Мамлюки превосходили их числом, соотношение – пять к одному, а кардинал Мартин и Аль-Гассур потеряли сознание от подмешанного в вино снотворного. Так что в тот день Гроссбарты вполне могли погибнуть на берегах Нила, если бы судьба им не улыбнулась. Пораженные их отвагой гребцы на галере оказались осужденными узниками, а не урожденными рабами, и в точности, как их хозяева-мамлюки некогда разорвали свои цепи и одолели бывших господ, так и эти рабы взбунтовались, увидев отчаянное сопротивление Гроссбартов. Хоть и прикованные к своим местам, полуголые гребцы выставляли весла и ноги, чтобы помешать хозяевам наброситься разом на врагов и покончить с ними. Впрочем, никто из торжествующих европейцев этой помощи не заметил и не признал.

Когда последний из мамлюков подарил свою кровь великому Нилу, Гроссбарты оценили последствия битвы. Теперь у них оказалась полная рабов галера, и, как ни удивительно, от ран скончался только Мориц – последний оставшийся госпитальер: длинная рукоять зловеще торчала у него между шлемом и нагрудником. Рафаэль видел довольно сражений за время, проведенное в Белой роте, чтобы понимать: он тоже наверняка последует за немецким рыцарем еще до заката. Ведь вдобавок к навершию меча, выбившему наемнику почти все зубы, клинок прошелся по его запястью так, что едва не отсек кисть. Сплевывая кровь и осколки зубов, он отчаянно пытался остановить кровь, пока ноги не подкосились.

Мартин и Аль-Гассур катались в песке и выблевывали отравленное питье, а печального Родриго сражение, похоже, настроило на бодрый лад. Время от времени он даже смеялся, обходя поле боя и добивая нападавших. Манфрид заметил тяжкое состояние Рафаэля в тот же миг, когда по-прежнему прикованные рабы дикими криками привлекли внимание Гегеля к тому факту, что последний мамлюк проломил корму галеры, которая быстро наполнялась водой. Понимая, что им не удастся вытащить все припасы с судна, прежде чем оно затонет, Гегель с ворчанием использовал ключ, найденный на теле главного мамлюка, чтобы освободить рабов и приспособить их к делу. В итоге им удалось не только спасти припасы; рабы даже вытащили нос галеры на берег, а это значит, ее можно будет починить.

– Ну, святой? – спросил Манфрид.

– Ну, дерьмо, – ответил Гегель. – Мы теперь в самом Гипте. Давай браться за дело и искать дедовы сокровища.

Манфрид окинул взглядом измочаленное судно и принялся рубить его на дрова, а Гегель пошел перевязывать рану Рафаэля. К ужасу всех, кроме Гроссбартов, которые прикончили первого раба, попытавшегося им помешать, вскоре на месте галеры пылал гигантский костер. В какой-то момент Рафаэль потерял сознание и повалился вперед. К тому времени, как освобожденные рабы вытащили его из огня, Провидение лишило наемника левой кисти, но хорошо прижгло рану. В итоге преданный негодяй выжил, хотя прошло несколько недель, прежде чем кто-то смог разобрать слова, вылетавшие из его изувеченного рта.

Значительно выросший отряд Гроссбартов и их последователей двигался вверх по течению Нила с простодушной решимостью. Сердце Родриго еще обливалось кровью из-за гибели капитана, так что юноша даже получал мазохистское удовольствие от сложившегося положения вещей, как и Аль-Гассур, который удивительным образом умудрялся поддерживать иллюзию того, что свободно говорит по-арабски, обрушивая потоки абракадабры на освобожденных рабов – сборище обманутых военачальников и слишком наглых попрошаек, которые тащились за своими освободителями больше ради еды, чем из благодарности. Кардинал Мартин думал, что ему удалось обратить в истинную веру нескольких мусульман, а те, кого он не сумел крестить, не стали бить священника из уважения к Гроссбартам.

Зерно и сушеные фрукты быстро таяли – ртов-то было немало, но Гроссбарты и слушать не хотели Мартина, который умолял их нормировать выдачу оставшегося продовольствия. Каждый из братьев тащил сумку, набитую личными припасами; кардиналу они посоветовали поступить так же. Если бы они остались на реке, могли бы добраться хотя бы до небольшого поселения, но Гроссбарты решили, что, раз прибрежное болото уступило место песчаным пустошам, теперь обязательно надо устраивать регулярные вылазки, чтобы не пропустить могильный город. Каждые несколько дней вода подходила к концу, и они трусили обратно к Нилу, чтобы наполнить бурдюки. В конце концов от этого устали даже Гегель с Манфридом. Отчаяние уже могло искалечить дух всех членов отряда, когда Мартин вновь попытался убедить Гроссбартов покаяться в грехах.

Отряд расположился в очередной напрочь лишенной захоронений долине среди бесчисленных дюн, но здесь оказалось довольно мертвых деревьев, чтобы развести два костра. Три десятка освобожденных узников сидели на некотором расстоянии от них у собственного костра, обсуждая, что разумнее – обратиться против Гроссбартов или просто сбежать ночью. Если бы хоть один из них понимал слова, которые произносились у другого костра (как, впрочем, и наоборот), дело наверняка дошло бы до драки, но пока большинство мусульман утратили интерес к тому, зачем бородатые христиане топают пешком в пустыню, а затем возвращаются к Нилу, да еще по нескольку раз в неделю, когда запасы продовольствия тают на глазах.

– Я тебе уже дважды сказал и повторять не буду, – проворчал Манфрид, дожевывая финики. – Не в чем нам признаваться.

– Все должны исповедаться, Манфрид, – проговорил Мартин, склонив голову. – Я не буду осуждать вас, лишь Ему это позволено.

– Ей, – поправил Гегель, – это не повредит, братец.

– Так почему ты сам не начнешь? – фыркнул Манфрид.

– Она уже видела мои грехи и отпустила их, – ответил Гегель, поднимая глаза к призрачному своду небес. – Все драные прегрешения смыла до одного.

– Но ты признаешь, что грешил! – воскликнул Мартин, обрадовавшись, что дело сдвинулось с мертвой точки. – Почему бы не исповедаться мне, хоть грехи твои и отпущены, чтобы твой брат понял то, чего он не понимает: в грехах надо каяться!

– Ну ладно, – хмыкнул Гегель и потер руки, а затем прикусил губу. – Это все ведьма.

– Кто? – не расслышал Мартин.

– Ведьма? – насторожился Манфрид.

– Та, что сидела в горах. В Альпах. – Гегель посмотрел в глаза брату. – Думаю, надо и тебе признаться, раз Она все знает. Я ее того.

– Ведьму, которая в долине жила с этим, с мантилюпом? Ты ее чего?

– Нет, исповедуйся мне, – настаивал Мартин.

– Заткнись, – бросил Гегель. – Ага, та самая ведьма. Я, кхм, ее того… физически того.

– Убил, что ли? Когда успел?

– Да нет, дубина, по-плотски того. Она, ну, отлюбила меня, в общем.

– Что?! – расхохотался Манфрид. – Не заливай хоть мне, Гегель. Эта старушенция?

– Знаешь, у кого вкус есть, те понимают, что баранина лучше ягнятины, – обиделся Гегель и скрестил на груди руки.

– Женщины – это тебе не куски мяса! – возразил Манфрид.

– Ты это морской бабище скажи, которую мы на корабле съели. Но суть в чем: с этой ведьмой мне бы знать наперед, да я сплоховал и потому утратил свою чистоту. Но Она мне ее вернула. В смысле, Мария, Дева, ведьмино заклятье сделало ее на Нее похожей. – Гегель развел руки. – Видишь? Не позорно это для тех, кого Она благословила. Исповедуйся мне, и тебе простится, как мне простилось.

Мартин и хотел бы перебить, но никак не мог подобрать челюсть с песка. Манфрид продолжал смеяться, пока Гегель не отвесил ему оплеуху. Потом он пытался заговорить несколько раз, но начинал хрюкать, как только открывал рот.

– Эта старушенция? – повторил Манфрид. – Господи Иисусе, ну и ну, братец!

– А зачем, думаешь, я это сделал? – разъярился Гегель. – Думаешь, только и мечтал гроссбулку свою какой-то ведьме в дырищу засунуть? Иначе ты помер бы там от яда в ране, пиздюк эгоистичный! Цена была такая.

– Так дал бы мне помереть! – фыркнул Манфрид, но, заметив боль в лице Гегеля, посерьезнел. – Спасибо, брат. Я такого не заслужил. Правда. Не представлял даже, что ты так пострадал за меня. До черта благочестивое деяние!

– Мне было бы малость полегче, если бы ты сам на чистую воду вышел, а мне не пришлось волноваться, что ты потом в бездне гореть будешь, – сказал Гегель и с намеком покосился на брата. – Мысли – такой же грех, как и дела, Манфрид.

– Правда? М-да, наверное, так и есть, – проговорил Манфрид, прищурился и поглядел во мрак позади, будто его тайна лежала во тьме за световым кругом. – Выходит, я сделал кое-что, чего не стоило бы делать. А думал еще похуже, чем делал.

– Так давай, – подстегнул его Гегель. – Выкладывай – назло Нечистому!

– Кхм, ну, в общем, эта самая никса… – Манфрид сглотнул.

– Ну и?

Мартин хотел вмешаться, но любопытство пересилило, и он смолчал.

– Ну и я вроде как прикипел к ней и ее песне.

Гегель кивнул, а Манфрид продолжил:

– Сдается мне, часть того, что я тогда думал, она мне в голову колдовством вложила, но кое-что, кхм, наверное, пришло и по моей воле. Драные мыслишки, такие, что позорят Деву.

– А как ты ее называл? – понимающе спросил Гегель.

– Чего?

– Каким именем ты ее называл в мыслях, братец? Я-то знаю, что виноват, потому что ведьму называл Ее Именем. – Гегель повесил голову. – Ужасный грех.

– А считается, если ты это вместо меня сказал? – буркнул Манфрид и пнул ногой брата. – Ну да, поскольку лучшего имени не подвернулось, пришлось использовать в мыслях имя Марии. Я забирался туда, в фургон и смотрел, но никогда к ней не прикасался, то есть никогда нарочно не прикасался. А потом, в реке, я целовал того Дорожного папу, потому что думал, что это она. Был бы я в своем уме, и не подумал бы ее целовать, не говоря уже о каком-то разбойнике.

– Вот так, – вздохнул Гегель.

– Но это не худшее дело, братец! – встревоженно сказал Манфрид. – Я и похуже поступал. От такого злодейства даже Нечистый бы покраснел. Значит, когда мы были с капитаном, и в первый раз пришел Анджелино, он ругался с Баруссом, вы с Риго глаза отводили, а я… я…

– Что бы ты ни сделал, будет тебе прощение, как только мне скажешь, – мягко проговорил Гегель.

– Я свой бурдюк водой из ее ванны наполнял, а потом всякий раз, как мне тоскливо становилось, отпивал этой соленой водицы, даже после того, как она чудищем стала. – От стыда Манфрид уперся подбородком в грудь. – Еще чуть-чуть осталось даже.

Манфрид не поднимал головы, пока не услыхал странный звук.

– Ты что, смеешься надо мной, ведьмоеб драный?

– Ну-ну! – Гегель прикрыл ему рот ладонью. – То, что ты прощен, не значит, что ты перестал быть драным сукиным сыном! Но вода из ванны, братец? Гадость-то какая!

– Да пошел ты, ведьмосос тупой! – огрызнулся Манфрид.

– Успокойся! – Гегель надулся, затем расслабился, увидев, что у Манфрида глаза лезут из орбит. – Спокойно, спокойно. Насмехаться над исповедью – грех худший, чем те, что мы с тобой совершили, так что в этом я тоже каюсь, ладно? Черт, если хочешь, пей ее дальше, воду эту, потому что я тебя благословляю и воду эту благословляю, теперь она святая! Все в порядке, брат.

– Вот уж нет! – заревел Мартин, и Манфрид двинул ему кулаком в живот.

– Если хочешь чуток оттянуть встречу с драным Абсолютом, закрой рот в присутствии святого! – заревел в ответ Манфрид, и священник повалился, держась за живот. – Продолжай, брат.

– Да я вроде закончил, – сказал Гегель, затем оглянулся на блестящие глаза, которые смотрели на него через огонь. – Кто еще хочет омыться от грехов?

Рафаэль встал и подошел к ним, плюхнулся на землю и обратился прямо к Гегелю – впервые с того момента, как потерял руку и бо́льшую часть зубов. Он поведал им о всех жестокостях, какие совершил во время службы в Белой роте. Этот отряд наемников не чурался никакого разврата – вино, женщины, крайняя жестокость. Во всем этом исповедался Рафаэль, а потом задрожал, и ему на глаза навернулись слезы раскаяния.

– Ты прощен, мальчик, – сказал Гегель, увидев, как Манфрид пожал плечами, поскольку оба не поняли почти ничего из его рассказа. – Все мы – грешники в этом драном мире.

– Мне тоже есть в чем покаяться, – хихикнул Аль-Гассур, подползая к костру. – Но прежде скажите, положена ли моей ничтожной арабской персоне такая же благодать, как и вам?

– Ага, если прекратишь трепать языком и признаешься наконец, – ответил Манфрид.

– И никакое отмщение не постигнет мое тело за злодеяния, которые я совершил? – не унимался Аль-Гассур, которому страшно хотелось рассказать об обмане, веселившем его все эти месяцы.

– Да-да, валяй уже, говори, – буркнул Гегель.

– Я… я не… я не…. – попытался сказать Аль-Гассур, но все его тело тряслось от едва сдерживаемого хохота. – Я не араб!

– То есть? – Глаза Гегеля превратились в узкие щелки.

– Совсем не араб! И даже не турок! – хохот одолел Аль-Гассура, и он принялся кататься в песке.

– Шума́ шошо́в, – предположил Рафаэль.

– Нет! – кудахтал Аль-Гассур. – Не сошел с ума и не родился арабом! Я из Константинополя, из того же рода, что и все вы! Уродился нищим попрошайкой – это да, но арабом? Вот уж нет!

– И кто же ты тогда? – спросил Гегель. – Не честного рода, это понятно.

– Мой отец был коробейником из Валахии, – проговорил Аль-Гассур, и воспоминания детства утишили его веселье. – Он забрал мою мать в Константинополь, чтобы там торговать. Но его избили и ограбили, так что денег не осталось даже на то, чтобы вернуться домой. И он пошел в единственное место, где его приняли бы, в еврейский квартал. Там я родился и стал для невежественных горожан иудеем. Мои отец и мать погибли, когда христианские торговцы организовали погром в гетто конкурентов и убивали всех, кого могли поймать. Но я выжил!

– Это не объясняет, почему ты стал притворяться арабом, – сказал Манфрид, который приподнялся и теперь сидел на корточках.

– Даже чужеземца-араба, который жаждет пролить христианскую кровь, презирают меньше, чем иудея, – прошипел Аль-Гассур. – А обратившийся в истинную веру язычник, сражавшийся за Папу в крестовом походе, может выжать монетку из самого жадного христианина. А что было делать юноше в гетто, попрошайничать или чем еще заниматься, если все его с первого взгляда принимают за иудея? Я принял новое имя, а то, что прежде носил, давно забылось.

– Так ты не иудей и не араб, верно, араб? – уточнил Манфрид.

– Да! То есть нет! Золотых коней и прочие сокровища, которые, как думал мой отец, стоят в Константинополе в знак великого богатства этого города, давным-давно украли венецианцы – в крестовом походе столь же благородном, сколь и тот, в котором мы сейчас принимаем участие. Потому я и отправился туда, хотел отказаться в пути от образа араба, но он ко мне намертво приклеился, да еще приносил столько же выпивки и жалости, сколько побоев. Настоящее родословие не принесло моему отцу ничего, кроме разбитого сердца и пустого кошелька, а если бы я принял еврейское имя, будьте покойны – побоев было бы куда больше, чем жалости. Особенно во время чумы, когда все знали, что во всем виноваты черти, скрывающие свои козлиные рожки под островерхими шапками.

– Как же ты выучился говорить по-ихнему? – спросил Гегель.

– Немногие арабы, которых я видел в юности, кое-чему обучили меня, и, хотя я забыл все к часу нашей встречи, наши новые спутники раздули угольки памяти, и теперь я даже могу немного изъясняться по-арабски, а не только городить белиберду, годную лишь на то, чтобы обмануть христианина.

Аль-Гассур выдохнул и сжался, приготовившись к граду ударов.

После долгого молчания Гегель и Манфрид обменялись взглядами и начали хихикать. Рафаэль и Родриго скоро присоединились к ним, и вскоре все четверо хохотали так, что заболели ребра. Аль-Гассур и Мартин ошеломленно смотрели на них, пока Манфрид не овладел собой настолько, чтобы задать следующий вопрос:

– И больше тебе не в чем покаяться? Никакой обман раскрыть не хочешь? Это твой последний шанс!

Улыбка Манфрида была слишком широкой, слишком честной.

– Что? Ну-у-у… нет?

Аль-Гассур не ожидал, что признание их развеселит, но потом его прогноз все же сбылся: братья набросились на него. Гегель схватил за руки, Манфрид обхватил за бедра.

– Мы из тебя сделаем честного человека, араб! – завопил Манфрид, сдирая с Аль-Гассура штаны. – Это у тебя там что, культя? Я-то видел, как ты бегал в Венеции, араб! На двух ногах бегал!

Аль-Гассур попытался вырваться, но братья держали крепко. Загородив от попрошайки его собственную оголенную половину, Манфрид вытащил подвязанную ногу и дернул тряпки, которые удерживали голень и стопу прижатыми к бедру и ягодице. Затем Гроссбарт выхватил нож и прижал его тупой стороной под колено Аль-Гассуру.

– Сейчас мы ее отрежем, араб, и ты не будешь лжецом!

Манфрид провел железной кромкой по коже, так что попрошайка взвыл и заголосил. Потом Гроссбарты его отпустили, и Аль-Гассур умчался в темноту, а братья все хохотали. Они так не развлекались с самого прибытия в Гипет.

Несчастный попрошайка был убит горем из-за того, что его признание не обеспокоило злобных братьев, но утешался тем, что больше не придется подвязывать ногу. Во мраке между костров он незаметно извлек из маленького мешочка свое тайное сокровище, а также моток тонкой, гибкой веревки, которую нашел в Александрии. Аль-Гассур затянул петлю на завернутой в ткань бутылочке, а другой конец шнура обернул вокруг бедра, затем спрятал бутылочку обратно в мешочек, который сунул под рубаху. Получился выпирающий животик. Только внимательный взгляд мог приметить веревку, идущую из штанов наверх. Аль-Гассур почти не сомневался, что, лишив его радости обмана, Гроссбарты скоро отберут у него и жалкие пожитки. Но, если эти мерзавцы захотят отнять сердце брата, им придется вырезать его ножом.

– Я тоже хочу исповедаться, – сказал Родриго, когда смех, вызванный Аль-Гассуром, стих. – Когда я поднялся на палубу корабля, я не собирался спасать вас, просто хотел посмотреть, как вас повесят, увидеть ваши страдания, ибо винил вас и виню до сего дня в смерти Эннио.

– И что принесло просветление в твою невежественную задницу? – поинтересовался Манфрид.

– Один дурак выстрелил в меня из арбалета, а потом другой попытался меня зарезать. Это отрезвляет.

Родриго, как и Аль-Гассур, ждал пинка, но того не было.

– Убил этих свинорылов – вот и вся епитимья, какая тебе нужна, мальчик, так что объявляю тебя очищенным, – провозгласил Гегель.

– Еретики! – воскликнул Мартин, указывая на них. – Клянусь Целомудренным лоном Девы Марии, вы все – еретики!

– Шуметь прекрати, – сказал Гегель, – а то я тебя разжалую в епископы.

– Богохульник! – взвился Мартин. – Только Господь может меня судить!

– Он шфито́й! – Рафаэль указал культей на Гегеля, а затем перевел ее на Мартина. – Жнай шфое мешто, поп!

– То, что ты с нами скачешь, не значит, что мы тебя не казним к ядреной скатерти, – напомнил Мартину Гегель. – Ты в последнее время частенько оступаешься, но хоть и кощунствовал недавно, я верю, что ты ненавидишь демонов, ведьм и всех прочих тварей. Так что пойдешь, скорее всего, наверх, даже если я тебя прикончу, как драного пса. А если нет, это уж твоя вина. Что ты там говорил: все мы – орудия, и что воля Ее исполнится?

Все смотрели на кардинала Мартина, а он стоял на дрожащих ногах и разглядывал четверых мужчин, с которыми провел столько дней. Все было так невыносимо неправильно, что он не сказал ни слова, повернулся и ушел в ночь под звонкое улюлюканье Гроссбартов. Вместо того чтобы подойти к второму костру, священник побрел в открытую пустыню, где холодный ветер очистил его разум от Гроссбартовой пыли, покрывавшей его так долго, а здоровая рука сорвала с тела купленное убийством кардинальское облачение. Взобравшись на дюну, Мартин пошел по гряде и шагал, пока розоватая полная луна не скрылась вновь за облаками. Совершенно голый, пьяный и обезумевший от ясного осознания того, что он сотворил за последний год своей жизни, он оглянулся на два костра и заплакал.

Прикрыв глаза, вспомнил прошлое – настоящие события, а не историю, которую выдумал. Мысли его отвратились от вранья, в которое Мартин сам почти поверил, и перед глазами встала Элиза, такая, какой она прощалась с ним, прежде чем скрыться за воротами монастыря, где проживет остаток дней без него. Птичий Доктор явился за ними в саду, но, когда Мартин упал на колени в великом ужасе, она схватила его посох и ударами загнала демониака в огонь. А когда нечистый дух оставил свой сосуд и бросился на них, ее пламенный посох оградил их обоих от одержания. Затем демон вошел в злосчастного всадника и сбежал, а они вдвоем побрели на юг. Даже после того, как Элиза скрылась за воротами женского монастыря, Мартин не мог поверить в ее решение, и еще год миновал, прежде чем он вновь облачился в рясу, взял посох и отправился в путь, чтобы отомстить.

Сломленный монах не услышал шорох песка, когда по дюне у него за спиной взбиралось громадное создание, но различил мягкий, теплый перезвон голоса Элизы, от которого слезы побежали по его обветренным щекам. Мартин не почувствовал теплого дыхания, исходившего из дюжины пастей возникшего у него за спиной Магнуса, но сжал руку у нее на плече, когда она сказала, что им до́лжно расстаться и искать утешения в Боге, а не друг в друге. Огромная крысиная голова, которая заменяла Магнусу кисть левой руки, охватила увечную руку и часть груди Мартина, прежде чем пасть сомкнулась. Тело его вдруг повело себя странно, и грудь обожгло, но в монастыре своего разума Мартин наконец простил ее за то, что она его бросила. Но даже умирая, не мог простить самого себя. «Может, Бог простит», – подумал он, а потом все мысли кончились.

– Мартин, – проговорило голосом Генриха создание, поселившееся внутри крестьянина, который сидел на плечах Бреннена. – Монах, один из немногих, что ускользнули от меня в минувшие годы. Как можно сомневаться в существовании Судьбы, когда нам явлено такое подтверждение – счастливая встреча столько лет спустя?

Генриху нечего было предложить, кроме глухой решимости двигаться дальше, чтобы отыскать Гроссбартов прежде, чем сам он уснет вечным сном. Его обитатель лишь направил их общие глаза на два костра, пылавшие у подножия дюны, и слезы радости покатились по щекам и упали в пасти Бреннена. Иссохшие оболочки Паоло и Витторио тоже возникли в лунном свете, и – неотвратимые, как сама смерть, – все пятеро устремились вниз по склону, чтобы наброситься на Гроссбартов.