Когда я впервые прочел хроники Крестовых походов, которые хранит мой орден, я возрадовался тому, что выучил латынь. Догматы вероучения, даже писания самого святого Августина так и не смогли убедить меня, что годы учения не были потрачены впустую, ибо какой мальчишка пожелает провести лучшие годы юности своей, согнувшись в три погибели над столом, зубря слова языка, который тысячу лет, как вышел из разговорного употребления? Но скупые сообщения о приключениях и трагедиях, свершившихся в Святой Земле, оставили в душе моей неизгладимый след, о чем свидетельствует и моя способность безошибочно их цитировать спустя столько лет.

Я осознал, что моя смертная жизнь еще может (хоть вероятность того и не слишком велика) стать чрезвычайно интересной, материалом для историй, которые мои братья потом будут изучать веками – уже после того, как я обрету загробное вознаграждение. Каюсь, это были тщеславные мечтания – путешествовать и увидеть мир, вместо того чтобы принять более традиционные формы служения. Но я ведь был молод и наивен, не понимал и не ценил того, что жизнь в созерцательном безмолвии – самое близкое подобие истинного мира, какое можно обрести на земле. Однако я смирился, покорился и более не ропщу на свой жребий, ибо воистину гордые мои устремленья осуществились, и за них я пострадал. Молитвы наши во все дни должны быть чисты, иначе на них может явиться прямой ответ!

Чтобы вы поняли мое состояние, когда я пришел в аббатство… аббатство… Ох, храни меня Пресвятая Дева! Даже сейчас я не могу заставить себя произнести его название, такой ужас оно во мне вызывает. Поймите, что я предрасположен к употреблению некоторых напитков горячительного свойства, но меня никогда не ловили за руку и даже не подозревали, ибо в те годы питие не вгоняло меня в пьяное беспамятство, а придавало страсть и решительность. Благодаря моему, скажем так, звонкому голосу, которым я провозглашал долг человека по отношению к Отцу его, меня решили отправить в мир – проповедовать в землях Священной Римской империи и обосноваться в некоем аббатстве.

И вновь я должен обратить особое внимание на то, что вера моя была крепка, ибо даже когда я выпивал лишнего и проповедовал, лежа в собственной блевотине, чувствовал, что продолжаю служить Ему, хотя иному человеку могло бы показаться, что я слегка сбился с пути праведного. Так что несколько раз меня отказывались принять в местных приходах, мне оставалось селиться в тавернах и крестьянских домах, где мои ровесники радовались и веселились, несмотря на тяжкие и пагубные обстоятельства тех лет. Я смотрел, как танцуют девушки, и лишь тогда благочестие мое трепетало, как их гладкие полные бедра, что мерно покачивались под тканью платьев, потемневшей от пота и юности и…

Кхм-кхм.

В одной такой деревне некая девушка с теплотой взглянула на меня, и я так возжелал говорить с нею, что забывал даже выпивать, а потом весь вечер провел с больной головой, но веселым сердцем. Мы гуляли у ручьев и в полях, а когда я привел ее к отчему дому, она поцеловала меня в щеку. Ах, какое блаженство! Отец ее смягчился и даже отложил топор, когда распахнул дверь и увидел, что с его дочерью беседует молодой монах. К стыду и вящей муке своей я узнал, что предназначенное мне аббатство стоит на вершине холма, у подножия которого расположилась эта самая деревня. Из окошка своей кельи я даже мог разглядеть свет в доме Элизы, ибо так ее звали.

Я сумел отмыться так, чтобы меня приняли в аббатство, и уже в самом скором времени самым чудесным образом договорился обо всем с поваром. Редко выдавался такой день, когда вода касалась моих губ вместо пива, вина, бренди или меда; так же редко, как встречаются ныне добрые христиане в Святой Земле. Да и в любой другой, если уж о том речь зашла. Как и вы сами, я прекрасно знаю, что все пьют, на какой бы ступени они ни стояли. Но знайте, что я пил больше, чем подобает кому бы то ни было, кроме горького пьяницы. Лица братьев и настоятелей были для меня столь же непримечательны, сколь и в прежнем монастыре, но я все равно дрожал во сне, когда вспоминал, как плясала крестьянская девушка Элиза – тогда, прошлой весной, когда я странствовал по горам и долинам. Когда представлялась возможность, я вызывался нести травы на деревенский рынок, где Элиза частенько примечала меня и прибегала, чтобы согреть своей прекрасной улыбкой, так что грудь ее высоко вздымалась под платьем. Искушение, ребята, искушение! Берегитесь его как огня! Я молился, пил, ухаживал за садом, изучал книги, молился, спорил, пил, помогал украшать рукописи, молился, переводил, пил и молился. Там бы я состарился и усох, как плод Господень, каковым я и был, но все же, все же…

Вот так-то лучше. Доброе пойло. Они ведь были, должно быть, бенедиктинцами, да? Отличное пойло, отличное. Но, как я и говорю, то есть сказал, то есть рассказал… О чем я?

Ах, да-да. Два года прошло – или не два? Три? Неважно, прошло немного времени, и в нашу прекрасную империю безо всякого предупреждения пришел мор. Всякая душа и всякая плоть стали поживой для Врага рода человеческого, ибо, воистину, это его вина. Тогда, разумеется, я этого не ведал и полагал, как и все темные люди, что Гнев явился очистить Гоморру, каковой стал мир. Веровал, что такое ужасное зло могло быть сотворено Его чистой десницей!

Чьей? Божьей, чьей же еще?

Нет-нет, я не в этом смысле, а имел в виду лишь, что моровое поветрие – не Его Святое Творение, но происки старого Змия, который вновь явился нам. Но в то время мы могли понять чуму лишь как еще одно испытание. А вот смерды и свободные крестьяне, которые жили в деревне у аббатства, избрали иное объяснение…

Многократно описано, что вспышки чумы порождаются пагубными болотными испарениями, и, судя по тому, как вы киваете, я вижу, что вы и сами – люди образованные. Но в книгах не так подробно описано, что в некоторых глухих, жутких краях люди впадают в такое отчаяние, что начинают поклоняться самим злотворным миазмам, чтобы сберечь свою жизнь, жизни родных и близких. И эту дьявольскую ересь увековечил предводитель культа, человек, именовавший себя Птичьим Доктором.

Он пришел незадолго до мора и сумел втереться в доверие к глупым крестьянам. Аббат лично взял меня с собой, чтобы осудить и уличить негодяя, который плясал на рыночной площади, одетый в костюм из вороньих перьев и зловещую маску стервятника. Аббат обрушился на этого еретика с диатрибой и поклялся, что если тот не уйдет через три дня, будут предприняты более суровые меры. Мерзавец расхохотался и сказал собравшимся крестьянам, что только он может отвратить миазмы, а затем продолжил свой диковинный распутный танец.

Несмотря на показную отвагу, злодей ушел на следующее утро по восточной дороге, говорят, пел и плясал на ходу. Тем вечером начала кашлять жена мельника, а к первым петухам у нее выступили в паху и под мышками бубоны. В это время через деревню проезжала семья иудеев, и они не успели спастись, прежде чем крестьяне их схватили. В своей келье я слышал вопли и крики, с которыми они сгорели на костре, обвиненные в том, что бросили змеиную кожу в ручей, чем и вызвали злотворные миазмы.

На этот раз богохульники-крестьяне прогнали аббата в монастырь, когда тот попытался вмешаться, а мельник поскакал на восток, чтоб догнать Птичьего Доктора. Поздно ночью они вернулись, когда я пил в своей келье и сумел разглядеть их тени на освещенной луной дороге. После возвращения еретика положение, как вы сами можете догадаться, отнюдь не улучшилось.

Деревня обезлюдела за неделю, но аббат отказался впустить в монастырь кого-либо из крестьян, провозгласив, что они сами навлекли на себя чуму, ибо отвратились от Бога. Тогда и поныне я не уверен, что он принял верное решение, но тогда я был молод, а теперь стар, и молодые люди часто делают потрясающие глупости. Когда у первого монаха из нашего ордена выступили проклятые наросты и проявился характерный кашель, мы все молились, и уверен, что не я один сменил воду на более крепкий напиток. Каждый день заболевали несколько братьев, но Провидение хранило меня, и я пил, пил, пил, но не мог забыть ее лица.

И вот я собрал пожитки, убедив себя в пьяной гордыне, что сумею служить Ему вне церкви не хуже, чем служу внутри нее. Собрал пожитки (преимущественно, бутылки) и сбежал в охваченную чумой деревню, чтобы отыскать Элизу. Ах, зачем мы себя так сурово караем?

Мне виделось ее прекрасное лицо – посеревшее и раздутое, глядящее на меня из груды гниющих трупов, – когда я поспешно спускался по каменистой тропе. Я уже видел ее обугленные кости у ручья, где обезумевшие крестьяне попытались очистить ее мертвую плоть. Я даже видел на бегу, как она обнимает Птичьего Доктора, облизывает его отвратительную маску и ласково воркует с ним. И худший кошмар, который, как я точно знал, окажется правдой: она заразилась чумой, но еще не умерла, и я застану ее в страшных мучениях, не имея возможности помочь. Как мальчишка, я всхлипывал, когда постучал в ее дверь, и молился, чтобы она сбежала с каким-нибудь сельским пареньком, прежде чем в деревню явился Птичий Доктор.

Как я и боялся, на мой зов никто не ответил. В полном отчаянии я выбил дверь ногой. В нос мне ударил смрад, но я выпил еще, дабы одолеть страх и войти в дом. Зловонные, жуткие тела уже слишком разложились, чтобы отличить мужчину от женщины и отца от дочери. Тогда я обнял самое гнусное из них, выкрикивая ее имя между приступами тошноты.

И тут я услышал, как у дверей кто-то произнес мое имя, и от этого разом возмущенный желудок и разбитое сердце на миг замерли. Ах, это был ее голос, прекрасный и невинный голос!

Она дрожала, точно жеребенок, который делает свои первые шаги, как новиций, что читает наизусть свое первое послание. Она была жива, жива! Ах, какое еще нужно доказательство Его Любви и Милости? Она собиралась уйти этой ночью, несколько дней до того пряталась в стогах сена, охваченная горем и ужасом. Увидела, как я приближаюсь, и бросилась бежать, приняв меня за Птичьего Доктора, который непрестанно угрожал ей до того самого дня, когда умерли ее родители, а сама она укрылась позади дома. Позже она сказала мне, будто что-то внутри заставило ее вернуться и убедиться, и мы оба согласились, что то был милосердный шепот Девы Марии.

Мы отправились в охотничий домик высоко на холмах за аббатством, взяв с собой лишь припасы, что нашлись в ее мешке и в моем. Столь низким человеком я стал, что украл в доме лучины и, запалив одну, устроил нам гнездышко в покосившейся хижине у подножия высокой горы. От дождя нас прикрывали в большей степени могучие сосны, чем прохудившаяся крыша, и, хотя слезы еще блестели у нас на щеках, мы признали, что должны осмотреть друг друга в поисках чумных меток.

Она сняла платье, а я свой капюшон и рясу, и радости нашей не было пределов, когда оказалось, что мы оба чисты. И не бросайте на меня осуждающие взгляды! Я объясню вам, как объяснил тогда Элизе, что Мартин-монах – иной человек, чем Мартин-мужчина, и последним деянием Мартина-монаха стало то, что он обвенчал Мартина-мужчину и Элизу-женщину.

Конечно, так можно было! Кто тут, по-вашему, священник? Спасибо, Гегель. Но, знаете… после того, первого поцелуя, они уже никогда не были столь чудесны и не наполняли меня той, прежней радостью. Лишь блаженным безмыслием, когда я получал желаемое.

Да. Мы провели там много дней, если не недель, трудились изо всех сил, чтобы справиться с горем и странным своим положением. Но прежде чем я сумел связать нас узами брака, она заставила меня выслушать свою исповедь, ибо верила, что, если не получит немедленно отпущения грехов, навеки обречет свою душу.

Омерзительный Птичий Доктор сильно заинтересовался бедной, несчастной Элизой, чем подтвердил мое подозрение, что под маской стервятника поблескивали решительно человечьи глаза. Но он был больше чем человеком, в теле равно и в духе, ибо, прежде чем отправиться в путь, дабы распространять погибель, он изучал запретные искусства. Самозваный дьяволопоклонник с чудовищными подробностями живописал ей, как использовал кровь младенцев и крысиную шерсть, чтобы призвать из Преисподней духа, демона прямиком из давних времен тьмы и чертовщины. Он пригласил это создание в собственное тело и стал, таким образом, одержим. Бес овладел сперва его желчными гуморами, подучая, пестуя и укрепляя его на путях зла. А теперь он распространял чуму и погибель, тем упивался, притворяясь целителем мора, который сам и приносил. Эту, а также иные свои гнусные тайны он выкрикивал ей через запертую дверь, рассказывал, что, как только остальные сгниют заживо, он заберет ее себе и посадит подобного демона в ее девственное тело.

Бедная моя Элиза плакала, но незадолго до рассвета ее слезы высохли, и мы провели куда более приятную церемонию, в которой лишь хлипкие стены да Пресвятая Дева стали свидетелями нашего брака. А затем – такое небесное блаженство. Поверьте, я не буду бросать на ветер слово «небесное», и… Прости, Гегель, я не понимал, что такое выражение тебя оскорбит. Нет-нет, по лицу вижу, не стоит спорить, что я позволил себе вопиющую грубость, за которую прошу прощения у вас, Господа, а также у Нее и у нее.

Я знал, что Господь благословил наш союз, ибо чувствовал Его присутствие столь же сильно, сколь прежде, однако волновался за братьев, которые остались внизу. Поэтому, когда у нас закончилась еда (но не выпивка, ибо я тогда пил не больше, чем старая повитуха), я настоял, что должен посетить монастырь, прежде чем мы отправимся на юг, чтобы там воистину начать вместе новую жизнь. Элиза умоляла меня не ходить, но я настаивал, ибо стыд и чувство вины за то, что я оставил братьев в час величайшей нужды, пересилили во мне желание увести свою суженую. Я проклинал себя за то, что не пошел и не сообщил аббату об истинной природе Птичьего Доктора тогда, первым же утром после нашего венчания, так как испугался того, что он подумает обо мне, узнав, что я сбросил сутану.

Во многих местах чума унесла лишь нескольких или, по меньшей мере, пощадила хоть бы кого-то, но в той проклятой долине живых не осталось. В сумерках высилась темная громада аббатства, точно обвиняющий перст, что призывал меня вернуться в лоно истины. Держась за руки, мы прошли в ту же заднюю дверь, через которую я ускользнул из монастыря, но не увидели огней вечерни, а колокольня оставалась темной и молчала, точно погрузилась на много лиг на дно океана.

Я развел костер в саду, дабы согреть свою суженую и привлечь выживших. Но все монахи умерли. Элиза осталась у костра, а я пробежал по всем коридорам, распахнул все двери, но нашел их всех сваленными грудой в часовне. И зловоние – неимоверное, невыносимое. Не буду описывать ужасы, свидетелем которых я стал, богохульства, осквернившие всякую поверхность, написанные гнусным… Да? Воистину, Манфрид, вот доказательство, что мы бились против одного и того же зла! Но позвольте, закон… Извините, я понял, понял. Ах, черт…

Да, спасибо. Как я и сказал, теперь уже не помогает так, как прежде. Но помогает. Так уже лучше, лучше.

Элиза кричит в саду, я бегу к ней и вижу, вижу этого грязного, ох, Господи Иисусе. Маска сброшена, и он свое полуразложившееся лицо прижал к ее лицу. Маска валяется у него под ногами, а кожа слезает с лица. Я бью его посохом, бью, бью, и он разваливается на куски, точно гнилой кусок мяса, обрывки плоти, обломки костей, он просто развалился. Но было уже слишком поздно. Я видел, как тварь пролезла в нее, о, черт, я видел, видел…

Как долго я… Неважно, лучше об этом не думать… Да, благодарствую. Лучше, так лучше. Точно бенедиктинцы. Еще? Уф. Сперва немного вот этого, если вам все равно.

Он ее заполучил. Этот демон ею овладел, лишь глаза остались ее глазами. Он сказал мне ее незабываемым голосом, что́ заставит ее делать, а я не мог даже пошевелиться, совсем обезумел от горя. Демон рассмеялся ее смехом и сказал мне, что это моя вина, что я сперва бросил своих братьев, а затем привел ее сюда. И поблагодарил меня за это ее ангельским голосом! А потом сказал, что, если я отдам свою душу и плоть, он покинет ее, не причинив вреда ни духу ее, ни телу. Если только я впущу его в себя. Сказал, что монах – отличная идея!

В наичернейшем страдании пробивается лишь Его Свет, и он нашел меня – за миг до того, как диавол наверняка заполучил бы меня да еще с моего же согласия. Настолько я любил ее, Гроссбарты, что я… я бы… я…

Но я этого не сделал. Он меня наставил. Демон, который требует, чтобы я отдал свою душу, прежде чем захватить мое тело, это демон, который не может заполучить мою душу, если она не отдана добровольно, какие бы муки он ни причинял моей плоти! И если даже согрешивший монах укрыт такой защитой, как защищена непорочная, белая, как эдельвейс, душа Элизы? Я засмеялся, и нечистый шагнул ближе в ее плоти, хотел скорее услышать мой ответ, уверенный, что безумие помогло мне решиться. А я взмахнул посохом и опрокинул их обоих в костер. Тварь потянула меня за собой, и, если б тогда на мне была власяница, как сейчас, нам обоим пришел бы конец.

Я сумел потушить огонь в снегу, хотя моя грудь и живот по сей день несут шрамы того жара. Она и он завопили хором, но в ее кипящих глазах я все равно видел лишь любовь, пробивавшуюся сквозь боль. Они побежали к тому же сугробу, что и я, но я безжалостными ударами отогнал их. И, когда ее голос смолк, а его почерневшая тень попыталась выскользнуть, рассек шкуру твари своим пылающим посохом и услышал: она выкрикнула мое имя, как мне показалось тогда, прежде, чем умереть.

Да, благодарю покорно. Кстати, эта уже почти пуста, а другой у вас… Отлично, спасибо. Спасибо.

Нет. Если бы так! То, что я принял за предсмертный вой, было торжествующим воплем, ибо позади меня на двор въехал путник верхом на коне. Его тут же стошнило от зловонного тумана, исходившего от ее опаленного тела, но в этот миг тончайший, едва заметный образ твари метнулся ко мне, но я отбил его своим огненным жезлом, и демон прыгнул на новоприбывшего.

Был он посланцем из соседнего городка или братского монастыря, или солдатом, вернувшимся с войны, или торговцем, который привез пожертвование? Я не знаю, даже лица его не разглядел, но в ту роковую ночь я слышал, как он кричит и корчится, когда тварь пробиралась внутрь, а конь пустился галопом прочь, унося на себе злополучного всадника. Я понял, что враг ускользнул от меня, но понял и то, что Его Очищающий Огнь может принести твари погибель, если рядом не окажется иной уязвимой жертвы. Почему он просто не вошел в мое тело? Только из-за загоревшегося посоха, что преградил ему дорогу, или меня защитила глубокая вера в то, что демон не может мне повредить? Или у меня оказалась некая природная невосприимчивость к его чудовищной болезни? Сегодня я этого не знаю так же, как и в ту ночь. Но с тех пор жизнь моя вращалась вокруг того, чтобы выследить демона и его злобных сородичей, истребить всюду, где они разносят чуму.

А? Что? Да, конечно. Не сходя с места, я вновь облачился в сутану и дал обеты, от которых прежде так легко отрекся, и вновь лишь Он был моим свидетелем, но только этот свидетель и важен. В отличие от клятв, данных в юности, эти обеты я давал всей душой и плакал. Плакал, а слезы мои шипели на ее дымящихся останках, а я клялся, что заслужу свое место в вечности рядом с ней и с Нею. Я знал, Он желает, чтобы я свершил больше, чем позволяет даже мой орден, поэтому стал священником, а не простым иноком. С того часа всякий день я провожу в поисках, ищу хоть какой-то след! Последние годы оказались плодотворнее, но и опаснее, ибо вспышки чумы происходили все реже, а это вело меня к победе, которую вы, похоже, у меня отняли. Но так и лучше, ибо, окажись я там, лишь Ему одному известно, какой опасности подверг бы я свою душу, столь сильна во мне жажда мести. Были и другие между мной и им, меньшие духи, щетинистые черви, что скрываются внутри одержимых, – их я безжалостно истреблял и изгонял, всех, кроме него, этого могущественного злодея, что предпочитает получать в дар, а не красть своих коней, а значит, приютивший его человек, за которым я гнался по этим горам, был некромантом или дьяволопоклонником, колдуном или убийцей.

Не буду утомлять вас описанием трудностей, которые мне пришлось преодолеть в добром граде Авиньоне, где изукрашенные башенки и пышные деревья потирают друг друга в суровом подобии того состояния, в которое погрузилась наша возлюбленная Церковь. Святой официум, трибунал, призванный истреблять зло, признает бытование ересей, но сомневается в существовании ведьм и колдунов, некоторые даже не верят в материальное существование демонов! Что за безрассудство? Они мне говорят, что лишь женщины восприимчивы к одержанию, и даже они обязательно должны согрешить, чтобы демон сумел войти. Они перемигиваются и говорят, что демоны обитают в кишках, а не в гуморах, и наложением креста можно изгнать их и спасти одержимого. Ложь и заблуждения, насажденные тем самым злом, которое мы призваны искоренять! Прежде всех прочих мы должны исполнять этот прискорбный долг, но они не хотят меня слушать, своего брата, который сражался с одним из слуг Люцифера! Но никогда, никогда я не забуду ее лица и слова, которые она произнесла, прежде чем навеки покинуть меня: «Нужно хранить веру. Господь нас спасет».