Всхлипывая и повизгивая от жалости к себе, чумной дух, которого братья выжгли из Эннио, расхаживал туда-сюда по крысиной норе. Грызун, которого он натянул, словно грязную власяницу, нервно сжимал и разжимал лапки. Провидение привело его призрачное тельце в крысу, которую демон тут же одержал, но огненное мучение слишком ослабило его, чтобы сразу попробовать войти в одного из Гроссбартов. Хуже того – гнусные братья почему-то оказались невосприимчивы к его чуме, а теперь они уехали, сбежали, не догонишь. Да и какой человек станет задерживаться в таком месте? Крысе немного осталось, а зима загнала в убежища всех прочих потенциальных носителей, если не считать нескольких блох, которые жили на этом грызуне, так что демон понимал: скоро он останется один, а затем… Об этом он даже не смел думать, только запищал от страха и ярости.

Первую ночь в крысе демон потратил на рытье глубокой норы, чтобы проклятый шар не дотянулся своими лучами до его убежища. Но теперь, вглядываясь во тьму, он осторожно пробирался по тоннелю наверх. Учуял эфирный дым звездного пламени и вкусил сияния луны, а затем побежал так быстро, как мог, прочь из норы, вон из дома – в засыпанный зимой город. Демон добрался до черного пепелища на месте трактира, но они, разумеется, пропали, сбежали, не догонишь. Неслышный вздох слетел с крысиных губ. Он понимал, что они сбегут, наверняка даже они не были такими идиотами, чтобы…

Они не сбежали. Оказались именно такими идиотами. Демон приметил тусклый отблеск костра за монастырем – на том самом кладбище, где они впервые увидели друг друга. Он поверить не мог в такую удачу и даже запищал, покатался в снегу от радости. Короткий путь из города на кладбище, правда, покажется многими лигами его теперешним коротеньким лапкам, так что демон быстро опомнился и потрусил в обратный путь – туда, откуда явился прошлой ночью, когда одержал борова, – перепрыгивая, где получалось, из одного следа копыта в глубоком снегу в другой.

Кони начали фыркать, но демону было не до них. У него есть цель, и вот он ее увидел: Гроссбарт сидит у костра. Демон ринулся вперед, оскалив крысиные зубы в подобии ухмылки… Тут-то его и схватила Николетта. Демон почувствовал, как пальцы сомкнулись на его крысе, и прежде чем успел выпрыгнуть из грызуна, земля ушла из-под лап, а звезды завертелись от того, что животное закувыркалось в холодном воздухе, когда невидимая рука понесла его высоко над тучами. Хватая зубами и когтями пустоту, демон не мог понять, что произошло, поэтому запищал от возмущения в окружающую черноту. Ночь подходила к концу, луна кренилась к закату. Демон понимал, что скоро рассвет, и дрожал от страха.

Затем где-то внизу возникли деревья, крошечный огород и хижина. Крыса упала в сугроб и ощутила, как разжались, отпуская ее, призрачные пальцы. Николетта содрогнулась, вновь войдя в свое тело: все кости и мышцы ныли после целой ночи, проведенной в колдовском забытьи рядом со спящим крестьянином, пока ее тайная сущность парила над миром, неотягченная плотью и кровью. Встряхнув руками и ногами, ведьма поспешила к двери, чтобы приветствовать гостя, которого только что перенесла через горы.

Она вышла за порог в тот миг, когда снега коснулись первые полоски солнечного света. Встав у двери, Николетта улыбнулась и выудила из своих лохмотьев бутылочку. Крыса метнулась к ведьме, но не успела прыгнуть, ибо та воздела руки и произнесла заговор, от которого тварь попятилась, будто получила увесистый удар, заплясала на задних лапках, всматриваясь в комнату за дверью.

– Не погибнет душа, если не отдана, – прошипела ведьма. – Я тебе не позволю его натянуть, словно перчатку. Я читала о тебе и твоем роде, знаю, что никакая шкура, кроме той, в которой гнездится душа, не укроет тебя, когда отступит тьма. Хоть темно в лесу, а рискнешь ли идти, когда случайный лучик может упасть на твой путь? Или я пойду следом и вытащу тебя из всякой норы, в какую ни забьешься. Не поют птицы, не рычат звери, только снег, ты да я и в доме человек, который ненавидит их так же сильно, как мы с тобой.

Крыса завизжала от ярости, но писк стих, когда заря тронула заснеженные ветви деревьев в лесу позади нее.

– А теперь не мешкай – забирайся сюда!

Николетта протянула бутылочку демону, и тот решился. Крыса перевернулась на спину и забилась в конвульсиях, а из пасти и заднего прохода ее истек мутный туман. Желтый морок собрался у нее на брюшке, когда последний морозный вдох вырвался из крысиных легких. А потом дымок словно впитался в мех, так что и следа на ветру не осталось. Крошечная блоха прыгнула к ведьме, но та ожидала подобного поворота и поймала ее в бутылочку, которую тут же наглухо заткнула восковой пробкой.

На закате проснулся Генрих. Ноги, кишки, внутренности, даже тонкие волосы и те, казалось, ныли от изнеможения. Старуха сидела рядом и что-то напевала про себя. В свете огня в очаге крестьянин только теперь заметил, как раздулись ее живот и груди. Женщина бросила еще одну пригоршню трав в пламя, и всю комнату заполнил зловонный дым.

– С гор они спустятся до конца недели и уже повстречали еще одного твоего врага, – пробормотала Николетта, постукивая по бутылочке, что покачивалась у нее на животе.

Генрих протер глаза:

– У меня нет других врагов.

– Что предложишь? – спросила старуха, и ее сморщенное лицо повернулось к нему. – Что есть у тебя против этих ненавистных братьев?

Месть не знает ни раскаяния, ни веры, поэтому Генрих ответил без колебаний:

– Свое тело отдам им на погибель, как и свою душу.

– Все это потребуется, – самодовольно ухмыльнулась карга. – Согласен ли ты разделить свою плоть с демоном?

– Что?

Генрих попытался вспомнить слова священника, но не смог, в памяти стояло только посеревшее в смерти лицо Бреннена. Его мысли вернулись к настоящему, крестьянин пристально посмотрел на старуху:

– А ты, значит, ведьма?

– И такая, что терпеть не может этих братьев. И демон их ненавидит, в том не сомневайся. Станешь для него сосудом?

Несколько дней назад от одной мысли об этом Генрих бы пришел в ужас, но раз священник не захотел ему помочь или хотя бы простить, теперь эта ведьма предлагает утешение – он прикусил губу. Генрих знал, что демонов и ведьм тоже можно обмануть, но сомневался, что ему хватит смекалки на такой обман. Крестьянин подумал, что не помоги ему старуха, он бы умер прошлой ночью, и она по-прежнему может лишить его жизни, если Генрих ее разочарует. Тогда он никогда не доберется до Гроссбартов, и поражение станет вечным.

– Тебе придется приготовить местечко внутри своего тесного тела, местечко размером как раз с твою бессмертную душу, – проговорила Николетта, а потом, заметив его нерешительность, похлопала Генриха по руке. – Я и сама готова отдать все, что могу, ибо любила своего мужа больше, чем собственную жизнь, а они его у меня отняли так же, как у тебя – твою жену и детей.

– Значит, отдам душу, – решил Генрих, вспоминая, как Герти билась на земле в агонии. А Бог и все его святые угодники в тот день попрятались, как и сегодня. «Если Ему нужна моя душа, пусть Он сейчас и вмешается», – подумал несчастный крестьянин, но ничего не произошло. – Призывай всех демонов, каких можешь, и сообщи, что я отдам им свою душу, если стану погибелью для Гроссбартов.

– В отличие от иных хранителей моей веры, я не владею умением призывать демонов, – с улыбкой ответила Николетта. – Но Судьба благосклонна к нам сегодня, ибо, когда я следила за Гроссбартами, нашла демона, еще не изгнанного в их бесформенное царство, демона, у которого та же цель, что и у нас с тобой.

Блоха отчаянно билась в стенки своей темницы, но Николетта не откупорила бутылочку, а продолжила договариваться с подозрительно покладистым крестьянином.

– Такую плату он хочет получить, но мы еще не обсудили мою.

– Больше, чем душу и тело? – фыркнул Генрих. – У меня больше ничего нет.

– Ничего, кроме отцовской любви к своим убиенным детям.

Глаза Генриха наполнились влагой, и он потянулся за ножом, чтобы отрезать ее гнусный язык.

– Я хочу, чтобы ты вновь стал отцом, Генрих, – прошептала карга, поглаживая свой раздутый живот, который пульсировал в ответ на прикосновение. – Моим деткам понадобится опекун, пока они не подрастут, и проводник, который приведет их к Гроссбартам.

– Нести малышей по зимним дорогам? Я никогда не причиню страданий ребенку, ведьма, даже чтобы погубить этих братьев!

Генрих повидал достаточно ужасов, чтобы чувствовать себя вправе принять без сожалений собственное вечное проклятье, но кишки у него в брюхе сжались от гортанного смеха Николетты.

– Тебе не придется их нести, – хихикала ведьма. – Но когда сам упадешь, они тебя понесут. О да. И охотиться будут для тебя, и все прочее делать, что положено послушным детям.

– В этом я сомневаюсь. Новорожденные ведь только плачут.

– Сомневаешься? Он сомневается! Твои сомнения мы развеем, о, почтенный репораститель, – ухохатывалась Николетта, так что по ее огромному животу ходили волны. – Я вас обоих освобожу, только дай слово!

– Даю, – бросил Генрих, глядя в огонь. – Помоги мне отомстить и забирай все, что у меня есть, все, что эти братья еще не отняли.

Бутылочка свалилась на пол и разбилась, и блоха прыгнула на Генриха. Ее тельце, раздувшееся даже от ослабленного демона, попросту лопнуло, коснувшись плеча крестьянина, и отвратительный золотистый дымок ударил ему в ноздри. Генрих закашлялся, его чуть не стошнило. Все внутри горело, словно раскаленную добела проволоку кто-то просунул через нос ему в глотку. Из ноздрей полился черный гной, а когда обожженные кишки наконец чуть успокоились, Генрих увидел, что Николетта упала со своего кресла, а ее огромный живот колышется.

– Беги в лес, – выдохнула ведьма, – найди то, что они закопали. Без нее не возвращайся, но не смей ее касаться, иначе такое зло свершится, о каком даже я не знаю. Щипцы! – взвыла старуха, повалив рукой железные орудия, стоявшие около очага, выгнула спину, и у нее между ног хлынула темная жидкость.

Схватив щипцы и выскочив вон из хижины, Генрих на миг замер в снегу, хватая ртом воздух. Он устремился в лес и даже не заметил, что лихорадочный пот, который градом катился по его телу, не замерзает, но шипит, касаясь земли; не осознал, что видит в темном ночном лесу лучше, чем когда-либо видел в солнечных полях своей родины. Волнами накатывала боль в боках, но крестьянин целеустремленно бежал вдоль ручья. Он почти чуял их зловоние, почти видел их припорошенные снегом следы.

В какой-то момент он свернул прочь от ручья: зловоние скисшего молока, запах ведовства становился сильнее. Вскоре Генрих прорвался через кусты и очутился на небольшой поляне. В ее центре виднелся холмик потревоженной земли, на которую не падал снег, хотя вокруг лежали сугробы по колено крестьянину. Разворошив промерзшую землю щипцами, он различил какой-то отблеск – ранняя заря пробилась через обледеневшие ветви. Удерживая шкуру щипцами, Генрих пустился в обратный путь по лесу и лишь теперь подивился своим обострившимся чувствам, невозможной природе событий последних дней.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда он возвратился к домику ведьмы, над которым вилась лишь тоненькая струйка дыма. Перешагнув через мертвую крысу у порога, крестьянин вошел внутрь и позвал ведьму. Та с трудом подняла руку с пола, на груди у нее скорчились два темных комочка.

Приблизившись к лежавшей навзничь женщине, Генрих, несмотря на свое безумие, не смог сдержать тошноту. Избавившись от нескольких жалких кусков репы, которая еще болталась у него в желудке, он снова взглянул на чудовищных тварей. Оба были коричневые, скользкие, раза в два больше обычных младенцев. Они не сосали, а жевали дряблые груди матери, и на мокром полу кровь смешивалась с молоком.

Генрих выхватил полено из кучи у очага, но прежде чем успел замахнуться, ведьма заревела на него:

– Не тронь их! Я то же сделала с их братьями и сестрами, – не тронь!

Несмотря на отвращение, Генриха разобрало любопытство, и он бросил полено в огонь. Превозмогая боль, карга продолжила наставлять его:

– Дай им мешок, что висит у тебя над головой, это отвлечет их от меня ненадолго. Ненадолго!

Потрясенный, Генрих снял мешок, и ведьма закричала:

– Разрывай! Рассыпь их по полу!

Следуя приказу, он открыл мешок и высыпал его содержимое. Сотни, если не тысячи крошечных зубов разлетелись по скользким камням, и оба новорожденных оторвались от еды. Они сползли с матери и принялись кататься в зубах. На глазах Генриха маленькие белые клыки начали тонуть в их коже, так что образовались новые зубастые рты на груди, спинах, руках и ногах жутких младенцев.

– Иди по дороге через горы, – прохрипела ведьма, по груди которой ползли струйки молока, крови и обрывки кожи. – Но не иди за ними в город, ибо люди тебя сожгут заживо. Даже от самой захудалой деревеньки держись подальше, оставайся в глуши и двигайся на юго-восток, мимо человеческого жилья, в пустыню. За теми развалинами, которые люди зовут святыми, где глупцы сражаются за камни и прах до конца времен, всегда на юг! Там настигнешь их – в пустыне мертвых царей!

– А они… – промямлил Генрих и сглотнул, увидев, что лица младенцев представляли собой темно-коричневые черепа с темными провалами вместо глаз. – Что они такое?

– Гомункулы – на зависть всем прочим! Мое собственное дополнение к древнему рецепту, – пробормотала ведьма и указала на перевязанную стопку пергаментных страниц, в которых неграмотный крестьянин даже не узнал рукописи. – Дар одного путника, что приходил сюда давным-давно. Одного зовут Магнус, другого – Бреннен! Спеши, они ко мне возвращаются!

Похожие на младенцев чудовища вправду подползли к ее ногам, и многочисленные пасти принялись отрывать кусочки мяса и кожи, так что вскоре лужа крови коснулась ног стоявшего на коленях у головы ведьмы Генриха. Карга взвыла и задрожала, так что он отвел глаза; руками впилась ему в лицо, а ее хриплый голос то и дело прерывался, когда она продолжила:

– Они будут хорошо тебе служить, если сделаешь, как я скажу, но торопись. – Глаза старухи бешено вращались, лицо то и дело искажали гримасы боли, так что слова давались с трудом: – О, любовь моя, мой углежог, мой Магнус! Все было ради тебя, ты был мне первым и самым чистым, навеки, все это ради тебя, я все вынесу! Они заплатят за твое убийство, снова и снова заплатят!

Генрих поднял щипцы, предлагая шкуру, надеясь, что это замедлит их пиршество, но карга снова взвыла:

– Нет! Рано! Она им понадобится, чтобы не растаяли под дождем, но еще рано! Сперва мои уши, потом мои глаза, мой нос, но его – разделить напополам! И мое сердце! Половину сердца в конце!

– Что?! – ахнул Генрих и сжал ее руку в своей. – О чем ты говоришь?

– Каждому по одному, – прохрипела она, а дети уже добрались до ее бедер, – каждому по уху, чтобы слышали твои приказы, а я в аду услышала, как вопят Гроссбарты. Каждому по глазу, чтоб выслеживали добычу, а я увидела, как умрут Гроссбарты. По полноса, чтоб их унюхали и вдохнули последний вздох Гроссбартов. Полсердца, чтоб жили вопреки любым ранам! Мой язык…

Но в этот момент ее речь перешла в пронзительный крик, когда дети принялись пожирать ту ее часть, которая недавно произвела их на свет.

– Твой язык? – повторил Генрих себе под нос, но ведьма прекратила кричать и снова принялась отдавать приказы.

– Мой язык, – пробулькала она, а кровь уже текла по нему, – мой язык. Язык.

– Разрезать пополам, чтоб каждый мог говорить! Да?

Николетта то ли рассмеялась, то ли застонала; хрипы и бульканье уже не позволяли отличить одно от другого.

– Нет. Мой язык. Ты съешь. Иначе. Они съедят. Тебя. Заживо.

Дети распластались по ее груди и животу, и все их пасти жадно жевали плоть. Генрих неуверенно положил щипцы и шкуру на кресло и вытащил кинжал. Сперва он отрезал карге уши, замарав руки. Но, когда протянул их детям, у его пальцев щелкнули зубы на костистом лице. Однако тут его осенило и, подобравшись сбоку, Генрих прижал окровавленный ошметок к голове твари. Глинистая кожа подалась, и ухо приросло намертво, а Генрих поспешил дать второе ухо брату.

Они уже почти добрались до ободранной прежде грудины, и Генрих всадил в тело кинжал, чтобы забрать ее сердце прежде детей. Кишки исчезали в их многочисленных пастях, а Генрих обошел лезвием ключицу, и дикая смесь лихорадочного возбуждения и замешательства лишили его действия присущего им чувства ужаса. Погрузив палец в мышечную ткань, он вырезал сердце как раз в тот момент, когда мелкие зубы впились ему запястье. Генрих отвесил твари оплеуху, чтоб стряхнуть с себя, и оставил отпечаток ладони на открытом, но мягком черепе.

Выронив сердце, он отрезал маленький нос ведьмы, извлек глаза, за которыми потянулись крепившие их нити. Дети уже почти добрались до ее горла, и хруст костей заставил Генриха взглянуть на нижнюю часть ее тела. Ничего не осталось, даже пятнышка костного мозга, а руки младенцев теперь казались более твердыми, оформленными. Он чуть не раздавил первый глаз, укладывая его на место, и глиняная глазница сомкнулась вокруг его пальцев. Желтый глаз расширился и взглянул на него, когда Генрих давал второй близнецу, и жуткий ребенок вытянул вперед ладонь, украшенную оскаленной пастью.

С носом было сложнее, но, порезав пальцы и убрав ошметки кожи, он сумел разделить его вдоль перегородки, чтобы с каждой стороны было по ноздре. Их он быстро прилепил на лица, пока младенцы двигались вниз по рукам матери. Генрих рассек сердце и подобрался к первому ребенку, недоумевая, куда его приложить среди множества жадных пастей. Зайдя сзади, он увидел небольшое свободное пространство меж двух внушительных наборов зубов, под которыми у него на глазах из съеденных костей формировались крепкие, быстрые челюсти. Когда Генрих протянул руку к спине твари, глина разошлась, так что открылось небольшое углубление, в которое он и бросил кровавый кусок мяса. Спина снова сомкнулась у него на запястье, но крестьянин выдернул кулак, и увидел, что сердце уже билось и кровоточило в своей новой обители.

На втором младенце свободного места не нашлось, потому что вся его спина представляла собой рычащие, щелкающие зубами пасти с глинистыми языками. В отчаянии Генрих зашел с другой стороны, когда последний палец ведьмы исчез в пасти на лице младенца. Сердце он прижал к животу твари, поскольку пасти на груди не давали надежды уложить его выше. Вторая половинка тоже начала биться, и два рта поменьше скрылись под кожей, перебрались на другое место, чтобы стать пастью, защищающей сердце в животе. Генрих отодвинулся от младенцев, с облегчением подумав, что все наконец сделал.

Младенцы покончили с руками и разом устремились к голове, когда Генрих понял, что забыл кое-что. Ударом ноги он отбросил голову в сторону, затем подхватил с пола и раскрыл ей рот. Дети уже ползли к его ногам, щелкая сотнями зубов, предвкушавших следующую порцию мяса. Генрих вырезал язык и выронил окровавленную голову как раз в тот миг, когда пасти добрались до его стоп.

От многоголосого рычания, которое испустили младенцы, когда стали драться за голову, у Генриха закружилась голова. Он выронил кинжал и схватил щипцы; отступил к двери, когда череп ведьмы раскололся, и впился зубами в ее язык. Тот принялся извиваться у него во рту, точно живой. Крестьянин закашлялся, и язык вывернулся у него из пальцев. Присев, чтобы подобрать его, Генрих увидел, как два чудовища встали на ноги и пошли вперед, обратив к нему десятки ухмыляющихся пастей. Крестьянин отпрыгнул, но зацепился за приступку и упал в шугу на дворе.

Он вскочил и попятился, продолжая жевать непослушный язык, плоть которого пыталась ползти вон из гортани, даже когда он ее сглатывал. Дети последовали за ним на свет утра. Оба уже выросли настолько, что доходили ему до пояса. Один из близнецов приметил трупик крысы и подхватил его, другой продолжал наступать на Генриха, который затолкал в рот остатки языка и чуть не задохнулся, пытаясь его проглотить. Жуткий ребенок прыгнул. Генрих, сглотнув, упал на спину, вскинул руки и заорал:

– Стойте!

К его изумлению, близнецы остановились. Тот, что приземлился ему на грудь, не стал рвать и жевать, только невинно смотрел на Генриха единственным глазом. Другой на четвереньках подбежал к брату и ткнулся мягким черепом в подбородок Генриху.

Крестьянин неуверенно поднялся на ноги, сбросив на землю сидевшего на груди ребенка. Все его пасти одновременно открылись и принялись хором всхлипывать, а глаз наполнился слезами. Генрих увидел у него на щеке отпечаток своей ладони, и его охватила жалость; он сразу понял, что этот – Бреннен, а второй – Магнус. Подобрав щипцы, он поднял из грязи блестящую шкуру и предложил ее близнецам. Оба мгновенно бросились на нее и принялись тянуть каждый на себя.

Шкура разорвалась пополам, и тогда Генрих увидел их последнюю трансформацию. От обоих повалил пар, когда шкура словно ожила и охватила их тела, так что мальчики принялись кататься по снегу, а из всех их глоток вырвался мучительный вой. Генрих заметил, что на лице Магнуса возникли еще два крошечных черных глаза от мертвой крысы; впрочем, на лице мальчика они стали заметно больше. Один расположился в оставшейся глазнице, другой на том месте, где должна была бы оказаться вторая ноздря. Странная шкура растянулась по глиняной плоти, бессчетные язычки порозовели и покрылись влагой, роняя на землю слюну и пену. Руки и ноги вытянулись, изогнулись, пухлые ручки стали когтистыми лапами, колени прогнулись в обратную сторону, стопы удлинились.

Мальчики продолжали выть, даже когда перестали дымиться и извиваться. Генрих встал между ними на колени и начал поглаживать их меховые шубы. В отличие от тех, кто носил эту шкуру в прежние дни, близнецы окончательно не утратили человеческий облик, но и принять их за людей было затруднительно.

Черный мех Магнуса покрывал все тело, кроме маленьких пастей, и, хотя его ноги приобрели явное сходство с лапками грызуна, он встал и ходил как человек. Его третий глаз поблескивал соплями, которые текли из бесформенной половины носа. На левой руке вместо кисти выросла огромная крысиная морда с беспокойным носом, и рычание неслось из всех пастей, кроме главной.

Шерсть Бреннена блестела бурыми, рыжим, белесым и всеми другими оттенками, которых не хватало шкуре брата. Под жесткой шерстью на его лице по-прежнему оставался отпечаток ладони, так что бороздки от пальцев бежали через пустую глазницу к тому месту, где у нормального создания была бы вторая ноздря. Ноги у него были не настолько выгнуты, как у Магнуса, зато руки налились мощными мускулами, а на длинных пальцах выросли загнутые коричневатые когти.

Генрих взял своих мальчиков на руки и укачивал, пока они не перестали скулить, нашептывая им слова любви. Близнецы вызывали у него ужас, но не такой, какой он вызывал сам у себя. К тому же они были невинны. От их ворчания он улыбнулся, слезы навернулись на опухшие глаза Генриха.

Чтобы воздать его памяти должное, надо сказать, что тот Генрих, который покинул долину на следующее утро, мало чем походил на свободного крестьянина, который когда-то в дождливые ночи укрывал у своего очага лошадь, прежде чем выстроил для нее сарай. Отчаяние сменилось в его сердце радостной ненавистью и твердой уверенностью в том, что они выследят Гроссбартов и отомстят им. Даже под жестоким ветром и густым снегом они не мерзли в норах, которые рыл для них Бреннен. Близнецы тесно прижимались к Генриху под одеялами, обнимали его и щекотали неисчислимыми поцелуями бессчетных губ.