В кают-компании под баком располагался стол, стулья и несколько бочек с пресной водой и пивом. Узкий коридор шел, огибая мачты, к корме, а по обеим сторонам его в стенных нишах ютились узкие койки. В кладовой на другом конце коридора хранились сети, съестные припасы и остальное снаряжение – именно там расположился капитан со своей дамой. Поскольку двое заняли место, где могли бы спать пятнадцать человек, коек на остальную команду и Гроссбартов с друзьями не хватило. В итоге им пришлось спать на одних и тех же кроватях посменно с моряками, которые трудились наверху. Кроме, разумеется, Гроссбартов, которых матросы быстро научились избегать, благодаря привычке братьев нещадно мутузить всех, кто осмеливался потревожить их сон.

Когда следующим вечером братья открыли глаза, на койках напротив спали двое – какой-то молодой моряк и громила Мерли. Выбраться из ниши удалось не сразу; особенно тяжело пришлось Манфриду, который уснул, не снимая верхней части рыцарских лат. Казалось, даже пальцы на ногах и ногти ломило от усталости после напряжения вчерашнего дня, но братья проснулись со смехом, вспоминая свой триумф. Они притащились в пустую кают-компанию и напились воды, не обращая внимания на полуголого шевалье Жана и его тень – Рафаэля.

– Остальные где? – спросил Гегель после того, как окунул лицо в бочку с водой, оставив на ее поверхности масляную пленку.

– Верхнеместно, – отозвался Рафаэль и кивнул в сторону лестницы. – Вдыхают солнечный соленый воздух. Капитан с ними, хочет с вами советоваться.

– А говорить ты толком не умеешь, да? – покосился на него Манфрид.

– Поистине, моя собственная персона любит язык, которым все нормальные люди говорят, – ответил Рафаэль и ткнул в шевалье Жана заряженным арбалетом, так что рыцарь вздрогнул.

– Святые слова, – согласился Гегель, и братья поднялись на палубу.

Вскарабкавшись по лестнице к ослепительному солнечному прямоугольнику, они припали к палубе, точно звери, которых наконец выпустили из долгого заточения в клетке. Когда глаза приспособились к дневному свету, Гроссбарты зашатались – и не только от качки. Со всех сторон их окружала вода, громадные холмы и долины воды, сверкавшей на солнце. И ни следа какой-нибудь суши. Обоим стало сильно не по себе, и оба присосались к своим бурдюкам, а когда Манфрид чуть расплескал напиток, прилаживая пробку, Гегель с удивлением заметил, что брат набрал себе чистой воды.

Над головами Гроссбартов высились две мачты. Родившиеся в горной деревне братья поняли только, что этот корабль больше любой баржи, какую они видели в жизни, и поэтому, наверное, громадный. Повсюду толпились люди, но работали лишь три матроса, если не считать мрачного Джузеппе и добродушного Анджелино. Теснота судна вынуждала моряков то и дело обходить братьев, которые медленно двигались к корме. Взобравшись по деревянным ступенькам на ют, они обнаружили там Барусса и Анджелино, которые приветствовали братьев.

– Добро, и вам хорошего утречка, – поздоровался Гегель.

– Ага, – кивнул Манфрид, высматривая своего араба.

– Чувствуете? – спросил Барусс и глубоко вздохнул, от чего его грязные бинты взвились, точно флажки. – Душа моря – это душа Бога. Неудивительно, что наши предки ей поклонялись.

В этот момент Манфрид увидел за парусами женщину: та сидела спиной к нему, верхом на носовой фигуре.

– Мне вниз надо, – пробормотал он.

– Постой, Манфрид, – сказал Барусс. – Поскольку почти все мои люди погибли или сбежали, у нас едва хватает матросов, чтобы мы держались верного курса по полдня. А ветры сильнее по ночам. Я надеялся быстрее добраться до конечной цели. С вашей помощью, а также с помощью остальных мы могли бы удвоить скорость.

– Потом, – отмахнулся Манфрид. – Зови меня, когда луна встанет, такой блеск мне по глазам бьет.

– Остальных мы сейчас наверх пошлем, – добавил Гегель и поспешил за братом, чтобы сказать ему по-гроссбартски: – Капитан вроде сильно поправился, как очутился на воде, и говорит мудро, по сути, только какие он выбрал слова – вот что меня удивляет.

– Это как? – буркнул Манфрид, пригибаясь под парусом.

– Черт, сам не знаю, просто не по себе. Вот он сказал «до конечной цели» добраться. По-всякому мог сказать, а сказал «до конечной цели».

– Ну и?

– Это может значить, мол, до конца путешествия.

– Ясно, что может, дурачок.

– Так ведь может значить и то, что нам конец! «Конечная цель». Я бы так не сказал, точно не сказал.

– А ты бы небось изысканно выразился по-французскому или по-латыньскому? Ты ж учитывай, что он хоть и римский парень, но не священный и не имперский, как мы с тобой, так что, видать, просто слов лучше подобрать не может. Но все же понятно сказал – для меня понятно, по крайней мере. Я-то не ною и не хнычу из-за каждого слова!

Братья добрались до трапа, ведущего под палубу. Женщина оказалась прямо перед ними – стояла на носу, обвив руками леер. Манфрид взобрался на бак, повторяя себе, что полез сюда, а не вниз, исключительно для того, чтобы отвязаться от нудного братца. Гегель отлично понял, куда и зачем потянуло Манфрида, и последовал за ним.

– Ты эту торбу из головы выбрось, – тихонько прошептал Гегель, чувствуя истинную причину внезапной ярости брата. – Не принесет оно тебе добра, никакого не принесет. Хочешь на что смотреть, смотри на Деву Марию.

– Ты сам теперь за словами следи, – прорычал Манфрид, обернувшись к Гегелю. – «Оно» ведь на деле «она», как и сама Дева.

– Оно – драное создание, ведьма! – зарычал в ответ Гегель. – У тебя глаз всегда был острее моего, когда это ты его вишневым вареньем замазал?

Манфрид подумал, а не расквасить ли Гегелю толстый нос, чтоб тот сам вишневым вареньем умылся. Но прежде чем он успел поднять руку, более сильный импульс взвился в его голове, как взбешенный угорь. Манфриду вдруг сильно захотелось схватить Гегеля и перебросить через леер в море, но это желание миновало так же быстро, как пришло. Манфрид вдруг почувствовал головокружение, медленно повернулся и поднял глаза.

Она сидела там же, где и прежде, подставляя тело брызгам волн, но теперь женщина смотрела на него. Она поджала нежные губки, ее глаза сверкали, и красавица мягко улыбнулась, а длинные волосы вились по груди и шее.

– Я тебя прикончу, прежде чем его трону! – крикнул ей Манфрид, затем помчался вниз по ступеням, потом по трапу. В его груди пылал огонь.

Гегель остался на юте, раздумывая над выходкой и словами брата, обращенными к женщине. Она ответила на его тяжелый взгляд своим, не менее злобным. Ее алые губы искривились в ехидной ухмылке. Он замахнулся, будто чтобы ударить ее, но женщина и бровью не повела.

– Я за тобой слежу, – прошипел Гегель, – треклятая ведьма.

Спустившись с юта и нащупывая перекладины трапа, Гегель чуть не упал, когда представил себе, как Манфрид валится за борт, сжимая в руках эту женщину. Вообразил, как они опускаются все ниже, уходят в глубину, увидел даже себя самого – искаженное толщей воды лицо, беспомощно глядевшее с палубы корабля. Затем они покинули царство света, и в вечном подводном мраке женщина начала превращаться во что-то иное, ее кожа бугрилась и растягивалась прямо в руках Манфрида.

– Ты в порядке? – спросил снизу Родриго, и Гегеля стошнило прямо на него.

Аль-Гассур, шевалье Жан и Рафаэль дружно хохотали над бедой Родриго, а несчастный юноша дрожал от отвращения, но ждал, пока Гегель спустится с трапа, чтобы выбраться на палубу. Родриго понимал, что нельзя тратить попусту пресную воду, даже в таких неприятных обстоятельствах. Гегель сорвался с последних нескольких перекладин и кое-как добрался до пустого стула, а юноша поднялся наверх.

Манфрид вернулся со своей койки с буханкой хлеба, половиной сырного круга и тремя сосисками. Он молча разломил хлеб и сыр пополам, передав меньшие куски и одну из сосисок Гегелю, прежде чем сел на второй стул. Здесь Гроссбарты впервые вкусили однообразие, свойственное долгим морским путешествиям. Братья отослали щуплого моряка, араба, мессера Жана и Рафаэля наверх, чтоб те помогали с парусами, и вскоре в комнате их сменили два других матроса. Они выпили немного пива и поговорили по-итальянски, затем ушли спать. Солнце село, и братья наконец решились поговорить.

– А где Мартин? – спросил Гегель.

– Кардинал валяется на койке и рассказывает что-то стенке, как обычно, – ответил Манфрид, поднимаясь, чтобы нацедить себе еще пива. – Он, похоже, раньше был неортодоксальный, а теперь – невменяемый.

После долгого молчания Гегель откашлялся:

– Что я раньше сказал…

– Уже забыли.

Двойной удар алкоголя и решительного самовнушения убедил Манфрида, что странное желание утопить брата было странным симптомом морской болезни. Меньше всего ему хотелось, чтобы Гегель опять затянул свое.

– Тогда вспоминай и живо. Мне было видение.

– Какое такое видение? – фыркнул Манфрид. – Торба, а в ней гадюка? Я с этим видением знаком собственной персоной. Вот черт, из-за остолопа Рафаэля сам как дурак заговорил.

– Ты меня с крошками не смахивай! – огрызнулся Гегель, а потом добавил уже тише: – Я всегда другой был, ты же меня знаешь, черт, да ты сам мне сказал, что это благословение Девы Марии. Только теперь это не чувство было и не ощущение, а чертово видение. Я его видел!

– Что видел-то? – спросил Манфрид и продолжил, пока Гегель пялился на свои заляпанные блевотиной сапоги. – Что видел, о, великий оракул? Есть что сказать, говори, или не соли мне мозги своими «видениями Девы Марии».

– Не было там Марии, – разозлился Гегель, – а вот ты был. Ты и она. Погружались на самое дно морское. Хуже того, ты туда по собственной воле сиганул, а ее в руках сжимал, будто это мешок с сокровищами.

– Рот закрой, – прошептал Манфрид, но Гегеля было уже не остановить.

– А когда вы очутились там, где солнце не светит, она начала превращаться во что-то… странное. В то, что она есть на самом деле под красивенькой шкуркой, наверное.

– Что значит «превращаться в то, что она есть на самом деле»?

– Ведьмы такое умеют, братец, – процедил сквозь зубы Гегель, пытаясь совладать с вернувшейся тошнотой. – Умеют прятаться, облик менять, выглядеть так, чтобы человек захотел, чтобы не смог отказаться.

Манфрид искренне рассмеялся, и от этого смеха желчь обожгла Гегелю глотку сильнее, чем слова брата:

– Значит, раз мы убили ведьмака в горах, ты вдруг стал авторитетом по таким делам? Может, вместо того чтобы на юга плыть, нам нужно двигать в Прагу: найдешь себе работку в универсалитете, который они там отгрохали, будешь весь мир учить про ведьмовство!

– Слушай, – прохрипел Гегель и вернул желудок из-под горла туда, где ему место. – Слушай.

– Да я слушаю, но ты только долдонишь «слушай-слушай», – улыбнулся Манфрид.

– Нет, не слушаешь! Ты делаешь то же, что обычно, – надо мной потешаешься, а я пытаюсь душу твою спасти – и шкуру заодно.

Гегелю захотелось ударить брата, привязать его к стулу, чтобы его снисходительные глазки увидели видение, обжегшее душу Гегеля.

– Ладно, братец, успокойся уже, чтоб тебя черти взяли. Я слушаю, – вздохнул Манфрид.

– Закрой глаза.

– Чего? – снова расхохотался Манфрид, но смолк, заметив серьезность на лице Гегеля. – Ладно- ладно.

– Теперь представь себе, что ты в Гипте, на большущем старом кладбище, стоишь посреди всех этих королевских курганов и взламываешь дверь в самую здоровую гробницу.

– Это легко. А ты где?

– Заткнись! Представь, что я помер.

– Что? – Манфрид раскрыл глаза. – Не шути с такими вещами.

– Делай, что говорят, ублюдок драный!

– Ладно! Помер ты, братец, помер, как кардинал! А я на самом большом кладбище в Гипте, у самой большой гробницы.

Манфрид закрыл глаза. Воображаемая картина была ему хорошо знакома, поскольку занимала его мысли не меньше часа в любой из дней.

– А теперь подожди, прежде чем ляпнуть что-нибудь, просто подожди. Я скажу, когда ответить на следующую часть. Тут самое важное – придержать язык, если можешь.

Манфрид смолчал, чтобы доказать, что может, хоть ответ и рвался наружу. А Гегель тем временем продолжал:

– Вот ты дверь открыл, а теперь – быстро! – подумай об этом, но не говори, что бы ты там хотел увидеть – здоровую кучу золота или эту женщину, лежащую на полу и улыбающуюся тебе?

Ухмылка Манфрида стухла так быстро, как тело ведьмака из Трусберга, а кровь отлила от лица, но он не открыл глаза. Гегель расслабился, увидев, что серьезность положения дошла до брата. Долгое время оба молчали, наконец Манфрид приоткрыл один глаз, затем другой. Гегелю показалось, будто под веком блеснула слеза, но, может, это было отражение роскошного заката, который они пропустили, сидя в сыром трюме.

– Убьем ведьму! – решительно сказал Манфрид, вскочив на ноги.

– Полегче, господин инквизитор, – проговорил Гегель, встал, чтобы наполнить стакан, и протянуть его бледному брату. – Подумать нужно, как это дело правильно провернуть.

– Просто. Врезать по морде и руки-ноги отрубить. Куски порезать на мелкие части и сжечь. И потом дым не вдохнуть, главное.

– Когда займу кафедру в Праге, замолвлю за тебя словечко.

– Сжигать ведьм надо, это тебе должно быть хорошо известно по личному опыту, да и просто вообще-известно.

– Ежели учесть, что вся эта лодка – куча дров, дело довольно простое, – заметил Гегель. – Можем, правда, сами не морочиться и сразу прыгнуть в море.

– А ты что предлагаешь? Сидеть здесь и ждать, пока ведьмовство из рук вон плохо выйдет?!

– Если ты вроде как признал, что она ведьма, значит, ситуация из рук вон плоха была, а теперь прямо к нам в руки обратно упала. – Гегель указал пальцем наверх. – Вот только сомневаюсь, что благородный Барусс так просто переменит мнение. Подождем, пока он будет внизу, а она – наверху, и просто вышвырнем ее к рыбам.

– Отличная идея, она ведь так воды боится, аж трясется.

– Вот за это я тебя и люблю, пиздюка: ты всегда умеешь найти мелкую дырку в плане, а потом надуваешься, как сраная луна. Значит, отрубим ей голову и сердце вырежем, а потом их припрячем на лодке, до того времени, когда сможем сжечь; остальное отправим за борт.

– Это уже получше, но язык придержи, остальные идут.

Манфрид кивнул в сторону трапа, по которому уже топали чьи-то ноги.

– Точно, братец, раз они даже говорить по-правильному не умеют, не разберут наш говор, которого даже те, кто с детства по-правильному болтает, не разумеют.

На палубе Барусс поднял взгляд на свою суженую, которая по-прежнему сидела на носу корабля, точно буревестник. Капитан попытался вспомнить лицо своей утонувшей жены, Матильды, но не смог, не заметив даже, что при этом прошептал ее имя. Анджелино тактично отошел, чтобы наорать на одного из своих матросов за плохо убранный парус.

Когда солнце зашло, Анджелино спустился в кубрик, за ним последовали его первый помощник Джузеппе и два моряка, Карл и Лючано, шевалье Жан и, наконец, его сторож, Рафаэль. Из всех новоприбывших Рафаэль оказался самым полезным, ибо был молод и силен, а у мессера Жана и Мартина были всего две здоровые руки на двоих.

Аль-Гассур долго не ложился спать прошлой ночью, потому что выреза́л деревяшку на смену той, что бросил во время бегства из горящего особняка Барусса. К его вящему облегчению, похоже, никто не заметил, как он из калеки превратился в двуногого, а потом обратно. Он оставался на фок-мачте, глядя с рея, как на небе поднимается луна. Араб не упустил из виду присутствие внизу той женщины, и, будучи уроженцем города, бывшего домом для христиан, турок и странников всех мастей, один из всех, кто видел ее, опознал в ее чертах характерный восточный типаж. Впрочем, он старался не смотреть на нее слишком долго, ибо всякий раз, когда он хотя бы косился на красавицу, та вскидывала голову и смотрела в ответ на Аль-Гассура, а ее улыбка сверкала в лунном свете.

Не желая оставлять Барусса одного с женщиной и арабом, перед тем как уйти спать, Анджелино вызвал на палубу других моряков. Разбудили Мерли и еще двух матросов, Леоне и Козимо. Они появились на палубе с хлебом и сыром в руках. Следом вышли Гроссбарты, которые больше ни минуты не хотели слушать скулеж рыцаря.

Кардинал Мартин попотчевал шевалье Жана, Рафаэля и матросов балладой о братьях Гроссбартах, как сам ее знал, ничего не преувеличивая. К ним присоединился Анджелино, молча выпил и поел. Джузеппе напомнил ему, что никогда прежде он не позволял на своем корабле говорить о таких вещах, но, раз эти слова произносил клирик, Анджелино скрепя сердце не стал вмешиваться. Точнее, не стал до тех пор, пока Мартин не выхлебал пятую кружку пива и не добрался до казни еретика Бунюэля. Тут уже Карл и Лючано побледнели как полотно, а сам Анджелино поднялся с наигранным смехом:

– Довольно рассказов на сегодня. Давайте лучше отдохнем, чтобы на рассвете сменить Леоне, Козимо и Мерли, а также самоотверженных героев, которые сейчас возятся с нашими скромными парусами.

– Это все правда! – воскликнул Мартин, поднимаясь. – Не сомневайтесь в них и в моем рассказе о них, если не хотите навлечь на себя Его гнев.

– Ты сам рискуешь навлечь на себя гнев, раз говоришь на этом судне о демонах и ведьмах! – Джузеппе тоже поднялся.

– Пойдемте, отче, – сказал Рафаэль, вкладывая в дрожащие руки Мартина полную кружку. – Выспимся. Поутру вы нас поведете к молитве. А потом выслушаете мою исповедь?

– Разумеется, разумеется, – закивал Мартин, который сейчас казался старше своего и без того преклонного возраста.

– Добрых снов.

Рафаэль распрощался со всеми, чтобы помочь Мартину добраться до койки, а сам устроился на лежанке ближе к кают-компании, откуда подслушал, как шевалье Жан живописует свое положение Анджелино. К облегчению наемника, Анджелино расхохотался в лицо рыцарю и прошел мимо него к своей койке. За капитаном последовали Карл и Лючано. Даже кислый Джузеппе не захотел слушать француза, так что шевалье остался в одиночестве нянчить раненую руку и кружку пива.

На палубе Гроссбарты посвятили себя изучению искусства мореплавания. Они перекрикивались с капитаном на корме, но, по большей части, слушали Козимо и Леоне, чье присутствие постоянно требовалось на двух мачтах. Мерли всю ночь что-то бубнил себе под нос, но так и не заговорил с товарищами. Братьям было бы легче работать, если бы оружие оставили внизу, но они едва решились снять с себя тяжеленные латы.

Убывающая луна и чистое небо позволили Гроссбартам научиться ставить паруса и работать с такелажем, но, поскольку они не только не просили советов, но и наотрез отказывались признавать свои ошибки, опытным морякам приходилось трудиться вдвое больше. Манфрид потерял равновесие, вытаскивая булаву, когда обнаружил на мачте араба, и, пока хватался за снасти, Аль-Гассур поспешно ускользнул вниз. Впрочем, такие милые развлечения выпадали на их долю редко, и к рассвету оба Гроссбарта уверились, что из всех способов путешествовать мореплавание – самый паршивый. Братья решили, что для триумфального возвращения из Гипта просто нагрузят добычей челнок и погребут домой, как приличные люди.

На рассвете они вернулись на свои койки после очередной обильной трапезы. Несомненно, из всех кораблей, что вышли в море в этом году, «Поцелуй Горгоны» был лучше всех обеспечен провизией. Барусс в одиночестве спал в кладовой, поскольку его суженая отказывалась спускаться с носовой фигуры. Все погрузились в сон еще до того, как солнце оторвалось от горизонта.

День и ночь сменились еще несколько раз, и, к ужасу Гроссбартов, рана шевалье Жана затянулась, несмотря на постоянные жалобы. Мартин и Аль-Гассур пили все больше, при этом кардинал благословлял бочки и бутылки перед каждым глотком, дабы очистить их от еретической скверны. Попытки Аль-Гассура убедить священника в том, что он христианин, не слишком впечатлили Мартина: он не слыхал об арабах-христианах, а в отсутствие истинно-христианского Папы сам оставался единственной непогрешимой инстанцией на земле.

Шевалье Жан мало говорил и возился с парусами, чтобы Рафаэлю не разрешили побоями принудить его к труду. Рыцарь тщетно пытался убедить себя, что все не так плохо, как кажется; в конце концов, ему теперь не придется платить по своим астрономическим долгам. Рафаэль заслужил одобрение Гроссбартов тем, что постоянно насмехался над шевалье Жаном, а также рассказами об эпичных битвах Белой роты, в которой он служил лейтенантом незадолго до того, как понял, насколько жалкое это занятие. Парень, который командовал отрядом наемников, Хоквуд, похоже, был неплохим человеком, раз держал Папу в осаде, пока не получил желаемое. Хотя, конечно, трудно поверить, что он родом из Британии, раз такой знатный рубака.

Моряки начали сторониться кардинала, в частности, потому, что их исповеди он встречал хихиканьем и настойчиво требовал непристойных деталей во всем, что касалось плотских грехов. Анджелино, хоть и испытывал некоторое облегчение от того, что его корабль не пошел ко дну, и ни один матрос не утонул, не мог смириться с постоянным присутствием женщины на носу, а однажды даже поймал Барусса на том, что тот дает ей свежую рыбу, которая должна была пойти ему, капитану корабля. Подозрительный и недовольный Джузеппе помалкивал насчет женщины на борту, но постоянно выпытывал у пьяного кардинала сведения о пребывании Гроссбартов в доме Барусса.

Братья вели себя по своему обыкновению, то есть пили, ели и дрались больше, чем все остальные. Когда в небе светила половина луны, они выбирались по трапу на палубу, чтобы еще одну ночь провести, возясь с парусами. Гегель пропустил брата вперед, чтобы следить за его затылком и видеть, не вертит ли он головой в сторону проклятой женщины. Когда Манфрид повернулся, чтобы переговорить со стоявшим на корме Баруссом, Гегель сделал ровно то, чего приказывал брату не делать.

Волны разбивались прямо под ней, окатывая брызгами черные волосы, которые в лунном свете казались сине-зелеными. Чутье погнало Гегеля вперед, он поднялся по лестнице на бак и различил молочно-белые руки женщины, покоившиеся на темном дереве носовой фигуры, которую она оседлала. Льняная простыня прилипла к телу, ее край касался черной глади, но сквозь ткань Гроссбарт видел, что блестящая белая кожа темнела там, где ее касалась морская вода.

Черные полосы покрывали ее ноги и руки, на коже выступала темная сыпь, исчезавшая сразу, как только вода стекала с нее. Гегель вытянул шею, когда очередная волна разбилась о форштевень, пытаясь разглядеть, какое воздействие брызги окажут на ее лицо. В этот момент он поскользнулся на мокрой палубе и рухнул вперед, но Манфрид ухватил его за бороду и рывком вернул на место, так что Гегель не свалился с носа корабля, а сел на задницу, посадив внушительный синяк на ягодицу.

Женщина повернулась, чтобы взглянуть на них, а улыбка ее губила мужчин и женщин, корабли и царства. Гроссбарты уставились на нее в ответ, даже Гегеля тронула ее нечеловеческая, совершенная красота. Между братьями возник Барусс и возмущенно ткнул в нее пальцем.

– Я же тебе сказал! – ярился капитан. – Отстань от них! Я свое слово сдержал, чего ты еще хочешь?!

Ее губы раздвинулись, и все трое невольно склонились вперед, чтобы услышать, как с них сорвутся первые слова. Показались зубки, затем красавица зевнула и отвернулась обратно к морю. Барусс сделал шаг вперед, Гегель поднялся, а рука Манфрида потянулась к булаве. Последовало долгое молчание, затем Барусс развернулся на каблуках и, громко топая, умчался обратно на корму.

Леоне и Козимо видели произошедшее, но, сообразив, что больше ничего интересного не будет, окликнули Гроссбартов, чтобы те помогли им с парусами. Спускаясь с бака, Гегель лучше понял брата и проклял себя за то, что едва не совершил такую же ошибку. Манфрид поборол желание сразить ее на месте и принялся за работу, прикусив губу так, что борода потемнела.

Внизу все спали, кроме Мартина и Аль-Гассура. Кардинал молился, араб притворялся, будто молится, чтобы напиться еще сильнее. Когда тихая молитва Мартина вдруг сменилась пронзительными завываниями, Аль-Гассур не выдержал и поднялся на палубу. Отвернувшись от мачт, чтобы не поддаться искушению, он направился на нос и сел позади вернувшегося капитана.

Соленая влага глубин смешивалась с той, что потекла у нее из глаз, когда корабль вошел наконец в пригодные воды; женщина поднялась на носовой фигуре. Она не надеялась, что Алексий сумеет вернуть ее в далекий дом, но он смог привезти ее сюда, и за это она уже почти простила ему годы плена. Скучные и тоскливые годы, которые, впрочем, пролетели так быстро, что она едва их заметила. Он знал, что будет дальше, ибо она показала ему, и с радостью был готов заплатить последнюю цену, чтобы закрыть сделку.

С того самого мига, как она увидела лагуну в Венеции, она сдерживала желание вернуться, но море темно и глубоко, и не все его области столь гостеприимны, сколь сладостные воды, где издавна процветал ее народ. Когда-то ей поклонялись как богине, но за минувшие столетия люди стали почитать ее саму и ее сестер за дьяволиц и чудовищ. Эта перемена нимало ее не тревожила, ибо теперь преклонение людей было ей нужно не больше, чем в прежние века. Она хотела лишь вернуть себе свободу, которой пользовалась всегда, если не считать кратких периодов жизни в качестве сухопутной жены для страстных глупцов, желавших быть с ней.

Когда первый слог слетел с ее губ, нежные волны вокруг судна замерцали, а когда голос ее окреп и стал громче, усилилось и сияние, так что пенные отсветы заиграли на ее лице. Сколько бы веков она ни прожила, сколько бы лиг ни проплыла, восторг пения всегда оставался самым изысканным и тонким наслажденьем, доступным лишь во время визитов в сухой мир. Сейчас представилась, наверное, последняя такая возможность за тысячу лет, так что женщина запела еще громче, призывая весь свой мир внимать реквиему по безголосым сухопутным дням.

Очарованный Мерли, не просыпаясь, прыгнул за борт и пришел в себя, лишь когда его накрыла настоящая волна. Тогда великан понял, что для него все моряцкие кошмары обернулись реальностью. В мерцающих водах рядом с ним мелькнула черная тень, и Мерли сразу понял, что это сулит большую беду. Как у всякого утопающего, его тело отреагировало быстрее, чем разум успел его остановить. Он отчаянно рванулся к этой тени, чтобы за что-то ухватиться, но затем увидел, как на ней моргнули оранжевые глаза, а потом заметил десятки таких же созданий вокруг. Его пальцы скользнули по чешуе и плавникам, и Мерли ушел под воду. Странные создания унесли его в невообразимо прекрасные подводные чертоги или попросту сожрали, в этой книге не сказано.

Аль-Гассур проснулся и даже не понял, что засыпал. Утерев соленую влагу с глаз, он увидел, как Барусс опускает якорь. Тот с плеском упал в воду перед кораблем, и трос начал быстро разматываться из бухты. Араб сел и ощутил, как его глаза наполняются слезами, ведь он услышал самое прекрасное пение, какое можно себе представить. А потом с мачты в воду упала тень – бесшумно, как якорь.

Внизу Анджелино, Джузеппе, Лючано, Карл и шевалье Жан метались в кошмарах. Они все тонули, их корабли беспомощно качались на волнах пения, сочившегося сквозь доски палубы. Рафаэль встал, чтобы помочиться, и увидел, что Мартин опустил голову в бочку. Наемник вытащил святошу, но кардинал оттолкнул его и снова погрузил лицо в воду.

На верхушке фок-мачты окаменевший от потрясения Леоне смотрел на конец рея, с которого спрыгнул Козимо. На бизань-мачте Гегель пытался удержать Манфрида от прыжка так, чтобы самому не свалиться. Одну руку он запутал в снастях, другой держал за штаны Манфрида, который пытался вскарабкаться повыше и броситься в море. Затем песню заглушил ужасный скрежет, и весь корабль покосился, так что даже глубоко погруженные в ночные видения моряки очнулись.

В темноте они вскочили с коек, сталкиваясь друг с другом и врезаясь в стены кубрика, поскольку судно резко накренилось. Бочка перевернулась, окатив водой Мартина и Рафаэля, а потом молодой наемник покатился по мокрому полу, пытаясь удержать голову священника над поверхностью лужи и привести его в чувство увесистыми пощечинами. Кардинал начал откашливать воду, и его взгляд наконец сосредоточился на Рафаэле, который отпустил прелата и поспешил следом за матросами, которые уже взбирались наверх по трапу.

Мачты задрожали от второго удара, и внезапно решивший покончить с жизнью Манфрид приложился головой о рей с такой силой, что зубы зашатались. Снасти, за которые уцепился Гегель, отбросили его прочь от мачты и брата, и прежде чем он успел качнуться обратно, увидел, что Манфрид открыл глаза и неуверенно попытался встать на рее. Гегель завопил от бессилия, но вместо того чтобы очертя голову прыгнуть в черноту, Манфрид развернулся и ухватился за качавшегося на снастях брата. Песня лилась, как и прежде, когда братья посмотрели друг на друга. Дырки в улыбке Манфрида сочились кровью.

– Ну что, ведьмовство из рук вон вышло? – бросил он, помогая Гегелю выпутаться из веревок.

– На хер эту ведьму и на два хера Барусса! Он сбивает нас с пути праведного!

Гегель начал спускаться с мачты, а море уже светилось ярче, чем луна на небе.

– Эй!

Манфрид заметил Леоне, который стоял на противоположном рее, склонив голову и глядя на воду. Матрос не услышал окрика и продолжал осторожно двигаться к краю паруса. Понимая, что он задумал, Манфрид выхватил кинжал и метнул в моряка. Несмотря на то, как трясло и шатало судно, Гроссбарт не промахнулся: клинок вошел в ногу Леоне, и тот кувырком полетел вниз с мачты. С грохотом провалился в трюм, что, по меркам Манфрида, было все же лучше, чем в море.

Когда она ушла с носа и двинулась на корму, Аль-Гассур побежал следом и бросился к ее ногам. Она подняла араба своим голосом, а забытая простыня трепыхалась на носовой фигуре. Ее тело ослепило Аль-Гассура, но не похотью, а восторгом и трепетом. Погладив его по подбородку, женщина похитила его сердце так же верно, как если бы вырезала его ножом.

Спрыгнув на палубу, Гегель увидел их и бросился вперед, чтобы раскроить ей череп, но тут корабль снова накренился, и Гроссбарт потерял равновесие. Атаку из кубрика возглавил Карл, он первым покатился по внезапно покосившейся палубе и перевалился через леер. Вогнав кирку в доски, Гегель успел схватить несчастного моряка за руку, так, что за бортом болтались только ноги Карла. Судно качнулось вновь, и прокатившаяся по палубе волна на миг скрыла матроса.

Когда мерцающая вода отступила, Карл завопил, и Гегель успел заметить рядом с ним вытянутую тень, которая с плеском скрылась в море. Гроссбарт рывком вытащил Карла обратно на палубу; ему на помощь пришли Анджелино и Джузеппе, потому что корабль теперь накренился в другую сторону. Карл не переставал кричать, и, когда повалился на остальных, они увидели, что ниже пояса от его тела остались только окровавленные полоски мяса. Все они заскользили по палубе, и кишки вывалились из брюха Карла, а его неудавшихся спасителей окатило кровью; злосчастный моряк наконец подавился криком, осознав, что он мертв.

Родриго поскользнулся на разлившейся по доскам воде и упал так, что воздух вышибло из легких. Лючано и Рафаэль вцепились в трап, когда корабль начало качать, а, выбравшись наверх, увидели сияющее море вокруг и верхнюю половину Карла на палубе. Волны взлетели в такт ее песне сверкающей стеной, перекатились через планширь и промочили всех до нитки. Манфрид отпустил мачту, когда корабль под ногами успокоился настолько, насколько возможно, и увидел, как она оттолкнула араба к борту, а сама побежала обратно на нос. Манфрид погнался за ведьмой, пока Гегель, Джузеппе и Анджелино пытались подняться. Она легко проскочила между ними и взлетела на бак. Ее песня и треск древесины заглушали крики, так что люди не слышали друг друга, но задача была всем ясна. Анджелино с холодным ужасом разглядел наконец, что якорь не просто опущен, а перед лебедкой, которой его поднимали, стоял Барусс с обнаженной саблей. Женщина шагнула ему за спину и пела прямо в ухо капитану. Затем она развернулась и позволила песне катиться над кипящим, мерцающим морем. С каждой новой нотой волнение усиливалось, несмотря на чистое небо и штиль, а якорный канат звенел струной и притянул нос судна к воде так, что резная фигура почти поцеловала волны, прежде чем вновь взмыть вверх.

Аль-Гассур уцепился за открытую створку люка, ведущего в трюм. Внизу он увидел едва живого Леоне, который растянулся в воде на штабелях золотых слитков. Если бы в трюме плескалась морская вода и пойманная рыба, а не сокровища Барусса под небольшим слоем пресной воды, матрос, может, и не сломал бы оба бедра, когда упал с мачты. Аль-Гассур потянулся к Леоне и выдернул кинжал Манфрида из раны на ноге.

Мартин бредил и молился в кубрике; он уже гадал, не ошиблись ли во всем Гроссбарты, и не восславил ли он (не по своей вине, разумеется) грешников вместо святых. Ничтожные познания шевалье Жана в мореходстве, подкрепленные невыносимым ужасом, заставили рыцаря выскочить из кладовой с мешком в каждой руке. Родриго попытался его остановить, но обезумевший рыцарь одним ударом отправил юношу в нокаут, а затем распахнул единственный на судне иллюминатор и вышвырнул в него мешки, чтобы облегчить груз. В итоге при каждом рывке корабля внутрь хлестала сияющая вода.

Манфрид почти не заметил Барусса, так ему хотелось добраться до женщины на носу; капитан чуть не раскроил ему лицо ударом сабли. Гегель обошел Барусса, пытаясь дотянуться до женщины, которую тот защищал. Анджелино орал что-то про якорь, но даже те, кто понимал по-итальянски, не расслышали его слов из-за шума волн и звуков песни. Впрочем, Джузеппе все было понятно и так, поэтому он двинулся следом за Гегелем. Рафаэль и Лючано остановились в паре шагов позади Анджелино: наемник не знал, на чью сторону встать в этом бою, поскольку платил ему Барусс, а Лючано боялся и близко подойти к разъяренному капитану.

Кое-как восстановив равновесие, Манфрид бросился в атаку и сумел прижать Барусса к якорной лебедке, так что капитан поскользнулся в соленой воде и упал навзничь. Гегель рванул к женщине, но в этот миг нос опять накренился, и Гроссбарт споткнулся, заскользил к разрыву в леере. Манфрид удержал брата, прежде чем тот вывалился за борт, и оттащил от планширя. Гегель попытался встать, но левая нога не держала: голень распухла и почернела в том месте, где ударилась о планширь. Анджелино повезло меньше: он свалился за борт собственного корабля, когда корма резко опустилась, и последней мыслью, пронесшейся в его голове перед тем, как он погрузился в ослепительно сверкавшую воду, была мысль о том, что на смерть его отправил лучший друг.

Поднявшись на ноги, Барусс заметил, что Рафаэль наносит последний удар, чтобы перерубить якорный канат. Освободившийся корабль вильнул и – к своему ужасу – Гегель разглядел в мерцающей воде громадную тень там, где скрылся обрубленный канат. Словно почуяв его взгляд, тварь ушла в глубину так, что поднявшаяся волна смыла всех, кроме женщины и Гроссбартов, с бака на палубу.

Аль-Гассур видел, как Джузеппе подкрадывался к Баруссу и женщине, и прыгнул на него, как только моряк встал, но тот легко стряхнул с себя араба. Лючано и Рафаэль уцепились за мачту, чтобы их не смыло в море, а капитан Барусс снова встал. Женщина держалась за тот же планширь, что и Гроссбарты; ее глаза с ненавистью смотрели на них, а песня начала стихать. В исходившем от моря свете ее зубы, казалось, удлинились, а по коже пошли широкие темные пятна. Все тело женщины набухало и пульсировало. Когда она перемахнула через планширь, Манфрид выхватил багор из бортового крепления и шлепнул ее по боку.

Увидев, как женщина исчезла за бортом, Алексий Барусс взвыл и бросился обратно на нос, чтобы последовать за ней в море, но Лючано ловко поставил ему подножку. Джузеппе бросился вперед, чтобы прикончить Барусса, когда на него прыгнул Аль-Гассур, в итоге оба повалились сверху на капитана и Лючано. Рафаэль решил встать на сторону большинства и отвесил своему нанимателю увесистого пинка, прежде чем тот вытянул руку и втянул своего прежнего охранника в кучу малу.

Манфрид сжимал древко багра обеими руками так, что в глазах потемнело, пока Гегель ковылял как мог, чтобы прийти на помощь брату. Железный крюк крепко засел в левой руке женщины, и та впала в бешенство. Она болталась на древке, по пояс в воде, а другой рукой тянула багор и Манфрида вниз, за собой. Потом рядом с братом возник Гегель, обхватил его руками за пояс и потащил назад. От напряжения и ее удивительной тяжести Манфрид зажмурился и открыл глаза, только когда услышал, как она шлепнулась на палубу рядом с бортом.

Яркие губы вновь разошлись, и полилось пение; ее кроткие глаза встретили его суровый взгляд, но Манфрид не услышал музыки за собственным воплем. Лючано, Рафаэль и Джузеппе, которые наконец отдубасили Барусса до потери чувств, подняли глаза и тоже закричали, араб зашелся отчаянным, надрывным хохотом безумца. В кубрике шевалье Жан выронил ящик из рук, так что драгоценные камни и золотые украшения рассыпались по полу вокруг оглушенного Родриго. Мартин перестал молиться и вытащил бутылку, чтобы выпить, как он подозревал, в последний раз на этой грешной земле.

На баке извивалось создание, похожее на женщину, которую они везли через горы, вверх от пупка, но даже там различия бросались в глаза. Ее маленькие зубки удлинились, заострились и умножились в числе: когда она попыталась укусить братьев, в лунном свете блеснули несколько плотных рядов. С обеих сторон на шее чернели узкие впадины, из которых хлынула вода, когда Гроссбарты набросились на нее с киркой и булавой. Оружие братьев разорвало тонкую пленку между пальцев и прибило ладони женщины к лицу и груди. К счастью, кровь у нее оказалась красной, но оба не переставали кричать, даже раскроив ей череп и проломив грудину так, что ребра вышли из спины.

И, хотя пение прекратилось под градом ударов, ее жилистое тело продолжало отчаянно биться на палубе. Гладкая кожа на животе становилась почти прозрачной там, где начиналась чешуя, покрывавшая то, что прежде было ногами, а теперь превратилось в блестящие и по-угриному гибкие придатки, увенчанные скошенными плавниками. Эта жуткая часть ее тела продолжала извиваться, даже когда братья взялись за тесаки и отрубили ей руки и голову, а Манфрид вырезал ножом сердце.

Пожелтевшие и дрожащие Джузеппе и Лючано спустились вниз под тем предлогом, что нужно запереть в кладовой взбунтовавшегося араба. Рафаэль бездумно раскачивался из стороны в сторону, сидя на палубе, и тихонько бормотал что-то на родном наречии. Звонкая пощечина от Гегеля немного привела его в чувство, и наемник помог братьям перенести изрубленное тело в трюм, чтобы куски не срослись обратно в потемневшем и спокойном море, а ведьма не вернулась к жизни и не отомстила своим убийцам. В трюме они обнаружили ошалевшего Леоне, который потерял сознание, как только увидел, что́ они принесли. Его пришлось вытащить, а ее бросить, прежде чем унести моряка вниз.

Шевалье Жан успокоился, когда корабль перестал скрипеть и качаться. Осознав, что он вырубил Родриго, рыцарь решил потихоньку ускользнуть. Обнаружив на полу задремавшего в кают-компании Мартина, мессер Жан забрал у него бутылку и поднял один из упавших стульев. Там и застали его Джузеппе с Лючано, а когда бросили в кладовую Аль-Гассура, так и не заметив лежавшего на полу Родриго, они тоже расселись на стульях и молча принялись пить. Испугавшись, что мог ошибиться, шевалье Жан умолчал о своих свершениях в кладовой, а моряки ничего не сказали о своих приключениях на палубе.

Потом вниз спустился Манфрид, а Гегель отправил Леоне, так чтобы матросы могли его подхватить и уложить на койку. Когда убедились, что Барусс жив, Рафаэль остался на палубе, чтобы связать его по рукам и ногам. Перевязывая окровавленное предплечье капитана, наемник поднял глаза и увидел на палубе Гроссбартов с бутылками под мышками. Братья подошли к Рафаэлю и сели на провисшие снасти между ним и Баруссом.

– Не слишком сильно затянул? – спросил Манфрид.

– Сильно-надежно, – ответил Рафаэль выразительно поглядывая на бутылку, из которой только что отхлебнул Гегель.

– Но не так сильно, чтобы ему стало хуже? – уточнил Манфрид.

– Моя собственная персона доскональный умелец повязать человека, – огрызнулся Рафаэль.

– Ты полегче, мальчик, – проворчал Гегель, протягивая ему бутылку.

– Моих благодарностей, – сказал Рафаэль и приложился к горлышку.

– Правильно его не резали, – проговорил Манфрид. – Не его это вина. А тварь, которая с ним это сделала, померла. Поэтому, как придет в себя, он будет здрав головою.

Манфрид не представлял, насколько ошибался в этом предположении. Они даже не делали вид, будто пытаются управлять кораблем: даже если бы «Поцелуй Горгоны» ходил кругами, Гроссбарты этого не узнали бы. Все трое тщательным образом напились до беспамятства, и Гегель сказал, что худшее впереди, потому что так ему чутье подсказывает. В этом смысле он обладал поистине пророческим даром.