После многих дней пути Генрих и близнецы приблизились к городку. Генрих настоял, чтобы они дождались темноты, прежде чем отправиться на разведку, но огни не зажглись, вместе с ними по заброшенному поселению гулял только ветер. Почерневшее от огня здание вызвало у Генриха корчи, под мышками пульсировали бубоны, а кровь обжигала артерии. Чувство это исчезло, но только чтобы вернуться, когда они миновали на своем пути выжженный монастырь. Они продолжали идти по дороге, поскольку в этих диких краях все сковала зима. И, хотя мальчики ловили и убивали всякую добычу, какую могли учуять, сам Генрих не видел ничего и никого живого, пока они не спустились с гор.

Интуиция Генриха и нюх мальчишек повели их в нужную сторону, когда дорога раздвоилась в холмах за лесом. Они привыкли идти с заката до начала рассвета, а днем охотились, собирали коренья и спали в густых кустах, венчавших холмы. Они обходили возникавшие тут и там городки и хутора, несмотря на обиженное поскуливание любопытных ребят. Близнецы росли с каждой пойманной добычей и уже доходили Генриху до плеча.

Задремав у ручья после полудня, он проснулся ранним вечером, потому что услышал вой, разнесшийся над оврагом. Обоих мальчишек не было рядом, и Генрих, ощутив, как надежда расцветает в его груди, рванулся через колючки к дороге. Соскользнув по склону оврага на дорогу, он увидел на земле несколько распластавшихся фигур. Еще несколько человек бежали в противоположном направлении: одну группу гнал Магнус, другую – Бреннен.

Хоть Генриху и печально было видеть, что близнецы кормятся телами невинных людей, он понимал, что всякий свидетель разнесет весть об их появлении, а потом люди, которым ничего не известно об их положении, станут охотится за ними, как они сами охотятся за Гроссбартами. Неподалеку крики сменились визгом. Генрих выхватил кинжал и подошел к полудюжине лежавших на земле мужчин. У некоторых кровь текла из глубоких укусов, запятнавших голые торсы и дырки на штанах, но Генрих понял, что, хоть некоторые и потеряли сознание, другие истово молились, зажмурив глаза и уткнувшись лбами в пыль. У всех, кроме одного, облаченного в белые одеяния, спины были изодраны и кровоточили так, будто они пробежали через поле колючек.

Сжимая в руке длинный нож, Генрих нагнулся и поднял с земли одну из плетей. С шипов на ней капала кровь. Генрих улыбнулся, опознав путников. Он уже лет десять не видел флагеллантов, ибо большинство из них пропали вместе с чумой, которую надеялись отвратить умерщвлением плоти.

Генрих присел позади одного из них, вытянул руку и перерезал ему гордо. Флагеллант дернулся вперед, поливая кровью ноги лежавшего там спутника. Остальные поняли, что враг среди них, не открывая глаз, и молитвы зазвучали громче, хотя число молящихся сокращалось с каждым взмахом его кинжала. Осталось лишь двое пилигримов, и его мальчики подняли лай, точно стая гончих по обе стороны дороги.

Под кожей, глубоко в венах, где кровь, флегма, черная и желтая желчи пульсировали, соприкасаясь друг с другом, союзник Германа возмутился такой кровожадностью. Когда демон только вошел в крестьянина, он ощутил облегчение, одержав человека, столь алчущего той же мести, что адский прислужник, но сейчас обезумевший простак отказывался делать что велено. Мертвые практически не могли распространять благословения бездны, и Генрих бессмысленно убивал одного за другим всех потенциальных носителей.

Не тронув очевидного предводителя, Генрих принялся безжалостно сечь другого человека плетью, так что кровь брызнула на листву высоко у них над головами. Тот не переставал молиться, даже когда на спине у него почти не осталось кожи. Но когда в неровном солнечном свете бело взблеснул хребет, он завизжал и забился в конвульсиях, что позволило Генриху бичевать его живот, руки и лицо. Лишь когда несчастный перестал шевелиться, а его обнаженные мышцы – дрожать на холодном ветру, Генрих повернулся к облаченному в балахон предводителю.

Частично утолив давно терзавшую его жажду, Генрих обратился к молящемуся, которого по ошибке принял за священника:

– Снимай одежду.

Тот продолжал молиться, но голос его дрожал.

– Снимай! – рявкнул Генрих.

Однако предводитель продолжал молиться. Генрих взмахнул плетью, так что она обвилась вокруг шеи несчастного. Сила удара отбросила его назад, он захрипел, задыхаясь, когда приземлился на задницу, но глаз не открыл, а его губы снова начали произносить слова молитвы, как только плеть ослабла.

– Молись за них! – выкрикнул Генрих. – Молись за моих детей и жену!

Выдернув плеть так, что брызнула кровь, Генрих выронил нож и схватил оружие обеими руками. Его радость росла с каждым влажным щелчком плети, а приятное тепло в животе напоминало чувство, возникавшее, когда он только съел миску мясного супа, какой варила Герти, или смотрел, как Бреннен вытягивает из земли свою первую репку. Он припомнил, как приятно пахла его жена после того, как они занимались любовью, как Бреннен смеялся и хлопал в ладоши, когда мама показывала ему тени на стене, как крошки-дочери одновременно целовали отца в обе щеки. Внутри Генриха демон продолжал умолять крестьянина сохранить этому человеку жизнь; шепоток стекал по его сознанию, как капли по лицу его жертвы, но Генрих не прислушался к совету. Мало было того, чтобы флагелланты, которые ранят себя, желая остановить чуму, сами стали ее разносчиками. Они служили Богу столь жестокому, что Он отпустит грехи Гроссбартам. Посему их следует покарать так, как смогут лишь Генрих и его мальчики.

Через некоторое время Генрих заметил, что предводитель умер, а он продолжает хлестать голый череп, о который бьется отяжелевшая от лохмотьев кожи и слипшихся волос плеть. Костяное лицо теперь было похоже на лики его мальчиков, которые сидели рядом и грызли кости флагеллантов, глядя на приемного отца. Взглянув на побоище, Генрих видел теперь лишь Герти, истекающую кровью от раны в спине; алые пузыри на горле Бреннена; почерневшие, обугленные останки дочерей и четверых детей, которых они похоронили прежде: некоторые сразу явились мертвыми из лона Герти, другие прожили год или пять, прежде чем Бог их отнял. Он слышал крики своих дочурок, чуял запах могильной земли и своего горящего дома. С каменным лицом крестьянин плюнул в рот мертвому предводителю флагеллантов.

– Так станем же демонами! – завопил Генрих. – Станем чумой на тех, кто смирится с подобной жестокостью! Станем неистовствовать и карать прислужников этого дьявола на небе, который весь мир обманом заставил себе поклоняться! Отмщенье – имя нам и наше деяние! Отмщенье за всякого убитого ребенка, за каждую изнасилованную женщину, за каждую душу, что трудится лишь для того, чтобы увидеть, как любимые и родные сохнут, болеют, страдают и умирают! Без отпущения! Без исповеди! Без соборования! О, Гроссбарты, мы вас настигнем!

Магнус и Бреннен завыли всеми своими пастями, а затем заплакали, увидев, что их хозяин плачет. Плеть впивалась шипами в спину Генриха при каждом произнесенном обете, но слезы он лил не из-за боли. Он плакал по всем невинным душам, что хранили лживую надежду на то, что в конце кто-то извинится и все объяснит. Когда он отбросил в сторону окровавленную плетку и упал на колени, перепуганные мальчики бросились вылизывать ему раны и преданно скулить.

К закату они убрали тела с дороги. Близнецы сожрали умопомрачительное количество человечины, прежде чем уснуть в тени с надутыми животами и высунув все языки. Генрих тщательно очистил шипастую плеть в ручье и облачился в окровавленный балахон предводителя. Когда он завершил омовение, луна низко висела над зарослями кустарника. В ее лучах они вновь пустились по следу своих бородатых жертв.