Глава I

 Заходящее солнце окрасило золотистым светом широкую Конвейскую бухту.

Тогда тут еще не было великолепного дворца Эдуарда Плантагенета, составляющего сейчас предмет величайшей гордости всех валлийцев, но зато там находилась крепость, окруженная развалинами древнего города. Напротив этих развалин, на горе Гогарт, величественно возвышались руины бывшего римского города, разрушенного несколько веков тому назад.

Все эти остатки прежнего римского величия придавали этому месту торжественный характер, в особенности если принять во внимание, что в этих развалинах скрывался король, потомок древнего северного рода, ожидавший тут приближения своего последнего часа.

Именно эти мысли были сейчас в голове наблюдательного де Гравиля, смотревшего на прелестную картину, расстилавшуюся перед ним.

Тут гораздо больше римских развалин, чем у саксов, — думал он. — А если сейчас народ не в состоянии поддержать, хоть немного, прошлую славу, то его в будущем ждет один позор и угнетение.

Вокруг крепости был прорыт ров и насыпан высокий вал; ров сообщался с двумя реками; гриффинской и конвейской.

Лодка, в которой ехал де Гравиль, причалила у вала. Рыцарь ловко вскочил на него и через несколько минут уже был у Гарольда.

Граф сидел перед простым столом, внимательно изучая карту пенмаен-маврских гор. На столе горела железная лампа, хотя было еще довольно светло.

— Да здравствует граф Гарольд! — произнес де Гравиль по-саксонски, входя. — Его приветствует Вильгельм Малье де Гравиль, который принес ему вести из-за моря.

Граф встал и вежливо предложил рыцарю свой стул, так как другого в комнате не было. Облокотившись на стол, он ответил, на норманнском языке, которым владел довольно свободно.

— Чрезвычайно обязан сиру де Гравилю за то, что он совершил такое утомительное путешествие. Прежде всего прошу тебя отдохнуть немного и подкрепиться, а потом ты сообщишь мне, чем я обязан удовольствием видеть тебя.

— Положим, что нелишним было бы отдохнуть и закусить чем-нибудь, кроме козлятины и сыра, которые не соответствуют моему вкусу, но мне нельзя воспользоваться твоим любезным предложением, граф Гарольд, пока я не извинюсь, что преступил закон, изданный против изгнанников, и не заявлю, что чувствую величайшую благодарность к твоим землякам за то, что они относились ко мне так радушно.

— Извини, благородный рыцарь, если мы строги к тем, кто вмешивается в наши дела; когда же иностранец является к нам с дружескими намерениями, то мы очень рады ему. Всем фламандцам, ломбардцам, немцам и сарацинам, желающим мирно торговать у нас, мы оказываем покровительство и радушный прием; немногим же, кто приезжает из-за моря, подобно тебе, из желания услужить нам, мы жмем чистосердечно руку.

Немало удивленный таким ласковым приемом, де Гравиль крепко пожал протянутую ему руку и, достав крошечный ларчик, вручил его графу и трогательно рассказал о свидании Гуго де Маньявиля с умирающим Свеном и о поручении усопшего.

Гарольд слушал рассказ норманна, отвернувшись, и когда де Гравиль закончил, ответил ему взволнованным голосом:

— Благодарю тебя от всей души, благородный норманн, за твою услугу!.. Я… Свен был мне дорог, несмотря на свои преступления… Я еще раньше узнал, что он умер в Ликии, и долго горевал о нем… Итак, после слов, сказанных твоему родственнику… О Свен, мой милый брат!..

— Он умер спокойно и с надеждой, — произнес норманн, — с участием взглянув на взволнованное лицо Гарольда.

Граф наклонил голову и потрогал ларчик с письмом, не решаясь открыть его. Де Гравиль, тронутый неподдельной печалью графа, поднялся со своего места и тихо вышел за дверь, за которой ожидал слуга, который привел его к Гарольду.

Гарольд не пытался удержать его, но последовал за ним до порога и приказал служителю оказать гостю радушный прием.

— Завтра, с утра, мы снова увидимся, сир де Гравиль, — сказал он. — Вижу, что мне не надо извиняться перед тобой за то, что я сильно взволнован и не могу продолжать приятную беседу.

— «Благородная душа!» — подумал рыцарь, спускаясь с лестницы. — «Но как же ему не быть благородным, когда мать его чуть ли не норманнка!..» — Приятель, — обратился он к сопровождавшему его слуге, — я буду доволен всякой пищей, кроме козьего мяса и меда.

— Будь спокоен, — ответил служитель. — Тостиг прислал нам два корабля с провиантом, которым не побрезговал бы сам лондонский правитель. Надо тебе заметить, что граф Тостиг знаток в этих вещах.

— В таком случае засвидетельствуй мое почтение графу Тостигу, потому что я очень люблю полакомиться вкусным кусочком, — шутливо сказал рыцарь.

 

Глава II

После ухода де Гравиля, Гарольд запер дверь и вынул из ларчика письмо Свена.

Вот что он писал:

«Когда ты получишь это письмо, Гарольд, твоего брата уже не будет в живых.

Я долго страдал; говорят, что я этим искупил все свои грехи… Дай Бог, чтобы было так!.. Скажи это моему дорогому отцу, если он еще жив: эта мысль утешит его; скажи это и матери и Гакону… Снова поручаю тебе, Гарольд, своего сына: будь ему вторым отцом! Надеюсь, что моя смерть освободит его, даст ему возможность вернуться на родину. Не допусти, во всяком случае, чтобы он вырос при дворе нашего врага; постарайся, чтобы он вступил на английскую почву в пору юности и душевной чистоты… Когда до тебя дойдет это письмо, ты, вероятно, будешь уже стоять выше нашего отца. Он беспрерывным трудом добывал славу, получил ее в награду за терпение и настойчивость; ты же родился вместе со славой, и тебе не надо трудиться для ее достижения… Защити моего сына своим могуществом и освободи его из заточения, в котором он теперь находится. Ему не надо ни княжеств, ни графств, не делай его равным себе… Я только прошу, чтобы ты освободил его, чтобы возвратил его в Англию!.. Доверяясь тебе, Гарольд, я умираю!»

Письмо выскользнуло из рук графа.

— Кончилась эта жизнь, похожая на короткий, но тяжелый сон! — проговорил он грустно. — И как же гордился отец нашим Свеном, который в спокойные минуты был так кроток, а в гневе так беспомощен. Мать учила его датским песням, а Хильда рассказывала ему о героях севера. Он один из всей нашей семьи обладал поэтической натурой… Гордый дуб, как быстро сломила тебя буря!..

Он умолк и долго сидел задумавшись.

— Теперь пора подумать о его сыне, — сказал он наконец, вставая. — Как часто просит меня мать освободить Вольнота и Гакона… Да я уже не раз требовал их возвращения, но герцог Вильгельм постоянно находил отговорку и отвечает уклончиво даже на просьбы самого короля. Теперь же, когда герцог прислал ко мне этого норманна с письмом, он уж не может, не нарушая чувства долга, отказать мне в просьбе вернуть Гакона и Вольнота.

 

Глава III

Малье де Гравиль как истинный воин едва положил голову на подушку, как тут же уснул крепким сном без сновидений.

Но около полуночи он был разбужен таким шумом, который мог поднять на ноги целое войско: слышались крики, треск, звон и грохот.

Он поднялся с постели и увидел, что вся комната освещена кровавым, зловещим светом. Первая его мысль была, что горит крепость, но, когда он вскочил на лавку и выглянул наружу, ему показалось, что все вокруг воспламенилось. Сквозь это пламя он ясно разглядел, что сотни людей переплывают реку, перелезают через вал и бросаются на дротики, пытаясь войти внутрь укрепления.

Одни были в шлемах и нагрудниках; другие — в полотняных туниках, третьи — почти совсем нагие.

Громкие крики: «Хвала Водену!» сливались с криками: «Выходи, выходи за веру наших отцов!»

Норманн сейчас же понял, что валлийцы штурмовали саксонский лагерь; немного времени потребовалось рыцарю, чтобы одеть кольчугу и схватить меч. Он выбежал из комнаты и спустился по лестнице в сени, полные поспешно вооружавшимися людьми.

— Где Гарольд? — спросил у них рыцарь.

— В окопах, — ответил Сексвольф, застегивая кожаный нагрудник. — Валлийские дьяволы выползли все-таки из своего логова!

— А это их вестовые огни?.. Значит, вся страна идет на нас?

— Полно болтать вздор! — произнес Сексвольф. — Все эти холмы заняты часовыми Гарольда, наши лазутчики известили их, и сигнальные огни предупредили нас об опасности прежде, чем приблизились враги. Если бы не огни, то мы все уж спали бы вечным сном, изрубленные на куски… Эй, товарищи, строиться и выступать!

— Постой, постой! — воскликнул рыцарь. — Разве здесь нет монаха, чтобы благословить нас на бой?

— Очень нужно! — ответил Сексвольф и вышел наружу.

Страшное зрелище предстало перед ними, как только они вышли на открытое место.

Хотя битва началась недавно, однако резня была уже в разгаре.

Ободренные своим численным превосходством, воспылав храбростью, похожей на бешенство, бритты перешли через окопы, переплыли реку и пустились в наступление, хватая руками направленные против них дротики, перескакивая через трупы и с криками безумной радости кидаясь на тесные ряды саксов, выстроившихся перед крепостью.

Кровь текла рекой; между тем с противоположного берега все новые толпы воинов бесстрашно бросались в воду, чтобы подплыть к лагерю неприятеля.

Среди сражающихся выделялись два человека: один, высокий и статный, стоял твердо, как дуб, около знамени, которое то обвивалось вокруг древка, то развевалось по воздуху — благодаря всеобщему движению, так как ночь была безветренной. С тяжелой секирой противостоял он сотням врагов, и с каждым ударом, быстрым, как молния, падал новый враг. Вокруг него уже грудами лежали трупы валлийцев.

Но в самом центре поля сражения, впереди свежего отряда горцев, проложивших себе путь с другой стороны, сражался воин, которого, казалось, от стрел и мечей хранила волшебная сила. Оружие этого вождя было до того легким, что можно было бы подумать, что оно предназначено для украшения, а не для боя; большой золотой нагрудник прикрывал только середину его груди; на шее он носил золотое ожерелье; золотое запястье украшало его руку, которая вся была покрыта кровью саксов.

Он был среднего роста и чрезвычайно хрупкого телосложения, но жажда битвы сделала его гигантом. Вместо шлема на его голове был только золотой обруч, и ярко-рыжие, длинные волосы свободно падали на плечи и развевались при каждом его движении. Его глаза сверкали, как у тигра, и, подобно хищнику, он бросался одним прыжком ни пики противника.

Одно время воина не было видно в неприятельских рядах, и о его присутствии можно было узнать только по частому сверканию короткого копья, но он скоро пробил дорогу себе и своему отряду и вышел невредимым. Между тем его воины, пытаясь удержать этот проход, сомкнулись вокруг него, убивая врагов и падая в свою очередь под их ударами.

— Воистину, вот сражение, в котором можно показать свою силу, — произнес де Гравиль. — Ну, добрейший сир Сексвольф, ты теперь убедишься, что ошибся, называя норманнов хвастунами… С нами Воден!.. Ступай врагу в тыл.

Но, оглянувшись назад, де Гравиль увидел, что Сексвольф уже вел свой отряд к знамени, у которого почти один стоял Гарольд.

Норманн недолго думал: в одно мгновение он очутился среди отряда валлийцев, которым командовал вождь с золотым обручем на голове. Защищенный кольчугой от ударов, рыцарь косил врагов своим мечом как косой. Он рубил направо и налево и почти пробился к небольшому саксонскому отряду, когда рев и стоны падающих вокруг валлийцев обратили на него внимание кимрского вождя. Через минуту валлийский лев уже стоял около норманна, не беря в расчет, что он противопоставляет железной кольчуге полуоткрытую грудь и короткое римское копье длинному норманнскому мечу.

Несмотря на явное неравенство, движения бритта были так стремительны, рука так тверда и ловка, что де Гравиль, считавшийся одним из лучших воинов Вильгельма Норманнского, предпочел бы скорее видеть перед собой фиц Осборна или Монтгомери, одетых с ног до головы в железо, чем отражать эти молниеносные удары и выдерживать бурный натиск свирепого Гриффита.

Кольчуга рыцаря была уже разрублена в двух или трех местах, и кровь быстро струилась по ней, а тяжелый меч его только махал по воздуху, стараясь попасть в увертливого противника.

В это время саксонский отряд, воспользовавшись проходом, который образовался в рядах неприятеля, узнав валлийского короля, сделал отчаянное усилие. Завязалась беспорядочная, ужасная резня; удары сыпались наудачу, люди падали, как колосья под серпом жнеца, и трудно было понять, каким образом постигла их смерть; но дисциплина, которую саксы сохранили даже среди суматохи, наконец победила. Дружным усилием они пробили себе путь, хоть и с большими потерями, и примкнули к главным силам, выстроившимся перед крепостью.

Между тем Гарольду, с помощью дружины Сексвольфа, удалось, наконец, отбить свежие полки валлийцев от слабейшего места укреплений.

Окинув орлиным взором поле битвы, Гарольд приказал некоторым отрядам вернуться в крепость и бросать со стен и из всех бойниц камни и стрелы, составлявшие главную часть артиллерии саксонских крепостей. Потом граф поставил Сексвольфа с большей частью его отряда охранять укрепления. Взглянув на луну, которая казалась бледной от яркого света сигнальных огней, он проговорил ровным и спокойным голосом:

— Теперь нужно ждать и терпеть; не успеет луна взойти на вершину холма, как наши войска, находящиеся в Каэрхене и Абере, прибудут к нам и отрежут валлийцам путь к отступлению… Несите мое знамя в самую гущу сражения.

Как только Гарольд, в сопровождении двадцати или тридцати ратников, понес знамя к тому месту, где теперь сосредоточилась битва между крепостью и окопами, Гриффит заметил его и стал пробиваться навстречу — в то время, когда победа начала клониться на его сторону.

Если бы не норманн, который, несмотря на раны и на необходимость сражался пешим, твердо стоял впереди, саксы, смятые многочисленным неприятелем, бежали бы в крепость. Тогда они сами подписали бы свой смертный приговор, так как валлийцы преследовали их по пятам.

Несчастьем валлийских вождей было то, что они никогда не смотрели на войну как на искусство, поэтому и теперь, вместо того чтобы направить все силы на ослабленный пункт неприятеля, Гриффит испортил все дело, кинувшись к Гарольду.

Молодой вождь заметил подлетающего врага. Он остановился, построил свой маленький отряд полукругом, приказав ему сомкнуть стеной огромные щиты и выставить дротики, а сам встал впереди всех со своей грозной секирой. В одно мгновение он был окружен, и вокруг засверкало копье валлийского короля.

Однако Гарольд был знаком с приемами валлийцев лучше де Гравиля, к тому же он не был тяжело вооружен: кроме шлема, на нем был надет лишь легкий кожаный панцирь. Против быстроты он боролся быстротой и, отбросив назад свою тяжелую секиру, ринулся на противника. Обхватив его левой рукой, он правой схватил его за горло.

— Сдавайся, сын Левелина… Сдавайся, если тебе не надоела жизнь! — воскликнул граф.

Но как ни крепка была хватка Гарольда, как ни сильно вцепился он в горло кимра, однако тот все-таки успел вырваться из его могучих рук, лишившись при этом своего золотого обруча.

В то же время валлийцы, находившиеся под стенами крепости, испустили вопль гнева и отчаяния. Камни посыпались на них градом, а посреди них отважный норманн махал направо и налево окровавленным мечом.

Но не это заставило их впасть в такую панику, а то, что с другой стороны укреплений на них шли валлийцы, принадлежавшие к другим враждующим родам, помогавшие саксам. Вместе с тем вдали с правой стороны показались саксы, идущие из Абера, слева послышались крики отряда Годрита, спешившего на помощь к Гарольду из Каэрхена; таким образом те, кто хотел захватить тигра врасплох, сами попались ему в когти.

Саксы ободрились при виде товарищей, спешивших к ним на выручку, и усилили натиск: беспорядок, бегство, резня были результатом этого сражения. Валлийцы устремились к реке, увлекая с собой Гриффита, который оборачивался к преследователям и то упрекал, то уговаривал своих воинов, а то бросался один на врага и старался удержать его напор.

Несмотря на это, король добрался до берега реки, не получив ни одного ранения.

Он остановился на минуту и потом с громким хохотом кинулся в воду. Сотни стрел полетели вслед за ним в реку.

— Остановитесь! — повелительно воскликнул граф. — Трусливая стрела не должна поразить героя.

 

Глава IV

Быстроногие, ловкие валлийцы убегали так же быстро, как и нападали. Им удалось благополучно достичь уступов Пенмаена.

Саксам было теперь не до сна. Пока хоронили убитых и перевязывали раненых, Гарольд советовался с тремя танами и Малье де Гравилем, который своим подвигом заслужил участие в военном совете. Проблема состояла в том, чтобы как можно скорее прекратить войну.

Двое из танов, еще не остывшие от битвы, предложили взобраться на вершины и там перебить всех валлийцев. Третий же, более опытный, был другого мнения.

— Ведь никому из нас не известно, — сказал он, — сколько именно человек скрывается там, наверху. Мы не имеем ни малейшего понятия о том, есть ли действительно там замок и велик ли он?

— «Есть ли там действительно замок», — говоришь ты, благородный сир? — проговорил де Гравиль, который, перевязав свои раны, сидел на полу. — Неужели ты еще сомневаешься в существовании замка? Разве ты не видишь его серые башни?

— Вдалеке скалы и горы принимают очень странные очертания, — возразил старый тан, качая головой. — То, что мы видим отсюда, может быть просто скалой, может быть и замком, а то и — развалинами древнего храма… Но вернемся опять к главному предмету нашего разговора… Итак, повторяю, и прошу не прерывать меня… Нам не известно, какие там скрыты силы, потому что даже валлийские шпионы ни разу не смогли дойти туда, потому что часовые Гриффита никого не пускают наверх, а прокрасться туда незаметно невозможно… Признайся, граф Гарольд, что немногие из твоих шпионов возвращались оттуда… И в самом деле не раз находили у подножия горы их головы, с запиской в зубах: «Die ad inferos, qoid in superis uovisti!» — что в переводе означает: «Расскажи в подземном мире, что ты видел наверху!»

— Эге! Да валлийцы знают латынь? — пробормотал норманн.

Старый тан нахмурился и продолжал.

— Достоверно известно только то, что скала почти недоступна, что там день и ночь стоят часовые Гриффита, шпионы которого перехитрят даже валлийцев… Кроме того, саксы не согласятся подняться наверх, потому что валлийцы распустили между ними слух, будто там обитают привидения и что замок, который там находится, возведен духами тьмы. Если мы потерпим поражение, то года два будем не в состоянии справиться с валлийцами, и Гриффит тогда вернет все, что мы отняли у него с таким трудом… в особенности перешедших на нашу сторону валлийцев. Мое мнение — продолжать так, как начали: окружить врага, лишить провианта, и он вынужден будет умереть с голоду… его вылазки же будут бесполезны.

— Твой совет неплох, — заметил Гарольд, — но, мне кажется, есть еще одно средство, которое поможет прекратить войну и потребует меньше жертв с нашей стороны. Дело в том, что сегодняшняя неудача, вероятно, лишила валлийцев бодрости: так не лучше ли будет, если мы, не давая им опомниться, пошлем к ним парламентера с предложением сдаться с тем условием, что тогда мы сохраним им жизнь и имущество?

— Неужели мы пощадим их после того, как они нанесли нам такой большой ущерб? — воскликнул один из танов.

— Они защищают свою родину, — возразил Гарольд, — разве мы не сделали бы то же самое на их месте?

— А что ты намерен сделать с Гриффитом? — спросил старый тан. — Неужели ты признаешь его королем, наместником Эдуарда?

— Конечно, этого я не сделаю; одному Гриффиту не будет пощады, но все же я не лишу его жизни, если он сдастся мне и положится на милость короля.

Наступила длинная пауза. Никто не смел противоречить графу, хотя его предложение не понравилось двум молодым танам.

— Но решил ли ты, кто, собственно, будет вести переговоры? — спросил, наконец, старый тан. — Валлийцы очень свирепы и кровожадны, и тому, кто отправится к ним, я посоветовал бы предварительно составить завещание.

— А я убежден, что моему послу нечего будет бояться, — возразил Гарольд, — Гриффит — король в полном смысле этого слова, и если он во время атаки никого не щадит, то он все же настолько благороден, что не причинит ни малейшего вреда послу, который будет вести мирные переговоры.

— Выбирай послом, кого хочешь, — смеясь, сказал один из младших танов, — только пожалей своих друзей.

— Благородные таны, — проговорил де Гравиль, — если вы решите, что я могу быть, в качестве иностранца, вашим послом, то я с величайшим удовольствием приму на себя эту обязанность. Я сделаю это, во-первых, потому, что очень интересуюсь старинными замками и желал бы убедиться собственными глазами: не ошибся ли я, считая виднеющиеся отсюда башни крепостью врага. А во-вторых, мне хотелось бы взглянуть, как живет эта дикая кошка, иначе называемая королем Гриффитом. Только одно обстоятельство мешает мне предложить свои услуги более настойчиво, а именно то, что я хоть и знаком немного с валлийским языком, но едва ли могу изъясняться на нем красноречиво… Впрочем, так как один из вас знает латынь, то он может послужить мне переводчиком в случае нужды.

— Ну, что касается твоего опасения, будто тебя не поймут, то это сущие пустяки, — сказал Гарольд, обрадовавшись предложению де Гравиля, — будь уверен, что Гриффит не тронет ни одного волоска на твоей голове. Но, дорогой сир, не помешают ли нанесенные тебе сегодня раны выполнить твое намерение? Путь, предстоящий тебе, хоть не долог, но чрезвычайно труден… а ехать верхом будет нельзя: придется идти пешком.

— Пешком? — повторил рыцарь тоном разочарования. — Признаться, я этого не предвидел!

— Довольно! — произнес Гарольд, отвернувшись от него. — Не будем больше говорить о невозможном.

— Нет, граф, скажу тебе, с твоего позволения, что я никогда не изменю своему слову… Положим, что разлучить норманна с его конем так же трудно, как разделить пополам одного из тех кентавров, о которых мы читали в детстве. Но это не помешает мне сейчас же отправиться в отведенную для меня комнату, чтобы немного привести себя в порядок… Пришли мне только оружейника, чтобы исправить панцирь, поврежденный лапой этого короля, так метко названного Гриффитом.

— Я принимаю твое предложение с искренней благодарностью, — сказал Гарольд. — Когда ты соберешься в путь, то зайди сюда.

Де Гравиль встал и быстро, немного прихрамывая, вышел из комнаты. Одевшись как можно роскошнее и надушившись, он снова вернулся к Гарольду, который теперь был один и встретил его крайне дружелюбно.

— Я тебе больше благодарен, чем мог показать при посторонних, — проговорил граф. — Скажу откровенно, что хочу во что бы то ни стало спасти жизнь Гриффита, а как сказать это моим саксам, которые ослеплены враждой и поэтому не способны отнестись беспристрастно к этому несчастному королю? Я не сомневаюсь, что ты, как и я, видишь в нем храброго воина и гонимого судьбою человека; следовательно, ты можешь сочувствовать ему.

— Ты не ошибся, — сказал немного изумленный де Гравиль, — я уважаю всякого храброго воина, но не могу сочувствовать Гриффиту как королю, потому что он сражается совершенно не по-королевски.

— Ты должен простить ему этот… недостаток: его предки так же сражались с Цезарем, — сказал, смеясь, Гарольд.

— Прощаю, ради твоего милостивого заступничества, — произнес де Гравиль торжественно. — Однако продолжай.

— Ты отправишься с одним валлийским монахом, который хоть и не принадлежит к сторонникам Гриффита, но уважаем своими земляками; он понесет перед тобой распятие, в знак того, что ты идешь с мирными намерениями. Когда вы дойдете до ущелья, то вас, без всякого сомнения, остановят. Тут монах переговорит с часовыми, чтобы вас беспрепятственно допустили к Гриффиту в качестве послов. С Гриффитом будет говорить опять-таки монах, и так как тебе трудно будет понять его слова, то ты только наблюдай за его движениями. Когда увидишь, что он поднимает распятие, то сунь в руку Гриффита этот перстень и шепни ему по-саксонски: «Повинуйся ради этого залога; ты знаешь, что Гарольд не поступит с тобой плохо; исполни его требование: иначе ты погибнешь, твои подданные уж давно продали твою голову!» Ты заранее должен стать поближе к нему, но если он после твоих слов начнет расспрашивать тебя, то скажи, что больше ничего не знаешь.

— Вижу, что ты поступаешь по-рыцарски, — воскликнул тронутый де Гравиль, — фиц Осборн так же поступает с противниками… Благодарю тебя за твое доверие; я рад быть твоим послом, потому что ты не просишь меня, чтобы я сосчитал численность его гарнизона и запомнил расположение укреплений.

— Нечего хвалить меня, благородный норманн, — возразил Гарольд с улыбкой. — Мы, простодушные саксы, не разбираемся в ваших тонкостях. Если вас поведут на вершину горы, в чем я сомневаюсь, то ведь у монаха есть глаза, чтобы видеть, и язык, чтобы говорить. Признаюсь тебе: мне известно, что сила Гриффита не в крепостях, а в невежественном суеверии наших людей и отчаянии его подданных. Я мог бы овладеть этими вершинами, но только пожертвовав огромным числом воинов и уничтожив всех врагов, а я желал бы избежать и того и другого.

— Я заметил, когда ехал сюда, что ты не всегда так бережешь людей, — сказал отважный рыцарь.

— О сир де Гравиль, — ответил побледневший Гарольд, — долг иногда запрещает нам быть великодушными. Если не запереть валлийцев в их горах, то они понемногу уничтожат всю Англию, как волны размывают берег. Они тоже беспощадно поступают с нами… Но есть большая разница: сражаешься ли с сильным врагом, или же добиваешь его, когда он лежит перед тобой связанный по рукам и ногам. Я имею сейчас дело с горстью осужденных на смерть героев, которые не могут больше противостоять мне, и несчастный король, лишенный всякой возможности бороться со мной, сделал все, что должен был сделать для родины. Теперь я снова делаюсь человеком.

— Иду, — воскликнул рыцарь, склонив голову так же почтительно перед графом, как перед своим герцогом, и направился к двери. У порога он остановился и, взглянув на перстень, данный ему Гарольдом, сказал:

— Еще одно слово, если не возражаешь; твой ответ, может быть, придаст мне больше силы… Какая тайна скрывается под этим залогом?

Гарольд покраснел, очевидно, затрудняясь ответить; но все-таки произнес:

— Вот история этого перстня: при штурме Радлана мне в руки попала Альдита, жена Гриффита. Так как мы не воюем с женщинами, то я отправил ее к мужу. Прощаясь, она дала мне этот перстень, и я попросил ее сказать Гриффиту, что если я, в минуту величайшей опасности, перешлю ему этот перстень, то он должен смотреть на него как на залог того, что жизнь его будет под моей защитой.

— Ты думаешь, что Альдита теперь находится со своим мужем?

— Не знаю, но подозреваю, что так.

— А если Гриффит будет упорствовать?

— Тогда ему не миновать смерти… хоть и не от моих рук, — грустно прошептал Гарольд. — Да хранит тебя Господь.

 

Глава V

В самой отдаленной части замка, на вершине пенмаен-маврских гор, сидел король Гриффит.

Неудивительно, что слухи относительно устройства этой крепости были весьма различны; ведь и теперь археологи вступают в сильные разногласия между собой даже тогда, когда дело идет просто об измерении каких-нибудь развалин.

Едва ли нужно говорить, что описываемый замок в то время выглядывал иначе, чем теперь, но и тогда уже почти все было разрушено, предоставляя полную возможность строить причудливые предположения относительно первоначального вида и назначения этой крепости.

Замок Гриффита был окружен стеной из песчаника, вокруг которой шли другие четыре стены, отстоявшие друг от друга на восемьдесят шагов. Эти стены были толщиной около восьми футов, но разной высоты.

На них возвышалось нечто вроде башен, покрытых грубыми навесами.

Из этого укрепления был только один выход — прямо в ущелье.

С другой стороны виднелись груды различных обломков, развалины каменных домов, бретонские жертвенники и гигантские, украшенные янтарем столбы, воздвигнутые когда-то в честь солнца.

Все говорило о том, что тут было некогда поселение кельтов, приверженцев учения друидов.

Гриффит лежал на каменных плитах, возле построенного из камней на скорую руку трона, над которым был подвешен порванный и полинявший бархатный балдахин.

На этом троне сидела Альдита, дочь Альгара и жена Гриффита. Из двадцати четырех придворных, окружавших ранее королевский престол, большая часть уже сделалась добычей ворон, но оставшиеся в живых еще добросовестно исполняли свою обязанность.

На почтительном расстоянии от короля и королевы стоял главный сокольничий, держа в руке страшно исхудалого сокола; неподалеку от него находился придворный с жезлом, который должен был следить за тишиной и порядком, а в углу сидел бард, склонившись над своей разбитой арфой.

На полу стояли золотые блюда и чаши. На блюдах лежал черствый черный хлеб, а в чашах была только чистая вода — это был обед Гриффита и Альдиты.

За стеной находился каменный бассейн, в котором собиралась ключевая вода; тут же лежали раненые, радовавшиеся, что могут хотя бы утолить свою жажду и что лихорадка избавляет их от чувства голода.

Между ними виднелась худая, похожая на скелет фигура придворного медика. При виде его больные слабо улыбались, предчувствуя, что все его старания тщетны.

В другом углу находились воины; они разжигали огонь и готовили обед; лошадь, собака и овца, предназначенные в жертву их голодным желудкам, еще бродили вокруг огня, и не подозревая, что через несколько минут им суждено умереть. Кроме них не осталось больше ничего, годного в пищу, и осажденным предстояла голодная смерть.

В центральной стене зияла огромная брешь, около которой стояли трое мужчин. Их взгляды, горевшие страшной ненавистью, были устремлены на Гриффита.

Это были три наследника древнего рода, которые считали ужасным унижением быть вассалами Гриффита. Каждый из них имел когда-то свой трон и дворец, правда деревянный, — пародия на дворцы, в которых правили их предки. Все они были покорены Гриффитом в дни его славы.

— Неужели мы должны умереть с голоду в этих горах из-за человека, которого давно оставил Бог и который не смог уберечь своего королевского обруча? — прошептал один из них, Овен, глухим голосом. — Как вы думаете: скоро настанет его конец?

— Его конец настанет тогда, когда эти лошадь, овца и собака будут съедены и когда все в один голос начнут кричать: «Если ты король, то дай нам хлеба!» — сказал Модред.

— Еще хорошо, — вставил свое слово и третий принц, почтенный старик, одетый в лохмотья, но опиравшийся на массивный серебряный посох, — хорошо, что ночная вылазка, которая была предпринята от голода, не достигла своей цели, то есть они не достали провизии. Иначе никто не остался бы верным Тостигу, который предлагает нам предательство.

Овен деланно рассмеялся.

— Как можешь ты, кимр, говорить о верности саксу — разбойнику и убийце?.. Хотя Тостиг и предлагал нам хлеб, но мы все-таки должны остаться верны нашей мести и лишить Гриффита головы… Тихо! Гриффит сейчас очнется… смотрите, как мрачно блестят его глаза!

Король, действительно, приподнялся немного, оперся на локоть и стал с отчаянием оглядываться вокруг.

— Сыграй нам что-нибудь, бард, — произнес он, — спой нам песню, которая бы напомнила прежние дни!

Бард поспешил исполнить приказ, но вместо песни старые струны издали только глухой, неприятный звук.

— Благозвучие покинуло арфу, о государь! — проговорил жалобно бард.

— Так! — пробормотал Гриффит. — А надежда покинула эту землю!.. Бард, отвечай мне: ведь ты часто славил в моем дворце умерших королей… Будут ли когда-нибудь славить и меня? Будут ли рассказывать потомству о тех славных днях, когда князья повисские бежали предо мной, как облака перед бурей?.. Будут ли петь о том, как мои корабли наводили ужас на всех моряков?.. Хотелось бы знать: будут ли петь о том, как я жег саксонские города и победил Рольфа Гирфордского… Или же в памяти останутся только мой стыд и позор?

Бард ответил:

— Певцы будут петь не о том, как ты разорял чужие страны. В их песнях будет описываться, с каким геройством ты защищал свою землю и какой славный подвиг совершил на пенмаен-маврской вершине!

— Большего мне и не надо… и этим одним увековечится мое имя, — сказал Гриффит.

Он взглянул на Альдиту и серьезно произнес:

— Ты бледна и печальна, моя супруга: тебе жаль трона или мужа?

Не сочувствие или любовь выражались на надменном лице Альдиты, а один ужас, когда она ответила:

— Что тебе за дело до моей печали!.. Ты ведь теперь выбираешь только между мечом и голодом; ты презираешь нашу жизнь во имя своей гордости. Так пусть же будет по-твоему: умрем!

В душе Гриффита происходила яростная борьба между нежностью и гневом, которая ясно отразилась на его лице.

— Но смерть не может быть тебе страшна, если ты любишь меня! — воскликнул он.

Альдита промолчала. Несчастный король неподвижным взглядом смотрел на лицо жены, которое было прекрасно, но не согрето чувством. Смуглые щеки его окрасились румянцем.

— Ты желаешь, чтобы я покорился твоему Гарольду, чтобы я, я, который должен быть королем всей Англии, вымолил у него пощаду?.. О, ты, изменница, дочь танов-разбойников! Ты прекрасна, как Равена, но я не Фортимер!.. Ты с ужасом отворачиваешься от меня — а ведь я дал тебе корону! Ты тайно мечтаешь о Гарольде…

Ревность была слышна в голосе короля и сверкала в его глазах. Альдита вспыхнула и надменно скрестила на груди руки.

— Напрасно вернул мне Гарольд твое тело, если сердце осталось у него! — произнес Гриффит, скрипя зубами. — Я понимаю теперь, что ты желала бы видеть меня у ног моего злейшего врага… Чтобы я полз перед ним, как избитая собака, вымаливая себе прощения… Ты хочешь этого не ради спасения моей жизни, а потому, что будешь иметь случай снова любоваться им… этим саксом, которому ты с удовольствием отдалась бы, если б он только пожелал взять тебя… О, позор, позор, позор мне, бедному!.. О, неслыханное коварство!.. Да! Смертельнее саксонского меча и змеиного жала поражает подобное… подобное…

Глаза гордого короля наполнились слезами, и голос его прервался.

— Убей меня, если хочешь, только не оскорбляй! — сказала Альдита холодно. — Я ведь сказала, что готова умереть!

Она встала и, не удостаивая взглядом мужа, ушла в одну из башен, где для нее была приготовлена комната.

Гриффит долго смотрел ей вслед, и взор его постепенно делался все мягче и мягче: несмотря на ревность, он доверял жене и уважал ее.

Только любовь к женщине способна покорить сердце сурового дикаря. Он подозвал к себе барда, который во время разговора королевской четы отошел в самый дальний угол, и спросил с деланной улыбкой:

— Веришь ли ты легенде, которая гласит, что Джиневра изменяла королю Артуру?

— Нет, не верю, — ответил бард, угадавший мысль короля, — она не пережила его и была похоронена вместе с ним в Аваллонской долине.

— Ты изучил человеческое сердце и понимаешь все его движения. Скажи мне: что заставляет нас желать смерти любимой, а не примириться с мыслью, что она будет принадлежать другому. Что выражается в этом: любовь или ненависть?

Выражение глубокого участия промелькнуло во взоре барда, когда он почтительно склонился пред королем и ответил:

— О государь, кто же может знать, какие звуки извлекает ветер из струн арфы, или какие желания может пробудить любовь в сердце человека?.. Но я могу сказать, — продолжал бард, выпрямляясь во весь рост, — что любовь короля не потерпит мысли о бесчестии, и что та, в объятиях которой он покоился, должна заснуть вечным сном вместе с ним…

— Эти стены будут моей могилой, — перебил Гриффит внезапно, — а ты переживешь меня.

— Ты не один будешь лежать в могиле, — утешал бард, — с тобой будет похоронена та, которая тебе всего дороже… Я буду петь над твоей и ее могилой, если переживу тебя, и воздвигну над вами холм, памятный для потомства… Однако надеюсь, что ты еще проживешь многие годы, вырвавшись от неприятеля!

Вместо ответа Гриффит указал на виднеющуюся вдали реку, сплошь покрытую саксонскими кораблями, и потом обратил внимание барда на истощенных людей и на умиравших у бассейна.

В это время послышался громкий крик множества голосов, и к королю приблизился один из часовых; за ним следовали валлийские вожди и принцы.

— Что тебе? — спросил Гриффит вставшего на колени часового, принимая величественную осанку.

— На входе в ущелье дожидаются двое: монах с распятием и какой-то безоружный рыцарь, — доложил часовой. — Монаха зовут Эваном, он кимр из Гвентленда. Рыцарь же, сопровождающий его, не из саксов, насколько я мог понять. Монах, — продолжал часовой, — подавая королю его сломанный обруч и сокола, увешанного маленькими колокольчиками, — просил меня вручить тебе этот залог и передать следующие слова: «Граф Гарольд шлет свой искренний привет Гриффиту, сыну Левелина, и вместе с тем посылает, в знак своей дружбы, самую ценную добычу — сокола из Аландудно, причем просит помнить, что вожди всегда посылали друг другу таких соколов. Сверх этого, он просит Гриффита выслушать его посла — во имя блага его подданных».

Со стороны вождей раздались крики радости, между тем как заговорщики обменялись боязливыми взглядами.

Гриффит с каким-то особым восхищением взял обруч, потеря которого для него была чувствительнее поражения. Несмотря на свои недостатки, он имел великодушное сердце и был способен судить беспристрастно, Гриффит был тронут деликатностью Гарольда, который не отказал в уважении побежденному противнику.

— Что вы посоветуете мне, мудрые вожди? — обратился он, после продолжительного молчания, к стоявшим в стороне валлийцам.

— Мы советуем тебе выслушать их, государь! — воскликнули все, исключая принцев.

— Не следует ли нам высказать и свое мнение? — шепотом спросил Модред своих сообщников.

— Нет, потому что мы восстановили бы всех против нас, — ответили ему.

Бард подошел к королю, и все замолчали, ожидая, что он скажет.

— Я тоже советую выслушать посла, — проговорил он почти повелительным тоном, обращаясь не к королю, а к вождям. — Но вы не должны пускать его сюда: врагу не следует знать — сильны мы или слабы; наше могущество основано на том, что о нас ничего не известно. Пусть король сам пойдет к послу в сопровождении своих предводителей и придворных. На всех выступах скалы за королем должны стоять ратники; таким образом, число их покажется немалым.

— Твой совет хорош, и мы принимаем его, — ответил король.

Между тем Эван и де Гравиль дожидались у входа в ущелье, вокруг которого зияли бездонные пропасти.

— В этом месте сто человек смело могут защититься от тысячи врагов, — пробормотал де Гравиль.

Он с любезностью обратился к часовым, которых выбирали из самых высокорослых и сильных воинов; но они молчали, бросая на него яростные взгляды и скаля зубы.

— Эти дикари не понимают меня, — сказал рыцарь Эвану, который стоял рядом с ним, — поговори с ними на их языке.

— Они и мне не ответят, пока король не прикажет допустить нас к нему… Может быть, он и не захочет выслушать вас.

— Не захочет?! — воскликнул рыцарь с негодованием. — Мне кажется, что даже этот варварский король не так дик, чтобы насмехаться над Вильгельмом Малье де Гравилем… А впрочем, я и забыл, — продолжал рыцарь, покраснев, — он и не знает меня… Не понимаю, как это Гарольд решился подвергнуть меня, норманнского рыцаря подобным оскорблениям, когда мне даже и говорить с королем не придется, ведь роль посла играешь ты, а не я.

— Может быть, тебе поручено шепнуть несколько слов королю, так как ты иностранец, между тем как секретничанье с Гриффитом с моей стороны возбудило бы подозрительность окружающих, и я мог бы дорого заплатить за это.

— Понимаю! — сказал де Гравиль. — А! Вот идут валлийцы… Per peeles Domini! Этот, закутанный в плащ, с золотым обручем на голове, и есть тот самый кошачий король, который ночью, во время сражения, так бешено кусался и царапался!

— Держи язык за зубами, — проговорил монах серьезно. — Разве ты не знаешь, что один благородный римлянин как-то сказал: нет ничего приятнее шутки? Но теперь придется добавить: в виду когтей не следует шутить.

С этими словами рыцарь выпрямился и начал поправлять платье, чтобы как можно приличнее выглядеть перед королем.

Впереди шли вожди, чье высокое происхождение давало право сопровождать Гриффита. За ними показался знаменосец с грязным, изорванным знаменем, на котором был изображен лев, и после него — король, окруженный остатками своего двора. Не доходя до послов, король остановился, и Малье де Гравиль с невольным удивлением залюбовался им.

Каким бы низкорослым ни был Гриффит, как ни была изорвана и испачкана его мантия, — у него была истинно величественная осанка, и во взгляде его выражались властность и достоинство.

Нужно заметить, что он был образован и имел качества и способности, которые при более благоприятных обстоятельствах сделали бы из него великого человека. Страстно любя родину, он променял римских классиков на валлийские хроники, сказания и песни и так основательно изучил все это, как и кимрский язык, что мог потягаться с любым ученым.

Если судить о нем беспристрастно, то смело можно сказать, что он был одним из величайших кимрских вождей со времен Родериха.

— Пусть говорит кто-нибудь из вас, — обратился он к послам. — Что нужно графу Гарольду от короля Гриффита?

— Граф Гарольд говорит следующее, — начал Эван, — слава Гриффиту, сыну Левелина, его предводителям и всему его народу! Мы окружили вас со всех сторон, и приближается беспощадный голод. Не лучше ли вам сдаться, чем умереть голодной смертью? Всем вам, кроме Гриффита, будет дарована жизнь и дано позволение вернуться на родину. Пусть Гриффит отправляется к Гарольду, который встретит его со всеми почестями, подобающими королю. Пусть Гриффит согласится стать вассалом короля Эдуарда: Гарольд, тогда поручившись за его жизнь, отвезет ко двору и попросит помиловать. Хотя Гарольд не может оставить тебя, Гриффита, самовластным королем, но он все-таки обещает тебе, что твоя корона перейдет к кому-нибудь из твоего рода.

Монах замолчал. На лицах вождей вспыхнула радость, а двое заговорщиков, все время с ненавистью смотревших на короля, побежали наверх, чтобы передать слова Эвана.

Модред подкрался поближе к королю, чтобы лучше видеть выражение его лица, которое было сурово и сумрачно, как туча во время дождя.

Эван снова заговорил, высоко подняв распятие.

— И хотя я рожден в Гвентленде, который был разграблен Гриффитом и правитель которого был тоже убит Гриффитом, я, в качестве служителя Божиего, который искренно сочувствует вам, умоляю тебя, государь, умоляю во имя этого символа вечной любви и бесконечного милосердия, чтобы ты поборол свою земную гордость и послушался голоса мира! Помни, что многое простится тебе, если ты теперь спасешь жизнь своих последних приверженцев!

Де Гравиль, заметив, что условный знак подан, и приблизившись к королю, незаметно передал ему перстень и прошептал то, что велел ему Гарольд.

Король дико взглянул на рыцаря, потом на перстень, который он судорожно сжимал в руке… В это мгновение человеческие чувства взяли в нем верх над королевским долгом: он забыл о своем народе, о своих обязанностях и помнил только о любимой жене, которую подозревал в измене. Ему показалось, что Гарольд, посылая этот перстень, смеется на ним.

Речь монаха произвела желаемое действие: придворные начали вполголоса говорить, что королю следует послушаться посла. Но в Гриффите снова заговорили гордость и ревность.

Он сильно покраснел и нетерпеливым движением откинул со лба волосы. Подойдя еще на шаг к монаху, он сказал медленно, но громко:

— Я выслушал тебя, теперь ты выслушай мой ответ — ответ сына Левелина, потомка Родериха Великого: королем я родился, королем хочу умереть. Я не желаю покоряться Эдуарду, сыну разбойника. Не хочу жертвовать правом моего народа и моим правом короля — для того, чтобы искупить одну ничтожную жизнь… Мое потомство опять должно владеть всей Англией, а этого не будет, если я покорюсь. Передай Гарольду от меня: ты оставил нам только камни друидов и гнездо орла, но ты не можешь лишить нас нашего королевского достоинства и свободы: я сойду в могилу свободным королем!.. Даже вы, мои славные вожди, не можете заставить меня сдаться… Не бойтесь голодной смерти: мы не умрем, не отомстив за себя!.. Уходи ты, шепчущий рыцарь, уходи и ты, лживый кимр, и скажи Гарольду, чтобы он получше охранял свои рвы и валы. Мы хотим оказать ему милость: мы не будем больше нападать под покровом ночи, но сойдем с этих вершин при солнечном свете и, хоть он и считает нас истощенными голодом, устроим в его стенах роскошный пир — и себе, и ястребам, уж чующим близкую добычу!

— Безрассудный король! — воскликнул Эван. — Какое проклятие вызываешь ты на свою голову!.. Разве ты хочешь быть убийцей своих подданных? Ты ответишь небу за кровь, которая прольется по твоей вине!

— Замолчи… Перестань каркать, лживый ворон! — воскликнул король, сверкая глазами. — Было время, когда жрецы шли впереди нас, чтобы ободрять на битву, а не запугивать… Друиды научили нас восклицать: «За Одина»! в тот день, когда саксы напали на масгерменские поля… Проклятие падет на голову завоевателя, а не тех, кто защищает свои дома и жертвенники. Именем страны, разоренной саксами, и пролитой ими крови, именем древнего кургана на этой вершине, призываю проклятие угнетенных на детей Горзы и Генгиста! Наступит время, когда и они, в свою очередь, увидят сталь чужеземцев, царство их обрушится, и рыцари их станут рабами на родной земле! Род Сердика и Генгиста будет стерт со скрижалей власти, и отомщенные тени наших предков будут носиться над их могилами. Мы же — мы хоть слабы телом, но дух наш будет тверд до последней минуты. Соха пройдет по нашим городам, но только наша нога будет ступать на нашу почву, и дела наши сохранятся в песнях бардов. В великий день суда Одина никакое другое племя, кроме кимрского, не встанет из могил этого края, чтобы дать ответ в прегрешениях!

Голос короля был так оглушителен, выражение его лица так величественно, что не только монах почувствовал благоговение, но и де Гравиль склонил голову, хотя не понял его слов; даже неудовольствие вождей угасло на минуту. Другое происходило между ратниками, оставшимися наверху: они не слышали слов своего государя и с жадностью внимали речам двух заговорщиков, которые говорили им, что Гриффит не соглашается на мирное предложение Гарольда. Мало-помалу люди взволновались и начали спускаться вниз, к королю.

Оправившись от изумления, де Гравиль снова подошел к Гриффиту и повторил свое мирное увещание. Но король сурово махнул рукой и сказал вслух по-саксонски:

— Не может быть секретов между мной и Гарольдом. Вот и все, что я тебе скажу и что ты должен передать в ответ. Я благодарю графа за себя и за свой народ. Как противник он поступил благородно, и я благодарю его, но в качестве короля отказываюсь принять его предложение… Венец, который он возвратил мне, он увидит еще до наступления сумерек. Послы, вы получили мой ответ: идите теперь назад и спешите, чтобы мы не обогнали вас.

Монах вздохнул и окинул окружающих взглядом сострадания. Он заметил с радостью, что король один упорствует в своей безрассудной гордости.

Как только послы ушли, все вожди подошли к королю и стали его горько упрекать. Этим и воспользовались заговорщики, чтобы приступить к делу.

Яростная толпа с неистовством бросилась на Гриффита, которого заслонили бард, сокольничий и еще несколько верных слуг.

Монах и де Гравиль, спускаясь с горы, услышали громкие возгласы множества голосов и остановились, чтобы посмотреть назад. Они видели, как толпа устремилась вниз, но потом могли различить только концы пик, поднятые мечи и быстрое движение голов.

— Что это все значит? — спросил де Гравиль, схватившись за меч.

— Молчи! — прошептал монах, страшно побледневший.

Вдруг над невнятным говором толпы раздался голос короля, грозный и гневный; затем наступило молчание, потом воздух огласился звоном оружия, криками, ревом и шумом, которые невозможно описать.

Но вот снова раздался голос короля, но уж неясный. Что это было: смех или стон?

Опять все смолкло. Монах стоял на коленях и молился, между тем как рыцарь вынул из ножен меч. Воцарилась мертвая тишина, концы пик неподвижно застыли в воздухе… Вдруг снова послышался крик, но уж не такой громкий, как прежде, и валлийцы начали приближаться к тому месту, где стояли послы.

— Им приказали нас убить, — пробормотал рыцарь, прислонясь к скале, — но горе первому, кто подойдет ко мне на расстояние моего меча!

Толпа быстро шла вперед. Среди нее виднелись три предателя-принца. Старик держал длинный шест, на конец которого была насажена отрубленная, истекавшая кровью, голова Гриффита.

— Вот, — сказал он, подходя к послам, — вот ответ Гарольду. Мы идем с вами.

— Хлеба, хлеба! — кричала толпа.

А три предателя прошептали злорадно:

— Мы отомстили!