Гегель довольно быстро оправился настолько, чтобы командовать остальными, но игра солнечного света на парусах и мягкая качка отвлекли его. Рафаэль и Лючано использовали две петли, предназначавшиеся для Гроссбартов, чтобы закрепить руки мессера Жана, а Мартин попытался исповедать обезумевшего от боли рыцаря. Не в силах распознать слова в тошнотворных звуках и испытывая отвращение от одного вида несчастного, Мартин быстро перешел к соборованию. Если бы Гегель заметил, что́ делает кардинал, он выбросил бы его за борт, но Гроссбарт погрузился в глубокую задумчивость, которая казалась ему вполне подходящей для человека, недавно восставшего из мертвых.

Когда Рафаэль доложил Гегелю, что шевалье Жан готов к экзекуции, Гроссбарт приказал отдать морю трупы Джузеппе и Леоне – после тщательного обыска обоих на предмет ценностей. На палубе вновь появился Манфрид, притащивший для брата ведро пива. Он заметил, что Аль-Гассур перешептывается со связанным Баруссом, и помог брату подняться, чтобы посоветоваться с капитаном.

– Еще одно чудо, – провозгласил Гегель.

– Рад, что ты пришел в себя, – сказал Манфрид.

Капитан сказал что-то Аль-Гассуру по-итальянски, и оба захихикали, глядя снизу вверх на Гроссбартов.

– Ага, понятно, – нахмурился Гегель. – Ничего подобного.

– Мой брат говорит, что вы оба – посмешища, – растолковал Аль-Гассур.

Манфрид же растолковал Аль-Гассуру, что молчание – золото, отдубасив араба так, что рука заболела. При первом ударе Барусс залился лаем, будто пес, и натянул веревки, клацая изломанными зубами на Гроссбартов. Гегель в ответ залил ему в рот вина. Почувствовав вкус, капитан успокоился и выгнул шею, чтобы было удобнее глотать.

Отправив араба пинком в сторону лестницы, Манфрид приказал ему спускаться вниз:

– Пришли Риго, чтобы помог вернуть капитана в его каюту.

– Барусс, – позвал Гегель. – Ты теперь в порядке, капитан?

Алексий оторвал губы от бутылки и плюнул вином в лицо Гегелю.

– Она мертва, – прошептал тот, – мертва, как и все, кто хотел нас погубить. А теперь мы плывем в Гипет. Уповай на Марию, капитан, уповай на Нее!

Барусс обмочился, его глаза закатились, а между сцепленных зубов сочилась красноватая слюна. Гегель вздохнул, но вид некогда великого человека, павшего так низко, почему-то напомнил ему о собственном голоде. Манфрид вернулся, прогнав араба, услышал, как урчит в животе у брата, и открыл свой мешок. Они присели с подветренной стороны от капитана, чтобы перекусить, а Лючано и Рафаэль спустились вниз, чтобы не просить Гроссбартов поделиться. Вскоре они вернулись, еще более бледные, чем прежде.

– Что моей собственной персоне есть? – спросил Рафаэль.

– На вот. – Гегель оторвал кусок сырного колеса и бросил наемнику. – Пей больше пива, не так живот сводить будет.

Шевалье Жан лениво покачивался между мачт, а Лючано принялся бить себя кулаками в голую грудь и что-то кричать по-итальянски. Гроссбарты расхохотались, хотя только сыр не дал Рафаэлю погрузиться в пучину истерики. Внизу он попытался добиться от Родриго сведений, как им ловить рыбу, но тот не мог или не хотел говорить, услышав от наемника о безумии прошедшей ночи и страшной перемене, приключившейся с капитаном. И то, что Лючано и Родриго – единственные люди на борту, которые хоть что-то понимали в мореплавании, – были настроены явно пессимистично, сильно тревожило Рафаэля.

Новое, ужасное чувство, рожденное убийством другого человека, смешалось в сердце Родриго с заботой о капитане. Чтобы избавиться от воя араба, доносившегося из кладовой, юноша в конце концов поднялся на палубу. Его опухшие глаза оказались не готовы к яростному сиянию солнца, и, когда они приспособились настолько, что Родриго смог, прищурившись, оглядеть палубу, он увидел, что усилиями оставшейся команды шевалье Жан оказался распят на рее фок-мачты. Оставив без внимания эту жестокость, он медленно подошел туда, где лежал капитан.

Связанный Барусс, пристально глядевший на море, не отреагировал на появление Родриго. Юноша присел рядом с ним на палубе и, сам не зная почему, положил голову на плечо капитану. Прикрыв глаза, он подумал, станет ли жизнь ему хоть когда-нибудь в радость. И вдруг Барусс вцепился зубами в его ухо.

Родриго резко отдернулся, оставив правую ушную раковину во рту безумца. Схватившись здоровой рукой за рану, Родриго с ужасом смотрел, как капитан жует. Затем юноша неуклюже пошел прочь, плача не только от обжигающей боли.

Увидев беду Родриго и бессознательно потрогав собственное укороченное ухо, Манфрид позвал Лючано и Рафаэля. Затем на глазах Родриго они размотали веревки капитана и отнесли его к лестнице. Барусс не хотел или не мог встать, его пришлось тащить на руках и спускать в кают-компанию. Когда все трое скрылись внизу, Родриго, спотыкаясь, двинулся на корму, где расположился кардинал Мартин. Оба молча смотрели назад, в ту точку, где изумрудное море встречалось с золотым небом.

Позднее в тот же день Гроссбарты заставили Родриго и Лючано проверить, что они не сбились с курса. Даже если бы кто-то из них разбирался в навигации, все карты улетели в соленую бездну вместе с припасами из кладовой. Поскольку все, кроме Аль-Гассура и Барусса, занимались парусами, два моряка могли быть уверены лишь в том, что корабль идет куда-то на юго-восток. Оба настаивали, что нужно срочно повернуть на север и отыскать землю, где можно пополнить припасы и набрать новую команду, но Гроссбарты даже слышать об этом не хотели, настаивая, что хватит одной веры.

В ту же ночь, усомнившись в том, что проживет достаточно, чтобы отыскать более подходящего духовника, Родриго попытался облегчить душу в разговоре с Мартином. Изувеченный юноша беспокоился за спасение души капитана и своего брата даже больше, чем пекся о собственном блаженстве, и поэтому был разочарован, когда кардинал решил сам ему исповедаться и стал бредить о каких-то демонах и смерти своей возлюбленной Элизы. Рафаэль бодрствовал, даже когда Лючано, Мартин и Родриго уснули, пытаясь выхватить хоть какие-то понятные слова из разговора Гроссбартов, продолжавших пить на палубе, и шепота из кладовой.

В результате долгого спора верх одержала логика Манфрида, верившего в очистительную силу пламени. Братья принялись разводить костер на щите шевалье Жана. В его свете Гроссбарты различили на фоне паруса силуэт рыцаря, вниз от которого тянулся широкий потек. Гегель предложил проверить все на арабе утром, и Манфрид согласился, что это разумный подход. В качестве последней предосторожности Гегель отрезал куски только с пары хвостов убитой сирены – как можно дальше от того места, где они переходили в человеческую кожу.

Почти всю ночь братья не ложились, а коптили мясо, надеясь, что восхитительный аромат не скрывает ни яда, ни проклятья. Когда крышка люка и стулья с бака превратились в пепел, они согласились, что теперь припасов должно хватить до самого Гипта, если, конечно, экономить. Поэтому Гроссбарты отрубили часть планширя и закоптили еще кучу мяса, оказавшись в опасной близости к тому месту, где сомнительное мясо превращалось в каннибализм. Его они спрятали в мешки, а угли выбросили в море и огорчились, потому что плеск волн заглушил радостное шипение, которого они так ждали.

Спали по очереди, пока звезды вертелись над головой, а корабль качался под ногами, но оба уже настолько привыкли к этому, что не испытывали тошноты. Манфрид провел свою вахту, обходя палубу и посматривая в непроглядные глубины. Гегель провел свою на верхушке мачты, где нашептывал шевалье Жану мысли и соображения, которые боялся открыть даже своему брату. Здесь он чувствовал себя в безопасности, поскольку рыцарь умер в долгом промежутке между распятием и этим секретным разговором с Гегелем. Гроссбарты не прикасались ни к парусам, ни к штурвалу, ибо решили, что так они точно во всем полагаются только на волю Девы Марии.

Вскоре после рассвета Рафаэль возглавил исход из кубрика. За ним мрачно шагали Лючано и Мартин. Гроссбарты приветствовали спутников в своей обычной манере, то есть попросту не обратили на них внимания. Рафаэль откашлялся, а когда братья не отозвались, повернулся к остальным троим.

– Нужно наловить рыбы, – сказал он по-итальянски.

– Я что говорил по поводу тарабарских разговоров? – внезапно заинтересовался Манфрид.

– Этот матрос ни на каком другом языке не говорит, – вздохнул Родриго, указывая на Лючано. – Он только сказал, что нужно попробовать наловить рыбы, но я не знаю, как он это планирует делать, если крепления для сетей сорвало вместе с лебедкой.

– Пейте пиво, – посоветовал Гегель, – и молитесь.

– Да! – согласился Мартин. – Это единственный выход!

– Что они говорят? – по-итальянски спросил Рафаэля Лючано.

– Что мы тебя съедим, если будешь болтать, – отозвался наемник, чем решительно утихомирил моряка.

– Рыбу уже поймали, – объявил Манфрил, – но прежде, чем ее кто-то отведает, мы накормим ею араба. Проверим, что она не сгнила и не отравленная.

Ошеломленные спутники заговорили все разом, но Манфрид навел порядок взмахом заряженного арбалета. Тогда они заметили разложенные на палубе полоски копченого мяса, и у них потекли слюнки; несколько рук потянулось к еде. Арбалет заставил их отдернуться, а потом у края люка встал Гегель и хрипло обратился к остальным:

– Мы поедим, если араб останется жив к закату. До этого времени ни я, ни мой брат, ни один из вас ни кусочка не попробует. А теперь – слушайте Риго, он объяснит, как подогнать этот плот в Гипет.

Манфрид понес вниз большой кусок мяса, оставив других распутывать снасти и возиться с парусами. Дверь в кладовую подперли пивной бочкой, поскольку засов вчера снес Родриго. Слегка покряхтев, Манфрид отодвинул ее настолько, чтобы можно было протиснуться. Аль-Гассур, видимо, ценил свою жизнь достаточно высоко, чтобы не пытаться развязать Барусса, но они лежали бок о бок в центре кладовой и смотрели на Манфрида.

– Я тебе еды принес, араб, – сказал Манфрид.

Аль-Гассур не расслабился и не разнежился, как Гроссбарты, поэтому в его сумке было полно фруктов, сыра, сосисок и хлеба, которые он украл до того, как мессер Жан выбросил всю провизию. Это да еще взаимное недоверие к Гроссбартам убедили его не принимать таких подарков. Тем не менее араб провел с братьями довольно времени, чтобы не пытаться прямо им отказать.

– Тысячу раз будь благословен, о, досточтимый Манфрид, – затянул Аль-Гассур. – Быть может, ты снизойдешь и до того, чтобы накормить нашего капитана, а также дать нам, чем промочить горло?

– Вокруг вас столько пустых бутылок, что вы явно опустошили вон тот ящик, – заметил Манфрид. – Что до капитана, всем известно: рыба не на пользу душевнобольным, поэтому для него я принес сыр.

– А рыбу мне? – Подозрения Аль-Гассура крепли, а униженные мольбы усиливались. – Прошу тебя, о, честнейший Манфрид, подай же мне сие превосходное яство!

Манфрид швырнул арабу рыбу и подождал, пока тот откусит несколько кусочков и проглотит их, прежде чем отвернуться. То, как Барусс пялился на них, точно безмозглый зверь, сильно его бесило. И Гроссбарт страстно желал, чтобы капитан умер либо поправился. Но все равно он исполнит волю Девы Марии, хоть она и неисповедима равно для Гроссбартов и меньших людей. Придвинув бочку на место, он так и не увидел, как Аль-Гассур выплюнул мясо, которое спрятал за щекой.

– Они едят ее? – хохотал и рыдал Барусс.

– Нашу жену, – стонал Аль-Гассур, прижимая рыбье мясо к щеке.

– Мою невесту.

– Как мы отомстим за нее?

– Их кровью, – плакал Барусс, – их костями и душами.

– Она погибла, – причитал Аль-Гассур, – погибла, погибла, погибла.

– Но у тебя будет другая, – всхлипнул сквозь смех Барусс. – Призовешь другую, и она станет твоей, а я поплыву со своей по водорослевым угодьям. Больше, чем их Мария, больше, чем моя Матильда.

– О чем ты?

– Освободи меня, брат, – совершенно спокойно попросил Барусс. – Разрежь мои путы, и я покажу тебе.

Хоть Аль-Гассур и погрузился в безумие, одна мысль об этом заставила его вздрогнуть. В нерешительности он затянул:

– Гроссбарты вернутся, я уверен в этом. Лучше подождем, пока солнце зайдет, тогда они будут сторониться этой комнаты.

– Отомсти за нас, когда я уйду, брат, и тебя ждет награда.

Барусс закрыл глаза и начал тихонько напевать мелодию, которую они оба хорошо знали, хотя его человеческое горло и не могло передать ее сокровенную суть.

Наверху остальные узнали, откуда взялось мясо, когда Лючано заглянул в трюм. Он потерял сознание, а когда пришел в себя, пополз прочь от Гегеля, повторяя все молитвы, какие знал. Рафаэль тоже содрогнулся от отвращения и поклялся, что скорее умрет, чем положит в рот такую мерзость, а Мартин поддержал и благословил его в отказе от плоти морской ведьмы как источника пропитания. Родриго лишь улыбнулся их негодованию: его вовсе не удивил новейший грех, в котором, однако, юноша не пожелал принимать участия. Он забрался на мачту, пока остальные выражали свое возмущение, но на почтительном расстоянии от ушей Гроссбартов.

Из всех, кроме восставшего из мертвых Гегеля, Родриго получил вчера самые тяжелые раны. Но кусок голой кости на черепе, пробитая насквозь рука и разодранное зубами ухо по-прежнему беспокоили его меньше, чем болезнь капитана – последнего близкого человека, который остался у него на земле. Сидя на рее рядом с поникшей головой шевалье Жана, он смотрел на море и думал, как ему жить дальше, если Барусс умрет.

День тянулся медленно, отчаяние команды уравновешивалось только непоколебимым оптимизмом Гроссбартов. Понятное дело, что золотоносные пустыни арабов лежат где-то за следующей облачной грядой, и даже ранним вечером братья поглядывали на горизонт, уверенные, что вот-вот появится земля. Суша не появилась, и, хотя ночью поднялся более сильный ветер, матросы так измотались, что вновь попытались заглушить сном голод. То, что Аль-Гассур казался вполне здоровым, не убедило никого, кроме Гроссбартов, попробовать ее мясо.

Братья сытно поели, не прекращая отчаянно спорить, вкусная это еда или нет. Манфриду казалось, что мясо больше похоже на дичь, чем любая морская живность, а Гегелю оно напоминало именно рыбу. Его ненависть к четвероногим зверям ничуть не мешала наслаждаться их зажаренным мясом и органами.

– Странное дело, – проговорил Гегель после еды, – мы теперь, выходит, видели уже трех ведьм и трех чудищ?

– Считаешь неправильно, – рыгнул Манфрид.

– Это как?

– Одно чудище, которое мантилюпа, или как его, ведьма, которая ему служила…

– Это он ей служил, – поправил Гегель.

– Один хрен. Потом ведьмак, который приехал на борове. И в нем сидел демон, так что еще по одному выходит.

– Вот тут ты и сбился, потому что мужик тот был ведьмак, демон – это демон, а боров – третий.

– Третий кто? Нет, закройся. Боров был боров и просто свинья. Свинья, в которую залез демон, когда мы убили ведьмака, – качая головой, объяснил Манфрид тугодумному брату.

– А откуда ты знаешь, что это был не его прислужник или сам Дьявол?

– Не знаю, как и ты не ведаешь, так что в отсутствие иных свидетельств будем считать, что это была обыкновенная свинья, которую одержал демон.

– Кабы это был сам Нечистый, он не впустил бы в себя какого-то сопливого демона, – рассудил Гегель. – Сам бы за нами погнался.

– Это уже разумно, – подивился Манфрид. – Выходит, две ведьмы и два чудища, а с этой бабой, которую мы сейчас съели, все три.

– Три чего?

– Гм-м-м, – протянул Манфрид. – Ведьмы? Да, ведьмы.

– Только у ведьм, как свидетельствует мой обширный опыт учителя в Праге, нет драных рыбьих хвостов вместо ног, – провозгласил Гегель, демонстративно разгладил бороду и задрал свой бесформенный нос.

– Гм-м.

– А вот у чудищ как раз запросто могут быть любые звериные части. Потому они и чудища, в конце концов.

– У ведьм бывают хвостики, – проговорил Манфрид, прожевав очередную порцию мяса. – Правда, не такие большие.

– Не спорю, может, небольшой коровий хвостик или кошачий, скажем, или хоть семь сисек, как у сучки, но такое… – Гегель сдавил пальцами жирное мясо. – Ну уж нет. С другой стороны, чудища не колдуют и не чаруют, насколько мне известно, так что она пойдет за двоих.

– Съесть чудище – не грех, – философски рассудил Манфрид, – а вот съесть ведьму – прегрешенье, потому как они более-менее человеки. Так что пока держимся к югу от пупка, мы в безопасности.

– Святая правда, риторикой не обезображенная. И на вкус ничего себе, если честно.

– Но тут возникает другой любопытный вопрос, – продолжил Манфрид. – Мы согласны, что демон отличается от других чудищ, поскольку, как нам в горах поведал кардинал, ему нужно тело, и лучше – тело ведьмы, чтобы в нем кататься, как мы на этой лодке.

– Потому что, как и мы, он некоторое время сам протянет, а потом провалится вниз, если ему не дать что-то твердое под ноги, – поддержал брата Гегель.

– Пресвятая Дева тебе, похоже, новые мозги подарила, пока ты был мертвый. В любом случае, демоны отличаются от чудищ. И выглядят так, что я ничего похожего не видал.

– Ну да.

– При том, что чудища, которых мы видели, как то – наш обед и мантилюпа, выглядят как люди со звериными частями, – сказал Манфрид.

– Рыба – не зверь, об этом мы уже говорили, – заметил Гегель.

– Хер тебя благослови, Гегель. Ты же отлично понял, что я хотел сказать! Частью – угорь, рыба или змея, а частью – женщина, и частью – зверь, а частью – мужчина все же ближе друг к другу, чем тот демон к человеку или зверю. Или рыбе.

– Ну да.

– Так почему чудище – всегда смесь человека и животного?

– По нашему опыту, и вправду так выходит, – задумался Гегель. – Если, конечно, предположить, что мы едим сейчас чудище, а не ведьму.

– Верно! Никакой треклятой ведьмы я не ел! Только верхняя часть от ведьмы, а мы жуем чистую монстрятину.

– Вроде так. Только я сомневаюсь, что у той твари в горах была ведьминская голова и чудовищно-кошачье тело. Он-то, похоже, был человеком, прежде чем стал чудищем.

– Выходит, возможно, что чудища – просто люди, пусть еретики или ведьмы, которые во что-то превратились, – проговорил Манфрид и прикусил губу, глядя на груду недоеденного мяса.

– Или просто звери, которые частично превратились в людей.

– Это уже слегка натянутое предположение, – возразил Манфрид. – Не верю я, что это рыба, которая вдруг превратилась в женщину.

– Но она же не говорила. Рыбы не говорят.

– Но они и не поют. К тому же, чертова куча монстров, о которых я слыхал, вовсе не были похожи ни на мужчин, ни на женщин. Просто чудища.

– Например? – не сдавался Гегель.

– Например, драконы, единороги и все прочие.

– Только мы их не видели. Может, это все выдумки.

– Необязательно, – сказал Манфрид.

– Да, но если только слышал про что, оно от этого правдой не стало. Я знаю, что Дева Мария взаправду существует, потому что Ее видел, и знаю, что демоны взаправду существуют, потому что одного из них видел, и знаю, что сраные рыбоведьмы взаправду…

– Понял я, понял, – проворчал Манфрид. – Но мы же знали, что ведьмы взаправду существуют, прежде чем первую увидели, и уж никак в этом не ошиблись.

– Ну да, – согласился Гегель.

– Значит, чудища, по нашему опыту, – это частью люди, частью звери. Хотя есть возможность, что они могут оказаться частью еще чем-то или смесью всего, как василиск. Частью курица, частью дракон.

– Только это не василиск, а чертов кокатрис.

– Кто? – расхохотался над невежеством брата Манфрид.

– Кокатрис. Василиск – просто ящер, он колодцы отравляет и все.

– Это скорпион! Хотя ты наполовину прав – василиск тебя быстро прикончит, если глаза на тебя подымет.

– Что?! – ахнул Гегель и покачал головой. – Вот теперь я точно знаю, что ты все выдумываешь, потому что всякий ученый человек тебе прямо скажет: скорпион – не рептилия, а червь.

– Ты много видел червей с глазами и ножками, а?

– Кроме тебя?

Спор кипел еще некоторое время, а потом естественным образом перешел в потасовку. Гегель радовался тому, что жив и может пинать брата ногами. Манфрид чувствовал в точности то же самое. Во время поочередных дежурств каждый выдумывал неоспоримые аргументы для дискуссии, которую можно было бы так назвать в самом широком смысле слова, и оба пришли к выводу, что здесь они придерживаются в целом одного мнения, как, впрочем, и по большинству других вопросов.

Когда в кубрике все затихло, Аль-Гассур зажег свечу в кладовой. В ее тусклом свете он перерезал веревки Барусса, а в следующий миг капитан отобрал у араба нож и придавил его к полу. Горечь попрошайки от того, что все подозрения насчет истинных намерений Барусса оправдались, сменилась страхом, когда капитан повел себя еще более странно.

Лицо Барусса нависло над Аль-Гассуром, потом капитан ножом распорол себе щеки и лоб, оставляя глубокие порезы, из которых кровь капала в открытый рот араба. Затем Барусс прижал клинок к горлу Аль-Гассура и принялся вылизывать его лицо, обсасывать кончики усов, пытался открыть веки мясистым языком. Араб захрипел, когда солоноватый придаток протиснулся и прижался к глазному яблоку, так что на него потекла студенистая масса. Только нож у горла удержал Аль-Гассура от вопля: араб понимал, что, если хотя бы кашлянет, сам себе перережет горло.

Жуткое и сладострастное насилие прекратилось так же внезапно, как началось, и Барусс поднялся на ноги. Аль-Гассур сжался в комочек, умоляя брата простить ему все прегрешения, какие он невольно совершил. Но Барусс принялся кромсать собственную одежду с таким рвением, что через несколько мгновений уже стоял перед Аль-Гассуром в чем мать родила; старые раны и свежие порезы блестели в свете сальной свечи. Сжимая в одной руке нож, капитан схватил другой запястье араба и рывком поставил его на ноги. Он обнял Аль-Гассура, который содрогнулся от мокрых объятий, а на грязной одежде араба заблестела свежая кровь.

– Во время своих путешествий я повстречал путника, – прошептал Барусс, отпустив Аль-Гассура, и бросился к рассыпанным ящикам. – Он был путник, и я был путник, и недолго мы путешествовали вместе. Только путешествия и стоят того, чтобы жить. У меня была жена и двое мальчишек, но я все равно хотел путешествовать, если ты понимаешь.

– Я пони…

– Лучше всего путешествовать с другими путешественниками. Море тебя бросает к другим людям, но не все они в душе – путешественники. Тот человек, как и я, был не просто путник, который путешествует, поскольку может, но путешественник, который путешествует, ибо должен.

– Я сам путешествовал. Должен призна…

– Он рассказал мне. – Барусс открыл коробку с ювелирными украшениями и швырнул в стену так, что сокровища рассыпались по полу. – Я не спрашивал, как и ты не спрашиваешь, но он рассказал мне, как я расскажу тебе.

Аль-Гассур молчал, глядя, как капитан громит другие ящики, пока не нашел тот, где хранилась его одежда – последний сундук, который шевалье Жан собирался выбросить, прежде чем поскользнулся, ударился головой и понял, что корабль тоже успокоился. Барусс затрясся от хохота, так, что по его коленями побежали струйки слез и крови. Араб поднес свечу поближе, а Барусс принялся разбрасывать по комнате подбитые мехом плащи и крепкие сапоги.

– Он знал, что я не могу быть совершенно счастлив, ибо я путешествовал, несмотря на тяжким трудом добытые богатства, любовь семьи и высокое положение. Поэтому, думаю, именно поэтому. Но часто, часто я гадаю, особенно после того, как они погибли, и я изгнал ее. Если будешь бояться моря и ее, но паче того если будешь бояться ее вернуть, пожалеешь обо всем, как я обо всем пожалел. Но, в конце концов, станешь так же счастлив, как и я!

Барусс затрясся от хохота, так что на его обнаженном теле кровь смешалась в грязью.

– На востоке их дом. Плыви туда, где по преданию тонут корабли, к морским скалам в открытом море, одиноким островкам, тайным рифам, что вспарывают кораблю днище, плыви туда один. Я оставил свое судно и всех своих людей и в шлюпке подошел к пустынному острову – так далеко на востоке, как только я заплывал в жизни – за Кипром, на самом краю Святой земли. Никакой луны быть не должно, даже краешка, когда море освещают одни звезды, а сам ты боишься; тогда стоишь и ждешь с крепкой сетью.

Капитан наконец нашел то, что искал, ибо прекратил рыться в вещах и отклонился назад, сжимая в дрожащих руках толстый черный кафтан. Он осторожно провел по нему вверх и вниз острием ножа, пока араб не услышал тихий металлический звон. Затем Барусс вспорол ткань, сунул руку за подкладку – нежно, точно повитуха, что помогает щуплой роженице привести на свет первого ребенка. Пламя свечи блеснуло на чем-то, и Аль-Гассур заглянул через плечо капитану.

– Если поищешь, найдешь канат тонкий, как веревка, но куда более крепкий. На конце его вяжешь петлю и бросаешь в море. Длиной он должен быть где-то с корабль, чтобы достиг ее глубины. А потом ждешь, но недолго. Как только почувствуешь, что клюет, тяни наверх, медленно и нежно, будто первый раз занимаешься любовью с молодой женой. Потом услышишь всплеск рядом со своей лодкой, а затем бросай сеть – аккуратно, ибо всякому человеку дан лишь один такой шанс. Быстро вытаскивай ее на борт, но не смотри на нее, иначе все пропало! Но главное – не смотри, пока не найдешь каменистый берег, куда вытащишь сеть, только тогда! И это, дорогой брат, стоит всех жертв, на которые ты пошел, всех трагедий, которые переживешь. Первый взгляд на нее! Лишь тогда ты вернешься на свой корабль и в мир людей – с тем, что заслужил.

Аль-Гассур вытянул дрожащие руки и принял артефакт. Бока бутылочки были смяты и перекручены, а вместо пробки ее венчало гладкое стеклянное колечко. На дне лежал какой-то странный предмет, завернутый в тюленью кожу. Пораженный араб заметил, что он превосходил по размерам горлышко бутылки. То ли бутылочку выдули вокруг этого предмета, то ли он сам как-то вырос внутри. Но чудеснее всего было то, что стекло казалось теплым на ощупь. Прижав его к щеке, Аль-Гассур почувствовал, что оно пульсирует, точно сердце маленького зверька.

– Всегда прячь его – от луны, солнца и чужого человека. Здесь, меж полом и потолком, даже здесь он вполне опасен. – Барусс оторвал полу камзола и накрыл ею бутылочку в ладонях Аль-Гассура. – Никогда не подставляй его открытому небу, даже когда будешь использовать, пусть остается замотанной в тряпки, а уж море само снимет эту мантию. Теперь, когда увидел его, никогда больше не рискуй разворачивать, – никогда!

– Брат, я всегда буду веровать только в тебя, – поклонился Аль-Гассур.

– Мне нравится видеть, как дрожат маленькие птички, – прошептал Барусс со странным акцентом, и, прежде чем Аль-Гассур успел спросить, что это значит, в лицо арабу хлестнула горячая жидкость.

– Ты упокоишься с нею, брат мой, – поклялся Аль-Гассур, для которого вся комната окрасилась алым от крови в глазах.

Барусс повалился вперед, в его груди по самую рукоятку сидел нож араба. Лихорадочная улыбка не сочеталась с ужасом в его мутных глазах, а губы еще долго продолжали беззвучно шевелиться. Так капитан Алексий Барусс покинул мир людей и Гроссбартов, оставив свое наследие в руках тех, кто по-прежнему славил его имя.