Условленную плату Аль-Гассур получал вовремя, но это скудное жалование, разумеется, дополнялось едой с кухни и птицами, которых араб ловил в саду. Колесо Фортуны привело его во двор одной из немногих венецианских усадеб, где саду позволили безбожно зарасти. Лучше того, в редкие дни, когда братья покидали усадьбу, чтобы погроссбартить по городу, он сбегал и попрошайничал без страха, что его хватятся. Считая, что хозяева не заметят, он периодически отвязывал одну ногу и подвязывал другую, чтобы конечность не атрофировалась и не сделала его и вправду калекой. Ветеран какого-то давнего крестового похода вызывал у народа больше сочувствия, чем простой араб, которого привели в этот город Провидение и собственная пара ног.

Будучи вороватым от природы и вором по профессии, Аль-Гассур в конце концов сумел подслушать довольно разговоров на кухне и среди сторожей, чтобы выяснить, куда решили отправиться Гроссбарты. Годы подгнившей пищи, алкоголизма, испытаний и тягот не только не притупили, но даже отточили его сообразительность, и попрошайка сразу понял, что такая возможность представляется человеку раз в жизни. Осознавая, что его обман не сможет держаться вечно, он попробовал припомнить забытый язык и безуспешно рыскал по улицам в поисках другого араба, который смог бы обучить его тому, что, как все полагали, Аль-Гассур и так знал.

Одним солнечно-жарким средиземноморским утром, через несколько месяцев после прибытия в Венецию, Гроссбарты вновь очутились на узких тропинках сада, где обнаружили Аль-Гассура сидящим на ветке высокой липы. Он прополз по длинному суку, вытянувшемуся над стеной, и теперь сидел и беседовал, видимо, с кем-то, кто стоял снаружи. Тихо, как коты, Гроссбарты подкрались к нему, чтобы подслушать разговор, но, узнав невразумительные звуки итальянского наречия, обменялись взглядами, чтобы решить, как выйти из положения. Гегель опустился на одно колено, и Манфрид прыгнул с плеча брата, ухватив араба за здоровую ногу, так что оба свалились на землю.

Услыхав торопливые шаги, удалявшиеся по мостовой с другой стороны стены, Гроссбарты окончательно уверились в своих подозрениях о двуличном характере слуги. Манфрид покрепче ухватил ошеломленного калеку, а Гегель вытащил нож.

– Ну, пора тебе очистить душу, – проговорил Гегель, показывая Аль-Гассуру его собственное перепуганное отражение в начищенном лезвии.

– Умоляю! Что?! Нет-нет-нет, я все объясню!

– Объясняй, предатель, – приказал Манфрид и покрепче сжал руки араба.

– Предатель?! Да ни за что!

Аль-Гассур не сопротивлялся, паника ушла с его лица, как только он увидел свое отражение.

– Признавайся, и мы тебя небольно убьем, – призвал Манфрид. – Ты ведь рассказывал своим родичам-язычникам про наши планы, так?

– Чтобы дать им время подготовиться к нашему приезду! – хмыкнул Гегель. – И это после всего, что мы для тебя сделали. Бессовестный.

– Да я скорее вырву себе язык и скормлю его Родриго, чем возведу поклеп на своих благодетелей! – затянул Аль-Гассур. – Я лишь пытался вызнать – для нашего общего блага, – почему вам и, соответственно, мне уже несколько недель запрещено покидать усадьбу.

– Запрещено? – расхохотался Гегель. – Ничего нам не запрещено!

– Погодь, погодь, – проговорил Манфрид, припоминая алкогольные упражнения и горячие ванны, которые братьям месяц предлагали всякий раз, как они хотели выбраться в город.

– Чего годить-то? – спросил Гегель на братском диалекте. – Он же по-иностранному лопотал!

– Это верно, – тоже по-гроссбартски ответил Манфрид. – Только похоже скорее на эту их итальяну, чем на арабскую абракадабру. Так что, глядишь, и не врет он на сей раз или не во всем врет. Послушаем пока, но, если я тебе кивну, кончай его.

– Честь по чести, – бросил Гегель, вновь переходя на обычный язык. – А ну, быстро отвечай, с кем ты говорил, и ничего не замалчивай, если не хочешь замолчать насовсем.

– И все остальное тоже вываливай начистоту, – добавил Манфрид. – Чем ты занимался с тех пор, как мы явились и засунули твою драную языческую задницу в этот честной дом?

– Да! Умоляю вас! Сию минуту! Слушаю и повинуюсь! По чести и без малейшего промедления! – затараторил Аль-Гассур и мог бы продолжать в том же духе еще долго, если бы Гегель не повертел у него перед глазами ножом. – Значит, с самого начала, если мне дозволено предположить, что досточтимые господа соизволят прикоснуться своими благословеннобородыми устами к бутылке, кою запятнали и мои недостойные губы, я был бы безмерно счастлив разделить с вами и сей убогий напиток вместе со своим рассказом.

– Чего? – нахмурился Гегель.

– Ежели господин Манфрид меня отпустит, я поделюсь своей бутылкой вина, – объяснил Аль-Гассур.

– Вот видишь, от одного нашего присутствия ты с каждой минутой становишься честнее, – назидательно заметил Манфрид, еще разок сжал запястья араба, а затем отпустил.

Обнаружив, что бутылка не разбилась в сумке, Аль-Гассур вытащил ее и отпил, прежде чем передать братьям.

– Хотя бо́льшую часть моего пребывания в Венеции сточная канава служила мне равно обиталищем и местом работы, иногда мне доводилось предаваться и более, как вы бы сказали, честным трудам. Один чрезвычайно одаренный и щедрый юноша благородного происхождения выделил меня в толпе и распознал во мне все достоинства, необходимые для идеального слуги, так я попал в услужение в один из самых высоких домов этого достославного города.

Аль-Гассур даже не совсем врал, ибо указанный молодой человек действительно обнаружил, что араб обладает определенными достоинствами, как то: внешностью и манерами, которые наверняка вызвали бы ярость и ненависть его благородного отца. И, хотя Аль-Гассура так ни разу и не поймали на горячем, когда он приворовывал у хозяина сахар и перец, юноша трагически погиб на дуэли с другим таким же бестолковым фанфароном, и в тот же вечер араба вытолкали из дому в три шеи.

– Когда же я сделал все что мог для своего наипервейшего благодетеля и, не побоюсь сказать, друга, – продолжил Аль-Гассур, – я решил вознестись повыше. Мы ведь знаем, что всякий стоящий своего имени город, точно как стоящий пудинг, покрыт сверху толстым слоем жира, верно?

Гегель кивнул, а Манфрид тщетно попытался применить эту аналогию к кладбищам так, чтобы не оскорбить собственный чуткий вкус.

– Поэтому я поступил в услужение к нашему общему и возлюбленному покойному другу Эннио, обитавшему в этом самом доме, – сообщил Аль-Гассур, опустив ту мелкую деталь, что Эннио нанял его преимущественно для того, чтобы позлить своего брата Родриго, а уж этот навык араб отточил еще при прежнем хозяине и полагался на него до конца своей прагматичной жизни. – Оттого свинарник знаком мне еще по первой бытности своей здесь, в усадьбе Барусса. Служба моя в сей обители расстроилась из-за темной истории с пропавшим с подоконника в кухне пирогом, надо сказать, вопреки очевидным, вопиющим и неоспоримым доказательствам, что сторожа меня оклеветали. Несторе, спаси и сохрани его Бог, нашел для меня работу, которую я могу исполнять, когда не призван служить вам.

Несторе, муж поварихи и зеленщик, сразу сошелся с Аль-Гассуром, поскольку оба терпеть не могли честный труд и обожали пьянствовать. Только Эннио и Несторе встали на сторону Аль-Гассура, когда араба нашли уплетающим пирог, предназначенный для стола капитана. Первую ночь, которую араб снова провел в свинарнике, они с Несторе отпраздновали великолепным шнапсом, который араб нацедил из бочонка Гегеля во время первого разговора братьев с Родриго, когда Гроссбартов еще не впустили в дом. На закуску Несторе принес сыр, сосиски и, разумеется, кусок пирога.

– Потрясающе, – зевнул Манфрид. – Но как бы я ни хотел выслушать всю драную историю твоей паршивой жизни – от того момента, как ты выбрался из пустынной утробы, до сего дня с подробным описанием каждого случая, когда тебе довелось присесть под кустом по нужде, время не ждет, когда речь идет о спасении человеческой жизни.

– О спасении жизни? – удивленно моргнул Аль-Гассур.

– Твоей, – пояснил Гегель. – Давай вываливай, с кем ты болтал только что, а то порежешься, дерьмец ты болтливый.

– Конечно, разумеется, незамедлительно! Мое выигрышное положение в обществе позволяет мне иногда услыхать тот или иной слушок, а золотарь, с которым я вожу дружбу, частенько выгребает и сплетни вместе с содержимым нужников, которое затем отправляет в каналы. Вследствие нашей долгой дружбы он время от времени останавливается под стеной дома нашего почтенного хозяина, – если видит, что на ее краю лежит камень, как было сегодня. Я знал, как знают все не лишенные капли ума жители этого города, что дож испытывает сильную неприязнь к капитану Баруссу, хотя о ее причинах можно лишь догадываться. И потому решил расспросить своего друга о подробностях, которые могли бы объяснить, почему капитан Барусс решил удержать возлюбленных своих Гроссбартов внутри этих стен.

– Ну вот, – сказал Манфрид. – Наконец подошли к делу. Ты сговорился с дерьмоносом, что вполне соответствует твоей дерьмовой натуре. Мог бы сразу так и сказать.

– Эй, братец, – возмутился Гегель, – не надо унижать золотарей. Мы бы не выбрались из Буды, если бы тот добрый малый не дал нам спрятаться в своей повозке.

– Вот спасибо, что напомнил мне еще об одном твоем расчудесном плане, – проворчал Манфрид. – Воспоминание, как я сидел по уши в ночном золоте, не относится к тем, которыми я сильно дорожу. Тогда можно было придумать и другой выход из положения. А теперь помолчи, пока мы не узнали, надо убивать араба или нет.

Поскольку братья не переключились на свой личный диалект, Аль-Гассур решил не терять времени и выложить остальные сведения:

– По словам моего друга, самая свежая порция клеветы и наветов говорит вот что: некий торговец определенной репутации укрывает неких разыскиваемых преступников, которые якобы разорили некое поселение на севере, из которого, по случайности, происходит родом супруга некоего значительного должностного лица. Также известно, что в пожаре погибли ее родители. Хуже того, ее единственного брата и нескольких его друзей нашли вскоре после этого убитыми в реке.

Эти слова золотаря хорошо увязывались с тем, что несколько дней назад в усадьбу Барусса наведался посланец дожа, но лишь затем, чтобы вскоре уйти, раскрасневшись и кляня всё и всех, на чем свет стоит. Окончательное подтверждение дали сами Гроссбарты, ухмыльнувшиеся друг другу.

– Это он нас «некими преступниками» назвал, да? – поинтересовался Манфрид. – Завтра положишь камень для своего дружка, чтобы мы с братом объяснили некой заднице, что нужно нормальными словами говорить, а не обзываться.

– Заверяю вас, таковы были не его слова, но слова слуха! – вступился за золотаря Аль-Гассур. – К тому же он говорит, что выяснилось новое обстоятельство, как то: оные… кхм, подозреваемые преступники являются к тому же главарями некой еретической секты, именующей себя Дорожными папами, и что сии кощунственные разбойники украли много монет и пролили немало крови, которые иначе попали бы в Венецию, прежде этого самого последнего и гнусного, хоть и ничем не доказанного, злодеяния, как то: поджога и убийства.

Опровержение этого слуха явилось Аль-Гассуру в образе форменного избиения, которое ему устроили братья. Гроссбарты с готовностью выместили раздражение от новости на принесшем ее человеке.

– Жизнь твою мы сохраним за то, что ты был с нами честен, – сообщил Манфрид, врезав воющему арабу по уху. – А вот про шкуру уговора не было, раз ты так вранье повернул, будто мы – эти драные папы!

– Полегче, – сказал Гегель, отскочив назад, вместо того чтобы, как собирался, наподдать ногой повалившемуся на землю слуге. – Меня только что мороз пробрал.

– Кто-то шум поднял у ворот, – проговорил Манфрид, повернув в указанном направлении целое ухо. – Ладно, араб, сегодня ты все сделал честно и прямо, смотри потом не начни вихлять.

Запыхавшийся отец Мартин переругивался через решетку со сторожами, пока не подошли одновременно Родриго и Гроссбарты, которые впустили взволнованного священника – за миг до того, как подоспели стражники из охраны дожа. Люди Барусса обошлись с пикинерами не лучше, так что те ушли несолоно хлебавши, прокричав несколько проклятий и угроз, чтоб услышали соседи. Внимательному Аль-Гассуру (который даже вернулся в свинарник, чтобы все рассмотреть получше) было очевидно: беда клубится над домом Барусса, как туча мух над тележкой золотаря.

– Еретики, – выдохнул Мартин, усевшись за столом Барусса.

Капитаном владела обычная для последнего времени рассеянность, и он лишь лениво ковырялся в зубах рыбьей костью, а Гроссбарты живо заинтересовались возвращением Мартина, синяками у него на лице и его мрачными заявлениями о богохульниках невиданного сорта.

– Это ты не о нас сейчас говоришь, – сообщил священнику Манфрид.

– Или о нас? – уточнил Гегель.

– Что? – Отец Мартин потер опухшие щеки. – Нет-нет-нет. Видит Бог, нет. Я о Церкви.

– Так-то лучше, – удовлетворенно заметил Гегель и откинулся на спинку кресла.

– Какой церкви? – ахнул Родриго, единственный, кого эти слова смутили.

– Всей Церкви, – сказал Мартин и отпил еще немного вина. – Единой Церкви. Червь разврата выбрался на свет, но один я не смогу его изгнать. Сколько же? Сколько! Уж наверняка со времен Формоза, но, боюсь, и еще раньше. Дольше, чем мой орден борется с ересями, наверняка. Кого не коснулась скверна? Аквината? Августина?

– Только гнались за тобой не священники, а стражники. Почему?!

Родриго допрашивал Мартина как неуклюжий юнец, который присосался к первой в жизни бутылке.

– Гончие псы, ничего больше! – отмахнулся тот и снова отхлебнул вина. – Прежде я сносил их презрение во имя законов божеских и человеческих, но всему есть предел! Прав, прав был Рокаталадец, сгнивший в темнице за то, что говорил чистую правду! Пришли последние времена!

– Успокойся, – сказал Родриго.

– Замкни уста свои! – прикрикнул Мартин. – Ничего не поделаешь! Антихрист явился среди нас, братие, ходит и дышит, несет разорение! Таково пророчество, которое они нарекли ересью! Они знали, наверняка знали, но убоялись сотворить из него мученика, дабы он не вознесся. О, святой Рокаталадец!

Видя, что брат окончательно потерялся, Манфрид объяснил:

– Чтобы тебя записали в святые, нужно помереть страшной смертью. Улавливаешь?

– Страшно хитро, – кивнул Гегель. – Вот уж не думал, что попы такие двурушники.

– Именно! – воскликнул Мартин так, что брызги вина полетели у него изо рта. – Всегда, всегда так! Я предложил привести вас к ним как свидетелей истинности моего рассказа, но они и слушать не захотели! Обвинили меня, меня в том, что я укрываю демона! А ведь Черная Смерть не вернулась ни весной, ни летом нигде на этом континенте! Нигде! Мы его стерли с лика земного, но именно нас они нарекли грешниками, нас обвиняют в богохульстве! Нас, несущих свет людям низким и порочным. Нас, страждущих наравне с холопами и скотом, зимой без репы, а летом без пшеницы!

Манфрид нахмурился:

– Знаешь, поскольку мы еще королями не заделались, меня смущает это твое «нас, нас, нас».

– Они мне не позволили с ним увидеться! Я думал, что натянутые отношения этой Гоморры с Матерью Церковью поможет обустроить мой скорейший отъезд, но увы, вновь они близки, как братья! Я собирался провести здесь лишь одну ночь, прежде чем отправиться в дорогу длиной в недели и вновь просить аудиенции в Авиньоне, когда враг у ворот, когда древний Змий-Искуситель задумал для нас второе грехопадение! – Мартин окончательно утратил внятность, но потом немного успокоился и разразился разбухшим от вина ручьем слов. – Я не покидал города с тех пор, как расстался с вами, Гроссбарты, месяцы миновали, но я покорно сносил заточение и пытки, точно последний катар, обреченный на лишенья и смерть! Так они поступили с последними альбигойцами, не дали им скорой смерти! Они вызвали инквизитора, чтобы он увез меня в Святую Палату, я своими ушами это слышал! Вовремя спасся – по Его милости! По Его воле вновь обретаюсь среди вас, хоть враги и гнались за мной! По Его воле!

– О чем он? – спросил у брата Гегель.

– Конкретно сейчас наше доброе имя новым дерьмом обмазывает, – сказал Манфрид и поднялся на ноги. – Да какого черта ты это делаешь?!

– Но разве вы сами не демоноборцы? Есть ли на земле враг, достойнее самого Князя Тьмы, древнего Супостата? Само собой, я вывел на поле гордое имя Гроссбартов! Хоть ныне вы и скромны видом, мне ведомо ваше истинное величие, и было бы глупо не призвать вас себе в союзники, ибо вы стоите где-то посередине между мирянами и духовенством! Даже святой Рокаталадец и святой Рох умаляются пред вашей святостью! Мне были сны, Гроссбарты, и в этих виденьях Он повелел мне делать то, что должно! Я думал, что должно уведомить Его так называемое Святейшество о наших испытаниях и свершениях, но там меня ждала бы лишь погибель! Не просто изгнание, но заточение по его приказу, по его приказу должен был инквизитор сорвать признание с губ моих, будто я – Иуда нераскаявшийся!

– Все у тебя уже перепуталось, пьяница! – покачал головой Манфрид, оставив попытки расшифровать несвязные речи священника.

– Нет, погоди, продолжай, – возразил Гегель. – Что бы он там ни говорил, мне это нравится. Ты же сам талдычишь, как развратились и прогнили все попы да аббаты и прочие, вот тебе и доказательство!

– Доказательств было довольно, еще когда его можно было понять, – бросил Манфрид и добавил тише: – Видел, как он смотрел на нее.

– Как он смотрел на кого? – вдруг включился в разговор капитан Барусс.

– Есть у меня слабости! – возопил Мартин, который не мог вынести унижения, когда о нем говорили в его же присутствии, слишком долго ему это приходилось терпеть в заточении. – Но все испытания я выдержал, все до единого! О, Элиза, бедная, бедная Элиза, я пытался, изо всех сил пытался, но я был слаб! Но ни единой женщины я не коснулся с греховным побуждением с того самого дня, как облачился в сутану! Однако в эти забытые времена это уже не важно, ибо все, что должно было истечь, истекло, остались до Последнего Суда лишь дважды проклятые, дважды падшие! Но все равно противлюсь я искушению, ныне, и присно, и во веки веков!

Он залпом допил и со стоном повалился лицом на стол.

– Вот дерьмо, – подытожил Родриго после короткого молчания.

– И даже хуже, – протянул Манфрид.

– А что он сказал-то? – спросил Гегель.

– Ты сам все слышал, – буркнул Манфрид, наливая себе еще вина.

– Ну да, но что это значит? – не сдавался Гегель.

– Значит, что мы уже не просто укрываем вас двоих, – вздохнул Родриго. – Неприятности будут куда больше, если мы его не выдадим.

– Кому? – спросил Гегель.

– Церкви, стражникам дожа, кому угодно. Его разыскивают, как и вас двоих.

– А за что нас разыскивают? – заинтересовался Манфрид, который вдруг заподозрил, что араб, похоже, не соврал.

– За убийство, поджог и некоторые иные злодеяния – менее пристойные. Не думайте, что мы вас просили оставаться в усадьбе, чтобы подольше не расставаться.

Родриго все время поглядывал на Барусса, ища поддержки, но капитан с отсутствующим видом уставился в стену.

– То-то я удивился, – заметил Гегель, принимая у брата бутылку. – Только не думай, если бы мы хотели еще чего купить или покутить, упорхнули бы, как гуси по зиме, а вернулись, когда и если бы захотели. Но что в итоге мы ведь не выдадим его этим еретикам.

– На всякий случай уточню: под «еретиками» ты имел в виду святых отцов Церкви? – медленно проговорил Родриго.

– Ага, тех, что думают, будто носить шелка да драгоценности – форма служения. Сам знаешь, ну, еретиков, – ответил Гегель.

– Нас всех сожгли бы, если бы о ваших воззрениях узнали, – прошипел Родриго.

– За языком следи, парень, – рыгнул Манфрид. – Этот священник – лучший, какого мы видели за всю жизнь, и, пока он сам того не докажет, всякий, кто его обвинит в ереси, служит Нечистому.

– Нам конец! – заорал Родриго, вскочил и сшиб ноги Гегеля со стола, так что вино полилось на спящего Мартина. – Вас им не выдавать было трудно, но вместе с ним – просто невозможно! Они уже готовят штурм, а если не штурм, то осаду! Вызвали инквизитора, а мы укрываем его подозреваемого! Конец нам и вечное проклятье!

– Сядь, – устало приказал Барусс. – Вопить, как этот упившийся церковник, толку мало. Если хочешь перерезать швартовы и лечь на собственный курс, я тебя не держу.

Родриго дрожал. Он не сел, но и не ушел, и не перебивал капитана.

– Гроссбарты за него поручились, нам этого довольно, – продолжил Барусс. – К тому же Церкви не стоит бояться. Истинные венецианцы никогда перед Папой трястись не будут. Попы нам грозили отлучением, еще когда мы с твоим отцом торговали с сарацинами много лет назад. Ни его это не пугало, ни меня.

– Но вас не поймали на горячем, – сдался Родриго.

– А кто сказал, что теперь поймали? – веско спросил Барусс. – Пусть подозревают что хотят, но на нас ничего не повесят, пока не убедятся наверняка. А они не убедятся, пока не выломают ворота. Уже поздно, так что явятся по нашу душу не раньше завтрашнего утра.

– Именно! – Родриго снова била дрожь. – Мы не можем с ними всеми драться, а корабль еще не готов!

– Отцу твоему следовало назвать тебя Томмазо! – взревел Барусс и вскочил. Теперь он трясся даже сильнее, чем Родриго. – Ты что, уже не веришь своему капитану? Сомневаешься во мне? Думаешь, я так к креслу прирос, что позволю каким-то солдатам или прелатам мне глотку перерезать? Думаешь, я сдам своих верных людей, а не буду за них драться?

– Капитан, я… – промямлил Родриго, глядя в пол.

– Гроссбарты, вон! И священника заберите! – рявкнул Барусс. Когда братья подошли к двери, он добавил: – К вечерне придите ко мне в комнату, обдумаем свою военную хитрость. А пока мне надо подавить бунт на корабле.

Затем он повернулся к Родриго. К облегчению юноши, гнев капитана выветрился, осталась лишь хитрая ухмылка.

Гроссбарты легко могли просто нести Мартина, но братья предпочли взять его за руки так, чтобы ноги волочились по полу – заодно снесли несколько мелких столиков по пути. Монах всю дорогу исходил слюнями и стонал, а потом оказалось, что третья комната заперта, так что Гроссбарты просто уложили его на пол в спальне Гегеля. Братья подняли крик и орали, пока не прибежала горничная Маргарита, помощью которой они заручились, чтобы перенести кровать Гегеля в комнату Манфрида, лишь бы не спать в одной комнате с Мартином. Справиться с задачей им удалось, лишь сломав раму, выдрав матрас и произведя неизгладимое впечатление на четверых крепких наемников на службе Барусса.

Шагая по темному тоннелю под усадьбой, чтобы исполнить приказы капитана, Родриго вновь вспомнил о своем погибшем брате Эннио. Гроссбарты принесли в его жизнь столько безумия, что у юноши толком не было времени, чтобы поразмыслить о своих проблемах, а не о делах Барусса. Однако новый, катастрофический поворот вновь заставил его задуматься, как братья Гроссбарты могли повлиять на гибель его последнего родственника, и как он сам мог бы предотвратить смерть Эннио, если бы поехал с ним, а не остался дома. Родриго твердо решил, что, как только все это кончится, он пойдет в церковь, и по его щеке пробежала одинокая слеза. Если бы он знал, какой хаос и неразбериха ждут его, плакал бы навзрыд.

Точно над Родриго Аль-Гассур шпионил за ремесленниками, которые трудились в саду. Несколько недель эти люди приходили на рассвете и уходили на закате: весь день валили плодовые деревья, обрезали ветки и связывали их. Судя по тяжеленному валуну, который привезли на двор, а потом приладили к одному из концов, устройство было близко к завершению. Теперь мастеровые хлопали друг друга по плечам после успешного испытания: они подняли камень вверх и позволили ему снова упасть. Хуже того, посмотреть на это явился сам капитан, кухарка вынесла еду и питье, а ее муж Несторе установил масляные лампы: все явно шло к тому, чтобы уговорить мастеров поработать в ночь. Если бы Аль-Гассур и вправду видел тот бой, в котором якобы потерял ногу, он бы сразу узнал эту машину.

Оставив Мартина медленно приходить в себя, Гроссбарты пошли в спальню капитана – впервые за много месяцев, что они провели под его крышей. Комната располагалась по другую сторону привратного зала и занимала целое крыло. Постучав в дверь, ответа братья не получили, но потом Барусс вдруг возник позади них, на лестнице. Капитан высоко поднял голову, и его изломанные зубы блестели в лучах заходящего солнца, которые лились в окна. Отперев медную дверь, он поманил Гроссбартов за собой.

Все трое очутились в клетке: толстые железные прутья тянулись от пола до потолка так, что у двери образовалась вместительная камера. Лишь заперев за собой дверь, Барусс извлек другой ключ и открыл дверцу клетки. Его комната превосходила размером большинство зданий, в какие братья входили за свою жизнь. Справа прямо в пол была вделана громадная ванна – от одной стены до другой. Перешагнув небольшой акведук, уходивший от ванны в противоположную стену, Гроссбарты приметили массивную кровать и письменный стол. Повсюду, кроме бассейна, валялась богато украшенная одежда. Оба мгновенно опознали блеск рассыпанных монет под грудами костюмов. Даже соленый запах из ванны лишь подчеркивал величественную обстановку.

– Лишних предосторожностей не бывает, – объяснил Барусс, закрывая клетку на ключ.

– Прям шикарно, – протянул Гегель.

– Ага, – согласился Манфрид, внимание которого к себе мгновенно приковала ванна: под поверхностью воды мелькнула тень, так что даже волны не пошли; Гроссбарт задержал дыхание, но она так и не вынырнула.

– Нравится, да? – спросил Барусс, встав перед Манфридом и загородив ему вид.

– Что? – моргнул тот.

– Моя собственность.

Добродушный Барусс из коридора испарился, сменившись его вздорным двойником.

– Ясное дело, – ответил Манфрид, глядя прямо в глаза капитану. – Только дурак не оценил бы того, что у тебя есть.

– Оценил или пожелал для себя? – нахмурился Барусс.

– Оценил, конечно, – вмешался Гегель. – Мы же тут по твоей милости, не забывай.

– Ага, капитан, – включился Манфрид и попытался вытрясти из головы туман. – Зачем ты нас позвал сюда во время вечерни, когда нам пристало бы молиться, как всем прочим?

– Молитесь со мной, Гроссбарты.

Голос Барусса дрогнул, и капитан упал на колени перед большим алтарем в алькове, ухватив братьев за плечи и потянув за собой на пол. Он склонил голову так, что борода окутала шею, и зашептал на каком-то новом, не известном братьям языке, а из-под прикрытых век полились слезы. Гроссбарты забубнили молитву на собственном наречии, обращаясь к ростовой статуе Девы Марии с просьбой даровать им терпение, силу и вдохновение. И много золота.

Затем голос Барусса стал жестче, слова вновь зазвучали на понятном языке, и братья принялись вторить его торопливой молитве аминями:

– И даруй рукам нашим и душам нашим силу уничтожить тех, что стоят на нашем пути, нам, царям среди свободных, нам, снесшим муки Иововы, выдержавшим испытания Авраамовы, без отсрочки и отдохновения. Мы не позволим врагам своим оклеветать нас и через нас – Господа и не покоримся тем святотатствующим идолопоклонникам, что правят градом сим и самой Церковью. Мы станем мечом Его и отмщеньем Его против тех, кто предали Бога и человека!

Барусс уже не говорил, а ревел, и от его зверской хватки на плечах братьев остались синяки:

– Мы станем всадниками возвратившимися, Бичом Божиим! Мы прорубим себе путь в пустыни, оскверненные неверными! Мы бросим души их на Судилище разом с их богохульной родней и потомством! Мы возвратим все, что они украли! Мы будем нести смерть, как Он несет, покуда никого, кроме нас, не останется в Святой земле! И какая бы утрата нас ни постигла, мы отомстим за нее врагам Его тысячекратно!

Гегель кивал и повторял раз за разом «аминь», но внимание Манфрида вновь привлек бассейн, и в нем он увидел ее – впервые с момента приезда в Венецию. Не издав ни малейшего плеска, она вынырнула из-под воды и уложила руки на край ванны, опершись на них острым подбородком. Миндалевидные глаза моргнули, по лицу и волосам на скрытую бортиком грудь катились крупные капли. Затем женщина улыбнулась и беззвучно скрылась под поверхностью, прежде чем Манфрид успел разглядеть ее. Он понял, что женщина, наверное, голая, и нервно покосился на Барусса и Гегеля, которые уже оба перешли на крик.

– И кровь, и пламень от Девы Марии! – голосил Гегель.

– И луна падет, и поднимутся волны, чтобы поглотить цветущие Содомы! Авиньон и Рим, Париж и Прагу! Мюнхен и Лондон! Иерусалим, и Каир, и Константинополь! Равно языческий Восток и еретический Запад! Проклятье им всем!

– Проклятье им всем!

– Проклятье, – сглотнул Манфрид, а потом увидел, как статуя Пресвятой Девы вдруг прыгнула на них: – Проклятье!

– Прозрение ждет вас, Гроссбарты! – взревел Барусс, схватив обоих покрепче, чтобы братья не пустились наутек или не принялись бить ожившую статую.

Предосторожность оказалась излишней, поскольку ветерок, взъерошивший им бороды, открыл истину. Опытные Гроссбарты взялись за Деву Марию и вытащили ее наружу, так что уставший Родриго сумел выбраться из потайного хода. От него несло рыбой и плесенью, но холодное выражение лица юноши потеплело, когда капитан обнял его.

– Успех, сын мой? – спросил Барусс, сжимая Родриго.

– Успех, – пискнул тот, и на глазах у него выступили слезы – скорее от слов капитана, чем от его медвежьих объятий. – Вот он.

Барусс отпустил молодого человека и повернулся к новому гостю, которого уже некоторое время рассматривали Гроссбарты. Жилистый мужчина моргнул и откинул редкие пряди волос с бесцветных глаз. Братья сразу опознали в нем сильного и ловкого, несмотря на возраст, зверя. Капитан и незнакомец смерили друг друга взглядами, и на губах Барусса заиграла слабая улыбка.

– Капитан, – начал гость, но Барусс уже подхватил его и с хохотом завертелся на месте.

– Анджелино! – вскричал Барусс, когда сумел совладать с радостью и поставил друга на место. – Сколько лет, сколько лет!

– Не по моей вине, капитан, – подмигнул Анджелино.

– Алексий, для тебя – Алексий!

– А для тебя, выходит, капитан Анджелино, если мальчик не соврал, – ухмыльнулся тот.

– Вот так так, – притворно поразился Барусс. – Капитан, значит? Доброе дело, хоть я и предпочел бы снова видеть тебя своим первым помощником на старой посудине, кабы время позволило.

– Снаряжение поплоше, да и имя потише, но если у нас вправду остался один день, можно выкопать несколько старых косточек да просушить, чтобы вышли с нами. Племянник его говорит, что Серджио не вернется еще несколько недель, это вдвойне плохо, потому что он внимательнее меня следил, куда занесло кого из прежней команды за годы…

Анджелино вдруг замолк и взглянул через плечо Барусса, а затем побледнел и влепил другу пощечину. Только когда он взорвался потоком итальянских слов, братья осознали, что оба прежде говорили по-немецки. Все лицо Барусса побагровело вслед за щекой, и он замахнулся, чтобы смести меньшего моряка, который продолжал орать и обвиняющее тыкать пальцем в лицо Баруссу. Родриго увидел, к чему идет дело, схватил Анджелино и оттащил назад. Гегель понимал, что нельзя трогать дрожавшего капитана, просто встал перед ним и протянул бутылку.

– Выпивка все исправит, – заявил Гегель. – Почему вы сперва говорили как положено, а потом переключились на папский, а?

Барусс наконец выдохнул – впервые с того мига, как получил пощечину, – перевел взгляд на Гегеля и выхватил у него бутылку. Анджелино сбросил с себя Родриго и теперь распекал юношу, то и дело тыкая пальцем в Гегеля и капитана. Барусс одним махом опорожнил всю бутылку, так что красное плеснуло ему на бороду и сапоги. Затем выронил ее, оттолкнул Гегеля, затем Родриго, а потом обнял Анджелино и зарыдал так, будто только что осиротел. Родриго поспешно отступил к Гегелю и отвел его к узкому окну, выходившему в сад, и обоих вдруг чрезвычайно заинтересовал вид, пока Барусс всхлипывал и истекал соплями на плече Анджелино, ярость которого миновала так же быстро, как и гнев капитана.

Гегель уставился на освещенный фонарями сад и отблески на воде бассейна, в котором они с братом втихаря учились плавать, когда все в доме спали. Оглянувшись на комнату, он увидел, как Манфрид присел у края огромной ванны. Сдержав собственную ярость, он сумел пересечь спальню, не привлекая внимания Барусса и Анджелино, которые теперь шепотом клялись друг другу в чем-то.

– Ты что делаешь? – прорычал Гегель, заметив под водой призрачный силуэт.

– Просто смотрю, – пробурчал Манфрид, отводя взгляд и неуклюже засовывая что-то в свой мешок.

– Держитесь оттуда подальше, – окликнул их Анджелино, и все вернулись к алтарю.

– Даю слово, даю слово, – пробормотал Барусс, усевшись на сундук.

– Конечно, – кивнул Анджелино. – Значит, эти ребята сейчас пойдут со мной?

Гроссбарты посмотрели на капитана, который кивнул, но взгляда на них не поднял.

– Мне нужно, чтоб они вернулись сюда до рассвета.

– А это – тот самый сундук? – улыбнулся Анджелино.

– Да, – сказал Барусс, устало поднялся и похлопал Анджелино по руке – к нему явно возвращалось хорошее настроение. – Он как есть. И помни: чем меньше, тем лучше. И меньше лишних ртов.

– С этого конца я наберу воды и припасов, а также немногих ребят, на которых можно положиться в таком рейсе.

– Анджелино, – нервно сглотнул Барусс, – я собираюсь отомстить дожу, а значит, за нами будут охотиться, если мы не вернемся с армией за плечами. Ты в деле?

– Без вопросов, – кивнул Анджелино. – Давай-ка глянем, что у тебя тут.

В сундуке оказались сложены золотые слитки. Гегель и Манфрид узрели, как благословила их Милосердная Дева, и беззвучно вознесли Ей благодарственную молитву. А потом принялись паковать бруски в кожаные сумки, которые приготовил для них Барусс, пока в сундуке не осталось ни крупинки желтого металла. Родриго и Анджелино не смогли бы унести столько, и это более чем устраивало Гроссбартов. Оставив капитана готовиться к завтрашнему дню, они спустились следом за Родриго по железным скобам в каменной трубе за спиной Девы Марии.

Металлические ступеньки поросли мхом, а сумки оказались очень тяжелыми, так что Родриго дважды чуть не свалился, но сумел вовремя ухватиться. Ведущий из ванны акведук выходил в эту же шахту, поэтому в нос Гроссбартам ударил привычный запах плесени. С сапог Анджелино на голову Манфрида градом сыпался мусор; Гроссбарт начал спешить, и, соответственно, увеличилось количество грязи, которую он сам сбрасывал на брата.

Вокруг послышался плеск бегущей воды, а потом у Гегеля чуть не подкосились колени, когда он нащупал ногой скользкие камни вместо следующей скобы. Родриго ударил кремнем по огниву и всех ослепил. Однако фитиль разгорелся, только когда Манфрид и Анджелино тоже достигли дна.

В стенах земля смешалась с камнем, и только узкий выступ, на котором они стояли, указывал, что тоннель этот прорыли люди. В тусклом свете вода казалась такой же черной, как стены и потолок. Куда идти, было очевидно, так как уступ обрывался в нескольких шагах вниз по течению. Родриго повел их по вонявшей плесенью норе. Двигались неспешно, чтобы не поскользнуться и не свалиться. Напротив них в основной поток время от времени вливались меньшие каналы, откуда ветер приносил зловоние.

В стене перед ними открылся узкий канал, из которого на уступ сочилась грязная вода. Родриго опустился на колени, осветил свечой тоннель и со вздохом шагнул в поток. Вода доходила ему до колен, и юноша побрел вброд по этому новому каналу; остальные неохотно поспешили следом. Потолок опустился так низко, что вскоре всем четверым пришлось сгорбиться, как флагеллантам, а студеный поток доходил уже до пояса. Небрезгливые Гроссбарты чувствовали себя отлично, и даже пожалели, что поздно узнали об этой части города.

– Не знаю, то ли наш капитан приказал их вырыть, то ли они давно здесь были, – сказал Родриго, когда спутники ушли в боковой тоннель от ревущего основного течения. – Нужно только беречься внезапной бури: если сверху пройдет ливень, вода вмиг поднимется до потолка.

– Так и думал, что все эти канальцы ведут в какое-то место, – кивнул Гегель. – Но зачем это?

– Да низачем, – ответил Родриго, – только для нас.

– А почему вы с капитаном по-понятному друг с другом говорите? – спросил у Анджелино Манфрид.

– Обычай такой, – ответил тот, пригибаясь, чтобы избежать встречи со свисавшим с потолка корнем. – Многие здесь и почти все в других краях по-вашему не понимают, вот мы и приняли такой обычай. Слова труднее украсть, если они непонятны.

– Здраво, – согласился Манфрид.

– Эй, полегче! – зарычал Гегель, которому родной брат наступил на ногу.

– Тихо, – прошептал Родриго и задул свечу.

Все уставились на бледный овал желтого свечения в черноте впереди. Родриго не пошел туда, но лишь сделал несколько шагов и принялся водить свободной ладонью по склизкому потолку. Гегель двинулся за ним по стоку и вскоре увидел, как юноша выпрямился, так что его голова и плечи скрылись в потолке. Родриго стал карабкаться наверх, и подоспевший Гегель увидел отверстие в потолке, нащупал скобы и полез следом.

Шахта расширилась, когда они подобрались к выходу, и в нос с ошеломительной силой ударила вонь гниющей рыбы. Родриго остановился, и остановились все, пока юноша неуклюже с чем-то возился. С металлическим визгом он высвободил запор, и на его спутников посыпалось несколько фунтов гнилой рыбы и ракообразных. Родриго выбрался наверх и скрылся из виду, за ним – Гегель, который затем повернулся, чтобы помочь брату и Анджелино.

Вход в шахту перегораживали толстые железные прутья, но Родриго вытащил один из них и отложил в сторону. От смрада разлагающихся даров моря, которыми была завалена бо́льшая часть решетки, у всех слезились глаза: от того, чтобы соскользнуть в предназначенное отверстие, эту кучу удерживали многие поколения сцепившихся костей и чешуек. Пока остальные пытались счистить с себя эту мерзость, Родриго еще раз осмотрел темный переулок, прежде чем встать на колени и приладить на место железный прут.

Стая бродячих собак, которую напугало их внезапное появление, отступила, рыча на незваных гостей. Прежде чем Гегель успел вышибить мозги ближайшему зверю, Родриго напомнил ему о скрытности и о том, что не в их интересах, чтобы вся стая завыла и залаяла от боли и ярости. Спутники обошли животных стороной, а те вновь принялись пожирать свежие отбросы и кататься в старых. Огня не зажигали, но после подземного тоннеля света ущербной луны было вполне достаточно, а место проводника теперь занял Анджелино.

Старый моряк повел их по лабиринту узких улочек. Временами Гегель чувствовал пристальные взгляды из соседних переулков и черных оконных проемов, но на улице им никто не встретился. Спутники аккуратно перешли несколько мостиков, где стук сапог по деревянному настилу нарушал тишину, которую позволяла сохранять утоптанная земля улиц. Шум моря приближался, и Гроссбартам стало не по себе. Братья избегали городских празднеств так же рьяно, как не соблюдали Великий пост, поэтому их представление о жителях Венеции сводилось к мрачным обитателям грязных улиц и гребцам видавших виды гондол, встречавшихся им во время безуспешных поисков кладбища, до которого не нужно добираться по воде. Грабители могил подозревали, что их за половину дуката продадут с потрохами любые свидетели ночного плавания.

В какой-то момент Анджелино резко остановился и затащил всех за собой в щель между двух подгнивших домов. Вскоре путники услышали приближающиеся шаги, которые затем стихли в соседнем переулке. Даже в этом захудалом квартале над головами нависали постройки и закрывали небо. Вернувшись на основную улицу, они прошли еще несколько кварталов, затем старый моряк нырнул в арку и тихонько постучал в небольшую дверцу.

Изнутри послышался ответный стук, на который Анджелино тихонько свистнул. Дверца распахнулась, и моряк вошел в темное помещение. Следом за ним внутри скрылся Родриго, затем Гегель, а потом и Манфрид, который нервно сжимал одной рукой свою булаву, а другой прижимал к груди сумку с золотом. В черноте кто-то закрыл за ними дверь, и, прежде чем Манфрид успел замахнуться, впереди открылась вторая. Хлынувший из-за нее свет обжег всем глаза.

Маленькая таверна была уставлена столами, сделанными из плавника, а барную стойку соорудили из дюжины связанных вместе весел. За ней восседал скрюченный человечек, смотревший на мир творожно-желтыми слепыми глазами. Настоящий великан закрыл за гостями и вторую дверь. Единственным посетителем оказался низенький черноволосый парень, который что-то пил у самого очага. Анджелино подвел их к своему столу, и хозяин тут же принес пиво; позади него маячил здоровяк. Манфрид тут же обменялся с ним полными ненависти взглядами. Анджелино и низкорослый гость быстро переговорили по-итальянски, а Родриго безуспешно попытался встрять в их разговор.

Как раз когда Манфрид точно решил, что пора предложить этому быку выйти-поговорить, Анджелино повернулся к братьям и обратился к ним по-немецки:

– Священнику, про которого говорил Барусс, можно доверять?

– Больше, чем прочим, но это не так уж и много, – ответил Манфрид, глотнув пива.

– Но он приехал с вами и той тварью, которую вы ему вернули? – напирал Анджелино.

– «Тварью»? – насупился Манфрид.

– Узкоглазой потаскухой, – добавил на ломаном немецком низкорослый гость.

Почувствовав, как напрягается брат, Гегель быстро вмешался:

– Да, священник был с нами почти всю дорогу.

– А ничего неестественного не происходило с вами до или после того, как он к вам присоединился? Связанного с водой: вроде утоплений, наводнений и подобного?

– Ну да, прежде… – начал Гегель и поморщился, когда Манфрид пнул его под столом, но ответил своим пинком и продолжил: – Да, прежде чем он подоспел, один человек Барусса потонул в луже глубиной в туфлю, да и мой брат чуть так же не погиб.

– Я ведь сказал, что просто ходил во сне! – возмутился Манфрид, щеки которого запылали под бородой.

– А после того, как он присоединился к вам? – нахмурился Анджелино.

– Потом ничего такого не помню, кроме… – Манфрид сильно двинул Гегеля под колено. – …кроме того, что мой братец опять чуть не утонул в реке.

Гегель злобно посмотрел на Манфрида.

– А где тогда был этот священник? – уточнил коротышка.

– Его тогда как раз прострелили. Во второй раз, – воззрился на Гегеля Манфрид.

Итальянцы снова стали переругиваться на своем языке, а Гроссбарты затеяли на своем братском диалекте оживленную дискуссию о том, как важно правильно передавать смысл сообщения через физические воздействия. Родриго увидел на дне кружки своего брата и укрепился в решимости хорошенько помолиться за упокой души Эннио. Итальянцы вновь обратились к Гроссбартам, которые тоже достигли консенсуса: на икрах и бедрах обоих набухали синяки и кровоподтеки.

– Как бы я ни был рад снова послужить своему другу и капитану, – проговорил Анджелино, – тварь, которую он у себя держит, добра не принесет никому и никогда, и я ее рядом с собой не потерплю дольше, чем необходимо. Я сейчас вам говорю, как и ему говорил, когда придет пора с ней расстаться, эта тварь полетит за борт, что бы он ни говорил. Вы двое его надоумили от нее избавиться да еще вернуться в земли арабов, так что нам нужно договориться, прежде чем выйдем в море. Я – капитан своего корабля, а не он, и, пока вы на моем судне, и я вас везу туда, куда вам надо, вы исполняете мои приказы, а не его. Договорились?

– Погодите… – возмутился Родриго.

– Не прими мои слова за враждебность, мальчик, – перебил его Анджелино. – Я служил капитану больше лет, чем ты на свете живешь, трудился плечом плечу с твоим покойным папашей и пропавшим дядей. Я был одним из немногих, кто был с ним на лодке, в которой он ее привез, и я – единственный из них, кто до сего дня вдыхает воздух, а не соленую водицу, поэтому знаю, о чем говорю. Есть только одна штука важнее денег – остаться в живых, чтобы награбить еще.

– Мы согласны, – кивнул Гегель.

– А ты? – спросил у Манфрида коротышка.

– Имени твоего не услышал, – протянул тот.

– Джузеппе, – ответил низкорослый итальянец.

– Ладно, Зеппе, – начал Манфрид, и даже Гегель затаил дыхание. – Я склоняюсь к тому, чтобы поддержать своего брата. Мы вас с Анджелино нанимаем, чтобы вы доставили нас в Гипет, и договор такой, что мы все сделаем, что в наших силах, чтобы не сбиться с курса. Поскольку мы в таких делах не сведущи, доверимся вашему опыту, как доверились бы вознице фургона.

И без того крошечные глазки Джузеппе превратились в булавочные головки, но он придержал язык и посмотрел на своего старшего. Анджелино перевел взгляд с одного Гроссбарта на другого, затем просветлел и поднял кружку:

– Здравый договор. Так который из вас Гейгер?

– Он Гегель, – поправил его Манфрид, указывая на брата.

– А он – Манфрид, – сообщил Гегель.

– Добро, добро. А я – Анджелино, как вы уже знаете. За вами стоит Мерли, и он заберет у вас золото.

– Вот уж черта с два, – взорвался Манфрид и вскочил на ноги.

– Гроссбарты, – вмешался Родриго, поднимаясь. – Эти люди скорее украдут у самого Папы, чем у нашего капитана. Отдайте им его собственность.

– Это ничего не значит! – возразил Манфрид. – Он сам только что сказал по-честному, что в живых оставаться важнее всего остального, включая дружбу.

– Если не отдашь сумку, – прорычал Родриго, – не сможешь нести вторую, когда мы вернемся.

– Сдается мне, тут есть проблеск мудрости, – рассудительно проговорил Гегель и положил свою сумку на стол. – Выходит, мы вам это отдаем, чтобы положили в лодку, а сами идем и возвращаемся с капитаном?

– Завтра выходим в море, – твердо объявил Анджелино. – У капитана здесь будущего нет, у меня, наверное, тоже. Но я все равно не хочу привлекать слишком много внимания ночным отплытием. На рассвете моя девочка будет ждать у причала, который находится за этой дверью. – Он указал на запертую на засов дверь, через которую никто не входил. – Я оставлю здесь Мерли, чтобы в любой момент после рассвета вы пришли, и мы тут же отчалили. Она, конечно, малость просторнее Баруссовой, так что придется покрепче прижиматься к берегу – дорога выйдет на несколько дней или недель больше, но я свою жизнь ставлю вместе с вашими на кон. Так что она нам верой и правдой послужит, хоть и будет тесновато. Мы сговорились о том, кто пойдет в рейс, да?

Родриго кивнул:

– Отряд капитана и ты со своими ребятами.

– Добро, добро. Мы погрузим золото и приготовимся к плаванию. Рад знакомству, Гроссбарты.

Анджелино добавил что-то по-итальянски, обращаясь к Родриго, и тот слабо улыбнулся, прежде чем передать свою сумку морякам. Гроссбартам казалось, что они полный сундук трофеев выбрасывают в бездонную пропасть, но выбора не было. Проводив их к задней двери, Анджелино снова обнял Родриго, пожал руки Гроссбартам и выпустил их на улицу.