Генрих с трудом шагал через метель; от мороза его ноги сперва онемели, а теперь будто горели огнем. Разумеется, никаких вольно гуляющих коней они не встретили, и, конечно, Эгон поехал обратно, как только довез Генриха до покрытых инеем валунов, где дорога круто уходила в горы. Выражение безысходности на лице друга быстро поблекло в памяти Генриха, словно они расстались несколько лет, а не дней назад. Эгон умолял его вернуться. Ведь зима пришла в горы быстрее обычного, чтобы рисковать идти через перевалы, но Генрих не сдавался.

С усов крестьянина свисали сталактиты из замерзшего пота, слез и соплей, но он гнал себя вперед, хоть и понимал, что заходящее солнце, скорее всего, предвещает ему погибель. Он должен догнать Гроссбартов, прежде чем замерзнет насмерть. Должен.

Метель переросла в снежную бурю, и призрачный световой шар, озарявший дорогу, стал едва различимым пятном, а потом и вовсе скользнул куда-то за вершины по правую руку от Генриха. У него оставалось довольно репы, чтобы с грехом пополам прокормиться еще неделю, но без дров для костра надежды было мало, даже с теплыми одеялами. Но раз Провидение завело его так далеко, Генрих не уставал молиться о том, чтобы злодеи вдруг появились на дороге впереди, хотя и сам толком не знал, к кому обращает свои молитвы.

Затем он увидел сквозь сумеречную завесу снега темную фигуру, сидевшую на валуне у дороги. Генрих протер покрасневшие глаза и двинулся к ней, выхватив длинный кинжал. Они оставили его страдать в одиночестве, так что справедливо, наверное, чтобы Генриху было суждено убить лишь одного, оставив другого в подобном, жалком и одиноком, положении. Генрих попытался броситься в атаку, но его ноги были едва способны переступать через обледеневшие камни.

А потом крестьянин остановился, и в глазах у него помутилось от горя. Потом он упал на колени. Фигура повернулась, и Генриху уже не удавалось обманывать себя, ибо закутанная в лохмотья старуха не походила ни на одного из Гроссбартов. От изнеможения Генрих даже не задумался, что она делает, сидя на валуне здесь, так далеко от всего, кроме смерти от обморожения. Он горевал лишь о собственном поражении. Солнце окончательно скрылось за горами, но Генрих собрался с силами, заставил себя встать и пойти дальше.

– Эгей! – окликнула его карга, когда крестьянин поравнялся с ней. – На много лиг вокруг нет ничего, только волчьи логова, да и в тех будет тесно нынче ночью. Может, сойдешь с дороги и поможешь старой женщине добраться до дома?

Генрих шатался, как пьяный, но горе настолько овладело его разумом, что для логики в нем не осталось места. Если продолжать идти в темноте, он наверняка приметит их походный костер и даже застанет врасплох. Еще немного, еще чуть-чуть.

– Нет? – вздохнула старуха. – Значит, еще одной бедной жене придется принять смерть из-за гроссбартства, а если считать малышей у меня в утробе, выходит, плюс две невинные души.

Генрих резко остановился. На его заплечном мешке тут же стал скапливаться снег.

– Что?

– Что слышал, – захохотала старуха, и ее смех прозвучал как треск льда под ногами на замерзшей реке. – Что слышал, крестьянин Генрих, собиратель репы. Как слышал крики своих деток, когда они жарились заживо в доме, который ты для них построил.

Генрих взмахнул ножом и снова заковылял к старухе, обезумев от ненависти и страха.

– Помоги старушке добраться домой, – повторила карга. – Если хочешь увидеть, как Гроссбарты будут страдать и молить о пощаде. Для тебя нет другого пути. Они ушли слишком далеко вперед, чтобы ты сумел нагнать их пешком. И с каждым мигом они уходят все дальше. Но есть средства их отыскать, Генрих, и средства, хорошо мне известные.

Крестьянин замер перед ней, пот приморозил его ладонь к рукояти кинжала. Зубы у него стучали, и, глядя в черные провалы ее глаз на задубевшем лице, Генрих понял, что старуха – ведьма или дух. Он был настолько подавлен, что попытался припомнить увещевания священника, что лишь Господу дано покарать Гроссбартов, и кивнул ей. Всю жизнь он провел в страхе Божьем и потому уверился: без последней исповеди лишь в аду сможет снова увидеть Герти, девочек и своего бедного Бреннена.

Старуха поднялась с помощью клюки, и вместе они двинулись по дороге. Генрих продержался почти милю, прежде чем его ноги подогнулись, и крестьянин рухнул в густой снег. Он услышал, как карга заворковала в темноте, и что-то невыносимо холодное прижалось к его губам. В последний раз он пил непосредственно из коровьего вымени, когда был в возрасте Бреннена, но десны сами вспомнили, как добывать молоко, и с первой же каплей Генрих ощутил, как тепло возвращается в его руки и ноги. Он ухватил рукой дряблую грудь старухи и сдавил ледяную плоть, его чавканье сливалось с ее стонами. Сидевший неподалеку медведь решил убраться подальше и поискать менее зловещую добычу.

– Довольно, – проговорила старуха, поглаживая его запорошенные снегом волосы, – хватит с тебя.

Генрих всхлипнул, когда она отняла у него свою высохшую грудь, и даже вскочил на ноги, чтобы снова ее ухватить. Старуха нахмурилась, ее взгляд заставил крестьянина передумать, затем они оба продолжили путь. Исполнившись неестественной силы, Генрих следом за каргой сошел с дороги и начал спускаться по склону горы. В снежном вихре он мог разглядеть лишь ее сгорбленные плечи впереди. Той ночью они прошли через ущелья, опасные даже солнечным летом, и взобрались по отвесным скалам, только чтобы прийти к ее хижине в лесистой долине незадолго до рассвета.