Среди всех сословий каста купцов была самой многочисленной. Им с легкостью разрешались внекастовые браки. Врожденных умений у них было немного: были прирожденными переговорщиками — говорить начинали рано и чисто, обладали исключительной честностью, на глаз могли сказать, сколько монет в кучке или сколько по весу товару лежит. Это если товар весовой, в принципе, любой может наловчиться, а вот, если нужно сказать: сколько ягод в ведре лежит — тут только на купцов была надежда, ну или вручную пересчитать. А купец только глянет и на тебе — количество тютелька в тютельку. Купеческие дети смолоду подолгу учились, глазомер развивая до феноменальных способностей. Вот только врать не умели — правдивы были до невозможности. Существовали всякие заведения для обучения, начиная от того, где детей, которые только говорить учатся, собирали вместе и прививали им умения разные. Называли такие заведения садами. Забавно слушать было разговоры купеческих детей, которые не умели соврать даже ради развлечения. После садов отправлялись в школы: начальную, среднюю и высшую. В высшей школе сдавали будущие купцы экзамен на владение купеческими умениями, и им выдавали бумагу, которая подтверждала его знания, украшенную разными тиснениями и расшитую специальными знаками, которые подделать нельзя. С тех пор купец становился полноправным членом своей касты. Приобретал права и обязанности своих собратьев: мог в любом городе к любому купцу подойдя, получить любую сумму, которая на этот момент была в наличии. Получить безвозмездно. Но и должен был потом также ссужать любому купцу наличность.

Могли ездить за границы Мира ко всяким кочевым племенам и никто, включая Магистра и его Тайную канцелярию, не имел права дознания их, только, если сами пожелают доложить что-то о своих путешествиях. Были купцы смелыми, свободными, честными, легкими на подъем. Даже когда манил их барыш большой, могли отказаться от сделки, если возникали сомнения в честности сторон, ее обеспечивающих. Слово купца весило, как золото и порой заменяло его. Монеты изобрели они же, чтобы обеспечить свое слово, сначала они так и назывались «слово купца», да длинно все это показалось, так «монетами» и остались. Забавно получалось, Прим мог солгать ради блага Мира, а какой-то купчишка — нет. Даже ради спасения собственных ушей, даже ради спасения жизни. Когда какой-нибудь купец задерживался после заката на улицах, никому из ночных жителей не приходило и в голову ограбить торгового человека. Купцы не злоупотребляли своей неприкосновенностью, понимая, что рано или поздно кое-кто может и не сдержать своей страсти к незаконному обогащению за счет облегчения карманов других, более удачливых в коммерции. И старались сидеть дома, после наступления темноты, занимаясь другими делами, которые можно было творить, не покидая жилища.

В городе Юганске купеческая община была очень сильна. Город процветал благодаря тому, что в него свозились товары со всего Мира, да и из-за границы тоже привозилось немало. Редкие ткани, благовония со всей Зории, драгоценности; морские рыбы самых необычных цветов и форм, как вкуснейшие, так и только для гурманов; меха; металлы; тиманти разных цветов кожи, худые, пухленькие, толстые — всякие, торгующие своими прелестями; фрукты, овощи, инструменты, даже те редкие камни, которыми шли на украшение Часовых башен. Каждый год, в теплый сезон сюда съезжались на ежегодную ярмарку-продажу виноделы со всего Мира, и город начинал благоухать терпкими ароматами. Юганск всегда был городом торговым, поговаривали, что сам Торг здесь продал первый камень, которым Кам начал строительство первого дома в те далекие времена, когда боги еще жили на Зории и творили ежедневные чудеса, обустраивая свое детище.

Господин Зигурд Говарди был одним из самых достопочтенных купцов города, лишь волею судеб не попавший в кастыри, потому как с честью сданы были экзамены на квалификацию на всех уровнях. В молодости для Зигурда была лишь одна мечта — попасть в кастыри, потом как-то развеялось, некогда было. Лишь только иногда омрачалось его безоблачное существование — когда он выходил из себя. Гнев, охватывающий все его существо, был сродни природным катаклизмам, которые ничем не остановить. Словно камнепад, словно дождь, неотвратимо падающий с неба в мокрый сезон, словно ветер, налетающий на любого, кто неосторожно оказывался в его власти, в ту пору, когда наступало время дуть. Первый раз он почувствовал безудержную ярость еще в далекую пору детства, когда был в саду, а новый мальчик попытался заговорить с девочкой, которую маленький Зиги считал своей подружкой. Вскипевший гнев охватил маленького мальчика со всей силой, помутив разум, и вылился в драку, в которой у обоих участников были расквашены носы и набито по фингалу — у одного под правым, у другого под левым глазом. Прибежавшая на шум воспитательница развела драчунов по разным углам, запретив общаться с ними другим детям. Быстро найдя зачинщика потасовки, вечером поговорила с Говарди-старшим о привитии ребенку навыков общения с окружающими. Наказание для Зиги было ужесточено, ему запретили разговаривать, играть и садиться рядом с другими детьми на целую неделю. Это был единственный известный случай, когда слабость Зигурда была кем-то замечена. Потом он научился ее скрывать, успокаивал себя тем, что пересчитывал пальцы на руках до того, как ответить человеку, вызывающему негодование. Совет был замечательный, не учитывалось лишь одно — совладать с истинным гневом не было никакой возможности, при пересчете пальцев гнев лишь прятался. И приходилось выплескивать его потом, когда никто не видел. После сада Зигурд окончил все соответствующие для человека его касты заведения, получая везде лучшие знаки отличия. И никто не знал, что среди ночных жителей иногда происходили странные исчезновения. Безответные пьянчуги, состарившиеся тиманти, игроки, проигравшиеся в прах, все обитатели темных закоулков города, безработные свободнокровки, все они боялись ночной тени, которая появлялась и уносила с собой чью-то жизнь. Иногда тень прикидывалась клиентом или даже другом, уводила в безлюдное место и жертву, если потом находили, то только случайно. Все были изуродованы почти до неузнаваемости, забиты насмерть, в основном ногами.

Голыми ногами. Однажды был найден актер, местная достопримечательность, чьей игрой наслаждался весь культурный народ Юганск. Актер тот, Гиб Марсин, в погоне то ли за сильными ощущениями, то ли за удовольствиями оказался в Кривошейном переулке после заката и пропал. На утро его хватились — не пришел в театр, хотя он был изрядным шалопаем, но к своему ремеслу относился ответственно, и никогда не пропускал репетиции, а тут, на — тебе, как провалился. Призвали юганского весовщика Клауса де Балиа, который взял след, хотя крови пролито не было. Но, тем не менее, убитый был найден еще до того, как первое садящееся солнце коснулось пылающим багрянцем горизонта. Нашли — все кости переломаны, лицо изуродовано почти до неузнаваемости. Молодой человек превратился в мясной лист, который аккуратно сложили, и спрятали в укромном местечке, каких в Кривошейном переулке навалом. Били осторожно, не нарушив целостности кожи нигде, ни одного пореза, кровь вся осталась в теле и запеклась, превратившись в багрово-черные кровоподтеки по всей поверхности. Страшным убийством всеми любимого Марсина был шокирован весь город. Гиб никому не успел насолить всерьез, был для этого слишком молод. Похороны состоялись в тот же день за счет города. Ибо родственников, способных взвалить на себя это бремя, у Марсина не оказалось.

Хоронили в закрытом гробу, за которым шли кастыри, именитые горожане, следом брели, обливаясь горькими слезами первой утраты, кучки безнадежно влюбленных в покойного девиц. Похоронен был на кладбище Утраченной надежды неподалеку от Юганска. Могила была вся завалена цветами от безутешных поклонниц. На скромном надгробии написали что-то типа: «Всеми любимый, спи спокойно», и, утешившись, позабыли о происшедшем. Лишь де Балиа по долгу службы и праву крови помнил, и тянул ниточки, пытаясь добраться до убийцы до того, как тот решится на новое убийство.

Никто в городе не мог и заподозрить, что почетный купец первой гильдии, всеми уважаемый господин Зигурд Говарди, всегда такой спокойный, честный, обязательный и обстоятельный, способен босыми пятками забить человека насмерть. А Зигурд помнил ту ночь, когда ему пришлось пойти в Кривошейный переулок, потому как местные тиманти сделали ему особый заказ, который необходимо доставить именно в эту ночь — клиент какой-то особый их посетить должен, а ему как раз необходимы были заказанные товары. Что поделать: желание клиента закон, даже если клиент — тиманта. Зигурд нес тщательно запакованный мешок с заказом к месту встречи, улицы были знакомыми, и ничего не предвещало беды. Его волосы, курчавившиеся мелкими крутыми завитками, крупный нос, тонкие уши, немного больше среднестатистических и заостренные в области мочки, показывали всем встречным, что идет купец. Внешность, которую не скроешь. Да купцы и не пытались, зная, что их облик лучше всяких верительных грамот убедит кого угодно в принадлежности к достопочтенной касте. Поэтому когда тень, вставшая перед Зигурдом в особо темном месте, приказала выворачивать карманы, купец не моргнул и глазом, а напротив, предложил своему непрошеному собеседнику ретироваться подобру-поздорову. Тень вышла в свет фонаря и оказалась хохочущим актеришкой, которого Зигурд почему-то недолюбливал. Может быть, потому что тот мальчик, которого избил маленький Зиги в садике, вырос и стал актером, родители отпустили его и разрешили не становиться купцом, потому что не чувствовал он склонности к честному ремеслу торгового человека. Поэтому, узнав жалкого актеришку, который кривлялся на потеху публике каждый день, приравняв себя к продажным тимантям, увидев, как ухмыляется, словно от удачной шутки это смазливое личико, что-то перевернулось в душе Зигурда. Он махнул свободной рукой, вроде бы и ударил несильно, да только вот руки, долгими годами приученные к перетаскиванию различных грузов и к доставке покупок клиентам, не подчинялись более голове. Руки аккуратно положили мешок наземь. А упавший лежал на каменистой дорожке и учащенно дышал, пытаясь отползти. Купец склонился над поверженным, разглядывая. Актер, с неожиданной прытью попытался, вскочив на ноги, ударить нападавшего в нос, но промахнулся. Усугубив и ускорив предрешенную участь. Зигурд теперь уже не стеснялся. С оттяжкой размахнувшись, он осторожненько приложил свой колотушкообразный кулак к виску молодого человека, которого удар подкосил и заставил снова рухнуть с протяжным стоном.

Урча и ругаясь, купец оттащил свою жертву за волосы в более темное место, в другой руке он тащил свой груз, который еще надо успеть доставить. Положив Марсина, Зигурд расшнуровал ботинки, снял их, стянул носки, положив каждый в свой башмак. Поставил обувь возле мешка с грузом. Подошел к поверженному врагу и с наслаждением вдавил босой пяткой глаза внутрь черепа — так, чтобы они не лопнули, а только утонули в глазницах. Потом, притаптывая, медленно ломал бесчувственное тело, расщепляя каждую косточку, стараясь, чтобы не было крови. В молодости Зигурду довелось торговать мясом, опыта в расчленении, разделывании и тому подобном ему было не занимать. И не было пролито ни кровинки. Закончив, купец почувствовал, что тело уже малость поостыло. Но оставалось мягким, поэтому ему не составило труда упаковать полученное, и спрятать в укромном местечке. Багрово-черная тьма, застилавшая глаза с того момента, как он увидел, кто пытается подшутить над ним или, в самом деле, ограбить — неприкасаемого — начала медленно рассеиваться. Купец подхватил под мышку свой сверток и поспешил на место встречи с тимантями. Пришел минута в минуту, не заставляя себя ждать. Вручил требуемое, получил вознаграждение, отклонил предложение распутных девок присоединиться к их особому клиенту, говоря, что тот совсем даже будет не против, а, скорее всего, будет за, всеми своими членами. На отрицательный жест купца, пересчитывающего заработанное при тусклом свете фонаря, тиманти пьяно рассмеялись, велели не озадачиваться и не брать в голову. Одна из девок, что — то добавила тихо, так, что слышали только ее подруги, они прыснули и, покачиваясь, поцокали каблучками в темноту.

Говарди поспешил к себе домой. На первом этаже размещалась лавка, в подвале — склад, на втором этаже проживал он. Весь день толклись люди в доме купца, и лишь ночью бывало иногда одиноко. Купец был еще неженат, служа приманкой для свах, ищущих выгодную партию для местных невест. И все было ладно и хорошо. И ничего не замутняло более сознания, не плыла, покачиваясь, багрово-черная мгла перед глазами, заставляя бить и топтать, ломая, дробя и растирая. Сейчас можно было сложить заработанное в сундучок, закрыть двери и подняться к себе. А наутро все произошедшее показалось таким далеким, то ли прочитанным где-то, то ли услышанным — в общем, чем-то неважным. Жизнь потекла своим чередом. Сделка сменялась сделкой, как сезон — сезоном. Прибыль росла, дела расширялись. Зигурд подумывал об отправке каравана с товарами в приграничье — на Торговище, где проходила всемирная ярмарка, куда съезжались купцы со всей Зории. При хорошем раскладе, там можно было продать все подчистую. Самые смелые и богатые купцы отваживались доставить свой караван в Торговище. Короткая дорога через Блангорру ежегодно разрушалась почвотрясениями, после которых появлялись глубокие ущелья и овраги. Дорога в объезд проходила через безжалостные пески пустыни Крогли, кишащие бандами.

Зигурд снова начал подумывать выставить свою кандидатуру в кастыри. Но решил пока ограничиться караваном, а по возвращению уже либо задуматься женитьбе или о продвижении к власти. Собрать все нужные товары для Торговища было делом не одного даже месяца. Прошел теплый сезон, отгрохотали положенное время грозы и пролили весь свой запас дожди, потом яростные ветры выдули избыток влаги из плодородных земель Мира, наступил вновь теплый сезон.

Благостная смена сезонов побудила упавшие семена раскрыться и заполнить цветами Зорию, благоухающими так, что многочисленные бабочки терялись от подобного изобилия. Караван был готов к отправке, ждать приходилось только доставки красных одеял, которые так ценятся на всей Зории. Одеяла такого качества изготовляются домохозяйками деревни Прогаль вручную из пряжи горных козлов, водившихся только возле Ущелья Водопадов. Одеяла и по меркам Мира стоили немало. Собранную шерсть выстилали на краю Ущелья и оставляли на ночь под туманами. Туманы в тех местах были особенно едкими, пахли серой и выбеливали за ночь любую оставленную на улице вещь. Утром шерсть собирали, отправляли в чаны с приготовленной смесью из сока алкровов и местных лиан. Алкровы собирать надо осторожно, потому как поврежденный цветок начинал источать красную жидкость до той поры, пока все лепестки не обесцвечивались и не высыхали, сморщившись, при этом издавали такой премерзкий запах — давно умершего и медленно разлагающегося животного. А вот если целенькие — так они бодрячком долго могли без воды стоять. В смеси с соком ущельских лиан не издавали никакой вони, а просто окрашивали любую материю в ослепительно алый, исключительно стойкий цвет. Одеяла получались легкими, очень теплыми, не линяли, даже при стирке. Их передавали по наследству, матери из Прогали дарили своим дочерям в качестве приданного. Деревенька эта славилась своими одеялами и вином из винограда, собранного на местных виноградниках. Одеялами торговать было очень выгодно — весят мало, места занимают с коробочку и спрос на них везде — особенно среди кочевников из Диких земель.

Вот, наконец, наступил долгожданный день, когда и одеяла, и вина прибыли на склад Говарди. Прибывшие курьеры сообщили печальную новость, что дорога, ведущая к Торговищу через столицу, вконец разрушена, и надо ехать кружным путем. На северо-запад вместо запада. Нужно было выступать, дальнейшее промедление грозило опозданием к началу ярмарки, а это могло привести к тому, что потенциальные покупатели уже все растратят. Зигурд решил, из двух зол надо бы выбрать меньшее. Утром упакованный в удобные тюки груз занял свое место, и караван отправился в путь. Зигурд восседал на козлах вместе с кучером в головной подводе. Выглядел купец и его подручные более чем живописно — ожидался сезон ветров, который на пограничных почвах, был довольно суров. Холод и постоянно перемещающийся песок пустыни Крогли могли устрашить любого путника, но не купцов, которые путешествовали, невзирая на сезоны. Купцы же, укутавшись в теплые пончо, изготовленные из той же шерсти, что и ущельские одеяла, обматывали лицо клетчатым платком, облегчающим дыхание во время пыльных и песчаных бурь. На глаза напяливали очки, плотно прилегающие к коже, чтобы видеть во время любых природных катаклизмов, волосы прятали под кожаные косынки, на которые одевалась широкополая шляпа. Цвета подбирались неброские, чтобы не привлекать бандитов, которые нередки в пустынных краях. Встреча с ними никому не сулила ничего хорошего. После таких свиданий на раскаленном песке оставались лишь бездыханные трупы, которые со временем превращались в выбеленные песком и ветром кости, предостерегающие неразумных путников, пытающихся в одиночку или малыми группами добираться до границ Мира.

Периодически весовщики отлавливали банды и устраивали показательные казни, но природа человеческая падка до легкой наживы, а романтика бродячей, свободной от условностей жизни в городах часто привлекала беспутную свободнокровую молодежь, и поэтому искоренить совсем пустынные банды не удавалось.

Едва только забрезжил рассвет, и городские ворота открылись, караван Говарди тронулся. По бокам каравана, на отличнейших скакунах гарцевали наемники — свободнокровые граждане Мира, подрядившиеся охранять купца и его имущество. У свободнорожденных наемников был свой кодекс чести — они никогда не предавали нанимателя — был ли то честный купец или песчаный бандит, если ударили по рукам и договорились об оплате. Зигурд, заплативший кругленькую сумму за свою безопасность и, уже не в первый раз нанимавший именно эту команду, надеялся на благополучное окончание своего путешествия. Путь предстоял неблизкий. Ясный, розово-ванильный рассвет предвещал жаркий день. Купцу и его подручным пришлось снять с себя часть жаркой амуниции, они не хотели изойти на воду в своих теплых одеждах. Дорога проходила через русло давно пересохшей реки по живописнейшим местам Мира — вблизи Юганска простирались на многие километры хвойные леса. Ехать среди могучих деревьев по древним дорогам было одно удовольствие. Прим III был знаменит тем, что с помощью всего Мира проложил дороги почти по всему государству. К любому городу вела тщательно расчищенная дорога. При помощи какой-то магии, а, скорее всего, при помощи талантливых каменщиков, дороги покрыли каменными плитами, в меру шершавыми.

Пожелтевшие иглы, устилавшие камни дороги, подсохли и с тихим шелестом ломались под тяжелыми колесами нагруженных повозок, навевая дремоту. Возница начал поклевывать носом, когда Зигурд окликнул его, забрал хлыст и отправил спать в обоз. Пересекли речушку Хилую. Хилая, обогнув лес, становилась непролазным болотом. После переправы через реку Щедрую следовало пересечь ту самую пустыню Крогли, которая пугала своими бурями и пустынными бандами.

Поговаривали, что именно сейчас зверствует там банда Горяна Меченого. Меченый раньше служил вышибалой в кабаке в каком-то маленьком городишке вблизи Ущелья Водопадов, тогда звали его просто Горяном. Как-то на спор, изрядно подкрепившись знаменитым ущельским вином, пошел после заката туда, куда ходить не следовало. Как доказательство он собирался принести склянку с водой из Великого Водопада. Вернулся незадолго до рассвета, с полной склянкой воды, но волосы побелели от ночного тумана и от увиденного. Никому и никогда не рассказывал, что с ним произошло в Ущелье, только вскоре был пойман весовщиками и уличен в убийстве странствующего монаха, направляющегося к Магистру, обвинялся также в краже переносимого монахом груза и в каннибализме — потому как трупа монаха не нашлось. Был подвергнут страшным пыткам, которые обезобразили его лицо, которое и прежде не было отмечено печатью красоты, доброты и любви к ближнему. Потом сбежал, поговаривали, что кто-то помог ему — от весовщиков просто так не уйдешь, до самой смерти будешь ходить и оглядываться. Через некоторое время всплыл уже как Горян Меченый в и без того печально знаменитой пустыне Крогли, где возглавил банду такого же отребья, собранного в самых темных закоулках ближайших городов. Весовщики несколько раз устраивали облавы, но пустыня велика и беспощадна. Она не разбирает кто перед ней, слуга Кодекса Веса и блюститель Закона Семерки или бандит, который за золотую монетку готов перерезать глотку любому. Погибло в песчаных бурях и от укусов всяких ядовитых гадов несколько заслуженных весовщиков, поймали несколько бандитов, которых вскоре и вздернули, а потом появились новые, более важные дела и про пустынные банды пока забыли. Поэтому Горян властвовал тут практически безнаказанно, до новой облавы.

Каравану Зигурда после пересечения Крогли была дорога полегче — нужно лишь держаться русла давно пересохшей реки и следовать до города Турска-на — Мэйри. После исчезновения женщин астрономов городок захирел. Ходили слухи, что живые там еще есть и можно получить приют на время. А после Турска идти до границы, на которой само Торговище и находится — совсем рядом. Зигурд все тщательно просчитал, спланировал, переговорив с огромным количеством бывалых людей. Поначалу хотел идти через Прогаль, вблизи Ущелья, но странные слухи, привезенные из деревни вместе с одеялами и винами, перевесили чащу весов в пользу дороги через Крогли. Сейчас можно было расслабиться, дорога убаюкивала, до песков еще было идти и идти, болота удалось проскочить по краю. Окружающие пейзажи поражали своим великолепием, хвойные деревья сменила вереница лениво проплывающего редколесья и сказочной красоты лугов, усеянных сплошь и рядом ягодником с багровеющими там и сям ягодами, яркими цветами, над которыми вились и порхали разноцветные бабочки и маленькие птички. Высоко в небе парила какая-то хищная птица, едва заметно подрагивая крыльями. Неподалеку, с немыслимой высоты камнем вниз упал еще один пернатый хищник, заметивший в густой траве мелкую зверушку, неосторожно выбежавшую на участок луга с редкой травой. Все семь светил дарили благословенной почве свои теплые лучи, которые сейчас не обжигали. Все это еще впереди, когда будет заканчиваться теплый сезон, и свет станет яростно литься сплошным потоком, сжигая и испепеляя. Караван двигался дальше, негромко поскрипывало на какой-то повозке колесо, плохо смазанное нерадивым кучером, позвякивало висевшее на крюке во втором возке ведро, слышался негромкий храп спящих, которые будут дежурить ночью. Зигурд ехал, блаженствуя. Он любил такие длительные путешествия, в которых все было удобно, улажено и уложено, посчитано и договорено. Любил ехать, разглядывая окрестности. Не поддались всеобщей расслабленности только наемники, за что им и платили. Они ехали по бокам каравана, справа и слева по двое, впереди ехал их предводитель Малик Бургаш, сзади конвоировали два всадника. Спешить не было особой необходимости, и Зигурд приказал остановиться на ночлег в удобной лощине с протекающим неподалеку ручьем, как только первое светило коснулось своим пылающим краем горизонта, и свет стал меркнуть, обещая вечернюю прохладу.

Разбили лагерь, поставив удобные передвижные шатры, кучера распрягли лошадей, пустили их на выпас, повозки с грузом поставили в центре лагеря. Потянуло дымком — это кашевары запалили костры, готовя ужин. Наемники, спешившись, лошадей не распрягали, опасаясь нападения. Малик, подъехав к купцу, осведомился, когда будет продолжен путь и, узнав, что это случится вскоре после рассвета, отбыл к своим ребятам, чтобы распределить ночное дежурство. Вскоре после заката шум начал затихать. По периметру лагеря осталось гореть 4 костра, возле которых несли свою вахту наемники. Малик, чтобы не дать возникнуть малейшему ропоту, оставил себе самые тяжелые предрассветные часы, когда сонному мозгу чудится всякая дичь и чушь, пугающая до заикания. Назначил дежурных и отправился на боковую. Ночь текла мимо бесшумно, окрестности жили своей обыденной темной жизнью.

Караульные безмолвно несли свою вахту, возле каждого лежало оружие, у кого какое было. Во мраке были видны тлевшие огоньки курительных трубок. Среди ночи завопила какая-то птица, всполошив спящих и охраняющих их сон. Завопила страшно, так похоже на человеческий крик, который также внезапно стих, словно задушенный рукой палача. Постовые вскочили и ринулись выяснять причину переполоха, потом все снова стихло — те, кому было положено спать, вернулись к своим подушкам, а те, кому следовало бодрствовать, пошли к кострам.

Ближе к рассвету стало прохладно, и воздух попрозрачнел, начал светлеть, потревоженный невидимыми пока солнцами. Вскоре показались робкие лучи первого солнца, позолотившие вершины окружающих лагерь деревьев. Люди начали просыпаться. Лагерь забурлил. Не торопясь, сытно позавтракали, снялись и тронулись в путь, когда уже припекать начало. Наемники заняли свои привычные места, и путешествие продолжилось. За этой ночью следовало множество других, почти неотличимых друг от друга. Однажды напала какая-то оголтелая банда голодных юнцов, которые попытались захватить повозку, нагруженную съестными припасами. Наемники без труда отбили жалкую атаку, показав, что деньги, плаченные им, отрабатываются честно. Сам неробкого десятка, Говарди только начал вскипать праведным гневом, осознав, что его пытаются ограбить, вопреки всем законам Прима и Кодексу Торга. Как уже все было закончено — главаря и его прихвостней скрутили, и приволокли на суд к купцу. В дороге купец без весовщиков мог решить, что делать с покусившимися на его добро. Добыть провизию в этом заброшенном краю было трудно, городов и селений встречалось мало. Главарь, в рванье, худой, как щепка, и сейчас еще трепыхался, несмотря на то, что находился в крепких объятиях охранника. Зигурд, у которого глаза начала застилать та самая, знакомая багрово-черная пелена, положил свою крупную, заросшую черными волосами ладонь на всклокоченные, давно немытые космы главаря, рывком поднял голову так, чтобы видеть глаза пленника. Смуглое лицо, испещренное шрамами, было перечеркнуто черной лентой в районе глаз. Малик повязку сорвал и отшатнулся от неожиданности. У главаря были вырваны безжалостной рукой палача глаза — исключительная мера. Если не хватало самой малости для отрезания ушей, у осужденного страдали тогда глаза. Посмертно такого слепца Семерка могла простить и допустить на небесные поля. Гнев Говарди утих, словно залитые водой угли. Приказал накормить пойманных бандитов, слишком уж оборванных, слишком голодных для того, что бы представлять какую-нибудь для них более или менее серьезную опасность. И отпустить с миром. Малик было попытался возразить, но вовремя опомнился — хозяин платит, хозяин и прав. У главаря банды от такого решения судорожно дернулся кадык, словно пытался проглотить что-то. А потом он прошептал:

— Не езжай дальше, купец. Заклинаю Семеркой, не нужно тебе. Домой поворачивай, забудь о торговле. Ты ко мне с добром и я тем же отвечаю. Плохое в этих местах твориться начало. Люди говорят, что везде — возле Буровников, возле Ущелья Водопадов, на Речном перекрестке зверье появляется невиданное, путники пропадают. Астрономы тревожатся — звезды пляшут, время сдвигается, как попало.

Да ты слышал, наверное. Если им не веришь, мне поверь — я слеп, но не глух и не глуп. Отступись, домой отправляйся.

Зигурд усмехнулся, много таких предсказаний он за свою жизнь слышал, да не сбывались они. Только на свое чутье, на свою удачу он всегда надеялся. Сейчас никакой червяк сомнения не грыз, нигде ничего не свербело. Поэтому отмахнулся от бродяги, как от назойливой мухи. Вскоре тронулись далее.

И снова потянулись будни путешествия, почти не отличимые друг от друга.

Сменяли друг друга леса, луга, степи и началась пустыня. Злополучная пустыня Крогли оказалась не такой страшной, как ее описывали страдальцы, чудом выжившие в этих песках. Караван лишь раз попал в пыльную бурю, которая бушевала недолго и стихла к закату. Ночевали среди песков. Опускавшиеся за край бесконечного песка светила раскрасили небо красно-золотыми полосами, бросая на пустыню кровавый отблеск. Дни проходили за днями, ночь сменялись утром, и цель была уже совсем близка. Вскоре на рассвете увидели отблеск главного камня Часовой башни, повеял едва уловимый запах воды, который могут почувствовать только те, кто долгое время обходился минимумом воды и привык себя ограничивать. Через два дня пути появилась хранящая город Башня, на вершине которой темнел неясный силуэт — вероятнее всего, астроном, прильнувший к своему телескопу. Город даже на расстоянии производил впечатление заброшенности.

Впрочем, купца и его спутников не страшили лишние глаза и уши, которые могли повстречаться в этом городе, даже будь Турск таким, как и прежде. А один астроном — тем более, опасности особой не представляет. Все мечтали только о воде — вдоволь напиться, помыться. Где-то на окраине города должно быть озеро Мэйри, которое славилось на весь Мир своей кристально-чистой водой. Да и в заброшенных домах должны были сохраниться все системы водообеспечения. Города Мира построены на века, и даже в покинутых жителями домах все продолжало работать.

Городские ворота были прикрыты, но не заперты. Малик с двумя своими подручными проскользнул в приоткрытые двери, чтобы проверить, насколько безопасен этот с виду заброшенный город. Вскоре они вернулись, доложили, что все тихо, город безлюден. На вершине Часовой башни дежурит астроном. Открыли ворота, и весь караван въехал в полузаброшенный — один-то житель там точно был — город Турск. Добравшись до центральной площади, Зигурд велел разбить лагерь, объявил дневку и ночевку здесь. Сам с Маликом поспешил к Часовой башне, увидеться с одиноким астрономом, узнать, что нынче звезды сулят.

Астроном уже спешил путникам навстречу. Они встретились недалеко от лагеря. Купец и охранник не очень спешили — после стольких дней в пути, ноги, знаете ли, не очень-то подвижны, а астроном знал город, как свои телескопы, и прошел кратчайшей тропинкой. Путники переглянулись. Очень уж колоритен турский астроном — высокий, худой, как жердь, голова увенчана шапкой белоснежных кудрей, не потерявших с годами своей густоты. Идет очень быстро, походка странная, подпрыгивающая. Загорел почти дочерна, что вкупе с белоснежными волосами выглядит более чем странно. И на опаленном солнцем лице, изборожденном морщинами, сияют эти их астрономовские глазищи — жемчужно-серые, яркие, беспокойные, с пламенеющим зрачком, те самые, что могут смотреть на огонь, на светила в зените без какого-нибудь ущерба для своего владельца. Подошел, пожал протянутые руки осторожно, словно боясь, что собеседники исчезнут, как мираж. Говорил мало, в основном слушал, истосковавшись по людям и новостям. Показал, где лучше поселиться, какие дома почти в полной сохранности. Пригласил разделить его нехитрую трапезу. Зигурд и Малик переглянувшись, усмехнулись и пригласили в свою очередь нынешнего хозяина города на ужин. Путники радовались обилию пресной свежей воды, а астроном, которого, как он представился, звали Аастр де Астр из клана астрономов, как ребенок радовался кушаньям, которых он не видел очень давно. Ужин прошел оживленно, гостям было что порассказать, хозяин же говорил редко, тщательно взвешивая каждое слово, больше слушал. Аастр показал свое хозяйство, составил для всех желающих гороскоп, сверил все предложенные часы — и ни монетки не взял за это — зачем, говорит мне ваши кругляши, здесь их и девать некуда. Закатом любовались с Часовой башни. Полюбоваться было чем — вид открывался захватывающий. С той стороны, откуда они прибыли, до самого горизонта — пески, выкрашенные в яростный алый цвет полыхающим закатом. Огромный купол неба темнел над ними, и вокруг — серо-зеленая степь, пестреющая цветами — однодневками, дальше впереди — темные ряды Торговища, в которых уже там и сям начали мелькать огни — прибывшие караваны устраивались на ночлег. Цель их путешествия, место, куда съезжался всегда купеческий люд для торговли и обмена с обитателями Диких земель. Хотя жители приграничья и купцы, что путешествовали в Диких землях, поговаривали, что народ там живет вполне цивилизованный, а вовсе не дикий. А кочуют и города свои не строят, так то потому, что традиции свои блюдут.

Закат сегодня был плавным и долгим, радуя глаз переливчатой сменой красок.

Когда померк последний луч, путники отправились на ночлег, пожелав новому знакомому спокойной ночи. На всякий случай выставив охрану, расположились на своих местах. Стихло все. Только часовые вполголоса переговаривались, иногда трещал сучок в разожженных кострах и виднелся силуэт астронома на своем посту.

Он вел ночные наблюдения, потом разжег огонь. Что-то записал в толстенную книгу и тоже пошел спать.

Зигурду почему-то не спалось. Он вертелся с боку на бок в своем шатре, перебирая в уме недавние события. Нещадно болела голова, закладывало уши. Перед глазами вставала знакомая багрово-черная пелена, только непонятно было — сейчас-то с чего? Одно дело, когда в бою или как раньше, когда в переулочках безвестные трупы прятал. Решил, что это — от усталости да от дорожных впечатлений. Астроном вон этот, один чего стоит. Тощий, словно высохший от долгих одиноких лет в этих краях, беспорядочная копна белоснежных кудрей, которые годы не проредили, глаза странные, смотреть долго в них невозможно. Это как в полдень на светила посмотреть — можно, конечно, но только один раз, потом никогда больше ничего не увидишь. Теперь, даже закрыв глаза, мерещатся бело-золотые блики. Откинув полог шатра, чтобы прохладный ночной воздух освежил пылающее лицо, долго наблюдал за Аастром, пока тот не покинул башню. Это вызывало непонятное беспокойство, странное желание пойти и просто скинуть астронома с башни, чтобы избавиться от этого гнетущего ощущения, давящего на мозг. Зигурд поворочался еще немного, понял, что уснуть не удастся, закрыл полог, отбиваясь от налетевшей мошкары.

Встал, зажег свет, достал свою дорожную приходно-расходную книгу, толщиной с руку взрослого мужчины и начал выводить цифры надлежащими цветами — красным для расхода, синим для прихода и черным для списания — лучшее средство для успокоения и приведения мыслей в стройные ряды. Проверенное средство не подвело и в этот раз. Однообразие успокоило, головная боль утихла, глаза начали слипаться, купец вписал последнюю цифру синими чернилами в графу приходов и улегся на ложе.

Сон пришел к Зигурду сразу. Снилась здешняя Часовая башня, только была она сложена из черно-багрового камня и, казалось, что смотришь на нее сквозь пелену очень горячего воздуха. Часы показывали время, только стрелки шли назад, и все шло вспять — солнца выбирались из-за горизонта со стороны заката, дождь поднимался с почвы, старик становился ребенком и исчезал в чреве матери, бабочки становились коконами, деревья собирали листву на ветки. Потом появился из ниоткуда праотец Торг, уселся на зубец призрачной башни, грустно начал разглядывать Зигурда, который вскоре не выдержал укоряющего взгляда и беспокойно заерзав, спросил, в чем причина недовольства. Торг помолчал еще немного, вздохнул — тяжело наказывать любимое дитя, даже если оно и виновно.

Зачем спрашивает, итак же все знает… Зигурд повторил свой вопрос. Торг поболтал ногами с видимым удовольствием, потом сморщил нос печально и заговорил:

— Знаешь, существование в виде бесплотного божества все же лишает многих удовольствий. Вот так на башне посидеть и ногами поболтать в бездне над Зорией не удастся. Нужно творить доброе и вечное, успевая за вами смотреть, чтобы не натворили ничего дурного. Вот ты, например, хороший же ты мужик, и купец знатный, про твою честность много наслышаны. Но вот гневлив ты почему, мои дети никогда не страдали этим пороком? Хрон на тебя зарится, усмехается гаденько, когда вдруг о тебе речь заходит, будто знает что-то. Берегись купец, последнее тебе предупреждение. И делаю его тебе я, Торг, золотые ладони! Берегись, купец! Никого еще не смели мы предупреждать, но гибель любимой Зории страшит всех нас.

Остальные отцы и мать мирян не смогли пробраться к своим детям — темнобородый стережет зорко. А я смог — я же купец. Заклинаю тебя твоими же ушами, жизнью твоей и бессмертием, смири гордыню, не гневайся — никогда, смирись! Подумай об этом, а теперь — спи, дитя мое. Вознесусь сейчас я, пока не хватились.

Утром Зигурд проснулся освеженным, бодрым, внимательным ко всему.

Головной боли и вчерашней хандры не осталось и в помине. Хотелось сделать всех окружающих счастливыми, чтобы все улыбались. Встающие солнца казались такими незабываемо прекрасными. Часовая башня высилась неподалеку — совсем не такая как во сне. Не призрачная, а мощная, каждый камень плотно пригнан, часы ведут счет времени в нормальном направлении, камень над главными часами переливается мягкими лучами. Жизнь прекрасна и удивительна… Только вроде кто-то это уже говорил когда-то. Или потом скажет. В общем, Зигурд был вдохновенно счастлив.

После завтрака попрощались с астрономом, упаковались, собрались и отправились в конечный пункт назначения, к Торговищу. Раньше в Турске во времена проведения Ярмарки царило всеобщее оживление, но сейчас караваны следовали в объезд заброшенного города — на всякий случай, что тут делать, город-то пустой.

Торговля еще не началась. Пока только съезжались со всех земель участники ежегодного праздника Торга, который славил честную торговлю — отсюда уезжали довольными все — и продавцы, и покупатели. Здесь не было места ни обману, ни обвесу, ни плохому товару, ни плохому слову. Заключались сделки на долгие годы.

Караван Зигурда въехал в главные ворота, широко распахнутые навстречу подъезжающим гостям. Получив у распорядителя карточку с номером прилавка, купцы начинали распаковывать товары, перекладывая с места на место и укладывая их в наиболее выгодном свете, украшали витрины, устанавливали вывески со своими именами, готовили бумаги, которые скрепляли бы союзы торговых людей, обещая взаимовыгодное сотрудничество. Было шумно, светло, весело. Толкотня на каждом углу, но нигде не вспыхивали ссоры, все были исключительно вежливы и доброжелательны. Пока прибывали только купцы, чтобы успеть оформить витрины надлежащим образом. Покупатели начнут собираться дня через два, когда все будет готово. Потребители прибывали отовсюду, но большее число было из Диких земель.

Миряне в любое время могли приобретать товары, производимые их соотечественниками. А вот диких не очень-то пускали за пределы границ, да они и сами не рвались после того, как кочевников обвинили в похищении женщин клана астрономов. Весовщики охотились на подозреваемых только в пределах Мира, дела же диких племен их не касались — там все свое: законы, суды и охотники за головами. Исключение составляли дела государственной важности. На время ярмарки устанавливалось перемирие, нарушать которое никто не имел права, даже воры не могли работать свой промысел, и ни одна тиманта не имела права находиться здесь, разве только в качестве товара. Обрезание ушей, а потом мучительная смерть — вот что грозило любому нарушителю перемирия. Купец мог оставить свой товар без присмотра и пойти заниматься делами в другом конце Торговища с полной уверенностью, что найдет все на тех местах, на которых оставил. А если покупатель будет — так соседи продадут заинтересовавший товар и сдачу отсчитают. Подготовка уже подходила к концу, и красочные витрины ждали своих первых покупателей. Закатные лучи украшали прихотливыми переливами света бурлящее Торговище. Утром, с рассветом начнут прибывать первые клиенты, поэтому купцы спать ложились пораньше, чтобы быть свежими, отдохнувшими и готовыми к тяжелому трудовому дню, за который можно было продать столько, сколько в обычные дни в Мире наторговывали за полгода. Продавалось все привезенное, поэтому и ехали сюда на край Мира, невзирая на расстояния и опасности пути.

Зигурд, прибыв одним из первых, приготовил свои товары, затейливо разложив их по прилавку, оформил бумаги, что могли понадобиться, словом переделал уйму работы, которая впоследствии должна принести свои плоды. И сейчас готовился отдохнуть в уютном шатре, который его караванщики разбили рядом с павильоном. Подходя к шатру, он увидел неподалеку торговые ряды какого — то купца с запада, как поговаривали днем — из городишка Квартиты, небольшого, но богатого различными редкостями. Монастырь Пресвятого Прима находился там неподалеку, в нем досточтимые пастыри изготовляли всяческие предметы роскоши по заказу купеческой касты, за умеренную плату. Так вот, купчишка этот стащил идею оформления у него, Зигурда! Подсмотрел, гад такой, и свой товар также разложил, да еще и обрамил похожие товары теми самыми изделиями монахов, которые придали чужой витрине законченность и сдержанный шик. Говарди подошел поближе, чтобы удостовериться, что глаза не врут, что товар на самом деле лежит так же, как у него, и только дополнительное оформление может сбить с толку несведущих в раскладке. Да, да, да — все именно так и лежит: вон они, красные прогальские одеяла, вон там кафео, еще чуть дальше — различные сорта табака; вот же подлец, он даже не утрудился перетасовать табак как-то по-другому. В этот момент из-под прилавка вылез взлохмаченный купец:

— Что-то интересует, господин Говарди? Может поближе показать? — и гадливенько так улыбается, и глазом подмигивает.

Зигурд едва сдержался, знакомая багрово-черная пелена начала застилать глаза, но Торг вразумил и круто развернувшись, Говарди быстрым шагом удалился в свой шатер. Сдержался, но в душе гнев кипел и не находил выхода, и многократный пересчет пальцев на обеих руках не помогал. Насколько мог припомнить взбешенный Зигурд, звали этого купца то ли Рамон Элизонда, то ли Элизонда Рамон.

Западных купцов в купеческой касте недолюбливали. Хотя вроде ничего они такого не сделали открыто, так только по мелочи пакостили — то идею стащат, то клиента уведут. По крупному-то мошенничать — кровь не позволит. А этот Элизонда, он еще и препротивнейший типус внешне — глазки малюсенькие, как изюминки, выглядывают из-под низко растущих кустистых бровей, большие уши несуразно к голове приделаны, из ушей пучки волос торчат, маленькая головенка покрыта светлыми кудерышками, которые уже покидают неразумную, открывая плешь, пальцы на руках искривленные — в общем, противен до боли. А еще вот это его подмигивание постоянное, оно же кого угодно может с ума свести. Неприличное какое-то. Зигурд не мог никак остановиться и успокоиться, схватил со стола бутыль с вином, и прямо так — из горла, выбулькал немало, пока дыхания хватило. Потом брякнул на стол, отвернулся, буркнул, что ужинать не будет, отдыхать пойдет, развернулся и прошел в свой угол, отгороженный от всех ширмой, богато украшенной вышивками, изображающими историю доблестного купечества. Там Зигурд приготовился ко сну и улегся на ложе, но сон не шел, от сдерживаемого бешенства тряслись руки, и пересыхало во рту. Перед глазами мелькали то картины путешествия, то ненавистный Элизонда, то его собственная, опозоренная повторением витрина и всё покрывала багрово-черная кисея, не отступающая, становящаяся все ощутимее и ощутимее. Зигурд почувствовал давящую, вязкую тишину вокруг себя. Попутчики его как-то притихли, не вели задушевных разговоров, даже маликовские ребята молчали. Не слышно было и звуков ужина, словно все куда-то исчезли. Зигурду стало тревожно, он встал и вышел из-за ширмы, чтобы удостовериться в том, что они на месте. Только шагнул за ширму, как провалился в багровую тьму, в центре которой невесомо плавал трон, похожий на трон Прима, только багровый и увенчан короной из уродливых рогов, и восседал там Хрон. Забавно, подумалось купцу — Хрон на троне. Властитель зла был еще страшнее, чем его изображали. Языки пламени, сжигающие и иссушающие мозг, вились над темными, всклокоченными волосами, навеки спаленными яростными светилами, изломанные в деланном изумлении брови, багрово-черные зрачки, не прикрытые кожей мышцы, подчеркивающие пугающую худобу, и усмешка, такая же, как у Элизонды. И глазом, глазом также подмигивает, подлец! У Зигурда от гнева снова начал мутится разум, в миг забылось, что он висит над пламенеющей бездной и кто перед ним сидит. Хрон с той же гадливой усмешкой разглядывал купца, моргнул, прикрыв огонь своих глаз. Говарди, никогда не отличавшийся терпением, не трусивший перед лицом опасности, и сейчас не оробел, вскинул взгляд:

— Явился, так не молчи, не томи, зачем пришел?

Хрон хохотнул, как рыкнул, хриплым коротким смешком, вытянул худощавые ноги, густо поросшие темными волосами, долго и внимательно разглядывал пальцы с длинными кривыми желтоватыми ногтями, потом только ответил:

— Полюбоваться на тебя пришел, посмотреть, что честные купцы в бешенстве с людьми обычно творят. Ты-то обсчитываешь, да обвешиваешь, наверное, с твоим-то отношением к Кодексу. А уж лежалый товар подсунуть, за счастье вовсе? — и подмигнул снова, как Элизонда.

Зигурда затрясло от праведного гнева, где ж это видано! Его, купца по рождению и по крови смеет обвинять во лжи, повелитель лжи. Если сон это, проснуться бы.

Винища вон сколько хватанул, когда взбешенный зашел в шатер, вот оно с голодухи теперь такие страсти и творит с разумом. Никто и никогда не может обвинять купца в отступлении от Кодекса Торга, который краток и гласит: не обсчитай, не обвесь, не укради, не отрави, не солги, не завидуй, не откажи в кредите. Не было еще в истории Мира купцов, нарушивших эти семь заповедей. Хрон откровенно издевался, скаля острые треугольные белоснежные зубы, покусывая губы, все в мелких шрамах от этих укусов. Из прокушенных ранок на подбородок начала медленно стекать черная дымящаяся жидкость. Зигурд вздрогнул от увиденного, не настолько богата его фантазия, чтобы во сне показать то, что он не мог себе даже представить — эти белоснежные треугольные зубы тому доказательством. Хрон протянув руку, указал на показавшийся призрак Торга, переминающийся с ноги на ногу, как малое дитя, желающее справить нужду. Торг был бледен и грустен. Безмолвен и лишь укоризненно смотрел на своего кровника. Зигурда передернуло от этого зрелища, и он возразил, что никогда Кодекса не нарушал, поэтому, какие могут быть претензии у небесных отцов к нему, скромному жителю Мира, не понимает.

Хрон снова расхохотался:

— Зигурд, да ты просто душка! Ты знаешь, кроме Кооодекса вашего дурацкого, есть еще и такие поступки, которые совершать вам никогда нельзя? Ты разве не знал, что убивать грешно? А убивать так, как ты разделывался со своими жертвами — так вообще верх изощренности! Мои палачи — дети по сравнению с тобой. Уж я это на правах знатока тебе говорю. Человека забить босыми ногами и сплющить в мясной лист — талант, талант, — Хрон сложил ладони шалашиком и изобразил бурные аплодисменты, — а еще ты разве не знаешь, что Прим ваш, отец небесный который, гневаться запрещает? И что твое количество попыток осерчать уже почти подошло к концу? Тебя же твой предок предупреждал? Что, скажешь, не предупреждал он тебя, поосторожнее быть, а? «Заклинаю тебя твоими же ушами, жизнью твоей и бессмертием, смири гордыню, не гневайся», — ничего не напоминает, а? Вот вы, как дети малые, думаете за спиной Хрона и Прима поиграть в предупреждения, и я не замечу? Торг, ну ты-то ведь все-таки теперь божество… Господа, я последний раз вас обоих предупреждаю…

И тут все исчезло, Зигурд увидел, что сидит на своем ложе, которое еще не смято — не ложился, значит. И за ширмой слышно, как постукивают столовые приборы и негромко беседуют соседи. И лошадей слышно, и ветер потихоньку дует.

В общем, жизнь вокруг течет своим чередом. Привиделось, подумал купец, но сам себя прервал, вспомнив, как текла черная, дымящаяся кровь из маленьких ранок на губах Хрона, опустил глаза и увидел капли этой крови, испаряющиеся с дорожного ковра. Вздрогнул, но выйти не решился. Подождал, пока звуки ужинающих утихли, и народ разбрелся кто куда. Потом-таки прошел в общее помещение, сел за стол и перекусил тем, что оставалось. Насытившись и немного успокоившись, посидел, понурившись — в шатре остались только спящие, остальные ушли по своим делам, поговорить было не с кем. Поэтому снова отправился на боковую. В этот раз видений никаких не было, да и уснул сразу, не ворочаясь. Сны наутро вспомнить не мог, осталось только щемящее чувство тоски, возбуждение предыдущего дня уступило место унылому ощущению предопределенности, от которой никуда не уйти.

Утро открытия всемирной Ярмарки было поистине праздничным. Солнца, неторопливо взошедшие на небосклон, лили ласковый теплый свет на окрестности, подчеркивая пышное убранство Торговища. Купцы, принарядившиеся для такого случая, уже томились в ожидании первых покупателей. О том, что клиентура не замедлит появиться, свидетельствовали пыльные облака, приближавшиеся по всем дорогам. Вскоре за пылью стали видны и виновники маленьких пыльных бурь — со всех сторон появлялись охочие до покупок люди. Первый покупатель имел право на выбор любого подарка от любого купца, поэтому перед прибытием к Торговищу устраивались безудержные скачки за приз первому клиенту. А устраивались они так: съезжавшиеся со всех сторон Зории покупатели останавливались у городской черты — там, где собственно и начиналось Торговище. Знак об этом стоял на всех дорогах примерно на одинаковом расстоянии со всех сторон. С рассветом первого дня начала ярмарки все желающие участвовать в гонке наперегонки отправлялись к торговым рядам. Контроль над проведением гонок осуществляли устроители ярмарки. Для купца, чей товар выбран в подарок — это была наивысшая честь, безусловное предпочтение перед другими. В этом году первым прибыл обоз с дикарями, которые, впрочем, были достаточно цивилизованы и воспитаны, и мирской язык знали неплохо, получше многих местных. Жили не в Мире, поэтому и дикие — как их еще назвать. Владелец прибывшего каравана, одетый в одеяние из хорошо выделанных шкур, на бешеной скорости подлетев к воротам, резко притормозил, остановился и спешился, выкрикнув свое имя, которое устроителям нужно упомянуть будет в летописи очередной ярмарки. Звали его Бардем Кум. Потом с достоинством, неспешно, словно и не было этой дикой гонки, пошел по рядам, выбирая приглянувшийся товар. Заглянул и к Зигурду, скупив немало всего. Но, подойдя к Элизонде, который мыкался за прилавком, Бардем ахнул и набрал еще большую кучу. Потом, порыскав своими узко-разрезанными глазами по витрине, с восхищенным криком выхватил кубок. Кубок тот был выточен скромными монахами Пресвятого Прима из сапфиров, и так искусно сработан, словно из цельного камня, что ни единого шва, ни следов склейки не заметит и самое придирчивое око. Кум поднял руку с выбранным призом к небу и заорал: «Дар!». Элизонда бережно взял подарок, осторожно упаковал в ларец, и дрожащими руками, продолжая подмигивать, передал выбранное. Всё. Ярмарка началась, дар был выбран и принят.

Тотчас по рядам заспешили деловитые матроны со своими выводками, со всех сторон послышалось «мааам, ну купиии», строгие отцы семейств отрешенно бродили рядом, оживляясь при виде оружия, табака и других мужских радостей. То там, то сям слышался звон монет, шуршание укладываемого товара, радостный говор довольных приобретениями клиентов. Везде были улыбающиеся лица.

Зигурд улыбался тоже, улыбался так, что ему казалось — еще немного, и голова треснет по линии улыбки. Ярмарка стала ему не в радость, он так мечтал, что приз будет выбран из его товара, что именно его имя занесут в летопись, что он будет признан лучшим. Клокочущая ярость, не сравнимая ни с чем, что он чувствовал ранее, заливала разум. Поднимая колышущуюся багровую завесу перед глазами, отнимая рассудок. Зигурд шепнул помощнику, что плохо ему и ушел от греха подальше в шатер. Там попытался взять себя в руки, выпив воды, потом вина, потом быстро походив вокруг стола. Ничего не помогало, гнев не утихал, а напротив, разгорался еще более. Перед глазами стоял момент, когда дикарь кричит «Дар!», размахивая элизондовым синим кубком. В беготне и попытке успокоиться утекли дневные часы, его люди начали собираться, подсчитывая заработанное за день, вписывая в книги. Уставшие продавцы, устроившись после тяжкого трудового дня на ужин с хорошим бокалом вина, поздравляли друг друга с удачей и желали торговли до последней нитки. Зигурд натянуто улыбнулся входящим, собрал дневную выручку, сложив ее в окованный металлом сундук, проверил записи, выслушал новости и, молча отужинав, ушел к себе. Его собеседники, переглянувшись, непонимающе пожали плечами. Как можно быть в плохом настроении в такой прекрасный день. Пометавшись по своей походной спальне, Говарди понял, что уснуть ему сегодня не удастся, и решил выйти прогуляться. Вышел из шатра и тут же нос к носу столкнулся с подвыпившим Рамоном Элизондой. Остановились друг напротив друга — высокий, статный Зигурд — красивый, с буйными кудрями и плюгавый, низенький Рамон. Рамон, выпив на радостях — его имя будет в веках прославлено, как удачливого купца, вручившего дар, был блаженно весел. Он пришел, по-соседски посидеть с кровником, и отпраздновать такое значительное событие в жизни каждого из торгового люда. Выпив со своими, стал слюняв и сентиментален, лез ко всем с нежностями. Пришло в его нетрезвую головушку, что надо пойти и помириться с соседом.

Зигурд нервно дернул плечом, сопротивляться багровой пелене уже не было сил. Он подошел к своему более удачливому сопернику и, обхватив его голову сильными, привычными к тяжелым грузам, руками сдавил ее изо всех сил. Голова Рамона затрещала, глаза выкатились, и взгляд стал таким жалобно-непонимающим.

Но Зигурда теперь ничего не могло остановить, сдавливая голову, он словно танцевал странный танец, переминаясь с ноги на ногу, стягивая сапоги с ног, не отпуская свою безропотную, поникшую в страшном предчувствии, жертву. Опустил вниз незадачливого купца, тот упал на колени, шепотом моля отпустить, не причинять боли, но поздно. Уже и обувь сброшена, и крупные ноги Зигурда начали попирать мягкое, еще такое живое и горячее тело противника. Происходило это в тишине, разговаривали они шепотом, поэтому никто не всполошился, все были заняты своими ежевечерними делами, готовясь к отдыху. Зигурд переминался на поверженном теле, пока все косточки не стали раздробленными, мягкими — годы многократного повторения отточили умение. То, что еще недавно было удачливым Рамоном Элизонда из городка Квартиты, постепенно становилось плоским куском мяса. И снова Зигурд не пролил ни капли крови, не замарав своих ступней. Вот и закончилось, Говарди облегченно вздохнул, в голове пронеслось когда-то и где-то сказанное: «нет человека, нет проблемы», чувства его притупились — ощущал только облегчение и усталость. Потом услышал чье-то горькое рыдание и мерзкий смех, такое знакомое.

Полог его шатра откинулся и вышел Малик. Увидев, что сотворил купец на священной почве Торговища во время ярмарки, Малик содрогнулся. Долг любого — задержать преступившего закон, который никогда до этого не был нарушен. Но этот наемник, хоть и работал за деньги, к Зигурду относился лучше, чем просто к работодателю, поэтому подошел и шепнул ему:

— Беги, купец. Мой конь под седлом с краю на коновязи, его сам Хрон не догонит, бери его и беги.

Но было слишком поздно, всем срочно понадобилось выйти на воздух, и целая толпа купцов обступила убийцу и его жертву. Малик отступил в тень, и словно слился с ней, посверкивая глазами из мрака. Зигурда немедленно задержали, срочно вызвали главного устроителя Ярмарки, отправили гонца за ближайшим представителем рода де Балиа. Слух об убийстве распространялся со скоростью степного пожара, очевидцы шепнули своим, а уж потом пошло-поехало — к рассвету знали и покупатели о вечернем происшествии. Случившееся повергло в шок — в пыль втоптаны вековые традиции, в чем можно теперь черпать уверенность? Как жить дальше, шептались старики, приехавшие на эту ярмарку, может быть, последний раз в жизни… Среди покупателей прошел слушок, что теперь торгов не будет, и закроются купцы, не расторговавшись.

Всю ночь заседали устроители ярмарки и купцы. Последние, конечно, были за продолжение торговли, потому как средства затрачены немалые, и возвращаться обратно с полными руками товара, среди которого много скоропортящегося — совсем им не улыбалось. Устроители ратовали за закрытие опозоренного Торговища и перенесения его в другое, выбранное советом кастырей, место. На рассвете прибыл гонец, с трудом сползший с полузагнанной лошади и привезший известие от весовщика из Поветренного, в ведомость которого входят эти земли. Велено было: ярмарку продолжать, купца надежно охранять, не пуская к нему никого из верных преступнику людей, кормить, пока не применять никаких мер воздействия. Де Балиа спешил к месту преступления и обещал прибыть к обеду.

Брант де Балиа сдержал данное слово, прибыл ровно в полдень, и, невзирая на усталость после долгого и спешного пути, решил осмотреть место происшествия и допросить подозреваемого. Врожденный такт не позволял весовщикам до проведения дознания называть подозреваемых виновными. Придя на место преступления, он некоторое время стоял неподвижно, потом переходил с места на место, воссоздавая в уме картину произошедшего, уделив особое внимание присыпанному песком темному пятну. Склонился, взяв в горсть пригоршню песка, потемневшего от влаги — убитый перед смертью сильно вспотел и обмочился.

Принюхался, кивая головой. Сопровождающие его почтительно стояли неподалеку во время осмотра, не шелохнувшись. Спросил, успел ли подозреваемый спрятать труп, получив отрицательный ответ. Прошел к леднику, куда положили до прибытия весовщика то, что осталось от Рамона, тщательно осмотрел его, изумленно покачивая головой. Среди весовщиков давно уже ходили россказни об убийце, который не проливает крови. Незамедлительно и, более не задавая никаких вопросов, проследовал в шатер, в котором содержался Говарди.

Купец сидел, понурившись, за минувшую ночь он не сомкнул глаз, боясь того, что он может увидеть во сне. Хотя реальность и сон для него теперь слились в одно. Вид у него был самый неважнецкий — вокруг глаз залегли темные круги, руки дрожали, во рту пересохло. Когда вошел весовщик, Зигурд вскочил, пытаясь что-то сказать, но потом понял, что сказать-то нечего и, махнув рукой, снова уселся на свое место. Господин Брант представился, внимательно осмотрел заключенного, вышел наружу, приказал принести воду для мытья и что-нибудь перекусить. Войдя вновь в шатер, де Балиа спросил сухо у заключенного:

— Господин купец, надеюсь, не будет возражать против моего присутствия в шатре? Я недавно с дороги, не успел ни освежиться, ни подкрепить силы. Поэтому предлагаю совместить. Я полагаю, что вы голодны и предлагаю разделить со мной трапезу, во время которой мы и будем проводить дознание.

Говарди не думал, что беседа с весовщиком может улучшить аппетит, но деваться некуда, поэтому обреченно кивнул. В его положении не откажешься. Внесли требуемое, и де Балиа удалился первым, на правах гостя, за перегородку, откуда вскоре послышались плеск воды и удовлетворенное кряхтение. Затем умылся арестант, и освеженные, приступили к трапезе, которая проходила сначала в гробовом молчании, потому что беседовать на отвлеченные темы было как-то неловко, а допрос проводить во время трапезы не хотелось. Де Балиа выстраивал схему допроса, тщательно пережевывая пищу. А Зигурд ковырялся в поданной еде без особого аппетита, не отказываясь, зная, что следующего раза может и не быть.

Первый голод был утолен, и можно приступать.

Де Балиа вел допрос по полной форме, расспрашивая подробно обо всем, что помнил обвиняемый, записывая голоса в черную коробочку размером с кулачок ребенка, наподобие тех, что были у повитух. Коробки те изобретены тоже для фиксирования голосов и хранения информации до момента, перенесения ее на бумагу, которая потом покрывалась особым составом и хранилась во Дворце правосудия, в личной кладовой Маршалла. Бумага, после покрытия составом уже не могла быть изменена, сожжена или каким-либо другим образом уничтожена. Купец на задаваемые вопросы отвечал вдумчиво, тщательно вспоминая все детали.

Пришлось рассказать и о других убийствах, которые были совершены им раньше, но за отсутствием хотя бы капли пролитой крови, весовщики впервые за историю Мира не могли найти убийцу. С уважением отозвался о Клаусе де Балиа, который расследовал таинственные убийства в Юганске. После подробного рассказа о первом убийстве у де Балиа заблестели глаза, он понял, что его догадка верна, нашелся, наконец, таинственный «бескровный убийца», которого уже несколько десятилетий искали все весовщики. Что теперь ищейки Веса могут вздохнуть спокойно, хотя бы эти убийства прекратятся. Солгать Говарди не мог. Купец говорил и говорил, останавливаясь лишь для того, чтобы перевести дыхание, казалось, что бремя вины его, которое он нес всю жизнь, попадая на чаши Веса, становится легче. И теперь Зигурд становился свободен и снова невинен. Да, де Балиа чувствовал всей кожей, как страх, угрызения совести после вспышек гнева, боязнь своего темного «я» покидают купца. Допрос продолжался не один час. Все уже было съедено, приборы унесены и подано вино из ущельских виноградников, засахаренные фрукты и сладости. Весовщик устало сгорбился под тяжестью рассказанного. Теперь ему предстояло вынести приговор, что в таких случаях давалось очень нелегко. Нередко убийцы вызывали больше сочувствия, чем жертвы. Гневливый купец, безусловно, виновен в совершенных убийствах. И основная вина его — безудержный гнев, который вновь толкнет его на убийство рано или поздно. Но своей неподкупной честностью, своим бесхитростным рассказом без малейшей попытки обелить хоть как-то, взывая к жалости или упирая на свою несчастную судьбу, купец вызывал искреннее сочувствие и желание помочь. Говарди был достойным противником. И осуждать его было даже жаль. Но, несмотря на все, купец — убийца, и ему не место в Мире и не будет приюта на всей Зории. Поэтому, по окончании трапезы, весовщик молча встал, поклонился обвиняемому, забрал атрибуты своего ремесла и вышел из шатра, отправившись к устроителям ярмарки. Затем, заперевшись в выделенной комнате, и приказав не беспокоить, пока сам не выйдет, удалился для обдумывания приговора.

Де Балиа разложил в комнате на всех свободных поверхностях свои записи и рисунки, которые сделал во время допроса, и начал выстраивать цепочку, переходя от одного листа к другому. Включил запись из черной коробки, прослушал допрос еще раз. На ум лезла всякая гиль и чушь — вспомнил недавнюю смерть своего отца, Кантора де Балиа, Маршалла, скончавшегося недавно в Блангорре, темная роль, которую сыграл во всем произошедшем брат Скаррен, решивший так странно изменить существующую систему правосудия, что все весовщики Мира пребывали в недоумении. Усилием воли, вернув свои мысли на путь обдумывания приговора, Брант де Балиа, подумал, что все-таки справедливость должна торжествовать независимо от личных симпатий, независимо от социального положения обвиняемого: итак, по Кодексу Веса, по всем мирским законам, купец был виновен и подлежал казни. Жестокой казни — разрыванию на части. Живьем. Путем привязывания к пяти единорогам или, за отсутствием таковых, к пяти лошадям, достаточно сильным, чтобы казнь прошла без лишних мучений осужденного.

Вернувшись к действительности после тяжких раздумий, весовщик обнаружил, что закат уже наступил, и пламенели где-то вдали на горизонте семь алых полукружий уставших за день светил, и что вынесение решения можно отложить до утра.

Обрадовался, что может проявить хоть такую милость к обвиняемому, который вызвал сочувствие своей бесхитростностью. Выглянув в окно, крикнул охранника.

Когда тот поднялся по скрипучей лестнице, визгом каждой ступени протестующей против туши, закованной в металл доспехов, де Балиа велел сообщить устроителям, что решение вынесено и будет высказано поутру, на рассвете, для чего велено собрать всех участников ярмарки. Затем запер двери и прилег отдохнуть на кровать, пахнувшую горькими пустынными травами. Лег с мыслью, что уснуть не удастся, так хоть тело отдохнет — после бешеной скачки и многочасового дознания, и с этой мыслью провалился в глубокий сон. Всю ночь ему были всяческие видения: то почивший отец грозил узловатым пальцем, то ехидно улыбался брат-Маршалл, то убитый с немым укором во взгляде усаживался рядом и начинал подмигивать, под утро явился купец-убийца с алыми глазами, такими как у властелина хранилищ, изображенного сумасшедшим художником. Из глаз сочилась дымящаяся багровая кровь, которую тотчас слизывал длинным языком появившийся Хрон, по-хозяйски положивший руку на голову осужденных. Все персонажи сна молча смотрели на весовщика глазами, полными крови и реяли вокруг. Потом купец заговорил. Громкий голос Зигурда, рассказывающих о своих кровавых деяниях, кающийся, бил в уши, заглушая звук крови, стучащей в висках. Видения не были бы такими пугающими, если бы не страшный свет, на фоне которого все и происходило. Клубившиеся темные тучи застилали небо, а сквозь них пробивались кроваво-красные лучи светил — непонятно, то ли дневных, то ли ночных. Свет этот был настолько страшен, что вырвал спящего из сна с криком ужаса.

Брант сел на постели, озираясь и подрагивая от предутренней прохлады.

Холодный пот стекал по вискам — за все годы службы не было так страшно. Серые предрассветные тени уже вползали сквозь прикрытые тяжелыми портьерами окна, подчеркивая нереальность и словно являясь продолжением сна. Весовщик встал, выглянув в окно, увидал, что охранники сменились, но все также бодрствуют, приказал принести горячей воды и умывальные принадлежности. Взбодрившись после тяжелого сна, достал из своего дорожного сундука одежду, которую весовщики всегда возят с собой для оглашения приговоров — черные суконные штаны, темно-синий сюртук, черная рубашка и светло-синий галстук в форме петли.

Побрился начисто, сбрив все волосы с лица и головы — тоже древняя традиция, когда весовщикам приходилось быть и палачами, и, чтобы не погрязнуть в крови и испражнениях, при пытках и казнях рекомендовалось избавляться от волос начисто — это теперь палачами становятся те, кто чувствует к этому склонность. Оделся, оглядел себя с ног до головы, взял папку с допросными листами, сунул черную коробочку в карман. Коробка почему-то была горячей, словно работала и после того, как Брант уснул. Вздохнул, открыл двери, выходящие прямо на площадь, полную народа.

Миряне и кочевники, стояли бок о бок, шумели негромко, ожидая приговора неслыханному преступлению, свершившемуся вчера. Солнца начали свой подъем, подсвечивая красноватым светом край горизонта, освещая пески простирающейся рядом пустыни. Де Балиа спустился по лестнице, поскрипывающей при каждом его шаге, не глядя на толпу, потом поднялся на помост, велел привести обвиняемого.

Когда купец-убийца оказался на площади, поднялся невообразимый шум и гвалт.

Собравшиеся шумели, перекликаясь — как можно нарушить столь древний закон о неприкосновенности посетителей ярмарки, о неприкосновенности жизни вообще, оскорбляя и понося виновника этих событий. Весовщик поднял раскрытую руку, прося тишины и внимания. Он не стал зачитывать полностью всю процедуру допроса, тем более что имел на это право, ввиду беспрецедентности случившегося.

Сообщил затихшей толпе вину, кратко перечислил улики и доказательства, и, откашлявшись, внезапно севшим голосом огласил приговор:

— Задержанный господин Зигурд Говарди, ранее причисляемый к касте достопочтенных купцов, обвиняемый в умышленном нанесении смертельного вреда господину Рамону Элизонде, также принадлежащему к достопочтенным купцам, признается виновным после тщательного рассмотрения всех обстоятельств дела.

Обвиняемый чистосердечно признался в содеянном, но по Кодексу Веса, преступления, касающиеся лишения жизни, наказываются по древним законам.

Убийцы ни помилованию, ни смягчению участи не подлежат. Итак, Зигурд Говарди приговаривается к усекновению ушей и к растерзанию на части, путем привязывания к пяти лошадям, из-за отсутствия в данном месте должного количества единорогов.

Обвиняемый побледнел, но встретил приговор достойно, как и до этого держался на допросе. Лишь поймав взгляд де Балиа, неловко дернул щекой, сглотнул комок, застрявший в горле и снова замер в неподвижности. Его не приходилось удерживать охранникам, как многих казнимых до этого. Палач приготовил свои зловещие инструменты для совершения казни. Охранники привели лошадей, которые рвались с поводьев. К Зигурду подошел пастырь, спросил о последнем желании. О покаянии и отпущении грехов и речи быть не могло, потому что лишающийся жизни с усекновением ушей после казни принадлежал Хрону, а тот в смирении и покаянии не нуждался. Арестант пожелал, чтобы его людей беспрепятственно отпустили с земель Торга, разрешив продать все, что смогут. Затерявшийся в толпе Малик, сморгнул набежавшую слезу. Наемник, последний раз плакавший в далеком детстве, был растроган такой неожиданной заботой. По закону все имущество казненного, включая наторгованное, поступало в казну, если не будет особого распоряжения. Де Балиа объявил последнюю волю «особым распоряжением». Затем бывшим купцом занялся палач. Его имя вымарали из списков живущих в Мире. Казнимому быстро, одним легким движением остро наточенного ножа отрубили уши. Кровь хлынула на выбеленные солнцами доски помоста, на котором ранее оглашались имена лучших купцов. Палач решил не затягивать мучения смертника и, якобы неловким движением, задел артерию на шее. Бывший купец быстро терял кровь, а с ней и сознание. Он уже был в полубеспамятстве, когда его руки, ноги и голову привязывали к креплениям на упряжи лошадей, отчаянно сопротивляющихся, роняющих пену с взмыленных морд. Толпа уже не шумела. Несмотря на очевидную виновность, казнимый был кровником доброй половины присутствующих, и они не могли не сочувствовать собрату. Когда подручные палача отпустили рвущихся лошадей, все ахнули испуганно. Взбешенные животные понесли слаженно и в одну сторону, но потом, хрипя от страха, начали разбегаться. Крепления, на которых болталось тело, натянулись, как струны. Потом послышался едва различимый хруст, и от туловища начали отделяться конечности. Кровь хлынула из обнажившихся ран.

Вот уже четверка освободившихся лошадей, покрытые пеной, понеслась, высоко поднимая копыта. Изуродованное тело волочилось за тем скакуном, которому не посчастливилось больше всех — к нему привязали голову, которая крепко держалась на шее, он остановился, хрипя. Последовавший за казнимым палач, привел испуганную лошадь на площадь. Останки отвязали. В искалеченном теле еще теплилась жизнь, вытекая с последними каплями крови. Раны от оторванных конечностей забились песком и грязью. Де Балиа стремительно подошел к умирающему, присел рядом, положил истерзанную голову на колени. Бывший купец открыл мутные глаза, полные невыносимого страдания и прошептал: «Убей…»

Весовщик подал знак палачу, который незамедлительно довершил свою работу.

Собранные вместе части тела казненного сложили на помосте, приготовив останки к захоронению, которое выполнялось палачом в присутствии весовщика в одинокой могиле, с указанием лишь номера на посмертной табличке.

Наскоро собравшись и уложив в корзину расчлененный труп, палач, снявший свой багровый рабочий костюм и весовщик — все в том же сине-черном одеянии поспешили на поиски места последнего упокоения. Далеко уходить не стали, когда Торговище скрылось из виду, и во все стороны виден был только песок, нашли укромное местечко возле чахлых зарослей пустынных кустарников. Вырыл палач небольшую могилу. Останки сложили, положили каменный знак с номером дела, по которому вынесен смертельный вердикт, а потом также быстро забросали влажным песком. Посидели, молча, набираясь сил перед обратной дорогой.

Солнца поднялись в зенит и беспощадно жгли все окружающее, превращая воздух в зыбкое горячее марево. Весовщик и палач поочередно освежились из предусмотрительно захваченной фляжки, и уже было засобирались в обратную дорогу, как с закатной стороны показалась одинокая худощавая фигура. Горячий воздух сделал контуры идущего нечеткими, слабо различимыми даже тогда, когда расстояние между ними существенно уменьшилось. Казалось, что волосы путника пылают, а из глаз сочится кровь. Весовщик вздрогнул, вспомнив ночные видения.

Быстро приближающегося незнакомца окружала волна еще горячее, чем воздух, разлившийся по пустыне. Вскоре странник подошел к сидящим почти вплотную, и они увидели, как он странно бледен, темнобород, голова окутана дымно-пылающим ореолом, очень худ и обнажен. Да что там худ и наг, незнакомец был практически лишен кожи, кусками покрывающей лишь гениталии и часть лица. Глаза начисто лишены век, с навечно вытаращенными глазными яблоками, нос провален. Губы же напротив, словно бы принадлежали какому-то другому чувственно-сладострастному мужчине — малиновые, пухлые, чуть вывернутые наружу, слегка влажные, так и манящие прикоснуться к ним. Руки лишены кожи, а ногти длинные, холеные, ухоженные, только почему-то желтоватого цвета и выгнуты вверх. Подошел вплотную, молча протянул окровавленную ладонь, коснулся палача и тот попросту растаял, оставив после себя фляжку, и быстро впитываемую жадным песком лужицу влаги. Весовщик прожил немного дольше, простояв в безвольном оцепенении до той поры, пока пришедший не поднял останки казненного из могилы, и не сложил их на небольших расстояниях от тела. Де Балиа услышал, как, проделывая свою странную работу, незнакомец бормотал себе под нос. Напрягши слух, Брант разобрал, о чем шла речь. Говорил он, что вот-де не послушался купец, не пошел сразу, а теперь собирай его по частям, а ну как плохо получится и уйдет купец в вечность мало того, что без ушей, так и еще без каких-нибудь более важных частей. Уложив свою добычу, властелин зла обернулся и увидел лицо весовщика… Де Балиа не стало в тот же миг. Хрон снова принялся за прерванное занятие. Обошел несколько раз останки и позвал сиплым, надтреснутым голосом:

— Морган, Морган, вставай, друг мой, при мне можешь не валяться, как собака дохлая. Твое превращение должно быть завершено, мы с тобой должны успеть подружиться и пойти, обнявшись, как два вояки, после кружки пенной.

Изуродованные конечности зашевелились — каждая по отдельности, сползаясь к туловищу, зрелище было то еще. Хотя был в этом и какой-то извращенный комизм — ползущая по песку рука, которая передвигалась за счет того, что пальцы тащили ее за собой… После того, как конечности слились с туловищем, мертвая голова открыла помутневшие глаза, моргнув несколько раз. Затем казненный вздохнул, повел плечами, все части его остова с хрустом встали на место, поднялся, тяжело опираясь на непослушные ноги. Открыл веки, все еще покрытые смертной тенью, и до сих пор мертвыми глазами уставился на своего повелителя — отныне и во веки веков.

— Самое время тебе мне в верности поклясться. Повторяй за мной «Жизнь за тебя отдам, твое темное величество!»

Смиренно стоял бывший купец, слишком оглушенный последними событиями, случившимися так быстро, лишь таращил глаза на владыку зла. Хрон что-то говорил, говорил, говорил… Слова не пробивались сквозь пелену замутненного сознания, видно только было, как шевелятся пухлые губы говорившего. Хрон поднял руку, и Зигурда, который в этом Мире не мог быть Зигурдом, начала бить крупная дрожь. В голове словно что-то щелкнуло, прояснилось, слова стали слышны, и окружающая пустыня выглядела вновь такой же, как раньше. Губы умершего зашевелились, повторив едва разборчиво:

— Жизнь за тебя, твое темное величество.

Казненный услышал, как черный человек сказал медленно, повторив несколько раз, терпеливо и не повышая голоса — будто бы объясняет что-либо сложное малым детям:

— Вот умница. Мальчик мой, теперь тебя зовут Морган. Эти презренные людишки вычеркнули тебя из всех своих книжонок, словно тебя и не было. Всего-то за какого — то плюгавенького надоедливого купчишку! Вот мерзавцы, да?! Теперь ты мое дитя.

Посему я нарекаю тебя Морганом. Кто я, ты уже знаешь и почему я здесь, полагаю, объяснять не придется. Сейчас будет немного больно, придется потерпеть. Больнее, чем было, тебе уже не будет. Ну что тебе стоило, сказать ночью, что ты теперь со мной и послать своего этого Торга ко мне опять же. Уже все было бы позади. Ну да ладно, я сегодня добрый. Приступим.

С этими словами, Хрон потер ладони друг о друга, взмахнул ими, как музыкант.

Пробормотал себе под нос что-то, в пустынном сухом воздухе запахло серой и расплавленной смолой. Казненный, который стоял, понурившись, почувствовал вновь ту же нестерпимую боль, которую пережил недавно — в момент, когда несущиеся в разные стороны скакуны, разорвали его на части. Бывший купец закричал. Словно от крика, на месте оторванных — вновь — рук, выпластались, увеличиваясь, кожистые серые крылья, еще сложенные, но быстро набиравшие вес и размах, заставившие покачнуться своего нового обладателя. Потом кровоточащие — вновь — ноги, оделись в серую крупную чешую, стремительно увеличиваясь при этом вширь и ввысь, причиняя очередную нестерпимую боль от мгновенно растущих костей. Вскоре огромный ящер попирал песок, лишь венчала все это несуразно маленькая человеческая голова, вопящая во все горло. Крик внезапно стих — изменения начали происходить и с головой — там, где раньше были уши, вывалились два рога, еще один начал пробиваться из затылочной кости, глаза увеличивались и увеличивались в размерах, пока не стали соответствовать новому черепу, в котором им теперь суждено находиться.

На песке стоял новообращенный — гигантский серый дракон, со сложенными влажными крыльями, чешуей пока тусклой, измазанной слизью и кровью, которые в изобилии выделились при превращении. Хрон захохотал, громко и безудержно, запрокинув голову. Где-то вдалеке громыхнуло, и вспыхнули зарницы, черно-серые брюхатые тучи заволокли обычно безоблачное в этот сезон небо над песками. Ветер, поднявшийся при этом, свил из взметнувшегося песка громадную воронку. Дракон, у которого невыносимо зачесалось под крыльями, расправил их во всю ширь и взмахнул. После этого действия, такого символичного — для нелетающего человека — человеческие мысли покинули драконий череп и сущность купца, благословенного Торгом, сменилась сущностью зверя, отныне и во всем подчиняющегося своему новому властелину — Хрону. Черный безумец безудержно хохотал, вперив свои налитые багрово-черной кровью, полыхающие глаза в свое новое детище. Молнии раздавались ближе и ближе. Отсмеявшись, владыка зла, погрозил темнеющим небесам:

— Однако гневаются ваши благородные предки, увидели они нас. Пора нам покинуть этот чудесный уголок. Полетели.

С этими словами, он взвился в воздух, подзывая к себе жестами. Неуклюже подпрыгнув, дракон взмыл в небо, и вскоре лишь песок клубился под порывами ветра, да неглубокая яма напоминали о произошедшем.

А пролетавший над Торговищем Хрон крикнул, перекрывая шум ветра:

— Запомни, ты — Морган. Когда кто-то позовет тебя по имени этому, можешь ему верить, это будет мой посланец. А сейчас я тебя покидаю. Можешь лететь куда угодно и творить, что угодно твоей звериной душе, которой, кстати, у тебя, ммм, в общем-то, нет. Да и не зачем она тебе теперь. Убивай, насилуй, жги, грабь — все, что пожелаешь.

И пропал из вида. Дракон взмахнул серыми кожистыми крыльями и полетел прочь.

А в Турске этой ночью Аастр, наблюдая ночью за светилами, обнаружил пять незнакомых звезд, выстроившихся в одну линию.