Глава 1

Начало пути

Слабый свет костра едва пробивался между плотно растущими стволами деревьев. Лес на Речном перекрестке стоял нешуточный — каждое дерево не обхватить троим взрослым, взявшимся за руки — и рос так плотно, что в полдень даже было сумрачно на его тропках. В чахлом подлеске выживали только трава и мелкие кусты, да и те росли блеклыми, судорожно вытянувшимися в хилой попытке поймать хоть лучик света. И по этой причине в лесах Речного перекрестка зверье сновало непуганое, людей не боялось — мало, кто осмеливался прогуляться по тайным тропинкам этой густой чащобы. А сейчас творилось невиданное — кто-то осмелился углубиться в лес, да еще и костер запалить.

Рядом с костром трапезничали двое путников. Одна из них, тряхнув рыжей гривой, подвинулась поближе к огню, пошевелив прутиком угли:

— Вальд, сейчас самое время решить — куда мы дальше двинемся. А то уезжали впопыхах и до сих пор непонятно — то ли поедем к Диким через Крогли, то ли сразу наобум в Пещеру Ветров — она-то тут рядом совсем. Только страшновато как-то в нее лезть, особенно после твоих рассказов. Да и не только, про эту Пещеру, наверное, вся Зория знает — даже я про нее слышала, когда среди чужих жила.

Спутник рыжей девушки развязал косынку, туго стягивающую темные волосы, которым не мешало бы быть покороче, бросил косынку рядом, потянулся. Поставил пустую тарелку возле себя, сыто прикрыл глаза:

— Стела, ты как так долго смогла там прожить — у тебя терпения нет совершенно. Я же тебе еще тогда, когда выезжали, сказал, что думать буду. Вот я и думаю, куда нам дальше. Если бы не этот праздник в честь бла-бла-бла десятилетия победы над хроновым воинством, мы бы могли заехать в Елянск — это самое безопасное направление, там можно и помощи попросить. Только вот если бы не праздник, может быть, мама бы не пропала, — помрачнел он.

— Ты себя послушай. Сам бла-бла-бла. Если бы да кабы… Ты это так подумал? Я тебя почти не знаю — только знаю, что ты мой кровник и не можешь мне врать. Что ты еще не можешь? Думать? О чем? Какая тут безопасность? Ты выбрался из Пещеры Ветров, когда был еще ребенком, ты видел хроновых драконов и уцелел, ты не побоялся стащить у них ключи! И ты будешь мямлить о безопасности, когда твоя мать у Хрона? Если бы я хотела прогуляться, я бы выбрала другого сопровождающего и другую дорогу. Да, в конце-то концов, я лучше бы осталась — там же Кир! Я вот как думаю. Мы хотим попасть в хронилища, так? Соваться в Пещеру наобум глупо — и сами пропадем, и помочь никому не сможем. За советом и помощью обращаться здесь некуда и не к кому — значит, что? Значит, едем через границу к Диким, и ищем следы тех, кто поклонялся Тайамант.

— А зачем ты меня вообще спрашивала, если у тебя план уже готов?

— Ну, ты же обещал подумать!

Вальд поднял руки вверх, в шутливом жесте примирения:

— Сдаюсь, сдаюсь!

Стела кинула в спутника подвернувшуюся под руку шишку и попала в плечо.

— Ай! Зачем ты это сделала?

— А чтобы не считал себя умнее всех.

— А логика где? Сама же сказала, что я еще ребенком был достаточно умным, да и вырос — вроде и не поглупел.

— Ну, тогда мозг включай почаще.

— Все-все, убедила. Не буду больше. Пора бы и отдохнуть, а с восходом двинем дальше?

— А смысл был тогда нам с праздника удирать впопыхах? Могли бы и на перинках во Дворце выспаться, а поутру отправиться кучей снаряжения и едой. А не так, как мы сейчас.

— Нас бы одних не отпустили. Отправили бы всю мирскую армию — кроме тех, кто на воротах и границах. И представь, как Хрон обрадуется, когда мы ему такую кучу ушей почти на тарелочке приведем, останется только их обрезать, да сложить аккуратной кучкой. Мир остался бы почти без охраны. И Кир, и Мирра, и Марк, Лентина с Люком — все бы собрались. И кастыри бы совет открыли, и советовались бы там сто часов. А нам эта толпа зачем? Мы с тобой потихоньку, полегоньку, как мышки и через границу просочимся, и в хронилища через черный вход попадем.

Сейчас Межсезонье — погода благоприятная, а после празднования Новолетья, так вообще дня три свободно на дорогах будет. Вот я как думал. Возле Торговища миряне беспрепятственно могут в Дикие земли проехать — в любой из сезонов.

— А, тогда твой план можно признать хорошим. Дежурить будем?

— А зачем? Все честные миряне и не очень — сейчас в городах на празднике. Зверье нас возле костра не тронет. Спать осталось не очень долго. Для перестраховки только что, чтобы костер не погас.

Ложись, я первый покараулю. Уговорила, красноречивая, — подмигнул.

— Хорошо.

Девушка улеглась рядом с костром, повозилась немного, устраиваясь удобнее, пригрелась и потихоньку засопела, засыпая.

Рассвет застал Вальда и Стелу в пути. После изгнания темнобородого время выровнялось, дневные светила неторопливо всходили на небосклон, вытесняя мрак ночи и заливая мягким светом Зорию. Так и было сегодня. Воздух пах так, как только может пахнуть ранним утром в теплый сезон — свежестью, зеленью и прохладой. Высоко-высоко в чистом небе мелкой мошкарой виднелись утренние птицы. Дорога мягкой пылью простиралась под копытами, торопя вперед.

Ближе к полудню всадники устроили привал возле шумного ручейка, отдохнув и перекусив, затем поспешили дальше. Светила уже закачивали свой светоносный путь, когда вдалеке показалась Часовая башня Турска.

— Мы в город заезжать будем? — на ходу спросила Стела.

— Нет, там сейчас везде бурная деятельность — Турск восстанавливают. Нам туда незачем.

— Если не останавливаться, то к закату мы будем в Торговище. Там-то хоть остановимся? У меня уже спина и все, что ниже ее, отваливается.

— Хорошо, там заночуем. Само Торговище хоть и закрыто сейчас, там всегда найдется, где переночевать и запасы пополнить.

Уже почти совсем стемнело, когда усталые путники спешились возле запертых парадных ворот Торговища. Рядом темнела приоткрытая дверца обычного входа. На стук вышел дородный купец, осветив молодых людей светом чадившего факела:

— Вечер добрый. Куда путь держите?

— И вам добрый. Нужно попасть в Дикие земли, да ночь застала в пути, решили у вас ночлега просить, — ответил Вальд за обоих.

— Ночлег вам предоставим, конечно. Входите, входите, время позднее, не гоже это — держать усталых странников на ногах за дверями.

Вальд и Стела переглянулись — такое безоговорочное гостеприимство поражало. Оба не слишком часто путешествовали самостоятельно, и не были близко знакомы с вечными странниками — купцами, теми самыми, что покоряли неведомые земли, путешествуя по всей Зории, и не задавали лишних вопросов.

За Торговищем присматривала семья Пергани: отец — достопочтенный купец Азель, супруга его Марьями, их трое сыновей — Корд, Бардем и младший Солгар, да дочь-последыш Зидона, которую братья ласково дразнили «Полденьги». Пергани проживали рядом с закрытым Торговищем до наступления Ярмарки. Лихорадка странствий, бродившая у купцов в крови, не обошла своим вниманием и это дружное семейство, но выход эта страсть находила лишь тогда, когда открывалось Торговище, и съезжались купцы, торговцы из Диких земель и покупатели со всей Зории. Тогда семейство сдавало свои дела устроителям Ярмарки и разъезжалось кто-куда в поисках редкостей, пока в их услугах вновь не оказывалось нужды. Сейчас до Ярмарки оставалось еще достаточно времени. Купцы встречали всех, кто отправлялся в Дикие земли и не препятствовали никому с добрыми намерениями отправлявшемуся в путь. Если же кто собирался вчинить козни, будь то мирянин или чужеземец, тогда своими силами — благо их хватало у мужской половины семейки — задерживали подозрительную личность и спешно вызывали весовщиков из близлежащего Елянска. А уж методов хватало — чтобы уличить злодеев.

Пергани предоставили усталым путникам все удобства своего жилища. После омовения и отдыха пригласили к щедро накрытому столу. Семья купцов отбывала ко сну рано, но не сегодня.

В честь прибытия нежданных гостей, все были в сборе в ярко освещенной столовой. Отец представил своих отпрысков поочередно, когда дошла очередь до дочери, он ласково потрепал девчушку по мелким черным кудряшкам:

— А это наша младшенькая, Зидони.

Кто-то из сыновей шепнул в сторону:

— А зовут ее Полденьги.

Сыновья захихикали. Отец шикнул на своих великовозрастных чад, отвесив тому, что сидел с краю, его вроде бы звали Бардемом и он был средним по возрасту, но не по росту, полновесный подзатыльник.

— Вот стервецы, задразнили малышку! — извиняясь, пробасил достопочтенный купец.

Стела и Вальд переглянулись. Семья внушала доверие и какую-то надежность, что ли. Отец — дородный, с шапкой седых мелких кудрей, крупная голова, уши, крепко прижатые к черепу — как у профессиональных борцов, что выступают на празднествах, руки мускулистые, лицо подвижное и открытое. Глаза, глубоко сидящие во впадинах, умно поблескивают из-под нависающих кустистых бровей. Нос — тонкий, с небольшой горбинкой, слегка длинноват, немного нависая над тонкими обескровленными временем губами, обычно крепко сжатыми. Купец слишком многое видел и узнал за время, отпущенное ему Семеркой, чтобы удивляться чему-то. А повидал купец уже шестьдесят с четверкой Новолетий. Сегодняшние гости заинтересовали его, но не встревожили. Поэтому страж Торговища счел нужным дать им приют среди своей семьи и помочь, чем получится. А что этой парочке помощь нужна — было видно и невооруженным глазом.

Братья Пергани — все как на подбор, молодые копии своего отца, различающиеся лишь цветом глаз и волос — даже не цветом, а оттенком. У старшего, Корда, глаза и волосы самые темные. Глаза — темно-синие, почти черные, волосы иссиня-черные. Средний — Бардем, волосы — темно — коричневые, глаза — синие, с хитринкой, он был самым хитрым из троицы. Младший — Солгар, со светло-коричневыми, почти русыми волосами и голубыми глазами, был еще достаточно молод и его очень смутили гости, вернее гостья. Он сидел за столом, как на иголках, не поднимая длинных прямых ресниц, стараясь не встречаться взглядом со Стелой. Младшенькая, Зидони, была еще пухлым несмышленышем лет пяти, за что и дразнима нещадно своими почти взрослыми братьями.

Полденьги ее прозвали за то, что она никак не могла вырасти ввысь, а лишь пока росла вширь, а первыми словами ее были «пол» — это она пыталась сказать «папа», но детское косноязычие помешало, а вместо «мама» девочка пролепетала «деньга», и с тех пор вот к ней и прилипло обидное прозвище. Мать Марьями, хотя и была ровесницей купца, до сих пор хранила неброскую красоту: она принадлежала к этому же клану Торга. Шапка мелких кудрей, смугловатая кожа, темные миндалевидные глаза Марьями смотрели на Мир спокойно и благожелательно. Рано выйдя замуж за Азеля, она ни разу не пожалела об этом, даже когда им пришлось переехать на закрытое Торговище, и вступить в должность стражей. Крутилась по дому, родила здоровых крепких детей, вырывалась вместе с мужем на время Ярмарки в путь, ни разу не услышав от супруга грубого слова. Марьями была счастлива и знала это. Разглядывая исподтишка новоприбывших, она пришла к выводу, что их что-то гнетет. Достопочтенная ласково приветствовала Стелу, провела их с Вальдом за стол, посоветовав не обращать особого внимания на сыновей, которые всегда готовы выдумать какую-нибудь каверзу.

После ужина — обильного и вкусного — старший Пергани пригласил путников побеседовать в кабинете. Вальд и Стела переглянулись. Вальд едва заметно ободряюще подмигнул своей спутнице. В кабинете было тесновато — большой стол, на совесть сработанный из цельного ствола, кресло хозяина, небольшой диванчик, полки с книгами развешаны по всему периметру комнаты — все было функционально и удобно. Пахло трубочным табаком, горькими лекарственными травами, что сушились на широком подоконнике за спиной купца, и путешествиями. Запах дальних дорог словно сконцентрировался в этом небольшом кабинетике, выдавая истинную сущность хозяина — большого любителя странствий. Стела и Вальд уселись на диванчике. Купец пока молчал — трубку раскуривал. Ароматный дым клубами повис возле стола.

— Ой, простите, я не поинтересовался! Во-первых, я могу предложить вам трубку? И, во-вторых, может выпьете что-нибудь? Оба?

Астрономы дружно покачали головами, отказываясь от предложенного.

— Ну, тогда простите меня еще раз. Потому как я собираюсь задать вам несколько личных вопросов, на что я не имею особого права. Могу я задать вам эти самые неудобные вопросы?

Астрономы переглянулись, Вальд недоуменно пожал плечами:

— Конечно, можете.

— Вы сбежали из дому? Куда вы направляетесь? Вы — парочка, вы двое? Вы знаете, что в Диких землях опасно — особенно для вас, барышня?

Купец смущенно замялся, глядел исподлобья — не перегнул ли он палку в стремлении помочь и оградить от опасностей этих астрономов, почему-то с первого взгляда приглянувшихся ему. В ответ на его вопросы раздался дружный смех. Они смеялись — так заразительно, так беззаботно, что достопочтенный не удержался и улыбнулся в ответ. Отсмеявшись и еще вытирая мокрые глаза, Вальд ответил:

— Достопочтенный, мы разве похожи на тех, кто сбежал из дому?

— Даже очень похожи.

Вальд посерьезнел:

— Нет, мы не сбежали из дому. И у вас есть право узнать о нас больше — вы пустили нас под свою крышу, посадили за свой стол вместе с членами вашей семьи. И уже поэтому вы можете знать, кто мы и зачем здесь появились.

Вальд помолчал, собираясь с духом:

— Все в Мире знают о Лентине и Селене, которые не дали сбыться старому проклятью. Слышали вы о них?

Купец кивнул:

— То, что мы живем в этой глухомани, вовсе не означает, что мы слепы и глухи.

— Хорошо. Селена — моя мать. Во время празднования последней годовщины всеобщей свободы ее похитил Хрон. И мы хотим найти путь в хронилища — через Пещеру ветров, возможно. Но это вариант не самый лучший и самый опасный. Стела не так давно вернулась в Мир, до этого ей пришлось жить в Диких землях, и она говорит, что есть какие-то племена, которые поклоняются Тайамант до сих пор, и они могут знать другой путь. Вот. Может быть, вы знаете что-либо об этом, очень прошу вас рассказать нам.

Азель задумался, замолчав надолго. В кабинетике было тихо, слышалось лишь попыхивание трубки. Вальд сидел на краю дивана, напрягшись, как струна, что-то шептало ему, что именно здесь начнется их путь туда, где еще не бывали миряне. Стела расслабленно привалилась к мягкой спинке, она-то ждать умела, вся ее предыдущая жизнь была переполнена ожиданием, поэтому пройдет больше времени или меньше — ей было все равно. Купец встал, походил перед ними, все еще исподлобья разглядывая то одного, то другого. Потом обреченно вздохнул.

— Эх, очень мне не хочется вам об этом рассказывать. Но… Да, несомненно, мы все знаем о двух девушках из клана астрономов, и пяти детях, которые спасли Мир. И мне очень жаль, что такое случилось с твоей матерью. Хрон редко отпускает своих жертв. И ваше путешествие к нему может оказаться смертельным. И, скорее всего, оно и будет смертельным, если только… — перебил сам себя и вновь задумался.

Вальд в нетерпении начал ерзать:

— Ну, пожалуйста, не томите. Вы хотите, чтобы я на ваших глазах от любопытства скончался?

Азель усмехнулся:

— А ты манипулятор, хотя и шутник! Ну да ладно, коли начал, так надо и заканчивать. Я терпеть не могу неоконченных дел. В общем так: Стела слышала верно, за песками пустыни Крогли есть те, кто поклоняется древнему злу — проклятой дочери темнобородого, Тайамант — их божество. И этих племен целых три.

Вальд вздохнул с облегчением. Купец продолжил.

— Но, ты не спеши радоваться. Эти три племени постоянно кочуют — это раз, они враждуют друг с другом — это два. И самое главное — это ведьмы. Откуда они взялись — никто не знает, ходят слухи, что они из других миров — в своих мирах они умерли и попали к нам — то ли наказание какое отбывают за свои грехи, то ли награда это им — не окончательная смерть, а какое-никакое существование.

У Стелы заблестели глаза:

— Я же говорила!

— Да верил я тебе, верил. Только где мы их искать-то будем?

— Дети, дети. Вы не поняли. Самое главное в том, что я рассказал, это не то, что они существуют и где они существуют. Даже их происхождение — неважно. Важно то, что они — ведьмы, вы понимаете это? Что вы слышали о ведьмах?

Оба астронома в замешательстве пожали плечами:

— Да так, слухи всякие, сказки в детстве.

Купец поперхнулся дымом, закашлялся, багровея. Прибежала Марьями со стаканом воды и пузырьком какого-то снадобья. Заворчала с порога, что-де сам зельем этим трубочным травишься, еще и детей дышать заставляешь. Накапала несколько капель из пузырька, и подала мужу.

Улыбнулась, повернувшись к диванчику:

— Не заговорил он вас еще? Может чаю принести?

Стела, смущенно кивнула, чай, поданный за ужином, ей понравился. Дикие такого напитка не знали, пили в основном кобылье молоко, подогретое с жиром и водой, да соли еще добавляли. А чай, да в который еще и добавляли мед — ооо, этот напиток ей нравился больше. Марьями упорхнула. Купец уселся за стол, подвинув поближе тяжелое кресло, похрипел еще, откашливаясь, и одним глотком допил лекарство из стакана, поморщившись. Видимо, гадость была несусветная.

— А, вспомнил! — заскрипел креслом, отодвигая его, и полез на полку, что висела рядом — искать что-то.

Вернулась Марьями, осторожно неся поднос, заставленный всякой вкуснятиной, следом Полденьги несла за ручки фыркающий самовар. Приготовили все для чаепития и упорхнули.

Полденьги попыталась остаться, но мать утянула ее за руку с собой. Потом из-за приоткрытой двери послышалось тихое сопение и невнятный шорох. Азель насторожился, для вида продолжая шуршать перебираемыми бумагами, потом бесшумно подкрался и рывком открыл дверь, из-за которой вывалились все трое братьев, едва не упав от неожиданности. Засмущались, младший раскраснелся, уставились в пол, невнятно что-то гудя в оправдание, что, мол, тут за дверьми какие — то шуршания были, вот мол, мы и искали, что такое тут творится, подумали, что мол, вдруг мыши или еще какие грызуны завелись. Азель усмехнулся, и отправил всех троих на кухню:

— Матери скажете, что я вас наказал, а наказание — пусть сама придумает.

Братья ушмыгнули, аккуратно притворив дверь.

Вальду стало любопытно:

— И что, они, в самом деле, придут и скажут, чтобы достопочтенная их наказала? Сами и добровольно?

— Естественно. У нас тут никуда же не скроешься, да и народу не так уж много, чтобы я в суете забыл об их наказании. Марьями знает их шкодливую натуру и придумает, как силы братьев в мирное русло направить — для них это и есть самое-самое наказание. А! Вспомнил!

Рискуя свалиться, полез куда-то под самый потолок, забравшись на лесенку, стоявшую рядом с полками в углу. Зашуршал бумажками, чихнул от поднятой пыли. Астрономы сидели, не притронувшись к угощениям — было неловко как-то — и за любопытствующих наказанных братьев и за то, что купца озадачили. Слишком чужие они здесь — и по крови чужие, так, гости лишь, забредшие на огонек темным вечером.

Азель ловко спрыгнул с лесенки, откатив ее на место, победно помахал найденным рулоном:

— Вот оно, нашлось-таки! А вы что сидите, как неродные? Марьями для вас расстаралась, все остынет! А ну, давайте-ка по чайку сначала, а потом уж будем серьезные разговоры разговаривать.

Достопочтенный, стараясь рассеять возникшую неловкость, которую он почувствовал всей кожей, рассказывал всяческие свои приключения, которым случалось быть, когда он разъезжал по Диким землям с товарами. Чай и доброжелательность купца сделали свое дело, путники вновь расслабились. Потом сдвинули чайные принадлежности на угол стола, и Азель расстелил найденный сверток, благоговейно сдув частички пыли, разгладив мягкую ткань на столешнице. На ткани была вышита карта. Не нарисована, а именно вышита — нитками, что не потеряли цветов, бусинами, что не оторвались и не затерялись. Вышита искусными мастерами прошлых лет. Стела впилась взглядом в знакомые очертания:

— О! Я узнаю эти места!

Купец пристально взглянул на собеседницу:

— Так вот куда тебя заносило?

— Да, да. И там-то я и слышала о племенах, что поклоняются Тайамант, но только их уже очень давно никто не видел. И, по-моему, это как раз те самые ведьмы. Потому что о них какие-то невообразимые чудеса рассказывали. Я тогда совсем маленькая была, и точно не помню, что именно. Помню лишь, что потом спать по ночам не могла, просыпалась от своих воплей. Мне снились какие-то кошмарные вещи.

— А про ведьмины круги ты не слышала?

Стела побледнел, прошептала:

— Да, я их даже видела. Менгрелы, племя скотоводов-кочевников, среди которых я жила, изредка пользовались помощью ведьм — для решения всяких сложных вопросов, когда других вариантов не оставалось. Менгрелы кочевали по Крогли, выбирали лучшие пастбища, стараясь не попасться крамсонам — вы же слышали о них? Работорговцы с Вороньего берега. В Крамбаре самый знаменитый невольничий рынок на Зории — вы же негоциант, должны знать.

— Ну, кто не слышал об Империи Крамбар! Мы тоже стараемся не пересекаться с ними.

Работорговля признана нами, но негласно осуждается в Мире. Клан купцов старается не участвовать в этой постыдной торговле людьми. Так вот, там, куда старается не забредать ни один наш караван, в этом самом темном городе Крамбаре высятся Красные башни. С их вершин в полдень видны ведьмины круговины. Но вот дальше — я не советчик, я попросту не знаю, как и что случится, когда вы попадете в эти круги. Я знаю лишь то, что рассказал. Мой прадед, заплутавший во время пыльной бури в Крогли, оказался в Крамбаре, чудом ушел оттуда свободным — может быть, потому что он отдал весь свой обоз со всякими диковинками, неведомыми крамсонам, этими товарами и откупился. А потом он рассказал о своих путешествиях моей прабабке, которая была изрядной мастерицей в вышивании, она и сотворила эту карту, которая передавалась у нас по наследству. Вот уж никогда не думал, что она может пригодиться — хранилась, как семейная реликвия, как подтверждение о том, как далеко забредали Пергани.

Вальд сидел как на иголках:

— Мы с мамой, когда жили у Диких… — осекся, увидев, что его собеседники как-то по-новому его разглядывают. — А что, я не говорил? Ну, это история долгая, ее сейчас не время рассказывать, потом как-нибудь. Так вот, я помню, тамошние говорили, что через ведьмины круги можно путешествовать. Что, мол, шагнешь в каменный круг и ррраз, ты уже где-то не здесь. Если это правда — вот что нам нужно!

Стела встрепенулась:

— А ты не слышал, что при этом тебе ведьмы помогать должны? Вдруг они откажутся с нами даже разговаривать? Или нас занесет совсем не туда, куда нам нужно? Как мы вернемся? Ты об этом не хочешь подумать? А может, это просто сказка?

— Да потом будем думать! Надо сначала куда-то попасть, чтобы придумать, как оттуда выбираться, ведь так? И надо ведьм найти, а потом с ними договариваться. Мама говаривала, что я кого хочешь уболтаю, если мне что-то жизненно необходимо.

Азель предложил кого-нибудь из своих сыновей в сопровождение:

— Любой из них многое умеет: вести караван, легко договориться с кем угодно — очень нужное качество в вашем случае, может помочь отбить нападение — если вдруг такое случится.

Соглашайтесь!

— Достопочтенный, мы не хотим вас обидеть, но мы не имеем права втягивать вашу семью в это.

Хрон, не к ночи помянут, мстителен, вы знаете это не хуже нас, — извинилась Стела.

— Да, я знаю это, но к чему купцам все их сокровища и умения, если они не могут помочь тем, к кому лежит сердце?

— Все звучит более, чем привлекательно. Но это касается только астрономов. Это лишь наше дело. Я ее-то брать не хотел, если бы знал, что найду этих ведьм, один бы уехал, — Вальд был непреклонен.

Купец помолчал, насупившись:

— Ну на нет — ничего и нет. Мы можем хотя бы собрать вас в дорогу? Это вы можете принять?

Вальд слегка наклонился вперед, коснувшись рукава Азеля:

— Я не хотел вас ни обидеть, ни оскорбить. Помощь, конечно, мы примем. И с превеликим удовольствием!

 

Глава 2

Роковой гость

Несмотря на очень раннее утро — еще даже не светало — провожать путников высыпала вся семья Пергани. Марьями невесть когда успела наготовить целый мешок всякой снеди, отказаться от которого астрономы попросту не смогли, побоявшись обидеть щедрую хозяйку.

Братьям ради такого случая отсрочили выполнение наказания — уборку дома и черновую работу по кухне. Они и теперь не оставили надежды отправится вместе с путниками, просяще поглядывая на отца. Зидони-Полденьги стояла самой последней, подпирая косяк входной двери, скромно потупив глаза. Достопочтенный Азель крепко обнял Вальда, склонился над руками Стелы. Долго не прощались — у купцов так не принято, считалось, что долгие проводы могут накликать плохую погоду в дороге…

Вальд и Стела оглядывались на провожающих, пока те не ушли в дом, на прощание кто-то из детей взмахнул узкой рукой и в безмолвии подступающей пустыни донеслось:

— Прощайте!

А потом, после того, как кто-то мать или отец одернули крикнувшего, новый возглас:

— Нет, не прощайте, а до скорого свидания!

Вальда захолонуло сердце — было уже это, раньше было, слышал такое прощание. Не пришлось даже мучиться — память услужливо подсунула воспоминания об их сумасшедшей прогулке в тоннелях Зории, когда мама была еще с ними, пусть она ехала в другую сторону, но тогда он знал, что она жива и надеялся, что так и останется еще долго-долго.

Азель предложил астрономам два пути, чтобы добраться до красных башен Крамбара.

Первый — через пески Крогли, где велика опасность умереть без воды, попасть в песчаную бурю или вляпаться еще в какую-нибудь неприятность — например, попасться крамсонам. Вторая дорога тоже провела бы их через Крогли, но не через самое смертоносное ее сердце, а почти по краю, мимо Ведска, где можно было передохнуть, и дальше — к Вороньему берегу. Вороний берег был еще опаснее Крогли, его заливы были в руках крамсонов. Предложить в качестве выкупа им было нечего, кроме разве что самих себя, а такой вариант молодых астрономов совершенно не устраивал.

Решили ехать через Крогли, понадеявшись наудачу. До рассвета планировали найти хоть какое-то укрытие и переждать самое пекло.

Пергани долго стояли возле дома, глядя вслед Вальду и Стеле. Потом вдруг что-то изменилось, воздух стал густым, словно вода, и подернулся рябью. Азель, стоявший первым, побледнел, схватился за сердце, и, глухо пробормотал: «Теперь ты доволен?», рухнул в дорожную пыль к ногам Марьями. Сыновья подбежали помочь отцу, лишь Зидони осталась стоять на месте.

Азеля занесли в дом, мать побежала за лекарственными травами и водой, велев сыновьям не отходить от купца. Вокруг достопочтенного столпились сыновья, пытаясь помочь: Корд махал на отца какой-то попавшейся под руку тряпкой, Бардем расстегивал рубаху, Салгар пытался подсунуть под голову подушку. Мать выскочила из подвала, неся миску с водой, чистые тряпки и склянки с настойками. Входная дверь скрипнула, впуская не пришедшую со всеми Зидони-Полденьги. И в этот миг словно вернулись старые времена — когда Мир и Зория еще были во власти древнего предсказания — движения купцов замедлились, казалось, что им приходилось пробираться сквозь толщу воды. Марьями невыносимо медленно приближалась к мужу, пытаясь протестующе закричать и закрыть его, как наседка закрывает своих цыплят, отталкивая сыновей за свою спину.

Уронила миску, вода начала медленно выливаться. Сыновья лишь успели поднять глаза на сестру, черты которой перестали напоминать ту девочку, которую они так хорошо знали. Вместо нее перед купцами стоял темнобородый владелец Хронилищ: вздыбилась нечесаная бородища, багровела не сворачивающаяся кровь на бугрящихся мышцах, не прикрытых ни одеждой, ни кожей, хитринкой безумия светились пламенеющие глаза.

— Приветствую вас, достопочтенные! — произнес, словно выплюнул, покрытые ядовитой слюной слова.

Марьями, которой едва удалось сладить с ношей: вода наконец вылилась, и миска, тихонько звякнув, упала рядом; склянки беспорядочной стеклянной кучей сгрудились в углу дивана, на котором все еще без сознания лежал Азель. Достопочтенная бесстрашно взглянула в безумные глаза Хрона:

— Где моя дочь, темнобородый?

— Марьями, дорогая, не беспокойся, я забрал твою девочку к себе. У нас ей будет лучше. Знаешь, дети так быстро растут, и бывает, не слушаются своих родителей. А ты избежишь всего этого. И тебе не придется, когда наступит время, отдавать дочь какому-то чужому мужику, с которым будет она счастлива или нет — ты не можешь знать наверняка. И не придется ей корчиться в родовых муках, чтобы потом родить младенца, который может родиться больным или вовсе не родиться.

Она избежит одряхления и смерти — согласись это-таки козырь?

— ВЕРНИ МОЮ ДОЧЬ НЕМЕДЛЕННО! — крик, рвущийся из самых глубин души.

Сыновья застыли в нерешительности — они никогда не видели отца таким беспомощным, а мать такой грозной и отважной.

— Маленькая купчиха будет верной подружкой моему пасынку, поэтому ее возвращение не обсуждается. Да ты и не обрадуешься ребенку, который вернется из моих чертогов. Вернется уже совсем другая Зидони. Она видела то, что никто из живых зорян не видел, Ее разум не остался невредимым, она уже полюбила быть среди мертвых грешников. Ты видела тех, кто рисует мои портреты? Ты видела тех, кто прославляет мое темное имя? Но ты никогда не видела детей, которые пропадали, а потом вернулись, вернулись из Хронилищ, не так ли? Я милосерден — я не возвращаю ваших детей, которым вы уже ничего не можете предложить — потому что они видели и познали то, что никогда не будет доступно вашему тупому умишку!

— Прим и Вес услышат мои стенания и тебе несдобровать! Попомнишь ты нашу семью еще!

— Я, дорогуша, никого не забываю! А боги ваши — что они мне могут сделать? Вернуть в хронилища? Спят ваши боги, не до вас им отныне. Они посчитали, что пророчество ваше страшное уже свершено, значит, теперь на Зории будет тишь да гладь, можно заняться и другими делами. Но я постараюсь уж, чтобы не было так, как они хотят.

Марьями сникла, продолжая закрывать собой мужа и сыновей, темнобородый говорил правду. Те, кто заглядывал в темное знание, сходили с ума — кто быстро, кто медленно, но итог для всех был один — последователи Хрона, вольные или невольные, умирали насильственно и скоро — от страшных неизвестных болезней — или их убивали, словно бешеных собак, отчаявшиеся родственники. И теперь, узнав, где Зидони, было опасно настаивать на ее возвращении. Да и о Весе тоже не слышно уже давненько, верное сказал Хрон. Теперь Марьями хотела лишь одного — чтобы ее семью оставили в покое, чтобы темнобородый исчез, как ночной кошмар, о котором забываешь в круговерти дневных забот. Слишком быстро и страшно изменилось все, к чему Пергани привыкли.

Хрон, заметив, что выражение лица Марьями изменилось, пророкотал:

— Ну, если вы более ничего не хотите, я исчезаю. Вижу, что вы мне совершенно не рады и приглашения к столу от вас не дождешься. Я только удостовериться хотел, что твой муж выполнил свою часть сделки.

И пропал, словно его и не бывало. Лишь обуглившиеся следы на ковре, который истлел до самой основы, да запах тления подтверждали, что темный гость им не привиделся в общем кошмаре.

Время вновь выровнялось, стали слышны звуки. Марьями кинулась к мужу — о, чудо! — он все еще был жив, и его можно было спасти. Засуетилась, заметалась, отрывисто приказывая сыновьям делать то-то и то-то — все, что могло помочь Азелю.

Вскоре их совместимые усилия привели к видимому результату — купец задышал равномерно; страдание, которое преобразило черты лица в маску, смягчилось, а потом бесследно пропало. Купца укрыли, возле него остался Салгар — следить, чтобы ничто и никто более не тревожили покой достопочтенного. Остальные домочадцы разбрелись по дому — проследить, не осталось ли следов посещения темнобородого, от которых может пострадать их жилье и все самоё Торговище. Марьями была в кабинете купца, разглядывала ту чудную карту земель крамсонов, что осталась в наследство от предков мужа, когда из гостиной донесся испуганный крик Салгара:

— Мама! Мама, иди сюда скорее!

Подхватив юбки, чтобы не мешались, Марьями бросилась на зов. Прибежали и сыновья.

Потерявший на миг дар речи младший тыкал пальцем на голову отца. Курчавые волосы Азеля, которые были цвета соли с перцем, и перца в них насыпано гораздо больше, теперь совершенно побелели — моментально, на глазах волосы стали абсолютно седыми. Все четверо стояли рядом с купцом, оторопев от этого видения, не в силах сдвинуться с места. Простояв так — замерев и не сводя взглядов с Азеля достаточно долго — мать и сыновья, не в силах помочь достопочтенному, вновь покинули комнату. Но, едва Марьями добралась до кухни, как снова раздался крик Салгара.

Прибежала, в дверях едва не столкнувшись с сыновьями, и увидела, что муж пришел в чувство. Но взгляд его был не здесь, глаза его смотрели в никуда, сквозь них. Страшны были его глаза — выкатившиеся из орбит от напряжения, побагровевшие от прилива крови, словно силится что-то разглядеть достопочтенный, а не может. Потом из раздувшегося его горла послышался странный звук, похожий на шипение закипающей воды, а потом незнакомый, шипящий, хриплый голос произнес: «Прокляты вы, прокляты мы, обманули гостя, нарушили закон гостеприимства, я ухожу, а проклятье нести вам. Карту я им дал не свою, а ту, что велено отдать было. Нашу надо отдать им, нашу». Из уголка глаза выбежала кровавая слеза, потом хлынул кровавый поток, купец попытался вздохнуть и никак. Приподнялся, хрипя от страшного напряжения сил, ловил широко распахнутыми руками что-то недоступное для него и невидимое для домочадцев. Потом прошептал: «Зидони, Зидони, Зидони», захрипел и упал замертво, широко раскрыв налитые кровью глаза. Только после этого распухшее горло приобрело нормальный размер, тело расслабилось, поднятые руки упали, и пришла смерть. В голос завыла Марьями при виде страшной кончины своего достопочтенного, который всю жизнь старался жить по кодексу, и отступил от заветов предка лишь ради спасения дочери. Упала достопочтенная рядом с усопшим на колени, уткнувшись лицом в его безжизненную, быстро остывающую ладонь. Слова не шли с языка, из горла лился лишь безудержный вопль. Осиротевшие сыновья, не зная, как помочь горю матери и, еще не осознав своей потери, стояли, оцепенев, в изголовье.

Марьями подняла залитое слезами лицо, отвела растрепавшиеся волосы, и увидела сыновей.

Увидела тех, ради которых теперь ей предстояло жить. Растерянных и таких еще юных. Раскрыла объятья и пришедшие сыновья столпились на коленях рядом с ней. В их памяти, сколько бы ни прошло Новолетий, мать всегда останется бесстрашной воительницей, которая не отступила перед темнобородым, защищая их жизни. Марьями внимательно вгляделась в своих сыновей:

— Дети мои, нам нужно догнать гостей и отдать им нашу карту. Поедет Бардем, и не спорьте со мной. Сынок, ты должен будешь оставаться с астрономами до тех пор, пока не искупишь вину.

Корд — ты теперь старший и должен по наследству приглядывать за Торговищем, а ты, Салгар, пока слишком юн, чтобы идти. Бардем, отправишься сразу после того, как попрощаемся и похороним отца.

 

Глава 3

Похищение

Астрономы выбрали первый путь — прямиком через пески, не заходя к Вороньему берегу.

На карте были отмечены два оазиса, в которых они надеялись пополнить запасы воды. Припасов должно было хватить с лихвой — Пергани, как опытные путешественники, знали, что и как складывать. К полудню уже изрядно вымотались и путники и лошади, а укрытия от нещадно жалящих солнц все не было видно. Первым не выдержал скакун Стелы, при подъеме на очередной песчаный холм, он упал и уже не смог подняться. Из ноздрей хлынула кровь, и Стела осталась без лошади. Вальд спешился, на его коня, чью морду замотали влажными тряпками, навьючили все тюки и повели на поводу. Они совсем обессилели, колени подгибались, в горле першило от сухости, когда слабым колыханием воздуха впереди замаячило нечто — то ли одинокое сухое деревцо, то ли скала, неизвестно, как оказавшаяся посреди бескрайних песков.

Из последних сил дотащившись до укрытия, спрятались в тени. Вальд, едва отдышавшись, почувствовал неясное беспокойство — где-то была вода, он оставил спутницу рядом с Серым и потащился туда, куда звало его чутье. Совсем неподалеку доживал последние дни едва заметный ключ — вода успевала лишь показаться в небольшой ямке и немедленно высыхала, испепеленная безжалостными лучами светил. Вальд упал на колени и начал рыть, прорываясь к прохладным струям. Когда глубина выемки достигла коленей, а кучка влажного песка рядом начала подсыхать, вода забурлила, наполняя получившийся водоем.

— Стела, Стела! Пойди сюда! Тут вода! Я воду нашел! Серого веди, пусть пьет вволю!

Из тени показался силуэт девушки, она, на ходу разматывая тряпки, которыми укрывала лицо, спешила к Вальду. Неведомо откуда на низких пустынных лошадках налетели всадники, замотанные так, что казалось — в седле сидит тюк тряпичный, закричали отрывисто и страшно.

Тот, что был на сером жеребце, подхватил Стелу, ловким движением связав отчаянно брыкающуюся девушку, бросил ее поперек луки впереди себя. Вальд дернулся за ними, но, получив удар по голове, рухнул рядом с ключом. Последнее, что он запомнил, перед тем как погрузиться в забытье, был странный меч одного из нападавших — с волнистым клинком, длинный, с двумя гардами, и на клинке еще странный символ какой-то выбит.

Очнулся Вальд от холода. Это днем Крогли сжигает тех, кто забрел в ее пески, заживо, а ночью же промораживает до костей. Голова раскалывалась от боли — ощупав ее, обнаружил, что на затылке красуется неимоверных размеров шишка и спасли его от неминуемой смерти — череп бы треснул, если бы не они — его густые волосы, которые он так и не удосужился подстричь перед путешествием. Дополз до ключа, застонал от бессилия и боли — похитители засыпали его полностью. Но они еще не знали, с кем связались — настырности Вальду было не занимать. В первую очередь, надо было добыть воду, а потом уже подумать об остальном — о похищенной Стеле, о Сером, о припасах и всем остальном, что еще оставалось важным. Рыча и постанывая, он выкидывал влажный прохладный песок, как роют животные. Песок становился все мокрее, но воды не было. Приложил горсть холодного песка к голове — полегчало. Сообразив, ткнулся головой в кучу, которую только что нарыл — о, блаженство! Боль отступала, лишь в шишке на затылке постукивая маленькими молоточками. Отдышался, отряхнулся от песка и снова рыл, пока не наткнулся на воду, взбаламученную и мутную, но воду. Подождав совсем чуть-чуть, умылся, плеская на потное лицо. В голове прояснилось. Покачиваясь, направился к скале, за которой они так опрометчиво спрятались днем. Серого не было, как не было и не единой сумы с припасами.

Лишь платки, которым Стела заматывала лицо, которые она развязывала и уронила в момент ее похищения, валялись едва заметной кучкой.

Была ночь полных лун, светивших так ярко, что каждая песчинка отражала это сияние.

Песчаные холмы отбрасывали резкие тени. В желудке было пусто, лишь прохладная водичка плескалась в одиночестве. Вальд достал из-за пазухи карту — благо, что похитители-крамсоны — а больше никто не осмеливается забираться в такие глубины Крогли, не догадались обыскать его, и начал соображать, куда ему отправиться сейчас. По всему выходило, что топать ему надо в Крамбар, и выходить прямо сейчас. Проверив карманы, разложил перед собой всё, что у него осталось: небольшая фляжка, она была на поясе — её тоже не забрали, карта, платки и кусок хлеба.

Размочил хлеб, съел, тщательно пережевывая каждый кусочек. Сначала замутило, но потом, после пары-другой глотков прохладной водички, слегка попахивающей землей, полегчало. Упаковал все свои нехитрые пожитки, набрал воды во фляжку под завязку, напился сам, намочил платки, которыми планировал потом обмотать голову. Повернулся и пошел в Крамбар.

 

Глава 4

В песках

Вспоминая своё одинокое путешествие через пески Крогли, Вальда всегда удивляло то, что времени он не чувствовал, словно весь путь занял один день и одну ночь. В памяти всплывали лишь пески: вверх, вниз, вверх, вниз. Иногда, когда ноги уже не держали, падал и скатывался с песчаных холмов. Каждый раз, оказываясь лицом в песке, приходилось уговаривать себя встать. А потом не просто уговаривать, а орать во все горло, чтобы встать. Голос вскоре отказал, из глотки лился хрип. Когда становилось совсем уж невмоготу от жары, находил мало-мальское укрытие и прятался там. Исхудал так, что, щеки ввалились, потемневшая от солнца кожа, которую не спасали те отрепья, что остались от платков Стелы, потемнела, штаны пришлось подвязывать веревочками.

А ремень он съел — каждый день отрезал маленький кусочек и жевал, размачивая слюной, давясь от голода. Иногда валился на раскаленный песок, пережидая спазмы в желудке. От смерти спасало лишь умение находить воду где бы то ни было. Едва заметные ручейки попадались редко, но попадались. Возле них обычно устраивал дневки, пил вволю и отсыпался, выкопав ямку, пока не становилось прохладнее. Просыпался, затягивал веревки на штанах потуже, сверялся с картой и снова брел. Мысль о том, что надо бы вернуться в Мир за помощью, даже не возникала в его воспаленном сознании. А мысль о том, что Стела, возможно, уже давно мертва, он отгонял усилием воли.

Однажды, проснувшись на закате, Вальд увидел какую-то непонятную мглу на горизонте, похожую на сине-багровый кровоподтек. Стало очень тихо, утих даже тот малейший ветерок, который поднимался ввечеру после того, как спала дневной жары. Вальд заметил, как волосы на руках зашевелись сами по себе. Почувствовал, что на затылке, который все еще побаливал иногда, волосы стали приподниматься. Мелькнули воспоминания из той далекой жизни, когда он и мама жили среди кочевников, и эти воспоминания тревожили… А потом, словно мешком по голове — буря, будет буря! Наклонился к ручейку, напился вволю, да так, что закололо в боку. Набрал воды во флягу, намочил всю одежду, все тряпки. Обмотал лицо, нашел неподалеку едва заметный бугорок песка, лёг и приготовился к неизбежному. Резко похолодало, потом налетел ветер, поднявший мелкие частички пыли — Вальд почувствовал это — и словно по открытой коже кто-то начал колоть иголочками. Порывы становились все сильнее, поднимая в воздух песок и мелкие камни. Стало очень жарко. Вальд чувствовал, что сердце готово выскочить из-под ребер, лоб покрыли мелкие капельки пота, крупным-то взяться не откуда. Резко заболела голова, горло пересохло, словно и не пил недавно. Подступила нестерпимая жажда. Вальд, с трудом выпростав руки из-под засыпающего его песка, сдвинул с глаз тряпки и попытался хотя бы смочить губы, но из фляжки посыпался песок — вода высохла или пролилась, теперь было неважно. Перед глазами закружился песок — всё быстрее и быстрее — и молодой астроном потерял сознание.

Очнулся от того, что на лицо лилась вода, открыл рот, ловя струйки, приподнялся, пытаясь открыть глаза, за что получил ощутимый тычок в бок, услышал невнятное бормотание, из которого сделал вывод, что надо лежать, а то хуже будет. То, на чем он лежал, было жестковато и монотонно покачивалось так, что Вальд вскоре задремал, а потом и уснул крепко, как не спал с момента похищения Стелы.

Следующее воспоминание — Вальд лежит в тени, на лице прохладная, мокрая тряпица, неподалеку потрескивает костерок, где-то рядышком слышится мелодичное журчание ручейка и снова — то бормотание, под которое он засыпал. Вскинулся было встать, осмотреться и снова получил тычок.

— Да лежи ты, что ты за беспокойное хозяйство-то такое! Вот егоза мне на старости лет попалси, спасай таких, оне сами в могилку то себя и укладуть и песочком-то присыплють…

Чувствовалось, что у хозяина бормотания собеседников маловато, и он привык общаться с собой.

— И глазоньки из-под тряпицы не вытаскивай свои. Компрэсц я тебе сделал с травами целебнымя, а то ослепнуть можешь. Где ж это видано, пески летають, а он зенки свои с-под тряпки вынул. Чегой разглядеть-то хотел, милай? Что ты опеть поднимаесси, а? Куды ты, ну вот куды же! Вот беспокойное-то хозяйство досталось! Лежи, а, молодец храброй, али у тебя глазконьки лишние?

Про запас в карманцах носишь, что ле?

Вальд и вправду попытался приподняться, но после этих слов улегся, и оставил попытки принять вертикальное положение. Старик ещё что-то неразборчиво бормотал, уже не обращаясь к своему гостю, а по привычке. Так астроном и уснул вновь, уже крепким сном выздоравливающего — крепкий организм выручал не раз, не подвел и сейчас.

В это пробуждение на лице не было никаких тряпок. Вальд проснулся с чувством, что его мочевой пузырь сейчас лопнет. Вскочил, огляделся — светало, лишь край горизонта слегка подернулся розоватым светом. Неподалеку темнело какое-то дерево, поковылял на плохо гнущихся ногах к нему, и с наслаждением отлил. Пока застегивался, сзади раздалось:

— Ты, когда снова соберешься мне тут беспорядок разводить, сразу скажи. А ежели тебе ссать приспичит — так ты вон туда иди, там бочка в песок врытая, специально для таких нужд. А для большой нужды — вон дощаник стоит, там закрываешься, чтобы не задуло те ничё. Я там и листья мяконькие кажное утро складываю, чтоб на весь день хватило. Я вот стар уже, иногда и не сгождяются теи листья, высыхають.

Вальд поспешил прервать поток излияний своего спасителя, пытаясь разглядеть его в предрассветном полумраке. Что спаситель — мужского полу, стало понятно из сказанного, да и голос не похож на старушечий. На горизонте показался краешек Прима, всходящего первым, и разогнал темноту. Старик оказался до того колоритным, что Вальд невольно заулыбался: лет ему, наверное, за сотню. Голова почти лысая, а те из волос, что дожили до сегодняшнего дня — серовато-белые — редкими кустиками торчат в разные стороны, кожа, та, которая не скрыта под ворохом разноцветных тряпиц, испещрена пигментными пятнами, изрезана морщинами мелкими и крупными и навек потемнела от яростных солнечных лучей. Годы согнули спину, заставили руки трястись, а ноги не всегда слушались. Но в целом, старик производил впечатление крепкого и жилистого, способного протянуть еще пару-десятков Новолетий.

— Ты чегой лыбишься? Ты, кажись, надо мной смеешься? А? — старик повязал лысину сероватой тряпкой.

— Я не хотел вас обидеть или задеть своей улыбкой. Я очень рад видеть живого человека в сердце Крогли — мы же в самом центре песков, не так ли?

— Смышлена нонче молодежь пошла. Ты астроном, я чай?

— Да, уважаемый. Меня Вальд зовут. А к вам как обращаться?

— Ты смотри-ка, глаголет чисто царёнок! Мы сословия простого, свободнорожденные мы, нас при рождении Зыбой нарекли, а прозвище по отцу — Тыкле. Зыба Тыкле мы будем, — захихикал отчего — то.

— Хорошее имя, старик. А кроме тебя здесь еще кто-то есть?

— Есть, милай, конечно, есть. Я тебе потом покажу. Пойдем, тебе умыться надо. Мы тут среди песков хотя живем, а моемся не как дикари, нееет, милай, не как они. Пойдем, у меня там все пристроено, как надо.

Неподалеку от хижины журчал родник — тот самый, которому оазис обязан своим существованием и тот самый, чье веселое щебетание Вальд слышал на грани бодрствования. Вода ниспадала с каменистого уступа в небольшой водоем, в котором было достаточно глубоко, чтобы окунуться с головой.

Старик с гордостью махнул головой в сторону прудика:

— Вот, это мы сделали, вода прежде в песок уходила, а мы дорылись до камней, и бережки укрепили. Теперь у нас всегда вода есть. Только ты там слишком не плескайся — нам тую воду пить еще.

Вальд не стал ждать специального приглашения и быстренько забрался в воду, застонав от наслаждения. Любовь к воде у него была от матери, он готов был жить в воде. Окунулся несколько раз, смывая с себя пыль, пот и кровь, накопившиеся за время пребывания в песках.

Зыба тем временем разжег дрова в небольшом очаге, сложенном из скрепленных между собой какой-то смесью валунов. На огне весело шумел чайник, и что-то скворчало на погнутой, видавшей виды сковороде, распространяя окрест манящий запах. И, когда Вальд вернулся к хижине, старик уже поставил на стол две металлические тарелки, такие же кружки, и готовился водрузить сковороду, плюющуюся горячим жиром. Все было побитое, помятое, как и хозяин, но в отличие от него вся посуда была как следует начищена песком.

— Вона, накупался! Ну, пойдем, милок, отведаешь, чем дед тут питается.

Уселся на колченогий плетеный стул, Вальду достался такой же стул, только с пятью целыми ножками, напротив хозяина. Дед сегодня питался жареными яйцами — в оазисе жили какие-то птицы — в обшарпанном чайнике был травяной чай, который взбодрил не хуже кафэо. И в плетеной тарелке на столе лежали финики и пара кокосов. Зыба переложил часть яичницы гостю, остальное шмякнул в свою тарелку. Вальду после «ремнево-водной» диеты завтрак показался таким вкусным, что он моментально проглотил его. Чаю было вдоволь, и дед подливал и подливал.

— Воды у нас вдоволь, да и травы полно, пей, тебе надо сейчас много пить. А вот яйца только на рассвете и только четыре-пять штук стянуть получается. Потом эти шмакодявки пребольно щипаться начинают — когда солнца встают уже.

После завтрака хозяин скидал посуду в лохань, стоящую рядом с очагом, присел на чурбачок и протянул:

— Ну, теперь самое время тебе рассказывать — что ты тут в песках разыскиваешь?

И Вальду ничего не оставалось другого, как поделиться с дедом своими злоключениями. Причем начинать пришлось почти с самого начала — с того момента, когда он впервые увидел драконов Хрона. Зыба оказался благодарным слушателем — он внимал рассказу, едва дыша, не перебивая, лишь, когда паузы слишком затягивались, он нетерпеливо нукал, подстегивая рассказчика. По окончании повествования покрутил головой:

— Эк тя малой, приключения-то всякие тянуть. Не сидится сопле в тепле, да? Мамку твою, коль Хрон забрал, это — то же самое, что и померла она — отпустил бы ее, и самому легче было бы. А девка та, что сперли у тебя крамсоны из-под носу, она, поди, уже у какого-нибудь тамошнего бухана — это ихние купцы так называются, у которых рабов много — на простынях шелковых возлежит.

Оне, буханы, не всегда на девок падки, бывает и на юнцов клюють. Ну, или продали ее куда, еще дальше. Куда даже ваши мирские купцы не захаживали. Или померла тож, а ты богов гневишь, ищешь её всё. Она тебе не сестра и не жена — зачем она тебе?

— Дед, ну ты сказал! Мама жива — я бы почувствовал, если бы она умерла. И она бы пошла за мной — даже в хронилища. А Стела — она мне кровница, а это ближе и жены и сестры. И она решила помогать мне, не смотря на то, что очень хотела остаться с Киром — тот, кровник мой, я рассказывал только что.

— Да помню я, чего ты тут рассказывал.

— Зыба, а вы тут как оказались? Среди песков один-одинешенек? А жена, дети?

— А пойдем-ка, я тебе покажу, как и почему. Как раз самое время.

Где-то неподалеку раздался едва слышный звон, и мелодичный перестук привел деда Тыкле и его гостя на небольшую полянку, попасть на которую можно было, лишь изрядно оцарапавшись о колючие кусты, растущие там и сям. Звон, чаканье и тиканье становились все громче по мере приближения к полянке. Пробравшись сквозь шипастые кусты, Зыба и Вальд оказались среди множества часов. Часы были большие и маленькие, лежали на деревянных подставках, висели на стволах. Самыми удивительными были те, которые ходили по полянке. Да, да они ходили в буквальном смысле этого слова. Четверо часов вышагивали по траве на суставчатых деревянных ногах, которые издавали мерный шорох при движении. Кое-где на ветках висели небольшие открытые полочки, на которых лежали маленькие часики, едва слышно издававшие своё «тик-так».

Зыба остановился в центре поляны, развел в стороны руки, указывая на все часы сразу:

— Вот, вот моё семейство. Хочешь, я тебе расскажу про каждого из них?

Вальд недоуменно поднял брови.

— Ты думаешь, оно что, часы, оне, значит и бездушные что ле? Как вона ваши, которые на башнях ваших присобачены. Да те брегеты, что ваши кастыри таскают, думаешь, они моим-то ровня? Неет, милок! Мои — живые!

Вальду подумалось: «Да уж, первое впечатление — оно самое верное. Как вот мне показалось сразу, что дед не в себе, так оно и есть».

— Ага, ага, знаю я, что у тя в голове щас мелькает, что-мол, дед спятивший тут живет. Совсем в песках двинулся. Гы. Только ты не прав. Иди, поближе посмотри.

Вальд нехотя шагнул на полянку — спятил дед или нет, а деваться некуда. И был изрядно удивлен: те, что маршировали туда-сюда, вроде бы и не обращая ни на что и ни на кого внимания, дружно развернулись — ну прям пастыри на параде — и пошагали прямо к нему. И намерения у них у шагающих часов были явно недружелюбные. Пока дед не сказал, что Вальд «свой». Тогда часы как-то неуловимо изменились — что-то в их циферблатах исчезло, злобность, что ли, и они засновали вокруг коленей — ну щенки, да и только, которые ластятся к хозяину, тыкались корпусами в ладони, прося их погладить. Вальд несмело протянул руку, потом отдернул.

— Давай, смелее. Не трусь, они не укусят — им просто нечем тебя кусать. Разве что стекло разобьют и стрелками уколют. Да и это они только по неосторожности могут. Видишь теперь? Я и знать не знаю, что с этим местом не так. Я им поначалу имена давал, а сейчас уже сбился. Одна мечта у меня была — поверить их, да вишь ли, твои кровники здесь не бродят. Оне ж не купцы какие — это те шлендрають по всей Зории. Однажды только твоих видал в этих местах. Давненько уж.

Вальд недоверчиво поднял брови. Астрономы в Крогли? В самом сердце песков? Зыба хмыкнул и начал говорить.

Очень давно это случилось. Я тогда у купца одного подрядился поработать на сезон. Купец вез товар на Торговище, а потом рассчитывал с тем, что останется дальше пойти, по самому краю Зории хотел прогуляться. А я по молодости отчаянный был — мне тогда едва восемнадцать новолетий стукнуло, я от родителей и рванул. Скучно они жили, отец сапожником был, мать — стиркой зарабатывала, над корытом спину гнула, руки вечно как вареные. Избенка была у нас маленькая, темная. Я с того момента, как начал осознавать, что в крови моей ничьей печати нет и придется самому место под солнцами себе искать, так и загорелся выучиться какой профессии уважаемой — хоть в какой клан подмастерьем хотел. Да только не очень охотно кровники клановые делились своими умениями. А кто-то и рассказать толком не мог — каменщики, например, они не особо разговорчивые — они по крови такие. Отец терпел-терпел мои попрыгушки, уже было драть собрался меня, да тут попался добрый человек — из ваших. Ваши-то вона какие разговорчивые.

Наш астроном местный, я уж запамятовал, как его звали-величали — голос помню, глаза помню, а имя — позабыл. Так вот, он меня взялся обучать. Да только всякая премудрость небесная мне в голову никак не ложилась. Уж было отчаялся мой учитель, да в один день мы с ним полезли на башню. Ему надо было часы поверять, ну и я увязался — ага, ученик же. И я увидал часы изнутри, и понял, что вот оно, то самое-самое, что мне виделось и в чем я смогу разобраться. Натура у меня про эту часовую премудрость оказалась дотошная и понятливая. В общем, часы мастерить я выучился быстро. Астроном наш диву давался, что такое бывает. Как же свободнорожденный и такое освоил. Родитель мой даже перестал бухтеть про мои эти причуды, так он мое стремление к учебе обзывал. Только вот поверять часы я так и не смог, не чую я время, как вы. И сколько уж здесь живу, все мечтал, что забредет ко мне кто-нибудь из вашего брата и мои ребятишки будут время показывать правильно. А то я по солнцам-то выставил, да сам знаешь, оно не очень надежно, такое выставление. Поможешь мне?

— Погоди, Зыба, вы ж говорили, что тут наши бывали как-то?

— Ну да бывали. Это когда ваши кровницы все пропали. Я своим собственными глазами видел, как ваших женщин к крамсонам вели. Трое их было, паскудников. Они на диковинных таких скакунах были. Я-то ране кроме единорогов да лошадей и не видал таких животин никогда — здоровущщие, три лошади друг на дружку поставить — вот такие здоровые, впереди какая-то труба кожистая, что ли. Уши большущие, кожаные. А на них беседка прилажена — там-то ваши девки и сидели, опоили их чем-то, они как сонные были. Похитители остановились здесь, воды набрали. Девок с животины, до сих пор не знаю, как оно называется, стащили, водой на них побрызгали — на девок, чтобы те не сомлели окончательно. Да и дальше пошли. В сторону Крамбара. А я прятался пока они тут шлялись, но девок разглядел. Одна так и вовсе красоты неписанной была, аж сердце зашлось, когда ее увидал. Потом ночами спать не мог, она звала меня, спасти просила. Да куда уж мне, свободнокровке, против обученных пастырей выстоять. Да и продали ее, голубушку куда подальше. А потом купцы, что к ручью за водой сворачивали, рассказали, как у вас всех женщин уворовали. Я погоревал, а потом как-то раз и нашел эту полянку. А тут лежали турбийоны, спирали, ремонтуары — уже собранные, остальные части в других частях нашлись, какие самому пришлось творить, а уж придумывать из чего — вот была задачка-то. Ну, собрал да собрал. Первые, по-моему, вон те были, что вышагивают, у них на одной ноге, видишь, сучок в деревяшке оказался, да мне и поглянулся он. Так и оставил. Уснул, умаявшись за день — жара, а я с металлическим этим частями канителюсь, они таки горячи были, что я пальцы пообжег все. А наутро они пошли — в обоих смыслах. Я-то им ноги так приделал, чтобы куда поставить было — тут у меня с мебелью не очень богато, сам видишь. Ну, в общем, я перепугался, утопить их пытался, в пески зарыть пробовал. А они кротко так только постукивают и на меня не обижаются. А потом привык, перестал бояться, да и давай еще клепать. Они мне теперь как родные. На полянке этой частенько новые части для часов появляются — откуда берутся, не знаю. Я уж и подкарауливать пробовал, да не увидал ничего.

Вечером нет ничего, а утром — гля, а в траве поблескивает чегой-нибудь. Ну, я и вовсе успокоился.

Решил, что это мне ваши небесные кастыри такую утеху дали, от одиночества спастись. Да и астроном тот, что учил меня. Поди, посоветовал, что не совсем, мол, я бестолковый, мол, давайте ему деталей, а он уж пусть собирает. И тебя, наверное, тоже он послал.

Вальд пытался было возразить, но решил промолчать. Как он уже понял, спорить с этим Тыкле — занятие бесполезное и малоприятное. А Зыба уже замолк и умильно так поглядывает, руки сложил на тощем животе — не человек, а сплошное благолепие:

— Ну, так ты их посмотришь?

— Что посмотришь?

— Ну, часики мои? Чтобы ходили они верно и долго-долго.

— Дед, ты бы не нукал. А по существу: что посмотреть-то надо?

— Э, механизьму их проверил, правильно ли я там все устроил? Да на верность хода проверил. А то вон те большие, что привалились к пальме, сидят, они вроде хронометр, дык и соответствовать должны.

— У меня и инструментов-то нет. Да и спешу я, ты позабыл?

— Ничего, струмет у меня имеется, тоже на полянке лежал. А спешишь, зачем тебе спешить? Ты сейчас мне подмогнешь, а потом я тебе, и оба только в выигрыше останемся. Давай, сынок, соглашайся, тебе посля солнешного-то удара всё одно еще очухаться надо. А то ить, пойдешь в пески один с картой твоей корявой, да и сгинешь там, и никому помочь не успеешь и вовсю.

И верно, деваться было некуда. Только одно смущало:

— Зыба, а я вроде про карту ничего тебе не говорил. Ты откуда про нее знаешь?

— Дык это, я тебя, когда привез на ешачке-то своём, я тебя обмыл, а чтобы ничего ценного не намочить, пришлось по карманам твоим пошарить. Но ты не думай, все в целости лежит. В роду Тыкле воров никогдашеньки не было.

В мыслях пронеслось: «Ну да, воров-то не было, а, если бы предположить, я помер, так и воровать бы не пришлось, шустёр дед, ой шустёр».

— Ладно, давай свой струмент. Посмотрю я твои часы.

Дед засуетился, вынул плотно закутанные в промасленные тряпки инструменты из дупла, с трогательной бережностью протянул лупу:

— Вот. Всё, что нашёл, тут собрано. Ты правильно решил, сейчас самый свет, чтобы работать.

Не переставая бормотать что-то себе под нос, достал крышку и четыре чурбака, соорудил стол, постучал по нему:

— Садись, мил человек.

Вальд уселся, установил лупу:

— Ну, какие первые смотреть.

Дед благоговейно принес маленькие часики. Вальд открыл заднюю крышку и… Время словно остановилось. Ему, конечно, приходилось и поверять часы, и ремонтировать, но он никогда не встречал таких механизмов, и никогда ранее это занятие так не притягивало. Не чувствуя усталости, голода и жажды, астроном не выпускал лупы из глаз пока не ощутил предвечерней свежести. В животе заурчало от голода, да и в горле пересохло. А Зыба тут как тут:

— На-ко освежись, мастер. Смотри, сколько ты натворил!

Полянка теперь выглядела иначе. Те часы, над которыми удалось сегодня поработать, дружно тикали — какие громче, какие тише — в унисон, отмечая очередной час. Если поутру часы были рядовой работой ремесленника, сейчас они стали произведениями искусства. Хотя особой доработки не требовалось — там подтянуть, там шлифануть, поправить кое-какие детали и все. Но часов было так много, что работы хватит еще на пару дней. Зыба восторженно разглядывал своё тикающее семейство.

— Пойдем, мастер Вальд, я ужин спроворил. Сейчас самое время пищу принять, прохладно, но еще не холодно. По ночам тут зябко бывает, но я тебя устрою — в хижине моей места хватит.

Следующие несколько дней были похожи друг на друга. Зыба будил Вальда на рассвете — со всем почтением, называл теперь его «мастер Вальд» и никак иначе. Кормил завтраком, и они отправлялись на полянку. Вальд садился за стол и снова терял счет времени. Ближе к закату Зыба возвращался, ужинали и ложились спать. Хижина старика была достаточно просторной, пара одеял предохраняла от ночной свежести, и спалось Вальду так, как давно уже не бывало. Крепко спал и утром просыпался он отдохнувшим. Когда последние из часов — те самые, которые претендовали на звание «хронометр» — были почищены, подправлены и теперь дружно тикали вместе с остальными, Вальд почувствовал, что ему пора. Что и так засиделся он здесь. Об ударе по голове и солнечных ожогах уже ничего не напоминало. Оставалась лишь малость: сказать Зыбе, что пришло время расставаться.

Утром на полянке обнаружился полный комплект для создания новых часов. Вальд прокопался с ними до вечера. А когда пришел Зыба, астроном протянул ему небольшие часы — размером с луковицу, с закрывающейся деревянной крышкой, которая защищала часы:

— Это вам моя прощальная поделка: это ваши личные карманные часы. Они будут показывать время, и вы их сможете носить с собой всегда — можно на шею подвесить, можно в кармане носить, как будет удобнее.

— Ээх, а я уж было понадеялся, что ты тут со мной останешься, а ты все-таки решил уходить. Но раз этого обещано не было, понимаю. Не судьба. За подарок — спасибо. Я тебе помощь обещал, значит, и помогу, сам виноват — спасал тебя, значит, не могу не помочь. Я тебе карту нарисовал — она теперь верные направления показывает. Идти тебе надо или на рассвете или, если ночных тварей не побоишься — на закате. А как солнца выйдут, да засветят в полную ярость — ищи кусток какой и ложись спать. Ешака могу тебе дать, на нем быстрее будет.

— За карту и остальное — благодарю. А ишака не возьму — он вам нужнее, я и так доберусь, а вам, если вдруг кого еще спасать придется, сподручнее будет.

— Ну, коли решил, отговаривать не буду. Пойдем, поужинаем, да собирать тебя будем.

На том и порешили.

Едва солнца коснулись горизонта, Вальд тронулся в путь. Пески запылали расплавленным металлом, слепя глаза, едва астроном покинул гостеприимный оазис. Зыба Тыкле стоял, провожая гостя, пока не стемнело. Потом вернулся на заповедную полянку, где проживало свою тикающую жизнь его часовое семейство. В этой жизни Вальд и Зыба больше не встречались.

 

Глава 5

Попутчик

Раскаленные за день пески быстро отдавали накопленное тепло и скоро стало гораздо, а когда ночные светила достигли середины неба, похолодало так, что Вальду пришлось вынуть из сумы одеяло и закутаться в него. Идти было неудобно, одеяло так и норовило соскользнуть, Вальд вспомнил купеческие пончо, такие удобные, мягкие и теплые. А еще через мгновение он уже шагал в некоем подобии пончо — прорезав в центре одеяла дырку. Прошагал всю ночь, край горизонта начал светлеть, возвещая скорый восход. Астроном огляделся по сторонам, ища укрытие: «А! Карта же! Зыба, наверняка, укрытия как-нибудь обозначил». Юноша хмыкнул негромко, вспоминая своего спасателя: бывают же такие колоритные люди. Вгляделся в карту — в предрассветных сумерках видно было плохо даже астроному. Определил свое местоположение, потом на карте увидел крестик — где-то совсем рядом было какое-то укрытие. Прошел вперед еще немного — и верно, дерево с неохватным стволом и нелепой кучей веток поверху — дерево, которое в Мире называли бутылочным — не за то, что издалека оно похоже на бутыль, за то, что пустой ствол обычно наполнен дождевой водой. Вальд поспешил укрыться в тени, решив переждать дневной зной, как и советовал Тыкле. Укрылся одеялом, которое уже сослужило верную службу в виде пончо, и задремал. Ноги гудели от усталости, перед глазами всё поплыло и пришёл сон.

А возле оазиса, в котором обитал свободнорожденный Зыба, спешился всадник — слез с трехгорбого верблюда, размотал покрывала, открыв юное безусое лицо, и пересёк границу песка, ступив на смятую траву. Обошел весь оазис, настороженно озираясь по сторонам. Заслышав тихое журчание ручейка, которому оазис и обязан был своим существованием, всадник поспешил на звук.

Признаки чьего-либо существования исчезли. Все, что было деревянного — порублено в щепы; водоем, который устроил Зыба, засыпан. Всадник покачал головой, потом заслышал непривычные звуки, еще больше насторожился. Отправившись на звук, обнаружил полянку среди почти непроходимых кустов, на которой валялись разрозненные металлические, стеклянные и деревянные части. От разноголосого тиканья часов, растоптанных и почти полностью разломанных, блестящими пятнами покрывавшими вытоптанную траву, пробирала дрожь. Большие часы, с коленчатыми деревянными ходулями, конвульсивно пытались подняться, но им никак это не удавалось. А неподалеку прильнув в последнем объятии к потемневшему от пролитой крови стволу, лежало тело. Всадник перевернул его лицом вверх и ужаснулся — у трупа не было лица, оно было содрано до костей, в височной кости зияла дыра размером с кулак, в которой отмеряли последние мгновения небольшие часы с покореженной деревянной крышкой.

Всаднику пришлось вернуться к верблюду и взять небольшую лопату, бросить оскверненного мертвеца он не мог. Вернувшись на полянку, омыл, как смог, покалеченное тело, вспоминая слова отца: «Провожая незнакомца в последний путь, относись к нему так, словно он твой лучший друг или ближайший кровник. И надейся, что если тебе придется лежать непогребенному, не дай того Торг, найдется тот, что и тебя проводит также». На глаза навернулись слезы, воспоминания всколыхнули боль, что затаилась в потаенных уголках сердца. Но скорбеть было не время поэтому, омыв и поправив одежду на умершем, всадник укрыл ему то, что было лицом, чтобы земля не коснулась запекшихся ран. Перед этим пришлось достать из раны часы, которые, наконец, прекратили свое негромкое судорожное тиканье. Часы юноша положил на тело, перед тем, как решил засыпать могилу. Прощальных речей ему говорить еще не приходилось, поэтому он лишь мысленно попрощался с покойником. Вскоре вырос небольшой могильный холмик, и юноша отступил на шаг, проверяя, все ли сделано. Но безымянная могила без опознавательных знаков казалась незаконченной. Юноша собрал все части часов — стеклянные, металлические и деревянные — и обложил холмик. Могила сразу стала выглядеть такой, солидной, что ли. Выбрался с поляны туда, где журчал ручеек. Расчистил его, как смог, пришлось подождать, чтобы ил осел, и вода стала пригодной для питья. Набрал воды, намочил тряпки, которыми вновь укутал голову, напоил верблюда и, взгромоздившись на него, покинул оазис.

Вальд проснулся, когда небесный Прим коснулся горизонта, потому что затекла рука и со страшной силой хотелось отлить. Разминая руки, отошел за дерево и облегчился. До темноты оставалось еще немного времени, поэтому решил не жевать на ходу, а отдохнуть, а потом постараться за ночь пройти как можно дальше. За водой пришлось лезть на дерево, повезло еще, что оно невысокое. Напился прямо из ствола, бережливо полил на голову, сон отступил. Спустился вниз, набрав воды. Уселся спиной к стволу и принялся жевать, доставая из мешка то, что попадалось под руку, добрым словом вспоминая Зыбу Тыкле, так вовремя встретившемуся на пути.

Доставая очередной кусок, услышал тихое шуршание песка и почувствовал едва заметное движение воздуха неподалеку. Потом Вальд услышал, как кто-то идет к нему — с подветренной стороны. Не поворачивая головы, астроном уже знал, кто пожаловал:

— Привет.

Всадник, прибывший на верблюде, кивком ответил на приветствие, снимая с головы тряпки.

Вальд продолжил:

— А ты как это тут оказался и почему один?

Бардем, а это был он, ответил не сразу. Сначала напоил верблюда, потом, усевшись рядом с астрономом, заговорил:

— Мы виноваты перед тобой.

— Карта?

— Да, карта. Но пойми, отец не хотел тебя обманывать преднамеренно. Ему пришлось это сделать.

— Ага, и он теперь так стыдится, что даже сам не решился приехать и отправил тебя. Ах да, он же должен охранять Торговище. Вот я чудило, забыл совсем.

Бардем опустил голову, втянул ее в плечи:

— Ты вправе так говорить. Наша семья, пусть невольно, но нарушила законы гостеприимства. Но выслушай меня, прошу тебя!

— Говори.

— Хрон похитил Зидони-Полденьги. Отец перед смертью сказал, что карта неверна. Мой отец мертв! Понимаешь! Мертв…И мать отправила меня к тебе, я должен быть при тебе до тех пор, пока не искуплю свою вину.

— А как ты узнаешь, что искупил?

— Ну, не знаю. Может быть, ты скажешь? Или я почувствую свободу особенную какую.

— А. Ну тогда оставайся. Мне помощник сейчас не помешает.

Щеки Бардема слегка покраснели:

— А Стела где?

— Ее крамсоны украли. Мне по голове досталось и, если бы не подоспел старик один, в оазисе свободнорожденный живет, там, в песках и загнулся бы. Он меня спас, подлечил и в дорогу собрал.

И карту вашу исправил.

— У старика еще была полянка с часами?

— Почему была? Я их ему починил, время поверял. Сломалось там что-то?

— Да нет. Старик тот мертв. Я своими руками похоронил его, только имени не знал. Часы все переломаны, я ими могилку обложил. Ручей едва пробивался — его засыпать пытались.

Бардем не стал рассказывать, в каком именно виде он нашел старика — язык не повернулся. Вальд помолчал, стиснул лишь зубы так, что желваки выступили под загорелой кожей.

— И его тоже. Теперь и его нет.

Помолчали. Вальд вздохнул сквозь стиснутые зубы, резко, со свистом выдохнул:

— Ну, пора выходить. До Крамбара осталось дня два пути.

— Забирайся на Бурю, а я поеду сзади.

Вальд замялся:

— Нет уж, лучше ты впереди садись. Я на верблюдах ездил всего один раз, да и то не помню, как это было. Я маленький совсем еще был.

Бардем как-то по-новому взглянул на астронома, словно только сейчас осознав, что они — почти ровесники, смутился, буркнул себе под нос что-то и взлетел в первое седло. Развернулся, переложил сумки, расправил второе седло. Вальд забрался на Бурю не так шустро, как купец, да и усаживался долго, смущенно сопя. Верблюд поднялся с колен, громко и противно заревев.

Начало совместного путешествия омрачила неловкое молчание, что возникло между купцом и астрономом. Вокруг до самого горизонта расстилались пески смертоносной Крогли, ярко освещенные ночными светилами. Ночной свет изменил пустыню до неузнаваемости — высокие барханы казались черными волнами, застывшими в тишине. Слышался лишь шорох песчинок под могучими ногами верблюда, несшего путников сквозь пески неспешным аллюром. Когда наступила полночь, остановились перекусить, а потом понеслись дальше, навстречу ночному свету.

 

Глава 6

Редкий товар

В сухом воздухе Крогли явно чувствовался запах морской соли — скоро, совсем скоро покажется Большой океан, неутомимо катящий свои волны на песчаный берег. Де Аастр и Пергани достигли последнего оазиса, где остановились на днёвку. Вальд с грустью обошёл весь маленький оазис, с грустью вспомнив старика Тыкле и его часы. Здесь никаких встреч и никаких чудес не предвиделось, да и не случилось. Набрали воды, вздремнули, и, когда серые сумерки приглушили яростные лучи светил, двинулись дальше. До Крамбара остался день пути. Бардем поинтересовался, где они начнут поиски Стелы. Вальд задумался ненадолго:

— А я думал, ты что-нибудь предложишь. Ты же купец, путешественник и переговорщик, ты и с Дикими всякими общался. А я ни обычаев, ни языка их не знаю.

— Ну, да. Так-то оно так, но… Я и путешествовал и договаривался — только вот мне сейчас продать им нечего. Язык их я знаю, тут проблем нет. Но вот с ними договориться будет достаточно трудно.

Верблюд им не нужен, карта наша — тоже. Если мы не придумаем, чем их удивить — говорить будет попросту не о чем, нас даже за городские ворота не пустят. И стоить мы будем дороже мертвыми — крамсоны гостей не жалуют, или в рабы к ним попадем — тоже удовольствие невеликое.

— Ты так говоришь, как будто они не подчиняются никаким законам. У них кодекса крамсонов никакого случаем нет?

Бардем усмехнулся, только усмешка та была скорее горькой:

— Ага, есть у них «законы империи». Вся империя — это Крамбар. Но для крамсонов и этого достаточно.

— Ну вот. Если есть законы — значит и про иноземцев там должно быть что-то. Не всех же они продают и убивают?

— Нет, не всех. Продают только тех, кто имеет цену. А остальных убивают.

— А посольства других стран у них есть?

— Посольства Мира точно нет, уж можешь мне поверить. Я бы знал.

— Мда. И что мы им продадим?

Бардем почесал затылок, сдвинув тряпки, которыми с наступлением рассвета замотал голову, набок:

— Эээ, есть у меня предложение. Но ты можешь не согласиться.

— Почему это?

— Э. Ну я могу тебя продать. Ты — достаточная редкость на Зории. Сколько, говоришь, вас осталось?

Астрономов твоего возраста?

— Двое — я и Кир. А женщин и того меньше. Ха! Ты здорово это придумал!

Бардем замялся:

— Вот уж не думал, что тебе придется эта идейка по вкусу.

— Ты сам не понимаешь, что придумал! Пленников, есть такая вероятность, могут держать где-то в одном месте. Вот Крамбар этот — он больше Блангорры?

— Нет. Такой же, наверное, даже чуток поменьше.

— А у тебя есть там знакомцы, которым ты можешь довериться?

— Если купцы мирские будут с торгом, тогда — да. А! Вспомнил! Мне отец говорил, что во всех более-менее крупных городах ноёны наши должны быть — это старшие купцы в чужестранье.

— Будем надеяться на это. А как ты меня продавать будешь?

— Для начала тебе надо будет товарный вид придать. Мы хотя и не торгуем людьми, но, как и что делать — знаем.

Дневку устраивать было негде, поэтому путники отправились дальше. Вскоре вдалеке показалась неясная дымка, такая, что бывает только от воды. В полдень, когда дневной Прим оказался точно над головами молодых людей, они достигли Вороньего берега. Спешились. Бардем снял свой тюк и предложил искупаться:

— Ты хотел товарный вид приобрести? Надо бы тогда для начала пыль и песок Крогли смыть.

Вальд безоговорочно полез в воду — купаться он любил, и уговаривать не надо. Бардем присоединился. Они долго плескались в соленых теплых волнах, отдыхая от жары. Дневной Прим сместился на час, когда купец и астроном выползли на берег. Наскоро перекусив — купание разбудило дикий аппетит — присели возле чахлых невысоких кустов, невесть как выживающих тут среди песков. Бардем рассказал придуманный план. Что он-де идет с запада, купил там у кочевников астронома, кодекс Торга не разрешает приводить невольника в Мир, но и терпеть убытки купец не намерен. Вот кто из крамсонов купит и отпустит молодого астронома — тогда купец имеет полное право помочь тому добраться до Мира. А так, нет, не может. Сказка невесть какая, но другой в запасе не было. Вальду пришлось поднапрячься, чтобы вспомнить подробности своего пребывания у Диких. Воспоминаний оказалось совсем немного, поэтому решили, что Вальду следует быть молчаливым и высокомерным, так сказать — «последним из рода». Про Кира здесь могли и не знать, поэтому астроному можно быть «единственным из существующих ныне молодых астрономов».

До Крамбара добрались уже в сумерках. Городские ворота были открыты. Бардем прошептал, едва заметно шевеля губами, когда проезжали привратников, внимательно разглядывающих каждого входящего:

— Ворота они не закрывают почти никогда. Только когда объявляют войну какому-нибудь племени, а так — не боятся ничего. И стражники здесь — звери. Не дай Торг им что-то заподозрить — махом уволокут в Красные башни. А тех, кого привратники задерживают — больше никто и никогда не видел.

Уже въезжали в город, уже копыта Бури мягко стукнули по камням, которыми была вымощена привратная площадь, тут-то им и приказали остановиться. Следующие за ними недовольно забурчали, что закат скоро, что ждут всех. Но под недобрым взглядом стражников бурчание моментально стихло. Один из привратников, судя по виду и повадкам — старший офицер — велел спешиться и отойти в сторону. Вальд подумал: «Вот же Хрон тя бери, не хватало нам только этого».

Офицер потянул Бурю за поводья в сторону караулки:

— Кто такие? Что забыли в Крамбаре?

Бардем выпрямился и с достоинством, как положено странствующему купцу неспешно протянул:

— Везу товар на ваш рынок, — и замолк.

— Какой товар? Мирские купцы людьми не торгуют, а больше у тебя ничего нет. Верблюды нам тут не нужны — своих хватает. Или ты не купец, а вор?

Бардем нахмурился:

— Вы хотите опорочить доброе имя мирских купцов? Крамбар может лишиться многих товаров из — за вашей оплошности. Подумайте об этом, прежде чем называть меня, достопочтенного Пергани, вором!

Офицер несколько смешался:

— Я не имел в виду, то есть, мм. Ну, в общем, какой товар вы везете?

— Я везу самого редкого невольника — я спас его от неминуемой смерти, выкупив у диких кочевников. Присмотритесь к его глазам, сразу поймете — это единственный оставшийся в живых астроном. Вы слышали об астрономах?

Офицер буркнул, что все слышали об астрономах, и что не такая уж это редкость — недавно девку из их клана привезли, тоже говорили, что единственная из оставшихся.

Бардем хмыкнул:

— Вот чудак-человек. Это же открывает крамсонам широкие перспективы, с этим я и еду: вы можете вновь открыть Зории астрономов — только они будут собственностью Крамбара.

— А купцы кроме денег и товара о чем-то еще думают?

— Смотря какие деньги и какой товар, — парировал Бардем.

— Проезжай, твои кровники обосновались в Купеческом доме, рядом с невольничьим рынком.

Найдешь?

— Да, конечно. А еще офицер, а кому принадлежит та девка, про которую вы говорили?

— Что, запало тебе в душонку развести астрономов в неволе? Покажи купцу прибыль и он забудет про Кодекс? — хохотнул привратник, — Она принадлежит бухану Эрику. Если он ее не сбагрил никуда или кнутами не засек — больно строптива она, говорят.

— Премного благодарен за информацию, — Бардем достал из кармана монету и вручил привратнику, — купцы всегда платят за услуги.

До Купеческого дома добрались быстро, не плутая. Хотя Бардем сознался, что никогда раньше не бывал в Крамбаре. Вальду пришлось идти пешком, сохраняя горделиво-мрачный вид, чтобы подтвердить рассказанную возле ворот сказку. В доме Торга царила деловая суета — вроде все бегали почём зря и куда попало, но никто ни на кого не натыкался, не слышно было ругани и споров. Кастыря здесь у купцов не было, был «ноён» — купец, который занимался тем, чем обычно в Мире занимаются кастыри. Бардем прошел к ноёну, ведя за собой мнимого пленника. Приходилось остерегаться и здесь — слишком много чужаков сновало по лестницам и этажам здания. Бардем ухитрился придать себе самый что ни на есть достопочтенный вид, пока молодые люди поднимались по лестнице. На них оглядывались идущие мимо купцы — кто с недоумением, кто с подозрением. Молодой купец, с трудом протолкавшись сквозь толпу, представился местному главе купцов, Эктору Розенпорту, что приходился дальней родней давней знакомой Вальда, Мирре.

Эктору приходилось в Крамбаре несладко. С одной стороны — богатейший порт, в который стекались богатства заокеанья, всезорийский невольничий рынок привлекал всех интересующихся живым товаром, крамсоны же и гости Крамбара покупали всё, что привозилось из Мира. Но, с другой стороны — странное законоуложение так называемой Крамбарской империи, которое может на корню загубить и торговлю и деловые переговоры — лишь возникни у крамсонов подозрение, что собираешься как-то навредить империи — и всё. Можешь молиться Торгу, Приму, любым богам, даже поклониться Красной башне Крамбара, в которой обитает их живое божество — император Олаф Синксит Благословенный Всевышний — ничего не поможет. Во имя императора уведут туда, откуда никто не возвращался, а имущество конфискуют в пользу империи — и все. Был человек — и нету. Купцы были очень осторожны, стараясь не потерять рынок. Каста торговых людей очень тщательно выбирала старших представителей для иностранных дел. И Эктор был назначен давно, по рекомендации блангоррского кастыря, что занимал пост тогда, еще до того, как сбылось пророчество. Прожив в Крамбаре столько новолетий, он стал лучше понимать местных, которым хотелось жить не хуже, чем остальным, но над ними всегда нависала пята императора, что мог раздавить любого крамсона. Выживали те, что приспосабливались лучше — лгали, предавали, доносили даже на близких. Друзей не было практически ни у кого, так, знакомые. Максимум на что мог претендовать крамсон, даже если спасал кому-то жизнь — что само по себе событие незаурядное — это на звание близкого знакомца. И нередко спасенный предавал своего спасителя — просто потому, что не верил в то, что спасение случилось от чистого сердца. И частенько оказывался прав. В Крамбаре царила мрачная обстановка, в воздухе словно витала липкая пелена страха и недоверия.

И вот в этот город явились Бардем и Вальд — истинные сыны своих каст и достойные дети Мира. Бардем вошел к старшему первым:

— Здравствовать и процветать от новолетья к новолетью! Достопочтенного Розенпорта приветствует достопочтенный Пергани Бардем.

— И вам здравствовать и процветать, достопочтенный. Что привело вас на Вороний берег? Вы же из тех Пергани, что сейчас являются стражами Торговища? Как поживает ваш батюшка?

— Все так, достопочтенный. Да, я сын Азеля Пергани, он, к сожалению, покинул нас, отправившись к праотцам, на луга Семерки. Ныне Торговище охраняют мои братья и матушка, что безутешна во вдовстве. Я отправлен же сюда, чтобы продать вот эту редкую «птицу» — юноша из касты астрономов.

— Побойтесь кодекса, молодой человек! — ноён несколько понизил голос, изменившись в лице.

— Кодексу и подчиняюсь. Этот астроном был выкуплен у кочевников в очень плачевном состоянии.

Мы его выходили и теперь, в связи с смертью отца, вынуждены продавать его — расходы на содержание закрытого Торговища велики, а до Блангорры далеко. Так что я действую по кодексу.

— Мда, не думал я, что доживу до таких дней, когда мирянин будет продавать мирянина.

Вальд, до этого момента упорно не поднимавший глаз и не проронивший ни слова, выпрямился, скинув личину мрачного и упрямого невольника, улыбнулся и подмигнул Розенпорту. Ноён на миг остолбенел от неожиданности. Но быстро включился в игру, мгновенно приняв ее условия, не задумываясь о причинах.

— Ну что ж. Хоть это и против моих убеждений, но Торг есть Торг. Утром откроется всезорийская невольничья ярмарка, там можешь попытать счастья. И если он, действительно редкость, можешь окупить все свои расходы и в прибыли остаться.

— От привратной стражи я слышал, что в Крамбаре есть еще девушка, его кровница. Я бы хотел как — то объединиться с ее хозяином и попробовать продать их в паре — можно запросить гораздо дороже.

— Эээ, — замялся Розенпорт, — Видишь ли, достопочтенный, девушка действительно здесь. Она — собственность бухана Эрика Краусса, а он очень не любит расставаться со своими игрушками.

— А выкупить ее нельзя?

— Ты располагаешь такой суммой? За нее предлагали совершенно сумасшедшие деньги, но Краусс отказался.

Бардем почесал лоб, задумавшись:

— А если предложить бухану купить этого? Пусть у него будет пара. Мне какая разница, кто будет покупателем.

— Интересное предложение. Вы далеко пойдете, молодой человек, — ноён снова перешел на «вы», — Но бухан Краусс несколько прижимист, и больше любит получать в дар, чем покупать. Тем более у нас — купцы в Крамбаре почти бесправны. И опасайтесь — ваш товар могут попросту конфисковать, и хорошо, если вы сами останетесь свободны.

— Что ж, я готов рискнуть.

— Если вы готовы, тогда я могу завтра поутру представить вас Крауссу, а уж как пройдут переговоры — все в ваших руках. Вам есть, где переночевать?

— Нет, достопочтенный. Я так спешил к вам, что еще не успел устроиться на ночлег.

— Приглашаю вас и вашего, мм, знакомого, быть сегодня моими гостями. В сумерках торговля в Крамбаре затихает, и мы сможем проследовать в мои покои — я снимаю небольшой симпатичный домик здесь неподалеку, на площади Блохи.

— Какое забавное название для площади.

— Крамсоны, придумавшие это название, и сами достаточно забавный народ.

 

Глава 7

Торг уместен

Стела очнулась от тяжелого сна. Каждый раз при пробуждении ей приходилось вновь и вновь напоминать себе, что она в плену, в плену у крамсонов. Ей, привыкшей к вольнице широких степей, к свежему ветру, отвели тесную комнатку почти на самом верху башни бухана Эрика Краусса. Комната, с плотно завешанными темно-бордовыми шторами узкими окнами, стены которой затянуты тяжелыми фиолетовыми шелками, душила насыщенными ароматами благовоний, заставляя забывать о воле, свободе, которых она не была лишена даже в те времена, когда жила среди менгрелов. Колышущиеся на едва заметном сквозняке шторы словно шептали о покорности, о бессилии. День за днем Стеле приходилось бороться с этими шепотками, с покорностью до глаз укрытых служанок, что приносили еду, мыли, невзирая на ее бурные поначалу протесты — она брыкалась, отбивалась, кричала, что вполне может управиться сама, чтобы они не прикасались к ней, но где там — одевали, прибирали комнату, сопровождали на короткие ежедневные прогулки по внутреннему дворику. Бухан оказался рачительным хозяином — он никогда не бил своих пленников, особенно тех, на которых он рассчитывал изрядно нажиться. В этот раз его людям, напавшим в песках на парочку одиноких путников, несказанно повезло. Они привезли эту девицу, которая и в бессознательном состоянии была хороша. А когда ее привели в чувство, она взвилась, словно кагира, кинувшись с голыми руками на первого, кто попался ей на глаза, выказав поистине дикий темперамент. Бухан, увидевший в этот момент ее глаза, мысленно поздравил себя с ценным приобретением. Потому как такие глаза он видел до этого только раз в жизни и знал им истинную цену. По слухам, до сих пор будоражащим Зорию, в живых осталось лишь две женщины клана астрономов, но они недостижимы для любых рук, жаждущих наживы. А эта, невесть откуда взявшаяся, была истинной дочерью звездочетов. О, ее глаза! Эрик утонул в их глубине, едва заглянув в сияющее в них пламя. Но все остальное его не прельщало совершенно. Бухан Краусс не любил женщин, предпочитая их мужчинам. И, если бы эти глаза горели на лице мужчины — астронома, этот мужчина имел бы все шансы на то, чтобы стать особым гостем бухана. С этой же рыжей кошкой повелел обращаться бережно, откормить, отмыть, надушить благовониями, сломить, чтобы и не помышляла о побеге. А потом продать, но не здесь и не сейчас — ярмарка рабов, что проходила сейчас в Крамбаре, совершенно не подходила для такого рода сделки. Бухан хотел предложить свой редкостный товар Всевышнему Олафу Благословенному, что был охоч до таких редкостей. Но предоставлять императору строптивицу — неет, бухан слишком дорожил своей головой и репутацией, чтобы пойти на такое…

Сегодняшнее утро для Стелы не отличалось от других. Чтобы не поддаться притупляющей череде одинаковых дней, она начала рисовать палочки на тыльной стороне прикроватного столика, той, что всегда повернута к стене. Нынче проснувшись, насчитала уже пятьдесят черточек, вспомнила про Вальда, где и что поделывает ее бывший попутчик. Да и жив ли он вообще.

Насколько она могла помнить — перед тем как ее голову засунули в темный мешок — Вальда крепко приложили по голове, и он упал на горячий песок. Смогла ли пустыня добить его, если не смогли этого крамсоны… Через несколько мгновений после того как она проснулась, двери приоткрылись, пропуская ее служанок. Несмотря на то, что девушка невольно располагала к себе, ей до сих пор не удалось узнать даже имён своих помощниц. Они никогда не говорили, знаками показывая, что они ожидают от неё, всегда были послушны, не перечили ни в чем, даже если она, распалившись, начинала браниться, как уличная торговка. Но, если Стела просила о чем-либо, что выполнить служанки не могли — они просто проводили руками снизу вверх, что означало отказ. И всегда приходили почти сразу после того, как пленница просыпалась — следили за ней, что ли.

Хотя, если бы следили, знали бы и про отметины на крышке столика. А может и знали, только какой им от этого вред — что-то пишет, ну и себе пусть пишет, лишь бы съедала то, что они приносили, купалась, гуляла и не перечила. Стела с улыбкой вспоминала первые дни заточения, когда она кидала в служанок подушки, выкидывала еду в купальню, наполненную благоухающей сладкими ароматами водой, как попыталась спрыгнуть вниз из окна, когда ей удалось распутать многочисленные шторы, закрывавшие свежему воздуху путь в комнату. Это был единственный раз, когда ей удалось выглянуть наружу — и она увидела с высоты башни весь пресловутый город — империю Крамбар, и пламенеющие вдали Красные башни — те самые, к которым им надо было добраться. С этого дня она решила затаиться — пока она одна, шансов на побег не было. И пока она в этой крауссовской башне — шансов тоже нет. Оставалось лишь дождаться удобного случая и там уж не тормозить.

И ожидание не затянулось. Бухан посчитал, что пленница достаточно приручена, чтобы показать ее очам Всевышего Олафа. Сегодня после обеда Эрик собирался в Красную башню, с вечера испросив аудиенцию. Бухан припас много всяческих редкостей, включая мирское ущельское вино, горючую черную вязкую жидкость, что выменял у менгрелов, драгоценные ткани из далеких стран, пряности, драгоценности и, конечно, главное его сокровище — эта рыжая. С утра сразу после завтрака ожидался этот купеческий ноён, который может добавить редкостей в коллекцию бухана. А Олаф Благословенный не забывает тех, кто приносит ему радость обладания такими редкостями.

Ноён Розенпорт прибыл вовремя. Купцы всегда ценили свое и чужое время, отличаясь редкостной пунктуальностью. Бухан еще находился за столом, заканчивая завтрак, когда доложили о приходе ноёна. Розенпорт вошёл, как всегда стремительно, полы легкого плаща развевались, навевая прохладу. В покоях бухана было тепло. Эрик любил, когда тепло, заставляя гостей париться в уличных одеждах — снять плащи он никогда и никому не предлагал. Вместе с ноёном пришли двое — молодые люди, один из них явный кровник Розенпорта, молодой, привлекательный, но такой купец, что видно издалека, а второй поднял на миг глаза — взглянув на него, бухан замер.

«Олаф Всемогущий, те же глаза, что и у рыжей! А сложен как! Рыжую — императору, а этого себе оставлю, сколько бы за него не просили!» — пронеслось в мыслях Краусса. Кровь бросилась бухану в лицо, руки вспотели от подступившего неотвязного желания подойти к жемчужноглазому юноше, который стоял, потупив взор, и убедиться в его реальности.

— Бухану Эрику здравствовать и процветать! Всевышнему Олафу бесконечности новолетий! — приветствовал Эктор хозяина башни.

— И достопочтенному здравствовать и процветать! Всевышнему — бесконечности! — ответствовал бухан, — Прошу, проходите, можете снять одеяния, здесь тепло. Я люблю, когда тепло, знаете ли.

«Я должен увидеть его без этих тряпок» — подумалось Крауссу.

Ноён сделал себе зарубочку в мыслях: неслыханное дело — бухан Краусс предложил-таки раздеться. Пристальное наблюдение за Эриком дало свои плоды — бухан был как-то странно возбужден, чуть ли руки не потирает, лоб покрылся бисеринками пота, хотя тепло-то любит.

Сначала купец подумал, что бухан предвкушает будущий визит в Красную башню, но потом решил, что кроется тут что-то другое. И продолжил наблюдение. Гости сняли плащи, которые немедленно были унесены куда-то. Бухан предложил присесть и сообщить, какое дело привело столь достопочтенных гостей. Ноён представил кровника. Пергани раскланялся со всей почтительностью, которую только мог изыскать в своем сердце. Потому как Бардему пришлось очень постараться, чтобы не рассмеяться, глядя на высокого, высохшего, словно те деревья, что им пришлось наблюдать в песках Крогли, сластолюбца. Молодой купец безошибочно разгадал в бухане «спинолюбителя», так в Мире называли тех, что предпочитали для секса лиц своего пола, потому как самому приходилось из-за смазливости, мускулистой фигуры и молодости частенько отбиваться от предложений таких типов. «И к этому господину попадет Вальд — интересно, а ему приходилось бывать в таких ситуациях?» — подумал Бардем, расшаркиваясь и соображая, что ноён, похоже, не догадывается о предпочтениях бухана.

— Бухану Эрику здравствовать и процветать от новолетья к новолетью! Всевышнему Олафу бесконечности новолетий!

— И вам здравствовать, достопочтенный Пергани. Всевышнему — бесконечности! Вы хотели предложить мне нечто?

Бардем рассказал, как его семья выкупила у Диких умирающего юношу, как заботились о нем, помогая выкарабкаться после тяжелого случая пустынной лихорадки, как изрядно потратились на выкуп, лечение и содержание. Понизив голос, поведал, что семья Пергани сейчас переживает не самые лучшие времена, неся почетную вахту — охраняя пустующее в эти сезоны Торговище — и как велики затраты. Говорил и говорил, то повышая, то понижая голос, который начал сдавать, несмотря на купеческую привычку к многочасовым переговорам — дорога через пески хрон знает что делает с горлом. Бухан слушал, не перебив ни разу, что само по себе было добрым знаком.

Бухан был крайне нетерпелив и любил слушать себя, любимого, и редко позволял гостям — особенно таким незначительным гостям — говорить столь пространно и долго. Бардем подошел к последней части своего повествования:

— И вот, приехал я в Крамбар, и прослышал, что славному бухану Эрику попала в руки редкая птица — девушка из клана астрономов и решил, что будет лучше, если дети звездочетов будут вместе.

Когда и если у них родятся дети — чистокровные астрономы, которые будут стоить очень дорого — клановые уменья слабеют, если рождаются полукровки. Продавать их можно будет мирянам.

Прим отдаст любые сокровища, чтобы выручить своих младших собратьев из плена, особенно ныне, когда в Мире восстанавливают часовые башни, и астрономов не хватает, и приходится обучать свободнорожденных, которые не смогут в полной мере выполнять все обязанности звездочетов. Я подумываю продать вам этого юношу. Несмотря на то, что мирские купцы не занимаются торговлей людьми — кодекс, в нашем случае, позволяет сделать это. То, что пришло в виде товара, может быть продано как товар, — замолчал, неслышно вздохнул, переводя дух.

И стало заметно, как здесь тихо — особая, глухая тишина подчеркивалась лишь похрипывающим дыханием бухана. Хозяин предложил гостям выпить, кликнув рыжую невольницу и приказав Стеле разлить вино по чашам редкостной красоты. Бухан пытался просчитать ситуацию: получится ли завладеть этим красавцем с жемчужными глазами «за бесплатно» — любимая цена Эрика или придется-таки расплатиться с купцами полновесными монетами.

— А не хотят ли достопочтенные посетить Красную башню? Мне нужно прибыть туда вскоре. Мы с вами не договорили и не обсудили условия сделки. Если я пойду на эту сделку, — ухмыльнулся бухан.

Пергани углом глаза заметил, как ноён показал едва заметный знак отрицания на языке жестов, который купцы издавна использовали на переговорах, чтобы не открывать своих намерений для посторонних и произнес с видимым сожалением:

— Увы, матушка велела выполнить столько поручений, а пребывание мое здесь кратко, поэтому не угодно ли перенести нашу встречу на ближайший день, когда у бухана будет свободное время? — скрыв за витиеватым ответом отказ, и заставляя бухана еще больше возжелать астронома.

— Хорошо, хорошо — я согласен, давайте встретимся завтра поутру. Достопочтенный ноён, вы сможете сопроводить ко мне ваших гостей завтра? И приходите даже раньше — разделите со мной завтрак — мы, крамсоны, очень гостеприимный народ.

Купцы поспешно закивали, торопясь согласиться с этим «бесспорным» заявлением. Откланялись и покинули душные покои.

Селена смотрела им вслед с едва скрытой тоской, которую не преминул заметить бухан:

— Что ли по кровникам скучаешь, а? — лукаво прищурился, — а хочешь, он тут рядом с тобой жить будет? Вместе и пустые дни коротать легче, ведь так, ясноглазая?

Стела с трудом проглотила ком, появившийся в горле, потом отрицательно покачала головой.

— А! Наша птичка заботится о других, она не хочет, чтобы сородич томился в неволе. Да посуди сама, глупая женщина, купит его, кто попало, из тех, кто деньги считать не привык, и будет дружок твой мыкаться среди чужих, никогда больше не увидит своих кровников. Я знаю, как вас мало на Зории осталось. И ты маяться одна-одинешенька останешься, — о своих планах продать Стелу Всемогущему, Краусс, естественно, умолчал.

Стела молча отвернулась и пошла к лестнице, что вела в ее покои. Бухан взглянул на часы — однако, пора поторапливаться, если дорога голова на плечах, даже выругать эту девицу не успеет, пусть ее идет, потом сочтемся. Оскорбить Олафа Всемогущего опозданием — такой ошибки бухан допустить не мог. Не дожил бы до стольких лет и не нажил бы таких богатств, если бы хоть бы в мыслях допускал такую крамолу. А посему надо было очень поторопиться.

Стела, поднявшись в свои душные покои, рухнула на подушки, словно обессилев, желая скрыть лицо. Оно бы ее выдало — сил больше не было притворяться, скрывать каждую мысль, которая не соответствовала бы ее нынешнему образу — образу тупой, красивой самки, которая еще не покорилась, но, может быть, если хозяин приложит еще немного усилий… Эту роль она себе выбрала для того, чтобы не быть проданной на рынке в самый край Зории, когда поняла, что вырваться не удастся. А мысли сейчас путались, выдавая, то она умеет думать: что придумал Вальд, что с ним произошло такого — стал похож на смазливую тимантю, тьфу. Что тут Пергани делает? Почему продает астронома? Почему купец вообще кого-то продает? Странно все это.

Лежала без движения, притворившись спящей, чтобы не тревожили, позволили побыть одной, не видя и не слыша никого из этого ненавистного дворца. Тут даже невольники — подлинные рабы своего господина — льстивые, лживые, стремящиеся урвать кусок послаще и без особых для себя последствий… Думалось: «Мирские купцы стали работорговцами? Как-то в голове не укладывается»… Вскоре Стела и вправду уснула.

 

Глава 8

В покоях Благословенного Олафа

В покоях Олафа Синксита Всемогущего и Благословенного не было места ничему легковесному — все монументальное, сработанное на века. Затянутые темно-синими драгоценными тканями стены в зале, предназначенной для приема ближайших сограждан, словно давили на плечи приходящих, заставляя склониться все ниже и ниже перед живым божеством.

Божество восседало на громоздком троне, сработанном из цельного бревна дерева гикори, что исчезло почти на всей территории Зории. Лишь искусные имперские садовники-крамсоны смогли вырастить в садах при Красных башнях эти огромные деревья с поразительно твердой древесиной.

Подлокотники и изголовье трона украшены резьбой, прославляющей деяния Всемогущего, который осчастливил своих сограждан уже тем, что дышал с ними одним воздухом. Окна занавешены тяжелыми кружевными портьерами, так густо затканными нитями из драгоценных металлов, что практически не пропускали дневной свет в помещение. В зале постоянно горели многочисленные светильники — пылало драгоценное благовонное масло в небольших металлических сосудах, облагораживая воздух, колыхались в теплом воздухе огни бесчисленных ароматических свечей. Неподалеку от трона возвышался стол, сработанный из того же гикори.

На полированной крышке стола грудились свитки — но на них не было государственных документов, карт и всего подобного — там, в изобилии скопились тексты, прославляющие Олафа Всемогущего и Благословенного в страстных молитвах, сладкозвучных стихах, песнях, прославляющей прозе. Олаф вещал, что править он может сам и без всяких бумажулек, потому что он — бог. А богов нужно молить и прославлять, чтобы они не навредили своим смертным подданным. Божество не нуждалось в охране, поэтому в зале не было хирдманнов. Они прятались во многочисленных тайниках, всегда настороже, всегда готовые атаковать — пауки, затаившиеся в норах. У хирдманнов было строжайшее повеление — никогда не убивать нападавших, потому как мертвые не говорят и от них нельзя получить ничего — ни сведений, ни удовольствия.

Удовольствия божество ценило превыше всего, понимая, что подданных использовать для таких целей неблагоразумно — могут быстро закончиться, да и править ими будет сложновато. А вот иностранцы и мятежники — этих да, этих можно и нужно. Дабы подтвердить репутацию и добыть информацию. Тут уж Благословенный использовал шанс на полную. Получая немыслимые удовольствия при виде заживо сдираемой кожи, хруста ломающихся костей, потоков дымящейся крови, выражения лиц умирающих от мук, от сладкого ощущения всевластия, от которого мутились мысли, и хотелось еще и еще. Палачи Всемогущего все были немы и оскоплены — чтобы их ничего не отвлекало от выполнения «божественных» прихотей.

Всемогущий не желал иметь рядом с собой постоянных спутниц или спутников. Женщин и мужчин, которым приходилось делить ложе с Олафом Благословенным, после кратковременного пребывания рядом с божеством, больше никогда не видели. И никто не знал, что с ними случалось.

Красные башни надежно хранили свои секреты. Для крамсонов не было большей чести, если их чад выбирало божество, даже несмотря на дальнейшее исчезновение. Потому что однажды умиротворенный усладами бог может даровать бессмертие тем, кто сможет завоевать его особое расположение. Чтобы найти для Благословенного новую половину, проводились «парады божественных спутников и спутниц», во время которых всем, абсолютно всем женщинам и юношам Крамбара предписывалось: «быть наряженными в прекрасные одежды, подчеркивающие красоту тел, умастить кожу и волосы, двигаться свободно, изучив движения у лучших блудниц».

Парад был не так давно, но Олаф уже успел устать от знойной крамсонки, которую выбрал в этот раз. Она привлекла нарядом редкостной роскоши — даже для имперских покоев — белоснежная ткань заткана тончайшими нитями всех драгоценных металлов, о которых только знали в этих местах, и переливалась в лучах светил, создавая иллюзию светящегося облака вокруг владелицы наряда. Лицо и тело — те его части, что не скрывались под одеждами — были сплошь изукрашены мастерски выполненными рисунками. С высоты балкона крамсонка показалась достаточно привлекательной, чтобы украсить собой простыни спальных покоев. Она еще и танцевала так, что мертвый встанет — с бешеной скоростью ритмично вращая бедрами и страстно выписывая руками фигуры какого-то сложного танца.

Когда избранница появилась в спальне, выяснилось, что ее зовут Гудрун, она из зажиточной семьи Лунд. Тех самых, что выкупили в незапамятные времена часть Вороньего берега. Надо сказать, что основным промыслом для семьи Лунд был сбор того, что им давало побережье — будь то косяки рыбы, подплывающей к берегу во время приливов, или обломки кораблекрушений, а то и жертвы кораблекрушений — среди которых находились ценные редкости для невольничьего рынка.

Лунды не гнушались ничего — лишь бы приносило доход и славу семье — и были очень рады, когда Всемогущий выбрал одну из женщин семьи в подруги. Гудрун же твердо решила стать для Олафа больше, чем подругой. Божество никогда не собиралось увековечить рядом с собой какую-то из женщин — зачем, когда толпы последовательниц готовы на все, хоть на одну-единственную ночку, лишь бы прикоснуться к Благословенному — авось поделится бессмертием после страстных объятий. Поэтому для Олафа планы его нынешней подруги и ее потуги на постоянство были более, чем забавны, тяготить начали с первого же совместного утра. Обычно после удовлетворения своих потребностей, Олаф Синксит покидал постель подруги и отправлялся в личные покои — возникало какое-то странное чувство — пресыщения, гадливости и отвращения. Но Гудрун сегодня вымотала божество так, что он не смог встать и уснул рядом, вольно раскинувшись на подушках. Фрекен Лунд, свернувшись в ногах божества, решила, что это — очень хороший знак, и принялась размышлять о своем предполагаемом будущем, изредка поглядывая на похрапывающее божество.

Наутро Олаф Благословенный открыл глаза и с недоумением воззрился вокруг — потолок был не тот, огляделся вокруг — да, и комната была не та. В ногах тихонько посапывала его нынешняя подруга. Олаф потянулся, с отвращением разглядывая женщину. Надо же, уснул рядом со смертной, фу-фу-фу. Как её, как же её зовут? В мыслях всплыло — Гудрун, точно, из Лундов.

Вот же смертные мерзки по утрам! Лежит, звуки издает какие-то неприятные, дыхание зловонное, вон даже слюни текут из угла рта. Лицо помятое, под глазами — круги темные залегли. Еще и ручкой во сне подергивает, снится видимо что-то, от чего отмахнуться хочется.

Божество встало с кровати, вызвало слуг, которые помогли облачиться в легкое утреннее платье и препроводили для омовения в личные покои. При омовении присутствовал суприм — хирдманн, который стоял молча, выкатив преданно глаза от усердия. Суприм был назначен на пост недавно, предшественник его скончался — ничто не ново под светилами, в давние времена такой же из первых вернейших псов купился на прекрасные глаза и обещания, что таились в этих глазах.

Да, печальна была Олафу эта скоропостижная кончина, но, что поделаешь, коли служат ему смертные. Да и смертные эти падки на предательство — ради денег ли, ради тепленького местечка, ради женщин — последнего Всемогущий и вовсе не понимал. Женщина — что это за прелесть такая, что ради нее можно поступиться хоть чем-либо? Вот и предыдущий суприм, ретивый служака во всем остальном, воспылал преступной страстью к предыдущей божественной подруге.

Хе, хе — бывало уж. Пришлось расстаться с обоими, благо в Красных башнях всегда есть свободные помещения для таких парочек. И хорошо еще — вовремя глаза ему открыли, он, Олаф, хоть и бессмертен и всемогущ, но не всевидящ. Стоит только отвернуться — и вот вам — те, кто в глаза смотрит и не моргает от усердия, те быстрее всех и скурвливаются. Преданные крамсоны — благо есть еще такие — донесли об измене и — готово! Новый суприм в награду получил должность, изменники казнены. Всевышний доволен — он получил от изменников столько удовольствия, сколько давненько уж не получал. Надоели уж ему крамсоны, но что поделать, коли пришлось возродиться здесь в Империи, в этом теле, с чистой памятью.

Олаф слышал о детях небесной семерки, что проживали в Мире, ему хотелось, чтобы они служили ему. Почему нет — божественные дети смиренно служат божеству, все логично. Они — дети семерки, должны быть не столь скучны и мерзки, в их венах все-таки кровь бессмертных.

Олаф давно поджидал случая, чтобы без особых последствий для себя заполучить хотя бы одного из мирян-кровников семерки. А еще он много интересного слышал о Хроне — злобном божестве Мира, властелине времени, темнобородом хозяине хронилищ, предводителе драконьего воинства и прочая и прочая. В Крамбаре не было богов хороших или плохих, там был лишь он — Олаф Синксит Благословенный и Всемогущий, возрождающийся и бессмертный. И очень хотелось Олафу Хрона залучить в подземелья Красных башен — посмотреть, а не сможет ли темное божество доставить неведомых удовольствий. И драконов, драконов — тех в охрану, над хирдманнами поставить, чтобы потеху сотворить — битва драконов и псов имперских, а уж в подвалах драконам цены не будет — и в качестве жертв, и в качестве палачей. Замечтался Олаф о новых подданных и вздрогнул аж, когда суприм осмелился напомнить Всемогущему о послеобеденных визитах.

После обеда ожидался бухан — он всегда умел позабавить Всемогущего, новости его были интересны и свежи, шутки — не избиты, а подарки приносили удовольствие. Даже когда приходилось что-либо покупать у бухана — цена назначалась честная, а товар оказывался необходимым, и Олаф Благословенный потом лишь удивлялся — как раньше-то без этого существовал. А еще бухан Краусс был одним из самых благонадежных граждан Крамбара — с его помощью удалось раскрыть немало заговоров. Частенько божество развлекалось тем, что припугнув бухана, узнавал всякие мелкие и мерзкие страстишки горожан. Посему сегодняшний визит ожидался с нетерпением, Олаф Синксит оставил утренние раздумья о своей неприязни к смертным и отправился в трапезную. Дневные дела затянули императора в свой всегдашний водоворот: моления смертных, слушания, расследования и назначения. Скучно, скучно становилось императору от этих мелких делишек, которые необходимо решать, чтобы смертные подданные не взбунтовались и не перестали служить ему, оставив его ради других богов — их вера являлась залогом силы и бессмертия Олафа Всемогущего.

Бухан появился, как всегда вовремя — ни раньше, ни позже. Словно стоял возле входа и ожидал, когда же наступит его время. Поприветствовал императора почтительно, но без излишнего раболепства:

— Благословенному бесконечности Новолетий!

— Бухану Крауссу здравствовать. С чем пожаловал? Ты так настаивал на визите, что мы уж было заподозрили, что тебе вновь удалось спасти Империю от предателей?

— Благословенный как всегда прав, но сегодня меня привели к Вам и другие помыслы. Памятуя о Вашем желании, которое непреложным должно быть законом для всех крамсонов, том самом, касательно мирских подданных, я изыскал кое-что. Мне удалось заполучить одну редкую редкость, — Краусс замолк, внимательно вглядываясь в непроницаемый лик божества, подумав: «Кто знает — то ли в башни отправят, то ли дальше говорить позволят».

Всемогущий нетерпеливо воззрился на гостя:

— И?

— Чтобы не разочаровать Вас я принес сегодня многое в дар. За эту же редкость я осмелюсь просить вознаграждение и немалое.

— Не томи, бухан. Ты знаешь, мы нетерпеливы!

— Вся Зория знает о кланах Мира. Вся Зория знает о пропавших женщинах клана астрономов. Мне посчастливилось найти одну из выживших — и она молода и прелестна. Я прошу за нее 1 скип.

Император усмехнулся недобро:

— Ты винцом ущельским или местным крепким случайно с утра не баловался? За девку 1 скип? Да на эти деньги можно корабль со всей командой и оснасткой купить, и один из лучших!

— И все же я осмеливаюсь просить за нее именно столько. Флот Крамбара насчитывает множество разных кораблей. А девица-та — одна на всю Зорию. Я узнавал, в Мире живет еще одна ее кровница, но та — гораздо старше. Да, поговаривали еще об одной, но та загадочным образом пропала с какого-то их торжества. Так что одна из двух существующих это-таки редкость. И стоит соответственно, — бухан старался держаться с достоинством, хотя в мыслях уже попрощался и с имуществом и с жизнью, уже представил себе ту мрачную каморку в подвалах Красных башен, где закончит свои дни, доставляя крайнее удовольствие Благословенному.

Олаф усмехнулся, дернув уголком рта:

— Ты один нам перечить осмеливаешься. И знаешь, как мы любим твои редкости, что и устоять не сможем. Но слышали мы еще и такое — был у тебя поутру ноён мирской, которого ты же, помнится, уговорил не трогать, когда мы хотели его к себе в Красные башни забрать. И ноён тот приходил не один, а с молодыми людьми. Что ты про них мне сможешь рассказать?

В голове у Краусса окончательно помутилось: «Какая сволочь бегает сюда с доносами? Эх пропадать мне в Красных!»

— Ваше Всемогущество! Не прикажите казнить!

— Да не приказываем мы еще ничего. Говори нам, что утаить хотел!

— Нет, не утаить! Вы знаете мою страсть к юношам, а ноён привел с собой своего кровника, который торговал раба. За дорого торговал, я еще ответа не дал. Поэтому и не говорил об этом ничего.

Хорошо. Но мы еще узнали, что торговали тебе юношу-звездочета, как и девица, что ты нам стремишься продать.

Побледневшее лицо бухана, его срывающийся голос, трясущиеся руки — Олаф почувствовал, как улучшилось самочувствие, поднялось настроение, подумалось еще: «Надо будет навестить после подругу эту, Гудрун — даже имя вспомнилось сразу». Страх Краусса был словно живительный источник, именно этого не хватало с самого утра. Божество вспомнил, что он сегодня не был еще в подвалах, что лишь вечером попадет туда, но решил пока не отправлять туда бухана — пока он полезен. Он сегодняшний визит запомнит надолго, и будет приходить всегда с этим паническим ужасом в мыслях. Страх — это так пикантно и так питает!

— Да, Ваше Всемогущество! Да, я не посмел предложить его Вам, пока не узнал, что у него в мыслях, каковы его привычки, здоров ли он.

Император снова дернул уголком рта:

— Стало быть, о нас ты беспокоился. Что же, похвально, похвально. А потом, после всех своих проверок собирался к нам прислать?

Надо отметить, что Олаф Синксит не брезговал и спинолюбством — если юноша был молод и хорош собой — почему нет, удовольствие — прежде всего.

— Да, Всемогущий! Мало того, я хотел предложить Вам еще и такое развлечение. Астрономы, которые вскоре будут у вас, юноша и девушка, находятся в детородном возрасте. Поэтому я предлагаю новый вид торговли — мы будем разводить астрономов. Редкий товар на Зории. Ваше Всемогущество сможет менять их в Мире на детей других кланов, либо просто продавать их Приму. В Мире города восстанавливают, им астрономы крайне нужны — по моим скромным сведениям. И увеличится количество ваших подданных, и среди них-таки будут дети божественной семерки — как вы и высказывали однажды!

Император задумался: да, отправлять Краусса в подвалы было бы неразумно, он еще может принести много пользы, надо лишь попугивать его периодически — вон со страху какие мысли выдает. И ведь он прав, смертный, а полезный. Смотри-ка, как бывает!

— Хорошо, быть по-твоему. Получишь ты скип за девку. Но, смотри, после того, как с молодцем наиграешься — предоставь его мне. И не смей его калечить — он у тебя во временном пользовании.

Настала теперь очередь призадуматься бухану — за юношу сколько просить и не опасно ли об этом сейчас упоминать — и так по краю прошел. Да и не хотел ведь продавать его. Так в гости бы приводил — лишь с девкой побыть, дни можно было высчитать, когда с пользой им встречи устроить. Но вот именно сейчас следовало соглашаться и кивать, чтобы Всемогущий не взбеленился. Он и так сегодня терпением не отличается. На том и порешили — девку прислать завтра к вечеру, а юношу торговать у купцов, обуздать, научить манерам и предоставить после обучения.

 

Глава 9

Иллюзии и сила красоты

Стела металась в душной комнате — простыни казались раскаленными, шелк подушек обжигал, но сон не отпускал ее. Привиделись ей страшные и странные места — мрачные, темные и бесконечные коридоры, ведущие в никуда. Стены коридоров, по которым стекают струйки вонючей темной жижи, затканы пыльной паутиной. В углах, там, где темно и сыро, раскачиваются на толстых нитях жирные пауки. Стела бежит по коридорам, не видя выхода. В руках — едва тлеющий факел, и тоскливо и страшно здесь. А потом она со всего разбегу утыкается лицом в пустоту, которая не пускает дальше. Странная, пыльная пустота, которая оборачивается мутным кривым зеркалом. В зеркале и вовсе непонятные вещи происходят. Словно бы показывает оно то, что за ним — как сквозь стекло. И Стела будто бы там — сидит на каменной скамье, прижимая к себе кого — то маленького и испуганного — ребенок какой-то. Ребенок шепчет что-то невнятное, и капает где-то равномерно вода. И в этом капании бесконечном тоже слышится угроза. И что-то летит на нее из глубины коридоров, стремясь забрать этого неведомого ребенка, лица которого не разглядеть. И вот, эта неведомая сущность подлетает к скамье, за которую пытается втиснуться Стела, чтобы спрятаться, затаиться, защитить ребенка. Это нечто — белесое, бесформенное, одно лишь приближение которого сулит неведомый ужас. Капание, негромко слышимое до этого, приближается и видно уже — что кровь это капает, капает со сводов коридорных. Ребенок начинает кричать — негромко, противно, на одной ноте: «АААААААААААААА!». Стела шепотом уговаривает его помолчать, но все ближе неведомая тень и громче шлепанье капель на замусоренный пол. И становится страшнее, и заходится сердце от ужаса, и тоже хочется кричать в унисон с ребенком, закрыв глаза. Тень пролетает мимо и чудится, что самое страшное — позади.

Стела тормошит ребенка, стремясь разглядеть его лицо, узнать, откуда он, кто он. И видит — это она, Стела, только девочка еще, не больше 10 новолетий ей, и вместо глаз у нее дыры, сочащиеся гноем и сукровицей. И понимает — вот оно, самое страшное.

Стела проснулась от своего крика, села на постели, сердце стремилось выпрыгнуть из-под ребер. Занавеси колыхнулись, и одна из ее надсмотрщиц заглянула в комнату, вопросительно разглядывая девушку. Близился рассвет, и серый сумеречный свет заполнил комнату. Стела успокоила вошедшую, сказав, что приснился страшный сон. Надсмотрщица кивнула и торопливо ушла, чертя руками отвращающие знаки. Крамсоны свято верили в то, что все сны, которые вспоминаются после пробуждения — сбываются. Поэтому страшных снов боялись не меньше, чем попадания в Красные башни. Стела больше не смогла уснуть. Она села на постели, обняв колени и задумалась так, что потеряла счет времени. Ей вспомнилось пребывание среди менгрелов, которые растили ее как свою дочь, первая встреча с кровниками — такая краткая, но такая волнующая.

Глаза застилали непрошеные слезы, и нестерпимо хотелось вырваться отсюда — так нестерпимо, что хоть прыгай с башни. Она не заметила, как вошел бухан, который как-то по-новому разглядывал девушку, стоя неподалеку от входа. Ему донесли, что пленнице снился страшный сон, а он, как истинный крамсон, свято верил в силу сновидений, поэтому сейчас радовался, как все складывается. Награда в один скип за ту, которая может принести несчастье — это более, чем выгодное предложение, даже если он потеряет юношу, на которого положил глаз, даже если придется отдать его императору за просто так — по-любому остается в выигрыше. Краусс постоял — постоял, и решил не тревожить ее раньше времени. Вышел тихо, лишь легонько колыхнулись занавеси выдавали.

Пришел рассвет, развеяв сумрак, ночные кошмары и тяжелые раздумья. Стела приподнялась, разглядывая тот кусочек неба, что виднелся сквозь узенькое оконце в спальне. Небольшие полупрозрачные облачка проносились в высоте, следуя своим путем. Солнц еще не было видно, но их радостный свет заливал уже все вокруг, проникая и в комнату. Появилась служанка — не та, что приходила ночью, другая, хотя и тоже закутанная до глаз. Они были похожи, отличие было лишь в росте и запахе — повыше, и она пахла по-другому, чем-то горьковатым. Знаками показала, что пора в купальню. Стела покорно пошла — а куда деваться. И так радостей тут маловато, хоть в водичке поплескаться. Стела могла сидеть в купальне подолгу — пока ее не начинали понукать, показывая, что пора-де и честь знать. Так и сегодня девушка намеревалась просидеть в воде до завтрака — лишь бы не возвращаться в душную фиолетовую клетку. Скинула одежды, погрузилась в теплую воду, благоухающую ароматными травами, закрыла глаза. Служанка вознамерилась вымыть Стеле волосы, всю ее велено было привести в блистающий вид. Хозяин нашел покупателя, и приказал приготовить товар. Только служанка набрала в пригоршни жидкость, которой собралась мыть волосы, как в помещении купальни под самым потолком прозвучал едва слышный стон, а потом шелестящим шепотом: «Стела, Стела, Стела, Стела». И затихло вдали. Служанка побледнела, руками в мыле закрыла лицевую повязку, упала на пол и съежилась рядом с водоемом. Стела открыла глаза — ей было страшно, но все казалось таким нереальным — словно продолжение ночного кошмара. Служанка отняла руки от лица, оставляя мокрые пятна на ткани и, впервые за все время, Стела услышала ее голос — хрипловатый, как у человека, которому редко приходится говорить. Она подбирала слова, чтобы Стеле было понятно:

— Это первое предупреждение тебе. Бойся, бойся снов, приносящих беду, — и убежала, оставив девушку в недоумении.

Стела пожала плечами — подумаешь, мало ли что может померещиться после вашей духоты. И осталась в купальне, решив, что никакие-такие голоса не смогут помешать ей наслаждаться утренним купанием. Закрыла глаза и вновь погрузилась в воспоминания.

Время шло незаметно, и лишь когда вода в водоеме стала заметно прохладной, Стела встрепенулась. Было как-то слишком тихо, вода становилась еще холоднее с каждым мгновением.

Уже не просто прохладная, а обжигающе холодная. Девушка попыталась встать, но что-то мешало.

Она присмотрелась — на поверхности воды появилась тончайшая корочка льда. Стела вскочила, напугавшись — как, откуда здесь в самом сердце зорийской жары — не считая Крогли — лед? Руки тряслись и, пока выбиралась из водоема, цепляясь за скользкие стенки, больно ударилась лбом об край. Капли крови, оросившие плитку, устилавшую пол купальни, как ни странно отрезвили и паника отступила. Связала шепот, напугавший служанку, и появившийся лёд — по слухам, это указывало, что темнобородый прошел где-то неподалеку. Стела решила, что они на верном пути — если Он решил появиться и заинтересовался теми, кто его ищет, значит, все они сделали правильно.

По сути, она не очень-то верила в ведьмины круговины, она и в семерку не верила — ту, что на небесных полях живет-поживает, ну да, есть какие-то общие предки, от которых кланы унаследовали своё врожденное мастерство — но не более того. А в Крамбаре — тут и вовсе смех, правит городом якобы божество, которое проживает в Красных башнях. Ха-ха — божество — что оно тут делает, в Крамбаре-то? Мест других получше не нашлось? Да и зачем богу — хорошему, ли плохому — да и как рассудить, хорош или плох тот бог? — жить в городе среди смертных? Как найти тот критерий, который разделяет богов на положительных и отрицательных? По тому, какие жертвы приносят последователи? Тут еще интереснее — Прим, помнится, своего сына чуть не умертвил, когда тот пророчество сказал… А то, что Стела слышала про Хрона, лишь разожгло ее любопытство — вроде бы темный бог, владелец хронилищ — для людей, которые при жизни не отличались благочестием, управляет временем… Опять же — а куда тогда будут деваться эти самые грешные люди, если хронилищ не будет? Не совершает ли он благо, управляя всем этим? И кто судил людей тех? Кто может провести ту грань, что отделяет праведников от грешников? Прим или Хрон? Или вся Семерка взвешивает дела мирские? А если их мнения разойдутся? И как же другие народы? Их судят другие боги по другим законам? И куда их грешники деваются после смерти?

Если она, Стела, решит уверовать в других божеств — это будет как считаться? С точки зрения Семерки — вроде как плохо это, вероотступничество. А с точки зрения богов, чьей паствы прибыло — это же благое дело. В общем, запутанно все и непонятно. Конечно, к Хрону у Стелы были и личные счеты — он похитил их кровницу, одну из последних из рода. Поэтому для нее темнобородый был естественным врагом. Поэтому она очень хотела, чтобы слухи оказались правдой, и Хрон появился.

Стела накинула длинный халатик из тонкой ткани, и вышла из купальни. Она впервые шла здесь одна, без сопровождения. Мрачные коридоры что-то напоминали, казались смутно знакомыми. Сначала пришлось подниматься по полустертым каменным ступеням — сколько же существует эта лестница, что ступени так сгладились, от какого количества прошедших ног. Потом, насколько помнила девушка, и как ей подсказывало чутье, надо было идти каждый раз сворачивая в левые коридоры. Она и шла. Только путь показался ей слишком длинным, и время, проведенное в этих бесконечных, таких одинаковых на вид коридорах — слишком долгим. Стела почувствовала, как прохладен здесь воздух — легкая ткань халата не защищала от холода, заставляя ежиться под тонким одеянием.

Стела уже почти бежала, стремясь как можно быстрее выбраться из этих темных коридоров. И вдруг остановилась, как вкопанная, пораженная видом залы, в которую попала. Помещение было округлым, таким большим, что стены и потолок почти скрывались за дымкой. Примерно посередине — более точно определить не удалось — стоял массивный деревянный стул, покрытый куском варварски роскошной тканью: белоснежной, часто затканной тончайшими металлическими нитями драгоценных металлов. Ткань покрывала спинку и сиденье стула, свободными складками касаясь каменного пола. Разглядывая ткань, девушка не сразу заметила того, кто сидел на стуле, безжалостно сминая и пачкая ее. В зале было еще холоднее, чем в коридорах, и Стела почувствовала это сразу, разгоряченная после быстрого шага. Странное оцепенение охватило разум, заставляя сдаться, сесть рядом со стулом на пол, обхватить колени руками и сидеть так вечно, бездумно раскачиваясь из стороны в сторону. Она ущипнула себя за руку, пытаясь очнуться, и потихоньку, бочком-бочком, попыталась обойти стул.

— Приветствую тебя, дочь звездочетов! — низкий голос, такой низкий, что отдавал в хрип, заставил ее подпрыгнуть от неожиданности.

Пригляделась — ну, да, так и есть, он не заставил себя ждать. Словно своими размышлениями о сути богов Стела вызвала его. Ха! Какие ушастые боги, все слышат, все видят — кроме тех преступлений и несправедливости, что творятся во имя богов. Темнобородый, собственной персоной, восседал на стуле. Белоснежная ткань переставала быть таковой, будучи испещрена потеками темно-багровой жидкости, растекавшимися от сидящего. Вроде бы кровь? Стела усмехнулась едва заметно. Да уж, властитель хронилищ выбрал самого что ни на есть неподходящего персонажа для запугивания. Лишь неожиданность появления заставила ее подпрыгнуть, а уж никак не страх перед его сверхъестественными силами.

— И я приветствую тебя, Хрон.

От удивления тот встопорщил свою вовек нечесаную и немытую бороду так, что она торчала словно веник у нерадивой хозяйки — разной длины прутья в разные стороны.

— А ты почему не впадаешь в священный ступор и не льешь слез?

— А ты почему этого не делаешь?

Владыка тьмы фыркнул:

— Перед тобой, что ли? Не слишком ли ты о себе возомнила?

— Выходит не слишком, если ты находишь нужным являться передо мной. И сидишь тут голый, развесив все свои, ммм, — Стела замялась, подыскивая подходящие слова.

Хрон хмыкнул:

— Тебя смущает только это? А как же уважение и страх перед божеством?

— Ну, как бы тебе помягче сказать… Я не очень подхожу для этого.

— Почему же?

— Видишь ли, я сомневаюсь в твоем божественном происхождении. Я слишком долго и часто молила и Семерку — твоих вечных оппонентов и тебя самого. Семерку — умоляла о помощи, тебя — о воздаянии своим врагам. Но были мои мольбы тщетны. И я призадумалась. А так как девица я, к слову, не совсем глупая, додумалась до того, что с твоей точки зрения мне, возможно, так и надо.

А что подумала Семерка, я так и не решила. Ну, и сам посуди — как можно пугать человека тем, во что он не верит?

Хрон озадаченно почесал всклокоченную голову, покрутил ей, услышал щелчок, удовлетворенно зажмурился:

— А если я тебе покажу хронилища и души, что заточены там, чтобы получать воздаяние, пока не закончится время их грехов? Если ты увидишь небесные поля Семерки, на которых гуляют праведники и вечно слушаю божественные сказки? Что скажешь ты тогда?

— О! У меня такая куча вопросов, что ты сбежишь! Я спрошу тогда тебя: а как долго длится наказание грешников? И кто отмеряет это время? И откуда у тебя там, где должно быть безвременье — откуда там время? У тебя там есть часы? Такие с будильником, зазвонил — о! — пора вон того с содранной кожей отпускать. И куда он потом? Его под белы рученьки — а если на них кожа содрана, она потом отрастает что ли, он же вроде мертвый? Да и как он может чувствовать боль, если он бесплотен? А небесные поля Семерки — это всегда быть в одном и том же месте и слушать одно и тоже? Вот где скукотища-то! Почище твоих хронилищ. Вы может быть, наказания как-то неправильно распределяете? А? И знаешь, уж прости, что я тебе «тыкаю», но как — то не могу по-другому. Я достаточно повидала, пока путешествовала с менгрелами, что меня такими вещами удивить трудновато. У них была трава особенная, которую подбрасывал в костер их шаман, чтобы умилостивить своих богов. Так после того костра и не такие видения появлялись. А еще он мог погружать в сны, которые показывали будущее или прошлое. И мог залечивать такие раны, что обычно бывали смертельными. Так что он — бог? Молчишь?

Хрон и вправду молчал, словно собираясь с мыслями. Потом заговорил, медленно, тщательно подбирая слова:

— Видишь ли, в чем-то ты права. В нас — в богов — можно лишь только верить. И лишь от количества твоей веры зависит то, что будет с тобой происходить в дальнейшем. Если у тебя нет веры в богов вообще — тебе придется поверить в себя. И сделать это делом всей твоей жизни. А если ты каким-то образом убедишь следовать за собой кого-то, и они будут верить в твои исключительные качества — ты для них можешь тоже стать божеством. И там решай — стать божеством — светлым ли темным ли. Как Олаф Крамбарский. Или пойти по пути, по которому всегда идут зоряне — быть просто последователями известных им богов. Или есть еще третий путь — ты можешь придумать нового бога, восславить его, и провозгласить его наивысшим и наилучшим, заставляя поверить в это всех, кого будешь встречать на своем пути. Думай, девочка.

Выбирай, что есть иллюзия, а что нет. Да, я согласен, таких, как ты, на Зории я не встречал. Но есть много других миров, в которых бывает и не такое.

И исчез. Словно его и не было. Лишь багровые потеки на белом выдавали его недавнее присутствие.

— Постой! — закричала Стела — о самом главном-то она не спросила, где Селена, жива ли она.

Наваждение на этом закончилось, показались знакомые коридоры, и навстречу неслась служанка, что оставила ее в купальне, зачастила шепотом, стараясь успеть до того, как из-за поворота появится тот, кто следовал за ней:

— Госпожа, госпожа, молчите. Молчите про сон, про шепот. Ничего не говорите. Иначе худо будет, — молила невнятно, с пришептывающим акцентом, но на мирском языке — получилось даже забавно, несмотря на невеселую ситуацию: «Каспаша, каспаша, молшите».

Стела кивнула и вовремя. Из-за поворота показались двое быстро идущих хирдманнов, несущих в руках угрожающего вида фламберги, волнообразные клинки которых тускло отсвечивали в свете факелов, в изобилии натыканных по стенам коридоров. Стеле еще подумалось: «А до этого было светло?» Хирдманны подошли — женщины оказались ростом едва им по грудь — одинаковые, словно зерна, крепко взяли обеих под локотки и быстро-быстро повлекли своих невольных спутниц наверх. Молча, только подталкивали на поворотах. Стела вспомнила, что сегодня вроде как купцы должны пожаловать, и, возможно, Вальд придет. А может и останется — тогда, по крайней мере, они будут тут вместе, и можно задуматься, как покинуть эту ловушку, что зовется «Крамбар».

Стелу дотащили до ее комнатушки, тычком посадили на постель и знаком велели ждать.

Долго ждать не пришлось — пожаловал сам бухан:

— Что тут у тебя приключилось? Все ж было в порядке?

Стела покачала головой:

— Ничего не случилось. Мышь у вас в купальне. Служанка напугалась и убежала.

— А ты почему не напугалась? Все женщины мышей боятся.

— Я — не все. Мышей не боюсь. Я боялась остаться без купанья. Очень жаркое утро выдалось.

— Молодец, ты становишься рассудительной. Пребывание у меня в гостях идет тебе на пользу.

— В гостях ли? — подчеркнула Стела.

— Конечно в гостях. Такая женщина, как ты, нуждается в роскошной жизни. Ты — драгоценность, и тебе просто жизненно необходима достойная оправа. Я нашел для тебя жилище еще более роскошное, чем у меня — подбоченился горделиво.

— Я смиренно ожидаю ваших распоряжений — поклонилась низко, как кланялись крамсонки, стараясь, чтобы Краусс не заметил ее ехидную ухмылку.

— Я был сегодня у Всемогущего, да пребудет в его жизни бесконечность, и он заинтересовался тобой.

Стелу передернуло, она не поднимала глаз, чтобы этого не было заметно: да уж, поистине Всемогущий. Весь Крамбар трепещет от одного только имени Олафа Синксита — с ужасом и вожделением. Его боятся и вожделеют с одинаковой жаждой все мужчины и женщины империи.

— Расскажите мне о вашем Всемогущем? Какой он?

— Он великолепен, прекрасен и поистине всемогущ. Нет такого желания, которое он не может удовлетворить.

— А если я, например, попрошу отпустить меня? — Стела лукаво прищурилась.

— Ты шутишь, девочка? Зачем тебе рисковать собой в песках, жить среди дикарей? Не лучше ли оставаться в изысканных покоях Красных башен среди роскоши и неги?

«Ну да, пока не наскучишь и не попадешь в подвалы ваших пресловутых Красных башен, чтобы последний раз послужить утехой этому вашему „всемогущему“», — подумала Стела, она уже достаточно много слышала и поняла из тех разрозненных шепотков, которые доносились до ее покоев.

— Но он же всемогущ, что ему стоит выполнить такое пустячное желание?

— Он не только всемогущ, но премудр, и он ограждает таких неразумных и глупеньких женщин, как ты, от желаний, которые могут принести лишь вред.

Стела снова склонилась, чтобы спрятать огонек, вспыхнувший в ее глазах. Главное, попасть в Красные башни, а там уж она придумает что-нибудь. Может и правда есть эти ведьмины круговины. И они работают так, как нужно ей. Осталось лишь узнать, что же будет с Вальдом.

— Бухан Эрик, а что будет с моим кровником, которого вчера приводили?

— Что, запал он тебе в сердчишко, да ясноглазая? Если столкуюсь с купцами, я его куплю. Он будет у меня обучаться манерам. А потом вы встретитесь у Олафа Всемогущего в покоях — дальнейшие планы бухан озвучивать не стал. Девка спокойная и разумная вроде, но кто ее разберет, как она будет реагировать на их с императором планы.

— Ты сегодня последнюю ночь ночевала в моих покоях. Я пришлю служанок, чтобы они привели тебя в самый что ни на есть сияющий вид. К вечеру ты отправишься в Красные башни, — напустил на себя строгий вид, о цене этого жеста умолчал — рабынь повидал бухан немало, некоторое гордились тем, что за них назначается невиданная цена, и с ними потом сладу никакого не было.

Стела снова молча склонилась, кивнув, что поняла.

Бухан порадовался видимому благоразумию и покладистости своей пленницы, но все же держался насторожен — многолетний опыт подсказывал, подозрительно это все. И не такие спокойные бузили, когда им о смене хозяина сообщали. Но, однако, задерживаться здесь тоже было недосуг — надо было приготовить соответствующие туалеты и драгоценности для Стелы — в цену ее входило все это. Огранить красоту, подчеркнуть достоинства, сотворив из женщины богиню. Бухану пришла в голову мысль: а как отреагирует нынешняя божественная подруга на появление соперницы? Да еще и такой соперницы. Все крамсонки были похожи друг на друга, отличаясь лишь ростом и оттенком кожи, все были темноволосые и темноглазые, тонкие в кости, но с возрастом становились толсты, неповоротливы и сварливы. Нынешняя божественная подруга была из семьи Лундов, которые отличались и среди крамсонов своей несговорчивостью, крайней жадностью, ненавистью к своим врагам. Эта девушка звездочетов — имела все шансы стать фавориткой для божества, а если так — надо постараться сохранить и ее хорошее расположение, предусмотреть возможные опасности, не наживая попутно врагов среди Лундов. Поэтому следовало подготовиться особо тщательно.

А Стела судорожно перебирала варианты, которые помогли бы ей встретиться с Вальдом, или хотя бы передать ему весточку. Оставался лишь один выход: попробовать пробраться на обед.

Пожаловали обещанные служанки — не двое тех, которые уже были знакомы, а новенькие, и много их. Болтали что-то на крамсонском, беспрестанно хихикая. Стела решила пока не торопить события, расслабилась в их руках, творивших поистине чудеса. При помощи каких-то травяных паст они заставили кожу стать светлее, волосы приобрели насыщенный оттенок, засияли, словно по ним пробегали лучики светил. Кожу мазали потом еще какими-то кремами, от которых она стала нежнее нежного и начала благоухать незнакомыми ароматами — тяжелыми, сладкими — от которых у девушки заныл в висках. Ногти на руках и ногах обточили и покрыли оранжевым составом, который сначала мерзко пах, но потом высох, став ярким и блестящим. Ногти переливались и подчеркивали изящную форму кистей и ступней. Потом болтушки притихли — вошла еще одна, не так плотно закутанная в темные покрывала. Принесла с собой коробку, в которой чего только не было. Расчески разных форм, щипцы, заколки, гребни, ленты. Посадила Стелу на стул, отвернула от всех зеркал и принялась что-то делать с ее волосами. Девушка не привыкла к тому, чтобы ее волосы были стянуты, и попыталась воспротивиться, но нет — ощутимо получила по затылку массивной расческой и успокоилась. Попросила лишь тех, которые пришли первыми, чтобы позвали бухана. Ну как попросила, повторила несколько раз: «Бухан, бухан» на ломанном крамсонском, одна из девиц и отправилась из комнаты.

Вскоре отодвинулись занавеси, и вошел бухан. Он увидал Стелу — прикрытую простыней, с почти законченной прической — и едва не ахнул, в глазах загорелся алчный огонек: «Надо было больше просить!». Такой красоты он никогда не видел в жизни, несмотря на свой обширный опыт работорговли. Если бы в юности он встретил подобную женщину, не факт, что стал бы Краусс спинолюбом. Та, что причесывала Стелу, была в своем роде гением. Она так искусно уложила волосы, что они выделили лицо, подчеркнув необычные глаза девушки. Чистая, гладкая кожа, чувственные пухлые губы, слегка подкрашенные алой помадой, небольшой прямой носик. Точеная шея, все остальное целомудренно скрыто складками простыни. Бухан не удержался, сорвал ткань.

Стела возмущенно подняла на него глаза, прикрываясь руками. Краусс извинился, укутал девушку вновь — это было ему вообще не свойственно. Велика сила красоты! Бухан уже было собрался уходить, но Стела его остановила. Ее голос вкупе с обновленной внешностью — у бухана мутились мысли.

— Бухан Эрик, позволено ли мне будет присутствовать на обеде с вашими гостями? Я хотела бы попрощаться с кровником. Ведь, возможно, я никогда и никого из своего клана больше не увижу, — ломанный крамсонский исчез, став правильным.

У бухана едва хватило сил кивнуть:

— Только тебе придется прислуживать нам за столом и все это — молча. Ты не произнесешь ни слова, — и он стремглав покинул комнату, пропахшую тревожно-сладким тяжелым ароматом, который теперь навеки становился в его воспоминаниях спаянным с образом Стелы. Изумленные служанки торопливо засобирались, и ушли следом за буханом. Стела осталась одна, все еще укрытая простыней. Теперь и ей стало любопытно — что получилось в итоге таких сложных процедур. Раньше Стела никогда не прибегала к услугам ухаживальщиков, которые умело приводили в порядок мужчин и женщин Мира, тех, которые могли себе это позволить. Менгрелы жили среди песков, зеркалами им служили редкие водоемы, а уж такие сложные процедуры — откуда у кочевников? Чисто женское любопытство повлекло ее к зеркалу. Сдернула простыню и ахнула. Это была одновременно она и не она. Теперь было понятно быстрое согласие бухана — да попроси она еще что-нибудь — даже освободить ее в сей же момент, Краусс был бы рад выполнить ее просьбу. И его бегство стало понятно. Стела еще немного постояла возле зеркала, любуясь собой. Пока не услышала шелест отодвигаемых занавесей. Вошли ее ежедневные служанки, принесли обычное белое платье из какой-то мягкой, слегка поблескивающей, пластичной ткани. В этом платье Стела почувствовала себя более голой, чем была только что перед зеркалом. Оно облегало грудь, поднимая и открывая нежные полуокружия почти до самых сосков, туго стянуло талию, сделав ее еще более тонкой, подчеркнуло бедра и при ходьбе обнимало ягодицы, показывая их совершенную форму. Стела скривилась:

— А вот именно такое платье обязательно?

Служанки спешно закивали, заканчивая туалет. Потом чуть ли не бегом удалились. Пожаловал один из утренних хирдманнов, такой же молчаливый, как и всегда. Он протянул девушке руку, закованную в металлическую рукавицу, и повел ее на последнюю трапезу в доме бухана Краусса.

 

Глава 10

Слова и искушения

Купцы и Вальд подходили к замку, в котором обитал бухан. Сыны Торга шли не спеша, как и идут люди, знающие себе цену. Вальд же, напротив, семенил позади — всем своим видом показывая, что тяготится своим нахождением здесь. Но вчера, после того, как они спешно покинули «радушного» бухана Краусса, и оказались в том самом домике на площади Блохи, в котором проживал ноён, Вальду и Бардему пришлось услышать о себе немало. Закрыв входную дверь, и плотно занавесив окна, ноён Розенпорт взбеленился:

— Молодые люди! Как не стыдно делать из меня глупца! А если бы я хуже владел собой? Я бы мог выдать вас с головой, проговорившись невзначай!

Молодой Пергани немного смутился, даже не пытаясь отпираться:

— Мы не хотели вмешивать вас в наши дела!

— Эх, вы! Вы в своей глуши у Торговища уже совсем разучились разбираться в людях! Вы видели многих купцов, что предают своих? Да и не своих! Я чуть со стыда не сгорел, услышав вашу байку о том, откуда у вас рабом этот юноша. Я смог бы придумать что-то более правдоподобное!

Вальд попытался заступиться за своего товарища:

— Но позвольте! Времена ныне наступили тяжелые, в Крамбаре очень сложная обстановка — ее заметно даже мне, а я в таких вещах не очень-то разбираюсь. А вдруг вы были бы вынуждены играть на руку местным? И мы не осудили бы вас.

— Нет уж, молодой человек! Увольте уж меня от ваших этих оправданий! Чтобы мирянин предал мирянина, Семи на вас нет!

Бардем убрал какую-то ему одно только видимую пушинку с рукава, шумно вздохнул:

— Извините нас, достопочтенный. Мы не имели никакого права сомневаться в вас. Мы лишь хотели сами все сделать. Мы думали, что обезопасим вас тем, что вы только представите нас бухану. А потом предполагали, что вы устранитесь от наших дел. Они слишком опасны.

— Думали они, предполагали они, — ноён еще долго кипятился. — И что за «страшные» такие дела заставляют молодого астронома рядится в образ спинолюба? Хотя надо признать, достаточно правдоподобно, а купца — торговать этим астрономом, как рабом? И учтите, меня на сказку о кочевниках и болезнях не купите!

Вальд решился:

— Хорошо, хорошо. Если вы хотите знать — так слушайте, услышьте всю мою историю. И рассказал все: и о драконах, о разрушенных планах Хрона, о дальнейшей жизни в Мире, о праздновании десятилетия и о похищении матери, о путешествии со Стелой, о семье Пергани, что тоже немало пострадала от козней Хрона. Лучшего слушателя, чем достопочтенный Розенпорт нельзя было и желать — он слушал, не перебивая, не задавая никаких вопросов, чуть подавшись вперед, внимая рассказчику. Дослушав, он предложил перекусить, пока вся эта история будет укладываться в его голове:

— Слуг я отпустил, когда собирался к бухану, поэтому угощу, чем богат.

А богат был нынче ноён отварным мясом пустынных птиц — гагар, что в изобилии гнездятся на Вороньем побережье. Мясо было сварено с пряными травами и приятно на вкус. Еще к птице подал свежие овощи, лепешки, фрукты, вываренные в меду, и большущий чайник ароматного терпкого напитка из местных трав. Вальд и Бардем торопливо насыщались. Достопочтенный Эктор ел неторопливо, маленькими кусочками поглощая пищу, не проронив ни слова во время трапезы.

Потом все так же молча, убрал остатки, махнув рукой на предложение помощи.

— Итак, я услышал вашу историю и решил, что она — правдива.

Молодые люди переглянулись. А ноён продолжил:

— И, исходя из этого, могу предложить свою помощь еще раз. Но теперь, я уже знаю, на что я иду.

Так что вам нет нужды беспокоиться обо мне. Ваше дело — попасть в Красную башню и найти там то, что вы ищете. А мое дело — подготовить пути отхода. На случай, если у вас что-то не заладится и спешно придется бежать. Олаф шутить не любит — он и по меньшему поводу отправил кучу народа в подвалы. Для него нет большего наслаждения, чем замучить кого-нибудь. Он после таких развлечений становится сильнее. Как-то после особенно удачного для него дня я видел, как он летал над Крамбаром, стремясь внушить своим подданным страх и почтение. Я только не пойму — его еще и вожделеет практически все население города, в надежде лишь на бессмертие, которым он может наградить тех, кто был ему мил. Только нет таких бессмертных. Что он с ними творит, я не знаю. И какое он божество — тоже не имею представления. Нет ни книг, ни записей, в которых описывается реальное происхождение Олафа. Я лишь знаю, что правит он очень давно. И, если ты, Вальд, собираешься попасть к нему — будь готов стать настоящим спинолюбом. Сначала ты попадешь в руки бухана Эрика — а он известный на всю империю любитель молодых людей, и я заметил, как он на тебя смотрел. А потом, когда он посчитает, что ты готов, он уступит тебя своему повелителю. И нет ни одного из тех, кто покинул Красные башни после того, как разделил ложе с Благословенным. Из его постели попадают только в подвалы, божество выжимает своих любовников и любовниц в буквальном смысле досуха. Кроме Всемогущего есть еще и вторая опасность. Сейчас в божественных подругах — фрекен Гудрун из семейства Лунд. А семейка эта издавна известна своей кровожадностью. Ныне они задались целью стать вторыми после императора в Крамбаре, и не брезгуют ничем в достижении ее. Остальные крамсоны тоже не дремлют — каждый норовит вскарабкаться повыше, откушать послаще и не упустит случая урвать кусок такой, что унести тяжело и бросить жалко. А если заметят, что кто-то урвал больше и лучше — доложат куда следует, чтобы избавиться от этого удачливого сотоварища. На всей Зории закон гостеприимства священен — даже ведьмы, которых вы ищете, соблюдают его. Так говорят те, которые встречали их. Поверьте мне, я исколесил немало дорог перед тем, как меня сюда ноёном прислали. Все, абсолютно все, признают гостя — священным. Кроме крамсонов. Им ничего не стоит приютить гостя, накормить, ночлег предоставить — а наутро продать на невольничьем рынке, или выставить предателем, врагом империи, и тогда получить вознаграждение за выполнение гражданского долга. Так что — судите сами, нужна ли вам помощь в здешней паутине отношений от человека, который уже давненько варится в этом котле. Я вам рассказал лишь малую толику того, что скрыто под личиной внешне благополучного и гостеприимного Крамбара.

Гости, не сговариваясь, кивнули. Много слышали о крамсонах нелестного, но чтобы до такой степени… Было о чем задуматься. И помощь знающего человека будет не лишней.

— Я приготовлю для вас лошадей — тех самых, которым ничего не стоит пройти через Крогли, на которых путешествуют хирдманны. Эти лошади быстрее, чем верблюды, и почти такие же выносливые. Они стоят дороже даже, чем верблюды, но для вас я приведу их. Выведу лошадей за пределы города и спрячу в укромном месте. Запасы еды, воды, одежды и денег будут ждать вас там же. Чтобы не попасться, мне придется доверить перевозку кому-нибудь из мирских купцов. Я слишком на виду, чтобы самому все это готовить. Бухан может организовать слежку только потому, что захочет приобрести Вальда за любимую цену — бесплатно. Это вполне можно устроить, если нынешний «владелец» молодого астронома и тот, кто представил его, окажутся врагами империи.

А, кстати, Бардем, ты не сможешь сопровождать своего друга. Тебе придется попрощаться с ним в замке бухана. И если вам суждено встретиться, то — чем тебя не устраивает место, где будут укрыты лошади и припасы? Там ты будешь хоть в какой-то безопасности.

Вальд продолжил:

— Итак, я попадаю к бухану, потом он меня отдает Олафу. Стела должна быть там к этому времени.

Мы с ней выбираем время, забираемся на Красную башню, узнаем то, что нам нужно и быстенько убираемся оттуда. Если нас не будет в течении трех дней, после того, как я попаду к императору, Бардем, ты можешь уезжать без нас. И знаешь, ты свой долг можешь считать отработанным и ехать уже сейчас.

— Я поклялся матери именем Веса и Кодексом, что буду помогать тебе, пока не будет знака от праотцов, так что не тебе меня освобождать от моего обещания.

— Фу ты, ну ты! Какие мы птицы обязательные! Ладно, пусть будет, как будет. А если Торг будет занят и не пришлет тебе знака? Ты за нами и через ведьмины круговины пойдешь?

Бардем кивнул, укоризненно глядя Вальду в глаза. Астроном прекратил свои нападки.

Разместились на отдых — ночь покажется слишком короткой тому, кто не проводил ее в мягкой постели так давно.

Наступило утро. И вот теперь пришлось вновь играть свои роли. Пересекли призамковый ров, пройдя по солидному разводному мосту. Вальд едва сдержался, чтобы не вздрогнуть, когда за ними опустилась массивная металлическая решетка и закрылись ворота. Не к месту вспомнился плен у драконов — замки хотя были и разными, но звук закрывающихся ворот навеки впечатался в сознание. Замок бухана охраняли дюжие вояки под предводительством пяти хирдманнов. Как рассказывал ноён, это являлось отличительным признаком богатства и значимости бухана в Крамбаре. Войско Олафа состояло полностью из хирдманнов. Императору подчиняются ярлы, которые призваны следить за выполнением законов империи. Под ярлами ходят лендермены — те, кому позволено собирать после штормов и приливов, что выбрасывает океан, и выращивать на отданных им территориях все, что им заблагорассудится, у них в подчинении рыбаки и пахари.

Ярлам формально подчиняются буханы — под этими официально никого нет, но они баснословно богаты. Есть еще суприм, он подчиняется лично Всемогущему.

Бухан Краусс, у которого было аж пять хирдманнов, считался самым богатым среди своего сословия в Крамбаре. И он спешил гостям навстречу, широко раскинув руки, подметая длинными богатыми одеждами камни внутреннего дворика:

— Бухану Эрику здравствовать и процветать! Всевышнему Олафу бесконечности Новолетий! — приветствовал ноён Эктор хозяина башни.

— И достопочтенному здравствовать и процветать! Всевышнему — бесконечности!

Вальду показалось, что он вновь попал в день вчерашний — те же люди, те же слова — только место другое. Глаза не поднимал — а как же, невольник, тяготится своим положением и все такое.

Пока ноён и бухан обменивались приветствиями, Бардем прошептал, едва шевеля губами:

— И ты готов ради матери и кровницы разделить ложе вот с этим?

Бухан, разодетый в утренние одежды, казался похожим на тонконогого паука среди разноцветной паутины. Глазами нет-нет да вперивался сладострастно в лицо Вальда. Астроном внутренне содрогнулся от омерзения, незаметно пожал плечами:

— А у нас есть варианты? Да и теперь поздновато передумать, нас тут всех и положат.

Все пятеро хирдманнов выстроились во дворе — бухан хотел показаться своему новому наперснику во всей красе и богатстве. А вчерашний так тщательно продуманный и выверенный план показался нынешним прохладным утром редкостным бредом, приснившимся в пьяной дреме.

Вальд прошептал, стараясь как можно незаметнее двигать губами:

— Слышь, ты бы мне кинжал или хоть ножик какой оставил?

— Тебя обыщут, и обыщут так тщательно, что ты зубочистку с собой не пронесешь. Особенно будут стараться при обыске укромных местечек — думаешь войско и охрана у бухана не спинолюбы?

Половина из них — уж точно, как хозяин, он тут иногда такие праздники для «своих» закатывает, что ой да ну — это мне Розенпорт рассказывал. Тут в Крамбаре подобное тянется к подобному.

Вальд едва заметно дернул носом, пожал плечами:

— Ну тогда буду обходиться тем, что придется.

Гости и хозяин вошли в жарко натопленные покои. И вновь бухан предложил снять уличные одежды. Приближался сезон ветров и, хотя на побережье он был мягче, все же приходилось кутаться в теплые плащи. Купцы, астроном и бухан — более, чем странная компания — разделили трапезу. Стол был уже накрыт и встречала их Стела, облаченная в странное платье — она выглядела в нем совершенно обнаженной. Ей же пришлось прислуживать за столом. И молчать, приказано же было молчать.

Разговаривали о пустяках, серьезные разговоры оставив на потом. И вот наступило оно, «потом».

Едва слышно ступающие слуги унесли грязную посуду, оставив замысловатый сосуд с дымящимся кафео, бухан предложил опробовать ликеры и вина, которые были собраны со всех частей Зории.

— А вот ваше, ущельское. Пригубите, каков букет!

Вальд едва коснулся бокала, от тяжелого раздевающего взгляда бухана никуда не деться, не отвернуться, не сбежать. В голове лихорадочно мелькали мысли: то ли сразу резануть будущего хозяина, то ли бежать. Не подходило ни то, ни другое. Вальд решил повременить с решением, Стела здесь, может она придумает что-нибудь. Бухан отозвал ноёна и хриплым от вожделения голосом завел разговор о деньгах:

— Итак, какова цена? За сколько мирские купцы продают сограждан?

Ноён пожал плечами:

— Это не мой товар, я не могу цену назначать. Позвать вам Пергани?

— Зови, зови.

Подошел Бардем. Краусс задал тот же вопрос и ему.

Пергани, хотя был молод, повидал достаточно покупателей, которые хотят приобрести понравившийся товар во что бы то ни стало: жадный блеск в глазах, трясущиеся руки. Особенно легко узнавал он тех, которые любили выпить лишку или курили запретную траву, или бывали жадны до нежных женских прелестей — в кулинарном смысле этогй жадности. Бухан Краусс, как бы ни был он богат и силен здесь, в Крамбаре, подцепил тяжелую болезнь. Его болезнь звалась Вальдом. Бухан твердо решил приобрести астронома, но называть хоть какую-то цену было опасно: занизишь — станет подозревать, завысишь — живым не уйти. Бардем принял решение почти моментально:

— Для вас, достопочтенный бухан, цена этому молодому человеку будет слишком велика: я прошу вашей протекции, когда приеду с караваном в следующее Новолетье. А нынче он обойдется вам в нисколько скипов.

Бухан опешил. Он ожидал, что купцы заломят за столь редкостного невольника несусветную цену.

Ха, а протекцию, да в следующее Новолетье — Краусс мог пообещать таких услуг сколько угодно, хоть всему клану мирских купцов. Он торопливо кивал, подписывая бумаги. Остаток визита прошел скомкано. Хозяин не скрывал своего желания остаться с новым любимчиком наедине.

Стела молчала, глядя куда-то себе под ноги. У Бардем перехватывало дыхание от ее красоты и от ощущения, что их стройный план проваливается куда-то в хронилища. Лишь Розенпорт сохранял спокойствие, изредка потихоньку дергая кровника за одежду, пытаясь привести его в чувство.

Вскоре купцы откланялись. Бухан облегченно вздохнув, предложил заходить, не церемонясь.

Появившийся хирдманн проводил купцов до ворот, и низко поклонившись, покинул их.

Бухан же без долгих разговоров, велел Стеле быть готовой отправиться в Красные башни, как только подготовят экипаж. Стела поняла, что утратила над Крауссом всякую власть в тот момент, когда вошел Вальд. Бухан был убежденным спинолюбом. Он вызвал всех ухаживальщиков и, пока Стела поднималась по лестнице и могла слышать о чем ведется разговор, она слушала распоряжения его о подготовке нового любимца к первой ночи. Голоса Вальда слышно не было.

Стела не успела передохнуть после подъема по достаточно крутой лестнице, лишь только прилегла, примяв покрывало, как появился хирдманн. Девушка до сих пор не отличала их друг от друга, они казались совершенно одинаковыми и она никогда не слышала их голосов. Он знаком показал следовать за собой. Стела накинула плащ и устремилась за провожатым, оставляя позади ненавистную комнатку на вершине башни.

Вальд огорчился, узнав, что Стела уезжает, а он так и не успел с ней перемолвиться даже словечком, и не успел посвятить ее в ту часть плана, которая зависела от нее. Но ее отъезд все же предоставил астроному передышку. А последующие процедуры даже повеселили. Ухаживальщики тщательно удаляли любую поросль на его теле. Особенно развлекло Вальда, когда им пришлось воевать с растительностью на его ногах. Астроном был достаточно волосат, чтобы привести ухаживальщиков в уныние. Но рано или поздно все заканчивается, окончилась и эта процедура, во время которой он смеялся до слез от щекочущих прикосновений. Потом пришли массажисты, мойщики и много еще других, они занялись телом Вальда, позволив тому тщательно обдумать дальнейшие действия. Тихие шепотки ухаживальщиков натолкнули молодого человека на мысль, что бухан до дрожи в коленях боится императора. Впрочем, как понял Вальд, Олафа Всемогущего боятся все без исключения крамсоны. Боятся и любят, и все поголовно желают забраться в его постель, чтобы урвать свою частицу бессмертия, которой, по слухам, божество может наделить любого. И в голове у Вальда сложился план, как можно избежать сегодняшней ночи с буханом, одна лишь мысль о которой вызывала чувство гадливости и отвращения. Потому как Вальд точно знал, что он не спинолюб — любовных приключений с противоположным полом у него было немного, но это лишь укрепляло юношу в мыслях об одной-единственной, которую он, как истый астроном, будет любить долго и счастливо до самых небесных полей.

Бухан Краусс вернулся из Красных башен после обеденной трапезы. Вальду принесли еду в комнату на вершине башни — ту самую, которую освободила Стела. Сюда, по-видимому, заселяли особых пленников. Вход охраняли двое хирдманнов — новоявленному любимцу не доверяли. Один из хирдманнов как-то странно поглядывал на Вальда, но астроном списал это на то, что охранник, вероятно, ранее был любимцем хозяина и теперь подозрительно относится к новой игрушке.

Бухану же пришлось откушать с Всемогущим, осторожно пробуя каждое блюдо — божество иногда развлекалось тем, что подсыпало в кушанья сильнодействующие яды. Для императора любая отрава была не опасна, в отличии от его гостей, которым приходилось несладко.

От совместного приема пищи с Всевышним отказаться не было возможности, но и выжить после этого сложновато. Краусс вернулся взвинченный, лишь мысли о сегодняшнем приобретении и предстоящей ночи поддерживали его во время визита в Красные башни. Даже полученный скип вознаграждения не радовал. Итак, долгий утомительный визит закончился, и бухан вернулся в свой замок. Велел приготовить ванну. Со стоном облегчения забрался в теплую воду в купальне, откинул голову, наслаждаясь ароматной пеной, и вдруг напрягся, вспомнив, что яды бывают и медленного действия. Но потом, постаравшись выкинуть эту мысль из головы, приказал позвать Вальда, решив не дожидаться ночи, и познакомиться со своим новым любимцем прямо сейчас.

Астронома сопровождали оба хирдманна, ему подумалось: «Однако и важная я персона, если меня эти два жлоба ведут, или боятся, что сбегу». Вальд переступил порог купальни, в воздухе которой слоился ароматный пар, полускрывая окружающее неясной дымкой. Юноша еще не видел себя в зеркале полностью, после проведенных процедур. Бухан, не в силах больше сдерживаться, дрожащим от страсти голосом приказал раздеваться. Вальду подумал: «Ну вот, началось», но одежду послушно стянул. Переступил через лежащие на полу тряпки и застыл, словно приглашая полюбоваться собой. А полюбоваться было чем: широкие плечи, красивые, в меру мускулистые руки, крепкий пресс, узкие бедра, длинные поджарые ноги — хорош, ох, до чего же хорош. Торнвальд де Аастр, один из последних астрономов Зории, встретил свое двадцатое Новолетье не в худшей форме. А для того, чтобы бухан поддался на его игру, нужно было еще больше увлечь этого завзятого спинолюба. Вальд выставил ногу вперед, заставив мышцы по всему телу заиграть, и томно взглянул на своего хозяина. Потом, продолжая игру, опустил глаза и едва не поперхнулся: в лужице воды, пролитой на каменную плитку, он, наконец, увидал отражение своего лица. Да уж, ухаживальщики постарались, зная вкусы Краусса. То, что не теле не осталось ни одной волосинки, это было совершенно не важно. Но вот что они сотворили с лицом — смех, да и только. Они обвели глаза, и без того яркие, чем-то темным, заставляя зрачки светиться собственным светом в неярком свете факелов в купальне. Начисто выбрили щеки, подвели брови и слегка нарумянили щеки. Вкупе с мускулистым телом смотрелось это так забавно, что Вальд едва не прыснул. Закусил нижнюю губу, пытаясь удержаться от смеха и одновременно придать лицу томное выражение. Бухан задышал чаще. Вальд решил сбавить темп: «А то старикана удар в горячей воде хватит, потом с кем тут разбираться…» Двинулся к скамье, стоявшей возле водоема, в котором распростерся бухан. Благодаря Семерку, что милосердная пена скрывает худые телеса Краусса. Сел на теплый гладкий камень, одну ногу поставил на край скамьи, обнял колено и вновь взглянул на бухана, призвав всю свою выдержку, мечтал солгать так, чтобы бухан поверил — а уж ложь никогда не была сильным оружием в арсенале любого астронома.

— Ты знаешь, что ты самый красивый юноша из всех, что я видел? А уж поверь мне, видел я не мало. И не только видел. Полезай ко мне — говорил на мирском языке практически без акцента, лишь иногда пришепетывая.

— Господин слишком милостлив ко мне.

— Я к тебе не милостив. Я тебя хочу.

— Господин будет гневаться, если я скажу правду.

— Говори. Что еще за правда?

— Я не предназначен для вас.

Бухан взревел, денек и так был не из легких, а тут еще этот красавчик смеет перечить:

— Я сказал, полезай сюда!

— Нет! Я предупреждал, что вы будете недовольны. Позвольте объяснить.

Бухан не стал бы тем, кем он стал, если бы не имел таланта слушать:

— Говори.

— Я не хотел вас оскорбить, говоря, что не могу вам принадлежать. Среди кровников клана астрономов есть тайное поверье — если девственник или девственница с чистой кровью вступит в связь с божеством, он или она становятся божеством, сменяя небесного праотца. Меня зовут Торнвальд де Аастр. В моих венах течет кровь двух великих кланов — астрономов и пастырей. С тех пор, как я узнал об этом, нет мне покоя. Узнав об Олафе Всемогущем, я устремился в Крамбар.

— А как же история купца, который тебя привез? В ней есть хоть доля правды?

— Он ни в чем не виноват. Я с ним особенно и не разговаривал. А то, что он решил нажиться на моем стремлении попасть сюда — что ж, я его не виню, каждый ведь получил то, что хотел. И подумайте, насколько для вас будет выгоднее иметь меня в друзьях, чем в любовниках. Друг божества — звучит неплохо, да?

Бухан призадумался, потом сообразив что-то:

— Знаешь, это лишь твои слова, я ни разу не слышал об этой вашей астрономовской «тайной» легенде. Поэтому я, пожалуй, откажусь от еще одного божественного друга — мне достаточно Всевышнего Олафа.

— Ну тогда вы тем более должны быть заинтересованы в добром отношении вашего Всемогущего: потому как кровница моя — не девственница (да простит меня Стела, откуда мне знать — ее личная жизнь за семью печатями), но для кровника она многое сделает. Поэтому она отдаст Красных башнях мое сердечное послание для Всемогущего, которому Вы, бухан Эрик Краусс обещали меня. А божества любят, когда им пишут, и пишут о них, умоляя о любви и свиданиях. Так что предлагаю подумать вам: отдавать ли меня в целости (подчеркнул-то как — в ЦЕЛОСТИ) своему божественному другу или? — Вальд замолчал, потом продолжил вкрадчиво: — И я слышал, что император не очень любит тех своих подданных, что не стремятся угодить ему.

Лицо бухана посерело, вместо Вальда привиделся императорский лик с брюзгливо оттопыренной нижней губой, и этот лик хмурился недовольно. Но потом кровь вновь прихлынула к щекам бухана:

— А зачем божеству наделять тебя божественной силой? Зачем ему конкурент? Я лишу тебя девственности — этого хочу я. А потом он получит тебя, астронома, в свои игрушки. Все довольны, всем хорошо. Тебе тоже понравится — никто из моих любовников потом не жаловался, хотя многих поначалу приходилось держать. Мои хирдманны — лучшие помощники для укрощения строптивцев. Я не буду портить твою нежную кожу наказанием, я буду с тобой оочень нежен. Лишь в первый раз мне помогут, а потом ты сам будешь за мной бегать.

Астроном едва не запаниковал, чувствуя близкий проигрыш, но вспомнил, как побледнел от страха бухан. Перед глазами всплыло такое далекое лицо из прошлого — матушка Нарика Изабелла Криста, что пророчила ему великое будущее, и решил, что он сейчас — больше пастырь, чем астроном и, собравшись с силами, продолжил:

— А я не собираюсь быть ему конкурентом. Я буду в его услужении. Красные башни не самое худшее место для проживания. Всевышнему будет радостно, что ему служит сын богов, наследник Аастра и Пастыря небесных.

Бухан оглушительно захохотал:

— А что же, ваша семерка небесная, они спинолюбы? Ты сын Аастра и Пастыря?

— Нет, бухан, они не спинолюбы. Я — действительно редкость на Зории. Моей матерью была одна из последних женщин клана астрономов, а отец — пастырь, что словом мог начинать и заканчивать войны, — Вальд счел за лучшее не упоминать, как закончился мирской путь его родителей.

И вновь задумался бухан. Вода остыла и он велел подать нагретую простыню, в которую его облачила подбежавшая мойщица. Заглянул главный ухаживальщик, вопросительно глянул на хирдманнов, один из них едва заметно отрицательно покачал головой, показывая, что их услуги сегодня вряд ли понадобятся. Возбуждение Краусса схлынуло, он стал рассуждать разумно и решил, что милость одного божества и вероятная дружба другого — даже, если астроном божеством не станет, что наиболее вероятно — это что-то новенькое и может сослужить хорошую службу. Все крамсоны ходят по лезвию, почему бы не притупить это лезвие… тем более, что миряне — люди слова, в этом Краусс убеждался не раз. Если же парень лжет — что же, никогда не поздно позвать двух хирдманнов, чтобы те подержали мальчика и уж тогда потешиться от всей души, да и можно будет не стесняться, наказать лжеца.

— Хорошо, Вальд.

— Что хорошо?

— Ты меня убедил. Но тебе придется какое-то время провести у меня в гостях. Я не могу представить тебя с твоими ужасными манерами, у тебя кожа обветренная и сухая. Мои ухаживальщики сотворят чудо и, когда я представлю тебя божеству, ты будешь совершенно идеален. Такой вариант тебя устраивает?

— Конечно. Ваша щедрость сравнима лишь с вашим великодушием.

— Одевайся, не дразни меня, а то мое великодушие может быстро закончиться. Отправляйся к себе наверх. И как, говоришь тебя зовут полным именем?

— Торнвальд де Аастр.

— Вот это достойное имя. Кто так тебя обозвал — Вальд, мягкое, никчемное имя. Я буду звать тебя Торн — это как раз то, что надо.

Вальд подумал: «Зови хоть как, мне-то что». Но вслух, естественно ничего не сказал, лишь молча поклонился.

Вальда вновь отвели в комнату на вершине башни. Хирдманны оставили его там и исчезли.

Вальд, выждав немного, осторожно выглянул в проем — неужели его никто охранять не будет?

Ниже виднелась узенькая полоска света, пробивающегося из-под закрытой потайной двери — там — то похоже и размещались соглядатаи. Ну, хоть глаза мозолить не будут и над душой стоять. Вальд обшарил всю комнатку, желая побольше узнать о ее предыдущих жильцах. За прикроватным столиком нашел неровные палочки — чьи-то отметины, свидетельствующие о тоскливых днях узника или узницы. В самом низу едва заметно по-мирски написано «Кир». Сердце екнуло — в этой самой комнате жила Стела. Но, похоже, никаких больше потайных знаков ей оставить не удалось. После долгого-долгого обыска всей клетушки удалось лишь найти в щели между спинкой кровати и матрацем разогнутую шпильку с заточенной половинкой. «А вот и кинжальчик» — обрадовался Вальд, старательно перепрятав находку. Конечно, против хирдманновских мечей с их волнообразными клинками не очень-то спасет, но может пригодиться — если станет совсем невмоготу, поможет мигом окончить мучения. Вальд укутался в одеяло, еще хранящее запах Стелы — духи эти он запомнил, когда вошел и увидел ее разряженную, кажущуюся почти голой и сводящую с ума этим самым запахом — словно удар под дых получил, хотелось сорвать скатерть со стола и прикрыть кровницу от чужих плотоядных взглядов. Такое же чувство возникало в далеком детстве, когда матери приходилось плясать на праздниках у Диких, и все племя пялилось на полуобнаженное тело, вызывающее откровенное желание. Терпкий запах напоминал и о Селене и о Стеле — таких одновременно близких и далеких. День был долгим и трудным, но удалось выторговать немного покоя. Вальд не преминул воспользоваться затишьем и крепко уснул.

 

Глава 11

Попытка не пытка

Вальду снилось, что он еще ребенок. И они с матерью вновь у Диких, и он спит, а она тормошит его:

— Вальди, ну нельзя же так долго спать. Помоги мне. Вставай немедленно и помоги мне.

Внезапно она отворачивается и закрывает лицо руками. Вальд пугается — он давно уже не спит, лишь притворяется, чтобы побыть с мамой наедине хоть чуть больше времени — когда на нее не глазеют и не отправляют со всякими поручениями то туда, то сюда.

— Мама, мама, я проснулся. Ты обиделась? Я помогу тебе, вот сейчас и помогу, — пыхтит от усердия и смешно прыгает на одной ножке, пытаясь попасть в штанину. Мать не открывает лица, так и сидит молча, чем пугает мальчика еще сильнее. Он не выдерживает, кричит:

— МАМА!

Подползает ближе — штанину натянуть так и не получилось, пытается отнять ее руки от лица. А руки — холодны и мокры — в крови. Мальчик кричит, кричит, что есть силы. Мать падает на бок — побагровевшее лицо в крови, вместо глаз — пустые глазницы, в которых горит багровое пламя и мертвым голосом произносит:

— Ты точно мне поможешь?

И вновь Вальд чувствует, как его трясут за плечо, и пытается сбежать в сон еще дальше, чтобы не помнить этого кошмара, но реальность вторгается в его дрему. Невеселая реальность в виде двух нахмуренных хирдманнов с дымящими факелами в руках, но и она лучше, чем то, что было во сне.

И потекли скучные будни. Каждое утро, едва светлел горизонт, хирдманны приходили и вытаскивали Вальда из постели, вели его на занятия. Каждый день его муштровали — он учил крамсонский язык, плавал в бассейне, развивая гибкость, заново учился находиться за столом — пользуясь столовыми приборами, часть из которых была распространена только в Крамбаре, учился поддерживать непринужденную беседу на заданную тему, запоминать мелочи — вдруг Всевышнему что-то понадобиться запомнить, одеваться — так как при дворе Олафа одеваются, соблюдая местную моду, пользоваться косметикой. Последнее Вальду долго никак не давалось, пока учитель не рассказал про допустимые сочетания цветов. Учитель — вот уж заноза — манерный разряженный худой старик, пахнущий духами так крепко, что всякое насекомое, оказывающееся в поле поражения, немедленно подыхало. Знал он немало, это факт, но делился своими знаниями скупо, отдавая лишь то, что было велено буханом. А Вальда интересовала сама империя Крамсон — ее прошлое, настоящее и возможное будущее, но именно на эти вопросы керр Свен Олафсон — так представили учителя — отвечать отказывался. Ну не то, чтобы отказывался, он просто обходил их молчанием. К Вальду он относился как к красивому зверьку, нехотя отдавая должное его сообразительности. Впрочем, керру Олафсону было уплачено полновесной монетой и он знал, что юношу пророчат в новые божественные друзья, поэтому к занятиям он относился со всей ответственностью, гоняя Вальда нещадно по всем дисциплинам.

Бухану же Крауссу пришлось уехать по каким-то своим не терпящим отсрочки делам. С тяжелым сердцем покидал бухан свой замок, памятуя о коварстве Всемогущего. Вальд предполагал, что после отъезда хозяина в замке с дисциплиной станет не так строго и он сможет либо связаться с купцами, либо отправить весточку Стеле, а при большой удаче — сам проберется потихоньку в Красные башни. Но сбыться этому было не суждено. С отъездом хозяина стало еще хуже — если раньше бухан частенько приглашал несостоявшегося любимца к трапезе, стараясь почаще видеть поселившегося в его сердце юношу, то теперь все было строго: подъем, занятия, физические упражнения, бассейн, завтрак, занятия, снова упражнения, снова бассейн, обед, потом Вальд попадал к ухаживальщикам — до самой вечерней трапезы, после которой следовало отбыть в опочивальню и, когда приходили гасить огни, надлежало уже видеть седьмой сон. И везде астронома преследовали хирдманны, они не заходили с ним только в уборную, и то сначала входили, осматривали помещение, которое отнюдь не благоухало, а потом впускали Вальда.

Хирдманны не разговаривали, не улыбались. На задаваемые вопросы отвечали жестами, астроному было жутко интересно — кто они и откуда, почему так верно служат, почему всегда безмолвствуют.

Утолить свое неуемное любопытство ему удалось тишь однажды. Он начал мало-помалу болтать на крамсонском. Это был один из тех вопросов, на который ответил керр Олафсон. Однажды в хмурое утро, когда сияющую синеву неба не по сезону заволокли тучи, керр учитель пришел особенно хмур, нехотя согласился на чашку кафео и, то ли под действием настроения, то ли от напитка стал более разговорчивым и, когда Вальд осмелился спросить про хирдманнов, рассказал такую историю.

Хирдманны во все времена слыли верными псами Олафа Всемогущего. Всегда стояли на страже его интересов и безопасности, потому как даже божество не может быть везде и сразу.

Поклонение льстит любому богу — а поклонение целого рода могучих воинов тем более. Род хирдманнов немногочислен и живут они все в Красных башнях. Семей не заводят — сыновей им рождают женщины, которые после родов не претендуют на материнство и опеку над ребенком — их попросту не допускают к детям. Рождаются всегда мальчики, которых воспитывают тут же в казарме. Они не немы, но Олафу когда-то в незапамятные времена не понравилось звучание голоса суприма и он запретил всем хирдманнам разговаривать. Что они и выполнили с той же неизменной фанатичностью, как и остальные приказания Всевышнего. Высшей целью жизни хирдманна является смерть за повелителя. Хирдманнам, что находятся в услужении горожан Крамбара, оказана высочайшая честь — шпионить за гражданами. Об этом знаю все крамсоны и для любого горожанина нет большей чести, чем иметь в доме хирдманнов. Таким образом можно доказать свою преданность и верность Всевышнему. Конечно же, Олаф раздает такие знаки внимания не безвозмездно — за довольно-таки хорошие деньги. Хирдманны же, помимо слежки за своим временным хозяином, защищают его от любых напастей. И если погибают на службе смертному хозяину — то считают, что такой хирдманн умер за Всемогущего и он возродится в новорожденном, которому вскоре появляться на свет.

Вальду подумалось, что «вот же странный народ, эти крамсоны. Платить за то, чтобы за тобой шпионили в твоем же собственному доме. Да, уж, высокие почести». Керр Олафсон же, рассказав эту историю, встрепенулся — хирдманны стояли неподалеку у входа — а он, старый дурак расчувствовался и начал молоть языком. Сухо оборвал сам себя и повел Вальда в зал для тренировок. Вальд же, проходя мимо хирдманнов, готов был поклясться, что видел лукавую усмешку в глазах того из охранников, что ростом чуть ниже — появившуюся после рассказа учителя или в ответ на нее. В зале астроном был сегодня невнимателен и учитель исхлестал его как мальчишку, благо еще использовали деревянные палки — все из того же дерева гикори, а они хлещут пребольно, но шрамов не оставлют. Потом — бассейн, на этот раз с ледяной водой, в которой предполагалось болтаться продолжительное время и, чтобы не замерзнуть, Вальду пришлось плавать с максимальной скоростью, с которой он способен. Холодная вода прочистила разум, и после купания юноша обрел свое обычное душевное равновесие. Пока Вальд нарезал круги в бассейне, керру Олафсону принесли какую-то записку, что заставила его закончить занятия раньше и откланяться задолго до положенного часу. Вальд обрадовался неожиданной передышке, решил, что приляжет пораньше и притворится спящим, чтобы обдумать свои дальнейшие действия.

Время его обучения ощутимо подходило к своему логическому завершению. Скоро, очень скоро отправят его напомаженного и наряженного похлеще любой мирской тиманти в Красные башни.

Придется либо что-то на месте придумывать либо действительно стать любовником божества.

Усмехнулся про себя, а ну-как его Всемогущество влюбится без памяти и кааак поделится бессмертием и спросит: «Что бы ты хотел в подарок, мой милый Торни?». А он такой: «Дорогой, мне ничего не надо, помоги мне попасть в ведьмины круговины или сразу в хронилища, ты же божество, что тебе стоит, а, дорогуша? А я потом к тебе вернусь и будем мы жить долго и счастливо». Чуть не засмеялся в голос от таких «веселеньких» мыслей, да поймал на себе взгляд хирдманна — того, что повыше — и осекся, придав лицу самый что ни на есть глубокомысленный вид. Странный был нынче взгляд у высокого, очень странный — в нем было что-то — узнавание, что ли. Да откуда же, Вальд хирдманнов увидал только в Крамбаре. В мыслях хвостом махнула мыслишка, да и исчезла — не оформившись в полноценную мысль, а была касательно высокого, вот Олафом можно клясться. Так, рассуждая и препираясь с самим собой, Вальд добрался до трапезной, где в одиночестве отужинал тем, что предложили. Хирдманны остались на входе, встали, как вкопанные, и не шелохнулись, пока юноша ел. Становилось скучно — Вальд, по природе своей был очень общительным человеком, а нынче его лишили общества даже керра Олафсона. А с этими двумя горочками мышц, закованными в металл, особо и не побеседуешь. Ну и ладно, зато на раздумья времени больше останется.

Но Вальд не угадал. Хирдманны, по заведенному обычаю сопроводили его в спальню, обшарили каждый укромный уголок комнаты, потом должны были отправиться восвояси, и пришли бы ухаживальщики — для вечернего ухода. В их болтовне можно было выудить хоть какую-то информацию — они трепались обо всем происходящем и в доме и в империи. Но сегодня высокий остался и смотрел, как Вальду наводят красоту. Потом он тоже не ушел. Юноше пришлось изо всех сил притворяться спящим, а потом теплая, мягкая постель, тишина и дневная усталость после тренировок сделали свое дело, и он в самом деле уснул.

Проснулся будто от толчка, оказалось — совсем не «будто». Возле постели стояли оба хирдманна, один едва не подпалил занавески свечой, которой размахивал в разные стороны, и знаками предлагали подниматься, одеваться и следовать за ними. Капля горячего воска попала на руку, заставив окончательно проснуться. Смутная надежда вспыхнула в сердце — а ну как выведут и отправят восвояси, преследуя свои, молчаливые цели…

И вновь — не угадал. В этом хроновом Крамбаре Вальду очень редко удавалось просчитать хоть кого-то — даже ноёна не смог. В здешнем воздухе что-то притупляло интуицию. Астроном встрепенулся, а вдруг уже и время не сможет чувствовать? Взглянув на роскошные часы, что украшали соседнюю стену, понял, что хоть с этим все в порядке. Пожал плечами и последовал за своими молчаливыми охранниками.

В кабинете бухана было жарко натоплено и в кресле возле очага сидел хозяин. Вальд вошел, опустив ресницы, пытаясь собраться с мыслями, которые метались, как белки в клетке. Бухан резко выдохнул, выпил малюсенькую рюмку какого-то зеленоватого напитка, судя по запаху, распространившемуся по кабинету, очень крепкого, покрутил головой, зажмурив глаза. Лишь потом только вздохнул и приторно-мягким тихим голоском задал вопрос:

— Ну что, мой дорогой, друг, как говоришь, ты попал в Крамбар? С какой, говоришь целью? — ох, как он это подчеркнул «дорогой друг».

Вальд решил, что вот этого момента и надо было остерегаться, потому как из болтовни ухаживальщиков он точно знал, что именно таким голосом хозяин говорит, когда очень зол и последствия сего — страшны и необратимы:

— Я прибыл в Крамбар для встречи с императором, как я уже вам говорил.

— Не шути со мной, мальчик! Я провел сегодня ужасную ночь и она еще не закончилась: мне пришло сразу два письма и оба — пренеприятные! Император велел прислать тебя сегодня — потому что его Всемогуществу скучно, девка, которую я ему предоставил, твоя кровница — больна, она умирает. Официальная божественная подруга чем-то прогневила божество, поэтому твое обучение закончено, и ты отправишься сегодня же в Красные башни. А вот вторая новость — ее сообщил мой верный хирдманн. В нем он поведал мне, что отчетливо вспомнил, как ты именно с той девкой, со Стелой, шел через Крогли. И вот теперь скажи мне еще раз, только теперь — правду — зачем ты пожаловал сюда? И куда ты шел?

Вальд вздохнул и, собрав все свое умение очаровывать, не моргая, пристально уставившись в глаза Краусса надломленным тихим голосом произнес:

— Мы шли за мечтой. Я и Стела. Мы никому не сделали ничего плохого, а твои костоломы в железках похитили ее, а мне досталось по черепу достаточно ощутимо. И если бы в песках не было добрых людей — не сидеть мне с тобой за столом.

— Почему же ты не сказал сразу, а теперь сочиняешь. За еще какой мечтой вы шли?

Теперь Вальд вздохнул устало:

— Я тебе уже говорил: мы слышали, что можем обрести божественную силу, соединившись с Олафом Всемогущим.

— Торни, посмотри на меня. Просмотри внимательно. Сегодня мы видимся с тобой в последний раз — скорее всего. Из Красных башен никто не уходил по доброй воле — особенно божественные друзья. Я не смогу тебе ничем помочь, после того как ты попадешь в объятья к Всемогущему.

Сейчас ты еще можешь мне рассказать правдивую историю и я могу попытаться, — замолчал, проглотил что-то, что мешало договорить фразу и тихим голосом: — Ты очень дорог мне. Я никогда не испытывал таких чувств по отношению к кому-либо. И хочу предложить тебе выпить за это — за нашу встречу, за Всемогущего, за твою удачу.

Вальд присмотрелся — и вправду, оказывается, бухан раскраснелся и нервничает именно из-за того, что впервые в жизни поступает не так, как крамсон — искренне и бескорыстно предлагая помощь тому, кто разбудил его сердце. Но помочь Краусс ничем не мог. Поэтому астроному оставалось лишь поднять предложенную такую же маленькую рюмочку пахучего крепкого напитка и пригубить:

— Керр Эрик, единственно, что вы можете сделать для меня — это отправить меня в Красные башни не медля. Этим вы поможете мне и не навредите себе. А там — как Семь решит.

Краусс пожал плечами, едва заметно оглянулся на хирдманнов, что на протяжение всего разговора стояли на входе. Молча, но не пропуская ни одного слова, ни одного вздоха. Бухан воскликнул, меняясь в лице:

— Не смей! Не смей упоминать своих неверных божков в моих стенах! Нет, не было и не будет других богов! Только Олаф Синксит Благословенный и Всемогущий! Да пребудет он в вечности Новолетий!

Вальд ухмыльнувшись, согласился:

— Не было, не было! Пусть себе пребывает. Изволь отдать приказ о моем переезде.

И пошел к выходу, благодаря небесных праотцов, что дешево отделался. Хирдманны скрестили пики, не выпуская его из кабинета. Вальд оглянулся на бухана, тот сидел, прикрыв глаза ладонью, устало взмахнул свободной рукой, приказывая пропустить юношу. Астроном с удивлением увидел, что керр пытается скрыть слезы, торопливыми ручейками скатывающиеся по раскрасневшимся морщинистым щекам.

Вальд считал себя баловнем судьбы — всю жизнь он провел среди людей, которые считались с его желаниями. Даже в детстве, когда пришлось кочевать с менгрелами, мать делала все мыслимое и немыслимое, чтобы мальчик не чувствовал себя обделенным — он всего получал вдосталь, особенно ее любви. И он знал, что несмотря на постыдные обстоятельства его зачатия, мать никогда не думала оставить своего мальчика на попечение чужих людей, и тем более никогда не думала о том, чтобы погубить плод во чреве, пойдя на поводу ненависти к его отцу. Которого они потом простили. Оба — и он, и мать, сопереживая страшной судьбе, что была ему уготована.

Вальд не переставал считать себя везунчиком даже тогда, когда он попал в плен к драконам — он точно знал, что выберется — тем или иным способом. И ведь выбрался. И потом, когда путешествовал по тоннелям с пастырями в Елянск — Вальд точно знал, что он выживет. И выжил.

Лишь когда Хрон похитил мать — тогда его уверенность покачнулась, словно в его бочке с удачей показалось дно. А ныне — что ему какое-то местное божество, удача вроде бы повернулась лицом.

Подумаешь, ОООООлаф, чем он страшен лично для него, Вальда де Аастра, потомка древних кланов астрономов и пастырей? Не такой уж он и всемогущий, если ему приходится править при помощи страха, предательств и запугивания своих подданных. Вальду вспомнились Примы — за них любой мирянин отдаст жизнь, особенно кровники кланов — не рассуждая, лишь скажи.

Просто потому что иначе и не может быть — мирские правители заслужили всенародную любовь и уважение тем, что они всегда и во всем заботятся о Мире. Прима едва не отдала жизнь в тоннелях под Блангоррой в борьбе с вечным пугалом мирян — Проклятьем Хрона. Ни в одном из городов Мира нет такой удушающей обстановки страха и недоверия, как в одном-единственном имперском городе крамсонов. Вальду смертельно хотелось изменить хоть что-то в Крамбаре, но точно знал, что он и Стела, с которой, кажется, случилось что-то очень неприятное в этих хроновых Красных башня, не с силах этого сделать — особенно так, попутно, мимоходом, путешествуя в поисках этого самого таинственного племени ведьм. Поэтому приходилось, понадеявшись на удачу, просто отправиться в Красные башни.

Но, как выяснилось — не так и просто, детство закончилось, вера в чудеса уже мало-помалу исчезала. Крамсона не изменишь — так говаривали те, кому пришлось близко узнать эту вероломную нацию. Вальд уже было переступил порог комнаты, как с удивлением почувствовал какое-то странное головокружение, потом ноги подломились, отказываясь держать его. Юноша упал, сознание медленно покидало его. Он пребольно ударился головой о порог, и уже на грани беспамятства, когда боль причудливо смешалась с голосом бухана, до него донеслось:

— Мальчик, я не стал бы тем, кем стал, если бы шел на поводу у чувств. Я слишком стар, чтобы ради тебя пойти на глупости. Прости меня, но я должен быть уверен, что ты будешь покорным. Ты прибудешь в Красные башни как тюк, как товар — которым ты и являешься, и это для твоего же блага. Ты знал, на что шел — ты хотел попасть к Олафу Всемогущему, и ты попадешь. Да пребудет он в бесконечности Новолетий, когда сгинут и твои недостойные боги!

 

Глава 12

В Красных башнях

Стеле нездоровилось с того момента, как ей пришлось трапезничать с официальной божественной подругой — Гудрун. Божественная подруга за столом была до тошноты мила и приветлива. Они трапезничали вдвоем — Всемогущий охотился и собирался присоединиться к ним позже. Фрекен Лунд за время пребывания в Башнях нисколько не растеряла своей привлекательности, даже более того — обязанность быть всегда в форме развила в ней такие черты, каких она никогда не приобрела бы, находясь вне этих стен. Она стала очень целеустремленной, собранной. Жесткой и жестокой становится не приходилось, у Лундов это в крови. Для уничтожения любых конкурентов в борьбе за право единолично находиться так близко к божеству Гудрун не выбирала средств. Она за короткое время в совершенстве освоила науку токсинологию — лишь перечитав книги, что были в прибашенной библиотеке и которые, в основном, изучались многочисленными ухаживальщиками Всевышнего. Изучать было достаточно тяжело — книжный крамсонский очень сильно отличался от разговорного. Фрекен Гудрун читать умела — но лишь в пределах женских книжиц и прелестных стихов, которые надлежало знать каждой даме из мало-мальски обеспеченной семьи, отдавая дань моде. Среди библиотечных фолиантов Гудрун обнаружила тоненькие книжонки, в которых изучались свойства всяких приворотных зелий. Это она уже освоила без особого труда, со временем научившись виртуозно составлять напитки для Всемогущего, которые влекли его в ее спальню, не позволяя уделять ни мгновения ночного времени на других еще живых любимцев. Научилась составлять приворотные ароматы, которые заставляли искать наслаждения только в ее объятиях. Пришлось освоить и науку придворного общения, особенно с хирдманнами, с которыми вообще ничего не было понятно — то ли они тебя слушают, то ли нет, то ли поняли, что ты им скажешь, то ли нет. Вроде бы все шло по заранее намеченному плану и вскоре ожидалось, что рядом с Всемогущим останется лишь она и суприм, а уж с ним-то она постарается разделить сферы влияния и не пересекаться, действуя в общих интересах. А тут — ррраз и появилась эта девчонка — Гудрун подозревала, и не без оснований, что она может заинтересовать императора не на шутку. Она слышала о его мечте — чтобы ему прислуживали мирские дети небесной семерки — хоть и чужие, но потомки богов по крови. А эта девица была чистокровной женщиной клана астрономов, по всем описанным в умных книжицах признакам. Если она захочет безраздельно властвовать в Крамбаре, что ее сможет остановить? Или кто? Гудрун решила, что не бывать двум божественным подругам у Олафа, и начала составлять яды медленного действия, дабы отвести от себя подозрения и потихоньку свести мирянку в могилу. Все благоприятствовало этому плану фрекен — заскучавший правитель не дождался обещанной буханом девицы и отправился на охоту, оставив Башни во владении суприма и ее. Суприм в дела постельные не вмешивался, следя лишь, чтобы божественная подруга не спуталась ни с кем, памятуя печальную судьбу своего предшественника. Тут уж Гудрун постаралась — она была вне подозрений, в ее помыслах был лишь Олаф, тем самым облегчив задачу суприма.

И первую трапезу Стеле пришлось разделить с этими двумя — с фрекен Гундрун Лунд, божественной подругой и супримом-хирдманном, от которого веяло гостеприимством и любезностью, как от ледяной глыбы. Которые с лихвой искупила фрекен Лунд. Трапеза, казалось, тянулась бесконечно — для Стелы, по крайней мере. Она мечтала о том мгновении, когда ей можно будет покинуть трапезную и отправиться в комнатку, которую ей пока отвели — до знакомства с божеством, которое прояснит ее статус в Башнях. Но Всемогущий задержался в песках Крогли — охота оказалась затяжной, но божеству не надоедала — это была охота на любимую для него дичь — охота на человека, возможно на какого-нибудь неосторожно менгрела, что по воле случая очутился вблизи Крамбара. Поэтому Стеле приходилось делить досуг с божественной подругой — бродя по прибашенным угодьям, в трапезной, даже в умывальне ее не оставляли в одиночестве.

Дни сменяли ночи, время тянулось медленно. Фрекен потихоньку травила девушку, тайно подливая ей в пищу, в питье, даже в воду для омовения специально подготовленные зелья, запас которых теперь был у нее не иссякаем. Она твердо решила до прибытия Олафа Синксита отбить у девушки всякую охоту жить и лишить ее привлекательности, иссушив кожу, ослабив блеск жемчужных глаз с этим ее непонятным зрачком, истощив желания. Лишь на ночь Стеле удавалось оставаться одной, для божественной подруги были отведены пышные покои, покинуть которые она на в коем случае не хотела, даже ради своих целей. Мысля так, что вдруг божество объявится внезапно и пожелает навестить ее сразу по прибытии, а она окажется в этой маленькой убогой комнатушке, в которой поселили девицу. Ночью, когда светила угасали и Крамбар погружался в темноту, прореживаемую лишь редкими уличными факелами, даже на прибашенной территории находится вне стен Башен было опасно. Убийцы, воры, маньяки, шлюхи — все это в изобилии выходило на улицы. Не стоило добропорядочным гражданам оказываться среди этого отребья, чревато несовместимыми для жизни увечьями.

Гудрун уже умастила кожу перед тем как отправится ко сну, и сидела перед зеркалом, приглаживая щеткой волосы, стараясь сделать их наиболее гладкими и шелковистыми, позавидовав про себя рыжей копне незваной гостьи, которой вроде бы не приходилось прикладывать никаких дополнительных усилий для того, чтобы ее волосы выглядели столь великолепно — даже несмотря на яды, которыми ее щедро пичкали. Потом вспомнилась гладкая кожа, сияющие глаза, стройная фигура, длинные ноги этой поганой астрономки — и в руках Гудрун хрустнула щетка, не выдержав хватки божественной подруги. О, как хотелось ей, чтобы это была шея этой девки!

Раздавшийся шорох штор заставил ее вздрогнуть — из-за ткани, что прикрывала окна, послышался голос — это явно был один из жрецов, что прославляли деяния живого бога — Олафа Синксита Всевышего. И его не устраивала эта незнакомка, которая могла быть опасной для всего населения Красных Башен.

— Божественной подруге Гудрун править и радоваться бесконечности Новолетий рядом с Всемогущим.

— Бесконечности Новолетий Всемогущему! Таинственному керру — долгих Новолетий. Что привело вас в столь поздний час к моим покоям, невзирая на опасность быть обнаруженному? Если вы помыслили что злое — я сейчас же прикажу хирдманнам… — она не успела договорить, гость перебил, не желая тратить времени на пустые словопрения.

— Я не заинтересован в этом. Я хочу лишь предупредить фрекен о то, что бухан вновь сделал Всемогущему подарок. И в Башни везут кровника этой девицы. А он может оказаться реальной опасностью и для фрекен.

Гудрун фыркнула:

— Если это один из спинолюбов бухана, то какую он опасность может представлять? Очередной слащавый молодчик с гладкой кожей и слабыми ручками?

— Нет, фрекен. Вы слушали меня невнимательно. Это КРОВНИК девицы. А вы знаете историю астрономов, женщины которых бесследно пропали? Можете ли вы определить истинную ценность этой парочки? Они, возможно, единственные из юных астрономов, что остались на Зории. Это истинная редкость. Правитель может увлечься ими так, что позабудет и крамсонов и Крамбар.

Помните, как бог любит ценные редкости? И некую фрекен он может тоже позабыть.

— Для того, чтобы говорить такое, я должна убедиться, что вам можно доверять. Покажитесь, и тогда я, может быть, отнесусь к вашим словам с должным почтением и серьезностью. А как я могу доверять тому, чьего лица я не видела?

— Мое лицо не расскажет вам ни о чем. Мы безликие, мы истинные слуги Олафа Всемогущего. Мы охраняем его подданных и сохраняем его власть. То, что задумал Всевышний — приблизить иноверцев из Мира — не допустимо. Крамбару не нужны иные, Крамбару нужны лишь крамсоны, а остальные — пффф, пусть прислуживают и обеспечивают едой, одеждой, предметами роскоши, удобствами и всем прочим, что еще необходимо крамсонам для существования, — с этими словами нежданный гость покинул свое убежище и вышел на свет. Да, он был прав, его лицо было одним из множества лиц, которые сновали в покоях Красных башен, незаметные, почти невидимые. Вроде бы и прошел такой, а как выглядел и не вспомнить. Балахонистые одежды неопределенного цвета — и не белые и не серые, а какие-то тусклые и блеклые, что ли.

Гудрун некоторое время вглядывалась в это лицо, пытаясь запомнить, потом оставила это гиблое дело и сосредоточилась на том, что пытался донести ей гость.

— Ну хорошо, предположим, я вам поверила. Что я должна делать, чтобы не допустить этих новых любимцев к Всевышнему?

Ночной гость неожиданно перешел на «ты»:

— Продолжай травить девку. А о юноше мы позаботимся, когда его доставят. Все остальное предоставь нам. Главное — не попадайся на глаза Олафу, когда он вернется в Башни в первый день.

Иначе это может плохо закончится для тебя. Бог возвращается послезавтра. Найди убежище и затаись.

— А что, кроме заботы о Крамбаре, заставляет вас заботиться обо мне? Только не говорите, что я так дорога божеству, что без меня всякий день потеряет для него смысл. Не считайте меня тупее, чем я есть на самом деле.

— Что же, фрекен, вы и вправду достаточно умны и достаточно тверды характером, чтобы знать.

Ваш отец был достаточно щедр с нашим братством, щедр так, что мы можем оказать вам помощь и не требовать у вас ничего взамен. Вы только не мешайте нам выполнить нашу работу и продолжайте свою.

…Стела лежала на кровати, свернувшись в клубок, стараясь заглушить боль во всем теле.

Боль возникла после первой памятной трапезы с фрекен Гудрун и супримом, и с тех пор не проходила, а лишь усиливалась. Крепкий организм девушки, никогда не подводивший ее, переваривавший грубую пищу менгрелов, изысканные пиршества мирян, засбоил здесь в Крамбаре, чем очень ее напугал. Она не знала болезней до сих пор, даже обычные женские недомогания, от которых страдали мирские женщины в сезон дождей, для нее проходили практически незаметно. Поэтому сейчас Стела страдала и физически и духовно — это пугало. Не помогала вода, которую она набирала из фонтанчика в углу отведенной ей комнаты (еще бы, Гудрун постаралась и здесь — она всыпала щедрую порцию яда в чашу фонтанчика). От всего — от еды, от воды — становилось лишь хуже. Боли усиливались, доводя до изнеможения.

Собственное тело предавало ее в тот момент, когда Стела нуждалась во всех силах. Мысли путались, кружились, жить не хотелось. Пришедшие ухаживальщики начали тормошить ее, готовя к приезду правителя. Из их болтовни Стела поняла, что Олафа ожидают послезавтра, и у нее остается лишь один день, чтобы разыскать эти хроновы ведьмины круговины. Вот же незадача — во всей обозримой Крогли не было больше возвышенностей, которые оказались бы достаточно высоки, чтобы с них возможно было бы обозреть окрестности. Горы, видневшиеся на горизонте, были слишком далеко, поэтому-таки придется как-то взобраться на самую высокую из Красных башен, чтобы обнаружить искомое. И ради вот этого-то, такой вроде бы мелочи пришлось лезть в самое опасное место — в самое сердце крамсонской империи. Словно в полусне Стелу увидела прокравшуюся божественную подругу, которая обманувшись неподвижностью девушки, решила, что она спит и, особо не таясь, вылила содержимое маленького темного кувшинчика в фонтанчик.

В комнате запахло терпко и остро какими-то травами. Фрекен спряталась — то ли ушла, то ли просто из поля зрения исчезла. Запах показался знакомым. Стела в полумраке сознания вспомнила, что этот самый запах будил ее по утрам, она еще решила, что это какой-то специальный аромат для ее покоев. Разум прояснился — до Стелы дошло, отчего ей так плохо. Фрекен решила извести соперницу извечным женским способом. Ха! Недооценила фрекен соперницу. Стела решила не есть и не пить ничего из предложенного божественной подругой — оставалось лишь надеяться на свои актерские способности и делать вид, что отведала питье и кушанья, и что ей становится все хуже и хуже. Принятое решение ободрило, и девушка забылась сном.

Стела проваливалась в сон все глубже и глубже. Круговерть видений завораживала и манила, сердце разрывалось от тоски по обретенным и так быстро покинутым кровникам.

Мелькнуло лицо Кира — такое родное, в глазах — упрек: зачем уехала, куда помчалась сломя голову, почему не позвала с собой, помощи не попросила? Какие-то пыльные бесконечные коридоры, полотнища разорванной паутины, бархатисто прикасающейся к лицу, и страшные образы спешенных драконов, изуродованных, поникших, растерявших остатки былого величия.

Стела точно знала, кто это и что с ними случилось — обломанные крылья волочились следом за каждым из них, напоминая об обретенном и потерянном могуществе, наполняя их вечность тоской и беспредельной болью. Потом привиделась надсмотрщица, заставляющая спешенных бродить по усеянному обломками костей и камней ледяному полу. Едва кто-то из падших останавливался, она взмахивала плетью-девятихвосткой, каждый удар которой оставлял кровавые следы от вплетенных в ремни острых костей. Надсмотрщица оглянулась, почувствовав чье-то незримое присутствие… И звон в ушах, и замерло сердце от узнавания и ужаса. Это была Селена — с угрюмой безысходностью в опустевших глазах, зрачки которых заполнены теперь кровавыми сгустками, лицо не выражает ничего, пустота… Истинный облик тех, кто потерял разум, не в силах противостоять непосильным испытаниям. Безысходностью веяло от этой группки — и от жертв и от их надсмотрщицы, затерянных в полумраке огромной пыльной залы. Но поражало больше всего даже не это — больше всего пугал свет, который был скорее всего даже не светом, а какой-то неведомой сущностью — вязкой, полупрозрачной, окутывал каждую фигуру светло-серой дымкой.

Очередное щелканье плетки и, как раскаты неведомо откуда прозвучавшего грома, прогремел вопрос:

— Я могу ее отпустить, но готова ли ты занять ее место? Место той, что всего лишь твоя кровница.

Мои любимцы не могут оставаться без присмотра, они такие непоседы, натворят еще чего…

Стела застонала, ей ли, не верящей ни в одного на Зории бога, отвечать на этот вопрос. Хрон ли это или ее воспаленное сознание, отравленное ядами? Вторично темнобородый пытался наладить с ней контакт — но так ли это? А если и так — готова ли она заменить кровницу в мрачных хронилищах, готова ли отказаться от своего бытия и вечность быть гостьей ли, пленницей ли Хрона? В голове гремело все громче — словно приближалась гроза, веки дергались, девушка не могла проснуться, грохот не утихал, и не унималось кружение видений. И Стела не просыпаясь, потеряла сознание. Фрекен Гудрун, напряженно разглядывавшая соперницу, спрятавшись за тяжелую портьеру, выглянула, посмотрев по сторонам. Вышла, озадаченно покачала головой, все еще пристально рассматривая спящую девушку. Потом решительно достала из потайного кармана кусок ткани и, с большей осторожностью — из плотного пакета ветку какого-то кустарника.

Быстро прикрыла свое лицо тканью и подожгла от свечи, что стояла на прикроватном столике, ветку. Кустарник занимался плохо, гас несколько раз, но потом, разгоревшись, тлел ровно, сильно дымя, распространяя горьковатый дым по помещению. Гудрун, дождавшись, когда ветка начала дымить равномерно, воткнула ее между поленьев, что были приготовлены для утренней растопки и торопливо покинула комнату, плотно задернув полотно на входе, и закрыла двери. Строго настрого приказала хирдманнам, что стерегли пленницу, стоя на входе в комнату, не открывать дверь и не заходить — гостья спит, просила не тревожить. И ушла в свои покои, решив, что и совету последовала и миссию свою выполнила. Астрономша проснуться не должна, а дым к утру должен вытянуть ветер — через дымоход. Слуги поутру придут, подожгут поленья, чтобы прогреть комнату к пробуждению невольной гостьи. И, если даже остались какие-то остатки ветки могильника, то они сгорят, а дым, смешавшись с основной массой, не будет столь ядовит.

Несостоявшуюся фаворитку просто не смогут разбудить. Она будет уходить в мир сновидений все дальше и дальше, пока, наконец, совсем не затеряется в нем. А фрекен Лунд, будет столь великодушна и самоотверженна, что будет ухаживать за девушкой до самого конца — если нужно, добавит еще «лекарств», чтобы уж наверняка.

Вальд проваливался в темную бездну с кружащимися в ней светящимися песчинками, в виске пульсировала боль, которая медленно отступала перед беспамятством. Потом бездна посветлела и пропала, сознание вернулось. Медленно открыв глаза, юноша обнаружил себя лежащим на роскошной кровати, балдахин повращался немного и остановился — похоже вращалось что-то в его голове — последствия падения после напитка бухана. Все остальные последствия были кем-то тщательно уничтожены — пока он тут валялся, пришли какие-то люди и навели лоск на его побитую внешность — теперь же ни одна складка на одежде и ни одна неверная линия в макияже не напоминали о прискорбном происшествии. Остались лишь смутные воспоминания о тряской езде и прохладном прикосновении ветра к лицу. Вальд рывком сел — эээ, позвольте-ка, так получается он прибыл в пресловутые Красные башни! Осталось лишь Стелу найти. Только как — эти роскошные покои явно заперты, никого нет. Кричи-не кричи, никто не отзовется — на то и вышколены слуги с этих башнях, чтобы не обращать внимания ни на что, что не касается выполнения их прямых обязанностей. Или, если за это щедро не заплачено, хотя в этом случае, услуга может быть перекуплена… но попытаться стоило. Вальд встал, ноги еще не очень-то его слушались и, пошатываясь пошел к выходу. Удивительно, но дверь оказалась незапертой, и хирдманны не торчали там, как бессловесные изваяния. Потихоньку приоткрыв дверь, Вальд выглянул из покоев, шуршащая ткань платья мешала, он боялся этим шорохом привлечь внимание.

Вспомнил план Красных башен, что показывал ему ноён, голова еще немного кружилась, но идти было нужно и, поэтому — можно. Длинный подол мешал, норовя попасть под ноги, астроном, выругавшись, содрал это чуждое и неудобное одеяние, закинув его назад в приоткрытую дверь.

Неподалеку увидел окно, не закрытое наглухо тяжелыми шторами по обыкновению крамсонов, за которым небо посветлело, извещая о скором рассвете. Однако, нужно было поспешать.

Вальд, крадучись, обошел по периметру весь этаж, на котором оказались только его покои, нашел лестницу, ведущую вверх и пробрался по ней на самый верхний этаж, памятуя, что Стела у бухана жила именно на самой верхотуре. И тут угадал — Аастр небесный и остальные праотцы вспомнили о своим зорийских отпрысках, ну, или просто повезло. Вариантов-то было немного — вверх или вниз. Выше к шпилю башни стены становились ближе друг к другу, и комнаты, соответственно, становились уже и меньше — на самом верху была крохотная комната, тут жил кто-то лишенный привилегий или не успевший ими обзавестись. Возле наглухо запертых узеньких дверей стояли хирдманны и ощутимо попахивало горелым. Вальд толкнулся было в комнатку — могучие плечи охранников сомкнулись, не пустив его даже дотронуться до ручки. Но открыто не прогоняли, просто стояли сомкнув плечи и не пройти, и не обойти. Вальд начал на ломанном крамсонском умолять открыть двери, указывая на стелющийся из-под двери белесый дым.

Хирдманны стояли, упершись взглядами во что-то невидимое для Вальда. Астроном начал судорожно перебирать варианты. Надо было что-то срочно предпринимать, но что? Если в башнях бухана Вальд мог достучаться хоть до кого-то, здесь он был пустым местом — а, бродит тут какой — то, кто таков и почему бродит — мало ли в Красных башнях люду…

Помощи пришла с неожиданной стороны — неведомо откуда появившийся хирдманн, тот самый, что огрел Вальда по голове в Крогли, когда похищали Стелу и тот самый, что привез его сюда, поднялся по лестнице и отослал застывших охранников. В иерархии хирдманнов пришедший занимал, видимо, не самое последнее место, потому как охранники покинули пост, не мешкая и не переча. Они ушли, а этот — встал на их место. Вальд указал на дым из — под двери, волнуясь, путая слова, заспешил объяснять, что пожар, надо спасать обитателей закрытой комнаты и саму комнату.

Хирдманн пожал плечами, потом все также молча, раздвинул тяжелые шторы, прикрывающие массивную дверь, запах гари стал насыщеннее. За дверь послышался слабый шум и звук падения.

Хирдманн толкнул дверь — не открывается, подналег могучим плечом, освобождая проход. Дверь вывалилась, слетев с петель. Небольшая комната была темна — лишь возле ложа смутным пятном мерцала горящая свеча, и полна горького дыма — Вальд угадал ядовитый запах тлеющего могильника, вдохнул воздух поглубже, закрыл лицо рукавом. Хирдманну пришлось показать на дверь, прохрипев, что дышать здесь крайне вредно. Он пожал могучими плечами и вышел в коридор. Вальд проскользнул к кровати, возле которой на полу небольшим тючком лежала Стела, она пыталась встать, почувствовав гарь, но к тому времени уже надышалась, поэтому-то сил хватило только на встать и упасть. Астроном сгреб кровницу и на подламывающихся ногах — после зелья бухана еще был слаб — побрел к выходу, стараясь не дышать. Хирдманн торчал возле входа, схватил юношу за руку — словно в тиски попал — и повел вниз, Вальд догадался, что они направляются в комнату, из которой он сбежал. Планы охранника были совершенно непонятны — хочет их сдать местным, тогда зачем вообще помогал, да еще и под каким-то надуманным предлогом удалил охрану. Странно.

В комнату попали без приключений. Вальд умыл Стелу, чье лицо покрывала копоть — могильник тлеет так, как другие кустарники горят, с обильным выделением ядовитого дыма и копоти. Попытался напоить ее, но не удалось. На время прекратив попытки, решил выяснить их дальнейшую судьбу, вопросительно воззрившись на хирдманна:

— Почему помогал? Мы же тебе не хозяева и не подданные вашего Олафа.

Хирдманн в ответ пожал плечами. Вальд подумал: «Ну да, они же не разговаривают, с чего ты взял, что с тобой заговорят-то…». Ответ прозвучал совершенно неожиданно, заставив вздрогнуть:

— Бухан приказал — помочь астроному, — голос был чуть хрипловатый и такой низкий, показалось аж, что кости вибрируют. Юноша понял, почему хирдманнам было запрещено говорить — такой голосина под стать божественному рыку, а уж никак не речи охранников, пусть и элитных. На фоне их слов померкнет любое божественное откровение.

— Ты помог, спасибо тебе. Но нам нужно отсюда выбраться. А еще нужно попасть на обзорную площадку Красных башен.

— Бухан говорил — помочь выжить астроному.

— Вот если мы не выберемся отсюда, мы точно не выживем. Надо бежать, причем прямо сейчас, пока никто не догадывается кто мы и зачем тут. Стелу уже пытались убить, а если умрет она — я тоже могу умереть, она моя кровница. Понимаешь? Вот если умирает такой же как ты, хирдманн, что ты чувствуешь?

— Хирдманны не умирают, хирдманны погибают в бою. Если хирдманн погиб с мечом в руках, он — герой, и все братья будут вспоминать его имя в поминальных песнях. Если хирдманн погиб за божество — он возродится.

— А! Вот она — она как меч для меня, и мы — герои только когда живы. Нам нужно выбраться, ты поможешь?

— Хирдманн поможет Несущему меч, — Вальд не сразу понял, что хирдманн назвал его новое имя, исходя из придуманного только что.

— Спасибо за столь лестное имя, но меня зовут Торнвальд.

— Торнвальд, Несущий меч. Спасай меч, пойдем к выходу. Тебе нужно замотать лицо и себе и ей.

Спешно оторвали от полога кусок кисейного полотна. Стела в себя еще не пришла, в беспамятстве тяжело дышала, веки трепетали, пытаясь открыться, но никак — мир снов заполонил ее сознание, не выпуская из своих цепких объятий, не давая проснуться. Вальд замотал лицо так, что виднелись только глаза, но хирдманн покачал головой — глаза-то и выдавали:

— Встретим кого, лицо опускай — слова подбирал долго, словно с трудом, и голос такой с хрипотцой, словно ржавчиной покрытый от редкого использования.

Астроном приподнял голову кровницы, стараясь замотать и ее лицо. Уже почти совсем рассвело, Прим уже показал часть своего огненного диска над горизонтом, недолго осталось до прихода Аастра — тогда уже совсем наступит день и что-то сохранить в тайне станет практически невозможным.

Красные башни просыпались: слуги засуетились — к скорому возвращению Всемогущего нужно все приготовить, чтобы божество было всем довольно. Во время этой суеты удалось выскользнуть за ворота. Хирдманн имел право входить и выходить из Красных башен в любое время, он вывел Вальда, несущего Стелу, завернутую в одеяла так, что она больше походила на куль белья, которое нужно куда-то перенести, чем на человека. Краснобашенные ворота прошли без затруднений. А на городских воротах же проблемы могли возникнуть. Привратником оказался тот же офицер, что охранял вход тогда, когда Вальд и Бардем пожаловали сюда. И привратник недавно заступил на дежурство, и проскользнуть мимо, даже в сопровождении хирдманна, невозможно. Хирдманн слишком заметен на улицах, особенно если он сопровождает странную личность, замотанную в кисею, а эта самая странная личность тащит тюк непонятного происхождения. Вальду пришлось решать — может ли он доверять их нежданному спасителю и до какой степени. Оставался лишь этот вариант — отправиться к ноёну. И пришлось. Вальд шепнул хирдманну, что надо бы на площадь Блохи попасть. Хирдманн кивнул, велев знаком следовать за ним. Привел точнехонько к дому Розенпорта, в котором только начиналось неспешное утро, открывались занавеси, распахивались окна, впуская бодрящий утренний воздух, в котором явственно чувствовался запах морской соли.

Вальд уже пошатывался от ноши, а спутник словно и не замечал усталости юноши.

Остановился возле ворот и ждет команды — да уж, этих господ за ночь не переделаешь, даже если их божество прикажет. Астроном, покачиваясь, добрел до ворот, дотянулся до дверного молотка и постучал. За воротами послушалось глухое ворчание, словно разбудили какого-то большого и не очень доброго зверя. При повторном стуке ворчание стало отчетливее, потом перешло во глухое взлаивание, словно охранник никак не мог проснуться. Дом ноёна находился в достаточно людном месте, и вокруг сновали разные личности, искоса поглядывая на хирдманна и его подопечного.

Стела начала подавать признаки жизни, пытаясь выбраться из спасительного тряпичного кокона.

Попасть в хотя бы в дворик Розенпорта становилось жизненной необходимостью, и Вальд начал долбить молотком из последних сил, обливаясь потом, стараясь удержать Стелу на плече и не уронить. Псина окончательно проснулась и громко залаяла. Праздношатающихся на площади становилось все больше. Уже совсем рассвело, и все семь дневных светил выползли на небосклон, щедро разливая свои лучи. Под кисейными убежищами становилось нестерпимо жарко. Вальд опустил молоток, в голове роились мысли, одна другой хуже: ноён уехал по своим делам, позабыв о данном обещании; ноёна схватили и кинули в подземелья Красных башен, узнав о пособничестве ему, Вальду; ноён смертельно заболел и другие, такие же «веселенькие». Тянулись тягучие мгновения ожидания. Идти все равно было некуда. Разве что с повинной головой к бухану, признаваться во всем, ну или обратно в Красные башни, если повезет — можно также незаметно в свои комнаты вернуться. Только вот в Красные башни точно не хотелось, причем даже упоминание о них вызывало в памяти горьковатый запах тлеющей ветки могильника и подступающую тошноту.

Это Вальд еще там ни с кем не успел даже словом перемолвится, а уж про паучье гнездо, названное Красными башнями, помнится ноён много интересного поведал. Эх, не удалось про ведьм ничего узнать, где их теперь искать… Но даже это уже казалось таким далеким и неважным. В глазах мутилось, пот заливал лоб, под ложечкой сосало от голода, губы пересохли от нестерпимой жажды.

Хирдманн словно из металла сделан — стоит себе, солдатик стойкий, зараза, хоть бы Стелу подержал. Она, похоже уже совершенно очнулась и пыталась выбраться из тряпок изо всех сил.

Вот-вот любопытствующие и крайне бдительные граждане империи притащат охрану и все, конец путешествиям…

Наконец-то из-за забора послышалась какая-то возня. Ура! Во внутреннем дворике раздались шаркающие шаги. В приоткрытые ворота высунулась нечесаная голова какого-то старика.

— Открывай! Мы к достопочтенному ноёну!

Старик разглядел стоявших за воротами, увидел хирдманна, глаза округлились от удивления, торопливо прикрыл двери, и слышно было, как он семенящими, быстрыми шажками заспешил, зашаркал в дом.

«Тьфу ты, мог бы за ворота запустить хоть», — подумалось Вальду.

Через долгие мгновения, показавшиеся Вальду вечностью, ворота открылись, вышел сам ноён Эктор. Он увидев сначала хирдманна, что служил у бухана, пригласил того войти. Вальд с возмущением, забыв, что замотан тряпками, завопил:

— А меня приглашать не будете?

Ноён суетливо оглянулся, схватил юношу под руку и быстро завел во дворик:

— Вы меня просто поражаете! В куле то, что я думаю?

Вальд кивнул.

Купец прошипел сквозь зубы:

— Быстро в дом, — а хирдманна, часто-часто кланяясь, повел в гостиную. Вальду же пришлось довольствоваться кладовой в прихожей. Когда ноён и хирдманн скрылись из виду, он с наслаждением положил свой драгоценный сверток на пол и размотал Стеле лицо и зачастил скороговоркой, не давая ей и слова вставить:

— Стела, лежи тихо и не вопи, это правда я, Вальд. Мы у друга, только надо маленько потерпеть, здесь крамсонов много. Только тихо, все нужно делать очень тихо. Моргни, если поняла.

Стела моргнула — куда уж понятнее. Вальд начал разматывать тряпки, в которые укутал кровницу.

В гостиной в это время развивалось презабавное действо. Купец, решив что хирдманна прислал бухан, пытался добиться от того ответа — в чем состоит его поручение. Беседа пока получалась односторонней, купец спрашивал, хирдманн молчал. Достопочтенный за короткое время общения с воином совершенно выбился из сил и решил-таки прибегнуть к помощи астронома — по какой-то причине они пришли же вместе. Попросив хирдманна оставаться в гостиной и наслаждаться поданным свежим кафео и теплыми масляными булочками, купец отправился в прихожую. Приоткрыл дверцу и остолбенел: Вальд и Стела, освободившись от скрывающих лица тряпок смирнехонько сидели на полу, одновременно подняли на купца свои эти странные глаза — цвета жидкого огня. Они оба молчали, оба бледны до невозможности и похожи — словно не просто кровники, а брат и сестра, произошедшие от одних и тех же родителей. Купец прошептал: «Что же они с вами пытались сделать… Вальд, пойдем, помоги мне с хирдманном. А Стела — вы же Стела? Вы побудьте пока тут, передохните, чуть позже мы займемся и вами». Вальд последовал за хозяином дома. Хирдманн наслаждался кафео, на лице — никаких эмоций, хотя напиток был более чем вкусным, а булочки — очень-очень свежими. Вальд улыбнулся воину:

— Я спас свой меч, ты можешь больше не помогать мне. Можешь возвращаться туда, где тебя ждут.

У купца отвисла челюсть, когда он услышал хрипловатый, низкий голос:

— Хирдманну велели охранять твою жизнь. Хирдманну велено быть с тобой, Несущий меч, пока опасность не минует. Опасность еще не миновала.

Ноён изумленно вращал глазами — виданное ли дело, говорящий хирдманн, да еще и помогающий не гражданину Крамбара. Хотя эта забота об астрономе серьезно осложняла дело. Если Вальда и Стелу можно было в сумерках незаметно вывести за ворота, то присутствие императорского пса делает эту задачу совершенно невыполнимой, слишком заметен. Привратники могут не выпустить их за пределы города — пестрая компания. Вальд пытался достучаться до хирдманна, объясняя, что опасность миновала, но толку не добился. Вообще было непонятно, слушает ли он то, что ему говорят или нет. Вскоре астроном отчаялся, пожал плечами недоуменно и, вспомнив о голоде и жажде, которые терзали его уже давно, попросил чего-нибудь пожевать — хотя бы немножко. И ему и Стеле. Просьба гостя для купцов всегда является почти законом.

Завтрак подходил к концу, очнувшаяся и совершенно очухавшаяся Стела ела за двоих, наверстывая то, что потеряла, пока пришлось жить в Красных башнях. Вальд не отставал. Лишь у купца не было аппетита — он ясно представлял себе, что будет с ними, если обнаружится их побег.

Кроме хирдманна, конечно. Судьба хирдманна непонятно — прецедентов не было. Как Олаф казнит своего провинившегося пса — не хотелось даже и думать. Ноён не так давно отправил Бардема в условленное место, и еще не оправился от переживаний, которые пришлось претерпеть.

Лишишься тут аппетита, а эта молодежь трескает за обе щеки, словно и не печалятся ни о чем. Уже опустела чаши с кушаниями, от кафео осталась лишь гуща, и гости блаженно откинулись от стола, как с улицы донесся звук, который ни с чем другим не спутать — это был звон колокола. Вальд поднял брови: откуда тут колокол, и для чего? Ноён пояснил, что колокол звонит перед тем, как глашатаи начнут провозглашать божественный указ. Астрономы переглянулись и побледнели, предчувствуя беду. С улицы донеслись громкие голоса, доносившие до населения славного города Крамбара божественное повеление на сегодняшний день. Олаф Всемогущий по какой-то причине явился с охоты раньше и не было у беглецов больше того времени, на которое они рассчитывали.

Указ гласил: «Бухан Краусс, гражданин города Крамбара, божественный друг, всегда доставлявший нам только радость и занятия для ума, сегодня ночью был предательски убит своим рабом, ранее бывшим гражданином Мира из клана астрономов. Названный астроном пришел в Крамбар к бухану Крауссу сам, чтобы стать гражданином лучшего города на Зории. А вместо этого зверски убил своего учителя и хозяина». Потом нудно и долго описывали приметы Вальда, вознаграждение за поимку живым или мертвым был одинаковым и одинаково чудовищным по сумме — половина скипа. Вальд еще толком не разобрался в местной валюте, поэтому как-то не вдохновился, пока купец не растолковал ему — сколько это на самом деле. И что теперь почти весь Крамбар будет охотиться на убийцу бухана. Путь напрямую через ворота теперь и вовсе заказан. Вальд взглянул на хирдманна:

— Теперь ты понял, что твое поручение выполнено? Что твоя миссия закончена? Там сказали, что я убил твоего хозяина, ты это понимаешь?

— Мой хозяин — Олаф всемогущий. Все жизни в Крамбаре — в его деснице. Моя миссия — беречь твою жизнь, а ты тупоголов, поэтому мне придется применить больше усилий, чтобы тебе помочь.

Хирдманны умеют считать — ты был со мной, когда уходил и бухан Краусс был еще жив. Ты не мог оказаться и в Красных башнях и у бухана — поэтому ты не убивал его.

— А глашатаи считают иначе. И тебе не нужно полскипа?

— Воины презирают наемников, воинам божества не нужны деньги. Каждый крамсон почтет за честь отдать хирдманну все, что он попросит, — объяснял словно ребенку.

— И что воин предлагает делать тогда? Как мы попадем за ворота?

— Мы пойдем в открытую, с боем.

— Тогда, если тебя убьют твои же собратья, ты не будешь считаться божественным воином, тебя заклеймят, как помощника убийцы!

— Воины сражаются за правду. Воины сражаются за честь. Олаф Всевышний не знает, что произошло, поэтому решил схватить Несущего меч. Олафа Всемогущего ввели в заблуждение.

— А! Значит, ты признаешь, что ваше божество настолько несовершенно, что его можно обмануть, ввести в заблуждение и все такое? Какой же это бог, если он не может читать в ваших душах? Зачем ему нужны пытки, если он и так может знать все ваши помыслы?

— Олаф Всемогущий несовершенен, но он — божество.

— Тьфу ты! Спорить с тобой — все равно что Крогли в руках переносить, — Вальд в сердцах чуть было не плюнул на драгоценные ковры, что устилали пол в покоях ноёна.

Стела всю перепалку молчала, уставившись мечтательно затуманенными глазами в пустую стену.

— Стела, ну хоть ты ему скажи?

Девушка встрепенулась, словно очнувшись от сна:

— Что сказать?

— Объясни этому олуху в доспехах, что божество должно быть реально всесильным и милосердным, должно быть справедливым и заботиться обо всех подданных, а не о небольшой кучке тех, кто может развлечь или развеселить.

— А! Это. Я думаю, что богов вообще не существует.

Тут уж и купец, и хирдманн, и астроном удивленно уставились на Стелу:

— То есть как не существует?

— Ну, мне кажется, что вот у нас, мирян, были просто могущественные предки, которые умели то, что мы потом утратили. А мы уже потом придумали, что они вознеслись и помогают нам. А ваш Олаф, пффф. Я видела его и общалась. Он просто мелкий царек, которому посчастливилось подчинить ваших разнесчастных крамсонов себе. А живет так долго, что никто не помнит, когда он родился и нет никаких упоминаний об этом — здоровье у него на редкость, да и мозги включите, он же тут полноправный правитель. Он может историю по семь раз на день переписывать. Вот и все ваши божества, — о визите Хрона Стела пока никому не рассказывала, и сейчас решила умолчать об этом, не будучи полностью уверенной в достоверности произошедшего — может быть у нее морок просто случился от резкого переохлаждения, например.

Реакция у всех была разной. Хирдманн сначала долго и внимательно разглядывал девушку, потом решил, что настолько красивая женщина умной быть не может, поэтому и словам ее веры нет, и недоверчиво отмахнулся от ее заявления.

Ноён примирительно замахал на гостей руками:

— Ну хватит, хватит. Разве мы договоримся до чего-нибудь, если будем все время цепляться к друг другу? Стел думает так — пусть ее, вы думаете иначе — имеете полное право. Давайте решать уже что-нибудь. Смерть идет по пятам, а вы спорите.

Астрономы смущенно потупились, вспомнив, какой опасности подвергают достопочтенного.

— Хорошо. Хирдманн, как ты предлагаешь пройти через ворота? — заговорил Вальд.

— Хирдманн предлагает астрономам переодеться в одежду женщина Крамбара, а я выведу их за ворота — астрономы будут женами, подаренными Диким.

— Это как так? — Стела встрепенулась от таких новостей, — Какие-такие подаренные?

Хирдманн, едва взглянув на девушку, вновь противным голосом, словно объясняя ребенку:

— Среди знатных граждан Крамбара существует обычай менять наскучивших жен на прекрасных скакунов, что выращены Дикими. Твоими, кстати, знакомцами — менгрелы — с удовольствием принимают крамсонок в свои племена.

Стела вспомнила, как в племени появлялись новые женщины, поначалу закутанные в ног до головы в полотнища темных тканей. Среди женщин-менгрелов у нее подруг не было — как-то не случалось, только друзья-мужчины.

— Итак, готовы к переодеванию? — купец прервал ее воспоминания. Он ухватился за эту идею, потому что она была настолько нелепой и сумасбродной, что все могло и получится. Никто и не подумает, что скрывающийся мирской «убийца» может быть настолько безрассуден, что отправится в среди бела дня Крогли, да еще и мимо бдительных привратников!

Астрономы отправились в соседнюю комнату с ноёном, который вывалил им ворох женской одежды всех фасонов и расцветок, модных среди крамсонок. Показал разукрашенные таблички, на которых были нарисованы туалеты, модные в этом сезоне, и удалился, предоставив их самим себе.

— Стела, вот скажи мне, зачем мы в это паучье гнездо вообще сунулись, а? — Вальд пыхтел, натягивая на себя узкие штаны из беленого тянущегося материала, чтобы «придать ногам исключительную стройность», как гласила табличка. Прыгал на одной ноге, едва удерживаясь чтобы не рухнуть на пол за ширмой.

— Ты забыл, что мы не сами сюда сунулись? Тебе там, в песках, хирдманн, однако, головку сильно зашиб. Меня ж они уволокли сюда, не спрашивая моего желания.

— А! Точно! Я с этой беготней совсем и забыл.

— А! — передразнила его Стела, — Ты не забыл, куда и зачем мы вообще направляемся?

— Нет, это точно не забыл, — стал серьезным Вальд, — Я пока у бухана жил, мне мама снилась.

Снилось, что ей плохо и что она на помощь меня зовет.

— Вот это и держи поближе к сердцу. Тогда может и прорвемся. Слушай, а хирдманн твой какой-то странный, ты не находишь?

— Да какой он странный. Этот еще самый вменяемый из тех, что я видел. Второй, который у бухана остался, тот вообще истукан. Этот хоть разговаривает с нами.

Вальд все-таки грохнулся на пол, произведя немало шума. В дверях появился достопочтенный, зашикал на них:

— Тише, тише! Вы всех перепугаете, среди челяди может оказаться тот или та, кто захочет получить полскипа! Предполагается же, что вы женщины, а они в Крамбаре ведут себя гораздо тише.

— Ладно, ладно, я случайно, не удержался тут, — с этими словами Вальд показался из-за ширмы.

Ноён не выдержал и фыркнул от смеха, спрятав смешок в широкий рукав.

— Что? Что-то неправильно одел?

— Да нет, все правильно. Только вот ты в зеркало-то посмотрелся?

— Нет, там за перегородкой только маленькое, в которое лицо только видно.

Купец подвел Вальда в зеркалу во весь рост, что украшало простенок между резными шкафами из все того же гикори. Астроном потрясенно уставился на себя: из глубины зеркала на него пялился здоровенный детина с крепким подбородком, обросшим щетиной, с тоненькими ногами, затянутыми в белые чулки, юбки едва прикрывали колени, блузка из полупрозрачной ткани трещала по швам на мускулистых плечах — тренировки с керром Олафсоном не прошли даром. Да и бриться пришлось аж эвона когда… ситуацию спасали лишь волосы — достаточно длинные, Вальд уж и позабыл, когда последний раз он их подстригал. Но, в общем, видок был тот еще.

Достопочтенный не удержался, зафыркал в рукав от смеха:

— Да уж, задачка-то посложнее будет, чем я предполагал.

И тут из-за ширмы выплыла Стела. Оба замолчали, завороженно разглядывая девушку. То, как ее рядили у бухана и как ей приходилось одеваться в Красных башнях — это было лишь чужое видение ее красоты. А сейчас же она наряжалась сама, прислушиваясь лишь к внутреннему чутью, которое оказалось самым верным. То. какой ее сделали ухаживальщики бухана, да что там, даже ухаживальщикам Олафа не удалось так подчеркнуть ее природную красоту. Она выбрала белое платье из такой пластичной ткани, что она казалась второй кожей, облегая и подчеркивая изящную фигуру девушки. Рыжие пышные кудри, засверкали в утренних лучах, словно живя своей жизнью, подчеркивая хрупкую белизну кожи. Глаза светились из-под длиннющих пушистых ресниц, чуть припухшие губы пунцовели — цветок на заре или заря на цветке? Плащ из мохнатой ткани ржавого цвета был совсем не лишним, уже наступил сезон ветров, особенно холодный в этом году, и крамсонам приходилось тщательно укутываться, покидая жилища. В руках у Стелы была повязка из той же белоснежной ткани, что и платье. Повязка, которой закрывают лицо женщины — крамсонки, те, которым есть, что скрывать — особенную красоту, чтобы не быть проданной или изуродованной завистливыми соплеменницами; или же особенное уродство — тут уже по понятным причинам. Приложила повязку к лицу, спрашивая достопочтенного, так ли повязывать и смутилась, заметив, как они на нее смотрят, даже достопочтенный, который годился ей в отцы.

— Я что-то сделала неправильно?

— Нет-нет, девочка. Ты все сделала верно. И будь ты крамсонка по крови, или если бы тебе пришлось задержаться в Крамбаре, тебе бы пришлось всерьез задумываться о своей безопасности.

Местные женщины очень завистливы.

— О! Тогда я буду только счастлива покинуть этот город. Мне в нем душно, мне в нем тесно. Мне здесь нечего делать. С тех пор, как меня притащили сюда — как тюк замотанную, перекинутую через круп лошади — я чувствую себя больной.

— Хорошо, хорошо. Пойдемте-ка, с хирдманном посоветуемся. Мне одна идейка в голову пришла.

Но только он может сказать, насколько она осуществима.

После недолго обсуждения пришли-таки к общему решению. Походу через ворота — быть.

Вальда переоденут в одежду хирдманна, и они будут сопровождать якобы проданную менгрелам Стелу. Хирдманн подтвердил, что и так бывает, воины вдвоем выполняют такого рода поручения. В Красные башни Вальда он доставлял тоже не один. Идти решили ближе к вечеру, когда привратники за день вымотаются, и будут не такими наблюдательными и придирчивыми, когда вечерний полумрак приглушит яркие отличия астрономов от крамсонов, и они перестанут быть такими заметными. Стеле велено было глаз не поднимать. Астрономы лишь сетовали, что они не сделали того, ради чего вообще стремились сюда — так и не разузнали местонахождения ведьминых круговин. Услышав это, хирдманн повел себя странно, если только это понятие можно применить к хирдманнам, у которых эмоциональный ряд таков: эмоция живого хирдманна и эмоция мертвого хирдманна. Они, эмоции эти, друг от друга отличаются лишь наличием пульса и других признаков жизни, типа сердцебиения, дыхания и моргания. Так что волнения этого никто и не заметил. Купец провел своих гостей в комнаты, где хранился разнообразнейший товар со всех сторон Зории, чтобы должным образом экипировать их в опасное путешествие. Вальду досталась карта, на которой было отмечен тайник, где их ждал Бардем — еще одна, в пару к той, что досталась от Пергани. Карту купец вручил потихоньку, чтобы остальные не заметили, объясняя это тем, что Стела — женщина, пусть даже кровница, ей лишнего и знать не надо; а у хирдманна — кто его знает, вдруг у него еще какие поручения есть, о которых они сейчас не знают, а потом, может стать поздновато. Лишний козырь не помешает. Особенно, если вдруг воин Олафа решит покинуть их по какой-то своей причине. Купец вручил каждому по паре таинственных пузырьков и велел кинуть их, если вдруг все пойдет не так, как задумывалось — возникнет огонь, и препятствия, даже привратники, будут сметены. Только уши и глаза беречь надо будет.

…Жизнь в Крамбаре стихала, уставшие за день горожане готовились к вечеру, а потом и ко сну. Сигнал о тушении огней еще не прозвучал, но дневной свет уже почти угас, когда из дома достопочтенного крамбарского ноёна выехали два хирдманна, сопровождавшие закутанную в плащ особу явно женского полу. Глаз от гривы лошади она упорно не поднимала, поэтому казалась то ли спящей, то ли одурманенной. Воины, что сопровождали ее, были молчаливы и общались друг с другом лишь при помощи им одним только понятных знаков. Всадники направлялись в сторону городских ворот. На смену заступила ночная охрана — надежда на усталость и невнимательность привратников не оправдалась, но были и плюсы — хотя бы в том, что офицер, видевший Вальда при въезде в Крамбар, сдал свой пост. И то праздник. Уже последнее дневное светило приблизилось к линии горизонта, и свет стал туснеть, придавая городу ту мягкость, которой он не обладал. Стеле подумалось, что по Крамбару-то она точно не будет скучать.

 

Глава 13

Отчаяние

Вальд очнулся от промозглого холода, какой бывает только по ночам в пустынях. Он лежал, почти полностью зарывшись в песок. Голова взорвалась дикой болью при попытке встать. Кое-как выбравшись из песчаного плена, попытался встать и рухнул, скатившись с бархана вниз. Уселся, обхватил себя руками в бесплодной попытке согреться. Мысли расползались, словно весенние жуки — медленно и в разные стороны. Вальд закрыл глаза, стараясь вспомнить, что же произошло, когда их ряженая троица добралась до ворот. Обрывки воспоминаний кружились, упорно не желая создавать единое целое. Последнее, что вспоминалось, это как они пытались выехать из города, надеясь избежать досмотра. Цокали копыта лошадей, пахло затхлостью, отхожим местом и гарью, было темно, поэтому факелы тут палили целыми днями. Потом к ним приблизился офицер-привратник, что-то спросил… И на этом всё, воспоминания обрываются.

Дальше только темнота. Вальд ощупал голову — так и есть, затылок ломило, там вспухла преогромнейшая шишка, окруженная целым цветником шишек поменьше. Подумалось: «Да что же это, их специально эти керры учат людей по головам бить и в песок совать. Больно же!». Нащупал на поясе фляжки — достопочтенный настоял, чтобы каждому досталось по два сосуда — один с крепким вином, другой с водой. «Пустыня шуток не любит и там на счету каждая капля», — раздался в голове голос ноёна. Остальные припасы были погружены на лошадей, да вот только где они сейчас, те лошади, как и их седоки. Подкралась непрошеная мыслишка, а ну-как хирдманн со своими закидонами насчет воинов Олафа это все подстроил — а сам и Стелу вернул и от него избавился. А что, хотел же кто-то Стелу во дворце извести, она вон какая бледная и худющая стала после проживания в Красных башнях. Хотя нет, зачем это хирдманну. Вальду подумалось, что странное все-таки у хирдманнов понятие о верности и чести. Вот ему помогает, зачем? Казалось бы, сдай их Всевышнему — будешь этим, как там его называл ноён… А! Супримом! Будешь главным хирдманном, о чем еще мечтать воину бога? Нет же, именно этот хирдманн нашел свою правду и следует только ей. Только куда вот следует… Вспомнил его чуть глуховатый низкий голос, не может человек врать так, даже крамсон, даже хирдманн. Вальд начал вспоминать все, что он знал от купца о воинах всевышнего, много не вспомнилось, но все же…

Воины Олафа были созданы самим божеством. Вскоре после того, как Всемогущий создал Крамбар и крамсонов, передохнул немного — пару веков — любуясь, как копошатся его создания, преобразовывая город. А потом вновь заскучал и вновь обуял его яд созидания, и упал взгляд божества на собак, которых он создал прежде, надеясь развеять тоску. Собаки смирно сидели вокруг, не позволяя ничему враждебному даже помыслить приблизиться к нему — враждебному в их понятии, потому как Олаф не знал никого, кто бы мог сравниться с ним по могуществу. О Семерке тогда он и не знал ничего — пути их не пересекались. В глазах собак отражалась бесконечная преданность. Но они получились скучными созданиями и, кроме преданности, ничем не забавляли своего создателя. И решил Олаф исправить это, и собаки стали хирдманнами, воинами всемогущего, созданными для того, чтобы умереть за своего создателя. Первые хирдманны не могли говорить, могли лишь следовать за ним тесным строем, оберегая от всего и всех, и умирать за него, если случалось или если прикажут. Это тупое преследование вскоре наскучило и Олаф наделил их разумом. Позволил иметь потомков. Но лишь невольницы разделяли ложе с хирдманнами, ни одна из крамсонок по доброй воле не стремилась к этому. Даже те из них, что славились развратным поведением и были ненасытны. Рабыни же, обычно беременевшие после первого соития, по истечении положенного срока разрешались от бремени, рожали здоровеньких мальчиков, а потом исчезали — про них в книгах Крамбара далее не было никаких упоминаний.

Дети росли тут же, рядом с отцами, и вдохновленные их примером, становились истинными воинами Олафа — молчаливыми, мощными, служащие только божеству. Однажды Всемогущий дал им речь, но ему не понравились хриплые голоса своих служителей, и он запретил им говорить, хотя способность говорить оставил. Так они и шли сквозь время — бессмертный Олаф Синксит Всемогущий и созданные им хирдманны, сменяющие друг друга из поколения в поколения…

Вальд замерзал. Осознав это, решил, что пора идти. Иначе дневные светила застанут его замерзшую тушку среди этих бескрайних песков, куда доносится слабый запах соленой воды.

Постойте-ка, запах воды? И звезды видны! Не время отчаиваться. Вальд встал и пошел туда, откуда пахло водой. Ноги поначалу отказывались слушаться, скользили среди куч песка, порой приходилось съезжать вниз, но он шел. Сначала ему просто стало тепло, потом жарко и вскоре, несмотря на окружающую, мягко говоря, прохладу, Вальд забыл, что недавно мерз. Сейчас пот лил с него градом. Вспомнил свою прошлую прогулку сквозь пески Крогли, добрым словом помянул сумасшедшего часовщика, спасшего ему жизнь и керра Олафсона, что воспитал в нем такую выносливость.

Ближе к рассвету на горизонте показалась темная громада — спящий Крамбар был мрачен и безмолвен. Небо стало совсем светлым и уже показался пылающий диск Прима, когда Вальд приблизился к городским воротам. Да, нынешний визит существенно отличался от предыдущего — Бардем где-то спрятан в песках, жив ли, нет ли, неизвестно; след Стелы и вовсе остыл, друзей, или хотя бы мирян, к которым можно обратиться за помощью — ветер свистал. К ноёну идти — нельзя, за домом на площади Блохи наверняка теперь следят, да и за домами всех мирян, которые волею судеб оказались в этом хроновом Крамбаре, тоже. Уж что-что, а искусством слежки крамсоны владели виртуозно. Пришлось найти какой-то куст неподалеку от рва, в который горожане скидывали всяческий мусор и затаиться там, невзирая на вонь, которой благоухал ров. День вступил в свои права, потеплело. Но на душе у Вальда было все так же муторно, живот урчал от голода, спасала лишь вода, что осталась на дне фляги. В голове хоть и прояснилась, но память о произошедшем не вернулась. Решил сидеть здесь, дожидаясь каких-нибудь известий о попутчиках…

Ближе к обеду, когда юноша уже совсем было отчаялся, проклиная себя за гордыню, за то, что не попросил помощи ни у кого из своих, хотя бы кровников, городские ворота открылись, выпуская толпу покидающих Крамбар. Вальд вспомнил, что вроде бы ворота всегда у них открыты.

«Крамбар не боится захватчиков. Крамбар сам захватчик», — как говаривал усопший бухан Краусс.

Волна путешественников схлынула и вышли привратники, неся какой-то здоровенный куль, замотанный в тряпье. За кулем, увлажняя песок, тянулась темная дорожка. Вальд уставился на эту дорожку, пока до него не дошло, что это кровь, насквозь пропитавшая рванину. Прислушался к разговору. Благодаря урокам керра Олафсона, Вальд мог понимать, о чем идет речь. Привратники — один из ночной смены, другой — пришедший утром — сначала делились сальными подробностями о проведенных с шлюхами ночах; потом пришедший утром поинтересовался, что за тюк, откуда столько кровищи и что ночью произошло.

— Да ты не поверишь — хирдманн выкрал божественную подругу и божественного дружка, пытался вывезти их в пустыню, хотел у менгрелов обменять на коня, что ли.

— Куда Зория катится?! Если уж хирдманны воровать начали, тогда кому верить-то?

— Да уж, и на кой хирдманну конь, вообще непонятно. История мутная какая-то. Из Красных башен налетели потом, того, что мог стать божественным наложником, в пустыню велели увезти да подальше и закопать. Он уж и остывать начал. Ну, мне и Тилю пришлось переть его, а он хоть и мальчишка совсем вроде, а тяжеленький, здоровенный такой. А этот в дежурке лежал, его хирдманны допрашивали, аж суприм приезжал — лицом зеленый от злости.

— Да уж, не позлишься тут — сегодня должен Всемогущий приехать?

— Кто его знает, на то он и Всемогущий и Всевышний, чтобы никому не докладываться. Может, он уже приехал, да не показывается.

Голоса затихли. Привратники сделали свое дело и вернулись за городские ворота. Вальд не расслышал продолжения истории — куда исчезла Стела, так и осталось неясным. Поспешил ко рву.

Куль лежал почти на самом дне, пришлось спускаться. Ноги скользили, сорвал пару ногтей на руках, пытаясь удержаться и не шлепнуться в нечистоты, что годами город копил у себя под боком.

Потом все-таки не удержался и соскользнул, больно ударившись локтем об полусгнивший кусок дерева. Зашипел от боли, озираясь по сторонам. Куль по-прежнему был неподвижен и Вальд понял, что он увидит, когда размотает тряпье.

Да, это действительно был его хирдманн. И сначала астроном был уверен, что тот мертв — нельзя выжить после того, как поучаствовал в стычке, был ранен, допрошен на предмет предательства, пролежал всю ночь спутанным, был проволочен по песку и брошен в ров с отбросами с достаточной высоты — достаточной для того, чтобы свернуть шею при падении. Но бросить того, кто спас его — это оказалось выше его сил. С трудом вытащил из ямы, отволок к тому кусту, за которым прятался до сих пор. Под снятыми тряпками оказался лишь хирдманн, ни следа одежды или оружия. Могучие мускулы обмякли, тело испещрено старыми шрамами и свежими ранами, явно полученными этой ночью. Вальд решил обмыть вином хотя бы лицо, чтобы с достоинством похоронить хирдманна, подумав, что не знает даже его имени. Не может быть, чтобы божественные псы были безымянными, как то же они друг к другу обращаются, когда их не слышат посторонние. Оторвал кусок ткани от своей рубашки и бережно начал стирать нечистоты с лица, которое впервые видел полностью. Обычно хирдманны носят черно-красную повязку, закрывающую голову почти до кончика носа, для глаз вырезаны две дырки, а сверху надевают металлический шлем, который скрывает все, что не скрыла маска. Череп хирдманна оказался бритым, странной формы, немного вытянутый, уши плотно прижаты, глаза крепко закрыты. Стер уже почти все, крепко задумавшись о своих злоключениях, в который оказались втянуты и совершенно посторонние люди, как раздался негромкий стон. Вальд вздрогнул от неожиданности.

Хирдманн был жив, но без сознания. Ему сильно досталось. Крепкое тело, вынесло испытания и теперь отключилось, чтобы набраться сил. Вальд выругался — надо бы позаботиться, где достать одежду или хотя бы одеяло. Вторую ночь в пустыне в том легком одеянии, что на нем, перенести достаточно сложно, а уж голому хирдманну и вовсе не выжить. Пусть он крепок и вынослив, но при полученных ранах Крогли за ночь убьет его, закончив то, что не смогли сделать соплеменники.

Возможно, на это и рассчитывали привратники, когда выносили раненого за ворота. Закат не за горами, а за закатом придет леденящий ветер. Сейчас ветер теплый, с едва слышным шуршанием вихрит песок. С наступлением темноты ветер озвереет и будет ледяными копьями впиваться во все, что движется. Хирдманн застонал громче.

— Тише, тише, друг. Это — я, Вальд. Ты в надежных руках, я помогу. Астрономы всегда помнят добро. Я придумаю что-нибудь.

Да уж, легко сказать, да нелегко сделать. Вальд осмотрел хирдманна — смертельных ран вроде бы не заметно. Видимо, тоже по головушке прилетело — точно обучают крамсонов по башке бить до беспамятства, закутал снова в тряпье. Хоть и грязнее грязного, но другого ничего нет. Промыл раны, которые смог обнаружить, все тем же вином. Еще раз слазил в ров — долго рыскал среди нечистот и объедков, пока не нашел там подходящие обрывки тканей, укрыл раненого, натащил веток с листьями, сложил сверху, чтобы их не было заметно ни с городской стены, ни с дороги.

Лишь после этого разрешил себе отхлебнуть из фляги с вином — выручило снова, помянул хорошим словом ноёна Розенпорта — и призадумался. В голове зашумело, шишку на затылке ломить перестало, пока ее не трогаешь, а вот если коснуться — снова молоточки начинали стучать по всему черепу. С голодухи и от крепкого вина песок под ногами решил, что лежать не стоит, а срочно нужно кружиться, ноги стали тряпичными и Вальду пришлось сесть рядом с бесчувственным хирдманном. Ээх, что же делать, что же делать… Последняя надежда была на хирдманна, что он сможет помочь, а тут такое… Выживет ли он вообще? В город соваться нет смысла… Вальд уселся поближе к раненому, опустил голову на скрещенные руки, пытаясь спрятаться от порывов пронизывающего ветра. Надо было что-то придумать и срочно.

Когда брякнулся на песок, почувствовал, как что-то укололо кожу под тонкой тканью рубашки, сунул руку за пазуху, а там — ха, карты! Карты же! Вальд бережно разложил их на песке, придавив камешками, чтобы не унесло. Сориентировался и вот, план действий готов. Снова спустился в зловонный ров, который вроде уже и попахивать не так сильно стал, раздобыл еще всякой рванины, более-менее чистой, зарыл хирдманна поглубже — получилось что-то вроде птичьего гнезда, только птичка таких немаленьких размеров. На куске коры накорябал по — крамсонски короткое послание хирдманну, вдруг очнется, будет недоумевать, куда кто подевался.

Хотя эмоции и хирдманн — вещи не очень совместимые, но все же… И отправился в пески, туда где была еда, одежда и друзья — туда, где ноён укрыл Бардема. Может Стела каким-нибудь образом тоже там окажется… Сначала шел, потом понял, что до темноты не успевает, и эта ночь станет последней для него — вторую ночь в такой легкой одежде, да натощак, да при усиливающемся леденящем ветре ему не пережить. Эта же ночь доконает и хирдманна, которому нужно тепло и лекарства — чем быстрее, тем лучше. Вспомнились чуткие руки женщин из клана повитух, которые одним прикосновением облегчали страдания. А еще вспомнил, как Кир рассказывал, что его мама Лентина смогла сама, не имея повитухиных навыков, спасти двоих попутчиков от смерти, один — с проломленным черепом и сломанной ногой, а у второго была страшная рана в горле и отравление каким-то пойлом. Хмыкнул потихоньку, так что отчаиваться рано. И припустил еще быстрее, стараясь дышать размеренно.

Ночь уже была на исходе, когда обессилевший астроном добрался до тайника, в котором, как предполагалось, его ждут. Последний участок пути был самым трудным, бежать сил уже не было, ноги гудели, воздуха не хватало, голова кружилась. Иногда он просто падал лицом в холодный песок и лежал так, пока не начинал замерзать. Вода и вино уже давно закончились, в горле пересохло, каждый вдох давался с трудом. На фоне предрассветного неба показались чахлые деревца, прикрывающие вход в пещеру, которую ни в жизнь не заметишь, если не будешь знать о ней. Само существование пещеры — странность в этой равнинной песчаной приокеанской местности. Здесь и гор-то не было. А тут, среди умирающего от вечной жажды корявого лесочка в песках торчал неведомо откуда взявшийся огроменный утес, в котором ветер, песок и время проделали множество разных по величине отверстий. Астроном добрался до кустов, что росли с краю, и плюхнулся под них, стараясь отдышаться перед последним рывком, вглядываясь во мглу, что царила в глубине этого лесочка. Среди искривленных стволов заметил отблеск костра и едва не рванулся туда — там тепло, там люди, там помощь. Но что-то остановило, как-то слишком все просто — добежали вот тебе спасение. Нееет, из огня да в полымя попадать уже поднадоело, Вальд отдыщался и, стараясь не шуметь, хотя в эту ветреную ночь, можно было особенно не осторожничать, подкрался к центральной пещере, той, что была самой большой.

Ну да, его ждали, и ждали с нетерпением. Тот самый офицер, который встретил его и Бардема, когда они въезжали в Крамбар и группа его сотоварищей. И дожидались явно не для того, чтобы напоить-накормить и спать на мягком уложить. Бардема не было видно, сердце заныло от томящего предчувствия. Но вскоре разглядел, как купец злобно поблескивает глазами на своих стражников — молодой Пергани был связан и сидел, привалившись к стене неподалеку от костра, почти на грани видимости. Вальд бесшумно — по мере возможности — отполз назад, туда, где его не заметят и не услышат. И последние силы были на исходе, и плана больше никакого не было.

Вальд подумал, что зря он тогда Стелу не послушал: надо было Кира взять, и помощи у кастырей попросить, а он все решил сам сделать. Эх, ну зачем вот Стелу-то взял с собой, расспросить хорошенько и пусть себе в Мире оставалась, она и так в жизни хапнула печалей полной ложкой. А теперь сиди, как дурак. Получил, что хотел получить, где Стела теперь — кто знает. Как он в глаза кровнику посмотрит, скажет, что, мол, прости, брат, так получилось? Дожидайся смерти, и сам сдохнешь, и помочь никому не поможешь.

Вальд приподнялся с редкой травки, судорожно вцепившейся белесыми корешками в песок, впился ногтями в ладони, да так, что от боли зубами скрипнул, поднял окровавленные кулаки к медленно бледнеющему небу и взмолился. Молился молча, чтобы не выдать себя, молился не богам, хотя и верил в Семерку, молил о помощи ту, которую шел спасать: «Мама, мамочка! Подумай обо мне, дай мне сил — чтобы пережить эту ночь и спасти тех, кто решил помогать мне, не дай пропасть тем, кто мне дорог. Мама! Ты всегда была рядом со мной, я не верю, что ты не можешь меня услышать.

Я не верю, что ты забыла меня. Где бы ты не была, подумай обо мне. Вспомни же меня, твоего сына!!!» Но не было ответа на его мольбу, лишь шорох трущихся друг об друга безлистых веток и порывы ветра прозвучали в ответ. Черное отчаяние подкралось совсем близко, застилая свет и гася надежду. Вальд сделал все, что было в его силах. Перед глазами потемнело и он бессильно повалился на песок.

 

Глава 14

Пыльные будни

…В темных пыльных хронилищах тускло и тоскливо. Нет ни ярких красок, ни радости, ни любви. Лишь отчаяние и вечное предчувствие еще более страшных испытаний. Нет памяти… Не в чем черпать силы и мужество, когда ты оказываешься узником мрачных чертогов темнобородого. В огромной пыльной зале, там, где всегда холодно, в грязные узкие окна бьют лучи вечного не гаснущего света, влачат свое существование спешенные проклятые. Те, что не оправдали надежд своего властелина, те, что не смогли удержать данное им могущество. Они теперь навеки обречены помнить об этом. Бывшие драконы, чей вид не внушает никакого страха, жалки в своей немощи.

Они обречены ходить по пыльным плитам, подгоняемые девятихвостой плетью безжалостной надсмотрщицы. Они бредут, задевая друг друга сломанными и обожженными крыльями, с которых никогда не прекращает капать кровь на пыль, которая мгновенно и жадно впитывает багровую жидкость. Спешенные проклятые бредут, шипя от непрекращающейся боли ран и ожогов. Иногда колонны, что подпирают незримый в высоте сводчатый потолок, рушатся, распадаясь на громадные куски камня, который в незапамятные времена был тщательно отполирован безвестными мастерами. Иногда эти каменный обломки попадают на кого-нибудь из спешенных, но их собратья по несчастью не спешат на помощь. Такие события вносят хоть какое-то разнообразие в их вечность боли, унижения, страданий и сожалений об утерянной силе и власти. И только такие события позволяют им остановиться, потому как надсмотрщица должна обеспечить их бесперебойное движение и поддерживать в них жизнь. И она поднимает камни, с неженской силой откидывая их прочь, туда, где открыты настежь широкие двери, в льющийся сквозь них пыльный свет. В эти двери можно лишь войти. А надсмотрщица, освободив того несчастного, которого завалило каменными осколками, продолжает свою монотонную работу, временами покрикивая на своих подопечных хрипловатым, сорванным голосом. Раздастся щелчок плетки, и вновь пошли кружить в пыльном полусвете спешенные проклятые. И надсмотрщице нельзя остановиться, и задуматься некогда о том, кто она и почему здесь. И память зудит от этого, как незаживающая рана, пытаясь найти разгадку этого существования, уже кажется вот оно, воспоминание, уже теплыми лучами касается твоих мыслей, но нет. И это лишь для нее — это ее личное хронилище. Для падших драконов — наоборот, незатихающие воспоминания о былом могуществе и потерянных возможностях. И для всех них — пыль, тоска, затхлость, безысходность и уныние. Не было, нет и не будет ничего иного, кроме этого. И это вечность.

Снова обрушилась колонна, придавив самого жалкого из узников, когда-то толстяка и обжору, ныне с обвисшей кожей и жалкими потерянными глазами, ищущими сочувствия, вечно клянчащего что-нибудь съестное. Надсмотрщица подошла к обломкам, наклонилась, чтобы удобнее ухватиться за острые края — по привычке. Теперь она не могла порвать одежду — любой порыв затягивался на глазах, она не могла пораниться, кожа обрела другие качества, перестав быть уязвимой, для нее здесь не было невозможного. Ее красота стала вечной — нестареющая гладкая бархатистая кожа, стройная девичья фигура. Но здешняя красота не имеет ничего общего с прежней — белки глаз наполнились кровью, радужка приобрела багрово-черный цвет, волосы побелели, затянутые неведомой силой в вечную тяжелую косу, спускающуюся до самых бедер, тяжестью своей заставляя гордо вскидывать голову. Она могла убивать узников, они все равно воскресали после этого, она могла пытать их, мучая самыми изощренными пытками, но ей не хотелось. Что ей с того, ей достаточно своих мучений. Она лишь не давала им останавливаться. Но ныне, в этот самый момент, когда откидывала кусок камня с бывшего толстяка, она почему-то заглянула ему в глаза. И замерла на мгновение, увидев в них то, чего не было. Глаза на миг стали другими, они пылали янтарно-желтым зрачком, смягченным мягким жемчужно-серым светом хрусталика. И из его горла донеслось сказанное где-то в дальних далях другим, смутно знакомым голосом: «Мама, мамочка! Подумай обо мне, вспомни меня, дай мне силы преодолеть…». Из сухих глаз надсмотрщицы скатилась кровавая слеза, что-то давно забытое сжало горло, напоминая о чем — то прежде очень важном, заставляя встряхнуться: «Вальд, сынок, ты жив, жив! Живи за меня, помни…». Прохрипела и уронила плеть, упавшую среди мусора и каменных обломков. От этого едва слышного падения рухнуло сразу несколько колонн и сверху откуда-то посыпалась пыль, в воздухе реяли обрывки и целые полотнища паутины. Покачнулись хронилища, надсмотрщица инстинктивно схватила плетку и все стихло. Глухо стонали придавленные узники. Кровавая слеза вновь скатилась из глаза надсмотрщицы, оставив на бледной щеке кровавый след. Но медлить нельзя, и она черной молнией заметалась по зале, освобождая своих подопечных из-под завалов камней. Последним был освобожден тот, что ранее был Магистром Мира, его взгляд молил, молил о чем-то несказанном. А потом слезы высохли, память угасла. Осталась лишь неодолимая потребность подгонять узников, не позволяя медлить и останавливаться. И вскоре все стало так же, как и было. И не было, нет и не будет ничего иного, кроме этого. И это вечность, потому что времени нет места в хронилищах.

Пыльный полусвет все также вливался в распахнутые каменные двери, когда зала вновь покачнулась, но в этот раз колонны остались на своих местах. Узники встревожились, оглянувшись на пришедшего. В дверях застыл мрачным багрово-черным плоским силуэтом, словно вырезанным из бумаги, темнобородый. Некоторое время наблюдал за вереницей своих бывших любимцев.

Надсмотрщица заметила нежданного гостя последней. Она шагнула навстречу, не с целью поприветствовать, а просто инстинктивно — появилось нечто отличающееся от того, что она видит и ощущает постоянно. С пришествием властелина хронилищ пыльный затхлый воздух изменился, словно став плотнее, в нем потрескивали разряды молний, запахло ветром, дождем — всем тем, что почти изгладилось из памяти.

Хрон шагнул через порог, ведя кого-то, закутанного в темный плащ за собой.

— Эй, Селена! Посмотри-ка, кого я тебе привел! Хватит тебе гонять эти мрачные рожи. Они теперь сами будут бегать, нянька больше им не нужна. Тебе надо будет теперь заботиться об этом славном малыше, — с этими словами темнобородый откинул капюшон с головы своего спутника.

Бывший Магистр криво усмехнулся — интересно, он один узнал этого вновь прибывшего?

Взглянул на бывшего Маршалла — у того вытянулось лицо, узнал, и этот узнал того, кто пришел с темнобородым. Сопровождал Хрона мальчик лет тринадцати, в венах которого явно текла кровь правителей. Печать крови Примов не скрыть в сколь угодно юном возрасте. А этот и вовсе был точной копией своего отца, Прима Мирского, лишь глаза были другими — такими же, как у надсмотрщицы Селены — на фоне кровавых сгустков, что заменили собой белки, пламенели багрово-черные зрачки, придающие лицу мрачное выражение. Нежная, еще детская кожа, бледна, никогда не знала света солнц, давно не стриженные волосы — белоснежные, как и у Селены — собраны в хвост. Казалось, что те, кто появляется в хронилищах в качестве гостей темнобородого, меняют цвет глаз и волос — в угоду хозяину. Хрон легонько подтолкнул мальчика вперед, навстречу надсмотрщице:

— Ну, иди, знакомься. Теперь это будет твоя мамка. Тебе же надоели те, предыдущие?

Мальчик шагнул вперед, с любопытством разглядывая незнакомку, игнорируя вопрос своего спутника:

— Здравствуй. Тебя зовут Селена?

Она молчала, разглядывая бездумно мальчика.

— Что ты, не умеешь разговаривать, да? Господин мне много рассказывал о тебе. О говорил, что у тебя был мальчик, сын, как его звали?

Селена молча смотрела на эту нежданную парочку, тупо глядя на них. Ноги порывались идти, чтобы выполнять свою вечную работу, руки пытались взмахнуть плетью — слишком сильна сила привычки. Хрон усмехнулся, остановил своего маленького спутника.

— Ну, полно, полно. Селена, я верну тебе часть твоей памяти в обмен на твое обещание, что ты позаботишься об этом малыше. И будешь заботиться как о своем сыне. Ты помнишь своего сыночка? Помнишь? Его звали Торнвальд, Вальд де Аастр. Он сын твоего клана и клана пастырей.

Вот и папаша, он не прячется, он вздрогнул и смотрит на тебя с таким вожделением, сказать что-то хочет, да боится… Ты не помнишь его? Он похитил всех твоих кровниц, ну или почти всех. Вот за это и страдает теперь, за то, что пустячное поручение выполнил, как попало — если бы всех похитил, и тебя бы здесь не было и его не было. И не было бы у тебя сыночка, и не страдал бы он сейчас там, где он находится. А он страдает, поверь мне. Невозможно не страдать, если теряешь мать, особенно такую мать, как ты! — помолчал, прошелся вокруг узников, то появляясь, то пропадая среди колонн в пыльных лучах света.

— А я бы правил Зорией. Этот безухий Магистр ваш, пошел на поводу своих чувств — любовь им овладела, видите ли. Вот и случилось невероятное, появился на свет твой сыночек, который помог мирянам преодолеть проклятие. Ты тоже внесла свой вклад. Припоминаешь?

Селена резко развернулась, следя за указующим перстом Хрона, он тыкал в того, кто принес ей так много горя, что даже появившиеся воспоминания не столь были ярки, сколько вспыхнувшая ненависть и жажда мести. Одним прыжком преодолев разделяющее их расстояние, она обрушила удары девятихвостки на сжавшегося от ударов бывшего Магистра, узнанного ею в этот момент.

Брызнула багровая кровь, оросив пыль под ее ногами, несколько капель попали на лицо, Селена вздрогнула и остановилась, убивать уже не хотелось. Мальчик, решив помочь своей новой няньке, подкрался к бывшему Магистру и впился острыми зубками в его ногу. Магистр стоял неподвижно, лишь веко дергалось непроизвольно и сжимались-разжимались руки, пытался таким образом сдержаться и не заорать во все горло от боли и ужаса. Мальчик оторвался от ноги, лицо в крови, и ощерил зубы в ухмылке:

— Ты довольна? — подбородок вымазан в крови, а глаза ждут, жаждут одобрения.

Селена остолбенела от такой помощи, но потом вспомнилось то, что было так давно, но все-таки было и от этого сбывшегося больно сейчас сердце. Подняла плеть вновь. Мальчик сидел рядом с падшим Магистром, готовясь вновь вцепиться в так понравившееся ему мясо. Вмешался Хрон:

— Браво, девочка моя! Ты можешь забить Торнвальда-старшего до смерти, я хочу оставить вас одних — ненадолго, чтобы ты насладилась местью, он все равно теперь бессмертен, воскреснет, подлец, и ты можешь убивать его каждый раз, как только тебе этого захочется. Но помни, что мальчик ждет, и он будет с тобой с этого момента и навечно. Ты не сможешь покинуть его, но и он не сможет надолго отлучиться от тебя.

В это самый момент Селена и бывший Магистр оказались в пыточной, в которой были орудия для нанесения увечий на любой вкус. Бывший фон Реймер, лишенный ушей, печати крови, имени, но не памяти, узнал свою призамковую пыточную, которую он так любил посещать — в качестве гостя и последнего судьи. Только ныне он был узником и тем, кому было суждено на себе познать мастерство палача, созданного им самим. Селена в задумчивости подошла к пыльному металлическому столу, покрытому пятнами ржавчины, на котором лежали, ожидая своего часа, устрашающие орудия пыток. Тонкими бледными пальцами перебирала позвякивающие инструменты, с любопытством дикаря разглядывая диковинные устройства — многое совершенно изгладилось из памяти, даже самое простейшее. Взяла длинную ржавую иглу и, придумав, как и что можно сотворить при помощи этого инструмента, направилась в бывшему фон Реймеру, вглядываясь в ненавистные черты. Желание убивать вернулось вместе с обещанными воспоминаниями. Память возвращалась, подсовывая то, что так хотелось забыть — вот его умоляющее лицо в процветающем еще Турске; вот его торжествующая потная морда, нависающая над ней, когда он насиловал ее, тогда, когда всех ее кровниц гнали, словно скот, на продажу; вот он, падший, погрязший в грехах, превращающийся в дракона, взлетает над Блангоррой, расправив черные кожистые крылья. И вот он, спешенный, обреченный своим властелином на вечные муки за то, что не смог удержать могущество, за то, что не дал сбыться предначертанному, прикован и беспомощен, стоит на коленях. Спешенный пощаде не просил. Отдавая должное поверженному врагу, Селена не услышала ни слова мольбы. Сделала еще один шаг — воздух снова сгустился, свет изменился и потемнел, став багровым. Подняла трясущуюся от нетерпения руку, замахиваясь ударить по глазам, чтобы погасить этот непонятный пламень. Уговаривала себя не спешить, что в ее распоряжении — вечность, она сможет отомстить за всю свою переломанную жизнь, за похищенных кровниц, за судьбу целого клана, который теперь почти исчез с лица Зории. А бывший Магистр стоял на коленях перед своей бывшей возлюбленной, от неразделенных чувств к которой он наворотил такого, что простить себя не смог бы и сам — теперь, когда схлынули наваждения и обещания темнобородого. Вечность — достаточное время для осознания своих ошибок.

Очистившись от всего мелочного, подленького и грязного, бывший фон Реймер смог измениться.

Нынешний он понял бы ее отказ тогда, давным-давно, в Турске, и не было бы ничего этого.

Поэтому последний раз полюбовавшись на прекрасное, ставшее более мрачным, лицо девушки, он потупился, ожидая удара, который навеки лишит его зрения. Он не сомневался, что темнобородый не потрудится возвращать ему глаза — зачем, если можно таким образом добавить мучений в беспросветную жизнь падшего… Ожидание удара было пострашнее самого удара. Но его все не было и не было. Бывший черный дракон приоткрыл глаза — Селена замерла, пристально разглядывая его, потом бросила зазвеневшую иглу на стол, порывисто схватила мальчика за руку, обняла:

— Пойдем отсюда. Он не достоин этого. Я ПРОЩАЮ ЕГО! Я ПРОЩАЮ ЕГО ЗА ВСЕ, ЧТО ОН СОТВОРИЛ НА ЗОРИИ! Я ПРОЩАЮ ЕМУ ВСЕ ТО ЗЛО, ЧТО ОН ПРИЧИНИЛ ЛИЧНО МНЕ!

Пусть он будет в хронилищах лишь по воле темнобородого, а я отпускаю его.

Повернулась и, с усилием толкнула тяжеленную дверь, со скрипом проржавленных петель открывшуюся все в ту же пыльную залу. Она вышла в зал вместе с мальчиком, и приблизилась к Хрону, который успел развлечься со своими узниками и встретил их в облике чешуйчатого монстра, с остроносой морды которого стекала кровь:

— Чем ты меня порадуешь? Враг твоего клана повержен? Ты сделала с ним что-то этакое? Мерзкое и кровавое? Ну, позволь же мне полюбоваться на результаты, не томи, — говоря, он неуловимо — текучим движением возвращался в обличье истинного темнобородого. Селена отошла, открыла тяжелую дверь настежь — удивительно, но сейчас она подалась без скрипа. Бывший Торнвальд продолжал стоять на коленях, по-прежнему прикованный к металлическому столбу.

— Детка, что это? Тебе мало инструментов? Или нужен помощник? Что случилось?

— Я прощаю его, — сил не осталось даже на крик, внезапно подступила многовековая усталость, голос предательски захрипел в конце фразы, — я прощаю ему все зло, которое он натворил. В конце концов, часть именно его крови течет в венах Вальда-младшего, а он бы не одобрил. Я не могу добить и без того поверженного врага, я слишком хорошо помню своего мальчика, чтобы стать той сукой, которой ты хочешь.

Стены всех хронилищ покачнулись, на этот раз так сильно, что на стенах зазмеились трещины, из которых выползали, злобно шипя змеи, мохноногие пауки показались из углов и, передвигаясь с немыслимой для них скоростью, вновь заткали углы сплошными полотнами, закружилась пыль в сумеречном свете. Темнобородый недовольно нахмурил кустистые брови:

— Тайамант, иди-ка сюда. Ты сможешь рассказать мне, что тут произошло до моего появления?

Бывшая любимица с опаской приблизившись к Хрону, пала ниц возле его окровавленных и пыльных босых ступней, смотрела преданно исподлобья, боясь не угодить хоть в чем-то:

— Она гоняла нас по залу, потом он, — указала на бывшего толстяка, — Он что-то сделал с голосом и глазами, попросил её помощи и она заплакала, даже плетку бросила. Она помнит, она помнит, кем была раньше. А ты говорил, что она не будет. Ты говорил, что палач должен быть бесстрастен и не предвзят… А потом зашаталось все, и она снова начала нас подгонять, а потом каменюки убирала, жалостливая, тварь, — захныкала, жалуясь, протягивая руки, покрытые ссадинами и кровоподтеками, некогда столь прекрасные.

— Молодец, девочка. Еще пару-сотен веков и я, может быть, прощу тебя. Что для тебя годы, если у нас есть вся вечность?

Тайамант, склонившись над ногами темнобородого, обняла, приподняв одну стопу и начала жадно, причмокивая, целовать ее, поднимаясь выше, перешла на внутреннюю сторону бедра, приближаясь к столь желанному для нее предмету. Хрон некоторое время наблюдал за падшей, потом брезгливо отстранился:

— Ну будет, будет. Твое время еще не наступило — я же не сказал, что отпущу тебя прямо сейчас!

Пока ты остаешься с ними.

Униженная Тайамант с криком бросилась к надсмотрщице, зная не понаслышке, что на властелина нападать не стоит. Селене подняла плеть, которую она сжимала в руке, как для удара, и бывшая дракониха с жалобным ворчанием остановилась, словно налетев на невидимую преграду. Голова ее запрокинулась, обожженные крылья, что волочились за ней, начали тлеть. Тайамант упала, катаясь по каменному полу. Крылья потухли, но при падении одно из крыльев с громким противным хрустом сломалось, причинив своей хозяйке новую боль. Стеная и бормоча что-то невнятное Тайамант отползла в дальний угол, села, прижавшись поврежденным крылом к колонне, пытаясь успокоить боль и затихла. Хрон повернулся к Селене:

— Вот видишь, они недостойны ни твоей жалости, ни твоего прощения. Они предадут тебя, как только появится такая возможность. И не из ненависти к тебе, а потому что в этом вся их натура, которую изменить не могут ни мои хронилища, ни воля всей вашей небесной Семерки. Даже если вернуть их на Зорию, а особенно в Мир, они останутся прежними. И вновь будут пытаться принести хронилища в ваш Мир. Они не важны, эти людишки не имеют значения! Что они тебе — это лишь кости да мясо, они забавны, но не более того. Важны лишь боги, важна лишь вечность.

— Я не могу изменить их, но я в силах изменить себя. Для меня они всегда будут важны, чтобы ты ни говорил и не делал. ТЫ можешь сломать меня, я могу быть твоей игрушкой — это в твоей власти. Но добровольно стать рабыней, особенно такого, как ты? Боги не достойны называться богами, если они так расходуют свое могущество! — проговорила быстро, боясь не успеть сказать, — Слушай, отпустил бы ты меня, зачем я тебе здесь? У тебя достаточно палачей. И я могу быть лишь безмозглой твоей подчиненной, но, если ты оставишь мне память… Я бы советовала тебе остеречься!

Стены вновь вздрогнули, вновь посыпалась пыль от громоподобного смеха темнобородого:

— Да уж! Ты — это ты, ничто не властно над Селеной, даже сам воздух хронилищ, который необратимо меняет всех своих обитателей, не смог с тобой ничего сделать. Палачей достаточно, но я слишком хочу тебя, чтобы отпустить. Никто не смеет угрожать мне, Хрону темнобородому, властелину времени и повелителю хронилиш, и ты не смеешь! Ты же это в шутку, я знаю. Да и куда ты пойдешь? На всей Зории тебе нет места. Ты слишком долго пробыла в хронилищах. Все, кого ты знала и любила, давно умерли. Если будешь паинькой, я найду для тебя тех, кто попал ко мне — ты сможешь посмотреть на них. И ты поймешь, что твоя доля — лучше, чем то, что стало с ними.

— Да мне все равно, куда я там пойду! Я хочу лишь вдохнуть воздух Зории, коснуться ее воды, травы, увидеть рассвет и закат… Лишь бы уйти отсюда! Мне плохо здесь. Отпусти, отпусти меня!

Я помню, что мне не место здесь!

— А никто и не говорил, что в хронилищах должно быть удобно и уютно — в каких это сказках в гостях у Хрона приятно находиться? Это наказание. Зачем мне создавать комфорт? Никто и не говорил, что твое место — здесь, — перебил сам себя, — Хотя, почему это тебе здесь не место? Ты прелюбодействовала с кучей мужчин на глазах того, кто любил тебя! Ну и что с того, что не было на то твоей воли и желания. Так что с точки зрения вашей Семерки ты здесь законно. А то, что тебе быть здесь не хочется — кому же хочется?

— Я? О чем ты? С какими мужчинами?

— А как же нежные чувства того, кого ты тут недавно простила — безухого Магистра? Ты забыла и это, не хочется вспоминать, да? Красотой своей сводить с ума — скажешь, что это тоже была не ты? Прелюбодеяние, гордыня — по праву ты тут, ох как по праву! Не тебе решать — должна ты быть наказана или награждена. Раз ты тут и ты палач — значит заслужила! Иначе твои божки вмешались бы! — голос темнобородого гремел, заставляя колонны пугающе покачиваться.

В этот миг сознание Селены словно раскололось на части, в виски ударила боль, зачастила во вновь угасающем сознании мысль о смерти. «Я мертва, мертва, мертвааааааааааааааа»….

— Тебе опасно оставлять весь разум, и всю память, для тебя же хуже. Нет, нет, детка. Видишь, добрый Хрон придумал для тебя еще одно занятие: ты будешь этого вот мальчугана воспитывать, как мне нужно. Сейчас я кое-что подправлю в твоей буйной головушке, и ты перестанешь сомневаться — подчиняться мне или нет. Ты снова станешь слепым орудием моей воли. Память для тебя — это нечто совершенно ненужное и даже вредное. Этак ты себя изведешь. И да, мальчика зовут Аль.

 

Глава 15

Время ведьм

Вальд нехотя открыл глаза. Голова казалась неподъемной, словно накануне перебрал крепкого вина. Во рту пересохло так, что язык казался огромным и шершавым. Сел, ворочал тяжеленной черепушкой из стороны в сторону, пытаясь очухаться. Попробовал встать — непослушные ноги отказали, он снова шлепнулся на раскаленный песок. Давно взошедшие светила припекали уже не на шутку и, если бы ветер не приносил холодных потоков со стороны океана, лежать на песке оказалось бы смертельно опасно — кровь практически вскипает, принося немыслимые страдания и мучительную смерть неосторожному путнику. Вальд порадовался сезону ветров, что дал ему еще один шанс выжить. Не стараясь более подняться, астроном скатился с бархана и медленно пополз к оазису, что зеленел совсем неподалеку. Полз, пытаясь производить как можно меньше шума, все еще питая надежду на то, что сможет выручить своих друзей, если они до сих пор тут, в пещерах. Сквозь шорох потревоженных песчинок послышался ему чей-то едва различимый смешок. А он все равно полз, превозмогая немыслимую жажду — казалось, каждая часть тела молит о глоточке, совсем малюсеньком. Тонкое одеяние ночью не спасало от холода, теперь же не спасало от этого пекла, упрямо тащил непослушное тело вперед, обжигаясь о раскаленный песок. Глаза слезились, воспалившись от яркого света, лучи светил впивались в глазные яблоки, лишая их влаги. Впереди плыло знойное марево, застилая обзор. Язык стал громадным и шершавым, словно камень. Вальд подумал, что остановка по любой причине — верная смерть, вновь сдвинуться с места уже не сможет… Скатываясь с очередного бархана, не заметил валуна, лежащего на пути. Хотя, если бы и заметил, это ничего не изменило бы — обогнуть камень или откинуть его юноша не мог. Шапка густых волос, таких же, как у матери, смягчила удар, удар о камень не раскроил череп, только лишил сознания, подарив блаженное забытье…

Очнулся Вальд от прохлады, его немедленно начало знобить. Глаза открывать сразу не стал — мало ли что могло произойти, пока он валялся в отключке, отданный на милость Крогли и Семерке. Затаился, приоткрыв воспаленные веки. И дернулся, не сдержавшись, так странно было увидеть себя на берегу какого-то озерца — на карте не обозначенного, да и откуда в сердце Крогли какие-то озера! Вокруг сновали какие-то особы, несомненно женского пола, разных возрастов.

Переговаривались на незнакомом языке, в котором изобиловали тягучие гласные. Настороженно вслушивался, пытаясь определить, кто эти дамочки. И тут вновь словно ударило — это ж на мирском они говорят, только гласные тянут до невозможности: вместо «вода» слышится «вооодааа», вот и показалось, что язык незнаком. Идущая мимо девушка, почти девочка, несла кувшин — может быть и с «вооодооой». Пышными рыжими кудрями, свободно ниспадавшими на плечи, напомнила Вальду о Стеле, аж зубы стиснул, чтобы не застонать от бессилия, а эта с кувшином заметила — вот востроглазая — и заверещала:

— Бааа, бааа, ооон очнууулся, кааажется!

Мигом возникла небольшая толпа из любопытствующих. Стоящие рядом с юношей немедленно расступились, пропуская грузную пожилую даму, чуть выше остальных ростом. Она подошла прихрамывая, опираясь на деревянную клюку. Легонько ткнула клюкой:

— Брось, мы уже давно засекли, что ты очнулся, можешь не притворяться.

Вальд открыл глаза, пытаясь приподняться. Пожилая дама едва заметно шевельнула рукой, и под спиной юноши оказалась в меру мягкая лежанка, а для собеседницы появился массивный стул и, если Вальда не обманывали глаза, стул тот был из гикори. И как эти хрупкие дамы смогли притащить в мгновения ока такую тяжесть…

— Напоите его, да много не давайте сразу. Пустыня не любит отдавать свои жертвы, — бабуля-то гласные не тянула, говорила коротко, рубленными фразами, голос старческий, чуть надтреснутый.

Та самая рыжеволосая девица поднесла к его губам запотевший кувшин, наполненный до краев холодной свежей влагой. Вальд намертво вцепившись в кувшин, попытался вылить в глотку как можно больше живительной жидкости. Но рыжая с жалостливой улыбкой забрала сосуд и отошла за пожилую даму.

— Вот теперь мы можем поговорить. И узнать, не совершили ли мы ошибки, отобрав у Крогли ее жертву. Кто ты?

Вальд поднял глаза, пытаясь сконцентрировать взгляд на лице собеседницы. От выпитого начало резать желудок, на лбу выступила испарина, бросало то в холод, то в жар, тошнило и дрожали конечности.

— Э нет, так не пойдет, — снова едва заметное движение рукой и мучения астронома прекратились.

— Здравствовать и процветать от Новолетья к Новолетью, вам и вашим близким, — юноша всмотрелся в лицо пожилой дамы, ему почему-то хотелось звать ее «бабуля».

— И тебе здравствовать, странник. Кто твоя мать?

— Моя мать — Селена Виктория де Аастр, урожденная клана астрономов, что в Мире.

— Наслышаны мы о вас, и что женщин ваших темнобородый прибрал — тоже знаем, подробностей о похищении только не знаем.

— Это давно случилось. В Мире после этого многое произошло. Если хотите, я могу рассказать.

Бабуля задумалась, уснула, что ли, подбородок опустился низко-низко, почти упал на грудь. Вальд терпеливо ждал, а в его мыслях уже забрезжило прозрение — только одно племя может кочевать по Крогли в самое пекло без вреда для себя. Лишь это племя способно изменять окружающую реальность, приспосабливая ее для своих нужд. Потом матриарх открыла ясные глаза — ох, вовсе не спала старушка, настороже всегда:

— Нет, рассказывать не надо. И ты догадался верно. Мы — ведьмы. Те самые, которых ты искал.

И она снова прикрыла усталые глаза морщинистыми веками, застыла на своем стуле-кресле, став похожей на изваяния, что иногда встречаются в песках Крогли. Астроном вспомнил, как давным — давно, когда он и Селена шли сквозь пустыню, уходя от Диких, они мельком видели парочку похожих. Вальд потерял дар речи от удивления, хватая полуоткрытым ртом прохладный — прохладный! — воздух и озирался в недоумении — откуда она знает, что он искал, почему ей стало неинтересно узнать судьбу его кровниц, в глазах же поначалу отчетливо читался интерес. Слишком уж отличалось то, что он искал, от того, что получил.

А получил астроном следующее. Под палящими лучами полуденных светил среди раскаленных песков Крогли раскинулся возникший из ниоткуда небольшой оазис — с тенистым лесочком, прохладным ручейком, мягкой травой, на которой так приятно валяться в жаркий полдень под кронами гикори. И целым племенем кочующих ведьм, которое и создало это оазис.

Вальд наличием оазиса-то как раз не был поражен. Для человека, который видел и разговаривал с драконами, который общался с темнобородым повелителем хронилищ, для него такие вещи давно перестали быть удивительными. Изумление вызывало то, что ведьмы были другими, совершенно иными, отличными от тех, какими Вальд их себе представлял, исходя из того немногого, что удалось узнать о колдуньях. Представлялись истеричными особами, в последнем приступе молодости, грязные и неряшливые, творящие зло налево и направо, руководствуясь только лишь своим взбалмошным нравом и переменчивым настроением. Ну изредка, возможно, оказывающие платные услуги — погадать на кого, околдовать кого, навести чары — злобные обязательно. Мимо же деловито сновали спокойные особы разных возрастов. В их мимолетных взглядах чувствовалась печаль, разлитая в прохладном воздухе оазиса. Та самая печаль, которую дают многие знания.

Ведьмы знали слишком много о тех, кто из окружал, поэтому не совершали никаких лишних телодвижений, не спешили, не впадали в истерики, не кружились волчком, стараясь впасть в транс.

Занимались своими ежедневными делами. Кто-то нес кувшины с водой — а могли бы колдануть и не напрягаться, из пустыни возвращались охотницы с луками за спиной, таща за собой тушки песчаных коз — а тоже могли бы как-то по-другому добыть пропитание — заставить козу эту саму пожаловать к костру. Ведьмы делали обычные вещи своими руками. И Вальду пришло прозрение и понимание того, что сила, которую могут использовать колдуньи, слишком дорого достается для них, чтобы бездумно расходовать. И решил попробовать просить помощи: друзья его все еще были в беде.

— Послушайте! — Вальд окликнул бабулю, что дремала неподалеку.

— Меня зовут бар Катарина.

— Достопочтенная бар Катарина, я и мои друзья попали в беду в окрестностях Крамбара. Меня вы спасли — я от всего сердца благодарю вас и надеюсь, что когда-нибудь случится отблагодарить вас за это. Но есть еще девушка Стела — она рыжеволосая, глаза такие же, как у меня — она дорога мне, она моя кровница, из тех, что уцелели…

Ведьма перебила его:

— Постой, друг, не спеши. Ты слишком много говоришь. Я могу помочь твоим друзьям, не сходя с места. Всем, кроме этого твоего телохранителя — хирдманна, — как же презрительно прозвучало это слово, бар Катарина словно выплюнула его.

— А что с ним? Он погиб?

— Нет, он жив еще. Так и лежит там, где ты его оставил. Я вижу его глазами тех падальщиков, что кружат в небе неподалеку. Но девочки не согласятся помогать хирдманну.

Догадливый астроном слегка прищурился:

— Кланы хирдманнов и ведьм как-то пересекли тропу и мир им теперь неведом?

— Да. Даже более, чем ты предполагаешь. Тебе я могу рассказать — ты пока не представляешь для нас опасности. Согласен послушать старуху? Мне придется с тобой говорить вашими словами, ты нашу речь не разберешь, о важном мы не говорим вслух, — хитро прищурилась, скрывая насмешку среди морщинок, мол, терпения у тебя нет столько, чтобы мои истории выслушивать.

— Так вот. Хирдманны берут в наложницы женщин, которые после рождения им детей, становятся более ни на что не годны — кроме как стать ведьмой. А для этого изгнанная мать, которая еще очень слаба после тяжелых родов, а уж роды очень тяжелые, новорожденные мальчики обычно очень крупные, должна пересечь Крогли. Если, если мы услышим ее зов, который так слаб, что самые талантливые из нас едва могут засечь, а в песках так много всяких посторонних шумов, вот тогда у нее появляется малюсенький шанс на то, что она будет жива. Иногда, очень редко, рождаются девочки — тогда уж изгнанная роженица и новорожденная идут сквозь раскаленные пески вдвоем. И парадокс — они имеют больше шансов выжить, чем у одиночки. Зов роженицы и новорожденной сильнее, и мать задействует все свои силы, чтобы донести свою девочку туда, где она будет в безопасности. Но матери после этого живут недолго — слишком велик расход сил, они словно сгорают.

Вальд машинально отметил, что пустынная ведьма, старуха, знает слово «парадокс», откуда? А она продолжила:

— Мы выхаживаем ослабевших, даем им шанс. Но взамен они отрекаются от прошлого и обязаны стать такими, как мы. Дар ведовства не передается по наследству, его надо развивать и совершенствовать. И как ты думаешь, которая из женщин, выкинутых имперскими псами за городские ворота, лишенная счастья видеть, как растет ее малыш, пойдет спасать хирдманна?

Вальд задумался, ответ пришел быстро, еще до того, как бар Катарина смогла увидеть в его мыслях:

— Та, что очень любила своего ребенка, скорее всего сына. Та, что до сих пор любит своего ребенка и хочет хотя бы узнать его судьбу. Вы же не можете видеть, что происходит за воротами Крамбара, ведь так? И вы не можете знать мысли хирдманнов. Иначе не нужен был ни зов, ни путь через пески. Вы бы просто знали, что тогда-то надо будет встретить там-то убитую горем мамашу и забрать ее.

Теперь настала очередь ведьмы удивленно пялиться на юношу:

— А ведь ты прав. Есть такая мамаша у нас.

Через мгновение к ним подошла худенькая ведьма. Она не поднимала глаз, пока бар Катарина не обратилась к ней.

— Говори вслух. Он не может слышать нас. Вальд, я попросила ее вспомнить о сыне, который остался в проклятом городе.

— Да, странник, мой маленький сын остался там. И я очень хочу узнать о нем хоть что-то, и ради этого могу пойти с тобой, и даже помочь твоему другу. Но я не могу обещать, что все будет так, как бы ты хотел. Хирдманн может не принять мою помощь. Мы можем опоздать. Слишком много переменных, чтобы все получилось.

Вальду нравилось такое общение — ведьмы были совершенно не похожи на остальных женщин, они не пустословили, не заставляли говорить лишнего своих собеседников, выгодно отличаясь даже от его кровниц. Он не заметил, как переглянулись ведьмы, как усмехнулась бар Катарина.

— Мы поможем тебе. Твоих друзей — Стелу и Бардема, можно ожидать ближе к середине ночи.

Если хочешь, дождись их. Но тебе лучше поспешить. Мы позаботимся о них. Тем, что мы спасли тебя, мы изменили череду событий, поэтому теперь придется продолжать помогать тебе. Ты и бар Хельга должны выйти вскоре после того, как ты подкрепишься. Никаких животных, на которых мы перемещаемся по пескам или над ними, у нас нет. И, как бы нас не изображали несведущие зоряне — летящими на метлах или в ведрах, или раскинув руки, мы путешествуем пешком. Так что, я знаю, ты не рассчитывал и на такую скорую встречу с нами, теперь и не рассчитывай на быстрое перемещение при помощи наших так называемых «колдовских штучек». Ногами пойдете. А сейчас вставай и пойдем отведаем, что там наготовили.

Вальд с опаской приподнялся, ожидая, что тут сейчас и рухнет. Думая, что ночной и утренний забег по пескам не пройдет для здоровья без последствий. Но ноги держали и даже не беспокоили, как бывает после долгих и утомительных нагрузок. Голова была ясной, глаза не слезились — а были так воспалены, что Вальд всерьез переживал за свое зрение. Бурчал лишь пустой желудок, требуя пищи. Так что юноше осталось лишь предложить бабуле Катарине руку и помочь ей дойти до импровизированного стола, который соорудили ее кровницы (если, конечно, их можно называть так). Астроном едва прикоснулся к покрытой тонкой кожей кисти ведьмы, как знание хлынуло в его мысли. Но не темное знание, а воспоминания самой бар Катарины. И не разорвать рукопожатия и не освободиться, пока все мысли не будут.

Вальд увидел бар Катарину юной девицей, попавшей на рынок рабов Крамбара. Она была дочерью маленького племени рыбаков, что жили на берегу Большого океана, промышляли рыбу, меняли ее на то, что было на скалистых берегах недоступно, так и существовали издавна. Пока не пришли крамсоны, искавшие новых рабов. Катарине отец приказал спрятаться в подвал, и не высовывать носа, пока все не стихнет. Она и сидела там, едва дыша, отчаянно стараясь не чихнуть — пыли в земляном подвале было предостаточно. Уже стихли крики и вопли, отзвенели клинки — кое-кто из рыбаков дорого продал свою жизнь и честь своих женщин. Девушка задремала, устав ждать. Пробуждение ее было ужасным. Во сне привиделось ей, что жарится на углях столь любимое и редкое в их поселке лакомство — мясо, даже запах чуяла. Открыла глаза в радостном ожидании и закричала. Горестный вопль Катарины был так громок, что его услышали покидающие пепелище… Горели все дома вокруг. На площади возле колодца были сложены в общую кучу все мертвецы, что распрощались с жизнью в этот проклятый день. Эта куча была подожжена уходящими крамсонами, озлобленными маленькой добычей и слишком большими потерями.

Поэтому же мстительные работорговцы подожгли и поселок, хотя раньше никогда так не делали.

Оставленным в живых людям свойственно всегда надеяться на лучшее, они вновь заводят семьи, плодятся. А это всегда радовало крамсонов — среди новых рабов всегда мог отыскаться какой — нибудь перл — искусные мастеровые или красивые девицы или здоровяки, да и редкие уроды тоже годились. Бывали и детки, которые приносили кучу крамов для своих владельцев. Этот же поселок крамсоны предпочли сжечь, чтобы слух о жестоком усмирении непокорных облетел все побережье и усмирил тех, кто еще собирается сопротивляться.

Ее хозяином оказался Эрик Краусс. И он, в принципе, был достаточно добр к ней — ее не били, не насиловали, не унижали. Лишь сам факт того, что нельзя уйти за городские стены, даже на прогулку, для человека, выросшего среди песчаных дюн и плещущихся волн, привыкшего засыпать под звуки побережья, ограничение свободы и жизнь среди множества людей был худшей из пыток.

Очень долго привыкала Катарина к такой жизни и, может быть, смирилась бы с потерей свободы, но однажды она попалась на глаза одному из имперских псов. Имени его она не знала, как впрочем и многие из крамсонов — мало кто был посвящен в таинства имен хирдманнов — лица не запомнила тоже, в памяти остался лишь запах его: горькая полынь, металл доспехов и запекшаяся кровь. Доспехами и кровью пахли все хирдманны, но этот почему-то благоухал еще и полынью.

Этот хирдманн решил, что девушка достаточно созрела, чтобы родить ему сына. Поэтому Крауссу, тогда еще просто гражданину Крамбара, который только-только начал свое восхождение к почетному званию «бухана», пришлось поступиться со своими имущественными правами и уступить Катарину воину. Керр Эрик знал, что рабыню свою он больше не увидит, но уже тогда, отличаясь редкой предусмотрительностью, обставил дело так, что девушку он подарил Всевышнему, предоставив божеству право распорядиться ее судьбой в пользу своего пса. И Всевышний запомнил это, приблизив удачливого дельца ко двору.

Катарина, которая оставалась девственницей, несмотря на не первый год рабства — для спинолюба Краусса и ему подобного окружения она не представляла особого интереса. Она слезно молила хозяина переменить решение. Но что значат слезы рабыни, пусть и прехорошенькой, когда дело касается благорасположения Всемогущего. Катарину отправили в Красные башни. И хирдманн, который ее выбрал, стал ее первым мужчиной. Нет, нет, он не был грубым зверем, как можно было подумать, глядя на этого сурового, покрытого шрамами могучего воина, закованного в доспехи и скрывающего свою внешность под вечной красной повязкой, из-под которой виднелась лишь нижняя часть лица. По своему он был даже нежен с неопытной девушкой, сняв металлический нагрудник, утыканный острыми шипами и перчатки, в которых он обычно спал. Но, тем не менее, после рождения здоровенького младенца, на которого Катарине не дали даже взглянуть, ее, истекающую кровью после тяжких родов — мальчик был более чем крупненьким — вышвырнули за городскую стену. Близился закат. Начинался сезон ветров, принесших с собой холодную водяную пыль Большого океана. Пески после того, как дневные светила скатывались за горизонт, мгновенно остывали. То, что пощадили ветра, не щадила Крогли — утром, те, кто оказывался за пределами укрытия, те, у кого не было сил, чтобы спрятаться хотя бы среди чахлых кустов и разжечь небольшой костер — они встречали рассветы навеки застывшими глазами среди песчаных дюн.

Катарина очень хотела жить, поэтому почти теряя сознание, она заставила себя идти. Не выбирая направления, держась только тем, что вовремя переставляла ноги. Не было ненависти, не было ничего. Словно подернувшиеся пеплом угли до поры притупились все чувства. Она шла и шла, порой скользя барханов вниз, но каждый раз вставала. Когда стертые ноги, покрытые коркой запекшейся крови, отказывали ей, она валилась лицом в песок. Бормотала про себя что-то неразличимое, поднималась и снова шла. Небо уже светлело, когда на нее наткнулись пустынные ведьмы… Воспоминания бар Катарины пронесли в мыслях Вальда в считанные мгновения, а показалось, что он все время незримо был рядом с юной рыбачкой. Бабуля грустно улыбнулась:

— Теперь ты понимаешь, откуда это в нас — ненависть к хирдманнам и ко всему Крамбару? Все мои сестры так или иначе попали в плен к этим чудовищам, к крамсонам. Среди нас ты встретишь и вовсе экзотических дам — они привезены издалека и до сих пор вскрикивают по ночам, скучая по своим. А теперь пойдем, негоже заставлять остальных ждать.

Наготовили ведьмы столько, что хватило бы накормить небольшой город. Часть мяса песчаных коз запекли на углях, из другой части приготовили замечательное жаркое, сдобрив оба блюда какими-то благоухающими пряными травами. Вкуснейшие лепешки были теплыми и мягкими, словно сохранили теплоту и мягкость рук тех, кто их приготовил. Небольшие глиняные кувшины с прохладной чистой водой стояли рядом с каждым. Фрукты, неведомо откуда взявшиеся в этих безжалостных песках, в изобилии грудились на гигантском блюде в центре массивного стола. Стол, похоже, тоже был из древесины гикори — вот у ведьм-то откуда столько гикори? Оно ж вроде дорогущее?! Вальд, которому доводилось едать и с власть имущими и с дикарями, признался себе, что никогда не едал так вкусно — даже трапезы в Пресветлом дворце уступали.

Хотя, может быть, он слишком голоден и от всей души благодарен этим странным женщинам, которые, спасли ему жизнь и продолжали опекать — несмотря на то, что совершенно не знали его, несмотря на то, что он — мужчина, пусть и не хирдманн, но все же… Задумываться об этом именно сейчас астроному было некогда, уж слишком он изголодался. И Вальд мысленно отмахнулся от этих надоедливых мыслей. Когда голод всех без исключения присутствующих был утолен, бар Катарина вкрадчиво спросила Вальда, который теперь изо всех сил старался держать глаза открытыми, сыто щурясь на ведьм, неспешно убирающих остатки трапезы.

— Итак, сын звездочетов, что еще могут сделать для тебя дочери песков?

Вальд замялся, он точно знал, что и так в неоплатном долгу перед ведьмами:

— Вы обещали помочь моим друзьям. И еще мне нужно знать, куда отправляют ведьмины круговины.

Бар Катарина удивленно вскинула брови:

— Про друзей я помню. А с круговинами посложнее, они не открываются всем подряд, только нам.

Это раз. И их местонахождение — это наш секрет, который мы не можем тебе открыть.

— И что же делать? Получается, что наш поход в Крамбар, все, что произошло там — все зря? Мы все равно бы не узнали ничего про ваши круговины? Говорили, что с вершин Красных башен видны ваши круговины эти. И еще, что они могут переносить людей, вставших в них, куда попросишь.

— Нет, дружок, не зря. Ничего не происходит просто так. Не пошли бы вы к крамсонам, не попали бы к нам. И не все так просто с этими круговинами, — замолчала, завесив глаза набрякшими веками, — Я хочу предложить тебе нечто другое — не то, что ты придумал.

— И что это?

— Твоих друзей, даже хирдманна, мы встретим и поможем им вернуться к обычной жизни. Купцу и твоей кровнице нет пути рядом с тобой, им следует отправиться домой, в Мир. Их дорога теперь только обратно, их ждут.

Вальд удивленно поднял брови:

— А я один справлюсь?

— Вот ты торопыга — ты как так долго смог прожить — у тебя терпения нет совершенно!

Вальд побледнел, он отчетливо помнил, что он сказал почти тоже самое Стеле, в самом начале их пути, и только где она теперь, Стела…

— Ты так не уверен в себе и так недоверчив. Мальчик, ты все еще не доверяешь старой ведьме? — голос ее возвысился и Вальду показалось, что бар Катарина стала выше, глаза наполнились огнем, вокруг потемнело, стихли все звуки. У астронома мучительно зазвенело в ушах.

— Нет, нет, я нет, — астроном ни в коей мере не хотел показаться в глазах ведьм неблагодарным. Даже если они не захотят или не смогут ему помочь.

И мрак отступил. Бар Катарина снова стала такой, как была: усталой, пожилой женщиной, несущей на своих слегка согбенных плечах груз ответственности за всех своих сестер и за ту часть Зории, которой они могли помочь. И словно не было этого огня в глазах. Вальду захотелось ласково коснуться слегка сморщенной щеки бабули, но он не посмел — родной бабки он не знал. Поэтому, как следует вести себя в подобной ситуации — не имел ни малейшего понятия. Старая ведьма усмехнулась устало:

— То, что я тебе предложу гораздо лучше всех твоих задумок. Первое мое решение было слишком спонтанным и необдуманным. Бар Хельга переполнена ненавистью и яростью, ради которых живет. Когда она встретится с прошлым, оно попросту убьет ее. Или она убьет хирдманна. Бар Хельга может не совладать с чувствами, и мы запятнаем себя тем, что не сдержали слово. Тот хирдманн — она была его наложницей. Она не пойдет с тобой.

Вальд подумал: «Что? „Спонтанным“ …Откуда ведьма такие слова-то знает? И раньше, что она сказала тогда… А! „Парадокс“. Непроста бабка, ох и непроста». Подошла одна из молодых ведьм, что сновали неподалеку по своим делам.

— Посмотри на него, ясноглазая. Стоит ли он того, чтобы ему помочь?

Вальд всмотрелся в подошедшую — все ведьмы, что были неподалеку, не привлекали особого внимания, ходят себе да ходят, чем-то постоянно заняты, словно на летнем лугу снуют туда-сюда деловитые пчелы. Он и не обращал внимания на то, какие они там, сколько их. Ведьма протянула узкую загорелую ладошку:

— Меня зовут Янина.

Вальд коснулся потянутой руки, а юная ведьма — как же она была юна! — подняла глаза, и покачнулась Зория, и остановилось время. Ведьма — его кровница? Откуда? Вальд во все глаза разглядывал незнакомку. Ее глаза сияли тем же огнем, что у всех детей Аастра, темные короткие волосы лежали густой шапкой, длинная стройная шея, изящная фигура, слегка худощавая, красивые руки — все это было укутано в серовато-белый балахон с капюшоном, и, пока бабуля не подозвала ее, юная ведьма оставалась незаметной, как и другие ее сестры. Янина. Имечко не очень благозвучное для слуха астрономов, но девочка родилась от женщины, проданной в рабство так далеко, что привычные имена были другими.

Мать Янины была из похищенных и немногих выживших. Прожила она всего ничего — чтобы успеть выносить девочку, родить и распрощаться с этой не слишком доброй для нее судьбиной. Она ушла к Семерке сразу после родов. И Янине пришлось с лишком хлебнуть того, что достается сиротам в чужой стране. Но ее детство и отрочество со всеми бедами и лишениями оказались меньшим злом из доставшегося. Оказались такими по сравнению с тем, что пришлось пережить ей в Крамбаре. Прибрежный небольшой городишко, что приютил малышку-сироту, был разграблен Лундами, всех девочек моложе семнадцати новолетий угнали в рабство, где они были проданы в разные дома на невольничьем рынке. Янина попала в Красные башни. Купили хирдманны. Хирдманн, которому она была предназначена, даже не присутствовал при покупке. Он был изранен и покрыт шрамами так, что кожа его казалась рубчатой. Его близкая смерть выглядывала из-под опущенных век, стояла за спиной, управляла им словно марионеткой. Свои слабеющие силы хирдманн направил на то, чтобы зачать наследника, потому что свято верил, что пес императора бессмертен только в том случае, если он родит сына или погибнет в бою за Всемогущего. И каждую ночь Янине пришлось терпеть саму процедуру зачатия. Хирдманн приходил, входил в юное девичье тело, оставлял в ней часть себя и уходил, не говоря ни слова. Так длилось до той поры, пока не выяснилось, что Янина забеременела. После этого хирдманн оставил девушку в покое, окружив ее необходимой для вынашивания ребенка заботой. Ей приходилось есть только то, что считалось полезным для ребенка, даже если мать не могла на это смотреть: ее пичкали сырой печенью, только что выловленной рыбой. Заставляли пить птичьи яйца, есть фрукты и овощи в таких количествах, что ее начинало распирать, подолгу стоять на локтях и коленях — якобы ребенок таким образом получает больше питания от матери и ему достается больше места в животе. Но все когда-нибудь заканчивается — закончилась и беременность.

Ребенок родился в срок, это был крепенький мальчик. Янина успела рассмотреть его и запомнить каждую складочку на маленьком тельце. Запомнила три родинки у мальчика на плече. Успела прошептать ему, что любит его, и назвать мальчика Аастром. А потом ее отправили, как и всех матерей ранее, за городскую стену, где вскоре она присоединилась к песчаным ведьмам. Но все злоключения почему-то не озлобили её так, как бар Хельгу.

Это пронеслось в мыслях астронома. Бар Катарина не сводила с него глаз:

— Что ты видел? Почему ты так побледнел?

Вальд замешкался, подбирая выражения.

— Бабуля, он видел меня. Он видел, откуда я, и как пришла к сестрам. И он достоин нашей помощи.

— Это так? Ты видел?

Астроном кивнул, все еще под впечатлением от увиденного. Бар Катарина покачала головой:

— Ох не знаю, благодарить ли тебе судьбу за такой дар или проклинать. Кому позволено узнавать многое, будет многим и опечален. Помни это. Кровь твоей матери была очень сильна, и, если бы она попала к нам, ей уготована была бы великая судьба.

— Да уж. Вы знаете, где она. Я могу ей помочь?

— Видишь ли, я не всемогуща. Могу помочь тебе только тем, что я предлагаю. Против чернобородого весь наш клан бессилен, он сотрет нас, не задумываясь, даже не вглядываясь в наши лица. Уши только срежет. Пустынные ведьмы ему не нужны. Лишь ведьмы третьего круга покорны ему, и он бережет их, потом ты поймешь это. Если придется встретиться с этими отродьями, будьте осторожны. А теперь довольно разговоров. Светила склоняются к закату, и падальщики спускаются все ниже над твоим другом-воином. Вам нужно спешить. Собирайтесь и ступайте.

— А как же Стела и Бардем? Уговорить их вернуться в Мир — тот еще труд. Уж я их обоих знаю достаточно. Оба упрямы, и если они вобьют себе в голову что-то, то убедить их — довольно-таки тяжело.

Бар Катарина усмехнулась:

— Уж предоставь это мне. Они не посмеют перечить пожилой даме. Ступайте, ступайте. Янина, помни о втором и третьем круге. Идите и пусть будут для вас только счастливые Новолетья!

Янина оказалась бывалой путешественницей и собрала все необходимое так быстро, что Вальд, ходивший следом за ней, не успел и устать. Астроном не сводил с попутчицы восхищенных глаз, вспоминая, как завидовал счастью влюбленных Кира и Стелы. Ему пришло в голову, что с кровником он сквитался, и теперь, отправляя Стелу в Мир, позаботится о процветании клана астрономов. Ну, или хотя бы возрождении. Вскоре Вальд и Янина подошли к бар Катарине задремавшей на своем стуле. Бабуля открыла ясные глаза, когда они подошли. Янина прикоснулась к морщинистой щеке старой ведьмы ласковым жестом, повторив то действо, на которое не осмелился Вальд, прошептала ей что-то. А потом ведьмы просто смотрели друг другу в глаза, достаточно долго. Словно договариваясь о чем-то. Потом бар Катарина подозвала Вальда поближе:

— Помни, таких, как она — очень мало. Сбереги ее. Не дай случится с ней ничему плохому. Она уже и так много повидала — из того, что никому бы не надо.

— Да, я буду. Прощайте, — Вальд опустился на колено, кланяясь пустынной ведьме так, как он когда — то давным-давно, словно в прошлой жизни кланялся Примам в их Пресветлом дворце.

— Не прощайте, а до свидания! — услышанное резануло Вальду слух, напоминая о давнем прошлом.

Стелу Вальд увидел спустя лишь много Новолетий, а с Бардемом не встречался более никогда.

 

Глава 16

Противостояние

Хирдманн чувствовал, как утекает его жизнь, и молил Олафа лишь о том, чтобы умереть с оружием в руках, с именем Всемогущего на устах, с кличем, который подарит надежду на возрождение. Прошло уже почти четыре дня с тех пор, как они пытались пройти через городские ворота… Сына он родил и давно, поэтому чтобы остаться в вечности, ему осталось лишь умереть, как истинный хирдманн. Обшарив все вокруг, опечалился, понял, что оружия нет. Никакого.

Придется умертвить себя каким-нибудь особым способом. Можно перекусить вены на руке. Можно остановить сердце. Да мало ли способов распрощаться с жизнью. Хирдманны в совершенстве владели искусством убивать. Умение это могли применить и к себе, если не оставалось другого пути. Тем более, что особых усилий самоубийство и не потребовало бы. Ослабев, раненый бездумно следил за парящими над его укрытием падальщиками. Надо будет не затягивать и свести счеты с жизнью до того как совсем ослабеет… С этой мыслью хирдманн потерял сознание, которое вернулось лишь на закате. Очнулся от боли. Один из осмелевших падальщиков клевал высунувшуюся за время беспамятства из-под веток и тряпок ногу. Дернулся, стараясь согнать назойливую птицу. Падальщик раскинул крылья, пытаясь удержаться на лакомом куске и урвать как можно больше до того момента, когда остальные птицы слетятся на пиршество. Хирдманн постарался подтянуть ногу под ветки, но ослабевшие конечности переставали слушаться. Губы пересохли и едва шевелились. Воин Олафа понял, что его время пришло. Решил вознести молитву и покончить со всем этим…

Вальд и Янина спешили из всех сил. Ведьма чутьем находила более короткие дорожки, Вальд следил за направлением, чтобы не очень отклоняться от цели. Астроном подсчитал, что минуло четыре заката с тех пор, как они втроем решили пройти через крамбарские ворота. Пятая ночь принесет смерть хирдманну, если он еще жив. А закат уже близился, порывы ветра становились холодными, Прим-светило склонился над горизонтом. Добрались до окраины Крамбара довольно быстро, останавливаясь лишь для того чтобы отдышаться и хлебнуть водички.

Янина умела ходить особым шагом — быстрым, легким. Едва тревожа пески, не сбиваясь с дыхания, она шла впереди, и Вальду приходилось прилагать все усилия, чтобы не отставать. И когда городская стена стала отчетливо видна, марево пустыни отступило, астроном почувствовал, что он донельзя вымотался и готов оставить все, к чему он так стремился, желая лишь упасть лицом в еще теплый песок, лежать так долго-долго, пока усталость не выпустит из своих крепких объятий. Янина, словно почувствовав, оглянулась с вершины бархана, помахав рукой и исчезла из виду. Словно провалилась в песок. И непонятно откуда силы взялись, Вальд чувствовал, что ему просто жизненно необходимо видеть ее, идти рядом, знать, что она — жива. Задыхаясь от порывов усиливающегося холодного ветра, несущего запах песчаной соли, астроном взобрался на бархан и замер. Янина яростно отбивалась от двоих типов явно разбойничьего вида, молча, с остервенением пытаясь освободить руки, которые ей заламывали за спину. Неподалеку кружили те самые падальщики, о которых говорила бар Катарина — значит хирдманн до сих пор там, но жив ли?

Вальд ринулся вниз по осыпающемуся песку на помощь попутчице и уже спустился, когда произошло нечто, выдавшее их с головой. Если стража на городской стене до этого момента не обращала внимания на потасовку на дороге, то теперь-то уж точно поспешит сюда. Случилось все так быстро, что Вальд растерянно крутил головой, пытаясь разобраться. Янине удалось освободить руки и эта ошибка стала для нападающих роковой. Она взмахнула обеими руками, словно пытаясь обнять угасающие светила, что-то прошептала незнакомым низким голосом, растягивая гласные и резко хлопнула в ладоши. И наступила тьма. Уже обычным голосом, только слегка прерывающимся, ведьма велела юноше найти хирдманна и тащить сюда, пока она будет удерживать темноту вокруг них. Вальд посмотрел вперед — и верно, типы, что напали на девушку растерянно вертели головами в разные стороны, пытаясь найти ее, городские ворота медленно и скрипуче начали отворяться. Надо же, крамсоны все-таки начали закрывать свои ворота. А кто, Пергани? — говорил, что в Крамбаре никого не боятся, поэтому вход всегда открыт… Астроном что было сил рванулся к кустам, за которыми он укрыл воина, нашел кучу тряпья и веток, проверять жив ли хирдманн, времени не осталось. С трудом взгромоздил неподвижное тело на спину и рванулся к ведьме. Тьма окутывала Вальда, скрывая его от посторонних глаз. Через несколько мгновений — таких тяжких и тяжелых для астронома — он оказался возле Янины. Еще тягучий возглас, снова эхом в ушах прозвучал хлопок в ладони и все пропало. В подступившей мгле скрылась из виду городская стена, исчезли открывающиеся ворота, нападавшие остались посреди дороги с открытыми от удивления ртами.

Вальд приподнял голову, сел. Оазис. Еще один. Взявшийся неведомо откуда. Астроном отряхнулся от песка и пошел на звук журчащей воды. После недавней беготни ноги все еще гудели, моля об отдыхе. Наполнил оба бутыля, до сих пор болтавшиеся на поясе — каким чудом не потерялись. Неподалеку обнаружились его спутники, которые до сих пор лежали неподвижно, не осознавая происходящее. Эх, придется самому позаботиться об укрытии на ночь, иначе утром будет в этом неведомом оазисе три трупа, которые уже никому и никогда не помогут. Позволив себе отдохнуть еще немного, Вальд вдоволь напился воды. Обтер лицо хирдманна, губы которого слабо шевельнулись, пытаясь что-то то ли сказать, то и спросить, но не получилось, и он вновь провалился в беспамятство. Ведьма уже очнулась, но была так слаба, что ее сил едва хватил на то, чтобы прошептать невнятно слова благодарности и выпить несколько глотков воды, после она мгновенно заснула, свернувшись на чахлой травке. Вальд теперь понимал, почему ведьмы не используют свои колдовские силы в обыденной жизни — слишком тяжело это. Янина выглядела очень плохо и астроном предполагал, что пройдет немало времени, прежде чем ее силы вернутся, и она снова станет такой, как прежде: юной ведьмой с ясными глазами.

…Они все пережили эту ночь — Вальд смог собрать достаточно дров, чтобы костер горел до рассвета, согревая и защищая от пустынного зверья. Опасаться зверей двуногих здесь и сейчас было глупо. Где находился этот оазис, куда их забросила колдовская сила Янины — путники и сами не имели ни малейшего понятия. Олафу Всемогущему, как истинному божеству, было все равно, сколько в его повиновении имперских псов, исчезновения одного из хирдманнов он и не заметил.

Фрекен Гудрун и ее сообщникам, вольным или невольным, пришлось довольствоваться тем, что их недруги просто исчезли.

Вальд караулил беспокойный сон ведьмы и ослабевшего хирдманна до рассвета, потом усталость сморила и его. И астроном уснул. В этот же миг, когда закрылись его глаза, ведьма открыла свои. Только странен был ее взгляд, словно и не она это. Да и не только взгляд, вся ее внешность претерпела изменения — волосы взметнулись нечесаной грязной копной; кожа на лице потемнела и сморщилась, словно навеки сожженная светилами, много горячее, чем дневная зорийская семерка; на спине появился безобразный горб, глаза, обычно такие ясные, стали тусклыми, зрачки подернулись пленкой безумия, и цвет их изменился на багрово-черный. Ведьма беспрестанно что-то шептала себе под непомерно удлинившийся нос и мерзко хихикала. Она внимательно оглядела своих спутников, удостоверилась, что они действительно спят, и все так же хихикая, понеслась по оазису. Мало осталось общего между этим злобным существом и юной пустынной ведьмой Яниной, дочерью клана астрономов. Ведьма пробежалась по небольшому оазису — раскидала угли в костре, что-то пошептала над родником, приблизившись к спящему астроному, проткнула бутыли, что были на поясе. Боком, широко расставляя скрюченные ноги, двигаясь, как недобитый паук, подкралась к неподвижному воину, подняла какую-то колючку с песка и вознамерилась уже было воткнуть ее в могучую, несмотря на перенесенные лишения, шею, но взметнулась мускулистая руки, и колючка выпала из слабеющих от захвата пальцев. Уронив колючку, ведьма показала себя в истинном свете — не такая слабая и не очень женщина — она бешено сопротивлялась усилиям хирдманна и, пытаясь попасть острыми грязными когтями в глаза, изрядно поцарапала ему лицо.

Вальд выплыл из недолгого сна от непонятной возни и сдавленного шепота хирдманна:

— Грязная сука, убью, убью… Тварь, ведьма, ведьма….

— Помни бар Хельгу, убийца, помни бар Хельгу.

Астроном перевернулся на другой бок, трава, на которой он лежал, казалась такой мягкой и манящей, буркнул, не в силах разорвать сна:

— Ну, что вы как дети, дайте поспать человеку.

И окончательно проснулся от вопля хирдманна. Астроном вспомнил, что слышал подобный воинственный клич во время злоключений в Крамбаре — хирдманны издавали его, собираясь лишить противника жизни во славу Олафа Синксита Всевышнего, Всемогущего и Благословенного. Вальд вскочил, еще не очень хорошо соображая после столь короткого сна.

Картина, представшая перед его глазами была и прекрасна и ужасна. Сюжетец — хоть картину пиши, прямо классика эпоса хирдманнов: «Могучий воин убивает злобную ведьму». Хирдманн, почти полностью обнаженный, если не считать обрывков тряпок, в которые астроном его заматывал, склонился с невесть откуда появившимся ножом над бессильно поникшей в его руках ведьмой, и готов уже нанести решающий удар. Трансформация ведьмы произошла неуловимо и Вальд видит уже Янину, а хирдманн затуманенным яростью взором видит лишь ненавистную всему его племени ведьму. Вальд едва успевает перехватить нож. Острое лезвие, так неудачно схваченное, разрезает ладонь, горячая кровь течет по сжатому кулаку, попадает на обоих: и на ведьму, и на хирдманна. Хирдманн, лишившись оружия, сам становится оружием. Вены на могучих руках поползли от напряжения змеями, тонкая ведьмина шея кажется отлитой из металла или выточена из гикори — никак не удается сломать. Ведьма слабеющими руками старается оторвать пальцы от горла, хрипит уже, лицо багровое… И Вальд кричит, вопит так, как никогда до этого не вопил, пронзительным голосом, от которого свербит в ушах:

— Стой! Стой! Не смей! Отпусти ее!

И случается чудо. Хирдманн отпускает ведьму и падает навзничь. Потом подползает к воткнувшемуся в песок обагренному кровью астронома ножу, вытирает его о песок, прячет среди тряпок и валится набок, израсходовав тот запас сил, который у него еще оставался. Ведьма, взрывая песок босыми израненными пятками, оставляя кровавые пятна, которые мгновенно впитывает песок, отползает от воина, судорожно пытаясь вздохнуть, и снова теряет сознание. Вальд зажимает порез на ладони — а он довольно глубок, садится, подняв колени. Находит какой-то обрывок тряпки, заматывает руку и тоже валится на песок. Нет сил, не осталось больше ни капли, и он засыпает. Над неподвижной троицей всходит Прим, а скоро и остальные светила поднимутся над Крогли. Слабеющие порывы ветра становятся все теплее. Над оазисом застыло безмолвие. Возле едва тлеющего костра, остывающие угли которого уже подернулись серым пеплом, лежат трое. И непонятно, живы ли они, или пустынных падальщиков ждет скорый пир…

 

Глава 17

Буря

Ближе к полудню в пустыне установилась странная, звенящая тишина. Стихли даже порывы теплого ветра, приносящие хоть какое-то облегчение, смолкли насекомые, и наступила тишь — практически абсолютная. Светила продолжали заливать пески безжалостным светом, но и он стал другим — слишком желтым, слишком назойливым. На горизонте появилось небольшое темное облако, которое быстро приближалось, меняя цвет и становясь багрово-черным. В полной тишине раздался едва слышный неясный звон. Вальд застонал и открыл глаза, выплывая из глубокого сна, больше похожего на обморок. Затихшие пески, представшие перед его замутненным взглядом, выглядели более чем странно. Огляделся, вспоминая прошлый день. Хрустнул шейными позвонками, поворочал голову из стороны в сторону — нет, вроде не болит. Лишь противно саднила разрезанная ладонь, тряпка, что прикрывала рану, вся пропиталась кровью и задубела.

Горело пересохшее горло, вынул один из бутылей, что висели на поясном ремне — проколот, как и второй. А вот это грозило неминуемой смертью. Насколько астроном знал, у его спутников с собой не было ни одной емкости, в которую можно набрать воды. Оставаться в оазисе возле родника — стоило ли вообще тогда затевать этот поход, чтобы попытаться выжить среди песков. С едой тут негусто. Порыв ветра швырнул в лицо добрую пригоршню горячего песка. Вальд поднял глаза к пока еще чистому небу. Но вдалеке виднелась багровевшая туча, которая приближалась с немыслимой скоростью, в ее недрах грозно вспыхивали зарницы. Неясный звон стал более отчетливым, пустыня словно запела. Вальд вспомнил то давнее путешествие, когда он и его мать, Селена, покидая племя Диких, попали в пыльную бурю. Признаки бури крепко засели в памяти юноши, и все совпадало с нынешними — и пение песков, и странный свет, и самое главное — быстро приближающаяся туча, которая несла им неминуемую смерть, если он не поторопится и не придумает что-нибудь. Его спутники все еще лежали неподвижно, то ли во сне, то ли в забытьи, так что действовать придется снова в одиночку.

Итак, воду налить не во что. Помощи ждать неоткуда. Вальд собрался с силами и попытался встать. Затекшие от неудобного ложа ноги поначалу отказались слушаться, астроном лихорадочно растирал их, пока не забегали щекотные мурашки. Придумал! Если воду набрать некуда, значит, нужно быть возле нее, пока буря, а он не сомневался, что она вскоре грянет, не закончится. Сгреб под мышки тяжеленное тело неподвижного хирдманна, который даже не пошевелился, когда его так бесцеремонно поволокли по песку. И благо еще, что по песку, если бы пустыня была каменистой, было бы гораздо хуже — и Вальду, и воину. Донес раненого до родничка, положил рядом. Потом настала очередь ведьмы. Хрупкое тело казалось почти невесомым, со всей бережностью астроном поднял ее. Принес к воде, положил неподалеку от хирдманна, но, памятуя об их недавней стычке, решил поглядывать за обоими, а когда очнутся — если очнутся, если они все смогут пережить бурю — вызнать, что же случилось. Теперь пора было подумать об укрытии.

Обдирая руки, Вальд таскал камни и укладывал их стеной вокруг спутников, включив в круг родник. Когда камни поблизости закончились, пришла очередь сушняка, что в изобилии валялся вокруг. До астронома дошло, что оазис находится далеко в стороне от любых дорог — слишком заброшено местечко. Родник мал, почти засыпан песком. Нигде не было ни следа посещения этого места кем бы то ни было и когда бы то ни было — по крайней мере, со времен последней пыльной бури или сезона ветров. Когда закончились и ветки, Вальд решил, что теперь он сделал все, что мог.

Осталось лишь обезопасить себя и спутников от песка, чтобы дать им возможность дышать, когда в воздухе будет столько песка и пыли, что он станет практически непригоден для дыхания.

Покопался в сумках Янины, нашел там полосы какой-то плотной ткани — то, что надо! Обильно намочил их, закутал сначала ведьму, а потом и хирдманна. Распустил последнюю полосу ткани на длинные подобия веревок, связал себя и спутников друг с другом. Очнутся, не разберут ничего, так он хоть знать будет, что они в себя пришли. Перед тем, как замотать голову себе, взглянул на небо, затянутое багрово-серыми тучами.

Снова воцарилась тишина, словно все в округе пыталось набрать как можно больше воздуха и затаить дыхание. А потом началось. Обрушившиеся тучи песка и пыли, поднятые порывами ветра, дувшего, казалось, сразу со всех сторон, закрыли обзор, и астроном поспешил укрыться под тряпками. Оказавшись в узком тряпичном коконе, астроном почувствовал, как подступившая клаустрофобия мягкими потными пальцами гладит его по лицу. Вальд задышал глубоко и часто, стараясь справиться с приступом. Когда ему это удалось, случилась новая напасть — веревки, которыми он соединил себя и попутчиков, дернулись и натянулись, уведомляя его, что ведьма очнулась. Астроном постарался подвинуться к Янине и, перекрикивая шум бури, успокоить девушку. Поначалу это не очень-то помогло, Вальда попросту не было слышно. Тогда пришлось принимать экстренные меры — он подвинул сопротивляющуюся ведьму к себе насколько смог и попытался обнять. И, о, чудо, когда ее руки оказались прижатыми, она и впрямь затихла. Вальд не стал больше перекрикивать внешние шумы. Янина успокоилась. Вальд отпустил девушку и вернулся на свое место. Происшествие немного отвлекло. Теперь же отвлекаться больше было не на что, по крайней мере, пока. Астроном поправил немного сбившуюся на сторону повязку и привалился спиной к хирдманну. Как ни странно, нахождение внутри тряпичного кокона, перестали напрягать. Захотелось закрыть глаза и вздремнуть, пока не утихнет эта песчаная свистопляска. И пока ярилась буря, заснули все трое в песках затерянного оазиса. И время вновь остановилось для ведьмы, хирдманна и астронома. Как прежде, когда оно было нестабильным.

Путники спали и видели сны.

Сон ведьмы был тих и приятен. Ни один из призраков прошлого не пытался омрачить ее отдых. Она спала, заставив себя уснуть. Спать так, как ее учили. Спать для восстановления сил и отдыха. Не для видений или предвидения, нет. Сны ведьм недоступны Хрону, который властен запустить свою когтистую лапу в видения практически любого зорянина. Но к ведьмам он и не пытался сунуться. И кто знает, почему… Янина спала, восстанавливая силы после тяжких трудов — перенесения их физических оболочек в эту глушь, да так, чтобы даже следов не осталось, после исчезающей из памяти потасовки с хирдманном, пусть и раненым, но все равно — смертельно опасным убийцей, после пробуждения с замотанной тряпками головой и нахлынувшего страха, после объятий астронома, таких нежных, таких сладких. Она слаба, и так беспомощна. Янина вновь чувствовала себя ребенком, девочкой, которая ждет свою маму. А мамы нет и нет, она занята чем-то важным, таким важным, что на маленькую девочку не остается ни времени, ни сил. И девочка, устав от бесплодного ожидания ложится спать, мгновенно проваливаясь в сон…

Вальд проснулся резко, словно от толчка. Едва смог открыть глаза, тряпка, что была влажной и спасала его во время бури, высохла и прилипла к коже. Выдрав пару ресниц, глаза открыть все-таки удалось. Попытался поднять руки, да где там! Песок сковывал движения получше всяких веревок, удалось лишь пошевелить пальцами. Вальд начал раскачиваться из стороны в сторону, стараясь освободить хоть небольшое пространство для маневров. Но песок мгновенно заполнял любую пустоту, что удавалось создать. Вскоре, совершенно обессилевший астроном поник, на грани потери сознания — снова вернулась боязнь тесных пространств, забирая остатки мужества и желания жить. Закрыл глаза, перед внутренним оком поплыла багровая муть, заставляя смириться и отступить. Послышался невнятный голос, укоряющий и обвиняющий. Ворчание становилось все назойливее и громче. Отдавалось в ушах с каждым ударом сердца, заставляло слезиться и без того раздраженные глаза, заставляя вспоминать столь дорогие лица друзей и кровников. А голос бубнил, что-де, вот, сидел бы в Мире, помогал кровникам и все бы были живы, кто любил тебя. И были бы рядом. Только Селены бы не было, ну а что же, родителям судьба уходить раньше детей. Запомнилась бы молодой, красивой и полной сил. Повезло еще, что так ушла — жертвуя собой ради тебя, бестолковика, ради друзей, ради всех, кого удалось спасти.

Хронилища — они то ли есть, то ли нет. Ты же не веришь уже в Семерку, ты же заразился от той рыжей безверием. Зачем ты пошел дальше? Надо было еще в ту ночь, которую провели с семейством Пергани — таким дружным, таким гостеприимным, они изменились, тоже твоя вина! — надо было вернуться, пока никто не заметил вашего отсутствия. И не было бы ничего. Теперь же остается лишь признать, сказать это вслух, пусть самому себе, пусть идея кажется такой бредовой…

Надо ли произнести: «Сдаюсь!», и все станет таким, как раньше. И отступит Крогли, выпуская тебя из песчаных когтей. И окажешься в том самом лесу у Речного перекрестка, рядом со Стелой. И догорит костер, и будет целая ночь, чтобы вернуться в Блангорру, и можно незаметно присоединиться к все еще пирующим в Пресветлом замке. Лишь Лентина, может быть, вспомнит, что куда-то провожала вас с эту ночь. А может и не вспомнит. Память человеческая такая капризная вещь. И Стела может не вспомнить ваше небольшое приключение. Или ты хотел навеки лишить своих кровников счастья? Кровник твой, Кир, он же ждет ее, ждет так, как ждут иссохшие от жажды губы глотка воды. Или она для тебя также важна, как для Кира? И ты не хочешь, чтобы они были вместе? Что же, когда будешь сдаваться, добавь просто, что Стела — твоя. И сбудется все, все что ты скажешь в этот миг. Вальд, не в силах сдерживаться, зарыдал, он признавал себя виноватым во всем, что ему шептали, уже готов бы признаться, забыв о засыпанных рядом спутниках, забыв обо всем. Слезы иссякли и пришло спокойствие. И нашлись аргументы, чтобы возразить этому ворчанию. Что будет с мамой? Что будет со мной, если отступлюсь? Смогу ли я хотя бы узнать, где она и что с ней?

Бормотание прекратилось ненадолго, чтобы возобновиться с новой силой:

— А какая теперь-то тебе разница?! Считай, что она умерла, смирись с этой мыслью!

— А такая разница, что я с ней не попрощался! Когда человек умирает, его близкие могут проститься с умершим! Я смогу примириться с ее смертью только тогда, когда смогу с ней простится. Есть много того, что я хотел бы вспомнить…

Перед глазами промелькнула Селена плачущая, танцующая, смеющаяся, улыбающаяся — такая разная, но всегда цельная, всегда любящая и преданная. Вальд крепко-крепко зажмурил глаза, прогоняя багровую муть, набрал в грудь побольше воздуха, полного пыли, и с диким напряжением начал вытаскивать руки, освобождая их из песчаного плена. И удалось, пустыня отступила, отпуская свою несостоявшуюся жертву.

Астроном выбрался из-под завала и огляделся. Буря закончилась. Вокруг них не было ни одного камня, ни одной ветки, что в таком изобилии Вальд спешил укладывать вокруг них для защиты от песка. Все унес с собой прожорливый ветер. Над пустыней мягко светили дневные светила, а Прим уже коснулся горизонта. До наступления темноты оставалось не так уж много времени, и снова следовало поспешить. Да что за день такой выдался! Все сам да сам! Неподалеку Вальд увидел еще две кучи песка, одна побольше, другая — поменьше. Ринулся сначала разгребать ту, что поменьше. Освобожденная от песка ведьма спала, дышала ровно и размеренно, не проснувшись даже тогда, когда юноша размачивал тряпки, присохшие к лицу. Она лишь вздохнула глубоко и повернулась на бок, подложив под голову руку. Вальд поспешил к хирдманну, надеясь, что могучее здоровье позволило и ему пережить бурю. Раскапывать пришлось гораздо дольше, чем ведьму. Неподвижное тело под собственным весом начало погружаться в песок. И Вальд успел как раз вовремя. Хирдманн, в отличие от Янины, очнулся сразу, как только астроном коснулся тряпок на лице.

— Мы где? Что с нами случилось? Как мы тут оказались? — тяжелый бас прозвучал так громко, что Вальд присел от неожиданности и шикнул на хирдманна.

— Тихо, тихо! Мы в оазисе, в Крогли. А где именно, я не знаю. Янина очнется, тогда, может быть, будем знать точнее. Иди сюда, надо твои раны осмотреть, а потом до темноты костер разжечь и воду раздобыть. Родник песком засыпало, раскапывать придется, пока я помню, где он был.

Хирдманн с недоумением оглядел себя:

— А это что за тряпье на мне? И кто такая Янина?

Вальд поперхнулся. Хирдманн, похоже, ничего не помнил. Или вид делал, что не помнил. Хотя лжец из него так себе получится, из этой горы мускулов. С воображением у него как-то напутано, врать он умеет еще хуже, чем астроном.

— Понимаешь, друг. Эээ. Ты помнишь, что я тебе друг?

— Помню, конечно. Ты — Несущий меч. Мы спасали друг другу жизнь. Ты достоин почестей, и, если о тебе узнает Олаф Всемогущий, ты можешь стать хирдманном, хотя и не родился среди нас.

Вальд с содроганием вспомнил свое недолгое пребывание в Красных башня, ядовитую змеюку Гудрун. Тьфу, Семь к ночи! Пусть лучше Олаф Всевышний обратит свой благородный лик на кого другого.

— Правильно. А ты помнишь, что ты хотел убить ведьму, вон ту? Почему ты хотел ее убить?

— Я не помню… Откуда здесь ведьма? — и, судя по недоуменному взгляду, хирдманн и впрямь ничего не помнил.

— Хорошо. Поговорим об этом потом. Как ты себя чувствуешь?

— Пес чувствует себя хорошо. Нужна одежда и оружие. Иначе я не могу быть воином. Оружие просто необходимо. У меня остался лишь жертвенный нож, но им я не могу защитить Несущего меч.

«Ну опять, понеслось! Несущий меч, пес императора и все такое…», — насколько было бы проще без хирдманна. Но имперский пес действительно спас жизнь Вальда, поэтому теперь не должно и мысли возникнуть о пути без него.

— Хорошо, пойдем поищем тебе что-нибудь.

Хирдманна нарядили в то, что удалось найти в дорожных мешках Янины и астронома. Громила выглядел достаточно комично в коротких женских штанах, пусть и темного цвета — единственные, что подошли по размеру. Его зад спасло лишь то, что штаны были на растягивающемся шнуре и их не нужно было застегивать. Свободная блуза песочного цвета была достаточно просторной чтобы скрыть крепкие мускулы. Вальд с изумлением уставился на крепкое тело друга, на коже которого не было ни царапины:

— Как так? У тебя же было все тело исколото?! И голова, твоя голова, там вроде дыра была?!

Хирдманн почесал бритую голову:

— А что голова? Волосы на ней не растут после того, как воин принимает благодать императора. Эта же благодать спасает нас от ранений. От ранений остаются лишь шрамы, которые никогда не исчезают. Убить имперского пса очень сложно. Есть только одна рана, от которой мы не можем оправиться. Мне придется пройти мой путь рядом с тобой. И я прошу тебя, если не будет другого выхода, ты можешь убить меня? Иначе я не смогу возродиться.

— Хорошо, что я должен сделать в этом случае? — проще было согласиться, чем объяснять этому верзиле, что в Мире друзья не убивают друзей, а пытаются им помочь изо всех сил.

— Ты должен будешь жертвенным ножом пронзить мне мозг, проколов оба глаза.

Вальда аж передернуло от такой радужной перспективы. Вот пообещал так пообещал. Теперь деваться было некуда. Поэтому кивнул в знак согласия.

Общими усилиями раскопали родник, вырыв достаточно большое углубление для воды. Уже Кам-дневное светило спрятался за горизонт, когда песок намок достаточно и перестал пропускать воду. Углубление наполнилось так, что стало возможным смыть пыль и кровь, и напиться вволю.

Вальд нашел особую глину и радости его не было предела. Все проколотые бутыли можно было залепить тряпками, пропитанными мокрой глиной, и они еще послужат. Хирдманн уставился на бутыли так, словно что-то пытался припомнить. Потом мотнул головой, почувствовал тщетность затеи и отправился собираться ветки, которые еще были видны в угасающем свете дня. Но вскоре вернулся, неся жалкую кучку хвороста, сделал знак, призывающий к тишине. И среди остывающей пустыни, готовящейся к ночному отдыху, отчетливо раздались звуки, которые они и не ожидали услышать.

— Иди поскорее, ты, тварь бестолковая, бурдюк с водой и кишками. Будешь так ползать, мне придется пустить тебя на мясо. А кровь твою выпить, — с этими словами из-за ближайшей дюны показалась фигура, замотанная с ног до головы в светлые тряпки, видны лишь только глаза. Такие памятные глаза, примечательные, жемчужные с пылающими зрачками цвета огня.

 

Глава 18

Ненависть

Спасительницу звали Симона и она действительно была кровницей Вальда и Янины.

Симона была чистокровной женщиной из клана астрономов, из тех, похищенных Магистром и чудом выживших. Вальд во все глаза смотрел на появившуюся кровницу — она могла помнить его мать. Симона выжила чудом. Ее оставили среди песков, посчитав мертвой. Вальд вспомнил, как они с Селеной нашли погибших кровниц в песках, когда шли через пустыню. Отчетливо всплыл в памяти погребальный костер, который они тогда устроили…

Симона жила в оазисе неподалеку, он более-менее подходил для комфортной жизни среди песков и находился в еще большей глуши, чем тот островок зелени, на который попали они. Хирдманн нес часть клади Вальда, что уцелела в пути, все еще не оправившуюся Янину погрузили на верблюда, Вальд нес сумы ведьмы и помогал Симоне. Астроном представил своих спутников, но что-то удержало его, и про ведьму он лишь сказал, что она — его кровница, а значит и кровница Симоны.

Женщина была поражена и нечто, столь похожее на злобную радость мелькнуло в ее глазах, но астроном решил, что ему показалось. Симона видит их впервые, за что ненавидеть? А удивилась — что же, на Зории осталось слишком мало астрономов, а особенно женщин их клана, и сами женщины это знают. А тут сразу трое звездочетов, и двое — женского полу. Было чему удивляться.

Хирдманн, во всех и вся видящий врагов, с опаской отнесся к их совместному путешествию.

До оазиса Симоны добрались достаточно быстро. Пески только начали остывать и полная тьма еще не успела воцариться над Крогли, а они уже ступили на зеленую траву, наслаждаясь едва заметным запахом прохладной зелени и воды, журчание которой слышалось в наступившей тишине. Оазис казался таким же безлюдным и заброшенным, как тот, что они недавно покинули.

Симона провела их по тропке, незаметной для постороннего взгляда, и путники очутились на поляне среди кустов и зелени, рядом с небольшой уютной хижиной. Неподалеку темнела пристройка, в которую отправился верблюд, после того как его освободили от клади. В пристройке слышались шорохи, которые издают домашние животные, устраиваясь на ночь. Вальду вспомнился Зыба Тыкле, спасший его от пустыни вечность тому назад. Старик мелькнул перед глазами, погрозил узловатым пальцем, следи, мол, за всем, и исчез в ночном воздухе. Быстро холодало.

Симона предложила расположиться на ночлег внутри хижины.

— Особого комфорта не предлагаю, но лучше, чем на песке спать.

Хирдманн воспротивился, жестами предложив разжечь костер, попросил лишь одеяло или что — нибудь наподобие, чтобы он смог укутаться от ночного холода. Хирдманн замолчал и изъяснялся знаками с того мгновения, как Симона спустилась к ним с бархана и предложила свою помощь.

Вальд недоумевал, но решил оставить разговор об этом на потом. Сейчас не было ни сил, ни желания спорить и выяснять. Симона вошла в дверь, зажгла лампу и вынесла две кружки, бутыль с какой-то жидкостью, смутно белеющей в темноте, и краюху хлеба. Налила в кружки — довольно — таки изящно вылепленные из глины — из бутыли, разломила краюху и протянула Вальду и хирдманну. Поставила бутыль на крепкий деревянный стол, врытый рядом с дверью, себе принесла кружку поменьше, которую подняла, салютуя:

— За неожиданных гостей, за удачу путешественников, за Аастра небесного и всю Семерку.

Вальд отхлебнул, распробовав налитое и счастливо рассмеялся. Это было молоко, свежайшее молоко! С тех пор, как он покинул Мир, ему не удавалось попробовать молока. В Крамбаре, конечно, были коровы, но молока Вальду никто не предлагал. А тут — целая бутыль, и вприкуску — вкуснейший хлеб, которые, скорее всего, еще утром был теплым. И улыбающаяся хозяйка, поднимающая здравицу в честь мирских небесных предков! Хирдманн удивленно уставился в свою кружку, не понимая, как можно пить эту гадость — коровий сок, фу. У них только дети могли пить это. Мужчины-воины, после принятия благодати императора, даже и не предполагали, что вот это можно употреблять внутрь. Но если его друг, Несущий меч, пьет эту жидкость, значит и ему, псу, нужно выпить. Хирдманн сделал маленький глоточек и впервые Вальд увидел, что и божественный воин может быть изумлен: он высоко поднял брови, рот округлился, на носу остался забавный след от молока, что было на краю кружки. Астроном тепло улыбнулся другу:

— Ты забыл, что такое молоко? Это вкусно! Да?

Ответом был лишь ошеломленно-счастливый взгляд. Вальд отчетливо увидел, каким был хирдманн в детстве, когда его еще не начали готовить в божественные убийцы… О хлебе хирдманну можно было не говорить. Крепкими зубами откусив большой кусок и запив немалым глотком прохладного молока, имперский пес выглядел совершенно счастливым, впервые за то все время их знакомства.

И на их гостеприимную хозяйку уже не поглядывал со своей извечной подозрительностью, как настоящий пес, у которого норовят забрать сахарную косточку.

Бутыль быстро опустела, Вальд и хирдманн улеглись возле костра, завернувшись в одеяла, данные Симоной. Одеяла пахли сухой травой и свежестью. Костер уютно потрескивал в окружившей сонный оазис тишине, и путники, блаженно улыбаясь, погрузились в чуткий сон.

Янина спала в хижине, на кровати хозяйки. Симона устроилась в гамаке, подвешенном неподалеку от входа в хижину. Животные в пристройке давно уже затихли. Некоторое время царило безмолвие, нарушаемое лишь ночными звуками спящих животных и негромким сопением хирдманна.

Остальные спали беззвучно. Когда гости крепко уснули, Симона открыла глаза, в которых уже не светились ни радушие, ни доброта. Глаза изменились, став багрово-черными. Из уголка левого глаза скатилась кровавая слеза, оставив темную борозду на коже, словно от ожога. Женщина тихо поднялась, придерживая одежду, чтобы двигаться совершенно бесшумно. Легко соскользнула на песчаный пол, и вышла из хижины. Было полнолуние и ночные светила, ярко сиявшие в безоблачном темном небе, затмевали свет далеких звезд. Симона бесшумно подошла к спящим мужчинам, сунула руку в карман и что-то сыпанула в костер. Пронзительно запахло горькими травами. Хирдманн перестал сопеть и беспокойно заворочался во сне. Симона замерла, прислонившись к стволу засохшего дерева, на который опирался навес, слившись с ним так, словно она — неотъемлемая часть этого давно почившего ствола. Хирдманн поворочался и вновь затих, выводя носом рулады. Пустынная отшельница покинула спасительную тень и, приблизившись к костру, торопливо зашептала что-то невнятное.

Янина проснулась среди ночи от явного предчувствия беды, покинув спасительное забвение.

С удивлением оглядела смутно видневшуюся в полумраке обстановку незнакомого жилища.

Последним, что она помнила, было четкое ощущение вины за совершенный неблаговидный поступок. А потом — тьма, что была сейчас вокруг, такая же темнела и в сознании. Звонкие молоточки сначала глухо, потом все громче и громче застучали в висках, отягощая и без того не очень ясное сознание нарастающей болью. Нечто снаружи звало выйти за дверь. Не в силах противостоять, девушка покинула кровать и выглянула в дверной проем. Странное и пугающее зрелище предстало перед ее глазами. Незнакомая фигура, быстро передвигаясь вокруг небольшого костерка, размахивала руками, быстро нашептывая что-то на незнакомом языке. В шепоте чувствовался отчетливый ритм, свойственный заклинаниям — уж Янине-то, пустынной ведьме, не узнать заклинаний, даже если они произносятся на чужом языке… В воздухе горьковато-терпко пахло чем-то отдаленно знакомым. Янина замерла, пытаясь вспомнить. А! Это же каннабис, полынь горькая и еще, еще какая-то незнакомая трава. Да нет же, и этот запах знаком — кора элеми, очень редкого на Зории кустарника! И в бормотании появился смысл. Янина вслушалась — это же перемещающее заклятье! Оно запрещено, запрещено! Рванулась вперед, ударила по рукам, закричала: «Хватит!». Чары исчезли, не успев навредить. В ночном воздухе лишь завис травяной запах, становящийся все более горьким, тяжелым, навязчивым. Спящие проснулись, резко сели. У хирдманна в руке сверкнул жертвенный нож… Но, случилось странное, движения стали медленными, словно всем им приходилось двигаться под водой или в какой-то вязкой жидкости.

Темная фигура, которую Янина застала за колдовством, застыла без движения, лишь в глазах, которые выпучились сверх всякой меры, происходила дикая борьба — они меняли цвет, то становясь багрово-черными, то всплывал их истинный огненно-жемчужный отблеск. Вальд, преодолевая вязкое сопротивление прохладного ночного воздуха, попытался вскочить, напрягая все мышцы, не получалось. Тогда, срывая голос, преодолевая сопротивление воздуха, он смог закричать, чтобы все они ОСТАНОВИЛИСЬ. А вот это помогло. Симона — а колдующей фигурой была она — рухнула рядом с костром, чудом не попав в огонь, сверкающее жало в руках имперского пса вновь молниеносно спряталось в секретных ножнах, Янина опустила руки. И наваждение исчезло. Все стало таким, как было раньше. До того, как они улеглись. Лишь Симона не приходила в сознание. Ее перенесли в дом, уложили в постель. Хирдманн недоверчиво поблескивая глазами на ведьму, согласился подежурить возле Симоны, на случай, если она очнется.

Вальд и Янина отошли подальше от хижины, насколько могли, заговорили враз. Вальд спросил:

«Что это было?», Янина поинтересовалась: «Где мы и кто она такая?». Вальд замолчал, жестом уступая кровнице очередность. Янина снова спросила, куда их занесло на этот раз, и кто такая эта женщина. После полученных разъяснений, ей пришлось рассказать о своем пробуждении. Но астрономы недоумевали, не понимая, что же случилось на самом деле. Что подвигло женщину, которая помогла им, решиться на такие действия. Янина была в полнейшем замешательстве. Ей приходилось слышать о перемещающем заклинании, и она могла узнать его звучащим на разных языках, но ей никогда не приходилось слышать о применении этого заклятия. Ведьмы знали, насколько оно пагубно. А теперь какая-то одиночка, живущая среди песков, осмеливается применять заклятье такой силы. Странно все это, странно и страшно.

— Что с ней теперь делать-то?

— Не знаю. По обычаям песчаных ведьм, если кто-то из ведьм пытается применить запрещенные заклинания, ее изгоняют. А тут куда ее изгонять и откуда? Она — сама по себе. Откуда она вообще знает это заклинание, как она смогла достигнуть таких высот в магии? И почему она решила вас куда-то отправить?

Вальд пожал плечами. Так ни к какому решению и не пришли. Решили вернуться в оазис и дождаться, пока Симона очнется. В хижине все было без изменений. Хирдманн сидел рядом с кроватью, крепко сжав жертвенный нож, не сводя глаз с лежащей женщины. Симона мерно дышала, и опасаться, по крайней мере, за ее физическое здоровье вряд ли стоило — если, конечно, она не играет с ними. Астрономы вернулись во дворик, разожгли костер поярче, закутались в одеяла и ждали утра. Разговаривать не хотелось. Вальд было подумал, что надо расспросить Янину о том, что случилось перед песчаной бурей, но слова не шли с языка, и он решил отложить неприятный разговор до других времен. Тем более, что ни хирдманн, ни ведьма враждебности друг к другу не проявляли. Пока. А там, время покажет.

С первыми лучами восходящего Прима Симона открыла глаза, в которых не было и следа багровой мути, и с удивлением уставилась на хирдманна, сидящего неподалеку все в той же позе, с обнаженным ножом. Хирдманн хриплым от долгого молчания голосом позвал своих спутников, не зная, что ему предпринять. Вместе с астрономами в хижину вошел горьковатый запах костра, дым которого все еще отдавал сожженными ночью травами. Ноздри Симоны едва заметно дрогнули, узнавая запах, но виду она не подала.

— Что случилось? Почему этот человек сидит тут с ножом? Почему я в кровати? Я же укладывала сюда эту девушку? — она перечисляла свои «почему» быстрой скороговоркой, словно боясь, что кто — то ее прервет, и опасаясь ответов.

— Мы тоже хотели узнать ответы на все эти ваши вопросы, — Вальд старался держаться нейтрально, все-таки эта женщина, как ни крути, являлась одной из его кровниц, и она помогла им, когда они в этом действительно нуждались. Помогла совершенно бескорыстно, не задав ни единого вопроса.

— Я, я не знаю, я не помню ничего. Я заснула в гамаке. А потом проснулась и вот…

Янина, прежде прятавшаяся за Вальдом, подала голос и встала рядом:

— Ты лжешь. Перемещающее заклинание нельзя сказать в беспамятстве или по принуждению. Ты не смогла бы смешать нужные травы в нужных количествах, если бы точно не знала, что ты собираешься делать. Почему ты лжешь?

Симона внимательно взглянула на девушку и вздрогнула.

— А ты еще кто? Ты же вроде кровница моя?

— Да, я, Янина, из клана астрономов. Но ты не знаешь всего — я из песчаных ведьм. Так что поостерегись говорить неправду в моем присутствии. Я никогда не прибегала к запрещенным заклинаниям, но я смогу защитить своих друзей и без этого.

Хирдманн во все глаза удивленно смотрел на девушку, гордо выпрямившуюся во весь свой небольшой рост, и казавшуюся сейчас такой грозной и такой сильной. Она назвала его своим другом?! Девушка. Девушка из клана ведьм зовет другом хирдманна. Еще немного и он сойдет с ума…

Противостояние продолжалось. Мужчины словно исчезли из поля зрения. Теперь Симона смотрела лишь только на Янину:

— Откуда у тебя возьмутся силы, о которых ты тут распинаешься, если ты так молода? Слышала я про ваш клан, про вашу бар Катарину, про оборванок, которых вы подбираете после того, как с ними натешатся такие, как вон тот здоровяк. Ты из таких, да? Была подстилкой в Крамбаре, а потом тебя выкинули, а добренькие ведьмы подобрали? Откуда тебе знать истинную магию? Ты не можешь знать столько, сколько знаю я. Я училась сама, без ваших дурацких запретов.

Хирдманн рванулся к Симоне, Вальд едва успел задержать его. Янина в силах справиться и сама, — Я не буду тебе ничего доказывать. Ты недостойна звания песчаной ведьмы!

— А я и не стремилась быть песчаной ведьмой. Зачем мне это ваше никчемное название? Я одна. Я сама по себе.

Симона опустила глаза, но потом вновь вперила свой взгляд в яростно сверкающие глаза юной ведьмы. Скрывать ей больше ничего не хотелось, маски были сброшены:

— У меня была книга ведьм.

— И снова ты лжешь! Ведьмы никогда не записывают свои знания. Они передают их друг другу.

Симона расхохоталась девушке в лицо:

— Ты так молода и так невинна. Темнобородый изначально наградил первую ведьму первой книгой заклинаний — «Книгой теней». Твои старухи слишком трусливы, чтобы хотя бы попытаться найти ее, они даже рассказывать о ней боятся. Все верховные ведьмы знают, знают про эту занятную книженцию. Знания, что хранятся в ней, недоступны для ваших чахлых, скудных умишек, хотя они бы сделали клан пустынных ведьм всесильным, а самих ведьм — бессмертными.

Вальд попытался вклиниться в их диалог:

— Симона, что с тобой стало?! Ты же наша кровница! Посмотри в глаза Янине, посмотри внимательно! Наша кровь — едина, вспомни! Вспомни: «Кровь не водица!»! Ну же!

Симона повернулась к юноше, с дикой ненавистью уставилась на него. Вальд вспомнил ее ночной взгляд, тот самый, полный злобной радости. Его передернуло и он почувствовал, что не может сказать ни слова. Симона каким-то образом заткнула его, смогла запретить ему говорить и двигаться. И он и хирдманн могли лишь стоять на своих местах и слушать перепалку, оставаясь безмолвными свидетелями. Симона презрительно повела плечом в их сторону:

— Мужчины… Молчите пока, я потом придумаю, что с вами делать. Ты, астрономишка, как ты смеешь напоминать мне о крови! Где были вы, мужчины, когда нас всех, всех ваших женщин сволокли, тычками и пинками, как скот, в пески? Вы рыдали, били себя в грудь, какие же вы несчастные. Как же пострадал клан астрономов… вы жалели лишь себя, оставшись без нянек!

Никто из вас не предпринял даже попытки искать свои половинки! Скажешь, что весовщики искали, что Прим повелевал наказать виновных… Нет уж, должны были искать именно вы! И теперь молчи! Кровники! — последнее слово выплюнула, словно оно было ругательством, брызжа слюной. Янина тем временем, стояла, пристально глядя на ведьму-самоучку, старательно проговаривая слова ограждающего заклинания, которое должно было сработать и заключить Симону в силовой кокон, ограничивающий ее силы. Но оно срабатывало лишь будучи произнесенным полностью. И она не успела. Симона заметила и, протянув руку заставила ведьму замолчать, перекрыв ей доступ воздуха, приподняла над песчаным полом, слегка сжала пальцы, словно сдавливая горло. Янина побледнела, задыхаясь. Она еще не оправилась после всех злоключений, что выпали на ее долю, и силы ее быстро иссякали. Перед глазами уже поплыли блики и голос Симоны сделался далеким, тонким и пищащим.

Потом голос изменился, и Янина увидела бар Катарину, сидящую на своем извечном месте, уперев скрещенные руки на узловатую ветку. Матриарх укоризненно смотрела на свою любимую ученицу:

— Ты все позабыла? Или ты слишком слаба, чтобы выйти в пески и помочь кому-то? Я ошиблась в тебе, — покачала головой, в глазах застыла печаль, — Ты не можешь сдаться. И ты должна забрать у нее Книгу теней, она не принадлежит ей. Она не может принадлежать никому на Зории. Ты должна уничтожить книгу и эту одиночку, что сохранила ее. Неведомы пути, которые свели вместе отчаявшуюся женщину и эту книгу. Что она может натворить с ее помощью, особенно после вашей встречи, особенно после того, как она познала свои силы. А теперь очнись, очнись! Ты можешь дышать, можешь делать то, чему я тебя учила! То, что она подняла руку — ничего не значит! Ты — ВЕДЬМА! ВЕДЬМА! Борись!

Янина открыла глаза, голова мотнулась из стороны в сторону, словно от пощечины. Симона не глядела на нее, лишь расслабленно держала руку в том же положении, внимательно изучая что-то, лежащее на небольшом столике. Янина не стала прилагать усилий, чтобы опуститься на пол и продолжая висеть, вновь начала шептать ограждающее заклинание. Но сейчас она знала, какие слова можно пропустить, а какие изменить, чтобы сделать заклятье действеннее. Кокон теперь должен был не только оградить их от Симоны, но и лишить последнюю сил. Заклинание забирало слишком много сил, которых еще не было накоплено, приходилось спешить, чтобы успеть. И вот, последнее слово, последний выдох, и… Время остановилось — заклинание сработало. Симона замерла. Вальд и хирдманн стояли по-прежнему недвижимы, но сейчас их дыхание замерло на вдохе, глаза опустели, вперившись во что-то неведомое. Теперь нужно позаботиться о тайнах песчаных ведьм и уничтожить книгу. Янина мягко спланировала вниз. Легкими шагами подошла к Симоне, на столике рядом с которой лежала та самая Книга Теней. Руки самопроизвольно потянулись к сборнику заклинаний, который дал бы ей власть над всей Зорией. В мыслях мелькнуло о грядущем величии, о будущем, в котором не будет места злобе, насилию, болезням и войнам. А проследит за этим она, Янина, великая песчаная ведьма, ставшая могущественной, ставшая сильнее, чем все их ничтожные божества, чем все этим семерки, чем олафы всемогущие, чем хрон. Как только вспомнилось проклятое имя темнобородого, Янина вздохнула и отдернула руку. Нет. Не бывать этому. Пусть у каждого остается свое божество. Пусть каждому достанется по вере его. А ей не нужно этого могущества. Янина выглянула во дворик — костерок еще тлел, хотя пламя в свете утренних солнц едва виднелось. Схватила одеяло, которое укрывало ее этой ночью, завернула прельстительную книженцию так, чтобы не видеть ее и не касаться и вынесла к огню.

Она решила, что уничтожить Книгу Теней сможет только так — в рукотворном костре, зажженном человеком, без помощи всякого колдовства. Разворошила угли, подкинула дров и кинула сверток в самый центр. Пламя несмело лизнуло край ветхого одеяла, потом обретя новые силы, занялось и вскоре весело запылало, подбираясь к бумажной сердцевине. Янина почувствовала, как над оазисом нависла тяжелая тишина. Затихли животные в загончике, примолкли птицы, проснувшиеся с рассветом. Янина слышала лишь потрескивание костра и свое дыхание. Одеяло прогорело, и наконец занялись страницы, скручиваясь и изгибаясь под воздействием пожирающего пламени.

Когда начала тлеть кожаная — нечто шепнуло Янине, что кожа-то — младенцев, что попадают в хронилища с нерадивыми матерями, за грехи матерей — пустыня словно выдохнула и откуда-то послышался визг. Сначала тихий, едва заметный, потом все усиливающийся и усиливающийся.

Визг шел из хижины. Спутники девушки снова могли двигаться, и они едва успели перехватить несущуюся Симону. Едва начала гореть книга, все заклятия, что были здесь произнесены, перестали иметь силу. И узники колдовских пут получили свободу. Симона ринулась в костер, пытаясь спасти вспыхнувшую уже книгу. Она не переставала визжать так, что звенело в ушах, проклиная тех, кого не так давно спасла от песков, проклиная всех астрономов, всех ведьм и всех зорийцев. Янина услышав ее проклятья, сначала было встревожилась, но потом вспомнив о горящей Книге Теней, решила, что с каждой сгоревшей страницей этот оазис очищается от скопившихся здесь злобы и ненависти, Одежда Симоны задымилась, руки покрылись ожогами, мгновенно вспухавшими волдырями. Вальд не удержался и, отдернул одинокую ведьму от пламени. Повалил ее на песок, присыпал тлеющую одежду и схватил за руки. Хирдманн недоуменно уставился на своего друга, в руке сверкнуло жало жертвенного ножа, Вальд раскинул руки в стороны, закрывая Симону:

— Нет! Нет! Пусть она живет. Мы не может убить ее. Ты забыл, она нас спасла! И мы не может так за это отплатить!

Хирдманн пожал плечами, незаметно спрятал нож, впервые оказавшись солидарен с песчаной ведьмой. Они с Яниной — Симона ведьме не помогала, поэтому Янина не чувствовала себя хоть чем-то обязанной ей — переглянулись с видимым сожалением. Теперь на всей Зории Симоне и их троице будет мало места. Но Вальд так не считал, и приходилось учитывать его мнение. Янина отвернулась, расшевелила костер, чтобы ускорить процесс уничтожения проклятой книги, плотные страницы сопротивлялись огню, не желая исчезать. И лишь когда плотная обложка наконец занялась, дело пошло веселее. Костер пожирал проклятую книгу. Когда догорел последний клочок бумаги над затихшим оазисом пронесся то ли вздох, то ли стон, всколыхнувший листья на вершинах деревьев.

Хирдманн помог астроному спеленать их бывшую спасительницу так, что она не могла шевельнуть и мизинцем. Рот завязали — а ну как она какие еще заклинания вспомнит. С этим решили не рисковать. Янина, удивленная установившейся тишиной в загоне с животными, заглянула туда и отшатнулась: тучи мух вылетели из пристройки, едва она открыла двери. Жуткая вонь буквально сбивала с ног. Все питомцы Симоны издохли, судя по всему достаточно давно, и лишь колдовством она поддерживала в них жизнь. Теперь же, когда чары были разрушены, коровы, козы, пара лошадей, куры, кот и маленький ослик представляли собой жалкое зрелище — гниющее мясо, кости с остатками шерсти. Вальд и хирдманн побледнели: так вот какая коровка напоила их вчера молоком… Янина поинтересовалась, угощала ли их хлебосольная хозяйка чем-либо и угощалась ли сама при этом? Услышав ответ, кивнула и успокоила своих спутников: если пила и ела сама вместе с ними, тогда ничего страшного, еда и питье были годные. В наступившей тиши из глубины оазиса раздалось мычание. Янина вздрогнула от неожиданности, хирдманн хмыкнул, а Вальд вздохнул с облегчением — колдовская живность возле хижины — для отвода глаз. Настоящие, живые коровы и все остальное хозяйство ведьма спрятала в укромном местечке. Ха, вот хитрюга. Если пожалуют супостаты какие — забирайте, забирайте, вот вам и коровка, вот и козочка. А потом эти дары превращались в зловонные мешки с костями. Симону усадили на виду. И принялись собираться — пора было уходить. Янине бы не мешало восстановить силы, особенно после стычки с ведьмой — одиночкой, но мешкать далее никак нельзя.

Набрав во все емкости, которые смогли найти, воды из источника — набирали с осторожностью, а вдруг что с водой не так? Потом решили, что Симона — пусть и злобная ведьма, но ведь не дура, без воды тут не выжить. Крогли убивает быстро — пески никого не щадят. Уже было собрались уходить, но никак не могли решить, что делать с Симоной. Оставить ее связанной — милосерднее убить, развязать — можно ли быть уверенными, что она не самоубийство?

Хирдманн предложил свой вариант — он умел связывать так, что пленник может освободиться от пут через строго определенное время. Осознав, что враги уходят, оставляя ее на милость судьбе, она начала яростно брыкаться и выгибаться, стараясь освободиться или хотя бы привлечь свое внимание.

Хирдманн довольно ухмыльнулся:

— Не, пока первое солнце не зайдет, она и руки не сможет освободить.

— Ты уверен? А то она слишком брыкается, вдруг мы не сможем уйти достаточно далеко и она нас догонит?

Хирдманн уверенно покачал головой:

— Если колдунья нас догонит, ты знаешь, что нам придется сделать. Да и вон, она знает, куда и как нас отправить, — указал на Янину.

Девушка растерянно озиралась по сторонам:

— Слушайте, я что-то чувствую. Вы — нет? Ничего не ощущаете? Зов, вот что выманило меня ночью из хижины, зов круговин, а вовсе не эта тварь со своими заклинаниями. Этот зов спас нас.

Тут неподалеку должны быть круговины. И у нас есть время лишь до заката, чтобы найти их.

Симона яростно взвыла, пытаясь что-то крикнуть сквозь кляп, крепко заткнувший ей рот. Не получилось. Ей осталась лишь злоба и ненависть. Обессиленно привалившись к стволу мертвого дерева, она не отрывая взгляда, не моргая, следила за покидающими оазис путниками.

 

Глава 19

Ведьмины круговины

Янина никак не могла решить, в какую сторону им пойти или хотя бы в каком направлении вести поиски тех самых круговин. Она вслушивалась и вглядывалась, ожидая того самого зова, но все тщетно. Вальд и хирдманн уселись неподалеку в тенечке, благо оазис рядом. Дневные светила уже неумолимо клонились к горизонту, когда хирдманн толкнул легонько астронома в бок локтем:

— Слышь, а Симона эта, она же скоро от веревок освободится. Надо бы поторапливаться, ты ей скажи, что ли. Может ей помощь нужна?

Хирдманн уже не бросался на их спутницу с ножом, но и разговаривать напрямую пока не решался, даже по имени ее не называл, только «она», «ведьма», ну, или в самых исключительных случаях «барышня».

Вальд поднялся, отряхиваясь от налипших песчинок:

— Янина, скоро закат. Ты опиши круговины эти, может мы их поможем найти.

— Я точно не знаю, так ли они выглядят — это неровные окружности, в центре самая маленькая.

Нарисованы или, может быть, выложены из камня, середина скорее всего черного цвета. Всего кругов семь и каждый из них больше предыдущего. После черного круга должен быть красный, потом оранжевый, желтый, зеленый, голубой и последний — синий. И, да, они, наверное, все-таки камнями выложены, потому что на песке много не нарисуешь.

— А в какой стороне-то хоть искать?

— Я не знаю. Я точно знаю, что они неподалеку. Ну вот, как, например, ты же можешь сказать, что где-то недалеко костер, если будешь чувствовать дым. Вот я чую этот дым, но направления не вижу.

— Давайте тогда просто тупо пойдем в три стороны. Как только Прим коснется горизонта, возвращаемся и сравниваем, кто что обнаружил. А там решим, что дальше. Ты же можешь почуять, приближаешься или удаляешься.

Янина как-то по-новому, жалобно, что ли, пожала плечами, неуверенно протянула:

— Ну, может быть…

— Тогда пошли. Засиживаться некогда.

Разделились и потопали, воду разделили на троих. Кладь зарыли под теми деревцами, где недавно прохлаждались воин и астроном, все равно же возвращаться придется. Оружие, которого оказалось совсем немного, тоже поделили — мало ли что. Вальд забеспокоился — Янина все-таки молодая девушка, мало ли кого или что можно встретить среди песков, и хотел предложить себя в провожатые. На это хирдманн криво усмехнулся:

— Ага. Провожай, провожай. Барышне ты, может, еще и обузой станешь. Ты же Несущий меч, вот и неси. А не за юбкой топай.

Янина вспыхнула, и гордо задрав к выцветшему небу голову, отправилась восвояси по направлению, которое ей досталось.

Вальд шел навстречу дневным светилам. Дневной зной начал ослабевать, ночной холод еще не опустился на пески, и пустыня преобразилась. Птицы, зверьки, насекомые покидали дневные убежища и отправлялись по своим делам. Пески начали наполняться звуками. Вальд, шедший практически беззвучно, изредка лишь шелестел потревоженный песок, с любопытством оглядывался по сторонам. Зверушки, едва различимые на фоне песка, покидали тайные норки и выходили охотиться на неведомо откуда появившихся в изобилии мух, стрекоз, мошек и жуков.

Деловито расправив жесткие крылья, отливавшие зеркальным блеском, прожужжал какой-то немаленький жук. А через мгновение послышалось чавканье и хруст — кто-то достаточно быстрый и умелый жука схрупал, аппетитно похрустывая крыльями. Впереди ссорились песчаные чайки — скорее всего, не поделили добычу. Бесшумно пропрыгал тушканчик, бесстрашно поглядывая на астронома черными бусинками глаз. Столько зверья Вальд в песках еще не видал, а уж он тут не первый день путешествовал. Хотя, в другое время не было и возможности полюбопытствовать — нужно было или бежать, или догонять, спасать или спасаться. Внезапно раздалось: «Слуууушай!

Слууушай!». Вальд повалился в пески, стараясь спрятаться. Призыв слушать прозвучал совсем неподалеку еще несколько раз. А потом показался и сам «слушатель», или слушательница: жирная птица, грязно-желтое оперение, крылья, волочащиеся по песку окаймлены красным, оранжевый клюв, черные глаза, размером с крупную сливу с изумлением разглядывали невиданное ранее существо на двух ногах, совсем без перьев, без клюва и глаза впереди. Вальд подумал: «Странная птица». Что подумала птица никто не узнал, она удалилась неспешно, презрительно поглядывая на встреченного, даже не потрудившись испугаться. Вальд, пожал плечами и, поглядывая на светила, пошел дальше и дальше, но ничего похожего на описанные ведьмой круговины так и не встретил.

И, когда Прим коснулся горизонта, повернул назад.

Янина отправилась в пустыню. Ей нужно было лишь следить, чтобы Прим все время был по левую сторону. Ведьма шла, чутко прислушиваясь к окружающему, стараясь не пропустить никакого знака, если он все-таки будет подан. Ей были ведомы все обитатели песков, поэтому на живность, что выползала навстречу остывающему воздуху, Янина внимания особого не обращала.

Ее путь также, как и путь астронома, прошел без приключений. Ничего не найдя, почувствовала лишь, как ослабевает зов круговин, ведьма повернула назад еще до того, как первое светило приблизилось к горизонту. Смысла идти дальше не было. Она лишь понадеялась, что ее спутникам повезло больше. Или надо было просто разрыть песок возле оазиса — там зов был наиболее силен.

И как она до этого не догадалась с самого начала!

Хирдманну Прим должен был греть правую щеку. Воин шел по пескам тем особенным шагом, который не позволял подкрасться усталости. Отшагав совсем немного — по его меркам — хирдманн почувствовал, что не может поставить ногу, словно мешало что-то незримое. Пошарил впереди руками — по воздуху — стена какая-то, невидимая, но плотная. Попробовал найти границу, прошел по кругу. И тут его осенило: вот она, эта круговина, мать ее! Повернулся, решив поспешить обратно, чтобы успеть подготовиться, пока астроном и «она» вернутся. Поднажал и таки смог наступить на песок круговины, невидимая стена стала податливой, пустив его ногу.

Воздух заискрился, запахло грозой, в ушах появился гулкий шум, хирдманна развернуло спиной, невидимая рука толкнула его вперед и он упал. При падении хирдманн ударился затылком о странный камень синего цвета. Воин замер, раскинув могучие руки, потеряв от удара сознание. От падения могучего тела взвихрился песок, и обнажились остальные камни. Как и говорила Янина — черный, красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой и синий круги. Черный самый маленький, остальные вкруг него, постепенно увеличиваясь по мере приближения к внешнему кругу.

Хирдманн начал приходить в себя, но не мог пошевелить и пальцем, не мог даже захрипеть. Лежал, глядя на первое светило, уже коснувшееся горизонта, с присвистыванием вдыхая и выдыхая быстро остывающий воздух.

Вдалеке послышался невнятный шорох. В поле зрения попали фонтанчики песка от копыт лошадей, тех самых, что могут пройти Крогли без остановки. В голове застучало беспрерывно: нет, нет, нет, нет. Хирдманн догадывался, что его бывшие собратья могут узнать, что он жив, что живы те, кто должен вернуться к Всемогущему. Что его, хирдманна служение Олафу понято им превратно, и он не должен был помогать беглецам. Что нужно было не вступать с ними в сговор, а давно, еще тогда в Красных башнях доложить суприму о заговоре и получить вечную благодарность Всемогущего. Но нет, имперский пес вбил себе в голову, что божество может ошибиться, чужестранцы могут быть полезны Крамбару и не в качестве игрушек. Хирдманн должен был давно убить песчаную ведьму, ту, что осмелилась спасти ему жизнь. Тьфу, хирдманн окончательно запутался и, так как все равно ничего сделать не мог, решил смиренно лежать и дожидаться свершения судьбы. Огорчало, что не сможет убедить бывших собратьев в том, что таким образом он служит Олафу — не сможет даже произнести приветствия. Ждать оставалось совсем недолго — песок, ставший розоватым в свете заката, взлетал под копытами все ближе…

Янина, поначалу шедшая не спеша, размышляя о том, где же могут обнаружиться круговины, почувствовала неясную тревогу. Подумала о Вальде — нет, с этим все в порядке, он тоже ничего не найдя, возвращается к оазису. А вот мысли о хирдманне стали путанными, ведьма не смогла увидеть, где он и что с ним происходит. И это незнание заставляло быстрее передвигать ноги. Что-то темное, поднявшись в мыслях, шептало ведьме: «Что тебе этот хирдманн? Зачем торопиться? Чтобы помочь извечному врагу всех ведьм? Он же из тех, кто заставляет рожать им мальчиков, из тех, что прогоняет едва живых рожениц в пустыню, лишая даже прощания с новорожденным? Ты же хотела его смерти, вот и пусть его, пусть сдохнет собака имперская! А Вальд и не узнает, ты же ничего не делала. И твои руки останутся чистенькими, и враг будет повержен. Умерь свой шаг, не беги, пусть судьба сама покарает ненавистного хирдманна…». Но Янина чувствовала, что хирдманн перестал быть ненавистным, перестал быть врагом. Хирдманн стал почти другом пустынной ведьмы? Неисповедимы пути дружбы. Но ведьма знала, что с того момента, как она согласилась помочь кровнику, после того, как перетащила Вальда и полумертвого хирдманна в оазис, после пережитой песчаной бури — она уже перестала быть прежней.

Вспомнились слова бар Катарины: «Если пришлось спасти кому-то жизнь, хоть кому, даже самому презренному человечишке, даже хирдманну — ты станешь навсегда привязана к нему, станешь в ответе за все то, что с ним будет происходить». И Янина побежала. Она бежала так, как бегала только один раз в жизни, тогда, будучи едва живой после затянувшихся родов, когда ее заметила бар Катарина и отправила сестер ей навстречу. Хотя и не было особой необходимости бежать, но Янина бежала падая, скользя по песку из последних сил, чтобы оказаться в кругу тех, кто может помочь, кто может спасти. И не только от физической боли, но и от одиночества, от жизни, что хуже смерти. И сейчас она чувствовала, что хирдманн стал ей почти кровником, и его тоже нужно спасти, иначе его жизнь станет хуже смерти…

Вальд уже подходил к оазису, когда услышал вопль, полный ярости и невыносимой злобы, подходящий какому-нибудь дикому зверю, исходивший из глотки взбешенной женщины. Симона освободилась от пут и жаждала возмездия, жаждала вернуть своё, или хотя бы отомстить похитителям в случае неудачи. Надо было спешить — а ну как Янина вернулась первой. Вальд, вернувшись к оазису, не увидел попутчиков, решил хотя бы подготовиться, достать сумки, чтобы без промедления отправиться в путь. Задачу осложнял неведомо откуда появившийся плотный туман, что клочками оседал на одежде, на песке. Вопль-визг, что доносился из глубины оазиса не смолкал, став лишь немного тише. Симоны не было видно. Пока. Вальд уже отрыл почти всю кладь, как заслышал шорох песка — кто-то бежал, бежал из всех сил. И это была Янина:

— Бери сумки и за мной! — она задыхалась от бега, слова звучали отрывисто. Вальд попытался остановить ее:

— Что случилось? Почему бегом? Куда бежать?

— Симона скоро будет здесь — это раз. Хирдманн в беде — это два. Достаточно веские причины бежать? Хватай сумки и понеслись!

— Отдышись! Я не смогу бежать с сумками и нести тебя.

— А, да, сейчас, — ведьма плюхнулась на влажный песок, туман разорванными клочками вихрился вокруг нее. Она закрыла глаза и затаила дыхание. Вальд с интересом следил за ритуалом, пытаясь понять, что ведьма делает. Через несколько мгновений, Янина открыла глаза. Выглядела она теперь совершенно по-другому: ясный взгляд, отчетливая речь, словно выспалась и плотно перекусила.

Она отпила несколько маленьких глотков из своей бутыли:

— Так лучше?

Опешивший Вальд смог лишь пробормотать в ответ:

— А раньше, почему раньше ты это?

— Ты хочешь спросить, почему я раньше так не делала, когда мне восстановиться надо было? Это работает только после физических нагрузок. А теперь нам в самом деле надо спешить.

Сгребли сумки и быстрым шагом отправились в ту сторону, куда до этого ушел своим особым шагом хирдманн.

Когда их следы уже остыли, а туман успокоился и вновь повис неподвижной кисеей, на тропинку вышла, озираясь Симона. Обшарив окрестности рядом с оазисом, она взвыла вновь: ее враги, ее смертельные враги, девчонка и эти два ее любовничка, ушли. Они ушли, уничтожив то, в чем были все её надежды, вся её жизнь! Как можно отомстить всем недругами, если нет подходящего оружия. Для одинокой ведьмы Симоны этим оружием стала её любимица, Книга Теней. Книга была всем для нее — семьей, которой никогда не будет, друзьями, кровниками — никого теперь, именно теперь она осталась совершенно одна. И Симона решила, раз она не может отомстить всем своим обидчикам, ей остается сосредоточиться на этой троице. Женщина взвизгнула еще раз, вдохновляя и ободряя себя. Вернулась в оазис — надо было теперь составить план, и, не торопясь, отправиться по следам этой троицы. Спешить ей некуда, только глупцы торопятся в пустыне. Песок ей поможет. За время, проведенное в Крогли, Симона научилась читать любые следы, находить все и всех, кто или что прошло, пролетело или проползло перед ней, пусть и давно.

Хирдманн провожал угасающим взглядом багровый синяк заката. Из уголка рта на песок тянулась тонкая ниточка слюны, на щеку налипли песчинки. Конники, добравшись до него, спешились, попинали для верности, удостоверились, что двинуться он не может. Наткнулись случайно на невидимую стену, в последних лучах разглядели круговину, попятились в священном ужасе и заспорили. О чем препирались — непонятно, хирдманн слышал их голоса неясно, словно в уши налилась вода. Спорили достаточно долго. Темнота уже спустилась на пустыню и укрыла пески. День сменила ночь, резко похолодало. Хирдманн почувствовал, как с теплом в песок утекают последние крупицы его жизни, сознание мутилось — затылок до сих пор ломило от удара о камень. Голоса конников то приближались, разрывая слух, как гром, то отдалялись, становясь тише писка комара, что летает ночью над засыпающим, не кусает, но и спать не дает. Когда стало совершенно темно — наступила ночь новолуний и черноту неба разбавлял лишь далекий свет холодных звезд — ведьмина круговина осветилась. Каждый круг сиял своим собственным светом.

Яркие радостные цвета, лишь сердцевина казалась темным шевелящимся провалом. Зрачки хирдманна расширились, он приготовился произнести слова прощания хотя бы мысленно, предчувствуя последний миг… Но что-то странное творилось неподалеку от круговины, на самой черте видимости, какое-то едва заметное шевеление. Всадники решили не спешить, разожгли костер, который воин видел краем глаза, и готовились перекусить. Хирдманн напряг слух, пытаясь определить, кто или что подползло к ним так близко, не всполошив тех, кто по праву считается одними из лучших следопытов Зории. И заслышал женский шепот:

— Ползи, хирдманн, ползи в круговину.

Но ни ответить, ни двинуться не смог. Из темноты вновь раздался едва различимый шепот:

— Ладно, жди тогда. Не смей нас покидать! Я помогу!

Надежда, последняя спутница всех обреченных, согрела хирдманна лучше всякого костра. Он попытался пошевелить хотя бы пальцами, но не удалось. Моргнул и решил покориться. Будь, что будет. Шевеление в темноте возобновилось, но в другом месте, возле лошадей. Чуткие скакуны забеспокоились, один из всадников отправился проверить, что происходит. И остался лежать рядом с лошадьми, неподвижный, хотя и живой. Его окликнули. Тишина, лишь в костре потрескивают едва слышно дрова. Лошади затихли. Хирдманны, что сидели возле костра, отступили за грань видимости, пытаясь разглядеть, что происходит. Но глаза, так долго смотревшие на пламя, не могли быстро адаптироваться к темноте. Поэтому имперские псы вскоре присоединились к своем неподвижному товарищу. Янина взяла поводья, прошептав что-то стреноженным лошадям, потянула их за собой.

— Пойдем, лошадки нам пригодятся. Твой друг не может шевелиться. И тебе придется дотащить его до круговины. Сейчас, со мной, вас пропустят. Хирдманн пытался дотронуться до камней днем, один и без ведьмы.

Вальд с трудом приподнял тяжелое неподвижное тело, несколько раз окликнул своего спутника:

— Эй! Дружище, ты, вообще, жив? Или не стоит тащить твою дохлую тушку с собой? — вгляделся в неподвижные черты лица, и в глазах заметил лукавый отклик на свою шутку, — Я тебя уже который раз на себе тащу. Если еще и с ложки кормить придется, так я самую маленькую возьму, чтобы ты хоть весил поменьше. Раз тебе понравилось на мне ездить, так хоть не так тяжело будет, — Подтянул тело товарища к синему кругу, взял руку, протянутую Яниной, и шагнул в круговину, таща хирдманна за собой.

 

Глава 20

Второй круг

Вальд никогда не мог отчетливо восстановить воспоминания о том путешествии сквозь круговины. Он помнил лишь яркие вспышки света, которые становились все ярче и ярче, пока не затмили зрение и все вокруг не стало черным. Таким черным, что можно назвать этот цвет ярко — черным. От этой черноты неумолимо ломило виски, слезились глаза, внешние звуки затихали, словно астроном внезапно оглох. Руки-ноги отказывались слушаться, и лишь каким-то чудом он смог держать хирдманна, который был все также неподвижен, за руку. Лошади стояли, понуро опустив головы, по шкуре пробегала дрожь. Что чувствовала ведьма, Вальд не знал, да и не спрашивал потом. Его так поразило увиденное, но оно было таким личным, что ли. Словно он застукал Янину за чем-то, что она предпочла бы никому не показывать. Ведьма стояла в круговине, придерживая одной рукой поводья, другой астронома и что-то шептала, или, может быть, кричала — Вальд не знал. Глаза светились от наслаждения и ужаса одновременно, словно свершилось наконец то, к чему она готовилась всю свою недолгую жизнь. Как долго длился переход, астроном не знал. Его ощущения времени и направления замолчали, будто их никогда и не было. И они летели, летели в неведомое…

Они упали с довольно-таки большой высоты. И еще благо, что первыми падали лошади, потом хирдманн, потом Вальд, последняя — Янина. Янина грохнулась на Вальда и чудо еще, что не сломала ему ничего. Она лежала на нем, с еще сияющими после перемещения глазами и тяжело дышала. Потом потянулась к его губам, не осознавая своего порыва. Хирдманн, которому пришлось совсем несладко, очнулся, но некоторое время терпел неудобства. Потом его терпение закончилось и он возмутился, да такими словами, что, если бы лед мог краснеть от произнесенного, он стал бы алым далеко вокруг. Куча снега, в которую они упали, лежала посреди бескрайних полей льда. И окрест не было ничего, кроме таких же сугробов и льда, бескрайних полей льда. Выбираясь их снега, путники обнаружили, что одна из лошадей сломала шею, и хотя пока еще была жива, кося обезумевшими от боли глазами, пришлось ее прирезать. Хирдманн, бодренько вскочивший на ноги после перемещения, предложил разжиться мясом, раз уж так получилось, соли у него предостаточно, можно просолить хорошенько, да здесь и нежарко, портиться не должно. Предложение сочли достаточно разумным. А еще сняли шкуру. Холод здесь, во Втором круге, и правда стоял собачий, а они все были налегке — в той одежде, в которой они путешествовали по Крогли. Жарко тут им точно не будет. Шкуру выскоблили настолько тщательно, насколько это возможно, а потом разложить снаружи — ночной мороз поможет сохранить ее до той поры, пока не придумают чем можно обработать. Хирдманн занимался всей возней с мясом и шкурой — он на удивление быстро очухался от своего недомогания. Янина попыталась чарами соорудить хотя бы небольшой костерок. Вскоре ей удалось соорудить нечто похожее из небольших кусков льда, что в изобилии валялись там и сям. Вальд поинтересовался, не перережут ли они друг другу глотку, пока он побродит тут неподалеку с целью обозреть окрестности. И хирдманн, и ведьма одновременно отрицательно помотали головами. Астроном облегченно вздохнул:

— Янина, а у ведьм нет никакого описания этих мест? Что это за Второй круг, куда нам дальше идти и все такое?

— Единственное, что я знаю — все наши знают — это то, что отсюда мы попадем в Третий круг, через здешние круговины. Но я их не чувствую, круговины где-то далеко. И по преданиям, сюда попадают те, кого твои братья отправляют в пески после родов — чтобы сдохли там, — с глазами, полными слез, Янина повернулась к хирдманну. И, о чудо! Хирдманн выглядел смущенным! У Вальда отвисла челюсть — какие еще чудеса принесет сегодняшний день?

Янина продолжила:

— Те, кого успевали встретить, оставались на Зории и становились ведьмами. А те, кто не выживал, вроде как попадают сюда. Хотя Симона ваша выжила, несмотря на то, что ее не встретили. Так что вот. О Третье круге я знаю еще меньше, только то, что из него путь ведет в хронилища. И там очень жарко.

— Да уж, пожалеешь, что сразу нельзя в Третий попасть. Задубеем мы тут, не пойду я, пожалуй, никуда. Надо из снега хижину на ночь строить.

И впрямь, то, что было небом, и без того мутного серого цвета, теперь еще и затянуло сизо-серыми низкими тучами, из которых начал падать снег. Сначала отдельными крупными снежинками, размером с детскую ладонь, потом хлопьями, танцующими вокруг пламени. Начало быстро темнеть и холодать. Из сумок достали все теплые вещи, которые были, и натянули их поверх уже надетых. Видок у путешественников был еще тот, и после беглого осмотра друг друга, Вальд и Янина рухнули в сугробы, корчась от неудержимого смеха. Хирдманн стоял, в недоумении разглядывая астрономов, которые тыкали пальцами в предметы одежды и закатывались, вытирая слезы. Потом не удержался и он, протянул руку, показал на какую-то часть женского гардероба, которую Вальд напялил на голову и усмехнулся. От неожиданности астрономы замерли. А хирдманн так отчетливо: «Ха, ха, ха», — продолжая тыкать на голову Вальда. Потом катались в снегу уже все трое, держась за животы. Странная эйфория овладела их разумами, словно путешествие через круговину повредило рассудок. Ну, где это видано, чтобы хирдманн смущался и смеялся? Псы Олафа просто не умеют этого делать. «Или наш какой-то неправильный хирдманн, дефектный», — подумал Вальд. Отсмеявшись, решили, что уже давно пора побеспокоиться и об еде и о ночлеге. Мужчины занялись строительством, а Янине досталась готовка.

Хижина получилась довольно-таки неказистая, но от холода и промозглого ветра, который поднялся после наступления темноты, защищала исправно. А вот Янина отличилась. То, что ей удалось изготовить из нескольких горстей крупы и мяса, показалось сейчас бесподобным.

Мужчины уничтожили свои порции очень быстро. Вальд потрясенно уставился на ведьму, которая все еще ела — неспешно, тщательно пережевывая. В маленьком котелке после споров растопили местного снега — пить хотелось всем, и давненько. Вальд, не удержавшись, поинтересовался:

— А вот скажи-ка, все ваши так готовят?

Янина лукаво скосила глаза:

— ТАК — это как?

— Так вкусно! Тут всего-то крупа и мясо, а такое блюдо получилось…

— Ну там не только это. Там еще травы всякие сухие. Да не бойся, они не ядовитые, это специальные такие травы, их всегда кладут в кушанья, — это она хирдманну, который вскочил, бормоча, что «и тут колдовство, да что же теперь и есть нельзя».

Вода в котелке немного остыла, ведьма сыпанула туда щедрую жмень трав, добытых из ее сумки. В хижине терпко запахло летом, зеленью и даже показалось, что стало теплее.

— А если серьезно, то — да, все ведьмы умеют вкусно приготовить пищу. Мы обучаемся узнавать всякие травы — не только для колдовства, но и для сдабривания кушаний, для лечения. Бар Катарина отменно преподает травологию, и я была у нее лучшей ученицей.

— Тогда ты назначаешься главным поваром на все время нашего путешествия. А мы постараемся, чтобы было из чего готовить.

Хирдманн неловко хмыкнул, потом все-таки не удержался:

— А лошадей мы чем кормить будем? Они снег жрать точно не будут. Эти кони могут идти через пески в самое пекло, но они не смогут тут без травы.

Астрономы призадумались. Вальд предложил сегодня не решать ничего — все-таки они тут не очень давно. Вдруг утром, если оно тут также называется, все само собой определится.

Спать улеглись вокруг костра, стараясь, чтобы всем досталось то хрупкое тепло, которое он распространял. Лошадей поставили рядом в хижине — благо Вальд и хирдманн позаботились о достаточной для этого высоте стен. Вальд еще лежал, подложив под голову руки, переваривая день, столь насыщенный событиями, а хирдманн уже посапывал, что-то сонно бормоча. Янина свернулась рядом с пламенем, подложила под щеку сложенные руки, и уснула очень быстро. Во сне ее серьезность улетучилась, раскрасневшееся лицо ее выглядело совсем детским. И Вальду пришлось напомнить себе, что этот «ребенок» уже несколько раз спасал их, не по-детски рискуя собой — перетащив на приличное расстояние в пустыне, уберегая от ведьмы-одиночки, да и потом, отправив через круговину в это заснеженное царство льда и тумана. И теперь хронилища стали немного ближе и цель его путешествия стала реальной. И его путешествие переставало быть рассказанной на ночь сказкой про избалованного маменькиного сыночка, который решил пойти туда, не знаю куда, и найти там то, не знаю что, рискуя не только собой, но и жизнью и судьбами близких. Теперь можно было приоткрыть наглухо запертую дверцу в глубине сердца и подумать о маме. С момента ее похищения Вальд старался специально не думать о ней, боясь расклеиться от одних только воспоминаний. И ее столь дорогой облик начал стираться в памяти, вспоминались лишь какие-то обрывки… Вальд испуганно сел, закрыл лицо руками, и вот он — дорогой образ всплыл перед глазами, заслонив действительность. И словно не было ничего. Словно они снова идут сквозь Крогли — только он и мама, только они вдвоем, и нет никого на целой Зории счастливее их, несмотря на все тяготы, которые встречаются в пути… Облегченно вздохнув, Вальд снова улегся на свое жесткое ложе. Взгляд его переместился на хирдманна: вот тоже загадка. После того, как имперский пес растерял вещественные признаки принадлежности к своей касте — свою повязку, закрывающую почти все лицо, перчатки, доспехи и все остальное — мало что напоминало о его принадлежности к роду элитных убийц. Могучее телосложение и лысая, словно полированная голова — но и это не такая уж редкость в бескрайних просторах Зории. Хирдманн как-то объяснял астроному, что волосы после принятия божественного благословения расти не могут. А еще Вальд подумал, что надо бы какое-то имя придумать для хирдманна, не звать же его в самом-то деле все время «воин», «хирдманн», «пес» или еще типа того. На этой мысли усталые глаза закрылись и юноша уснул. В хижине воцарилась тишина.

Снаружи продолжала бесноваться снежная буря, изменяя окружающую местность до неузнаваемости. Ледяной ветер сглаживал сугробы, перенося их в низины, полировал наст до такого состояния, что по нему можно было безбоязненно передвигаться целому войску, воздвигал горы там, где их не было. Снег валил так плотно и такими огромными хлопьями, что на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Из пурги слышались странные звуки, похожие на вздохи и стенания, производимые ветром. Из этой белоснежной круговерти вынырнули три фигуры, закутанные в бело-серые одеяния. Троица переглянулась, увидев хижину, та фигура, что была несколько повыше других кивнула и очень быстро вырезала кривым ножом проем, в который они бесшумно проникли, загородив вход. При виде пары лошадей глаза незваных гостей алчно загорелись. Осмотрев спящую троицу, нашли Янину, переглянувшись, покивали друг другу.

Заметив хирдманна все трое с яростным шипением отпрыгнули к снеговой стене. От этого звука путешественники начали просыпаться, с недоумением поглядывая по сторонам, но было уже поздно. Та фигура, что повыше, взмахнула рукой, прошипев что-то, и погас ледяной колдовской костерок, который, в принципе, не мог погаснуть от такой малости, как движение руками, и потемнело до рези в глазах. И наши путешественники вновь уснули — хотя и не по собственному желанию.

Пробуждение было ужасным. Вальд и хирдманн одновременно открыли глаза. Руки и ноги были умело связаны, да так, что малейшее движение затягивало узлы еще сильнее, во рту — тряпичный кляп. Даже хирдманн — признанный мастер по завязыванию узлов — признал, что спеленали их будь здоров. Одно радовало, что лежали не на снегу, а на тщательно выделанных шкурах, и укрыты были одеялами из мягких шкур. Если похитители беспокоятся о их здоровье, значит, не все потеряно. Помещение, в котором они очнулись, освещалось лишь маленьким костром, устроенным между пленниками. Углы терялись во мраке, оглядеться толком не удалось.

Вальд решил попробовать подползти к костру и постараться пережечь веревку, только было сдвинулся с места, как из самого темного угла раздалось разъяренное шипение и показалась странная фигура — кто-то до самых глаз замотанный в грязно-белые тряпки. Вальд перестал дергаться и снова затих на своем месте. Беспокоило отсутствие Янины, оставалось лишь надеяться, что она может постоять за себя и ей удалось остаться на свободе. Потому как больше надеяться в этом чуждом как-его-там Втором круге не на кого.

Полотно, незаметное в окружающем пленников мраке, откинулось, впустив холодный воздух и яростный свет, лишив на какое-то время возможности видеть. Вошли еще три загадочные фигуры, так же закутанные в тряпки. С ними Янина — свободная, нарядная, в долгополой шубе из белоснежной шкуры какого-то неизвестного для зорян животного. Янина производила впечатление крайне довольного жизнью человека. Фанатичный блеск в глазах превратил ее милое личико в маску, меняя выражение до такой степени, что пустынная ведьма казалась незнакомкой.

Сопровождающие сняли тряпки с лиц. Похитительницы оказались женщинами. Под тряпками были скрыты довольно миловидные худощавые лица, по крайней мере, насколько их можно было рассмотреть в полумраке. Передвигались они как-то странно — так быстро, что некоторых движений и не заметить. Только что стояла рядом, и вот уже в другом месте, а как туда попала — непонятно. Они внимательно разглядывали лежащих пленников, молчаливо поблескивая глазами.

Янина заговорила первая, словно молчание ее начало тяготить:

— Вот этот — из клана астрономов, вы должны знать о них. А вон тот здоровяк — это хирдманн.

Вся троица возмущенно зашипела, и что-то залопотали непонятное, на своем языке. Потом одна из них взмахнула рукой, перекрестив воздух над хирдманном, прошипела несколько фраз, тяжелое тело имперского пса поднялось вверх и покинуло хижину. У Вальда округлились глаза: таких фокусов он еще не видел, похоже встретились они-таки со здешними ведьмами, или как они тут называются. И остается лишь ждать дальнейшего развития событий, на пустынную ведьму надежды мало — эвона какая довольная, придумать надо что-нибудь, да вот только не сейчас.

Бесшумное пламя взметнулось, нарисовав шаткие тени на стенах, и успокоилось, когда троица вновь закутала лица и исчезла из хижины. Янина накинула капюшон и поспешила за ними, оставив кровника наедине с костром и тем или теми, кто прятался во мраке в углах.

А Янина действительно встретила так называемых «своих». Здешние ведьмы звались Син.

Они попадали во Второй круг после физической смерти на Зории. Все они были женщинами, изгнанными хирдманнами из Крамбара. Теми, что брели по пескам Крогли и не смогли или не успели по каким-то причинам присоединиться к клану песчаных ведьм. Те, что умерли в песках, потеряв всякую надежду. Они и попадали сюда, приобретая взамен всего, что было ими потеряно на Зории, такое могущество, что и не снилось клану Бар. Клан Син поклонялся Хрону. Приобретая темное мастерства теряли всё доброе, чистое и человечное, становились злобными темными ведьмами. Син не гнушались предательства, если оно было им выгодно. Для них не существовало никаких светлых чувств. После своей мучительной смерти в песках они не считали нужным культивировать в себе хоть что-то подобное. Син жили злобой и ненавистью. Более всего они ненавидели все, что связано с хирдманнами. Син не связали Янину после похищения лишь потому что она была женщиной, и она могла стать хотя бы рабыней или чьей-нибудь наложницей, если приглянется кому. Бар Янина, очнувшись, поняла, что ей пока лучше помалкивать о цели путешествия, и тем более не уточнять ничего о своих спутниках, пока ситуация не прояснится. Но!

Те Син, что притащили путников сюда, знали, что Янине удалось стать пустынной ведьмой — узнали без всяких расспросов, лишь рассмотрев ее хорошенько. И загорелись целью сделать ее своей верховной ведьмой Син бар Яниной, скинув ту, что давным-давно захватила власть. Старую властвующую ведьму звали Син-Син Ядвига. И Янине сейчас нужно было идти в ее шатер.

Хирданн и сопровождающая его троица уже отправились туда. Ведьмы ликовали. В их руки наконец-то попался живой хирдманн! И они могут «стребовать» с него все свои обиды. Троица, захватившая Янину и ее спутников, давно искала возможность избавления от старой Син-Син, которая сохраняла хотя бы видимость справедливости и порядка в клане — пока ей это было выгодно. И на посвящении новой Син-Син у них будет человеческая жертва, которая умаслит темнобородого. Янине пришлось поспешить в шатер старой ведьмы, чтобы хотя бы постараться успеть помочь хирдманну, если ему будет что-то угрожать.

Опасения песчаной ведьмы не замедлили сбыться. Хирдманна было решено принести в жертву на посвящении новой Син-Син. Желание нынешней Син-Син не особо учитывалось — она была слишком стара, уже когда стала верховной, хотя могущества и сил ей было не занимать. Пока бар Янину будут готовить к морально и физически к посвящению, имперский пес будет отдан в собственность клана. И все, любая из Син может творить с ним всё, что захочет — пытать, опробовать новые зелья или заклятья, бить, насиловать, в общем, всё, что только взбредет в их головы. С одним-единственным условием — в день посвящения хирдманн должен быть еще жив.

Янина вошла в шатер Син-Син, протолкалась через толпу ведьм в центр шатра, где было воздвигнуто нечто вроде капища: в промерзшую почву вкопана статуя Хрона, мастерски изваянная изо льда. Судя по всему, лед защищали какие-то заклинания, потому как в шатре было довольно тепло — Син-Син, как и обычные люди преклонных лет, всегда мерзла — а со статуей ничего не делалось. Песчаная ведьма приблизилась к массивному стулу верховной — он показался ей смутно знакомым… Подняла глаза на Син-Син и едва не вскрикнула, заставив себя сжать кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони, оставляя кровавые следы — надо же контролировать себя. Син-Син Ядвига была как две капли воды похожа на бар Катарину, только у син волосы были медно — рыжие, и даже пробивающаяся среди них седина не смогла потеснить буйную солнечную поросль.

А стул был точной копией стула верховной бар, из все той же древесины гикори, на котором обычно восседала бар Катарина.

Что случилось, откуда, откуда эта Син-Син? Глаза Янины застилали непрошеные слезы, бар Катарина умерла? Почему она здесь и почему ее волосы такого цвета? Опустила глаза, пытаясь сладить с чувствами и разобраться с мыслями. Задумалась так глубоко, что вздрогнула, ощутив чье — то прикосновение: «Иди, иди, тебя Син-Син зовет. Что ты тут застыла? От радости ошалела что ли?». Пришлось шагнуть вперед и взглянуть на это лицо, такое родное и чужое одновременно.

— Детка, ты откуда взялась? — старческий голос звучал ясно, лишь едва дребезжащий тембр выдавал годы владелицы.

В толпе загалдели: «Это та, которую охотницы нашли, она спала там. Там еще два мужика были.

Это она, она. Мы ее запах чуем, она песком и жаром пахнет».

— Тихо! Кому я давала слово?

— А никому не давала. Охотницы имеют право брать слово сами и не спрашивать старуху вроде тебя!

Худощавая блондинка, в которой Янина узнала одну из тех, кто притащил ее и спутников сюда, не опуская взгляда, шагнула к кругу, что ограждал капище, подошла совсем близко к верховной. За что и поплатилась. Син-Син едва заметно шевельнула рукой и блондинка вылетела наружу, воткнувшись головой в сугроб. Полотнище, прикрывавшее вход, блондинка сорвала, когда летела и ее позор был видел всем син, которые были в шатре. Раздались смешки, сначала разрозненные, потом все более дружные, и вскоре они слились в единый хор. Ведьмы смеялись, злобно всхихикивая, некоторые даже похрюкивали от удовольствия. Спутницы блондинки, которых Янина разглядела с толпе, закатывались от смеха с таким же рвением, что и остальные. Спутницы эти были пугающе похожи друг на друг друга. Син-Син, отсмеявшись, вновь шевельнула рукой, и блондинка, вся извалявшаяся в снегу, снова оказалась в шатре:

— Моргана, если ты еще раз позволишь себе такую выходку, я отправлю тебя головой не в снег, а в лед. Или ты станешь смертницей. Помнишь, чем они занимаются?

Блондинка, понурив голову, прикрывая лицо спутанными волосами, кивнула. Янина заметила ее быстрый взгляд, горевший неприкрытой ненавистью к старухе. Но взгляд был столь мимолетен, что никто из син не обратил на него внимания, они все еще посмеивались над Морганой. Да уж, судя по увиденному, в клане син мало кто пылал любовью друг к другу, не в чести были и такие чувства, как привязанность, благодарность и милосердие. Песчаной ведьме было не понятно, почему Моргана помогает ей, до тех пор, пока Янина не увидела эту сцену. Моргана люто ненавидела Син-Син. И подвернувшаяся Янина, пока довольно успешно играющая роль наивной девчушки из Первого круга, была для блондинки просто подарком судьбы. Спутники песчаной ведьмы, объявленные собственностью охотниц, должны были умилостивить Хрона, если вдруг ему почему-то не понравится смена власти…

— Детка, так ты скажешь старой син Ядвиге, откуда ты взялась такая теплая?

Янине пришлось выйти вперед и встать перед старой ведьмой. Подняла глаза, вглядываясь в столь знакомый и столь же чужой облик:

— Я из Первого круга. Я, мы, ну то есть я — с Зории. Моя кровь — кровь клана астрономов, что в Мире, а по призванию — бар Янина, песчаная ведьма. Бар Катарина передавал всем сестрам привет и пожелание бесконечности Новолетий.

— О! Сама бар Катарина, — прозвучало насмешливо, — И зачем нам бесконечность Новолетий в этом холоде! Нет, дорогуша, мы молим темнобородого о нашей скорейшей смерти, чтобы убраться отсюда, не так ли сестры?

В толпе прошуршали быстрые смешки, кто-то кивал, но все прятали глаза. «Что-то тут не так,» — Янина остро чувствовала какое-то несоответствие.

— Зачем ты к нам пожаловала?

— Мне нужно попасть в Третий круг, и мне нужна ваша помощь, чтобы найти круговины, которые ведут туда.

— И зачем такой сладкой девочке отправляться в Третий круг? Что там такого важного, чего нет в наших кругах? Зачем юной песчаной ведьме темное знание? Ты не мертва и не призвана Хроном для служения в Третьем круге. Ты, вообще, знаешь, что там происходит?

Янина совершенно смешалась, син стояли, потупив глаза и затаив дыхание — что придумала старуха Син-Син, известная даже среди сестер клана, как злобная ведьма…

— Я… Мне… Я пообещала, что попаду в хронилища, — последние слова Янина произнесла почти шепотом, но этот шепот на фоне всеобщего молчания прозвучал так громко, что многие из син попытались прикрыть уши руками. Мгновение полнейшей тишины, а потом все племя, включая опальных охотниц, выдохнуло и засмеялось, и злобным был тот смех, издевательским. Син-Син, перекрывая своим зычным, чуть надтреснутым голосом всеобщий хохот, еще посмеиваясь:

— Зачем же такие сложности? Зачем идти сквозь круговины? Ты знаешь, что они могут занести тебя совершенно не туда, куда ты хочешь? А в хронилища — фууу! Пойди, укради, развратничай, убивай, обжирайся, да даже можешь затосковать о том, что могло бы быть, если бы… И все — Хрон темнобородый сам пожалует, если чаша с твоими грехами ему приглянется. И вот — ты там, в мрачной юдоли слез… Или ты можешь к нашим смертницам пойти — любимые девки темнобородого, коли ему приглянешься, так и вовсе тебе самое оно будет — и в хронилища попадешь и любимицей самого властелина времени будешь… Только подумай! Итак, зачем тебе туда, девчонка? Только не ври мне! Не то я тебя к смертницам сама отправлю! А они, любушки наши, сначала тут у нас школу разврата проходят — а как же, им нужно многое уметь. И еще они могут забеременеть от властелина — обязанности у них такие, а деток их мы и не видали ни разу.

Да и смертниц самих потом не видели, — захихикала мерзким старушечьим смешком.

Янина уже едва сдерживала слезы — эти ведьмы, снежные ведьмы, так не походили на ее сестер, были такими ужасными, никогда, никогда она еще не переживала ничего похожего. Все чувства смешались в ее душе и выплеснулись в ведьмин крик. Так кричат песчаные ведьмы при посвящении, крик этот перекрыл все смешки, улюлюканье и бормотания. Вновь все стихло.

— Детка, зачем терзать наши бедные уши? Зачем кричать? Мы из-за этих нескончаемых метелей и лавин и так слышим не очень-то…

Ага, не очень-то… Янина вспомнила, как Моргана хвасталась, что она слышит о чем думает под снегом мышь, которая вырыла там норку, надеясь выжить среди снегов.

— Вы! Вы не хотите меня слушать! Вы не хотите меня слышать! Разве ведьмы не сестры? Какая разница — Второй, Первый или Третий круг? Мне очень нужно попасть в хронилища — там ждут моей помощи! Мы все призваны, чтобы творить добро там, где уже нет надежды!

— Это ты вот ей скажи, почему ты ей-то не помогла, сестрица? — толпа син расступилась, вперед вышла Симона. Она выглядела ужасно — волосы на голове сожжены, руки и ноги окровавлены, на них видные следы веревок, лицо перекошено, глаза воспалены, из угла растрескавшихся губ протянулась тоненькая ниточка слюны, розовой слюны. Симона усмехнулась, и стали видны окровавленные распухшие десны со следами выбитых зубов. Несмотря на холод, Симона вышла абсолютно голой, тело ее густо покрывали багрово-черные синяки, язвы и раны, все еще сочившиеся сукровицей.

Син-Син накинула серую тряпицу на плечи Симоне, которая подобострастно, как-то странно выворачивая шею, благодарно закивала, часто-часто.

— Твои спутники надругались над ней, а ты сожгла великую книгу! И ты зовешь нас, син, сестрами?

О чем ты?

Янина опешила от такого заявления:

— Я, мы, мы ничего с ней не делали?

Симона зашамкала, выталкивая кровавую слюну изо рта, скособочилась на одну сторону:

— Они меня швязали, уж ждоровяк надо мной издевалша. А этот, молодой, так он еще и подзадоривал. А потом трахал, трахал тебя, ты, похотливая шучка! И как ты штонала в его объятьях? А?! И поджадоривала ждоровяка! Она кричала: «Врежь ей, врежь ей, чтобы кровь текла, самая шладошть!». А потом они на моей голове шожгли великую книгу, которую мне вручил на хранение шам темнобородый! И потом опять трахалишь — уже вше втроем! Пешчаная ведьма трахалашь с хирдманном! Пожор ей!

Янина вспыхнула:

— Этого не было! Она вам врет! Это неправда!

Син-Син хитро прищурилась:

— Ну давай, давай, расскажи нам свою версию. Мы, син, дамы справедливые. Мы выслушаем обе стороны.

Янина рассказала, как они впервые встретились с Симоной, когда та, презрев законы гостеприимства, хотела применить запрещенное заклинание. Как она покушалась на нее и на ее спутников. Но они — ни она, ни мужчины — никто не собирался убивать или как-то еще причинять вред одинокой женщине. Да, хирдманн ее спеленал, но так, чтобы Симона могла высвободиться через определенное время. Она просто должна была не мешать им. Син, услышав о хирдманне, взвыли: «Хирдманн! Хирдманн! Убийца! Ведьма дружит с хирдманном! Ведьма спит с хирдманном! Смерть им! Смерть им!». Моргана, сообразив, что Янина из кандидатки на роль верховной быстренько скатилась в жертвы, орала вместе с остальными. Потом заботливо поддерживая под локоток Симону, угодливо осведомилась у Син-Син:

— Охотницы могут позаботиться о нашей сестре. Мы можем увести ее с собой? Сестра страдает.

Верховная, едва заметно усмехнувшись уголком сморщенного рта, кивнула — она хотела обезвредить охотниц и она это сделала. А теперь осталось лишь образцово-показательно покарать чужаков, особенно эту юную ведьму. Дерзкую, такую чистую, что хотелось втоптать ее в грязь, да поосновательнее, аж руки чесались.

— Дорогие сестры! Чужаки, что надругались над сестрой Симоной, не заслуживают смерти! Это слишком милосердно для них! Особенно для вот этой так называемой ведьмы! Она помогает хирдманну! Она сожгла книгу Теней, дарованную Хроном! Я предлагаю вот что, — выдержала паузу для пущего эффекта, прошептала: — Я предлагаю выполнить просьбу этой ведьмочки! Я предлагаю отправить их в Третий круг, — ведьмы возмущенно взвыли.

— Дамы, дамы, где ваши манеры, — старая карга определенно наслаждалась происходящим, — Мы же предпримем кое-какие меры, чтобы поход в хронилища обернулся для них не тем, на что они рассчитывали. Песчаная ведьмы будет лишена своих магических сил. Она сможет воспользоваться только запрещенными заклинаниями. И знаете, девочки, — зашептала заговорщицки, — мне кажется, что это тоже самое, что лишить ее колдовских сил вообще! Держи ведьму! Брей ведьму! Любая, кто хочет это тело, может им воспользоваться. Хоть в одиночку, хоть все! А тех, кто ее сопровождал, приведите-ка сначала в мою спальню, я поиграю с ними, а потом уж, если что останется — а от них, наверное, хоть что-то останется. Особенно в штанах хирдманна, мы все знаем, что у них в штанах, не так ли?! — Ведьмы взвыли, — А потом, когда все насытятся местью, мы отправим их к темнобородому в гости — мертвеньких! И пусть песчаная ведьма помогает там хоть всем хронилищам — с перерезанной-то глоткой, — после этого поднялся дикий гвалт и улюлюканье.

Янину схватили за локти, и впервые в жизни она испытала такую беспредельную ненависть к женщинам, и особенно к этим ведьмам, как не испытывала даже к хирдманнам. Ее повалили на пол, притащили какую-то плохо выделанную шкуру, от которой несло мочой и испражнениями.

Она не могла двинуться, до того крепко была схвачена. Не отпуская рук, засунули в рот, почти до самой глотки грязную тряпку, сорвали одежду, дрожащие ледяные руки жадно ощупали все ее тело.

Потом ее насиловали. Всеми известными среди син способами, а их было гораздо больше, чем на Зоррии… Долго и нудно насиловали. Пока она не потеряла сознание. И уже на грани с беспамятством краем глаза увидела, как проволокли хирдманна и астронома куда-то за капище, видимо там и была спальня верховной. И тут милосердное сознание покинуло ее.

… Очнулась Янина от прикосновения теплой руки, кто-то потихоньку вытаскивал кляп из рта и осторожно разрезал веревки, что держали ее руки и ноги. Углы рта были разорваны и саднили. Болело все тело. Хотелось лечь, скорчившись и лежать так долго-долго. Глаза жгло — они до боли сухи и воспалены. В хижине верховной было как-то подозрительно тихо, в воздухе слоился пахучий дым, в котором перемешались запахи знакомых и незнакомых трав. И те, кто помогал ей, явно не были ведьмами. Это был Вальд и хирдманн. Янина попыталась прикрыться, слабой рукой шарила вокруг себя, ища хоть какую-то тряпку. Хирдманн протянул ей одеяло, потом горько усмехнувшись ее слабым попыткам, склонился и укутал, ласково прикасаясь к истерзанному телу.

Вальд что-то искал вокруг. Потом обнаружив искомое, взял у хирдманна протянутый жертвенный нож, и подтащив уставшую и одуревшую от излишеств Симону, которая оказалась среди тех, кто издевался над Яниной, перерезал ей глотку. Кровь выплеснулась на лежавших рядом ведьм, и жизнь, наконец, ушла из той, что родилась с печатью астрономов в крови. Симона отправилась к Хрону. Вальд очень надеялся на то, что темнобородый найдет ей самое «лучшее местечко». Янина бессильно склонила голову на плечо хирдманна и прошептала, что у нее отчего-то мерзнет голова.

Хирдманн хотел утешить ее:

— Ты теперь похожа на меня. Мы с тобой лысые теперь.

— То есть как лысые? — юная ведьма хотела возмутиться, но сил не осталось, получилось лишь прошептать.

— Они обрили тебя. Но ты так еще красивее, — хирдманн смущенно потупил глаза.

Вальд поторапливал:

— Давайте убираться отсюда, пока они не очухались.

— А старуха? Она же собиралась вас…

И Вальд и хирдманн усмехнулись одновременно, заговорил Вальд:

— Мало ли что она собиралась. Эти син, когда очнутся, те, кто очнется, им придется позаботиться о своем клане. Нет у них больше верховной. А зная их повадки — они еще это местечко будут долго делить и им будет не до нас.

— Что вы сделали с Ядвигой?

— А что делают со взбесившейся тварью? Она не заслуживала жизни. Она теперь у своего возлюбленного повелителя. На пару с Симоной. И пусть будет этим довольна. Смерть ее была быстрой и чистой. Мы ее не мучили. А они впредь будут знать, что такое мужчины. Клан син подзабыл, что не все пресмыкаются, вымаливая жизнь. Они теперь узнали, что им могут дать отпор. Пошли отсюда.

Янине хватило сил лишь кивнуть, после чего она впала в забытье…

И они вышли из продымленной хижины. Никто из син не преследовал их. Вальд нашел кое — что из одежды, несколько одеял. Еду и питье решили не трогать — мало ли чем одурманивали себя снежные ведьмы. Противно было прикасаться ко всему, чего касались син. Вальд, выйдя из хижины, сделал жест, словно поджигал что-то. Хирдманн кивнул. Янина воспротивилась:

— Нет, нет, не надо! Это же те, кого бар, песчаные ведьмы не успели встретить после того, как их изгнали из Крамбара. Это наша с тобой вина, что син оказываются здесь, что их тут столько много.

Наша с тобой, хирдманн. Вы изгнали, а мы не смогли спасти. Так что, прости им все, что они тут натворили. Пойдемте. Нам надо еще найти круговины.

— Ты идти не сможешь, тебя нужно нести. И одеться не сможешь, по крайней мере, пока. Пока не заживут твои раны. А волосы, волосы — они же отрастут?

Янина протянула руку, провела по голове, потом провела по голове хирдманна, который не успел отдернуть голову и стоял теперь, как истукан с выпученными глазами, одурев от прикосновения:

— Ну если не отрастут, я точно буду твоей сестрой. Буду, хирдманн?

— Будешь, будешь.

Вальд мог поклясться, что в глазах хирдманна блеснуло нечто, подозрительно сильно похожее на слезы.

Янина продолжила слабым голосом:

— Ведьма из меня сейчас никакая, поэтому тебе надо будет научить меня убивать. И если ты мне брат и учитель, я должна знать твое имя. Ты скажешь его нам? Или у имперских псов имен нет, и нам придется придумать, как тебя называть?

Хирдманн нахмурился, ответил странно:

— Не вспоминай о моих кровниках. Имена у нас есть. Только их знает Олаф и кровники.

Всемогущий, когда посвящает нас, дает каждому из нас имя.

— И тебя зовут.?

— Меня зовут Вейлин.

— И что оно значит? Или ничего не значит?

— Сын волка (* — кельтское).

Солнце здешних краев б ыло неярким и над горизонтом виднелось под каким-то странным углом. Снежные равнины слепили глаза. Куда идти — не понятно. За прошедшее время метель полностью изменила окрестности, которые и без того были не знакомы. Путники остановились, Вальд подоткнул одеяло поплотнее, поинтересовался, не мерзнет ли Янина.

— Да нет же, не мерзну я. От Вейлина очень тепло и так спокойно.

Помолчала, переводя дыхание:

— И я, кажется, знаю, куда нужно идти. Лишили меня син колдовских сил или нет, но круговина по — прежнему зовет меня. Вперед, навстречу солнцу надо идти.

 

Глава 21

Путь в Третий круг

Белое безмолвие, куда ни кинь взгляд… Белоснежные поля, от блеска которых глаза сначала слезились, а теперь все плывет. Кто бы мог подумать, что и среди снежной пустыни могут возникнуть миражи… Вальд и хирдманн вышли из поселения син, когда солнце этого мира еще только взошло. На грязно-сером небе сияло лишь одно светило, что было так непривычно. Но светило оно достаточно ярко, и день был довольно теплым, хотя снег не таял. Астроном и хирдманн шли по крепкому насту, по которому идти было легче, чем по почвенной дороге. Холодно им не было. Янину закутали во все теплое, что у них было, и что не могло потревожить ее многочисленных ран и она уснула, убаюканная мерной поступью нового друга. Когда астроном осматривал ведьму, ему показалось, что она выглядит гораздо лучше, но решил, что ему показалось. Солнце было уже в зените, когда наст закончился. Дальше идти стало гораздо труднее — с каждым шагом путники проваливались почти по колено в пушистый снег. А кругом не было ни деревца, из которого можно было бы изготовить хоть какие-нибудь приспособления для ходьбы.

Вскоре они оба, даже не знающий устали хирдманн, выбились из сил. Пыхтя и обливаясь потом, шли еще какое-то время из последних сил. Потом Вальд повалился в снег и взмолился о привале.

Хирдманн как-то нервно хихикнул и рухнул в снег, стараясь падать аккуратно, чтобы не причинить вреда девушке, спавшей у него на руках. Постелили на снег похищенные из хижины верховной плащи, так удачно попавшиеся под руку, и уложили Янину. Она приоткрыла заплывший глаз, пробормотала что-то и снова уснула.

— Вейлин, может тут остановимся? Надо придумать что-нибудь с ночлегом, с костром. Янина нам с этим сейчас не помощница. Придется рассчитывать только на себя. А жечь нам нечего. Тут в этом снегу ни щепочки нет.

— Есть. Только искать надо внизу.

— Как так внизу?

— Здесь все время почти снежит и пуржит — какие дрова могут быть на поверхности? И хижину из этого снега не построить — эта рухлядь на кирпичи не порежется. Надо рыть вниз. Там могут быть дрова. А в яме можно заночевать, — сказал и замолчал, словно стыдясь своей разговорчивости.

— Ага, а если снег пойдет, для нас троих и могилку копать не надо. Из этой ямы сразу премиленькая будет. И глубоконькая.

Хирдманн пожал плечами, мол, я что мог — предложил, а ты думай.

— Ну ладно, рыть так рыть, все равно больше ничего пока не придумаешь.

И они начали рыть. Углубились примерно на половину человеческого роста, снег начал менять окраску — из белоснежного становясь все более и более темно-серым. Пока не стал совершенно черным. Нет, он не стал почвой или чем-то еще, он просто стал черным снегом. Он также таял в руках, становясь водой, но и вода была черной, едва прозрачной. Друзья переглянулись и продолжили. Когда в яме уже мог скрыться хирдманн, наткнулись на какую-то ветку. Тянули ее тянули, но никак не смогли добыть. Рыли еще, войдя в азарт. Янину стаскивали по мере углубления в сугроб, побоявшись оставить ее снаружи, делая для нее что-то наподобие полки. На белой равнине ох как далеко видно.

Ветка оказалась частью дерева, которое становилось все мощнее по мере продвижения к его корням. И дерево было таким крепким, что ни руками, ни ножами добыть дров не удалось. Вальд предложил просто поджечь его, если не будет другого выхода. Янина вздрогнула во сне да так, что выпала из ниши, в которой спала. Одеяла и тряпки свалились с нее. И мужчины в изумлении уставились на нее. То тело, которое они так бережно укутывали и несли, боясь, что каждый вздох может стать последним, истерзанное, избитое и униженное тело — оно исчезло. Вернее, не исчезло, а полностью исцелилось. Янина стояла, слегка пошатываясь, босыми ногами на снегу и под ее ступнями образовывались сначала лужицы, а потом небольшие ямки, она словно погружалась в сугроб. Быстро-быстро бормотала какие-то фразы на незнакомом языке, потом замахала руками в отвращающем жесте, который они уже видели, когда песчаная ведьма боролась с Симоной. Потом, перейдя на мирской язык, попросила не жечь деревья здесь ни в коем случае.

Хирдманн более равнодушный к женской красоте, и поэтому более сосредоточенный, накинул на девушку одеяло, стараясь укрыть ее. Одеяло сначала задымилось, потом появились язычки пламени и в центре образовалась дыра. Путники в изумлении уставились на это новое явление.

Огонь потух сам собой. А на Янине оказалось пончо — пусть не такое красивое, как у мирских купцов, но такое же теплое и практичное. Хирдманн хмыкнул — вот же чудеса-то. Вальд предположил, что син оказались куда слабее и не смогли лишить колдовских сил их спутницу.

Видимо, сила син заключалась в волосах, а у песчаных ведьм были какие-то свои носители магического дара. Вальд вспомнил, что у всех снежных ведьм роскошные длинные волосы, даже у старух.

— Ха! Мы может быть и не останемся без огня.

— Ну и если даже без огня не останемся, то без ужина точно останемся, — буркнул хирдманн.

— Утром ты был рад просто ноги унести из того проклятого поселения, а теперь вместо тебя пузо заговорило? — подмигнул Вальд, — Эх, жаль здесь речки нету, а то мы бы с тобой рыбки наловили.

— Как бы нас самих не наловили.

— Да ладно, не бурчи, уж я-то знаю, что ты совсем не такой угрюмый воин, каким хочешь показаться, а, Сын волка? — после того, как астроном узнал имя попутчика, он все время пытался его произносить. Даже напевал в такт шагам, когда они топали по насту: «Вэйлин, Вейлин, Вейлин…», на разные мотивы и разными голосами, пока хирдманн вежливо не попросил его заткнуться. Но и после этого в мозгу писклявый голосок не перестал напевать ту же песню.

— Слушай, а если мы сейчас Янину разбудим, она нас не отправит куда подальше? К ее «подружкам» син?

— Зачем ребенка будить? Пусть отдыхает. Все равно делать нечего больше. Рыть дальше — незачем.

— Почему это?

— Да просто потому, что нам костер разжечь нечем. У нас ни огнива, ни кресала, ни других каких зажигательных устройств нет.

— А зачем ты тогда рыть согласился?

— Чтобы не стоять и не отсвечивать посреди всей этой белизны, вот зачем. Сейчас мы хоть в яме прячемся, издалека-то нас теперь не видать. И мало ли откуда тут яма взялась, а кто близко подойдет, то мы и сказать можем, что, мол, мы вырыли, а вы зачем интересуетесь? А будут дальше настаивать — можем и поближе познакомиться, на расстояние лезвия моего ножичка…

— Слушай, Вейлин, ты для хирдманна слишком разговорчивый что-то сегодня? — и едва успел уклониться от внушительного снежка, который иначе попал бы прямо в глаз и ходить бы Вальду с разукрашенной физиономией, если бы не его реакция.

— А тебе нравится прежний хирдманн, который только знаками объяснялся?

— Нее, я теперь твое имя знаю, я для тебя почти что ваш этот, как его, Всемогущий ваш. Ты ж мне друг теперь, на всю оставшуюся, — Вальд внезапно стал серьезным, встал, склонился перед опешившим воином так, как кланяются в знак глубочайшего уважения, — И я желаю тебе бесконечности Новолетий!

Хирдманн потупился, он видел эти поклоны мирян, но никогда не мог предполагать, что и ему будут оказывать такое почтение, ему имперской собаке, сотворенному Олафом… Да уж, встреча с астрономом полностью изменила жизнь хирдманна по имени Вейлин.

Вальд, чтобы нарушить затянувшееся неловкое молчание после его поклона посетовал, что им бы хоть снег натопить и попить, надо было, пока одеяло горело, хоть что-нибудь зажечь.

— Ага, твою дурную голову поджечь. Ложись спать, я покараулю пока. Ближе к ночи очнется наша ведьма и сообразит насчет костерка, — предложил хирдманн.

Вальд поворчал еще немного для порядка, а потом завернулся в еще одно утащенное у син одеяло, прилег на сумки, и неожиданно для себя очень быстро уснул. Хирдманн уселся между ними, привалившись к снежной стене и задумался о тех переменах, что случились с ним, после того, как он покинул Крамбар. Даже то, что он об этом задумался, уже само по себе было громадной переменой, которые начались тогда, среди песков, когда они похитили рыжую девчонку, ту, которую стерег Несущий меч, ограбили его и бросили в Крогли. А юнец выжил, выжил и извернулся так, что попал в замок аж к бухану. Вейлину почему-то врезались в память глаза Вальда — когда он увидел, что случилось. В этих глазах плеснулись обида и удивление, но не было ни капельки страха. И не было отвращения, которое испытывали все, с кем только приходилось сталкиваться взглядами. Олаф Всемогущий никогда не смотрел на своих верных псов, слишком много чести — чтобы божество удостоило взгляда свое не самое удачное творение. Только Супримы могли похвастаться, что Всемогущий хоть как-то на них смотрит. А этот мальчишка — мало того, что он спас хирдманну жизнь и честь, сейчас он еще и кланяется хирдманну так, словно тот обычный человек, да еще и говорит, что происхождение особой роли и не играет, если ты сам чего-то стоишь. Было отчего задуматься.

Стемнело очень быстро и над ямой послышались завывания — то ли ветра, то ли преследователей. И как ни жаль хирдманну было будить своих ребятишек, так он начал их про себя называть — «мои ребятишки», но пришлось. Сначала поднял астронома, который проснулся быстро, едва почувствовал прикосновение. Потом вместе подошли к ведьме. Янина, как оказалось, уже давно не спит. Она лежала с открытыми глазами и вслушивалась в вой, стараясь определить, происхождение звуков. Со своей импровизированной лежанки встала легко, словно и не было у нее тех ужасных ран. Закуталась в одеяло-пончо:

— Холодновато тут, мне бы еще какую одежку, а?

Вальд порылся среди похищенного, нашел штаны, что-то типа теплого белья, и мягкие сапожки:

— Полезно быть полукровкой. Только жаль, что вторая половина моей крови — не от купца, я бы больше утащить смог. Хотя, хотя тогда бы пришлось предлагать им торг, а у нас на тот момент мало, что из нужного для син было, — болтал не переставая, стараясь заглушить безмерное удивление. Вальд думал, что им придется нести ведьму еще много дней, пока она поправится, ан нет. Янина, словно услышав невысказанный вопрос, пробормотала, прилаживая на себе чужую одежду:

— Если бы ведьмы не могли так быстро восстанавливаться, они бы все попередохли. Выжить сложновато после того как родишь, и тебя выставляют за ворота Крамбара — в одних тонких рубашках, и за то спасибо. Так вот те, кто умирал — вот они син и есть, если вы еще не поняли. А я — песчаная ведьма, бар Янина, так что — вот, — и подняла к нему свое лицо.

В лунном свете, который, пробившись сквозь низкие снеговые тучи, внезапно осветил все и вся, что было в их яме, это лицо показалось невыразимо прекрасным, и Вальд почувствовал, как поплыл под ногами Второй круг, и стало все равно, что им предстоит потом, самое важное было сейчас — этот самый миг. Самое главное — это то, что Янина смотрит на него и смотрит с неизбывной нежностью, которую астроном смог разглядеть в эту темную холодную ночь. Она повязала бритую голову темной тряпкой вместо платка, ее глаза казались совершенно бездонными.

Вальд подумал, что в них-то он и утонет, пытаясь достать шаловливую искорку, ту, что на самом дне. Хирдманн кашлянул, привлекая внимание:

— Нам бы поспешить. Вой этот мне не нравится. И он становится ближе.

Вальд вздрогнул, наваждение исчезло. Янина, виновато усмехнувшись уголком рта, опустила глаза.

Засуетились, собирая то немногое, что у них осталось. Выбрались из ямы и огляделись.

Одновременно рухнули в наметенные сугробы, подняв небольшие облачка снежной пыли.

Одинокая луна светила ярко, освещая все вокруг. Уцелевшие охотницы син с чудовищного вида псами шли по их следу. Путники замерли, не зная, что предпринять. В голове у Вальда с бешеной скоростью сновали мысли. И вот, вроде что-то похожее на план промелькнуло в сознании:

— Янина, где круговины?

Ведьма замерла, прислушиваясь к чему-то невидимому для них, потом твердо указала направление — впереди и чуть вправо. Вальд с сомнением разглядывал равнину с предполагаемыми круговинами. Снегу там было столько, что поле выглядело идеально гладким — ни впадинки, ни горки, ни кустика. Эх, была-не была. Другого-то ничего все равно нет.

— Побежали! И бегите так, как никогда не бегали. Нам надо успеть вступить на эту ровнушку до того, как они нас настигнут. Сами знаете, если они нас поймают — мы сами будем умолять, чтобы нас просто убили.

И они рванули, несясь по рыхлому снегу, падая и поднимаясь. Ну, кто рванул, а кто почти поплыл.

Хирдманн с жалостью оглядывался назад, видя жалкое барахтанье ведьмы в сугробах, которые были ей почти по шею. Вейлин сгреб ее в охапку и посадил себе на плечо. Потом догнал Вальда, который хотя и был повыше, но тоже «плыл» в снегу, закинул на другое плечо. Астроном и ведьм, шумно переводя дыхание, пробурчали, что они-мол и сами могли.

— Сами, сами, только так быстрее. Эти сучки, они-то по снегу бегут, им рыхлость не мешает. Да и собачки у них, похоже, не чета даже нашим крамбарским, которых специально на людей натаскивают. Вальд скомандовал:

— Тогда вот что, я буду считать, а когда скажу «Стоп», ты должен остановиться сразу. Сможешь?

Хирдманн кивнул, продолжая разрезать снежные завалы могучим плечом. Вальд начал считать и дошел уже почти до сотни, когда вой приблизился так, что стало слышным и улюлюканье син, преследовавших их. Янина узнала вопли Морганы, вздрогнула, вот сучка живучая:

— Вальд, если у тебя есть план, самое время ему последовать. Если они нас догонят, пусть лучше Вейлин меня своим ножиком отправит к Аастру, чем снова оказаться у них.

— Рано, рано. Восемьдесят девять, девяносто, девяносто один, девяносто два, — лай все громче, уже и охотницы визжат от предвкушения, все ближе и ближе. Уже слышны ругательства и проклятия, что изрыгают син, призывая темные силы трех кругов и хронилищ на головы беглецов.

— СТОП! Стой, хирдманн, — вопль Вальда слышен, наверное, во всем Втором круге. Хирдманн резко останавливается, пошатываясь. Преследовательницы летят вперед — к их ногам привязаны снегоступы, у собак — лапы широкие, приспособленные к бегу по любому из видов снега — они не могут так резко остановиться и несутся вперед, обогнав стоящих чужаков. Еще один шаг и что — то впереди словно мягко вздохнуло, громадная масса снега ухнула вниз, увлекая преследователей за собой. Визг, жалобный собачий лай, треск, и это нечто теперь также мягко выдохнуло, сдув вблизи весь рыхлый снег, разметав сугробы. Хирдманн с нескрываемым уважением уставился на Вальда:

— Откуда ты знал?

— Я не знал, я подумал, что как-то тут слишком ровно. Скорее всего, должен здесь быть какой-то овраг, что ли. Ну и оказался прав. Не все же этим син везуха!

— Тьфу, — хирдманн сбросил астронома с плеча.

— Что? Что не так?

— И ты вот поэтому придумал бежать? А если бы не было никакого оврага?

— Я его чувствовал. Подумаешь, у нас все равно никакого другого выхода же не было. Бежать надо было, поэтому какая разница, знал я или нет?! — возмутился Вальд.

— Ребята, ребята, смотрите, — Янина стукнула хирдманна по макушке, — Да смотрите же!

И верно, посмотреть было на что. Обвал обнажил то, что заменяло в этом месте почву. И это были круговины. Везде были только круговины. В отличии от круговин Первого круга эти были полностью черными. Круговина с концентрическими кольцами переплеталась внешним кольцом со следующим, и так — до бесконечности. Весь Второй мир оказался покрытым круговинами.

— Да, да, я вспомнила, это было в той книге, ну в той, которая была у Симоны! Когда она горела, я разобрала на открывшейся странице рисунок — это те самые круговины. Весь Второй круг покрыт снегом, чтобы случайно не оказаться в Третьем круге! Син знали об этом, поэтому и обсмеяли меня, когда я просила их помощи в поисках. Вы готовы?

Хирдманн и Вальд кивнули, не сговариваясь — здесь ловить было нечего, ни воды, ни еды, ни тепла. Безопасность — сомнительна, не вернулись эти охотницы, мстительные и живучие син отправят других. В Третье круге — неизвестность, но хотя бы есть какая-то надежда, что хуже не будет.

— Держитесь! — Янина вскрикнула так, как она кричала, читая заклинания. Сейчас она не колдовала, она лишь могла надеяться, что круговины, распознав в ней ведьму, пропустят ее и спутников, и принесут их именно туда, куда они хотели попасть. Хирдманн взял Янину за одну руку, Вальд — за другую. Они шагнули вперед, в первое кольцо, зажмурившись. И ничего не произошло. Шагнули еще, остановились, Вальд аж плечи приподнял от ожидания очередной пакости от этого круга. Но опять — ничего. Третий раз шагнули широко, стараясь попасть в центр — и провалились в багрово-черное нечто, их подхватил теплый вихрь и понес куда-то. Стараясь не расцеплять руки и держаться вместе, путники зажмурились — когда их куда-то принесет, то на первых порах может и не стоит этого видеть…

 

Глава 22

Странности Третьего круга

Багрово-черное нечто мерцало, когда путники проносились мимо, становясь выпуклым или вогнутым, светлее или темнее, преображаясь каждый миг, в глазах рябило. Если же пытаться избавиться от этого зрелища и закрыть глаза — становилось еще хуже — картинка словно впечатывалась в сетчатку и оказывалась внутри тебя, внутри закрытых глаз, добавляя к зрительным мучениям едва сдерживаемую тошноту и раздражающую головную боль. Поэтому глаза приходилось держать широко открытыми и стараться моргать как можно реже. Тогда падение становилось почти сносным и даже багровость эта переставала напрягать. Летели уже довольно долго, разговаривать не получалось — слова и звуки исчезали, как только их произносили.

Получалось довольно забавно — вроде и говоришь, а из горла ничего не извлекается. Шевелишь губами и все. После нескольких попыток угомонился даже Вальд, хирдманн и ведьма не были столь настойчивы, им хватило и пары не произнесенных фраз. Попытались общаться при помощи знаков или мимики — тоже не судьба. Руки не поднимались, их словно тянуло быть лишь сцепленными друг с другом и не более того. Гримасы разглаживались, лицевые мышцы не слушались. Пришлось смириться, лететь сквозь это нечто и ничто с постными минами, молча.

Вальд глазел по сторонам, пока не наткнулся на взгляд Янины. И замер. И глаза в глаза, и нет ни сил, ни желания, чтобы отвести взгляд. Астроном тонул в ярком жемчужно-сером сиянии глаз, особенно ярком среди окружавшего их полумрака. Между ними словно протянулась яркая жемчужно-серая нить, связывая их, отделяя от всего остального. Хирдманн затаил дыхание, он, убийца, похититель жизней, впервые разглядел нечто прекрасное в живом. До сих пор его беспокоила только красота оружия, прелесть изящно воплощенного убийства, верно подобранная линия допроса — так чтобы допрашиваемый сознавался, по капле теряя жизнь, и принося удовольствие Олафу. Служение Всемогущему, жизнь для Всемогущего, все — для Всемогущего…

Но, оказывалось, Всемогущий — это не все, это вовсе не весь мир. Например, эти вот ребятишки.

Вейлин теперь знал про клан астрономов, узнал, какие они. Ребятишки эти, достойны друг друга и достойны счастья и покоя. Но нет же, идут куда-то, ползут, оставляя на пройденных дорогах лохмотья содранной собственной кожи и лужицы пролитой крови. Идут туда, где не был еще никто из смертных Зории. Лишь потому, что один астроном пообещал другому, что придет на помощь. Ну и потому, что жертва — это мать. Хирдманн не знал своей матери, и не знал, между детьми и родителями могут существовать какие-то особые отношения. В жилище хирдманнов не было разделения на сыновей и отцов. Все дети были общими и если кто-то был ленив или слаб — то шпыняли его все.

Хирдманн решил быть с ребятишками до самого конца, его разбирало столь несвойственное ранее любопытство — что за хронилища такие, и, узнав, что кроме Олафа, могут быть и иные божества, очень хотелось бы встретиться с этими самыми божествами. Особенно с пресловутым Хроном. Наслушавшись от син — Хрон то, Хрон се, Хрон всемогущ и велик, хирдманн хотел бы помериться силами с ним, во славу Олафа, конечно. Хотя и память о самом Всемогущем Олафе постепенно стиралась, иногда приходилось вспоминать, кто это и почему столь важно помнить об этом…

Падение закончилось неожиданно. Хотя да, куда-то и когда упасть они были должны, но это случилось как-то резко. Летели, летели, и бааах — уже валяются среди мешанины пепла, пыли и каменных обломков. Лежат и обливаются потом от подступившей жары, которая сначала показалась истинным блаженством — особенно при воспоминаниях о холоде и снеге Второго круга, но через миг уже превратилась почти в нестерпимую пытку. Очень хотелось пить. Вальд откашлялся, пытаясь заговорить — со всех сторон послышалось многоголосое эхо. Янина шикнула на него, и отовсюду раздалось шиканье, постепенно стихающее, переходящее в шипение. Путники затихли и долго лежали без движения, дожидаясь, пока наступит тишина. Но тишина не наступала, шипение отдалилось, становясь едва слышным, а потом вернулось, превратившись в ритмичное постукивание, словно где-то недалеко в горах кто-то бросал камешки: тук, тишина, потом словно два камня полетело — тук, тук, снова тихо; а потом часто-часто — тук, тук, тук — целая горсть камешков. Становилось все жарче, ни одного светила не было видно в блекло-сером небе. Парило, как перед грозой, становилось уж совсем невмоготу лежать на острых горячих камнях среди мелкой пыли, вызывающей неумолимое желание чихнуть. И наступил тот миг, когда пришлось встать — дальнейшее лежание, казалось, приведет к каким-нибудь совсем уж необратимым последствиям. Резко поднявшись, путники не учли последствий: ни полет сквозь багрово-черное нечто, ни дальнейшее падение, ни долгое лежание — и чуть было снова не попадали в пыль.

Удержались, лишь вцепившись друг в друга. Перед глазами плыло, в глотках пересохло, ноги дрожали, лишь руки, закостенев, исправно справлялись со своей задачей — держаться. Каменный перестук, наконец, стих, и Янина одними губами прошептала: «Я иду первая, потом хирдманн, потом Вальд — тихо-тихо, след в след». Пошагали, выбрались из каменного крошева. Огляделись — окружающая местность была на редкость безрадостной. Каменистая пустыня, кое-где торчали доживающие последние деньки чахлые кустики скрюченных неизвестных деревьев. Значит и вода должна быть — только найти надо, да не побояться напиться.

Теплую одежду, которая теперь стала совершенно лишней, свернули потуже и, распределив ношу, устало побрели дальше. Поднялся ветер, перенося тучи пыли. Завязали лица на манер менгрелов, кочующих по пескам Крогли…О, Крогли! Ее пески вспоминались с режущей сердце ностальгией — там хоть где-то была вода, которую можно пить, встречались, хоть и нечасто, зоряне, среди которых находилось немало хороших людей, готовых помочь незнакомцам, по голубому небу бродили родные Прим, Аастр, Кам, Вита, Пастырь, Вес и Торг. Здесь же сам воздух казался чужим — сухим с резким запахом горечи. От усталости и переживаний силы быстро иссякали и желание повернуть назад, вернуться в их родной Первый круг становилось совсем уж нестерпимым. Вальд уж было собрался повернуть вспять, решив попытаться найти те круговины, что возвращают назад, хотя бы во Второй круг, но Янина сердито едва слышно зашипела на него, а хирдманн молча взял за руку, чуть повыше локтя. Так вроде нежно взял, но синяк потом сходил долгонько… И Вальд остановился, не имел он никаких прав поворачивать назад. Он затащил их сюда. И теперь в ответе за своих друзей. Да, это были настоящие друзья, приобретенные тяжкими трудами, в нереальных испытаниях. Его желание вернуть мать оттуда, откуда никто из живущих не возвращался, породило к жизни их дружбу, и он не вправе был поворачивать назад…

С каменистого плато выбирались мучительно долго. Воды, даже капельки ее, не нашлось ни в стволах чахлых деревец неизвестной породы, ни в корнях их, ни под корнями. Каменное крошево, в изобилии валявшееся под ногами — начиная с камешков величиной с ноготь и до громадных валунов — не облегчало передвижение. Сероватое небо начало уже темнеть, когда донельзя ободранные путники выбрались на ровный участок, который, впрочем, едва ли был отрадой для уставших от серого однообразия глаз. До самого горизонта тянулась глиняная ровнушка — в незапамятные времена, когда здесь еще бывали дожди, глину размочило так, что она залила все неровности почвы, а потом ветры и нещадная жара высушили месиво. И вот — красноватая глиняная пустыня, покрытая змеившимися в разные стороны трещинами, простерлась насколько хватало глаз. Внутренний компас Вальда замолчал и астроном чувствовал себя потерянным.

Остановился, в отупении озираясь вокруг, пытаясь найти хоть какой-то ориентир. Янина дернула его за руку:

— Если ты не знаешь куда идти, вспомни, что есть люди, у которых твоего «компаса» никогда не было и они, тем не менее, не бродили с криками «ой, как же нам жииить, куда же нам ходииить!», а выбирали путь сами, без всяких там божественных подсказок!

Вальд аж задохнулся от возмущения:

— Каак! Как ты-то можешь говорить такие вещи! Ты же астроном! Ты сама пользовалась нашими способностями, ты знаешь, каково это — перестать их чувствовать!

— Ха! Тебе не поверить: когда мы становимся ведьмами, мы отрекаемся от всех этих других врожденных штучек, типа ваших хваленных астрономовских внутренних компасов, дальнозрения и всего такого, я уже и не помню, что там у вас есть!

Хирдманн ошалело переводил взгляд с одного на другого спорщика, не понимая, отчего они оба так взбудоражились. Подумаешь, не знают, куда идти, вот беда-то. Спор быстро надоел, принимать ничью сторону не хотелось. Поэтому молча сгреб свою и ведьмину часть ноши, и отправился в ту сторону, которая показалась ему наиболее безопасной. Или наименее опасной. В этом Третьем круге сам Всевышний не разберет, где-что-как. Вальд и Янина еще какое-то время ожесточенно препирались, пока не заметили, что хирдманн отошел достаточно далеко. Янина опомнилась первая, и побежала за Вейлиным. Вальд, с трудом взгромоздив свою часть ноши, поспешил следом.

Вдали затихали отзвуки их жаркого спора, превращаясь в шипение — похоже, здесь вместо эха, более привычного слуху, повторяющего звуки и постепенно стихающего, этот самый зловещий шип.

Когда астроном догнал своих друзей, в глотке саднило от сухости, а спор еще более иссушил ее. Голос срывался на некое подобие лая, если пытаться быстро что-то выговорить. Поэтому путники оставили всякие попытки завязать беседу и шли молча. Становилось все темнее и темнее.

Но сама темнота не была обычной — серость этого круга перестала быть такой, вылившись в багровую полупрозрачную мглу, дальше вытянутой руки не видать ничего. И друзья стали задумываться о привале, выискивая более-менее удобное местечко, как произошло нечто такое, о чем никто из них никогда не слышал и не видел — трещины, густо пересекающие почву здешней пустыни, засветились алым светом, словно под пустыней что-то пылало. Вальд приник к одной такой трещине, пытаясь разглядеть источник света — и испуганно отпрянул. Прямо под ними светилось какое-то странное помещение, в котором беспорядочно метались заключенные там. Один из них, хаотично взмывая и падая, приблизился совсем близко и астроному удалось разглядеть несчастного обитателя юдоли скорби — это явно был незорянин. Хотя отличался не очень сильно, но — у этого создания были шестипалые клешни вместо рук, и глаза располагались узкой лентой, в привычном месте, над носом, зрачки и радужки повторялись по всей голове, кожа светилась слабым оранжевым светом. И Вальд почувствовал, нет, он просто знал, что это — Хронилища. И это незорянин наказан за какие-то прегрешения, попав к темнобородому из какого-то неведомого далека. Разглядеть более подробно не удалось, оранжевый упал вниз — если можно применить это понятие к Третьему проклятому кругу, где верх и низ были не более, чем условностями, чтобы уж совсем не запутаться. Но перед падением оранжевокожий увидел Вальда — и крайнее недоумение, неизбывная тоска и печаль выплеснулись из полосы его глаз. Медленно падая, незорянин не отрывал взгляда от астронома, едва заметно пошевелил клешнеобразными пальцами, словно навеки прощаясь…

Друзья озирались по сторонам, спешно выбирая место, где трещин было хотя бы поменьше и они не выглядели столь широкими и ненадежными. Никто из них еще не готов к встрече с Хроном, хотели подобраться как можно ближе, да как можно тише — а тут ввалятся через парадное — вот уж тайна! Вальд хмыкнул про себя, ясно представив эту картину — как они проваливаются и летят в Хронилища. Трещина, которую они пересекали, яростно затрещала, совсем как стекло, когда на него давит слишком большая масса или как тонкий лед, если кинуть на него нечто, достаточно большое. Янина пристально оглядела своих попутчиков, стукнула Вальда по затылку:

— Думай о чем-нибудь более приятном, о воде, например. Здесь, так близко от хронилищ мысли слишком опасны. Накликаешь беду!

— Так может быть мне подумать о маме? И мы ее увидим? Или представить, что мы уже ее спасли и попадаем через круговины сразу в наш Мир?

— Ишь, ты какой шустрый! Если было бы так просто. Сбыться могут только самые плохие мысли — об отчаянии, унынии, злобе, ревности и тому подобном. А о воде я предложила тебе подумать — так это первая из безвредных мыслей, что пришла мне в голову. Так что — предлагаю всем усиленно думать о воде.

И странно, но всеобщие думания о воде помогли — трещины перестали увеличиваться в размерах и попадаться стали реже. А потом и вовсе пропали. Путники заспешили, пока не изменилось еще что-нибудь в этом причудливом Круге. Усталость брала свое и надо было найти хоть какое-то убежище, чтобы передохнуть. Впереди посветлело, и низкое небо из багрово-черного вновь приобрело серый цвет. Становилось все светлее и уже появилась надежда, что здешнее светило покажет свой лик. Но неведомо откуда набежали темные, почти черные тучи, и хлынул ливень.

Льющаяся вода мгновенно размочила глиняную равнину. Вскоре идти стало невозможно — на ногах у путников налипло столько глины, что сдвинуться с места стало попросту невозможно.

Промокшая до нитки троица обессиленно рухнула в раскисшую почву, Янина попыталась изобразить «глиняную птицу», проведя руками и ногами, но рисунок моментально был смыт потоками теплой воды, которая поначалу вызывала опасения. Лишь убедившись, что никакого вреда — кроме того, что грязь стала совершенно непролазной — ливень не приносит, путники оставили попытки сдвинуться с этого места. Умылись, наполнили все емкости, которые у них были, водой и, сняв с себя лишнюю одежду, уселись в кружок прямо в раскисшую глину, и принялись ждать хоть какого-то просвета в затянутом грязными тучами небе. Прошло уже достаточно много времени, по ощущениям, по крайней мере — которые могли и подвести.

Внезапно Янина стукнула себя по лбу:

— А теперь нам пора перестать думать про воду! Ну-ка, быстро!

Вальд и Вейлин опешили, но послушно попытались думать про что-нибудь другое.

— Думайте про леса или про траву! — ведьма привстала от азарта.

И верно, ливень прекратился, словно отсекло. Впереди показалась какая-то темно-зеленая стена, которая быстро приближалась. Троица недоуменно переглянулась. Спешно поднялись и тесно встали, прижавшись спинами. И — шуууух, вокруг них уже зеленеет бескрайняя степь. Во мгновение ока трава, кустарники, невысокие деревца заполнили всю равнину. Ни с чем не сравнимый запах свежей зелени ударил в нос, и даже низкое, по-прежнему блекло-серое небо стало каким-то более чистым и высоким. Давненько не видели путники такого количества разной зелени.

Хотелось уже вскинуть поклажу на плечи и шагать среди этой свежести туда, где решение всех проблем, идти вперед плечом к плечу с верными друзьями… Янина чуть было не поддалась на этот порыв, охвативший их всех. Опустила глаза, чтобы полюбоваться травкой, которая должна была быть под их ногами… А там зияла самая широкая из виденных здесь трещин, и она уже зловеще похрустывала, начав подаваться вниз под их весом.

— Бегите! Хватайте, что успеете и бегите!

И это хорошо, что в пути они привыкли доверять друг другу. Астроном и хирдманн подхватив сумки, рванули. Ведьма чуть поотстала, и трещина последовала за ней, стараясь приблизиться к ее ногам, с которых осыпались куски подсохшей глины. Вальд не сразу заметил, что легконогой ведьмы нет рядом, хотя обычно она бегала гораздо быстрее, чем они. Оглянулся и вовремя — трещина-таки настигла Янину и уже поглотила ее почти по пояс. Ведьма отчаянно барахталась, но не могла издать ни звука — какая-то из ее случайных мыслей о молчании воплотилась слишком уж буквально, и липкая субстанция затянула ей рот, губы исчезли, словно их никогда и не бывало. А трещина все разрасталась и тянула вниз с противным ноющим звуком. Вальд один отчаянным прыжком оказался возле беспомощно барахтающейся ведьмы и едва успел схватить ее за шиворот.

Резко дернул и со всего маху пребольно упал на спину — трещина была иллюзией, слишком легко отдав свою жертву. Янина оказалась сверху астронома, придавив и без того израненную спину к острым камням. Вальд невольно застонал. Ведьма перевернулась, упала рядом, тяжело дыша:

— Я знаю, где мы. Никогда не думала, что такое случится и случится со мной. В наших учебных книгах рассказывается — вскользь, упоминается просто — что существуют такие долины иллюзий, которые показывают тебе то, что ты воображаешь. Нам надо отсюда убираться и побыстрее. Пока мы не выдумывали нечто такое, что может нас убить.

Хирдманн стоял со своей кладью и недоуменно разглядывал своих спутников: сначала ведьма упала на каменистую почву и начала барахтаться, поднимая пыль, потом Вальд рванулся к ней и дернул за руку, поднимая ее. Потом оба упали рядом с трещинами и вот — валяются, вместо того, чтобы продолжить путь.

— Вейлин, а ты что видишь? — ведьма пыталась сдержать голос, прозвучавший в наступившей тиши словно гром.

— Вижу, что вы валяетесь в пыли, как щенки неразумные, хоть мы могли бы уже уйти далеко отсюда, от этой пустоши, и может быть, воду нашли бы уже.

Астроном и ведьма переглянулись: вот оно что! Хирдманны лишены сантиментов и никогда не отличались живостью воображения и фантазией.

— Вейлин, а куда нам нужно идти, вот по твоему мнению?

— Вперед нам надо идти, куда ж еще, — буркнул воин.

Ведьма и астроном подхватили свои пожитки:

— Веди нас, ты, похоже единственный, кто может нас куда-то привести тут.

И они пошагали. Идти пришлось очень долго, уже и вода, набранная во время ливня закончилась, уже и ноги стали ватными, гудя от усталости, а конца пути все не было. Вальд иногда начинал подначивать хирдманна, чтобы хоть чуть взбодриться:

— Вей, а ты ливень видел?

— Ну видел, а что?

— Точно видел?

— Точно. Я же воду пил, которую мы набрали.

— А если бы воды не было, как бы ты узнал, что ты видел дождь?

— Я же намок.

— А лес и зелень видел? Они же после дождя появились!

— Нет, не видел.

— А воду пил?

— Пил.

И переубедить твердолобого воина не получалось. Вальд решил убедить хирдманна, что дождя не было — не тут-то было, воин едва не убедил астронома, что они и до сих пор лежат в Крогли при смерти под палящими лучами, а это — их бред от жары, жажды и ранений. И не было никаких круговин, и не было ни Второго, ни Третьего круга. Да и ведьмы не было. Вальд опешил и отстал от хирдманна, которых криво усмехнувшись уголком рта, неутомимо пошагал вперед. Янина без сил опустилась на каменистую пыльную почву:

— Все. Я не могу больше идти.

Хирдманн вернулся, молча сунул кладь ведьмы астроному, закинул слабо сопротивляющуюся девушку на плечо и вновь отправился вперед.

— А я не смогу идти, ты меня на второе плечо закинешь?

— Нет.

— Почему это? Ты меня здесь бросишь?

— Нет.

— Тогда почему не помогаешь?

— Болтать можешь, идти можешь.

— А если замолчу?

— Когда замолчишь, привал сделаем.

— А что ж ты раньше не сказал? Я прям сейчас заткнусь.

— Потому что ты не затыкаешься.

Вальд пожал плечами — да уж, с таким аргументом не поспоришь. Хирдманн остановился, опустил ведьму вниз, сложил сумы:

— Все, привал. Надо отдохнуть.

Астроном с облегчением вздохнул. Повертел головой так, что хрустнула шея. Вдруг повеяло чем — то, слабенько так, но ощутимо. Вальд почувствовал это шевеление воздуха всей кожей — наверное, так мать впервые ощущает первое движение своего еще не рожденного ребенка. Схватил плоский камень, что тут в изобилии валялись, и начал рыть. Воин и ведьма переглянулись — не сдвинулся ли наш юный друг? Вальд продолжал рыть да так, что комья летели в разные стороны — и вот, почва стала влажной, а потом и мокрой. Вскоре в выкопанной ямке забил небольшой фонтанчик.

Ямка довольно быстро наполнилась водой. В сухом пыльном воздухе упоительно запахло влагой.

— А ты уверен, что эта вода нам не чудится? — хирдманн не мог упустить такого случая.

— Нет, что ты! Это же ты нас сюда привел, здесь нам просто-напросто не может ничего казаться.

Здесь все — реальное.

Янина рассмеялась, болезненно сморщилась, на потрескавшихся от жажды губах выступили капельки крови:

— Он прав, тут все — правда. Мы ушли из той долины. Здешняя реальность уже давно не приносит никаких сюрпризов, несмотря на все наши мысли.

После того как все вдоволь напились отстоявшейся воды, Вальд продолжил копать, вырыв приличным размеров бассейн:

— Искупаться я хочу. Да и вам не мешало бы, особенно после той глиняной ванны. От нас разит, как от животины какой. А от хирдманна — так и дохлой животиной, — подмигнул ведьме, — И те, кто окажется здесь после нас, рады будут найти здесь воду.

— Ха, и кто здесь еще может оказаться? Наши подруги син?

— Да мало ли…

Наплескавшись в прохладной воде, мужчины занялись обустройством ночлега, чтобы соорудить хоть мало-мальски удобные лежанки из того, что у них было. Янина купалась, пока не замерзла. Раздеваясь, стянула с головы укутывающую тряпку — вместо прежних роскошных кудрей ощутила бархатистую поросль коротеньких волос, вздохнула… А и пусть их, волосы не зубы — отрастут! Потом попыталась соорудить магический костер. Вальд же почувствовал воду, может и ее умения вернутся, хоть в малой степени. И верно, на сооружение костерка, который пылал на пустой почве, сил как раз и хватило. Янина попыталась сотворить что-то более значительное — типа ужина или дичи на ужин. Но магии хватило лишь только на пламя, и за это спасибо.

Стемнело. Путники, посовещавшись, решили дозор не выставлять. От кого стеречься? Случайно сюда никто не забредет, а от того, кто здесь обитает, не поможет ни дозор, ни их объединенные силы. Скоро багровая мгла стала вовсе непроглядной, слабенький огонек костра не мог отодвинуть мрак и пора было укладываться спать. Заняться больше было нечем и вымотались за, так сказать, день, изрядно. Пора и на боковую. Ночь прошла спокойно, путники спали, расположившись вокруг огня, на всякий случай лишь привязали к рукам по веревке — если вдруг что-то начнет случаться с любым из них, остальные почувствуют. На равнине воцарилась тишина. Когда забрезжил слабый рассвет — там, где предполагалось взойти местному светилу подобие неба стало гораздо светлее окружающей серости — к костру пожаловала какая-то местная тварь — шестиногая, ростом с большую собаку, в центра лба — витой рог. Пожаловала, побродила вокруг, принюхиваясь. Но покой уставших путников не нарушила. Постояла в оцепенении возле ведьмы, а потом также неслышно, как появилась, исчезла в багровом мареве. Воздух на равнине начинал светлеть, становилось прохладнее. Вальд приоткрыл глаза, потом поплотнее закутался в тряпку, что служила одеялом, и уснул.

 

Глава 23

Обитатели Третьего круга. Хронилища

Когда Вальд вновь открыл глаза, он обнаружил, что несется вскачь на какой-то неведомой зверюге, будучи крепко привязанным к шелковистой темно-серой шерсти, что произрастала на спине животного. Красивая шерсть, только воняла так, аж слезу вышибало, и живности в той шерсти, что мух над навозной кучей. Вальд какое-то время тупо смотрел, как деловито копошатся темно-красные блохи, устраивая свои блошиные дела. Потом память обрушилась на него и астроном начал оглядываться, пытаясь понять — где он, куда несутся эти звери, и здесь ли его попутчики. И тут же получил ответ на все вопросы: несутся животины именно туда, откуда их троица так спешила, убираясь подальше от поля с иллюзиями. Никого из его друзей-спутников в обозримой близости нет, и где они — неизвестно. Вальд выругал себя так, что Хрону стало бы стыдно, услышь он ЭТО. Самым мягким, что он себе позволил, было сравнение с оленями. И вспомнив, как поравнялся было с вонючими донельзя неназванными животинами, отмечая свою степень загрязнения — так это было оскорбление для тех животин. Потому как столько раз попадать в одну и ту же лужу, это еще надо сильно стараться и ухитриться так. Смотри-ка, равнина, смотри-ка, нет тут никого! А давайте-ка, не будем выставлять дозор, а давайте-ка, просохатим тут все! Пусть всех нас похищают, привязывают к вонючим спинам и тащат куда хотят! Сколько раз его или его спутников похищали с того самого злополучного момента, когда Хрон утащил его матушку с празднования победы в Блангорре? Матушку… Во время своих странствий ее лицо начало потихоньку стираться из памяти, становясь лишь целью пути… Ага, окончишь тут этот хронов путь, если тебя все время тащат куда-то против желания! А все потому, что кто-то поленился лишний часик бодрствовать! Устал он, видите ли! Вот теперь и нюхай блох!

Астроном еще долго занимался самоедством, пока не надоело. Потом слегка приподнялся над блохастой шерстью и обнаружил, что утащили его уже гораздо дальше той злополучной долины. Пригляделся к несущейся твари рядом — бррр, вот же бывают такие! Туловище — словно большущий комок шерсти — размером с рослого зорянина. Из этой шерсти торчат мускулистые ноги, покрытые короткой шерстью, длинная кожистая шея, вся усеянная бородавками, на длинной вытянутой морде круглые ярко-желтые глаза, горящие безумием. Над этими изрядно выпученными глазами, коих три, выросло по рогу, по бокам — витые, загнутые назад, а в центре — прямой, вверх торчит. А вот ушей не видно. Может, в рогах они? Вальду подумалось, о чуши, лезущей непрошеной в голову… Потом вспомнил Янину и Вейлина… А веревки! Как же их страховка? Они же веревку протягивали! Повернул голову, едва не вывернув шею, попытался разглядеть, что же творится с запястьем — ха! Все-таки безголовые они все, что хирдманн, что ведьма, и самый орехоголовый олень — это он сам. Веревка была аккуратно разрезана, по всей видимости каким-то очень острым лезвием. Да так, что никто из них и не встревожился. Оставалось лишь смириться с текущим положением вещей и попытаться взремнуть, пока ситуация не прояснится. Хотя спать с пустым животом и полным мочевым пузырем — то еще удовольствие. Но мерное покачивание и неподвиженность сделали свое дело. И Вальд задремал.

Приснилось ему зеленое поле, огороженное как на выпасах. И дерево, растущее на самом краю этого поля, затянутом белесым туманом. Вальда словно что-то несло сквозь эту влажную мглу, оседавшую на лице мельчайшими прохладными каплями. Во сне подумал: «Ну да, это же меня шерстистые трехрожки куда-то несут, вот и тут кто-то несет». И проснулся. Лицо и впрямь стало влажным, тряская дорога в неведомо куда окончена. Но радости в этом нет никакой. Такого пробуждения врагам не пожелаешь. Открыв глаза, оказался астроном среди любимиц темнобородого, в их «роскошном» обиталище. Любимиц-любовниц в этот момент оказалось трое: Симона, Син-Син Ядвига и Моргана.

— Девоньки, а поглядите-ка, кого нам мурфоны принесли!! — первой его узнала Симона, которая несколько преобразилась, попав в Третий круг, — Это же наш разлюбезный дружок, астроном!

Приблизились осторожненько, внимательно разглядывая Вальда, который косился на них, не в силах повернуть головы. Вся троица наряжены в длинные темно-багровые туники, ноги босы, длинные волосы покрыты венками из черных каких-то цветов с пыльно-зелеными листьями.

Ведьмы галдели, перебивая друг друга, награждая Вальда такими именами, что он просто диву давался — за свою жизнь, как оказалось, он мало слышал до такой степени изощренных ругательств. Мало-помалу запас ругательств иссяк, первой всполошилась опять же Симона:

— Мы гостенька-то встретили плохо… Стыдно, ах, как же стыдно, — перерезала веревки, астроном комом упал к их ногам. Конечности его взбунтовались, отказавшись служить, попытался встать и повалился. Медленно приливающая к рукам-ногам кровь причиняла несказанные муки.

— Оживает знакомец наш, — прохрипела Моргана, — Вон уже пальчиком шевелит.

И они снова связали Вальда, да так, что он не мог теперь шевельнуть даже пальцем. Веревка, что стягивала руки хитрым узлом, обвивалась вокруг шеи и лодыжек, при малейшем движении натягивалась на шее, перекрывая доступ воздуху. Тьфу ты, и поделать-то ничего не успел.

— А где же твоя сладкая бар Янина? И хмырь твой, хирдманн? — вступила в разговор Син-Син.

О! Уже и это радует, друзья не здесь, значит есть надежда на помощь.

— А мы сейчас посмотрим, куда подевалась эта парочка, — предложила Симона, руками очерчивая на песке круг. Моргана предположила, что парочка та развлекается где-нибудь, обрадовавшись исчезновению астронома, или, может огорчившись, утешаются — если они постельные игрища втроем предпочитали.

В очерченном круге сначала появилась пустота, которая словно смотрела на них, пытаясь вырваться из заключения. Потом пустота обрела цвет и объем, и там, внутри круга появился песок.

Син-Син и Моргана хрипло рассмеялись, как закаркали, обидно обзывая Симону, и обвиняя самоучку в дилетантстве. Та не отрывала взгляда от сотворенного, не обращая внимания на беснующихся товарок. И ее терпение было вознаграждено: песок посветлел, явно будучи освещен нездешним светилом, а чем-то более ярким — например, семью солнцами Зории, потом послышался негромкий разговор. Показались бар и хирдманн, которые брели среди песков. Судя по всему, пустыней была все та же печально-памятная Крогли. Разговор велся о пропавшем астрономе, идущие были измождены донельзя. Бар и хирдманна выкинуло из Третьего круга в тот самый момент, когда мурфоны утащили привязанного астронома. Только кто перерезал веревки, которыми астроном был привязан к друзьям и кто привязал его к трехрогим зверюгами? Было больше вопросов, чем ответов. Астроном рванулся к картинке, стараясь хотя бы услышать голоса друзей, почувствовать живительное тепло солнц Зории, столь сильно отличающееся от здешнего удушливого марева. Пески Крогли и те более гостеприимны, чем здешние самые дружелюбные окрестности и их обитатели. Моргана визгливо хихикнув, потянула за веревку — и Вальд захрипел, с трудом дыша. Воздуха уже не хватало, кровь прилила к побагровевшему лицу, стало нестерпимо жарко. Подступило чувство облегчения, что сейчас все закончится. И не будет больше ничего… В глотку ворвался прохладный воздух и далекий писк вновь стал речью — Син-Син поносила Моргану почем свет стоит, что та едва не лишила их развлечения:

— Ты хочешь, чтобы этот заморыш сдох? Тут и так скука смертная, а ты еще и эту игрушку сломать хочешь? Тварь, Хрон пожалует, первая к нему пойдешь! Тебе, сучке похотливой, его палка никакого вреда не причинит!

Моргана злобно ощерилась, растопырила пальцы, ставшие поразительно похожими на когти, собираясь вцепиться в глаза «подруге»:

— А твоя дырка паутиной заросла и пауки даже сдохли все, ты чем надеешься хозяина прельстить?

Зачем ты здесь вообще? В твои-то годы надеешься понести от темнобородого и награду получить?

Прельщать этим астрономом что ли собираешься? Будете втроечком удовольствоваться?

Симона не выдержала:

— Заткнитесь обе, дуры снежные! Вы не видите что ль, игрушка ваша слушает, как вы тут скубётесь и плющится от наслаждения?

Снежные ведьмы одновременно повернулись к новому врагу, на короткий момент забыв о своих разногласиях, заголосили враз, что тебя-мол, самоучку, и вовсе никто не спрашивает, приправляя свой визг изысканными ругательствами из репертуара син. Симона, не поддавшись на провокацию, молча пожала плечами, продолжая вглядываться в круг на песке: ведьма и хирдманн едва плелись, с трудом вытягивая ноги из песка. Вальд напряг слух, и ему удалось расслышать, что его спутников выкинуло именно в Первый круг, на Зорию, и оказались они там, где начали свой путь между мирами — неподалеку от оазиса, в котором ранее обитала Симона. Вскоре доберутся и до самого оазиса, в котором могут найти приют и отдохновение. Вальд с облегчением вздохнул — уверенность в безопасности хоть этих друзей, взбодрила и придала чуток сил. Симона, уловив этот вздох облегчения, пристально воззрилась на астронома:

— Ты себе не очень-то воображай. Тебе они помочь не смогут, им сюда не попасть больше, разве только сдохнут и грешны будут настолько, что Хрон их заберет, дык потом и не выберутся отсюда вовсе. Вторично круговины их не пропустят, так что не надейся, — ехидно прищурилась, — А вот тебе тут, сладенький, мы ооочень рады. И хозяин обрадуется — такой подарочек! Мать твоя у него надсмотрщицей, одна из самых лютых. Мы ее видели уже сквозь трещину, ох и злобная тварь! И вид у нее — я бы ее трахнула, не раздумывая! Хозяин-то ох и лют до надсмотрщиц! Его тетки с кнутами, в кожаные костюмы затянутые, возбуждают до невозможности! А костюмчики — из кожи тех, кому назначено без кожи остаться.

У Вальда потемнело в глазах, он рванулся к ведьме, забыв про веревки, и теперь окончательно потерял сознание.

…Очнулся один-одинешенек в запыленной небольшой комнатке, углы которой затканы паутиной, с покачивающимися на тонких нитях создателями тенет всевозможнейших форм и размеров. От малюсеньких травяных паучков, до громадных птицеедов. И все они таращились на связанного узника во все свои глаза, что ли. Вальд никак не мог вспомнить, как называются глаза у пауков, слово вертелось в памяти, дразнилось, не даваясь. После удушья саднила шея и болело горло. Голова кружилась, воздух приходилось втягивать небольшими порциями. Пошевелив пальцами, астроном обнаружил, что связан теперь иначе — без риска удавиться. Но и сдвинуться с места не получится — его привязали к какому-то подобию каменного жертвенника, покрытому застарелыми пятнами, судя по всему, крови, мочи, кала и блевотины. Ну и ладно, главное, эти хроновых тварей нет рядом, никто не зудит над ухом. Есть время поразмыслить и придумать способ, как выбраться из этой переделки. Были во всем произошедшем и плюсы: искать хронилища и вход в них уже не придется, и известие о матери хотя и потрясло Вальда, но — она здесь и жива.

Хотя не факт, что здорова. Астроном никак не мог представить ее в кожаном костюме с плетью в руках… И костюмчик тот из человеческой кожи… Брр. А рядом с Хроном — и вовсе представить ее не мог. Астроном решил, что на данный момент хватает переживаний и без таких картинок, отмахнулся от навязчивых видений, которые поначалу оказались очень навязчивыми и никак не хотели покидать его.

Решил попытаться хотя бы освободить руки от пут. Пальцев уже не чувствовал. Ведьмы порешили, что развлекаться будет гораздо интереснее, если астроному причинить как можно больше боли, их мало заботило здоровье и продолжительность жизни их будущей жертвы. С жертвенника веревка соскользнула просто — стоило лишь потянуть ее вверх, но вот дальше задачка становилась гораздо труднее. Руки связали за спиной, пришлось поднатужиться и, с хрустом вывернув плечевые суставы, поменять положение рук. Выбитые суставы горели огнем.

Теперь ватные руки были связаны впереди, а их бесчувственный хозяин валялся среди всяческих обломков и осколков на пыльном загаженном каменистом полу, или как тут он называется…

Вальд очнулся от дергающей боли в плечах. Руки жгло, и надо было срочно что-то предпринимать, иначе была вероятность стать парнем с навеки неподвижными руками. Вальд постарался скопить в пересохшем рту хоть немного влаги, размоченные веревки снимутся легче, хотя и придется временно пожертвовать большими пальцами рук — их нужно будет вывернуть, чтобы стянуть путы. С трудом открыв отекшие веки, Вальд обнаружил, что вся паучья братия, которая скрывалась испокон веков в темных углах любого закоулка хронилищ, сползалась к нему, привлеченная судорожными подергиваниями. Едва слышно застонал, склонился над руками, стараясь попасть слюной точно на узел, и промазал. Во рту стало сухо, как в Крогли. При воспоминании о Зории сердце сжало сухонькой лапкой немыслимой тоски. Вальд в бессилии задергался в путах, поддавшись панике. Пауки, уже не скрываясь, ползли, подбираясь все ближе, усеяв каменные плиты радужным многоцветьем своих телец. А! Точно! Вальд задергался еще активнее, зазывая своих непрошеных соседей. Яд пауков тоже может служить смазкой, нужно только как-то извернуться, чтобы жидкость попадала на веревку, а не на кожу. Пауки облепили Вальда со всех сторон, их щекотные лапки были везде, парочка малюток забралась в уши, пришлось потрясти головой и замереть, старался размахивать только руками, привлекая их внимание. И ведь удалось! Сумасшедший план сработал! Оставалось лишь надеяться, что никто из паучков не решит закатить пир на все хронилища и не цапнет за какой-то жизненно важный орган.

Самые большие деловито принялись за работу, старательно укутывая Вальда в липкие тенета…

Тааак… Из огня да в полымя — от одной веревки избавишься, а эти заплетут так, что и пальцем не дернешь, да засадят яду, видов так пяток, как минимум, чтобы помягче стал, да повкуснее. Пора принимать самые что ни на есть решительные меры: веревки подались, растягиваясь, с хрустом выкрутил большие пальцы, едва не взвыв от боли — теперь огнем горели руки полностью — начиная от самой шеи. Но веревки снял. Вскочил, отряхиваясь от обрывков паутины, скидывая и давя самых назойливых из многоногих спасителей. Вроде не цапнули. Ууух, спасатели мохнатые!

Расслабил плечи, иии, ррраз, резко вскинул немеющие руки над головой, махнул в одну стороны, в другую, разгоняя кровь, стараясь вернуть суставы на их исконное место. Окружающее виделось сквозь багровую пелену, застилающую глаза — пелену боли и страдания. Левая рука вроде пострадала не так сильно, взялся ей за предплечье правой и с силой дернул. И повалился на бок, теряя сознание…

Очнулся от вкрадчивых прикосновений — пауки, разбежавшиеся было от его маханий и дерганий, вновь сползались к неподвижной жертве. Сел, отряхиваясь. О, чудо! Правая рука была почти здорова, а вот левая — при падении она оказалась под телом и вышедший сустав теперь торчал из под кожи, выпирая уродливым бугром. Теперь левый. Тьфу. Вальд решил сначала вправить пальцы, потому как после того, как непослушное левое плечо будет приводиться в относительный порядок, придется рухнуть снова, а пальцы уже онемели. Рванул сначала один, потом, перетерпев острый приступ боли, второй. И прикусил язык, стараясь сдержать крик. Мало ли кто тут на помощь поспешит… Теперь и левая рука ныть перестала, онемев. Вальд с тоской вспомнил умелые руки песчаной ведьмы, которая могла одним незаметным касанием лечить не только вывихи, она и переломы залечивала. Да вот только где сейчас та, ведьма… Янина, Вейлин…

Воспоминания о друзьях, которые хоть затерялись в песках Крогли, но живы и в относительной безопасности, придали сил. Вальд попросил небесного Аастра позаботиться о ведьме и хирдманне — пусть они не из мирских, пусть у них свои боги, но его-то небесный отец в состоянии позаботиться и о чужих детях… Сгреб неподвижную левую руку еще слабой правой, с силой крутанул плечо, и резко вправил торчащий сустав на его природное место. И снова повалился на бок, разбив висок о так неудачно подвернувшийся каменный осколок. Затылком он где-то долбанулся еще до этого. Бедная головушка. Всплыл в памяти тот старик, что спас его в Крогли — знать бы что не раз еще приложится черепом ко всяким недружелюбным поверхностям, попросил бы шлем какой, что ли. Из памяти уплыло имя того старика. Лежал в бессилии, наслаждаясь лишь относительным отсутствием боли, бездумно разглядывая густые капли темно-красной крови, сочащиеся из раны и падающие в пыль. Почему такая темная? Надо было подниматься и уходить отсюда или хотя бы найти уголок, где его не будет видно, когда кто-то или что-то откроет дверь. А лучше все-таки уйти отсюда. Но сон затягивал в омуты, обездвиживая, заставляя умолкнуть внутренний голос, который настоятельно советовал не засыпать… Багровые капли замедляли свой полет. Сон выглядывал из каждого темного угла, прятался в многоглазье паука, что осмелился подобраться к непокорной еде поближе. Уставшие глаза моргали все медленнее. И вот — веки опустились, и нет сил сопротивляться больше. Вальд уснул.

Сон его был странен. Астроном спал и не спал одновременно. Какая-то часть мозга отключилась, совершенно обессилев от обилия впечатлений прошедших дней. Бодрствующая же часть встрепенулась, бессильно затрепыхалась, когда в этот пыльный каменный мешок вошли чужаки. Темнобородый — собственной персоной, ступая твердо, так что каменные плиты продавливались под его стопами — а как же иначе, хозяин обходит свои владения, негоже ему таиться. Следом вошла до боли знакомая женщина, одновременно и прекрасная и ужасная — добела выгоревшие волосы навеки сплелись в тяжелую косу, заставляя горделиво вскидывать голову. Прекрасное лицо, пугающие глаза — багровые, страшные, воспаленные. Бархатистая кожа лица, девичья стройная фигура, затянутая в ту самую пресловутую черную кожу — несмотря на всё, случившееся с ней — это была она, Селена. Неспящая часть Вальда рванулась к матери, но бренное тело, погруженное в глубокий сон, отказалось повиноваться. Из-за спины Селены вышел мальчик, смутно напоминавший кого-то из прошлого — тоже затянут в кожаный костюм, белоснежные волосы безжалостно стянуты в короткий пучок на затылке. Здесь с кожаными изделиями проблем не было — материал в изобилии. Селена придержала мальчика извечным материнским жестом, так любая родительница старается предостеречь свое дитя от опасности, которая может таиться в неизвестности.

— Не бойтесь, входите. Вам не следует бояться вообще ничего — в хронилищах нет таких вещей или людей, которые могут причинить вам вред, — темнобородый усмехнулся вкривь недобро, — только если я прикажу, или сами попросите…

Мальчик шагнул вперед, хрустя каменными осколками, изумленно воззрился на спящего, низким хрипловатым голосом поинтересовался:

— А это кто? Как он смеет спать тут? Его нужно наказать — и уже было потянул из-за пояса небольшую плеть, но темнобородый запретил.

— Нет, дружок, мы не будем его наказывать, мы не будем его обижать. Он пришел найти тут нечто, что было дорого ему. Так дорого, что потеря эта слишком болезненна и поэтому он здесь. Живой.

Пройдя по запретным дорогам. Запомни, тех, кто оказался в живую в хронилищах, наказывать нельзя — они уже сами себя наказали. Это для тебя здесь дом родной, а они — живые — приходят очень-очень редко. И мы не можем их наказать. Даже если захотим. Мы можем лишь затаить искомое для живых так, что их поиски затянутся, затянутся до тех пор, пока они не умрут — ты не забыл, что они смертны? Или не пожелают смерти — сами, или случайно ввяжутся в такое, где им не выжить. Но и умерев, они смогут покинуть хронилища — если их боги сочтут, что странники эти достойны слушать божественный шепот на полях небесных. Так что пока ты просто запомни это лицо. Нам пора. Слишком много дел, чтобы прохлаждаться. Твоей няньке нужно приниматься за дело, ее подопечные и так слишком долго были предоставлены сами себе, соскучились, наверное.

Мальчик без дальнейших пререканий взял затянутую в кожу женщину за руку и потянул ее к выходу. Вальд метался и рвался к матери, пытаясь достучаться из своей тяжелой дремы, но не мог двинуть даже пальцем. Она равнодушно обозрела всю комнату, не проявляя никаких эмоций, покорно пошла, влекомая маленьким поводырем. Хрон, покидая этот заброшенный уголок своих владений, вновь усмехнулся углом рта и проговорил, явно обращаясь к спящему:

— Помни, ты можешь тут бродить очень долго — пока не умрешь, или сам не захочешь этого. А я уж постараюсь, чтобы Прим и Аастр — твои небесные отцы сочли тебя недостойным их полей.

Когда темнобородый исчез в дверном проеме, неспящая часть сознания Вальда вздохнула с облегчением — он теперь знал, как выжить среди здешних лабиринтов, но знание это нужно как-то сохранить. Не факт, что проснувшийся и освеженный сном Вальд сможет вспомнить об своем иммунитете против всех местных напастей — кроме собственного воображения. И, получается, что можно было лежать себе тихонько связанным, и не дергаться, и ведьмы не смогли с ним ничего сделать. И пауков дразнить не было необходимости. И выворачивать суставы и все другие членовредительские штуки оказались совершенно лишними. Ха! Ведьмы выглядели достаточно убедительно в своих притязаниях, что Вальд засомневался — а знают ли они, что с живыми так в хронилищах не поступают? Вон, малец же не знал. Хотя он и не выглядел тем, кто может причинить ощутимый вред. А ведьмы-то как раз такими и выглядели, но нечто же помешало им воспользоваться его беспамятством… Поразмышляв еще какое-то время над этим, и не придумав ничего, неспящая часть астронома соскользнула в те же глубины сна, в которых уже давно храпела, наблюдая сны, та часть сознания, что была слишком уставшей и безалаберной, чтобы бодрствовать.

 

Глава 24

Затерянные в песках

Ведьма и хирданн устало брели по пескам Крогли под палящими солнцами Зории.

Возвращение на родную планету их не радовало — они вернулись одни, в силу какой-то нелепой то ли случайности, то ли ошибки оказавшись здесь. В то время, когда Вальд остался там, в Третьем круге, полном опасностей, один. Неизвестно где. Неведомая сила выкинула Вейлина и Янину в тот самый момент, когда, открыв глаза, они обнаружили, что Вальда уносят в неизвестность какие-то странные зверюги с тремя рогами, похожие на огромные комки шерсти с ногами. Пытаясь помешать, были ведьма и хирдманн подхвачены мощным порывом обжигающе горячего ветра, который вытолкнул их из обоих Кругов, отправив на Зорию. И вот теперь приходилось тащиться по песчаным дюнам, столь похожим одна на другую, что движения вперед не заметно. Словно топчутся на одном месте, размеренно поднимая и опуская ноги. У ведьмы и хирдманна не осталось ни припасов, ни одежды. Их выкинуло в том, в чем они спали, только куски веревки, привязанной к рукам, остались. Если в ближайшее время не они не наткнутся на оазис — можно смело тратить последние силы на то, чтобы выкопать себе по могилке. И поставить последний медяк на то, что им крышка. Окончательная и бесповоротная, несмотря на магию колдуньи и силу хирдманна. Уже смирившись с поражением, бар и хирдманн скатились со слишком крутого бархана, решив идти до последнего. Никакого рытья могилок. Не останавливаться, не тратить остатки сил на разговоры.

Бывшие враги теперь понимали друг друга даже не с полуслова, а с полувзгляда. Упав в горячий песок, Вейлин помог подняться ведьме и они вновь побрели. На барханы не понимались — подъемы отнимали так много сил и времени, что кажущаяся легкость при спуске не стоила того.

Торопиться все равно уже не стоило. Бежать теперь некуда, да и не за чем. Вдохновитель и главный подпиныватель всего их сумасшедшего похода остался там, в Третьем круге. Им же туда пути теперь нет, наверное нет. Когда ведьмины круговины пропустят их вновь — Янина не имела ни малейшего понятия. И пропустят ли вообще. Она никогда не слышала о путешественниках сквозь пространство, которые смогли вернуться хотя бы из Второго круга. А уж о тех, кто собрался попасть туда еще раз — и вовсе. Да и найдут они теперь эти круговины, или сдохнут тут — кто знает. Перед глазами плыло, бескрайние пески сменяло багровое марево — словно вновь оказались в Третьем круге, только теперь это их личный Третий круг, в который они попали в наказание за то, что сделали или не сделали в течение жизней. И теперь медленно бредут, неотвратимо отбывая наказание.

Светила клонились к горизонту, глотки пересохли так, что горячий воздух при дыхании царапал горло. Еще шаг, еще один, еще один. Лишь постоянный шелест перемещаемого песка…

Лишь хриплое дыхание, лишь едва слышное поскрипывание суставов при ходьбе… Еще шаг, еще один, еще один — до беспамятства, до потери собственного «я», мерно растворяющегося в бескрайней пустыне. Хирдманн несколько раз хотел помочь ведьме, предлагая свою собственную спину в качестве средства перевозки, но она отказалась, прошелестев едва слышно, что, мол, все равно скоро сдохнем, зачем утруждаться. Попросила лишь не оставлять ее до последнего — пока не убедится, что она умерла, тогда только закопать. И снова — шаг, еще один и еще один…

Солнца немного ослабили свой жар, готовясь к отдыху. Остывающий песок издавал щелкающий звук, дышать стало немного легче. Подступивший полумрак скрадывал цвета, окрашивая пески в темноту. В краткий миг между сумерками и ночью Вейлин с Яниной наступили на ведьмины круговины. Те самые, что были неподалеку от оазиса Симоны. Других здесь просто быть не могло. Переглянулись, не сговариваясь, взялись за руки — откуда только силы взялись — шагнули вперед, наступив на первый синий круг. Янина начала произносить шелестящим шепотом заклинание, стараясь чтобы слова хотя бы звучали отчетливо, не до громкости уж. В ответ на ее заклинание — или совпало? — где-то вдалеке глухо зарокотал гром — и это среди ясного-то неба…

Круговина ярко вспыхнула, моргнула и погасла. И больше не проявляла никаких признаков жизни, как ведьма ни старалась. Совершенно выбившись из сил, бар Янина рухнула на холодный песок.

Хирдманн, устало наблюдавший за ее бесплодными попытками, глубоко вздохнул, взвалил бесчувственное легкое тело девушки на плечо, и побрел в сторону оазиса, темнеющего впереди.

Утро застало хирдманна и ведьму в отчаянном положении. Беспощадные дневные светила уже давно поднялись и приближались к зениту, заливая ярким светом пустыню. Всё, что было живым в этом уголке, давно попряталось в укрытия, пережидая период безжалостного зноя.

Обессиленные путники лежали под палящими лучами. Вейлин очнулся первым от яростного жжения, которым наградили его солнца. Вся голова горела, словно было опалено пламенем, что было не так уж далеко от истины — на песке можно было спокойно вскипятить воду — было бы в чем и была бы вода. Оглянувшись, хирдманн обнаружил свою спутницу, лежащую навзничь. Ее лицо уже побагровело. Сгреб девушку за плечи и потащил волоком — поднять сил не было — к таким близким деревьям, в спасительную тень. Едва ступив под полог чахлых кустов, что росли на границе песков и оазиса, вновь потерял сознание… Очнулся, когда светила уже миновали полдень и начали клониться к горизонту. Подполз к Янине, прислушался, вроде дышит. Пусть редко, с хрипами, но все же жива. Оставить ее одну побоялся. Вскинул, пошатываясь, ее на плечо, которое стало таким костистым, потеряв в пути мускулы. Побрел к центру оазиса, где должна быть хижина той ведьмы-самоучки. И хижина оказалась на месте. Воспрянув духом, хирдманн осторожно уложил возле в тени свою спутницу. Оглядевшись, заметил тот самый родник, который стал неухоженным, но все же исправно исторгающий из глубин прохладную влагу. Песком почти полностью занесло водоем, в который раньше собиралась вода. Застонав от счастья, хирдманн припал растрескавшимися губами к воде. Пил долго, горло мучительно болело от холодной воды, но он не отрывался, пока не замутило. Пришлось ждать, пока прекратится круговерть в голове.

Намочил тряпку, оторванную от подола истрепанной рубахи, и поднес к лицу ведьмы. Первые капли, упавшие ей на лицо, никакого действия не возымели. Хирдманн осторожно обтер ее исхудавшее донельзя лицо, потом намочил тряпицу еще раз, и вновь накапал воду — теперь уже на растрескавшиеся губы. И снова никакого отзыва. Терпения хирдманну не занимать, он решил, что раз ведьма дышит, значит, очухается. И повторял попытку еще раз, и еще раз. И в какой-то из бесконечных повторов затрепетали ресницы, дыхание участилось, стало глубже. Хирдманн на подгибающихся от слабости ногах добрел до хижины, нашел там какую-то плошку, набрал воды и, приподняв ведьму, постарался напоить ее, пролив почти половину благословенной влаги. Но и этого количества хватило, чтобы беспамятство ведьмы перестало быть таким пугающе-глубоким и сменилось тяжелым сном, сном выздоравливающего. Дотащил Янину до хижины, там все осталось таким же, никто не забредал на этот уголок после их посещения. Уложил спящую тяжелым сном девушку в гамак. Пошарил по шкафам, нашел горсть орехов, жадно съел их, заглушив угрызения совести тем, что Янине сейчас твердую пищу не осилить, а ему нужны силы, чтобы позаботиться о ней. Напился вволю. И дал себе отдохнуть.

В сумерках слышались звуки выбирающихся из своих дневных убежищ обитателей оазиса.

Какие-то невидимые и неведомые птицы зачирикали, запищали и запели, радуясь наступившей прохладе. Где-то затявкала пустынная лисичка, преследуя свою жертву. Домашний скот Симоны оказался гораздо благоразумнее их хозяйки, они не покинули пределов оазиса, находя себе пропитание и воду самостоятельно. Оставшись без хозяйки как-то раздобрели и отъелись. Корова только мычала, мучаясь от боли — ее уже очень давно не доили и разбухшее вымя досаждало рогатой красотке. Вейлин возблагодарил Всемогущего Олафа за подаренные возможности. Теперь он точно знал, что и он, и Янина выживут. У них есть укрытие в самом центре пустыни, где их никто не побеспокоит; у них есть еда и вода. И Янина, может быть, вернет себе часть утерянной силы и восстановит круговины. А потом они попробуют вновь попасть в Третий круг. И помогут Вальду. Хирдманн ощущал нечто непривычное, какое-то смутное беспокойство, порожденное их отчаянным положением. Надо будет поинтересоваться у ведьмы, что это за беспокойство такое, никогда раньше не посещало воина подобное.

Нашел ведро, подобрался к корове. Омыл прохладной водой ее воспаленное вымя. Первую порцию молока, которую сцедил, вылил коту, появившемуся из зарослей. Хирдманн верил, что все животные приносят пользу. Пусть это и ведьмин кот. Белоснежный котяра с рыжими подпалинами бочком подкрался к миске, недоверчиво обнюхав, сменил гнев на милость и, благодарно мяукнув, с довольным урчанием принялся за молоко. Хирдманн кивнул себе, мол, можно теперь и нам молочка-то отведать. Почти полное ведро — вот богатство-то! Оставил молоко в хижине, прикрыв найденной чистой дощечкой, чтобы всякие лакомые до молочка зверюшки не добрались первыми.

Позаботившись об остальных животных, хирдманн свернул шею одному куренку — который дал себя поймать, и подготовив тушку надлежащим образом, занялся поиском хоть какой-нибудь посудины, чтобы сварить бульон. Он точно знал, что иную пищу им обоим сейчас не осилить — съеденные орехи даже ему не пошли впрок, желудок забурлил, и исторг из себя жалкую кучку премерзко воняющих остатков. Добравшись до хижины, перевернул все ящики, ища трут и огниво.

Бурчал едва слышно, что-мол, рано Олафу благодарность вознес, не совсем еще спаслись.

Проклятая ведьма, печально вспомянутая Симона, видать, огонь чарами вызывала. Что же теперь куренка этого сырым есть, что ли? Услышал позади себя шорох, резко обернулся, закружилась голова, вновь подступила тошнота, и Вейлин рухнул на прохладный пол.

Очнулся — сколько же раз за это путешествие хирдманн терял сознание, за всю жизнь столько не насчитать — в хижине мягко светила коптилка, из дверного проема доносился аромат куриного бульона, приятно пахло сухими травами. Все, что в хижине валялось, теперь прибрано, разложено по предназначенным для этого местам. Стол чисто выскоблен, накрыт, только кушаний пока не подано, дожидаются своего часа. Щекой хирдманн почувствовал мягкость, приподнявшись, разглядел, что лежит на полу, но под головой — подушка, накрыт легким одеялом: пустыня по ночам шутить не любит, днем берет измором и жарой, а ночью — холодом. Во дворе горел небольшой костерок. Вейлин, поднялся, чувствуя, как от усилия трясутся ноги и руки. Ругнулся про себя, что умудрился измотать до такой степени почти совершенную машину убийства.

Пошатываясь, выполз во двор. Возле костерка хлопотала Янина. Ну, как хлопотала, тоже еле ползала, но она доделала все, что не успел хирдманн и, умудрившись-таки добыть огонь, сварила супец, который так восхитительно пах, что желудок воина вновь напомнил о себе острой резью.

Вейлин пошатнулся, едва не свалившись в костер, ведьма успела подхватить его под руки.

Покачиваясь, опираясь друг на друга, доползли до скамьи, что стояла рядом с дощатым столом под навесом, неподалеку от хижины. Медленно шаркая ногами, Янина принесла посуду из шкафа.

Стащила котел с рогатины и волоком, стараясь поменьше расплескивать, дотащила до стола.

Хирдманн мог только смотреть, как она старается, не в силах даже поднять руки. Янина наполнила глиняные чашки и поставила их на стол. За все это время никто из них не промолвил ни слова, экономя силы. Ведьма и хирдманн припали к живительному бульону, тянули, обжигаясь, горячую жидкость. Опустевшие чашки Янина наполнила вновь. Суп выпили весь, прикрыли разварившееся мясо и взявшись за ручки котла, уволокли его в хижину. Вейлин помнил утреннее пробуждение и до сих пор ощущал жжение — лицо опухло и пошло волдырями — отдыхать-то в пустыне надо в укрытии, а то мало ли, когда придется проснуться. Если придется. Хваленная способность восстанавливаться быстро куда-то запропала у обоих. Лицо Янины выглядело немногим лучше, вместо волдырей проявилась краснота и глаза отекли так, что выглядели как щелочки. Янина забралась в гамак, благодарно что-то прошелестев — голос у нее пока не восстановился. Хирдманн улегся на полу в хижине, где все еще лежала его подушка, подложив под себя еще какое-то тряпье бывшей хозяйки. Они моментально уснули. И сон их был тих и спокоен. Напоенные и накормленные, друзья спали, восстанавливая силы.

Рассвет застал их на ногах — животные накормлены, напоены, пристроены в бывшие обиталища, очередной неосторожный куренок распрощался с жизнью, возрождая силы ведьмы и хирдманна в виде наваристого бульона. Сегодня они попробовали подкрепиться мясом — вчерашним, оказавшимся на диво вкусным даже без соли. В оазисе хозяйничали, словно собирались остаться надолго, восстанавливали все, что могли. Вновь выкопали небольшой котлован под стекающую из родника воду, с наслаждением выкупались по очереди. Вейлин ушел собирать хворост для костра, пока Янина плескалась, а ведьма занялась благоустройством хижины, пока хирдманн отмывался.

Дни текли неторопливо. Ведьма и хирдманн разговаривали мало, лишь по делу. Не потому, что сердились друг на друга, памятуя былую вражду, а лишь потому, что оба не отличались особой разговорчивостью. И ведьма и хирдманн часто с тоской вспоминали астронома, оставшегося в Третьем круге, его способность любой день, любое событие превращать в «День» и в «Событие».

Его разговорчивость, умение выворачиваться из любых ситуаций, способность радоваться жизни.

И у них вошло в привычку почти каждый день навещать круговины. Янина каждый раз пробовала открыть их, но по-прежнему неудачно. Ее ведьмовские силы возрождались очень медленно, их хватало теперь лишь на повседневную магию — типа зажигания огня и тому подобное. Раньше Янина никогда не использовала свои силы для таких мелочей. Костер, зажженный при помощи магии, пылал и без дров, но мог поглотить все, находящееся рядом, если вовремя этому не воспрепятствовать. Слишком банально, и бар Катарина приучала своих сестер хозяйничать без применения колдовства. А теперь — вот, приходилось зажигать жалкое пламя —.

Рассветы сменялись закатами, сезон дождей сменил засуху. Вылили положенное ливни, оазис вскипел в коротком периоде цветения. Живность расплодилась, позволяя разнообразить стол блюдами из дичи. Потом налетели ветра, занося все вокруг песком. И лишь смена сезонов позволяла разбивать унылую череду прошедших дней. И ожидание, постоянное ожидание чуда не давало впадать в отчаяние. Однажды среди ночи, Янина проснулась с бешено колотящимся сердцем от своего собственного крика. Разбуженный хирдманн вскочил из своего гамака — они давно уже соорудили удобное лежбище и для него:

— Что? Что случилось?

Янина несколько мгновений пыталась совладать с дыханием, постепенно успокаиваясь:

— Он жив! Я точно знаю, что он жив! Вальд способен выжить в любых условиях! Помнишь, через что он прошел, пока добрался до Крамбара? И потом, он и потом, — ведьма с мольбой уставилась на хирдманна.

— Тебе приснилось что-то?

Ведьма стихла, припоминая, кивнула:

— Сон был путанным, часть уже из памяти вылетела. Но я видела, видела его: он попал-таки в хронилища, и сидел в какой-то очень пыльной комнате, связанный. НО ЖИВОЙ! И хитро так улыбался. А потом подмигнул в пустоту, будто знал, что я его вижу.

Хирдманн покрутил головой, он-то точно знал, что не все сны — правда, но разубеждать ведьму не стал. Ему от этого хуже не будет, пусть ее, лишь бы не ходила, как потерянная, уткнувшись взглядом в песок, и не вскакивала с дикими криками по ночам. Если ей так угодно и так спокойнее — пусть верит в это. Хирдманн не допускал и мысли о том, что его пропавший друг умер, но на встречу с ним в ближайшее время не надеялся. Когда они смогут снова открыть путь в другие Круги, вот тогда можно на что-то начинать надеяться.

— Спи, отдыхай. Хорошо, что он тебе знак подал.

Янина, немного успокоившись, улеглась, поворочалась какое-то время, потом засопела. Хирдманн так и не смог уснуть до утра.

 

Глава 25

Живому — жить

Вальду снилось, что он снова маленький мальчик, он с матерью кочует с Дикими. Во сне наступило утро и нужно просыпаться, и мама ласково журит его, обзывая засоней и лентяем. Но ласково так, и не обидно вовсе. Еще не открывая глаз, астроном потянулся, улыбаясь, чувствуя на лице луч света. И наткнулся руками на каменистые пыльные обломки, упершись ногами во что-то.

Рывком сел, припоминая где он и что с ним. Потер саднивший висок — кровь свернулась, запекшись коркой и слепив волосы. Нестерпимо хотелось помочиться, но где тут у них отхожее место, почесал затылок, сморщился, обнаружив там болючую шишку преизрядных размером. И странное дело — до этого организм себя не очень-то проявлял — словно подзабыл, что иногда нужно опорожняться, здесь все процессы у живых как-то по-другому происходили. Почесал затылок, забывшись, снова дотронулся до окровавленной шишки под волосами, зашипел от боли.

Ээх, придется назначить выгребной ямой ну хоть вон тот угол, что ли. С трудом распрямился, все кости возмущенно ныли после сна на голом камне. Вальд подумал, что хорошо хоть камень этот теплый, а то бы еще и замерз, поплелся на непослушных ногах в укромный уголок. Хотя, чего тут стесняться, темнобородый, наверное в курсе всего, что происходит в его владениях. Так что с таким же успехом, можно было выстроиться и оросить пылюку в самом центре комнаты. Но нет же, против себя не попрешь. Мать учила, что даже в одиночестве не следует становиться равнодушной тварью. Вернее, не «даже», а «особенно». Ээх, еще бы водички — умыться, да перекусить чего, да испить вина ущельского. Прикрыл глаза, вспоминая изысканный вкус знаменитого на всю Зорию напитка. Открыл глаза, решив найти, за явным неимением всего остального, хотя бы выход и направление, в котором будет двигаться. Но, ах ты ж твою-то! Он уже не в той пыльной комнатушке, в которой проснулся. Роскошная умывальня, похожую Вальд помнил только в Светлом дворце у Примов, горячая вода, мыло! Пушистые полотенца, чистая одежда — вместо его отрепьев! Пребольно ущипнул себя, закрыв глаза снова. Открыл — нет, все на месте. Не раздумывая, скинул пропотевшую, окровавленную одежку, перемазанную всеми видами грязи, какие только можно было придумать, нырнул в теплую воду, наслаждаясь ароматной пеной: «Ха! А живым в хронилищах вроде ничего иногда бывает!» Защипало все раны и царапины, полученные за последнее время и не успевшие поджить. Окунулся с головой, стараясь размочить кровавую корку на виске, на затылке и промыть рану. Едва не взвыв от подступившей боли, резко вынырнул. Тьфу ты, а и позабыл, что может быть так больно. Аккуратно выскреб свернувшуюся кровь из волос, заметил, что боль и жжение стихают, словно в воду что-то подмешано. Заспешил, а то уже и в сон поклонило — заснешь, да и не проснешься, и вот ты уже мертвенький, а темнобородый тут как тут, вон в углу стоит, поигрывает кинжальчиком, ушки отчекрыжить. Тряхнул головой, с сожалением выбрался из предательски расслабляющей водицы, вытерся как смог, пачкая роскошные простыни вновь начавшей сочиться кровью. Оторвал полосу от простыни, что оказалось делом совсем не простым, учитывая отсутствие какого бы то ни было колюще-режущего. Оглянувшись, не заметил ни одного зеркала или мало-мальски отражающей поверхности, ухмыльнулся в тот угол, где привиделся Хрон, разогнал на воде пену и разглядел свое отражение: видок был тот еще, мокрые волосы всклочены, хоть и чистые, на виске — рваная рана, глаза ввалились — точно, мать родная не узнает… причесался пятерней, как получилось. Оторвал еще одну полосу от простыни, соорудив небольшой жгутик, стянул непослушные волосы в хвост, вновь ухмыльнувшись, произнес в никуда:

— У вас тут вроде модно с такими хвостами ходить. Вот и я буду как все.

Перевязал рану на виске, вглядываясь в воду — тот еще видок получился. Уже закончил, решил оглядеть и остальное тело, как вода резко потемнела, приобретя цвет только что пролитой крови.

Вместо его побитого лица появилась какая-то безухая образина, ухмыляющаяся и вывалившая распухший язык, дразнясь. Вальд отпрянул от ванны, мгновенно опустевшей. Вода или кровь, что это было не успел заметить, с шумом поднявшись вверх, распалась на отдельные кровавые капли, упала на камни, едва не окатив чудом успевшего отскочить в сторону астронома.

— Ээ, ну ладно, не буду дразнить. Я, помнится, еще перекусить хотел и винца, винца зорийского из Ущелья выпить.

Глаза закрыл, открыл: тьфу ты, пропасть. Стоит перед входом в какой-то не то трактир, не то постоялый двор, сверху надпись «Приют…», а чей приют — не видать, второе слово в названии то ли засидели всякие насекомые, то ли замазали чем, а владельцам поровну, как они называются, не позабудут, чай. Едой пахнет. Вальд уже и забывать начал, как это — что-то свежеприготовленное на тарелке, да тарелка не абы какая деревянная или там глиняная, а стеклянная, или уж совсем круть — фарфоровая, с голубой каемкой. И сесть за стол, да не торопясь: и первое, и второе, и десерт. В животе возмущенно забурчало. Деваться некуда, вошел. Широкие, добела выскобленные столы; лавки, стоящие рядами, были не пусты, но и не переполнены. Дощатые стены, на которых развешаны сушащиеся связки пахучих кореньев, венки из лука и чеснока. В огромном камине на вертеле медленно вращался источник запаха — огромный кабан, уже в меру подрумянившийся. За стойкой — апатичная пухлая подавальщица, и в молодости не отличавшаяся красой, пригорюнившись, медленно протирала какой-то серой тряпицей и без того мутные стаканы и глиняные кружки. За ее спиной высился огромный буфет, заставленный бутылями и бутылками, чуть дальше виднелась дверь, из которой выносили готовые кушанья. Вальду подумалось, что, если бы за любопытство Хрон забирал ушки, пожалуй, пришлось бы научиться их отращивать.

Или на работу куд поступить, чтобы уши выдавали. Потому как любопытство было основополагающей чертой его характера. И если уж астроному очень хотелось что-либо узнать — то не бывало ему покоя, пока не разузнает до мелочей желаемое. И какая уж тут осторожность, благоразумие и все такое… Итак, войдя в «Приют», Вальду прежде всего хотелось узнать: как и почему целый трактирище попал в хронилища — ха, вот так соткалась в уме фразочка… Может, они Хрону налог какой платят, за то, что грешников его кормят да поят. Хотя… Что с них взять, они же мертвые? Они же не должны желаний иметь, особенно покушать-выпить… И опять несрастуха — почему им больно, если они мертвые? Им мучения хроновы должны быть никак. Вспомнился тот, непонятный желтый тип, с лентой глаз поперек лба, увиденный через трещину. Уж он-то точно мучился — прямо над глазами большущими такими буквами написано: «Больно мне, больно…».

— Заходи, что ты там выстроился? Двери расхлебенил, все тепло выстудишь, — голос у подавальщицы был чуть гнусавый, низкий.

Вальд оглянулся, потом ткнул пальцем себе в грудь — мол, мне, что ли говоришь?

— Тебе, тебе, глазастый. Или ты скудоумен и говорить не можешь?

— Могу, очень даже могу, — голос сначала предательски засипел, но к концу фразы выровнялся.

— Зачем пожаловал в наш Приют?

— Затем же, зачем и все — проголодался и жажда одолела.

— А расплачиваться чем будешь? Мы за так не кормим.

Вальд оторопел — они, может быть, не знают, что умерли давно и попали в хронилища? Зачем мертвым деньги? Да и какие деньги у них, чем тут платят, не ушами же:

— А вы какие принимаете?

— У тебя разные, что ли, есть?

— Нет, у меня никаких нет. Но я могу отработать.

— Дядька! Дядька! Выдь, тут едок без денег!

Дверь за спиной ее приоткрылась, немилосердно скрипя давно не смазываемыми петлями, вытолкнув с кухни невысокого крепкого дядьку-повара. Того сразу понесло:

— Что, жрать любишь, а платить нет? А?

Вальд недоуменно поднял брови:

— Еще и не ел, а уже вытолкать норовят! Вы как не разорились еще? Я ж ей предложил, что отработаю каждую крошку!

Дядька словно споткнулся:

— А, ну это другое дело, совсем другое дело. Дурында ты, Марийка, честного человека оговорила.

— Не, ну а чего он? Есть, говорит хочу, а платить не могу, ты же сам говорил — кликать тебя, если вдруг так?!

— Надо понимание иметь, понимаешь, понимание! Пойдем, мил человек, накормлю тебя, да и сговоримся об оплате.

Повеселевшего Вальда провели через скрипучую дверь в плотный пар и чад на кухне. Когда шел мимо подавальщицы прямо до судорог захотелось ей язык показать, поддразнить. Но мысленно одернул себя: «Ты же взрослый мужчина», причем мысленный этот голос был как-то подозрительно похож на голос хирдманна Вейлина, при воспоминании о котором сразу пропало желание шутить и дурачиться. Подступила непрошеная тоска, сжав сердце. Вальд вошел в кухню, низко склонив голову — ну, во-первых, чтобы не удариться об притолоку, которая почему-то была низковата, ну, и, во-вторых, чтобы скрыть выступившие-таки слезы. Янина, Вейлин — когда свидеться еще удастся, да и удастся ли вообще — кричи-не кричи, а не докричишься из этих безумных далей…

Царившие в кухне шум и гам, пробивающийся сквозь шипение, шкворчание, пыхтение и другие звуки готовящихся кушаний, ошеломили Вальда, когда он поднял голову. За паром перекрикивались невидимые поварята и переругивались посудомойки. Вся кухонная рать, включая развязных подавальщиков, на миг затихла, когда дядька-повар гаркнул, что привел новенького.

Потом зашушукались, затопотали, забегали. Дядька взял юношу под локоток — нежно вроде так, но крепенько, синяк потом остался — и провел сквозь этот чад и пар, завел в комнатку и приказал подать подкрепиться. Вальд уселся за стол, от всех этих переживаний и приключений аппетит только разыгрался — бывший раньше маленьким червячком, который можно легко заморить закусками, разросся в целого змея, требовавшего все, что есть в меню. В комнатку вошел подавальщик, принесший уставленный разнообразной едой поднос. Вальд поблагодарил кивком, а потом предложил повару и подавальщику составить ему компанию — мол, не могу один я. Они враз опешили — ни разу, видимо, и никто из посетителей «Приюта» не предлагал им разделить трапезу. И как-то сразу изменились, засуетились, стали дружелюбнее, что ли. Хотя дружелюбием этим кого-то смутно напомнили, из далекого прошлого, ну вот, вспоминай теперь, мучайся. Пока ели, Вальд балагурил, успевая жевать и разговаривать, рассказал все смешные истории, которые помнил с самого детства, заставив смеяться сотрапезников до колик. Подавальщик аж подавился, и астроному с поваром пришлось дружно шлепать его по спине, пока кусок не проскочил. Повар предложил не жрать в три горла, обойтись одним. А в мыслях у Вальда неустанно пульсировало:

«Откуда они здесь, зачем они здесь, почему они здесь». ЭЭЭх, не удержаться:

— Дядька, не знаю, как звать величать — не представили тебя — вот скажите мне: а вы знаете, где ваш «Приют» находится?

Повар усмехнулся кривенько, напомнив недавнюю хронову улыбку из сна — из сна? Из какого сна?

У Вальда похолодели руки и мучительно заломило в висках.

— Конечно знаем, ущельские мы, да и ты из мирян, я же вижу. Вроде астроном, да? В самой глубине Ущелья находимся мы, ты можешь выйти, подняться по восточному склону — он самый безопасный, а там и Прогаль неподалеку, потом мост через Детру. Это все на восток если пойдешь, там и до Блангорры недалеко. Через Юстигу, потом через озеро переправишься — и ты в столице.

Вальд чуть не поперхнулся. То есть как это? Что? Есть такой путь в хронилища?! Надо было лишь всего-то спуститься в Ущелье и все?! И не надо было столько бродить-ходить кругами, не надо было умирать тысячами смертей в песках, рискуя и теряя друзей. Тьфу. «Эээ, постойте-ка», снова вмешался голос хирдманна, — «Ты тогда бы нас не встретил — ни меня, ни Янину!». С этим было сложно не согласиться. А повар продолжал:

— Знаешь, вот приглянулся ты мне. Никакой я от тебя работы не потребую. Вот доедай сейчас, бери с собой сколько хочешь, можешь даже заночевать. А поутру — руки в ноги и топай на восточный склон, возвращайся в Мир. У тебя же там друзья. Ждут, поди?

Разомлевший от обильного обеда Вальд отрешенно слушал, витая в облаках: «Ну да, Стела и Кир, наверное, детенков наделали, тетка Лентина все также хороша и все также вкусно готовит. Сколько я уже шляюсь между кругами… Примы воспитали себе достойного наследника — своего собственного, а не полученного от небожителей по праву крови. Мир отстроился уже, все восстановили». И снова заспорил голос Вейлина: «А тебе-то сейчас туда зачем? Если даже строить ничего не осталось? Ты же беспокойный, на месте не усидишь. Янина тебе не нужна теперь? Ты про нее забыл? Песчаные ведьмы влюбляются лишь в избранных. Она тебя избрала. Ее сердечко многого стоит, не стоит разбивать его, а?». Вальд встрепенулся:

— Хорошо.

— Что хорошо? Ты согласился?

— Хорошо говоришь ты, складно, чуть меня не усыпил. Я бы пошел, с удовольствием бы пошел, даже побежал.

— Тьфу ты, Хрон и все его время! Ну так что мешает? Я прям сейчас покричу, чтобы тебе корзинку с собой собрали.

— Дела у меня тут. Не могу пока я уйти. Лучше помоги.

— В чем это? — дядька подозрительно прищурился — вина выпито уже было полторы хороших таких бутыли и изображение в его глазах стало не очень четким.

— А вот расскажи мне, что вы тут делаете и кого кормите?

— Ты очень хочешь это узнать? Тьфу ты, Хрон и все его время!

Вальд кивнул, с усилием сдерживая сытую икоту — вино на него подействовало не так сильно, но все же подействовало.

— Ну тогда пошли. ТЫ сам решил — если ты не уходишь, не завершив каких-то своих дел, тогда пришло время отработать трапезу. И, если будешь смотреть куда нужно, сам найдешь ответы на эти свои вопросы.

Вышли в прежний пар и чад. Подавальщик куда-то исчез. В кухне как-то стало подозрительно тихо.

Повар помахал перед лицом руками, разгоняя пар от кипящих повсюду кастрюль. И Вальд увидел, КАК ему придется отрабатывать: перед его глазами предстала куча немытой посуды, такая, что край ее виделся где-то вдали. И еще он увидел из-под каких кушаний эта посуда. Яства готовились исключительно из мяса. Из человеческого мяса. Вон в тарелке недоеденное: супец вроде, а в нем недогрызенная кисть. Съеденное подкатило к горлу, заметивший это повар ободряюще шлепнул по спине — легонько, Вальд лишь пошатнулся, едва не упав на раскаленную плиту.

— Не боись. То, что ты ел — из другого мясца. Это — только для истинных гурманов, а ты не удостоен. Пока. Вот если повелитель разрешит тебя попотчевать истинной едой, тогда ты поймешь, что все, что ты едал до сих пор — трава. Особенно хороши уши, и особенно женские, отсеченные в то время, когда их хозяйка только-только потеряла девственность. У нас тут ушки готовят так, что свои пальцы откусишь, не заметишь.

Вальд отвернулся, стараясь скрыть эмоции: он знал, на что шел, когда входил в этот более чем странный «Приют». Проглотил комок, застрявший в горле, утихомиривая тошноту:

— И еще вопрос.

— Тебе мало знаний?

— Последний вопрос.

— Говори, но знай, я тебя предупредил.

— Как полностью называется ваш трактир?

— Обижаешь! У нас не трактир, а заведение общественного питания. И называется оно «Приют драконов».

Ответ породил новую кучу вопросов:

— Что-то ни одного дракона я тут не увидал? Или они не ваши завсегдатаи? Просто разрешили использовать в названии?

— Ты говори, да не заговаривайся. Сам темнобородый в обличье черного дракона присутствовал при открытии. И еще потом были тут, некоторые, разные всякие. Ты все узнал? Слишком много вопросов у тебя, астроном. Пора тебе.

Вальд кивнул: вот он последний кусочек мозаики: здешние они, драконы, не врали ущельские сказки, не зря мамки прогальские детей драконами пугали. Это выход для драконов в Мир, а еще можно будет отсюда и улизнуть потом — дорожку дядька сам подсказал. Воспрянув духом, Вальд заспешил, поторапливая повара:

— Давай мне орудия труда.

Нехорошо усмехаясь, дядька подвел юношу к лохани с кипятком, над которой стлался пар:

— Вот вода, вон тряпки, мыло, скребок — и запомни, когда начнешь, не сможешь остановиться, пока не закончишь — вот все твои «орудия», — фыркнул насмешливо, — И не смей даже пробовать ничего из объедков!

Вальд скривился: «Фу, скажет тоже! Да я под страхом голодной смерти ЭТО пробовать даже не буду!»

Повар ушел. Вальд засучил рукава и взял первую жаровню — к дну пригорело что-то, отдаленно напоминающее внутренности. Пожал плечами, взял скребок и сунул жаровню в обжигающую воду. И понеслось. Взял, намылил, поскреб, потер тряпкой, ополоснул, если не отмылось — повторил, и так снова, и снова, и снова… Сначала заболели кисти рук — кожа покраснела и сморщилась, а от скребка появились волдыри и царапины, потом заныла поясница от однообразных движений, начали слезиться глаза от мыльных испарений, голова закружилась.

Мысли стали путаться. И появились голоса, они спорили друг с другом. Один похож на голос хирдманна, а вот другой — странный такой, словно безликий рот исторгает из себя слова, возникающие без помощи горла и других органов, задействованных при этом, низкий до хрипа.

Хирдманн предлагал бросить и идти выполнять намеченное, а хриплый говорил, что никакие силы не смогут оторвать парня от посуды. А когда проголодается — вот она еда, готовая и бесплатная. А то, что это типа «объедки», так нет же — это же к сковородкам и кастрюлям поналипло, значит не объедки, по большому-то счету. И Вальд соглашался то с одним, то с другим, послушно кивая. Вода покраснев от его крови, обильно сочащейся из ободранных пальцев, каким-то таинственным образом не становилась холоднее. По ощущениям посудная гора должна стать совсем небольшой, но, взглянув мимолетно, показалось, что кучка-то стала еще больше. Среди пара снова шумела хронова кухня, давно вернувшись к прежним занятиям. Да и Вальду было не до них, свою бы работу сделать, да свалить отсюда по-быстрее. Вклинил свою мысль среди спорящих до сих пор голосов: не дороговато ли берут за обед в этом заведении — за одну единственную трапезу эвона какую горищу посуды перемыть? Хриплый раскатисто рассмеялся, ответив, что он еще истинной еды не пробовал, вот она дорогая, а это так, слезки одни. Да уж, вот именно, слезки… И снова взял, намылил, поскреб, потер тряпкой, ополоснул, не отмылось — повторил, и так снова, и снова, и снова… Но все когда-нибудь заканчиваются — даже мучения обитателей хронилищ. Даже посуда в этом хроновом «Приюте». И зло делает перерыв на сон и еду. Вальд на подламывающихся непослушных ногах выполз через черный ход наружу, добрался до дощатого сарая, одуряюще пахнувшего свежескошенной травой, разложенной на просушку, и рухнул на ближайшую кучу сена, блаженно растянувшись.

Голуби, облюбовавшие сеновал, с изумлением поглядывали на эту непонятную огромную птицу, давно лежащую без движения. Сизо-белый голубь, спланировал вниз, походил рядом, намереваясь взлететь при малейшем шорохе. Ничего интересного. Постепенно птицы потеряли интерес к своему равномерно сопящему непонятному соседу. Яркий солнечный свет начал тускнеть, сумерки сгустили быстро остывающий воздух. Темнело. В сарай вошел дядька-повар, поднял принесенный фонарь повыше, пытаясь разглядеть спящего, потряс астронома за плечо:

— Эй, вставай, проспишь все!

Вальд спросонья забормотал что-то невнятное, замахал руками, отбрыкиваясь. Повар приподнял юношу за плечи, пытаясь усадить. На некоторое время это вроде удалось — Вальд сел, открыл сонные еще глаза, махнул рукой и снова рухнул на сено.

— Тьфу, ты, Хрон и все его время. Малой, если ты не уйдешь, тебе придется остаться, — и шепотом в сторону, — Как и всем нам, как и всем нам однажды пришлось остаться тут.

Начал трясти Вальда так, что он резко уселся и возмущенно:

— Да проснулся я, все, хватит меня мотать!

Дядька заулыбался во весь рот, Вальду показалось, что зубов у того как-то слишком много, гораздо больше, чем положено.

— А что ты меня будишь, выспался бы я, встал, еще еды попросил, а потом бы опять вам посуду отскребал. Тебе такой работник разве не нужен?

— Мне-то может быть и нужен. Но ты слишком похож на моего парня. Сын у меня остался, когда мне пришлось тут застрять навечно. Я не знаю, жив ли он и сколько ему сейчас, он еще совсем мелкий был таким же задиристым. Как ты. Повезло тебе, паря. Сгребайся и уходи, слишком дорого для тебя питание здесь обойдется.

Вальд понимающе кивнул, молча обтряхнулся, стараясь избавиться от травы, налипшей к одежде и волосам. Повар отдал фонарь:

— Я и без света дорогу найду. А ты иди на восток. К тропе подойдешь — свет туши. Тебе там и так светло станет, сам увидишь.

Вальд робко дотронулся до рукава дядьки:

— Послушайте, а мне не надо на восток. Мне еще надо тут побыть. Мне, это, ммм, мне в хронилища надо. Это на запад идти?

— Тьфу ты, Хрон и все его время! Это про это дельце ты мне толковал? Балбес ты, каких свет не видывал. Вот послушай: у тебя сейчас есть два пути безопасных. Один — ты возвращаешься в Мир, к друзьях, к кровникам — чем плохо? Самое оно для тебя! Ну, или уж тебе здешняя кухня так поглянулась — оставайся, попробуешь истинной еды, запивая ущельским винцом, пойдешь ко мне в подмастерья, я на посуду тебя больше ни-ни. А? Соглашайся? А то здесь и потолковать иногда с умным человеком захочешь, а не с кем. Подобострастные все какие-то становятся после истинного мяса. Вот и будешь этим умным человеком, парень ты вроде неглупый…

— Нет. Мне жить хочется, но не такой ценой. И всему живому, что здесь застряло, жить хочется. Ты же жив? Ты же не умирал, а просто попал сюда когда-то, как и я, а теперь боишься уйти. Живому — жить.

Повар в сердцах плюнул, поставил фонарь:

— На запад. И если задержишься здесь надолго — ты попросту забудешь, что ты жив. И будешь шляться здесь, пока тебя что-нибудь или кто-нибудь не прикончит. Забудешь, будет у тебя самый что ни на есть распоследний шанс: если только кто-то снаружи сможет тебе напомнить о том, кто ты есть, вот тогда сможешь уйти. Если и это прозеваешь, тогда все. Тогда ты навсегда здесь, прощайся с ушами, да приходи помогать мне. А теперь — топай, чтобы глаза мои тебя не видели, Хрон и все его время. Тьфу.

Почесал там, где когда-то у него были уши и ушел, не оглядываясь.

Вальд вспомнил про истинную еду — может быть, в ней дело? Из-за нее они тут остаются?

Пожал плечами, выбор есть у каждого и всегда. И надо бы запомнить — про слишком долгое здесь времяпровождение, может мама поэтому тут застряла, и даже не пробует сбежать. Да и те, кто немертв, а все же — здесь, да еще попробовали их эту «еду». Вот в чем дело! Взял фонарь и пошел на запад. Эх, знать бы только, где он, этот запад. Чувство направления по-прежнему молчало.

Уселся возле ворот сарая, уставился на фонарь — куда-бишь дядька руками махал, показывая на восток… Точно, вспомнил. Обошел сарай кругом, нашел тропку, узенькую совсем, едва заметную среди разросшейся болотной травы. Раздался резкий звук, словно лопнуло что-то, запахло мерзостно, гнилью и тленом. Вальд оглянулся и вздрогнул — позади него не было ничего.

Никакого Ущелья, никакого сарая и никакого трактира. Пустошь, заваленная камнями. В растерянности повернулся, вглядываясь в полумрак — впереди тоже самое, унылые обломки и пыль. А и фонаря нет. Поднес руки к лицу — ну это-то доказательство его пребывания в «Приюте драконов» точно никуда не денется — кисти же покраснели от горячей воды, ногти обломаны, кожа содрана. Ха, и тут ничего — руки выглядели, как и прежде — видны только следы веревок, которыми ведьмы связали его, да и те уже начали подживать. Царапины и раны, полученные от попыток освобождения, затянулись. Хотя вот оно — одежда, одежда другая, чувство голода отступило. И Вальд отчетливо помнил, как щипало кожу при погружении в теплую воду.

Дотронулся до виска — так и есть, рана покрылась коркой и почти уже не болела. Хрустнула каменная крошка под ногами. Живому — жить. В хронилищах, похоже, это правило первостепенное. Главное, не забывать, что ты жив и кто ты есть. Вальд вышел из комнаты, шагнув в темноту.

 

Глава 26

Странное знакомство

Темнота стала не такой плотной, чернота сменилась серостью. Поначалу Вальд шел в такой кромешной тьме, что все виденные им ранее мраки перестали казаться темными. Хронилища вновь изменились — стены то становились такими близкими, что астроному приходилось протискиваться, оставляя на шершавых поверхностях куски кожи, а иногда шаги Вальда звучали так гулко, словно он попал в огромные залы, в которых даже эхо затихает, не успев вернуться к источнику звука, и границы не видны, теряясь в пыльном полумраке. Но обо всем этом приходилось лишь догадываться — потому что мрак становился таким густым, что его можно было резать ножом. Иногда позади слышались чьи-то шаги, иногда шелестящие звуки чьего-то ползущего тела, порой кто-то неподалеку стонал, да так, словно этому невидимому мученику вынимали по одной кости из тела — живому. Иногда слышались недвусмысленные звуки совокупляющихся тел, причем партнерами не всегда были те, кто хоть отдаленно близок к человекообразным. Хронилища подтверждали свою репутацию, только для какой-то цели скрыли свое лицо. Ноги уже давно ныли, отказываясь идти. Но в этой темноте останавливаться — совершенно гиблое дело. А уж устраивать привал — и вовсе. Поэтому приходилось ползти, иногда даже цепляясь за стены, которые преподносили сюрпризы, то становясь влажными и склизкими, то льдисто-холодными, или горячими — такими, что Вальд до волдырей обжег зажившие было ладони, лишь прикоснувшись к камню. И вновь блуждания в лабиринтах мрака. Сама тьма вползала в сердце, нашептывая, что пора лечь и сдаться, лечь и отдохнуть. Так продолжалось невообразимо долго. Казалось, что вечность сдохла и лежит, разлагаясь где-то в уголочке хронилищ. Что все сущее умерло и лишь ему, Вальду, за какие-то то ли грехи, то ли заслуги выпало бродить здесь до скончания, только чего — если сама вечность пала?.. Перед глазами начали проплывать мерцающие цветные круги, потом летать меленькие мушки, выросшие сначала до размеров приличных мух, потом ставшими птицами, а потом в виде мух заполнившими всё поле зрения. Астроном запрокинул голову, пытаясь рассмотреть свою новую реальность, в которой мухи размером с здоровый шкаф могут унести его в свою мушиную страну, и использовать в своих мушиных целях — в качестве домашнего животного, например. Разглядывая это странное порождение мрака, астроном не удержался и упал навзничь, вновь пребольно ударившись затылком. Под волосами немедленно вспухла приличных размеров шишка, и перед глазами появился источник света. Вальду почудилось, что глаза у него теперь равномерно распределены по всему туловищу, некоторые — под одеждой, и ткань им мешает моргать, цепляясь ресницами.

Сейчас эти глаза помогали разглядеть окружающее. Вальду подумалось, что вот теперь-то он свихнулся окончательно — какие глаза, по какому туловищу? Каким образом? Но светло стало на самом деле — откуда из-за угла волнами струился свет, то затухая, то становясь ярче.

Глазам, что выросли на теле, стало нестерпимо больно и они закрылись, навсегда. Вальд почесал затылок, размышляя над этим феноменом, наткнулся на шишку, подросшую еще немного и отключился, ударившись вновь головой… Очнувшись уже в который раз — он забыл и считать, сколько раз за вечность пребывания в Третьем круге и в хронилищах сознание покидало его бедную побитую головушку — пришла мысль и уселась на макушке, вытеснив все остальные: «А что я тут делаю? А кто я?». И снова голос, подозрительно напоминавший хрипловатый бас Вейлина напомнил: «Хоть и крепок твой череп, но удары по нему, похоже даром-то не прошли. Ты же за матерью пришел, вот и будь любезен — соответствуй. Встал, собрал все свои филейные части в горсть и пошел». И так убедительно посоветовал, что Вальд и впрямь попытался вскочить. Но измученный организм подвел, сил хватило только чтобы сесть. Привалившись к умеренно теплой стене. По которой медленно сползало вниз какое-то коричневатое вещество. С соответствующим запахом. Тьфу, ты! Ну никак здесь без сюрпризов не обойтись — если стена теплая, то будет обязательно намазана каким-нибудь дерьмом, если горячая — то до ожогов, а уж если холодненькая попадется — рискуешь возле нее навсегда остаться, в качестве трофея, примерзшего по неосторожности. Что за отвратительные тут местечки! И снова Вейлин в голове: «А ты что предполагал, что Хрон ваш для своих мучеников создаст приятные для пребывания условия — пусть им будет хорошо!? Эк ты загнул!»

Вальд, отмахнувшись от своего незримого собеседника, не может хирдманн знать таких словечек. Эка загнул: «приятные для пребывания»! Встал, стараясь не касаться стен, благо их стало видно, и они находились на достаточно расстоянии. Покачнулся, едва не завалившись вновь, подивился собственному везению — каменистый пол сплошь и рядом усыпали острые каменистые осколки, как это удалось не зацепить ни один из них — чудо, да и только. На подламывающихся от усталости ногах шагнул навстречу свету. Которого стало слишком много, когда астроном повернул за угол. Свет был везде, изливаясь из стен, от потолка. Каждый уголок этой части хронилищ был схож с маленьким светилом, у которых именно сейчас наступило время быть в самом зените.

Антипод тьмы был столь же болезнен, и мухи перед глазами вернулись вновь. Вальд прикрыл глаза руками, стараясь сквозь оставшуюся щелку между пальцами разглядеть подробности этого сияющего «места». Впереди, в пределах шагов этак ста, виднелся водоем, в котором плескалось нечто очень большое. Вальд вспомнил то, что шуршало по камням, преследуя его во тьме, и содрогнулся. Зверушки здешние не отличались миролюбивым нравом и все, как один, исповедовали принцип, что кушать надо всех, кто только позволит с собой это сделать. Их не интересовало — живое оно или мученик, который уже мертвый. Они, зверушки, разницы особо не чувствовали, им, главное, плотью наполнить пустое брюхо, а там уж Хрон разберет — если и накажет, так сытого зверя. Этот, что плескался в водичке, явно не отличался от своих собратьев.

Разве что только превосходящими размерами. Ну и, может быть, более злобным нравом. А вода манила: запахом, прохладой, желанием почувствовать себя наконец освеженным после всех странствий по темным лабиринтам. И возле воды было не так ярко. Смущало лишь это плескание и то, что в хронилищах вода, скорее всего какая-нибудь этакая. Нырнешь, а вынырнешь ли?

Колебания, впрочем, длились недолго. Вальд напомнил себе, что он-таки живой по имени Торнвальд де Аастр, стараясь вспоминать об этом как можно чаще. А поэтому — вода ли, зверушка ли — все это игры его собственного разума. Ну и к Хрону их.

На бегу стягивая с себя одежду — надо бы хоть эту поберечь, предстать перед матерью в лохмотьях не очень хотелось. А встреча будет, сейчас верилось в это. С наслаждением нырнул, плыл в неожиданно чистой, теплой и ласковой воде, пока хватило дыхание. Вынырнул далеко от берега и наткнулся на шершавую глыбу, которая удивленно пророкотала на общезорийском:

— Ты еще кто?

Вальд поперхнулся водой, которая на вкус оказалась солоноватой — как в Большом океане.

Откашлялся, задрал голову, силясь разглядеть говорящего в полумраке уходящей высоко пещеры.

Но источник речи был слишком далек. Астроном крикнул вверх:

— Я астроном, ну и немножко пастырь, Торнвальд де Аастр. А ты кто?

Возле лица неожиданно оказалась гигантская морда, отливающая медью, острые шипы, похожие на заусеницы на металле, торчали во все стороны, на голове — или морде? — три рога, замысловато изогнутые. Морда моргнула парой изумительных глаз, цвета зорийских светил, изогнула длинющую гибкую шею:

— Я, что ли? — и, словно задумавшись забормотал: — Эээ, оно разговаривает и оно знает, как его имя?

Кто это может быть? Кто может быть в хронилищах с таким дивным именем?

Вальд опешил, в мыслях пронеслось: «Ну вот и все, так вот и смерть приходит». Вспомнив свой давний плен у драконов, вздрогнул явственно, теплая вода показалась ледяной. С облегчением вспомнил, что живой в хронилищах должен очень постараться, чтобы умереть, но вот эта тварь знает, что живых трогать нельзя?

— Эй, а зачем обзываться? Я не тварь, я дракон. Купер. Я знаю, что ты живой.

Вальд смутился.

— Да, да. Мысли я могу читать.

— А не читать можешь?

Теперь смутился дракон, если можно так сказать про дракона:

— Подумай что-нибудь.

Пауза.

— Подумал?

— Да, я же не могу не думать.

— Ну тогда, значит могу, не читать. Если тебя это больше устраивает.

— Конечно, устраивает. Кому понравится, что в его голове, как в кладовке какой-то, воришка шурует.

Ты, значит, Купер? Не слишком ли для медного дракона быть просто Купером?

— Да уж, не заморачиваются здесь с именами. Был бы я, например, облачный, был бы — Клауд, золотых обычно называют Голдами, ну и все такое, идею ты понял. А почему ты здесь живой, да, с именем, да с целыми ушами?

— Я тут по делу. А ты людей не ешь?

— ОО! Он по делу! Нууу, я мясо ем, а людей — не пробовал. А надо?

— Ты вроде ж дракон. Вам вроде положено.

Яркие глаза моргнули и потупились. Вальд с удивлением понял, что дракон грустит. ДРАКОН — ГРУСТИТ?! ЧТО?!

— Меня за это Зад-на-колесах сюда и сослал. За то, что я не такой дракон, каким бы положено быть.

— А кто это еще — Зад-как-его-там? И что с тобой не так?

— Это наш воспитатель. У него стул с колесами вместо нижних конечностей, поэтому и зовут так. И он говорит, что господин наш будет мной недоволен, потому что я… Ну я — добрый, — вздохнул так, что по пещере пронесся неслабый такой порыв ветра. У Вальда устали руки и ноги — плавать вокруг дракона — и он поплыл к едва видневшемуся в полумраке берегу.

— Эй, Торнвальд, а ты тоже считаешь, что дракону нужно быть недобрым? Ты покидаешь меня так быстро? Я могу стать злым, только поговори со мной еще, а?

— Нет, я так не считаю, просто плавать больше не могу. На берег надо, — прокричал, теряя силы, и на выдохе ушел под воду. Напрасно внушал себе, что живой, что умереть так не может, пытался сгруппироваться, потом расслабился, чтобы всплыть. Вода упорно не желала выталкивать его наверх, камнем тянула к черно-багровому дну, темнеющему уже так близко. Легкие сдавило, остаток воздуха вырвался пузырями, перед глазами поплыла красная рябь, руки ослабев, упали и астроном сдался. Он так устал идти, бороться, решать, получать подзатыльники и оплеухи, по голове вон сколько раз уже прилетело…Очнулся — опять — уже на берегу.

— Ты прости уж, я не знал, что люди так быстро тонут. А ты откуда?

Вальд устало опустил голову на руки, кивнул в благодарность, и едва слышно просипел, засыпая:

— Теперь ты не можешь меня убить. Ты меня спас, и с этого момента несешь ответственность за мою жизнь, — глаза сомкнулись, упорно не желая открываться, — успел лишь прошептать, — Я с Зории, из Мира, — и Вальд заснул. Дракон отряхнулся от воды — впечатляющее было зрелище, жаль никто не видел. С медных чешуек в разные стороны полетели капли воды, вспыхнувшие в неярком свете маленькими огоньками. Потоптался, приминая песок, сел, обвив задние лапы шипастым хвостом. Посидел, наблюдая за спящим человеком. Вскоре зрелище наскучило, и, зевнув во всю пасть, дракон улегся, прикрыл глаза и тоже задремал.

В этот самый момент темнобородого что-то словно кольнуло, и в отдаленном уголке хронилищ он заметил эту странную картину: обнаженный человек — мужчина, темноволосый, астроном-пастырь по печати крови, спит ничком на песке, едва прикрытый тряпками, напоминает вроде смутно кого-то, а неподалеку примостилось его неудачное дитя — Медный дракон, Купер, на которого возлагалось столько неоправданных надежд. Зад-на-колесах постоянно предлагает этого неудачника на мясо и кожу пустить, говоря, что толку от него не будет. Никакого завоевателя из этого меднолобого не получится — жалостлив больно. Матери Купера темнобородый не помнил — син какая-то, подохла при родах, когда пыталась изгнать из себя гигантское яйцо. Лиц своих наложниц темнобородый не запоминал — зачем помнить мясо — они служили лишь инструментом для удовлетворения похоти, и вынашивания деток, если можно так сказать про женщину, чьим плодом является яйцо. Гигантское яйцо, покрытое чешуей, разрывающее в клочья родовые пути. Из яиц с временем вылуплялись драконы, его премилые детки, которые служили своему отцу верой и правдой, добывая новые места для хронилищ — места-то поди мало, а мучеников поди много — вон с одной только Зории косяками перли, и даже с умениями темнобородого сложно стало найти пустое местечко. И ведь есть еще другие миры, подвластные Хрону.

А вот этот медный отпрыск получился красив, да бестолков… Да и трепло редкостное, болтать горазд, уж точно. Хотя, можно было постараться и это качество приспособить, вот кабы не доброта его — у дракона доброта, вот бред какой-то. Откуда у злобной син — а они другими и не бывают — и у него, темнобородого властелина времени, зла, лжи и повелителя хронилищ, может быть такой миленький детеныш? Хрон пожал плечами и отвернулся от спящих до поры до времени — надо за ними приглядывать, а ну как медный за ум возьмется. И схарчит спящего за милу душу, подтвердив тем самым свое право на истинную еду.

 

Глава 27

Затерянные в песках-2

Янина не сразу привыкла к оседлой жизни в песках. Она почти лишилась колдовских сил, потеряв единение с остальными бар, которое ощущалось, пусть изредка, даже во Втором и Третьем кругах. Сейчас она была совершенно одна, если не считать ненавязчивого присутствия бывшего врага — хирдманна Вейлина, ставшего настоящим другом. В небольшом оазисе, затерянном в самом сердце Крогли, работы всегда хватало. Вставали рано, когда еще даже небо не светлело, стараясь сделать как можно больше до наступления жары. Расчищать яму для родника, песчаные берега которого все время норовили обвалиться — пока не догадались обмазать их размоченной глиной; ухаживать за животными, прибираться в хижине, готовить еду — немудрящие занятия, но они отнимали почти все время. Одежда истрепалась и нужно придумывать, где раздобыть новую — или придется забить козу, чтобы из ее кожи и меха сшить хоть что-то, хотя козий сыр любили оба.

Вейлин решил соорудить за хижиной удобный нужник, чтобы не бегать по кустам, особенно в темноте, когда есть вероятность наступить на что-нибудь ядовитое, или на кого-нибудь с зубами.

Раскопал приличных размеров яму — и наткнулся на тайник с зарытыми тяжеленными сундуками.

Судя по всему — Симона прятала добычу тех путников, которые с ее помощью прощались с бренным существованием. Чего только не было в тех сундуках: оружие — самое что ни на есть разнообразное; украшения, книги, специи. А уж одежды хватало с лихвой. И козе оставили жизнь.

Содержимое последнего, самого нижнего сундука заставило опешить и замереть — в нем лежали человеческие кости, судя по размерам — детские. Когда сундук открылся, хлынула вонь — ребенка закопали, похоже, живьем — то, что осталось от рук, было судорожно сжато, словно маленький пленник до самого последнего вздоха царапался доски, пытаясь выбраться. Симона явно намеревалась расширить свои познания в области запретных заклятий, для чего и приберегала эти останки. Янина и Вейлин похоронили кости на опушке, завернув в самое красивое из найденных одеял. Поставили над могилой камень, на котором хирдманн выцарапал на крамсонском: «Покойся в тиши». Янина положила на рыхлый еще песок небольшое подобие венка, сплетенного из веток и листьев. И когда становилось особенно грустно, ведьма приходила к этому камню в поисках утешения. Обеспечивая себя самым необходимым, друзья не забывали навещать круговины в надежде, что однажды смогут заставить их работать. Или они как-то самопочинятся. Каждый раз Янина, наступая на крайний круг, брала мозолистую кисть хирдманна, крепко сжимала ее и думала, что ну вот в этот самый раз получится.

В этот день все было, как всегда — уборка, готовка, уход за живностью, отдых в полуденные часы. Вечером, когда стихнет ярость светил, собирались отправиться к круговинам. Янина отправилась к могильному камню — найдя немного цветов, она спела небольшой венок, чтобы почтить память неизвестного малыша, нашедшего здесь такую страшную смерть. Взяла немного воды, чтобы полить чахлые кустики, посаженые в последнее посещение — надеялась, что они приживутся и хоть немного оживят унылую могилу. Еще не дойдя до камня, почувствовала, что-то неладное. И верно — могила была раскрыта, детские косточки в беспорядке валялись на песке, одеяла не было, и не было маленького черепа, который они с таким благоговением уложили в голова могилы. Янина замерла, стараясь не дышать. В оазисе были чужие. И они пожаловали явно с недобрыми целями. Едва не рванула к хижине в панике. Мелькнула мысль, что надо бы как-то предупредить хирдманна. А может быть чужаки этого и ожидают? Тихонько развернулась, венок положила-таки рядом с развороченной могилой. Потом, если наступит это «потом», нужно будет упокоить останки более надежно, чтобы ни зверь, ни человек не смогли больше побеспокоить маленького страдальца. И отправилась к хижине, стараясь не хрустеть попадавшимися под ноги веточками. Вот и пригодились уроки Вейлина — иногда он учил ведьму ходить неслышным охотничьим шагом, скрадывая ту дичь, что посылала им великая Крогли. В предполуденной тишине, когда в оазисе и вокруг него все звуки стихали, страшась предстоящей жары, и все живое стремилось спрятаться как можно лучше от палящих лучей, отчетливо послышались голоса.

Женские голоса. Где-то около хижины. Янина вздрогнула — это могли быть бар, а могли быть и син. Если бар — ура! Они спасены. Бар Катарина сможет помочь. А если син — что ж, этот вариант тоже неплох — значит, круговины-таки заработали, и, значит, можно попробовать проникнуть хотя бы во Второй круг, потому что на Зории никогда не было син. Стараясь идти быстро и бесшумно — насколько это возможно среди множество валяющихся сухих веток — Янина подобралась к хижине. Спрятавшись среди кустарников, попыталась разобраться в происходящем. Почему не видно и не слышно Вейлина? Это совершенно не похоже на хирдманна, должны быть слышны звуки сопротивления, боевой клич, наконец. С опушки потянуло запахом паленого. Янина насторожилась, переместилась чуть в сторону и едва слышно охнув, прижала руки ко рту. В очаге полыхал костер, добавляя жару к окружающему пеклу. Слишком рано она обрадовалась, решив, что ее устраивают оба варианта — присутствие и син, и бар. Она не учла кровожадности, злобы и подлости син. На углях лицом вниз лежал Вейлин, руки и ноги его судорожно дергались от боли и ожогов. Одна из син подняла воина, плеснула ему в лицо водой, что-то глухо проскрипела ему в покореженное пламенем ухо. Вейлин отрицательно покачал головой и снова рухнул в костер, издав глухой вопль. Янина едва сдержалась, чтобы не выскочить из своего укрытия. В этот момент из хижины вышли остальные снежные ведьмы. Одна из них держала в руках толстенную рукописную книгу и восторженно ухмылялась. Янина, разглядев, какую именно книгу несет син, вновь непроизвольно дернулась вперед. Книга была копией злополучной Книги теней. Оригинал-то они уничтожили, но даже и не задумались, что может быть копия. Симона переписала ее. Ээх, что было не обшарить хижину более тщательно… а теперь — слишком поздно. Успеть бы хирдманна спасти, пока его совсем не замучили. Син вновь вернулись в хижину.

Янина нащупала нож за поясом — хирдманн приучил никогда не расставаться с оружием.

Дождалась, когда возле очага осталось парочка худощавых син, с которыми она могла бы справиться и шагнула вперед. От неожиданности снежные ведьмы застыли — их бледные лица были покрыты крупными каплями пота с непривычки к такой жаре — бар Янина прошла между ними и, казалось, всего лишь легонько взмахнула лезвием, наточенным до бритвенной остроты, а син уже лежат на песке, орошая его кровью из широких ран поперек горла. Они не успели даже пискнуть, чтобы предупредить своих. Янина потянула хирдманна из огня, стараясь не причинять лишней боли и без того уже изрядно пострадавшему воину. Но хирдманн был слишком велик и тяжел, пришлось тащить его волоком, волей-неволей причиняя страдания. Увидев обожженное лицо вблизи, что-то в голове лопнуло и рванулось наружу, неистовая ярость и гнев переполняли мысли. Руки затряслись, ведьме пришлось сдерживать нетерпение и уговаривать себя не спешить.

Надо дождаться, чтобы эти твари вышли. Чтобы отвлечься и успокоиться, занялась ранами хирдманна, который от боли потерял сознание и лишь глухо постанывал в беспамятстве. Его бог смиловался и лишил чувств своего верного пса в подходящий момент. Янина осмотрела ожоги — лицо обгорело полностью, страшные зияющие раны кровоточили, и сделать хоть что-то не представлялось возможным. И самое страшное — они выкололи Вейлину глаза, выкололи с особой жестокостью, пронзив не только глазные яблоки, оставив в каждой глазнице небольшой острый колышек, который попал и в мозг. Колышки тлели… Единственное, чем ведьма могла облегчить мучения — это милосердная чистая смерть. Потому как лекарская магия ей все еще была недоступна, а тут требовались совместные усилия и не одной бар. Пришлось смочить тряпку, оторванную от подола, в воде и положить на то, что раньше было лицом. Лишить бессознательного хирдманна жизнь походя не поднялась рука. Чудо, что воин еще жив. Осторожно положила его в тени кустов рядом с очагом — далеко оттащить не представлялось возможным — слишком он тяжел. А силы надо бы поберечь, чтобы противостоять засевшим в хижине ведьмам, сколько их там, кто бы знал. И кто бы знал, может быть, они уже давно заметили, что происходит на опушке и теперь затаились, ожидая, когда Янина попытается войти. Придется рискнуть. Бар подкралась к дверному проему и затаилась, судорожно зажав нож, занесенный для удара. Одна из син показалась на пороге — лица их были незнакомы Янине, да, впрочем, со всеми-то син она и не успела познакомиться в занесенном снегом Втором круге — с возгласом, чтобы оставшиеся на опушке поторопились и не возились с верзилой слишком долго, мол, все равно говорить он не собирается, пора сердце у него вырезать и не забыть про гениталии — все эти части тела могут пригодиться Син-Син. Разглядев, что ее кровницы валяются с перерезанным горлом, син рванулась было к поверженным ведьмам, но спохватилась, что невидимый враг может подстерегать ее, и шагнула обратно в хижину. Но не тут-то было, взмах острого лезвия лишил син возможности вернуться хоть куда-то, выпустив приличное количество быстро впитывающейся в песок крови. Янина не меняла тактику — ей нужно было убить их, убить всех, по возможности как можно тише, чтобы не всполошить тех, кто еще жив…

К сумеркам все син были мертвы. Янине пришлось обшарить весь оазис, чтобы убедиться, что чужих здесь больше нет. Все снежные ведьмы были убиты одинаково — бар перерезала им глотки. А теперь стаскивала в кучу, решив сжечь их тела — копать для них могилы она не собиралась — слишком много чести, а оставлять в оазисе, в котором придется провести еще какое — то время — тоже не вариант. Будет поминальный костер для хирдманна из трупов его врагов. Пока Янина таскала тела, пошатываясь от усталости, хирдманн умирал, умирал, мучительно хрипя.

Покончив с трупами, ведьма разыскала среди оружия, брошенного на пол хижины, ритуальный меч воина. С трудом дотащив тяжеленный меч, она вложила прохладный металл в руки умирающему.

Едва слышно хирдманн шептал что-то невнятное. В горле у него что-то мучительно хрипело и булькало, в углу сожженных до струпьев губ показалась кровь. Янина выжала на спекшийся рот несколько капель воды, пытаясь утихомирить боль. Смерть все не приходила, заставляя такое сильное прежде тело то мучительно вытягиваться, то судорожно сжиматься, корежась от боли. Уже стемнело, лишь на горизонте светилась узкая багровая полоса, предвещавшая бурю, хирдманн все еще мучился. Янина начала задумываться, не будет ли милосерднее самой закончить путь Вейлина, но она не знала, как отнесется его кровавое божество к тому, что смерть придет от руки женщины.

Хотя, по большому счету, жизни его лишили женщины, пусть обманом и колдовством, но… Янина запуталась в собственных рассуждениях, голова болела, глаза саднило от непролившихся слез, руки тряслись от напряжения. Заменила воду на чистую и прохладную, уселась рядом с умирающим. Он впал в забытье, не переставая шептать что-то неразборчивое, Янина надеялась, что он так и уйдет, не чувствуя боли. Выпила набранную воду сама, поднялась набрать еще — чтобы было, на всякий случай — и почувствовала зов. Внутренним оком увидела Вальда, который входил в какие-то низковатые для него двери, шел, набычившись и тревожась, смогла услышать его голос, произносящий их имена — ее и хирдманна. Потом все пропало, так же внезапно, как и появилось.

Ведьму шатнуло, она попыталась схватиться за куст, поранила руку о колючие шипы и тупо воззрилась на капельки крови, выступившие на ладони. В голове вновь раздался голос, но это был уже не Вальд:

— Здравствуй, Янина. Здравствуй, девочка, — голос был хрипловат и ооочень низок, — Я могу тебе помочь, ты только попроси.

Тряхнула головой, отгоняя наваждение. Не нужна ей сейчас ничья помощь. Никаких и ничьих богов. С хирдманном еще не все кончено. Может, его здоровья хватит и он выкарабкается, хотя в это верилось с трудом. Мертвых син она уж точно похоронит сама — вон и кострище готово.

Решила сжечь син сейчас, чтобы не пришлось этого делать потом, когда придет день и вновь наступит жара. Останавливало лишь то, что такой немаленький костер будет виден издалека и мало ли кого привлечет… А! Была не была!

Сухие поленья, что притащила Янина для погребального костра, занялись в миг.

Разбушевавшееся пламя жадно пожирало то, что осталось от снежных ведьм. Бар Янина ожидала, что вот-вот тошнотворно завоняет паленым мясом, но син почему-то горели без запаха, и так быстро, таяли, как снег. Костер прогорел еще до того, как взошло пятое ночное светило. Ведьма с облегчением вздохнула, одной проблемой меньше. Девушка чувствовала себя совершенно разбитой и такой грязной. Вейлин был все еще жив, все еще лежал без сознания. Намочила чистую тряпицу в прохладной воде, укутала обожженное лицо хирдманна, стараясь не коснуться глаз — деревянные колышки удалять побоялась, даже и прикасаться к ним боязно — как бы хуже не стало.

Больше ничем помочь воину она не могла. Нужно заняться животными. А потом позаботиться о себе — попыталась вспомнить, что и когда она ела последний раз и не смогла. Из загончика давно раздавалось возмущенное блеяние и мычание — те из животных, что остались в живых, настойчиво требовали внимания.

…Управившись со своим маленьким хозяйством, вошла в хижину, огляделась и поняла, чем ей нужно будет заняться в первую очередь потом. Если наступит это «потом». Прежде всего, надо отнести копию Книги теней бар Катарине. Она придумает, что с этой книгой делать. Может быть, некоторые из заклинаний уже перестали быть запрещенными. Например, переносящее заклинание — оно бы очень пригодилось в ее дальнейших странствиях. Нашла кусок ткани, завернула Книгу теней и положила на видном месте — чтобы не забыть. Итак, сначала — хирдманн, потом Книга, а потом уж попробовать попасть во Второй круг. На рассвете она еще разочек все-таки попытает счастья на круговинах — вдруг заработали, должны же были син как-то сюда добраться. Пришла запоздалая мысль, что надо было хоть с одной из син пообщаться — как они попали на Зорию, и как собирались убираться отсюда, но было слишком поздно — прах снежных ведьм уже остывал, чтобы быть развеянным на рассвете среди песков. Если бар Катарина не сможет отправить свою кровницу во Второй круг, придется идти в Мир, искать друзей Вальда, о которых он в свое время прожужжал все уши, и просить помощи у них.

Обнаружив под столом черствую лепешку, отряхнула ее от налипшего песка, плюхнула в кружку из бутыли простокваши и пошла к хирдманну. До рассвета еще достаточно времени, чтобы вот так сидеть и смотреть, как жизнь покидает того, кто стал ей другом. Дожевывая последний кусок, подумала, что надо бы пойти ополоснуться в том водоемчике, который они соорудили возле родника, и с этой мыслью уснула, уронив пустую кружку. Янина свернулась на прохладном песке рядом с тяжело хрипящим хирдманном. Из кустов, настороженно озираясь, вышел кот, обнюхал спящих. Не обнаружив для себя опасности, долакал остатки пролитой простокваши, и улегся рядом с ведьмой, предварительно тщательно умывшись — не по-кошачьи это, не умываться-то. Так они и встретили рассвет.

Когда Прим-дневной поднялся достаточно высоко, Янина проснулась. Потянулась, погладила кота и тронула руку хирдманна, пылающую от внутреннего огня. За прошедшую ночь Вейлину стало еще хуже — если только это возможно. Хрипы усилились — в груди у него что-то глухо клокотало, лицо покрылось коркой, местами лопнувшей и покрытой мокрыми язвами, кровь из уголков рта уже не капала, а стекала непрерывным ручейком, конечности судорожно подергивались. И он был в сознании. Пытался что-то сказать, но слышался лишь косноязычный шепот. Янина ахнула про себя от такого зрелища, упала рядом на колени:

— Вейлин, Вейлин. Что они с тобой сотворили… Я с ними поквиталась — так, как ты учил. Без лишних криков и суеты. Что я могу сделать для тебя?

— Убей меня, — едва разборчиво, хриплым шепотом, от которого сдавило горло и резко помутнело в глазах от нахлынувших слез.

— Я уже собиралась, но я подумала, что вдруг ты справишься, вдруг ты… Вдруг Олаф твой не примет тебя, — рыдание сдавило горло.

И снова тихий хрип:

— Не смогу жить, слишком долго в костре провалялся, — отдышался, — Олаф милосерден, он поймет.

— Это я виновата, не смогла раньше.

— Нет. Не виновата. Сам. Не смог защитить. Они колдовали.

— Да, да, я знаю. Давай я попробую, может смогу, может вернулась хоть часть силы, и я смогу залечить твои ожоги. Мои сестры залечивали и не такие раны, — попыталась улыбнуться сквозь слезы.

— Пробуй. Мне. Будет. Жаль с тобой. Расставаться. И Вальд, — кровь изо рта закапала чаще.

— Конечно, я обязательно. Я найду его. А сейчас помолчи, я попробую.

Хирдманн замолк, лишь шумное дыхание выдавало, что он еще жив. Встала, повернувшись к светилам, которые уже почти прошли половину неба, приближаясь к зениту. Подняла руки, ээх, нет трав нужных, чтобы усилить заклинания. Слова вспомнились легко, но ощущения силы не было.

Не чувствовала ничего, кроме усталости и глубокой печали, переходящей в тоску. Нет, не войти им с хирдманном в стан пустынных ведьм, не сидеть ему в привычном молчании, наблюдая за снующими бар. И никогда не примирятся бар с хирдманнами… Этот шанс узнать друг друга слишком хорош, и не случится того, что могло бы случиться. Не такие уж хирдманны и звери, как всегда считали бар… И снова придется остаться одной, как после того самого давнего изгнания из Крамбара. Ощущения тех времен нахлынули и поглотили ее. Снова одна, не на кого надеяться.

Отчаяние тянуло ведьму в свои пучины, обещая забвение… потом в висках застучало, перед глазами всплыло одно лишь слово «долг». И это помогло. Тоска отступила немного, пусть не ушла, но хотя бы так. Долг перед ведьмами — передать тайную книгу; долг перед Вальдом — ему там, в хронилищах, надеяться тоже не на кого, спас ее от отчаяния. Хоть и хотелось избавить хирдманна от мучений, потом полоснуть лезвием по своим венам, упасть, медленно истекая кровью и упиваться последним, что она увидит и услышит в этой жизни — бездонным небом, что куполом будет синеть над ней, дневным ярким светом, шелестом песчинок и журчанием родника…

Хирдманн захрипел, от бивших судорог заваливаясь на бок, Янина поспешила помочь. Но было уже поздно. Сердце Вейлина стукнуло последний раз и замерло. Он упал на спину, мускулы, сведенные от боли, расслабились и хирдманн затих. В наступившей тиши вновь послышались слабые полуденные звуки — шорох песка, едва заметный шелест веток оазисных кустов. И все. Вот и все, от хирдманна не осталось более ничего, кроме остывающего тела, рваных обгорелых тряпок на нем и ритуального меча…

Янина очнулась, когда уже и Торг-светило покинул небо. Воздух потемнел. Лицо и все, что не было скрыто одеждой, горело — провалявшись полдня на солнцепеке, трудно не поджариться.

Последнее, что она помнила, перед тем, как потерять сознание — это тоскливый звук ее прощального воя в прохладном воздухе, потом она просто упала рядом с умершим, попав под яростные светила. Сейчас голову тянуло к песку от тяжести, а глаза распухли от слез. Но себя жалеть было крайне некогда. Неподалеку белел прах сожженных син, который надо было развеять еще на рассвете. Нужно обмыть и переодеть воина — а это сделать будет ох как непросто — мужчина крупный и тяжелый. Помощи ждать неоткуда. Пора браться за дело. Только нужно сначала что-нибудь съесть, иначе можно свалиться рядом с хирдманном, и вместо одного не погребенного трупа будет два. Умывшись и наскоро перекусив, намазав солнечные ожоги маслом, найденным в сундуках, бар почувствовала себя гораздо лучше. Быстренько накормила скотину, даже коту досталось немного ласки и много молока — Янина ощутила себя не столь одинокой, хоть кто-то знакомый рядом звуки издает. Набрав воды и вооружившись тряпками, приступила к печальным обязанностям. И когда она закончила и критически оглядела содеянное, подумала, что Вейлин и при жизни не выглядел так хорошо. Для этого погребального костра Янина взяла самые сухие ветки, на хирдманна вылила кувшинчик самого благоуханного масла — из найденных воином запасов награбленного Симоны. Вложенный в скрещенные на груди руки меч тщательно наточен. Янина не знала, как хоронят воинов их сородичи, но подумала, что огненное погребение для ее друга станет самым подходящим. Постояла немного рядом с кострищем, держа зажженный факел, прощалась с Вейлином, вспоминая все те моменты, которые хотела сохранить навеки в своем сердце… Потом выпрямилась, вытерла глаза — не заметила, когда она начала плакать или просто не прекращала? — и подожгла ветки, занявшиеся в один момент и заполыхавшие так ярко, что осветили весь оазис. «Ну и пусть, пусть», — думала ведьма, — «Даже если это пламя видно из Крамбара, даже если все странствующие по Зории син увидят, пусть Хрон увидит, я не позволю пламени быть меньше». И пока тело умершего не превратилось в прах, Янина стояла рядом с костром…

Наутро пустынная ведьма составила план действий и решила строго ему придерживаться.

Решила заколоть корову и заготовить в путь вяленого мяса, чтобы нигде не останавливаться надолго и не тратить время для охоты. У кочевников она видела куски молочного продукта, кисловатые на вкус, назывались они «хурт» и были достаточно питательны — надо было приготовить этого хурта в достаточном количестве. Собрать суму, сложить туда самое необходимое — слишком тяжелую ношу не унести, а книга, которую придется взять в любом случае, уже весила немало. Ее Янина положила в отдельную сумку. В хижине прибралась, заготовила дров в очаге.

Путник, что забредет в оазис, найдет бы крышу, одежду, воду и немного еды, той, что не испортится со временем на такой жаре. Может быть, она таким образом спасет кому-нибудь жизнь.

Двери в сарае, где держали скотину, открыла, пусть идут, пасутся, так хоть с голоду не сдохнут.

Корова была единственной, кто требовал ежедневного ухода — поэтому и пришлось пустить ее под нож. Заготовка мяса оказалась процедурой утомительной и долгой. Янина успела оклематься и морально и физически. Прах Вейлина она собрала в найденную вазу, поставив ее на подоконник в хижине, вечерами у нее появилась привычка общаться с прахом и с приходящим на ночь котом.

Кота она назвала Тишкой, за то что он передвигался бесшумно. Лишь однажды Янина осмелилась сходить к круговинам. Она убедилась, что син проникли в оазис именно через них — песок все еще не замел всех следов. Но круговины по-прежнему не пускали ее во Второй круг.

Утром этого дня Янина решила устроить тщательную помывку — пока есть такая возможность. Путь через пески обещал быть долгим и нелегким. Умостилась в водоеме, наслаждаясь теплой водой, и замерла с куском мыла в руках. Дура, какая же она дура. И причем дура беспамятная, на что потратили время самые умелые бар, когда обучали ее?! Она же знает перемещающее заклятье — то, которое не запрещено! Она же им пользовалась. И сравнить теперь может и запретное и свое. Едва сдержалась, чтобы тут же не побежать в хижину. Быстренько покончив с мытьем, добыла из тайника копию Книги теней и, быстро листая хрупкие страницы, искала перемещающее заклятье. А! Вот оно! Не замечая, Янина бормотала, разговаривая сама с собой, напугала кота, который стремглав умчался в заросли кустов. Итак: каннабис, полынь горькая и кора элеми — это в запрещенном заклинании. В заклинании, что использовали бар, были: крапива, эстрагон (тоже из полыней) и ладан. А ладан близок к элеми, а крапива заменяет каннабис — вспоминались занятия по травоведению. Как можно было забыть про перемещающее заклинание! Скольких бед могли бы они избежать… Путешествие между мирами определенно сушит мозги… Настроение резко улучшилось — не будет долгого и опасного пути в песках Крогли, надо только найти травки да прочитать заклинание. Вот только одно «если». Если к ней вернулась сила.

Пробу сил решила отложить на тот момент, когда все будет готово к путешествию.

Получится — замечательно, через несколько мгновений оказаться среди сестер, прижаться к морщинистой щечке бар Катарины, что может быть лучше. Не получится — берем узелок, и топаем ножками, надеясь лишь на удачу и слабенькие человеческие силы. Янина, несмотря на свою молодость, а, может быть, благодаря ей, любила все делать обстоятельно и скрупулезно, поэтому все окончательно было готово лишь через два дня.

И вот, новое утро. Ведьма стояла на опушке с сумой за плечами, мешок с книгой держа в руках.

Разожгла небольшой костер, кинула в него найденные в хижине травы, и произнесла заветные слова. Сначала ничего не происходило. Уж было собралась огорчаться. Потом яркие лучи взошедшего Прима осветили какую-то неясную тень, что появилась рядом с костром — полупрозрачная дверь, приобретающая все более отчетливые очертания. Вскоре дверь стала реальной, такой же, как хижина и родник неподалеку, как кусты, как Тишка, сидящий возле ног и испуганно шипящий. Кота Янина решила взять с собой, не бросать же того, кто составлял компанию в это тоскливое время. Наклонилась, подняла кота, он немедленно вцепился в плечо, раздирая одежду и царапая кожу до крови. На сердце трепыхалась тонкими крылышками радость, грозя перерасти в неконтролируемую эйфорию, пульс уже и так бился где-то в районе горла. Пусть круговины и не открылись, но силы вернулись. Чуть поздновато — лечебная магия могла бы спасти Вейлина, но уж лучше так, и еще можно успеть помочь Вальду. А, может быть, хирдманн и был жертвой, которая открыла путь силе…

Закрыла книгу, спрятав ее в мешок, поправила узел на спине и потянула за дверную ручку.

Дверь, едва слышно скрипнув, открылась, оттуда повеяло влажной прохладой и послышался неясный гомон. Янина оглянулась, прощаясь с оазисом и шагнула вперед.

 

Глава 28

Доверие

Медный дракон летел сквозь хронилища, стараясь не приближаться к тем закоулкам, в которых виднелась хоть какая-то тень. Во мраке мог быть или темнобородый или его приспешники, которые всегда предпочитали тьму. Вальд сидел между крыльев, крепко держась за выступающие чешуи, его так и подмывало заорать на все хронилища что-нибудь громкое и непристойное, просто так из чистого озорства. Дух захватывало от полета: тьма — быстро-быстро мимо, свет — медленное планирование. На память приходило полузабытое путешествие на драконах в детстве — тогда полетом насладиться не было возможности — слишком уж было страшно. Купер не любил тьму, хотя не особо страдал, попадая в затемненные области. И с ним было достаточно безопасно.

Вальд поверил ему. Поверил дракону, хотя давным-давно поклялся себе не верить ни одной летающей ящерице. А этому Медному поверил. Может быть, потому что в темно-золотых глазах этого ящера ярким светом сияло то, чего не было в проклятой семерке драконов-похитителей: доброта и человечность. Ха, человечность у дракона, да уж… Ну, а как иначе ее назвать — драконочность? Пусть уж лучше будет человечность. И Купер обещал помочь в поисках Селены.

Уж он-то знал эти места вдоль и поперек: Зад-на-колесах гонял маленьких драконов по всем хронилищам, добиваясь, чтобы ящеры могли ориентироваться в запутанных лабиринтах, не глядя.

И чтобы могли пробраться и в узкие лазы, и не потеряться в огромных пещерах. В хронилищах постоянства и нет мест, которые всегда остаются такими же, как при создании. Кроме пыльного зала для любимцев Хрона — бывших драконов-оборотней. При полете сквозь хронилища важно помнить о ловушках разума, создающих иллюзии. А уж это смогли вбить в голову даже Медному дракону. И он летел, летел не останавливаясь ни перед каменными стенами, возникающими на пути, ни перед огненными завесями, грозящими сжечь все, что попытается проникнуть сквозь них, ни перед водными потоками, что норовили смыть их куда-то во мрак. Лишь однажды дракон резко вильнул, уходя в сторону, когда пролетал над неким подобием залы для занятий, в которой мерзкое подобие человека восседало на стуле с колесами, размахивая огненным прутом над съежившимся драконом, переливающимся разными цветами — видимо от страха. Оказавшись достаточно далеко от этого места, Купер, сложив крылья, пошел на посадку.

— Мне надо чуток передохнуть. Вид моего бывшего ментора выбил из колеи, я не могу сосредоточиться. Если полетим дальше, можем попасть вовсе не туда, куда бы нам хотелось.

— А кто это был, над которым этот ваш Зад-как-его-там огнем махал?

— Это Радуха, он самый младший. Его тоже не очень-то жалуют. Но про него Зад говорит, что Радуха хоть в перспективе может оказаться хорош, а я безнадежен. Радужный дрессировке поддается, а я нет. Я удирал с таких занятий, где на меня чем-то машут, — осклабился в улыбке во все острые и очень-очень белые зубищщи. Вальд вздрогнул от такого зрелища:

— Ты это, улыбайся как-то поскромнее, что ли… Не пойми меня неправильно, улыбка у тебя, конечно, хорошая. Только вот слишком она зубастая.

Дракон кивнул, слегка сузив пасть:

— Так?

Вальд чуть не поперхнулся от смеха — то было еще зрелище. Дракон фыркнул. Смеялись долго, пока скулы не свело. Посерьезнев, дракон спросил:

— А как ты собираешься мать искать? У тебя есть какой-то план? Ты ее по запаху почуешь или можешь позвать ее так, что ты услышишь?

Вальд пожал плечами, вот когда бы пригодилось ведьмино искусство. Но нет Янины рядом, а на нет — ничего нет:

— Не знаю. Я не думал об этом. Пока добирался сюда, все времени не было. Со мной друзья шли, только вот не получилось нам вместе тут оказаться. Ну и предполагал, что кааак увижу ваши хронилища и меня тут же озарит гениальная мысль. Из мысли появится еще более гениальный план, и я кааак освобожу отсюда всех, кого надо освободить. Я думаю, что здесь не одна только моя мама пленницей.

— Хронилища не наши, они хроновы, — насупился Купер.

— Да ладно тебе, это я так, к слову сказал.

— Вот давай только не надо больше таких слов.

— Хорошо. Это хроновы хронилища. А может ты что-то придумаешь?

— Я уже. Я могу почувствовать человека — живого человека, если он здесь — и найти его.

— ЭЭ… Только есть какое-то «но»?

— Ну да. Мне нужно понюхать что-нибудь, что принадлежало этому человеку, и ты мне должен рассказать, как она выглядит. Мне надо будет представить ее такой, какой она была в Мире.

— А ты это раньше делал?

— Нет, а что?

— А вдруг не получится?

— У нас есть варианты? Не получится, тогда будем придумывать что-то еще. Только вот шлындать по хронилищам туда-сюда идейка так себе. Мы рискуем напороться на что-нибудь или кого-нибудь гораздо страшнее, чем Зад-на-колесах. Например, старшие драконы, которые уже прошли выучку, и которых Хрон их еще не услал по своим темным делам. Они меня, как бы это сказать…. Они меня, мягко сказать, недолюбливают…

— А есть за что?

— Ха! Конечно! Я другой. Мне не нравится, как они жрут, мне не нравится, как они летают, фыркают, превращаются. Они воняют мертвечиной, тухлятиной какой-то. Мне все в них не нравится — они меня бесят! Ну, и на моей морде это написано большущими буквами.

— А ты что ли и читать умеешь?

— Конечно. И читать, и писать, и считать.

— И как ты пишешь? Вот этими когтищами?

— А! Ты же ничего обо мне еще не знаешь! Погоди-ка. Отвернись, пожалуйста.

Вальд почесал затылок в раздумье, но отвернулся — дракон попросил «пожалуйста». Хм, чем дальше, тем страннее. Отворачиваться страшновато, ну, не то чтобы он не доверял дракону или боялся его, но все-таки… За спиной раздалось какое-то шуршание, пощелкивание, потом что-то быстро-быстро закапало:

— Можешь поворачиваться.

Вальд обернулся, глядя через плечо, потом развернулся полностью и замер. Перед ним стоял молодой человек, судя по всему, его ровесник, такого же роста. Волосы блестели ярко-рыжей стружкой, в глазах плескалось расплавленное золото — все остальное выглядело вполне себе по — человечески. И да, этот рыжий был голым.

— Ээээ, ты себе одежду наколдовать можешь?

Рыжий рассмеялся:

— Могу, только она будет лишь иллюзией. Настоящая одежда у меня не получалась никогда почему — то. Так что вот.

— А ты долго можешь быть таким?

— Сколько захочу.

— И ничем тебе это не грозит?

— Грозит. Мне может так понравится быть человеком, что я не захочу превращаться обратно. И постепенно потеряю всю драконью силу и знания, становясь все больше человеком. А потом я просто им останусь. Обычным рыжим человеком. И забуду, что я был драконом.

— А глаза?

— А что глаза?

— Ну, у людей — по крайней мере, среди тех, кого я видел за свою жизнь, ни у кого не было таких глаз.

— А что с ними не так?

— У них цвет такой, которого не существует в человеческой природе.

— Да? А у тебя тоже они не такие, как я видел у тех, кто сюда попадает.

— Я астроном, — Вальд гордо выпятил грудь. — У нас у всех такие глаза, наш клан по ним и вычисляют, я вижу так, как никто не может видеть, на Зории хотя бы.

— Я скажу тем, кого мои глаза вдруг заинтересуют, что я тоже астроном, только долго жил в пустыне, вглядываясь в пески, и вот такие глазоньки получил.

— Ты твердо решил стать человеком?

— Да нет же, это же ты завел разговор, что, да как. Я пока и в своей шкуре себя неплохо чувствую. И давай вернемся к нашим баранам, то есть драконам. Так вот — к старшим драконам я себе не пожелаю попасть, а уж тебе и вовсе.

— Ладно с этим же мы вроде договорились. А делать-то теперь что?

— Давай что-нибудь, что раньше принадлежало твоей матери.

Вальд задумался — даже если у него и были такие вещицы, о чем как-то не припоминалось, во время его скачков между Кругами потерялось почти все, что он второпях брал с собой тогда, в давние-предавние времена, покидая из Блангорру со Стелой. Хотел по горячим следам, так сказать, настигнуть и покарать. Ну да, ну да… И настиг, и покарал…

— Знаешь, у меня ничего нет, что принадлежало ей раньше. Но есть я.

— И что?

— Я — часть ее, можешь обнюхать меня. И я расскажу все, что помню о ней.

— А я смогу тебя лизнуть?

— Это еще зачем?

— Вот чудак-человек! Нужно мне.

— Ладно.

— Отвернись, мне нужно снова в драконью шкуру вернуться. У человеческого носа нюх не тот, что нужен.

Купер обрел свой устрашающий вид. Вальд старательно зажмурил глаза, и начал говорить. Уж и в глотке пересохло, а он все говорил и говорил — столько накопилось несказанного и вспомненного в этом захолустном местечке хроновых обиталищ. Остановился, прислушался — как-то подозрительно тихо. Приоткрыл один глаз, потом другой, потом вытаращил оба: дракон спал, почти совершенно бесшумно, уютно свернувшись, прикрывшись крыльями. «Вот же, зараза, а кому я здесь распинаюсь!?». Возмущению астронома не было предела, уже было собрался что-нибудь сделать — каменюку кинуть, или пнуть, что ли, как дракон открыл один хитрющий глаз:

— Поверил, да?

— Гад ты! Понимаю я ваших старших драконов, за что они тебя невзлюбили.

— А что я? Я давно уже все понял, все, что нужно услышал. Но тебе надо было выговориться, у меня лапы устали. И голос у тебя больно убаюкивающий, вот я и вздремнуть вознамерился. А ты — каменюку! Друг, тоже мне, называется!

— Ладно, все равно тебя не переспорить. И ты обещал мысли не читать! Дальше что?

— Да я случайно читанул, по привычке. Мы прям сейчас полетим или поспим? Мы последний раз спали в пещере с озером.

— Какой-то мне слабенький дракончик попался. То спать, то жрать, то передохнуть.

— Зато мне попался матерый астрономищще, лететь бы да лететь. На чужой-то спиняке.

Вальд замолк, и вправду, ему-то между крыльями сидеть совсем не тяжко.

— Убедил. Спим здесь. Как проснемся, так и полетим.

— А еда и вода?

— Что еда и вода?

— Здесь неподалеку еще одна пещера с озером есть, может до нее доберемся?

— Вот и противная ты зверюга! Сначала убеждал меня рухнуть прям тут и спать. А теперь тебе удобства потребовались, — возмущался бурно, махал руками, чуть ли ногами не затопотил.

Дракон преспокойненько выдержал нападки, разглядывая сияющие когти на лапах:

— Я о тебе беспокоился.

Вальд поперхнулся воздухом и заткнулся. Молча залез между крыльями, вцепился в чешуйчатый гребень.

Пещера, в которую астронома принес дракон, до дрожи напоминала Пещеру Ветров. Ту самую, что служила тюрьмой похищенным детям с печатью крови, ту самую, в которую посторонним вход запрещен, в которой творится всякая хроновщина. Хотя, если откинуть давние страхи и всякую мистику — в хронилищах-то — в том озере было полным-полно рыбы. И берег был тоже песчаный, мягонький. Вальд соскользнул по чешуйчатому боку, подошел к маслянисто поблескивающей в полумраке воде.

— А откуда здесь свет?

— Заговорил, наконец! Ура! А я уж было подумал, что тебя совесть заглодала в кость, и ты обет дал никогда не разговаривать с драконами. И не обижать их.

— Ох и язва же ты! Я извиниться хотел. Теперь передумал. Свет откуда?

— Видишь ли, мой человечий друг! Если оставить все хронилища во мраке, пропадет половина ужасов, которые пугают здешних обитателей до смерти — буквально. Понимаешь, эти ужасы видны только при свете, поэтому темнобородый и сотворил некоторое подобие здешних светил для некоторых закоулков. А мрак полнейший здесь есть, полно его, прям ложкой хлебай.

— Темнобородый мне не кажется таким уж страшным, как его описывают. В нем есть какие-то человеческие черты, что ли.

— А кто тебе сказал, что зло должно быть абсолютным? Это такая скучища, что-то абсолютное, идеальное. Хрон поэтому и мотается к вам на Зорию, ну или раньше мотался, как только случай и ваша Семерка ему позволяла. Или когда они были заняты. Его привлекало ваше несовершенство.

Для зорийцев здесь отдельные помещения выделены, чтобы не смешивать с другими. А как же, богоподобные люди! Даже ваши свободнокровки здесь бывают, хотя у них другие боги, они же в вашу Семерку не верят, а вот Хрон есть и у них. Даже крамсоны! Взять вот крамсонов. Когда ты был в Крамбаре, видел их Олафа?

— Видел. И что?

— Одна из его ипостасей — Олаф темнобородый карающий. Никого не напоминает?

— А откуда ты знаешь, что я там побывал?

— Я же тебя обнюхал, я тебя слушал. И слушал очень внимательно. Я знаю теперь о тебе практически все. Если удастся твою кровь попробовать — я могу становится тобой.

— То есть как это?

— Так это, передразнил Купер, — Буду превращаться в тебя и девок зорийский совращать.

Вальд покраснел:

— Каких девок?

— Да ладно, пошутил я. И твоя Янина жива.

Вальд вздрогнул:

— Ты опять? — потом насупился, глянул исподлобья, — Ты можешь это наверняка сказать?

— Почти. Здесь ее нет. Если у песчаных ведьм нет своих мест упокоения или наказания, она будет или здесь или в полях Семерки. Так что: она или в полях или жива. А судя по тому, что ты мне о ней рассказывал — жива.

— А хирдманн?

— С ним сложнее. Он не контактировал с тобой так тесно, его запах очень слаб. Я его не почувствовал в достаточной мере, чтобы найти его здесь. Сам понимаешь, тут отвлекающих факторов — пруд пруди. Кстати, рыбу ловить будем?

Тьфу, нельзя как-то вот взять и просто о друзьях рассказать. Нет, будет тянуть кота за хвост. А спросишь, так и вовсе ответа не дождаться, будет тянуть свое «есть много отвлекающих факторов, друг мой». Вальд кивнул, иначе дракона не заставить замолкнуть. Ему задашь вопрос и — готово, на какое-то время ты выпадаешь из реальности, какой бы она ни была, выслушивая драконьи рассуждения — причем рассуждения эти пустопорожние, лишь бы язык колыхался. Редко кто слушал Купера, сразу заметно, вот и пользуется моментом, зараза чешуйчатая, выговаривается за все времена.

Купер забрался в воду, нырнул, что-то сделал в воде, и небольшой косяк незнакомой рыбы выбросился на берег. Сам собой. Вальд подумал, что с драконом, пожалуй, шутки плохи. Рановато он расслабился. Друг, друг. Ага, друг размером с блангоррский донжон, друг, обладающий магическими способностями, перед которыми меркнет любое виденное ранее колдовство. Отец которого — властелин тьмы. Вот так дружка завел себе…

— Что пригорюнился?

В полумраке пещеры вода, стекающая по слабо сияющим чешуям дракона, казалась медленно сползающим маслом. Рыба еще билась на берегу, становясь все слабее и слабее.

— Мне тут подумалось… Могу ли я тебе доверять?

— Вот чудак-человек. Я же тебя спас. И ты сказал, что теперь я за тебя в ответе.

Точно! Про это как-то забылось. Забылось, что если дракон дал слово — оно нерушимо, эти ящеры всегда выполняют обещанное, одно дело, что это слово у них выманить очень трудно. Но потом, да, они не отступают. Фух, можно выдохнуть.

— Давай я тебе костер разведу, будешь себе рыбку готовить, ты же умеешь? — ехидно подмигнул.

— Так дров-то нету?

— Ты забыл, чей я отпрыск? Если уж Тайамант смогла из песка костер запалить, мне-то, хоть я и недоучка, это и вовсе раз плюнуть.

— А ты откуда знаешь про нее, что она могла или не могла? Вроде она любимая дочка была?

Выделял ее папашка ваш, вроде?

— Была. Пока не провалила со своими помощниками такую «ерунду», как Великое Проклятье.

Папаша на это Проклятье такие надежды имел. Хотел на Зории воцариться и править там, ему лишние площади для хронилищ всегда нужны — сам понимаешь, грешат во всех мирах — а тут такая неудача. Дочурка поплатилась. И все остальные. Да ты и сам знаешь. Я же тоже вроде как родственник Хрону — так что мне знать положено. Уж что накрепко вбивают в голову, кроме ориентации по хронилищам, так это историю семьи.

Вальд вздрогнул, вспомнив случившееся так ясно, словно все это было только вчера.

— Можешь забыть теперь. Прошлое — прошло. Займись тем, что сейчас, — дракон стал непривычно серьезен, даже ёрность и язвительность пропали.

Вальд дернул головой — и верно, есть другие дела, чем стоять и вспоминать то, что уже прошло. И мучить себя этими воспоминаниями, казнясь, что сделал так мало, хотя мог больше. Ни к чему это теперь. Купер блеснул чешуей и нырнул вновь — отправился себе добывать пропитание.

…Вскоре они уже спали, отмывшись и насытившись. Вальд нашел более-менее удобный камушек, который нарек «подушкой», крыло, которым дракон укрыл своего человеческого дружка, было обозвано «одеялком». Они уснули. Снов не было у обоих, спали, словно провалившись в темную яму, набираясь сил.

 

Глава 29

Возвращение

Дверь закрылась. Янина отпустил дверную ручку и она исчезла. Оглянулась — уже пропала и дверь. Словно и не было ее. Кот рвался из рук, и его можно было понять. Такое путешествие напугало бы и зверюгу гораздо более смелую. А коты на то и коты, чтобы быть, прежде всего осторожными. Янина осторожно поставила Тишку на мягкую зеленую травку, так радующую глаз после скудной растительности оазиса. Кот сквозанул в кусты, оставалось лишь надеяться, что он потом сможет найти ее, или выжить в незнакомой местности, если вдруг потеряется. Ведьма пошла на звук голосов, таких знакомых, таких манящих. Раздвинув кусты, осмотрелась — хирдманн даже мертвый напоминал об осторожности, которая очень хорошо способствует продлению жизни. Вон оно, то самое, дерево гикори, под ним — кресло из гикори, а в нем сидит — ах! — неизменная, упершись подбородком на клюку, глядит куда-то в одну лишь ей видимую даль — бар Катарина.

— Ясноглазая, иди сюда.

Янина вздрогнула, она уже и позабыла, насколько чувствительна матриарх. И поспешила войти в свой мир, такой близкий и родной, что защемило сердце и подозрительно защипало глаза. Бар Катарина уронила клюку, тяжело встала и шагнула к девушке. Обняла, прижала к груди:

— Ясноглазая, что случилось? Ты прошла весь путь, в который собиралась? От тебя пахнет пылью таких дорог, которые мне неведомы. От тебя пахнет кровью. Где твой кровник?

— Бабуля, а ты не видишь?

— Нет, что-то закрывает мне глаза, что-то настолько темное, что я лишь по запаху смогла тебя почувствовать. Да и то, когда ты из кустов выглянула. Или ты стала сильнее?

— Я не знаю, я не знаю. Я принесла вам то, что, может быть, закрывает твои глаза. Это Книга теней.

Та самая. И я принесла ее на ваш суд. Это копия. Оригинал я сожгла, он слишком был силен и уже успел навредить.

— Ох, девонька, надо было и эту уничтожить.

— Тогда я не смогла бы добраться сюда так быстро.

— Да уж, приходится иногда жертвовать чем-нибудь. Пойди отдохни, соскучилась, поди, по сестрам? Я пока подумаю. Скажи им, что не буду я трапезничать. Пусть не тревожат меня.

Бар Катарина тяжело опустилась в кресло, крепко сжав сверток с книгой. Так, что даже пальцы побелели. Янина преподала ей урок — а казалось, уже нечему учиться, нечего ждать, остается лишь перебирать воспоминания, как бусинки. А теперь — вот это. Что делать с Книгой теней…

Лишь утром бар Катарина решила, что делать с книгой. Как ни хотелось ей, чтобы минула Янину эта чаша — юная ведьма была любимицей, хотя об этом никто из бар не знал — все казались одинаково любимы. Но если у Янины хватило сил и мастерства использовать заклинания из проклятой книги, значит хватит умения и доставить эту писанину ее автору. Катарина решила, что негоже менять свободу на сомнительное могущество, попадая в вечную кабалу к темнобородому. Она слишком хорошо помнила рассказы старших бар о их сестрах-син, которые обитали во втором Круге, и которые когда-то очень давно неудачно заключили сделку с Хроном, оказавшись в его вечных должницах… И бар Янина, использовав лишь маленький кусочек заклинания из темной книги, уже чуть-чуть задолжала темнобородому. Вернув книгу, обретет свободу. Ей все равно не терпится попасть в хронилища. Старые глаза Катарины уже не так хорошо видели внешний мир, как прежде, но то, что творится в сердцах ее сестер, представало перед ней как на ладони. И все скрытые желания юной ведьмы не являлись тайной для той, что так давно ходит по этой тропе.

Янина подошла по первому знаку.

— Что вы решили, бар?

— Я решила, — ох, как же это жёстко прозвучало, — Решила, что не нужно нам могущество, основанное на одолжениях и насилии. Слишком много потребуется уступок с нашей стороны и слишком мало со стороны Хрона. Ты же знаешь, ясноглазая, кто автор этой книженции.

Янина глядела исподлобья, все происходящее ей не слишком нравилось, глаза как-то слишком яростно заблестели:

— И мы упустим эту возможность стать настолько сильнее?

— А зачем нам столько силы? Мы хотим владеть чем-то большим, чем у нас уже есть? Что нам нужно еще? Что нужно ТЕБЕ? ТЕБЕ НУЖНА ТАКАЯ ВЛАСТЬ?!

Янина замялась:

— Мне не нужна власть над чем-то еще. Но мы могли бы помочь тем, кто в этом нуждается.

— Нет. Нет и еще раз — нет. Ты видела син, ты знаешь, какие они теперь. А ведь они были нашими сестрами, пока не захотели слишком многого.

— И что теперь, я зря несла ее сюда? А если остались еще копии, о которых мы не знаем?

— Не зря. Я не смогла бы принять этого решения, не видя этих страниц, не ощутив их силы. Я не смогла бы представить, что они могут нам принести и что могут забрать. Я не знаю, если ли еще копии, но если они обнаружатся, мое решение от этого не изменится. Это, во-первых. Во-вторых, если хоть одна из этих книг попадет к темнобородому, то остальные попросту исчезнут.

— И как она попадет к Хрону?

— Ты уже поняла и не надо делать из меня старую дуру.

— Бар Катарина, я не собиралась! — возмутилась ведьма.

— Я знаю, не кипятись. И еще я знаю, что ты готова на все, чтобы попасть в хронилища. Что ты хочешь помочь этому астроному-пастырю, который остался, как ты думаешь, один в этом жутком месте.

Янина потупилась — возмущаться и отрицать очевидное смысла не было:

— И что мне делать?

— Ты сможешь еще раз воспользоваться тем заклинанием, которое принесло тебя сюда. Но потом тебе и твоему другу придется надеяться только на свои силы — в хронилище мы бессильны. И тебе нужно будет отдать Книгу теней ее владельцу — несмотря ни на что. Даже если тебе придется остаться вечной пленницей и блуждать там, ища темнобородого. А он будет всячески уклоняться от встречи — уж ты мне поверь.

— Спасибо, бар Катарина, — от избытка эмоций Янина склонилась над коленями, спрятав лицо в обтягивающую их ткань платья.

— За что ты меня благодаришь? За то, что посылаю тебя практически на верную смерть и не смогу ничем помочь? За то, что отвергаю великую силу, которую ты хотела нам подарить?

Старуха замолчала, опустив морщинистую руку на голову кровницы, что-то крутилось в мыслях, не давая покоя. Что-то важное…

— Постой-ка! Вот оно — ты попадешь в хронилища во плоти, в отличие от всего, что там находится, или кто там находится. И никто и ничто не сможет тебе навредить, пока ты в это не поверишь. Все, что там ты увидишь — это лишь игры разума. Разума Хрона. Это очень важно. Если ты будешь помнить об этом — ты, может быть, сможешь вернуться. И при этом помочь тем, кому так стремишься помочь. И пусть твой кровник помнит об этом. Вы смертны — это большой минус, но вы еще живы — а это несомненный плюс.

Янина прерывисто вздохнула, подняла раскрасневшееся лицо:

— А вы говорите, что вас не за что благодарить… Когда мне отправляться?

— Отдохни, побудь с сестрами. Я бы тебе советовала уходить на рассвете. Хотя в хронилишах не очень-то сохраняется течение зорийского времени. Все же, для тебя это будет символично. Рассвет всегда внушает надежду.

Янина согласно кивнула и уже было шагнула прочь, нетерпеливая, готовая уже сейчас в путь.

— Да, еще — книга должна остаться в хронилищах, как бы тебя не искушали. Если поддашься искушению, тебе лучше забыть о нас. Твое возвращение с Книгой теней не вынесет ни одна из сестер. Зория падет под твоей властью и то старое пророчество, которое смогли предотвратить две девчонки-астронома и кучка детей, еще может свершиться. Я не сомневаюсь в тебе, но я должна предупредить, что может случиться, если ты не устоишь перед посулами безухого. А обещать он будет такое, что мало кто способен устоять. Если ты не уверена, крепко подумай о том, что лежит на чаше весов. И стоит ли твой астроном всей Зории?

Янина лишь пожала плечами:

— Конечно, стоит. Он для меня стоит всех миров вместе взятых. Но этого не будет. Я постараюсь, чтобы не было. Мы постараемся, очень постараемся отдать книгу и не соблазниться ни на какие посулы.

— Добро. Иди, ясноглазая. Отдыхай, жди рассвета. Если сможешь — поспи.

Янина ушла, почти вприпрыжку спеша навстречу окликавшим ее сестрам. «Ребенок еще, а вот же выпало мир спасать. Эх, цыпленок мой, жаль будет, если Хрон ее сломает», — подумалось бар Катарине. Но сделать ничего не было возможности, даже снять хоть часть груза с этих хрупких плеч. Даже пожелать нельзя, чтобы не смотрела Янина такими благодарными глазами на нее — на смерть ведь посылают, а она спасибо говорит. Эх.

После заката к матриарху пришла бар Хельга. Стараясь не смотреть в глаза, она поприветствовала кровницу. А потом стояла молча, словно не решаясь на что-то.

— Говори, с чем пришла. Не обижу, ты же знаешь.

— Бар Катарина, я слышала твой разговор с Яниной.

— И? Ты хочешь предложить себя в качестве той, что вернет книгу темнобородому?

— Нет, нет, нет. У меня никогда не будет такой силы, как у нее, — смутилась ведьма, — Я просто хочу знать, почему ты сама не отправишься с книгой? Я вижу твою неуверенность, твои сомнение. Ты боишься за бар Янину, боишься ее юности, ее невинности — той, что у нее еще осталась…

Бар Катарина уставилась на кровницу — вот уж в ком не замечалось такой наблюдательности и склонности к анализу, вечер становится чудесным:

— Видишь ли, если я попаду в хронилища, я точно не выйду оттуда. И я не смогу устоять перед соблазном безухого — мне есть чего хотеть. У меня нет того, за которого я готова отдать все, как наша юная сестра. Ради своего астронома она готова отказаться от могущества, которое ей нашептывает Книга теней. А ты или я — мы выберем силу, не так ли? — хитро прищурила подслеповатые глаза.

Бар Хельга неохотно кивнула. Не поспоришь.

— Может быть, ты стала бы милостивой владычицей Зории? С твоими силами, с твоими знаниями?

— Нет. Принимая могущество книги, мы подчиняемся темному властелину и, прежде всего, должны будем открывать круговины для его прислужников. И сюда они пожалуют во плоти — а не как морок. Во плоти все создания безумия Хрона разрушат этот мир, завладеют им и сделают его таким же, как хронилища. И вся Зория падет, подчиняясь власти темнобородого. Ушей не будет ни у кого.

Единственные, кто может противостоять ему — кланы Мира и их Семерка, будут уничтожены в первую очередь — именно нам придется постараться над этим. Шанса на «жить долго и счастливо», или хотя бы «счастливо», не останется ни у кого. Создания Хрона по-своему несчастны, хотя и не осознают этого, находясь в хронилищах. Воплотившись же, попав сюда, они остро почувствуют всю глубину своих страданий и будут мстить тем, кто отличается от них. И нас сметет лавина тех, кто будет переселяться сюда из мрака. Ты хочешь этого? Или ты хочешь быть виновной в этом? Уж темнобородый постарается, чтобы все, кто останется в живых, знали имена своих новых прислужниц, впустивших хронилища на Зорию. Готова ли ты за иллюзорное ощущение неизмеримой силы на вечные проклятия? И ты не будешь потом такой свободной, ты будешь хроновой подстилкой, и будешь выполнять его приказы, какими бы бредовыми и жестокими они тебе не казались. И будешь молить об этом — о новых приказаниях, и страдать, если темнобородый обойдет тебя своим вниманием. И ненавидеть его, если он это внимание тебе окажет. Ты же слышала о син?

Хельга кивнула и едва слышно пробормотала, что слышала.

Катарина развела руки:

— Теперь ты понимаешь, почему я готова пожертвовать ее юностью, силой и красотой? Лишь она может удержаться и не завладеть Книгой. Лишь та частичка невинности, что осталась в ней — и есть наш малюсенький шанс. Всё, я не могу тебе помочь больше ничем. Не смей даже думать об этом. Иди, помогай сестрам, и не береди мне душу. Мне еще с этой Книгой всю ночь сидеть. А она нашептывает мне, уж поверь. Нашептывает…

Бар Хельга резко отвернулась, стараясь скрыть охватившее ее желание хотя бы прикоснуться к этой тайной Книге, чтобы услышать этот шепот, что казался ей слаще всего на свете… А она сладкого за свою жизнь видала как-то совсем мало…

Край Прима-светила показался на горизонте. Становилось теплее. Все бар сгрудились вокруг кресла старой Катарины. Матриарх еще спала, крепко вцепившись в сверток с книгой. Всю ночь ей пришлось сопротивляться тому, к чему звала ее книга. Лишь на рассвете шепоток стих, и старуха смогла задремать. Бар Янина дотронулась до плеча старой ведьмы. От прикосновения бар Катарина открыла глаза, словно и не спала.

— Что, уже пора?

— Да, светает.

— Забирай, забирай это хроново отродье, — передала книгу Янине, неосознанно вытирая руки, словно касалась чего-то грязного, — Никогда не открывай ее, и не таскай в дом такую гадость, — подмигнула опешившим пустынным ведьмам, безмолвно стоявшим рядом с Яниной.

Янина оторопела:

— А как я заклинание буду говорить? Я его не точно помню.

— А ты и не будешь?

— То есть как это?

— Я отправлю тебя в хронилища, — бар Катарина улыбнулась так, как давно уже не улыбалась — озорной, проказливой юной улыбкой, — Эти заклинания я помню и без всяких грязных страничек, намалеванных каким-то там безухим мужиком. Или кто там Хрон — вроде мужик же?

У бар Янины отлегло от сердца, уж если сама старейшина их клана собирается колдовать, то точно получится так, как надо.

— Ты взяла все, что посчитала нужным? И хочешь отправиться сейчас?

— Вроде бы. Я же не знаю, с чем или кем мне придется там столкнуться. Так что я вроде бы собралась в обычное путешествие.

— Молодец, ясноглазая. Книгу держи крепко — перемещение может оказаться не таким спокойным, как то, с помощью которого ты сюда попала.

— Бар Катарина, тут где-то бродит кот — Тишка — это теперь мой кот, позаботьтесь о нем. Я хотела его взять с собой, но не дозвалась и не нашла. Может быть, ему не хочется еще раз попадать под действие перемещающего заклинания, да и в хронилищах навряд ли ему понравится.

— Хорошо. Твой кот — мой кот. Я сберегу его, насколько хватит его кошачьего везения.

Приготовься.

Бар Хельга стояла рядом с Яниной, обезумевшими глазами пялилась на сверток с книгой, и уже было протянула руку к девушке, затаив что-то очень недоброе — слова бар Катарины не нашли в ней отклика. Пустынные ведьмы зашептались, зашевелились, образуя круг силы, скороговоркой прощаясь с Яниной. Бар Катарина встала, тяжело опираясь на свою клюку. Уронила клюку, подняла руки и произнесла заветные слова. Янина недоуменно озиралась вокруг — ничего не изменилось, все осталось по-прежнему. Оглянулась на бар Катарину, вопросительно подняв брови. Матриарх ободряюще улыбнулась, шевельнула рукой, прощаясь. Янина моргнула, сглотнув комок в горле — появилось горькое предчувствие, что больше никогда она не увидит никого из пустынных ведьм, даже если будет использовать все запретные заклятья. Прим-светило взошел, залив своим светом окрестности, Янина почувствовала неприятный знакомый запах — запах хронилищ, запах отчаяния, безысходности и страха, крепко, до белых пальцев вцепилась в замотанную в тряпье книгу, и исчезла.

 

Глава 30

Новое возвращение

Вальду снились пески Крогли, но какие-то другие, не такие, как сейчас — смертоносные, жаркие и бесплодные. В песках, что во сне, жизнь не теплилась, а била ключом — буйствовала зелень, в изобилии плескалась вода — ручьи, реки, озерца повсюду. Бабочки разнообразнейших расцветок порхали над цветочным благоуханием. Птичье многоголосье услаждало слух.

Взрыкивали какие-то кошки, судя по издаваемым звукам — здоровенные, невидимые, но очень даже слышимые. Сквозь невесомые облачка Прим-дневной грел ласково, освещая округу. Вальд улыбался сквозь сон. Тепло зеленеющих песков казалось таким близким, что даже сквозь сомкнутые веки пробивался свет. Свет? Откуда в этом затерянном закутке хронилищ свет?

Особенно свет Прима-дневного? Эта мысль заставила проснуться окончательно. Вальд рывком сел и испуганно завертел головой, с недоумением разглядывая то, что теперь окружало их. Рядом спал медный дракон — эт ладно, эт свой. Когда засыпал, так и было. Но вот все остальное — все остальное словно выпрыгнуло из сна и воплотилось вокруг. Свет, цветущие пески, тепло, бабочки, тигры или львы — не видно за кустами — вон еж просеменил, оставляя за собой дорожку следов.

Бабочка уселась на желтый цветок рядом, сидит, смыкая и размыкая яркие крылья, словно дышит.

Прошмыгнула лисица, испуганно косясь на сидящего человека. Вальд, онемевший от изумления, услышал неясный шум. Тот самый шум, который ни с чем не спутать — шум журчащей воды.

Жажда приглушила удивление. Вальд встал, потянулся и отправился искать источник звука, оглядываясь вокруг. Он точно помнил, что ничего этого не было, когда он засыпал. Камни, пыль, бесплодные пески, какие-то осколки, тьма и озерцо во мраке — вроде Пещера Ветров — вот что было. А сейчас, о, как прекрасно было это «сейчас»! Обогнув небольшую рощицу, встал, как вкопанный — из-под обросшего мягким зеленым мхом камня бил родничок, в котором было достаточно силы, чтобы наполнить водой небольшое озерцо. На поросших ивняком берегах сидела небольшая стая сине-голубых птиц-попрошаек, которые, увидав его, наперебой загомонили свое извечное «дай-дай-дай». Вальд ущипнул себя за руку изо всех сил, отказываясь верить своим глазам — плоть немедленно отозвалась болью, растекаясь небольшим синяком. Если это — мираж, то в реалистичности ему не откажешь. Подошел ближе, несмело дотронулся до воды, и через мгновение уже жадно пил, торопясь и обливаясь этой прохладной влагой. Насытив жажду, счастливо рассмеялся и быстрым шагом вернулся к спящему дракону…

Хрон наблюдал за спешащим астрономом-пастырем из укрытия неподалеку. Слишком непредсказуемо вела себя эта парочка, чтобы оставить их в покое, позволяя и дальше безнаказанно шастать по его владениям. Дракон знал достаточно много, а малец — слишком смышлен. И его можно в пыльный зал — для коллекции! От этой мысли даже руки зачесались, астрономы мать и сын — палачи для спешенных! Нужно предпринять нечто такое, что останется вне поля зрения Семерки. А то ишь, Селену им подавай. Самому нужна. Еще им чего — спешенных драконов, может им? Или новые миры подарить, чтобы они там жили долго и счастливо? Живой и дракон в хронилищах — испокон веков такого не бывало. Живые иногда попадали сюда, но чтоб по доброй воле, да с благородной целью? Впору контроль над временем отдать Семерке, позволить заглянуть в каждый уголок хронилищ их треклятым дневным светилам, выжечь там все, вернуть всем узникам уши и свободу воли, смягчить наказания. А самому просить уши и должность «восьмого», отдав все тайком завоеванные миры. Вон куда понесло, его, темнобородого, повелителя тьмы!

Тьфу! Подчиняться! Не бывать этому… надо разобраться с этим мальчишкой и его ручным меднолобым. Закрыть их тут, пусть они сами себя угробят. Как только осознают, где заперты. У дракона взыграет кровушка — она, чай, не водица. Сожрет астронома, выплюнет и будут потом полупереваренные кости этого самонадеянного парня бродить. А уж пути костей этих будут как раз вокруг Пыльного зала — и будет вечно смотреть неудачливый отпрыск, как его одичавшая мамаша изощренно пытает и истязает тех, кто находится под ее опекой — тоже неплохо. Для астронома это будет достаточной пыткой. А матери будем иногда память возвращать — пусть она видит, кто идет к ней и никак не может добраться, как гремят сочленения и отваливаются, но никак не могут отвалиться куски полуистлевщей плоти. Как страдает ее любимое дитя — лицо надо будет оставить нетронутым, чтобы легко узнавалось. Ах да, там же и папенька мальчика! И вовсе прекрасно выйдет. Мать гоняет папашу, сынок за этим всем наблюдает. А наследный принц — последний некровный сын Примов следит, чтобы никто не отлынивал от своих обязанностей — кости бродили и страдали, спешенные подвергались пыткам и страдали, палачиха пытала и страдала. Вот уж, истинное воссоединение семейства! Прелестно получается. Хрон проследил, чтобы реальность, среди которой проснулся Вальд, соответствовала ожиданиям. Оставалось лишь дождаться, чтобы проснулся и одичал Медный. И все. Можно пока оставить их, деваться им все равно некуда. Из таких ловушек никто не выбирался. Пусть потешатся перед кончиной. Купера потом надо будет на корм перевести, слишком строптивый и добренький. С этой радостной мыслью Хрон покинул свой наблюдательный пост, отправившись по своим хроновым делам…

Вальд подобрался к голове своего крылатого друга, стараясь двигаться как можно тише.

Дракон спал, сладко посапывая, аж из ноздрей вылетали небольшие искры пламени и клубился слабый дымок, и попахивало, мягко говоря… Астроном подкрадывался, затаив дыхание, стараясь не оказаться на линии поражения. Мало ли что спросонья да с перепугу дракону придет в его головушку, а ну, как фыркнет пламенем, не разобрав, и потом будет скорбеть над кучкой пепла. Где ему еще тут в хронилищах человеческим живым другом обзавестись… Вальд подобрался так близко, как только смог, и набрав полную грудь воздуха гаркнул, что есть силы в ухо:

— А ну-ка, вставай, ты, медный лоб!

Дракон невозмутимо открыл один глаз, сладко зевнул во всю пасть, показав немалую коллекцию отличнейших зубов:

— И что ты разорался? Я тебя уже давно слышу.

— Как это давно? Ты же дрых без задних крыльев!

— Крыльев у меня одна пара, если ты такой зоркий. И у тебя запах изменился, когда ты проснулся и отправился водицы хлебнуть. А уж при этом шуму наделал, что тебя только совсем глухой не услышит. И надо, чтобы насморк еще у этого глухого был.

— Как это у меня запах изменился? — Вальд подозрительно прищурился.

— Вот вы, человеки, сразу обиды какие-то. Ты смердишь уже давно — мыться-то редко получается, да не в том дело. Я чувствую запахи совсем по-другому, ты забыл?

— А! Вот ты о чем. Тогда ладно. Я тут осмотрелся. И как-то не сходится, мы с тобой спать совершенно в другом месте укладывались. Помнится, темно здесь было, как, ээ, ну, в общем, очень темно. Сейчас же — посмотри сам! И родниковой воды там — залейся. Вкусная, не то, что в озере том была. И снилось мне это, я с этой мыслью и проснулся. Место это очень похоже на то, где я уже был. Только в какое-то неведомое «когда».

— Подожди, вот ты торопыга. Ты так тарахтишь, что сам себя не слышишь. Как так? Получается, ты спал и видел какую-то местность во сне. Потом проснулся и увидел, что ты вроде как там, только «там» в другое время? Я правильно понял?

— Абсолютно! Лучше и не смогу объяснить.

— И ты говоришь, что оно все — реальное?

Вальд молча показал здоровенный синяк на руке:

— Это я себе доказывал, что оно настоящее. И я воду пил, она прохладная и очень вкусная. И мокрая. Правда, очень мокрая. У меня еще рубаха не высохла. И тут животные всякие, и бабочки. И еще я видел ежа. Самого настоящего, как на Зории. А еще там кусты и трава!

— Стой, стой. Опять заспешил. Я уже понял тебя. И что у нас получается: или мы во сне с тобой ходим или летаем, или это твое место ходит или летает, и припожаловало к нам, пока мы спали.

Так?

— Так, — Вальд выглядел совершенно несчастным.

— А что поник? Пошли воду попробуем, если уж ты ее так нахваливаешь.

— Да после твоих рассуждений все перестало казаться таким уж прекрасным. Все стало каким-то…

Пыльным, что ли?

— Поживи с мое в хронилищах, и ты станешь таким же подозрительным. Особенно, если у тебя в учителях — та сволочь в стуле на колесах, а братишки и сестренки пылают к тебе любовью в самом что ни на есть буквальном смысле — в смысле пылания… Так что я имею полное право быть таким скептиком.

Вальд хмыкнул про себя: «Надо же, „скептик“, поди ж ты. Откуда дракон знает такие словечки…».

— Оттуда, нечего про меня всякое измышлять. Драконы — древнейшие и мудрейшие существа, это уж потом в легендах да в сказках о них понапридумывали всякого, что-де и гады они ползучие и летучие, и сволочи коварные, и все такое-другое. Уж про нашу любовь к непорочным девицам и всякие сокровищам и вовсе молчу!

Вальд потупился, крыть было нечем.

— Ладно, ты-то не при чем, — смиловался дракон, добавил, повеселев — А в твоей водице места хватит, чтобы искупаться?

— Если нырять не соберешь, то должно хватить. Вода очень чистая, и судить о ее глубине с берега я бы не решился. А далеко забредать не стал, поторопился к тебе, — Вальд все еще дулся.

— Ага, так я и поверил. Поторопился он ко мне… а чего же подкрадывался?

— Да я пошутить хотел просто!

— Будем считать, что и ты пошутил, и я посмеялся. Показывай, где твоя вода?

Вальд шел уже памятной тропкой впереди дракона, который низко парил над кустами, стараясь не сломать ни одной веточки. Астроном остановился, опешив:

— ЭЭЭ!? Тут же вот было?! И ручеек журчал, и бабочки… — голос подвел, не дав закончить фразу.

Вальд рванулся вперед, упал на колени, обдирая руки, начал разрывать песок, который был слишком сухим, чтобы по нему текла вода, может быть, очень давно — в самом начале времен.

Дракон молча развернулся, и неуклюже поднявшись над песком, полетел обратно, едва заметно пошевеливая кожистыми крыльями. Вальд поплелся следом, стараясь не очень отставать. Шел молча, сказать было нечего и говорить совсем не хотелось. Теперь не было и того озера, у которого они засыпали.

Купер в конце концов оттаял, сложил крылья и шел рядом. Хотя и не разговаривал. Молчал и глазел по сторонам. Хотя в сторонах тех ничего радостного или хотя бы умиротворяющего не было.

Пыль, камни, обломки всякие, обрывки ткани, кое-где скелеты валялись, побелевшие от времени.

Где-то очень далеко едва слышно журчала вода, иногда слышались какие-то странные звуки — словно вдалеке нечто огромное мягко падало, сотрясая хронилища. Вальд недоумевал — как можно дуться так долго, но первым не заговаривал — да и не о чем было. На откровения как-то не тянуло, а обсуждать насущный момент и вовсе было глупо. Так и шли, пока незаметно усталость не подкралась и не предложила отдых — на тех самых каменистых пустошах, за неимением лучшего.

Вальд нашел камушек наиболее подходящий на роль подушки и примостился приготовившись уснуть. В животе бурчало — там было слишком пусто, чтобы воцарилась блаженная тишина — за исключением утренней воды, причем только если не думать, что и она может быть воображаемой — ни одна крошка сегодня не была проглочена. Опять же когда это — сегодня? В хронилищах ощущение времени совершенно исчезло, астроном перестал быть астрономом, не было тут ни «где», ни «когда». Всегда ощущалось как «сейчас». Вальд повозился немного, стараясь устроиться удобно — насколько это было возможно и уже даже начал дремать, сломленный усталостью, как вдруг: «Бжжжжжжж!», — да громко так. Астроном открыл глаза. Купер лежал на боку, сложив крылья, в глазах — тоска.

— Не пугайся, у меня это в брюхе жужжит. Жрать хочу.

— Я тоже хочу.

— Мне не полегчало, если ты на это надеялся.

— Не надеялся. Разве что мы сможем придумать что-то из каменюк этих приготовить. Так все равно воды нету, — Вальд приготовился к обидным возгласам и совершенно не ожидал услышать это.

Дракон засмеялся, даже нет — он заржал так, словно услышал самую смешную шутку в своей жизни. Вальд ошарашенно воззрился на своего спутника:

— Э? Что?

— Да это же правда смешно!

— Да? — рот у Вальда начал подергиваться в предвкушении улыбки. И через миг они закатывались от хохота уже вместе. Когда смех стих, оба неловко помолчали, потом заговорили враз, вновь усмехнувшись. Дракон предложил Вальду говорить первым.

— Ладно, давай не будет вспоминать, то, что нам не хочется вспоминать. Особенно на голодный желудок.

— Я согласен. Если тебя не слишком прельщает твой камушек в качестве подушки, я готов предоставить своей крыло.

— Договорились.

И вновь в этом далеком углу хронилищ наступила тишина, нарушаемая лишь звуками сна и далеким журчанием воды.

Странный звук, что раздавался под сводами хронилищ, заставил темнобородого насторожиться. Вглядевшись в свое любимое обиталище, Хрон опознал нарушителей его порядков — все та же парочка: медный дракон и астроном-пастырь — они смеялись! Смеялись в хронилищах! Тут нет места веселью и смеху! Пора предпринять что-нибудь. Надо подпустить к ним эмоций — пусть отчаиваются, переругавшись, пусть перестанут рыскать, выискивая лазейки.

Надо расстроить эту странную дружбу. Пусть уже дракон проявит себя, сожравши человеческого дружка. А уж попробует истинного мясца, рассвирепеет, а там — может, и не придется отправлять Купа на корм. Пусть поищут выход. Да долго будут искать. Голодно, холодно в пути им придется.

Можно ставки принимать — кто кого только — у человечишка силенок маловато, оружия почти нет, зато хитер. Даже можно вслух признать, что хитер. Хрон шевельнул лохматыми бровями — пусть их теперь бродят, итак слишком много внимания этим козявкам…

Вальд вновь проснулся первым. И поразился своим ощущениям. Он вновь чувствовал время. И чувствовал, что оно уже почти закончилось — словно песок сквозь пальцы. Попытался вспомнить, что было до того, как они уснули. И не смог. Вспоминалась целая череда дней, слишком похожих друг на друга. Помнил, как просыпались, что-то грызли, что-то пили — скудное, противное на вкус — и ползли куда-то, продвигаясь вперед ли, назад ли. Кто тут разберет. Вальда накрыло ощущение, что они шли не туда. С отчаянием подумал, что надо было идти в противоположную сторону. Потрогал подбородок и вздрогнул — откуда, когда она успела вырасти, такая бородища — она была густа и достигала середины груди. Ощупал голову — волосы всклоченные, давным-давно немытые и нечесаные, собраны в полурассыпавшийся хвост, что почти касался поясницы. Ногти на руках загнулись, грязны и частично обломаны. Одежда стала больше похожей на ветхие лохмотья, чудом державшиеся на теле, подвязаны какими-то почти истлевшими веревочками. На ноги и вовсе без слез не взглянешь — босы, ободраны донельзя, ступни покрыты струпьями, подошва закаменела, выдавая, сколько пришлось пройти без обуви. Почесав затылок в недоумении — когда, когда все это успело произойти? Взглянул на все еще спящего дракона. Что — то странное произошло и с ним — драконы стареют гораздо медленнее людей. Что же произошло с его другом — он был какой-то блеклый, блестящие прежде чешуи померкли, кое-где отсутствовали.

Когти на передних лапах наполовину стерлись — дракону явно приходилось много ходить пешком, по какой-то причине не используя крылья. Вальду вспомнилось лишь многодневное пешее путешествие — без всяких подробностей. Лишь шарканье босых ног о каменистую поверхность, да поскрипывание когтей, иногда задевавших каменные стены. Лишь бездумное молчаливое передвигание конечностей. Забылось все остальное. Зачем им нужно было идти… Что ждало в конце пути… Вальд чувствовал лишь отчаяние и безмерную усталость. Мелькнула пакостная мыслишка: «А и не бросить все ли мне? Не пора ли? Дракона с собой прихвачу, помрет он без меня…». Уже было потянулась против воли рука за ножом, уже было придумал, как подкрасться к крылатому, как полоснуть по нежной кожице — там, под горлом, где чешуйки мягкие, и не смогут защитить от острого лезвия…

— Человечек, а ты что это надумал?

Вальд испуганно вздрогнул, моргнул, пригасив безумное пламя, тускло светившееся в глазах:

— Я ничего не надумал. Я просто нож проверяю. Мало ли, что нас ждет.

— Ну да, ну да. Слушай, а не свихнулся ли ты, случаем?

— С чего ты взял?

— С того. Шли мы всего день, нет у тебя ни бородищи, ни ногтей, у меня все когти и чешуя в порядке. И шли мы туда, куда и собирались. Нам лишь выход отсюда надо найти.

— Откуда — отсюда? Ты сам-то знаешь? Ты просто забыл, как давно мы в пути. Ты не видишь очевидного, мы с тобой оба на грани уже. Твой организм крепче моего, поэтому ты так и думаешь — что все было вчера. Только нет тут «вчера», нет ничего! Я знаю, я снова могу чувствовать время, — голос сорвался, хрипя.

— Эх ты, это ты забыл. Это ты все забыл — зачем мы здесь. От тебя пахнет отчаянием, тоской.

Тоской такой смертной, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты и меня хотел убить. Вроде как от милосердия. Ты не можешь ощущать время. Его здесь попросту нет.

Вальд потупился, потом его лицо исказилось, он рванулся к дракону, словно обезумев. Купер был слишком быстр для человеческого взгляда, и когтистая лапа, едва коснувшись человеческого плеча, мелькнула размытым пятном, и опрокинула Вальда на каменное крошево, немного смягчив падение. Астроном ударился головой, и лежал без движения так долго, что дракон чуть было не начал беспокоиться, не слишком ли сильно приложился его человеческий друг. Потом Вальд сел, потирая висок, с которого тонкой красной лентой струилась кровь. Почесал голову, залез в кровь и некоторое время удивленно разглядывал руку. Недоумевающим взглядом воззрился на дракона:

— Почему у меня кровь бежит?

Теперь уже пришла очередь дракона удивляться:

— В смысле?

— Я не помню ничего, что было до того момента, когда я сел на камнях и увидел, что у меня разбита голова.

— ЭЭЭ. Как бы тебе сказать… В общем, мы тут с тобой повздорили. Немного. Мне пришлось тебя толкнуть. Извини, что так сильно, но ты был совершенно не в себе.

— Правда что ли? Ты не шутишь? Я мог кинуться на тебя? Как-то странно — я точно знаю, что мне этого делать не следует. Хотя бы просто потому, что любой из твоих когтей больше моей ладони, и этого достаточно, чтобы тупо не кидаться. Слушай, а ты не помнишь, мы тут давно? Именно тут, в этом закоулке?

— Мы два раза поспали. Если принять это событие за разграничение, тогда два дня.

— А как у нас утро начинается?

— Вот так и начинается. Ты начинаешь нести откровеннейший бред, а потом мы ругаемся в пух и прах.

— А ели-пили мы когда?

— О! Об этом и не вспоминай, здесь — еще ни разу, тут попросту нечем кормиться.

— А почему мы не уходим отсюда.

— Потому что не можем. Мы идем, идем вроде бы в правильном направлении — я же местный, ты помнишь? А выйти не удается. Мы идем и идем, пока усталость не укладывает нас спать. Потом просыпаемся и ты начинаешь снова искать ссоры.

— Давай-ка проведем эксперимент, — а подумалось: «Что я несу, откуда дракон может знать слово такое и как я буду ему сейчас объяснять».

Медный удивил Вальда снова:

— И в чем он будет заключаться? И не раздумывай долго, ты забыл, что мы тут немножко учимся?

— А! Точно! Забыл, извини, я не хотел тебя обидеть.

— Да ладно, проехали. Дык и?

— Короче, мы же, типа уже поругались — ну как всегда, как ты говоришь. Дальше мы выдвигаемся и идем, пока сил хватает. Потом спим, потом снова ругаемся. И ты, вроде же, помнишь хотя бы прошлые два «дня» — будем их так называть. Сегодня мы все сделаем абсолютно также, как и всегда. И если даже я забуду снова, что было сегодня — ты вспомнишь. А завтра, когда проснемся — тебе надо будет сразу меня вырубить, чтобы мы не грызлись. Потом придумаем дальнейший план. Сейчас что-то выдумывать нет смысла, слишком многое может измениться. Как тебе?

— Пойдет. Пошли?

— Пошли. Только это, вот что, ты, завтра меня когда будешь бить, постарайся как-то поосторожнее, а то как бы мне истинным мертвым тут не стать. И тогда — точно все. Тебе придется самому искать отсюда выход и друзей на Зории, мне-то местные обрадуются. Я не думаю, что Хрон выпустит меня из хронилищ после смерти. И постарается, чтобы все было шито-крыто, потому как если Семерка хотя бы кастырей узнает…

— Эт точно заметил — не выпустит. И молчать будет. Факт.

Вальд фыркнул, пытаясь скрыть смех: слишком забавно прозвучал этот «Факт» — из пасти щедро утыканной острыми белоснежными клыками.

— Тебе смешно?

Вальд уже не смог сдержаться.

— Что ты ржешь? — дракон все еще выглядел хмурым.

Вальд смог лишь простонать: «Фааакт», и уселся на камни, обессилев от смеха. Дракон смог протянуть недолго — слишком заразителен и заливист был этот смех, он очищал и кормил — не хуже воды и пищи. Отсмеявшись и вытерев мокрые от слез глаза, друзья молча встали и, не сговариваясь, пошли туда, где должен быть выход — по их мнению. Дракон шел рядом со своим человеческим другом, прочерчивая линии на песке сложенными крыльями. Лететь не хотелось.

Хотелось просто идти бок о бок, мечтая лишь о том, чтобы в конце концов выход-таки нашелся.

 

Глава 31

Странные вещи

Здесь всегда пыль висит в воздухе. Здесь всегда тусклые сумерки бродят между полуразрушенных каменных колонн. Здесь всегда все по-прежнему. И это «всегда» — родная сестра вечности, в которой так явственно слышится плач обреченности. Обреченности тех, кто навеки обречен быть здесь — как узники, так и их палачи. Спешенные драконы бродили среди руин, пытаясь хоть на миг спрятаться от своих мучителей. За изможденными узниками неспешно шествовала парочка, затянутая с ног до шеи в черную кожу — женщина и мальчик. Селена и Аль — палачиха и ее юный ученик, истово несшие службу. Им спешить некуда, в их распоряжении — вечность, преследуемым деваться некуда.

— Селена, а как лучше бить плеткой?

— Смотря каких целей ты хочешь достичь — причинить жгучую боль, убить — с муками или без, содрать кожу быстро или медленно, тут много нюансов.

— Для спешенных же все равно — они восстанавливаются, давай на ком-нибудь попробуем все твои методы работы с плетью. А еще, а еще я хочу освоить все ножи, что у нас есть. И яды, про яды ты мне не рассказывала.

— Не все сразу. Аль, давай не спешить — у нас впереди очень много дел, и целая вечность в запасе, — Селена широко улыбалась, и голос вроде бы веселый. Лишь в самой глубине глаз затаилась тоска — очень глубоко. Тоска, о которой, возможно, позабыла и сама ее владелица. Тоска о том, что могло быть… Когда она смотрела на белокурого мальчика с таким интересом выспрашивающего о подробностях какой-либо пытки, его лицо как-то неуловимо менялось. Волосы темнели, глаза приобретали жемчужно-серый цвет, зрачок становился огненным, и голос… Голос словно становился все тише, изменяясь. Изо всех углов слышался зов. Смутно знакомый голос звал ее по имени, снова и снова. Доводя до безумия. Хотелось зажать уши руками — крепко-крепко, закрыть глаза, сесть в уголочке и сидеть, раскачиваясь, стараясь ни о чем не думать, чтобы прогнать это навязчивое видение и этот зов. Но подбегал Аль, и вновь — вопросы, вопросы, вопросы. И надо было не забывать об узниках — никто из них не должен быть обойден вниманием. Всем им надо ходить, не присаживаясь ни на миг. Кроме тех, на ком проводилось обучение. Те могли даже и лежать. Только вот старались спешенные избегать этого отдыха. После которого они оставались на какое-то время серьезно искалеченными. Пока не восстанавливались, чтобы вновь попасть на пыточный стол. Но и после пыток им не было покоя, если оставались в сознании — следовало брести на изрезанных или переломанных конечностях, с теми следами пыток, что оставляли на них уроки юного палача. Аль больше всего тяготел к ножам — блестящие лезвия его прямо-таки завораживали. И, когда Селена работала с каким-либо узником при помощи ножа, мальчишка крутился под ногами, норовя подлезть как можно ближе. Он не боялся абсолютно ничего, что давало повод думать, что Аль — настоящий сын Хрона. Хотя внешне не было никакого сходства.

Облик Прима давным-давно изгладился из памяти, Селена забыла даже имя его, забыла все имена, которые были ранее дороги. Лишь свое собственное имечко не изгладилось, и то потому что Аль дергает постоянно: Селена, Селена, Селена, Селена.

Пыльный зал навсегда пропах застарелой кровью, экскрементами, рвотой — вечными спутниками пыток. Легчайшая пыль витала в затхлом недвижимом воздухе, частички ее вздымались при ходьбе, оседая замысловатыми узорами на каменных плитах. Вот уж где нашло приют постоянство — те же лица, та же унылая картина вокруг, менялись лишь способы пыток, оставляя неизменным результат. Результатом всегда были нескончаемые страдания. Спешенные молили темнобородого о величайшем благе забытья, желая хотя бы не помнить ничего из прошлого, желая забыть совершенно все. Но милосердию не место в хронилищах, и все было, как было…

Отчетливо и громко громыхнуло где-то в высоте зала. Перед спешенными появилось по миске какой-то серовато-бурой похлебки и стакану мутного пойла — обед. Приемы пищи были регулярными, хотя и подавали всякую гадость. Но эта гадость давала пусть недолгий перерыв в беспрестанной ходьбе, которая сама по себе способна довести до безумия своей монотонностью. И пища была горячей и насыщала достаточно, чтобы протянуть до следующего, так называемого, обеда. Вечные узники давно прекратили счет дням. Их день длился вечно. Ночи не было. Всегда были пыльные серые сумерки. И лишь прием пищи позволял хоть немного скрасить существование. Палачихе и ее подручному пища доставалась совершенно другая — изысканные деликатесы на столовом серебре, вина в драгоценных кубках. Яства свежайшие, затейливо украшенные овощами и пряными травами. Вина — выдержанные и приятные на вкус. Некоторые порождали какое-то смутное сожаление — Селена, пригубив такое вино, тщетно пыталась вспомнить, поймать ускользающую ниточку воспоминаний, и, вроде бы вот она, сейчас, сейчас ухватишь, но в следующий миг все затягивала серая пелена, и оставалась лишь горечь и печаль.

Которые позже перерастали в беспричинный гнев. И горько сожалели о своей участи спешенные драконы, когда Селене доставалось то самое вино — вино было ущельским, знаменитым даже здесь. Хрон, самолично продумывая ежедневное меню своей узницы и воспитанника, старался включать ущельское винцо регулярно, но не слишком часто. Что уж злоупотреблять с терпением детишек — и проклятых драконов, и прекрасной Селены. Аль в эти расчеты не брался — ему ущельское вино не приносило никаких необычных ощущений, пьянило немного и всего лишь, как все другие вина.

Иногда безухий Вальтер, бывший отец Иезекиль, все еще сохранивший некоторую пухлость, несмотря на лишения и скверную пищу, подползал поближе, почуяв запах какого-нибудь особенного блюда. Прячась за полуразрушенными камнями, сидел, призакрыв глаза, вспоминая о минувших трапезах, что были в его жизни. Иногда пытался молить о малюсеньком кусочке этих благоухающих яств, иногда впадая в истерику, вопя об обещанном изобилии пищи. И приходил Хрона. Темнобородый, улыбаясь пренеприятнейшей улыбкой, лично привозил еду для безухого спешенного Вальтера, который каждый раз не мог сдержаться и набрасывался на поданные блюда.

Торопливо чавкал, закрываясь от всех остальных, не без оснований опасаясь, что могут заставить поделиться. И каждый раз, ощущая нестерпимую боль от яда, которым была щедро сдобрена пища, зарекался даже подходить ко своим мучителям, когда они трапезничают — ведь знал же, знал твердо, что не просто так сам темнобородый доставлял еду. И умирал в жесточайших судорогах, лелея мысль, что в этот раз смерть будет окончательной, и покой придет. Но нет. Пролежав неподвижно и бездыханно в луже собственных испражнений, ко следующему приему пищи он приходил в себя… Единственное, о чем не помнили спешенные, это то, что они уже мертвы.

Селена открыла глаза. И закричала, не сдержавшись — вокруг царила непроглядная темень, пугающая до дрожи, до отвращения к себе. Никак не могла остановиться и орала, не прекращая, пока не захрипела, пока не начало саднить горло и не пересохло во рту. Попыталась успокоиться, начала обшаривать каменистые стены рядом с собой, ударилась о выступ и только это немного помогло прийти в себя. Селена села рядом со стеной, подтянув колени к груди, начала раскачиваться из стороны в сторону — как мечталось недавно. Руки еще тряслись, но в голове понемногу начало проясняться, приступ неконтролируемого ужаса схлынул, оставив противную горечь во рту. Как узнать, насколько велико это помещение, в котором она оказалась? И как, кстати, оказалась? И выбраться бы отсюда как-то. Пыльный зал сейчас виделся почти родным, привычным, по крайней мере. И падшие уже не вспоминались теми, кем они на самом деле были. А как же там Аль, вдруг спешенные его обидят… нужно поспешить, нужно выбираться отсюда. Обшарила поверхность под ногами — только мелкие камешки, провела рукой вдоль бедра: «О! То, что нужно». На поясе висела ее вечная спутница-плетка. Прислонила плетку к стене так, чтобы обязательно дотронуться до нее, когда вернется с другой стороны. Положила руки на камень и пошла, считая шаги, надеясь на скорое возвращение к такой ненавистной, но такой привычной плетке. Шагов насчиталось уже семь сотен, когда нога плюхнулась в воду. Хорошо еще шла маленькими шажками, а так бы со всего размаху влетела в эту неведомую воду, а там — мало ли, что там. Селена наклонилась вперед, ощупывая влажные камни, присела на корточки, потом встала на колени и медленно-премедленно поползла вперед. Не хотелось ко всем неприятностям добавить еще и мокрую одежду. Вода была рядом, она была прохладной на ощупь и вроде чистой. Замирая от страха, отпила из сложенных лодочкой ладоней и присела на камни, ожидая реакции. Но ничего не произошло: уже и ноги затекли — сидеть в неудобной позе на мокрых камнях — то еще удовольствие. Обрадовалась первой хорошей новости — вода вполне себе годная, напилась вволю.

Умылась, как смогла в этом кромешном мраке. Хорошо еще на волосы не надо никакого внимания обращать — они как-то сами о себе заботились. Селена давно забыла, когда она даже просто прикасалась к роскошной косе, что венчала ныне ее голову.

Вода высыхала, приятно холодя кожу. Насколько этот водоем большой, его придется обходить или проще переплыть? А какова глубина, а вдруг он слишком широк, и сил не хватит до противоположного берега… Слишком много вопросов. Пришлось топать по бережку, даже не топать, а ползти, старательно придерживаясь влажных камней руками, рискуя свалиться в воду…

Но всему — свой гроб, и путешествие в темноте закончилось. Селена дошла до оставленной плетки и, схватив ее крепко-крепко прижала к груди, словно родное дитя. Родное дитя… Эти простенькие слова почему-то заставили напрячься — глаза подозрительно защипало, в горле появился ком, который не получилось сглотнуть. Всплыло из глубин памяти имя — Торнвальд, Вальд. Сердце забилось часто-часто, стремясь выскочить через горло, перед глазами мелькнули картинки — смешливый пухлощекий малыш забавно топает своими ножками, стремясь поймать ее юбку. Юбку. Пеструю юбку… Провела рукой по ногам — сколько хватило памяти, столько и помнились эти кожаные штаны, словно нарисованные на ее коже, никогда не было у нее никаких юбок. Но картинки снова всплыли, затмевая все, что помнила до сих пор. Она и этот самый малыш — только уже постарше — едут сквозь пески на каком чудном звере, попадают под дождь, спят, смеются. Хотелось смотреть дальше, но дальше ничего не было. Сплошная чернота, как здешний мрак. Селена сначала замерла, пытаясь справиться с подступившей болью от потери таких сладостных воспоминаний, потом, схватив плетку, начала хлестать все, что попадалось под удар — стена, камни под ногами, вода, вскипевшая от ударов холодными брызгами. Хлестала до изнеможения, вымещая всю скопившуюся горечь… Потом поскользнулась и упала, пребольно ударившись коленом. Боль отрезвила. В наступивший момент просветления Селена поняла, что она попала в какую-то потайную часть хронилищ, выхода из которой попросту нет. Нашла возле стены место посуше и прилегла, пытаясь придумать хоть что-то. Ее угнетало отсутствие воспитанника, Аля, ради кого-то рядом уж она бы смогла постараться и таки найти выход. Тот темноволосый малыш, Вальд, уже изгладился из памяти, словно его и не было. Оставив лишь мимолетное сожаление, словно о несбывшейся мечте. Или видишь сон, в котором ты так счастлив, и ты помнишь обо всем в момент пробуждения, но днем сон тает, исчезает и радостное ощущение, и ты вновь оказываешься там, где ты должен быть, и тоска о несбывшемся подступает все ближе.

Селена подтянула колени к груди, устраиваясь поудобнее — насколько это вообще возможно на камнях — и уснула, вымотанная донельзя своей гневной вспышкой.

Проснувшись, Селена села, еще не открывая глаз, и пребольно ударилась о каменную стену.

Ойкнула от боли. Открыла глаза и застонала от разочарования — так хотелось, чтобы этот темный каменный мешок оказался всего лишь плохим сном. Но и в хронилище случаются разочарования, пыльный зал теперь виделся таким родным и безопасным, хотя воспоминания о нем уже начали подергиваться мутной пленкой забытья. Селена доползла до воды, вновь напилась вдоволь. Хоть смерть от жажды ей не грозит. Потом начала кричать, пытаясь докричаться хоть до кого-то.

Тишина. Лишь слышна какая-то далекая, медленная, сводящая с ума этой своей медлительностью, капель. Прижалась спиной к прохладной стене, и вновь непрошеные воспоминания заполонили разум — снова этот темноволосый смеющийся мальчуган, снова пески и солнца, яркие, полуденные… От этого видения стало и вовсе тоскливо, подступили жгучие слезы, сдавило горло.

Селена рыдала, пока силы не оставили ее, пока глаза устало не сомкнулись, и милосердный сон не унес ее отсюда.

Просыпаясь каждый раз в этой чернильной темноте, Селена все больше впадала в отчаяние.

Она очень сильно исхудала — хотя, казалось бы, здесь пища не должна иметь значения — все же мертвы и так. Но для нее, видимо, еда была нужна. Силы покидали Селену. Воля к жизни держалась лишь на тонюсенькой ниточке надежды — слепой, ни на чем не основанной. Шаря вокруг себя, Селена нашла камень с очень острой гранью и теперь могла в любой момент прекратить эти мучения, но что-то ее останавливало. Она лишь оттачивала острые грани камня, пока добилась бритвенной остроты. И Селена тянула свое незавидное существование — падшие спешенные были гораздо счастливее ее, хотя они бы с ней, пожалуй, поспорили. Спешенные могли видеть других и могли хоть как-то общаться. Могли видеть свет — пусть пыльный, и однообразный, но все же свет. Она так скучала по свету. Изредка перед внутренним зрением появлялись видения: восходы и закаты, лучик сквозь каплю воды, висящую на паутинке, все радуги, виденные за всю жизнь… Селена все больше времени проводила в полусне, который заменял ей бодрствование, теряя связь и с этой реальностью. Воспоминания о давнем прошлом так и не вернулись — слишком велика власть темнобородого — вновь вспоминался лишь смеющийся мальчик, тянущий к ней руки, или убегающий, или играющий с какой-то фигуркой — куклой или чем то наподобие. Селена пыталась вспомнить эту куклу, но мысли разбегались, своим мельтешением нагоняя сон. Вскоре она навсегда уснет и не проснется. И не нужен будет этот прохладный камень с его бритвенной остротой. Эта мысль приносила успокоение. Селена вновь заснула. Она пыталась считать свои пробуждения, но вскоре забросила это бесполезное занятие.

И снова — тишина… И снова медленная далекая капель…

Селена открыла глаза. Каменная стена, что служила опорой в краткие мгновения бодрствования, показалась прозрачной — после кромешного мрака начали сдавать глаза? Но за этой призрачной прозрачностью что-то двигалось. Селена закричала, вскочила, обдирая руки долбила по камню, пока вновь не обессилела. В изнеможении рухнула на каменное крошево. Слезы иссякли. Надежда угасала. Воспоминания стирались. Уже не было в мыслях смеющегося мальчика, как не было и пыльного зала с кружащими спешенными, не было Аля. Перед глазами лишь маячили два багровых пятна. Так похожих на глаза Хрона. И они выцветали, пропадая во мраке.

Селена вновь впала в беспамятство…

И снова — тишина… И снова медленная далекая капель…

Пробуждений становилось все меньше. Голод, жажда ее уже давно не мучили. Необходимость испражняться и мочиться давным-давно исчезла. Она могла пока еще дышать и моргать. Перестать дышать, смежить уставшие веки, забыть о муке… Исчезнет все, исчезнет и Селена.

Тишина… Тьма… Почти полное беззвучие — лишь медленная далекая капель… Появись сейчас хоть лучик света, хоть посторонний звук — они будут пугать. Пусть уж останется так, как есть. И снова — тишина… И снова медленная капель.…

 

Глава 32

Черное безмолвие

— Слушай, хватит ржать уже, мне кажется, мы тут кругами ходим!

Дракон снова загрохотал-засмеялся, не в силах сдержаться. Вальд подобрался ближе к морде и дернул за толстенную волосину, торчащую из-под носа — драконьи усы, что ли?

Купер негодующе айкнул:

— Ты зачем так делаешь? Мне же больно!

— И хорошо, что больно. У тебя какая-то драконья истерика, ты помнишь, сколько ты уже ржешь?

— И что с того? Весело мне с тобой, человечек!

Вальд снова дернул за волосину, приложив в этот раз гораздо больше усилий. Купер айкнул еще громче:

— Я сейчас в тебя пламенем, наверное, фыркну, чтобы так не делал больше. Это мое самое больное место, а ты, гад мелкий, этим и пользуешься!

— А как еще с тобой совладать? То у меня крыша ехала, теперь у тебя. Ты никакими драконьими увеселителями не пользуешься?

— Какие-такие увеселители? Ну-ка, здесь поподробнее бы, — изобразил на улыбающейся морде любопытство и бесконечное терпение, даже передней лапой облокотился на песок.

— Нее, раз не знаешь, ну и замечательно, я тебе как-нибудь в другой раз расскажу. Давай пошли, а то спать я уже начинаю хотеть.

— Все тебе идти и идти. Толку-то от нашего хождения. На месте стоим. У меня скоро крылья заржавеют.

— Что ты врешь, как они у тебя заржавеют — теперь уже Вальд засмеялся, представив себе, как дракон будет летать, с противным скрипом размахивая крыльями. И хлопья ржавчины будут валиться, покрывая безымянные просторы хронилищ.

Купер насупился и заявил, что вообще не будет разговаривать теперь с двуногим. Вальд хохотнул довольно:

— Ну да, а ты-то у нас многоножка. Ты крылья посчитал, многоногий друг мой? Гусеница!

Дракон фыркнул, но промолчал. В этом уголке хронилищ стало гораздо темнее, чем раньше, и это начинало напрягать. Дракон ускорил шаг, стараясь отдалиться от Вальда, и со всего размаха наткнулся на какую-то преграду. Морда пострадала больше всего — нос почти расплющило, размазав по вроде бы каменной стене. Вальд, шедший поодаль, засмеялся вновь. Купер осторожно провел крылом по преграде — она была невидима, но ощутима, словно камень стал прозрачным.

— Ты чего? Ты теперь так летаешь? Или разминаешься, чтобы крылышки не заржавели? — и замолчал, с маху впечатавшись в невидимую стену.

— Я пытался тебя предупредить, но ты же не смотришь.

Вальд почесал затылок, эка волосища отросли, потом залез в бороду, пытаясь распутать:

— Ладно, мир. Посмеялись и хватит. Это что такое тут?

— Без малейшего понятия. Оно высокое — я крылом не могу дотянуться до верха, оно плотное, когтем не пробить, сейчас еще огнем попробую.

— Эй! Не вздумай! Ты нас поджаришь! Места мало! Тут от твоего факела такое начнется!

Купер сконфуженное понурился:

— Э! Извини, извини, не подумал. Что делать-то?

— И я не знаю. Смотри, а на той стороне вроде что-то или кто-то шевелится? Погоди-ка, — друзья затаили дыхание, но услышали лишь крайне медлительную, крайне раздражающую этой медлительностью, приглушенную капель. Вальд неожиданно зевнул:

— Что-то я устал уже. Мы давно идем? Я здесь совсем растерял все свои способности. Время — и то не чувствую.

— Не знаю. Мне кажется уже, что мы тут с тобой с самого рождения бродим. Мне кажется, что я тебя знаю всю свою жизнь, что ты всегда шел со мной рядом.

— Ага. И мы с тобой всю жизнь идем и идем. А сейчас давай поспим, а? — Вальд длинно, вкусно зевнул, и через мгновение уже спал, прислонившись к прохладной каменной стене.

И снилось ему, что ему снова лет пять, что он рядом с мамой, и она смешит его, и тянет к нему руки. А в его руках — Кузя, тот самый деревянный человечек, которого мама сделала своими такими умелыми руками. «Чтобы у ребенка была хоть какая-то игрушка», — она всегда старалась его растормошить, чтобы не сидел мальчик без дела. Кузя где-то потом затерялся во времена их сумасшедших приключений. А вот теперь всплыл, и Вальд даже вспомнил, как звал своего деревянного дружка. И солнца, во сне светят все дневные светила, и вроде бы полдень и тепло, и свет такой яркий и такой радостный, сулящий впереди только хорошее. Вальд заворочался, пытаясь удержать этот чудный сон, удержать ощущение света и радости. Но сон закончился — на смену ему явилась вязкая тягучая темнота, поглотившая его. Вальд крепко уснул, и в этот раз ему ничего не снилось.

 

Глава 33

Вот и встретились

Янина вздохнула и открыла глаза. Да, это точно хронилища. Ни с чем не спутать. Особенно запах. Словно все неудачники, которые рождались на Зории, вздохнули и выдохнули разом, заполнив владения Хрона зловонием разлагающихся надежд. Запах пыли, отчаяния, забвения, тайных подленьких желаний, блевотины, запекшейся крови, высохшей спермы и дерьма — истинный запах хронилищ. И пока ты его там чувствуешь — ты жив и помнишь об этом. И пока помнишь — ты неуязвим и имеешь небольшой шанс выбраться отсюда. Живым. Нужна лишь такая малость — помнить о том, что ты жив.

Крепко сжимая в руках Книгу теней, Янина шагнула вперед, и едва не упала на камни, споткнувшись обо что-то. Камень. С одной стороны измазан чем-то красновато-бурым, чешуйки вон высохли и отваливаются от гладкой поверхности. И ведьмино чутье подсказало, что это, высветив картинку: спящий или бесчувственный Вальд с окровавленной головой, в лохмотьях, рядом — темнобородый, говорит что-то женщине с мальчиком. И мнится нечто знакомое в этой женщине — поворот головы ли, манера смотреть на собеседника или вот эта привычка рассеянно потирать мизинец руки, задумавшись над услышанным. И словно камнем по голове — это же и есть Селена! Вот точно же — это Селена, привычки Вальда трудно не узнать. И теперь понятно, откуда у него эти привычки. Потом картинка пропала. А камень остался — весточка от астронома.

Жив он, жив и бродит где-то в хронилищах. И мать его жива. И не напрасно все — даже смерть хирдманна не напрасна, если получится вызволить отсюда живых. Осталось самое «простое» — найти их и, кгхм, вызволить.

Аккуратно положив камень на место, Янина пошла вперед. Смысла сидеть и ждать не было.

Помощь не придет, спасать ее некому. Она же сама пришла вроде как помогать. Спасателей спасают сами спасатели. Иначе каждому достанется свой гроб. Так что — ноги в руки и вперед.

Стараясь ступать осторожно и бесшумно, стараясь не потеряться в сумрачных здешних лабиринтах, стараясь не наткнуться ни на кого из здешних обитателей. Минуя мрачные тупики, пытаясь всегда помнить о том, что она тут — гостья, живая гостья. И ей лишь нужно оставаться живой, и не забывать эту нехитрую истину. Янина шла и шла, не зная усталости, тем самым скрадывающим расстояние бесшумным шагом, как научил ее ходить хирдманн. Она уже потеряла счет поворотам, начиная задумывать о том, как отсюда выбираться. Потом. Если будет оно, «потом». На Зории виделось все это предельно простой задачкой. Попасть в Хронилища, найти Вальда, найти Селену, встретить Хрона, обменять живых на запретную книгу и домой. Только вот как это — попасть домой? Хрон, что ли, на радостях обретения книги, которую он и так знает до буковки, отправит их восвояси? Да еще и с пожеланиями жить долго и счастливо? Или им достаточно будет каблуками щелкнуть и раз — они на Зории, да что там — в Блангорре?! Вот же.

Да и каблуков нет, и волшебных туфелек нет. Самое время задуматься о возвращении, потому как отсюда удирать, возможно, придется в таком темпе, что уже и некогда вздохнуть станет. Тупо — не будет ни мига для раздумий и планов.

Тьма, свет, тьма, свет — чередуются, завораживая. Светлая пещера, темная пещера.

Отдаленный удар, словно где-то очень далеко упало нечто огромное. Упала капля. И вновь тишина, слышно лишь поскрипывание мелких камешков под ногами. Еще капля. Вновь тишина. Янину подмывало заговорить или запеть, лишь опасение привлечь каких-нибудь здешних злобных обитателей останавливало. Одной здесь бродить не очень весело. Ну а с компанией местных станет совсем печально. Вдруг почувствовала посторонний для этих мест запах. Абсолютно посторонний.

Пахло живым — потом, горячей кровью, текущей под кожей. Такой знакомый запах, не спутаешь ни с чем. Янина, обрадовавшись, поспешила следом за запахом, который, словно схватив ее за ноздри, вел вперед. Оказалась в пещере, с маху едва не завязнув в мягком прохладном песке. В полумраке пещеры маслянисто отблескивало озеро. Возле воды запах изменился. Ну да, Вальд выкупался. Янина не знала никого с такой маниакальной любовью к воде. Если был на пути водоем, значит, астроном обязательно будет в нем купаться. К запаху чистого тела примешивался какой-то металлический привкус — медный, что ли. Ведьма устроила себе передышку, и то сказать, ноги ныли после довольно долгого пути по мелким камням. Горло саднило от пыли, что витала здесь повсюду, иногда такого тонкого помола, что была едва заметна, оседая невидимой пленкой на волосы, кожу, одежду. Выкупалась, решив, раз уж астроному было безопасно, значит и ей бояться нечего. А потом, найдя более-менее укромное и удобное местечко, улеглась, спрятав книгу под себя, и крепко уснула. Просто закрыла глаза и все, пришел сон.

И привиделось ей, как Хрон вернулся из последнего из захваченных миров, изрядно проголодавшись. Ну вы понимаете: пустой желудок, пустые яйца. В голове громоздилось громадьё планов касательного нового владения, да и все остальные порабощенные миры надо как-то встряхнуть — а то скукотища там наступает. Глядишь, спешенным вновь найдется работка. И там уж они не должны ошибиться. Иначе они будут скучать по пыльному залу…

Темнобородый мягко спланировал неподалеку от пыльного зала. Пинком отправил свое злобное громадное дитятко — облачного дракона, который оправдав надежды папеньки, вырос злобным и беспощадным. Помощь Клауда в завоевании этого мирка была неоценимой, но сейчас-то он совершенно не нужен. Дракон заспешил в темноту, не оглядываясь. Несмотря на значительные различия в размерах между Хроном и его детьми, все драконы хронилищ боялись своего отца — повелителя. Не понаслышке зная, как темнобородый скор на расправу, и как причудливо может быть как наказание, так и поощрение. И, когда в драконах не было нужды, они старались особо не мелькать.

Хрон стремительно вошел в пыльный зал. И замер. Все спешенные были привязаны к столам, а малыш Аль развлекался вовсю. Он даже не услышал, как вошел темнобородый. В зале гремела какая-то неслыханная ранее музыка, больше похожая на грохот и лязг падающего металла, иногда различались, впрочем, слова. Что-то о вечности, смерти, крови, о железном воине и бренности бытия. Музыку периодически заглушали вопли спешенных драконов. Аль обожал ножи и, оставшись без присмотра, устроил себе настоящий праздник крови, которой залил всю видимую часть пыльного зала.

— Аль, деточка, а где Селена? — голос темнобородого легко перекрыл грохот музыки.

Мальчик повернул лицо, такое прекрасное, перемазанное чужой кровью, приподнялся на носочки, стараясь дотянуться до глазного яблока того, кто ранее был Маршаллом Мира. В те времена, когда звался еще Скареном де Балиа, позднее став красным драконом, красным, как кровь, что стекала сейчас с его израненного безухого лица. Мальчик улыбнулся — жутковато выглядела бы эта улыбка, больше похожая на оскал, для любого, но не для Хрона. Темнобородый поневоле залюбовался своим творением. Аль был больше его сыном, чем любой из порожденных драконов.

Хрон ухмыльнулся: «Вот что значит истинная кровь повелителей и правильное воспитание. Надо было не спешить с этим их „великим“ проклятьем. Надо было еще чуток подождать, Аль подрастет еще немного и вот тогда… Эх, какой был бы правитель на Зории!». Хрон повторил вопрос. Аль приложил еще небольшое усилие, и глаз, едва державшийся в орбите, с влажным чмоканьем покинул свое законное место. Улыбка Аля стала еще шире, мальчик был совершенно счастлив.

Хрон еще раз терпеливо повторил:

— Аль, где Селена?

— А она пропала. Сначала мы кушали, потом подполз толстый, клянчил всё, а она его чем-то угостила. Он откусил, а потом вернул ей.

— И она взяла?

Аль кивнул, потеряв к разговору всяческий интерес. Пока подвернулась возможность, мальчик хотел в полной мере насладиться тем, в чем ему по какой-то непонятной причине отказывала его опекунша. Хрон нахмурился: вот же гадство! Всякая пища, которую вкушал спешенный толстяк, вечного голодный, вечно алчущий, как-там-бишь-его… Безухий бывший отец Иезекиль, бывший Варелой, обжора, каких мало и среди драконов. Постоянно попрошайничает, а вдруг перепадет.

Ему же обещали, вкусненького, да многонько. И верно, перепадало. Только вот особым распоряжением Хрона вся его пища становилась в руках бывшего пастыря отравленной — ядами, от которых умирал спешенный туманный дракон всеми видами смертей. Но даже это не останавливало его впредь. И он снова шел и снова клянчил. И снова умирал в муках. Его воспаленный разум решил поквитаться с тем из его мучителей, кто оказался доступен и столь наивен, что пошел на поводу жалости и милосердия — с Селеной, наименее виновной из палачей.

Хрон подошел к столу, на котором распростерся бывший пастырь, его Аль еще не навестил и не поиграл. Спешенный лежал спокойно, у него были лишь разрезаны подушечки пальцев на обеих руках, и кровь скапывала в чаши. Бывший пастырь уже усвоил истину, что дергаться — бесполезно, будет лишь хуже, поэтому устроившись как можно более удобно — для своего положения, конечно, — философски разглядывал потолок, не пытаясь освободиться. Хрон сгреб за ворот бывшего пастыря, приподнял его голову:

— Где Селена?

— А всемогущий владетельный господин разве не знает, что, как и где происходит в его владениях?

— Я ХОЧУ ПОЛУЧИТЬ ОТВЕТ ОТ ТЕБЯ! И что это мы такие бесстрашные стали? Тебя умертвить и привязать заново? Чтобы прочувствовал? Ты бессмертный, что ли? Ты забыл свое место, падший! — обернулся к мальчику, закончившего истязать бывшего Маршалла, и в задумчивости оглядывающего своих подопечных, пытаясь выбрать следующую жертву, — Аль, мне кажется, что вот этот пухлячок заждался тебя.

Толстяк забился в истерике, вмиг утратив все свое спокойствие, пытался заорать от ужаса, который им всем внушала эта маленькая фигурка, перепачканная кровью, крик сорвался на писк. И было страшно слышать этот писк, издаваемый горлом взрослого толстого мужчины. Да вот только пугаться тут было некому. Остальные падшие вздохнули с облегчением — хоть какая-то передышка, пусть теперь толстый поорет.

Задыхаясь от страха, бывший пастырь, завопил:

— Я скажу, скажу!!! Только пусть он ко мне не приближается! Пусть он навсегда уйдет!

— Ну вот, теперь ты стал более благоразумным. И я подумаю, что могу для тебя сделать. Если. Ты.

Скажешь. Где. Селена, — темнобородый произносил каждое слово так, словно забивал гвозди, те самые гвозди, что прибивают крышку к гробу, те самые, что забирают надежду навсегда.

— Она взяла кусок мяса, которым меня угощала. Я съел совсем малюсенький кусочек, — засуетился, забегал глазами, стараясь не попадать в темные багровые провалы глаз Хрона, — Сегодняшний яд действовал через кожу, это я потом понял, когда очнулся. Она-то задергалась, пена изо рта, потом упала, потом исчезла. Я всегда просыпался после яда в одном и том же закоулке — каменный темный мешок, света нет совсем, страшно до усрачки, и пугает не темнота, а невиданное одиночество — оно там особенно чувствуется. Я вернулся сюда, а ее нет.

— О, да ты поэт! Хм, «невиданное одиночество»… Тебя можно напугать одиночеством?

— Всех можно напугать одиночеством.

— Я одинок, нет больше таких. Я не чувствую себя одиноким.

— У тебя есть хронилища. И всегда какая-никакая компания. И ты компанию сам себе выбираешь, — снова залебезил бывший пастырь.

— Хватит разглагольствовать! — голос темнобородого громыхнул, и вновь откуда-то сверху из невидимой дали упали каменные глыбы. — И ты, мразь, тварь безухая, отправил ту, что была к тебе добра — единственная из всех — умирать в этом невиданном одиночестве?

— Да, да, да, — бывший пастырь рыдал в голос, с подвыванием. — А ей не за чем быть к нам доброй.

Вот и нечего! Ненавижу ее! Ненавижу!! Добренькая выискалась! Потом еще хуже все здесь…

Хрон лишь пожал плечами — людишки… Фу, фу! Тех ли он выбрал, когда призывал? И отправился в тот самый каменный мешок, о котором говорил спешенный. Темнобородый знал свои владения, каждый закоулок, каждый камешек — созданное им же, созданное для всех этих недостойных. Но с недавних пор что-то случилось с памятью, и воспоминания тускнели. И теперь, он вспомнил про каменный мешок лишь с подсказки толстого спешенного. И про отравленный кусок мяса, что вернулся к Селене, которая все еще способна на сочувствие и милосердие, не смотря на всё, что ей пришлось пережить в хронилищах, смог увидеть только после рассказа Аля. И даже милосердие Селены оказалось для него новостью. Хотя раньше не было никаких тайн и недомолвок. Что-то разваливалось в темных владениях. Что-то менялось.

 

Глава 34

Отчание

Вальд, Янина и Селена проснулись одновременно. Каждый в своем уголке хронилищ. Вальд разбудил своего медного друга. Янина проверила, на месте ли Книга теней. Селена заломила в тоске и отчаянии руки, вновь очнувшись от снов среди темноты и тишины, прерываемой лишь далекой капелью.

Вальд и Купер, отправившиеся на звук капели, добрались до удивительного водохранилища, расположенного в гигантской цельно-каменной плите. Один угол плиты немного треснул в результате какого-то местного катаклизма. Сквозь трещину медленно и размеренно капала вода, маслянисто отблескивающая в полумраке. Та самая медленная капель. Этот уголок хронилищ не так темен, как каменный мешок, в котором просыпалась Селена. Здесь царил серый полумрак, позволяющий видеть почти все вокруг. Вдоволь напившись и освежившись, друзья заметили в самом темном углу нечто, отдаленно напоминающее полупрозрачную стену, за которой что-то двигалось. За стеной становилось светло, словно там разгоралось пламя или она истаивала. И окружающий их сумрак начал понемногу светлеть. Двигающееся за стеной нечто прорисовывалось все отчетливее, и вскоре уже стали видны фигуры, похожие на мелькающие тени от пламени. Вальд внезапно осипшим голосом прошептал:

— Вот мы и пришли.

— Куда пришли? — недоуменно поинтересовался Купер.

— Там, за стеной — мама.

— А второй — мой папаша, однако. И нам туда бы как-то попасть…

Селена, очнувшись от забытья, и обнаружив всю реальность неизменной, впала в отчаяние.

Вновь. Закрыв лицо ладонями, прислонилась к теплой каменной стене. Селена не видела, как медленно стена становится прозрачной, она молча раскачивалась из стороны в сторону. Среди обрывков мыслей мелькало спасительное воспоминание об единственной из оставшихся у нее ценностей — о каменном ноже. И желание уйти отсюда стало почти нестерпимым. Селена открыла глаза, с удивлением обнаружив, что окружающий мрак почти рассеялся. Но ход ее мыслей сей факт не изменил. Немного вытянувшись вперед, шарила под камнем, пытаясь нащупать нож.

Дотянулась, крепко сжала в ладони, не боясь порезаться об острую грань. Долго разглядывала серую поверхность камня, пестревшую черными вкраплениями, погрузившись в бездумное созерцание. И, ощутив прикосновение к плечу, едва не подпрыгнула на месте от неожиданности.

— Селена, Селена, Селена! Что же ты за неуберега! Стоило мне покинуть ненадолго родные пенаты, как ты умудрилась так вляпаться! Детка, иди ко мне!

Глаза Селены наполнились слезами, Хрон виделся сквозь их мутную пелену. Она так настрадалась от этого одиночества, что была бы рада любому. А тут — сам темнобородый властелин, и он готов ее обнять! Селена кинулась в распростертые объятия, прижалась к мускулистому торсу, чувствуя каждую мышцу, к которой прикасалась. Погладила обнаженные сухожилия, потерлась о большие грудные мышцы, такие кроваво-багровые, но не оставляющие следов крови.

— Селена, ты забыла, что здесь можно доверять лишь мне? Ну и немного — Алю? Зачем, зачем ты хотела помочь этому павшему?

— Я не знаю, — голос едва слышен, шелестит как высохшая трава на ветру.

— Пойдем, пойдем отсюда. Тебя ждет твой любимый ученик, твои подопечные. Толстого можешь наказывать сколь угодно часто и как угодно сильно. Я дарю его тебе. Это будет мой тебе подарок за твою стойкость в этом вынужденном одиночестве.

Селена рыдала, склонившись к босым ногам темнобородого…

Вальд увидел, как светлая тень за стеной сначала бросилась в объятия к темной тени, потом упала к ногам. Подбежал к стене, начал тарабанить по теплой каменной поверхности, зовя мать.

Купер попросил друга подвинуться, предложив свои услуги для удаления стены:

— Давай мы ее попробуем расплавить!

Вальд согласно кивнул и оглянулся, пытаясь обозначить безопасное для себя расстояние.

— Стойте! Вальд! Стой! Беги! Рядом — дракон! Ты не видишь?

Вальд медленно повернулся. А знакомый до боли голос продолжал:

— Если эта крылатая зверушка тебе подчиняется, пусть она не пытается воспламенить камень!

Голосок-то знакомый, только что ей здесь делать, владелице этого голоска? Откуда она может быть здесь? Что в хронилищах делать пустынной ведьме?

— Я это, Вальд, я! Оглянись! Я прошла все круги, чтобы попасть сюда. Я, Янина, пустынная ведьма, вернулась за тобой, вернулась помочь тебе!

Теперь уже он не мог удержаться. Дракон тихонько хмыкнул, вот мол, а я же говорил, что она жива!

Вальд подбежал к девушке, схватил ее за плечи:

— Это ты? Это правда, это ты?

— Я! Я! Ты делаешь мне больно!

— Ой, извини. А почему ты сказала не плавить стену?

— Потому что вы — балбесы. Извинения прошу у господина дракона, но он тоже — балбес.

Купер польщено потупился. Пусть обозвали балбесом, зато еще и «господин», да еще и извинились. А девица-то на редкость хороша! Вальд тупица, если она не принадлежит ему. Надо будет как-то намекнуть этому человечку, как нужно иметь дела с женщинами, особенно с такими.

Пасть поневоле начала расплываться в зубастой улыбке. И когда Купер повернулся, он понял, что человечки в его советах не нуждаются. Вальд целовал невесть как попавшую сюда девицу, пахнущую незнакомо и волнующе. Дракон, задумавшись о природе запаха, решил, что так, наверное, пахнет их Первый круг. Пахнет солнцами, зеленеющими травами, нагретым песком, дождем, что прошел недавно, землей, напитавшейся влагой. Вальд и Янина с трудом оторвавшись друг от друга, едва отдышавшись, начали говорить враз. Засмеялись, потом Вальд уступил первенство ведьме.

— Ты забыл, кто ты и где ты! Ты забыл о ловушках, которые здесь повсюду. Уверен ли ты, что твой друг существует на самом деле? Или от одиночества и тоски ты выдумал его с такой точностью, что он и стал реальным?

Вальд почесал затылок, потом отрицательно мотнул головой:

— Нет, что бы этакого выдумать, надо его представить хотя бы. А я о медных драконах не слышал, не видел их и, тем более, не был с ними знаком. Еще он показывал мне другие вещи, о которых я не имел ни малейшего преставления. Так что, нет, эт не я. Дракона зовут Купер, он медный, и он мой друг.

— Ладно. Дальше. Ты помнишь, кто — ты?

— Ну да, — Вальд пожал плечами, вот новости-то, — Я Торнвальд, сын астронома и пастыря, мою мать зовут Селена, мой отец — спешенный, где-то здесь в хронилищах обитать должен.

— То есть, ты помнишь, кто ты и где находишься?

— Ты к чему клонишь, не томи! Помню я, помню.

— Получается, что ты — жив. А находишься в хронилищах, там, где место только мертвым! И все, что с тобой здесь происходит, это лишь то, чему ты позволяешь происходить!

— Что?!

Перед глазами Вальда пронеслось все его путешествие сквозь хронилища: пауки, ведьмы-син, видение Хрона, Селены и мальчика, Приют драконов и откровения того мужика, как бишь, его там звали… И всплыли в памяти слова темнобородого о том, что ничто здесь не может причинить ему вред, пока он сам того не позволит. Что нет здесь ничего. Для живых есть лишь то, что они хотят видеть.

— Янина, а стена, что про стену? И мамы там нет? Нам все это только кажется?

— Да там она, там Селена. Пока мы тут беседуем, за этой стеной что-то происходит, и навряд ли это что-то — хорошее. Жечь стену глупо. Драконье памя может причинить вред твоей матери, и тебя спалить на раз-два. Дракону-то ничего не будет, а вот тебе… И Селена — она сейчас рядом с Хроном, и он ей что-то говорит. Он ее очень хорошо знает, и случится так, что твоя мать забудет все. Совсем все. И ей не за чем будет возвращаться с тобой. И никто ей не будет нужен, кроме темнобородого. Так что надо нам как-то попасть за стену, не спалив никого и поспешить, пока они там не договорились до чего-нибудь этакого.

Вальд уныло протянул:

— И что нам делать?

— Ты никак не можешь понять, что тебе делать, да? Ты меня разочаровываешь…

И понимание пришло. Вальд медленно вернулся к стене — ноги ватные, идти приходилось словно против ветра — прислонился к камню лбом, и прошептал: «Мама». Раздался гул и стена исчезла, Вальд едва смог удержать равновесие, чтобы не брякнуться на ту сторону, руками замахал.

— Мама, мама, мама! — закричал он, увидев, что они опоздали. Темнобородый уводит Селену, приобняв ее за плечи и что-то ласково нашептывая на ушко. Селена споткнулась, попыталась обернуться, но Хрон не позволял, настойчиво стараясь принудить ее продолжить движение.

— МАМА! ОБЕРНИСЬ! ВЕРНИСЬ! ЭТО Я! ЭТО ВАЛЬД! Я ПРИШЕЛ!

Хрону пришлось остановиться, чтобы не уронить свою спутницу, которая рвалась из кольца объятий.

— Селена, ты опять?! Повторяешь свои же ошибки! Откуда здесь в моих владениях взяться какому — то Вальду, какому-то сыну? У тебя разве был сын? Ты же была девицей? Или я в чем-то ошибаюсь?

И что-то изменилось в лице узницы. В воспаленных багровых глазах Селены забрезжила искра, напоминая о том пламени, что раньше пылало в ее прежде ясных глазах. Таких прекрасных глазах чистокровной дочери клана астрономов, жемчужно-серых, с незабываемым пламенем в зрачках…

Глаза менялись, становясь все чище, багровая одутловатость бесследно пропадала. Селена успела сделать один единственный шажок на подкашивающихся ногах, один единственный шажок к сыну.

Остальной путь Вальд проделал сам, в один миг оказавшись рядом с матерью. Робко коснулся ее руки, а потом опустился на колени и прижался к животу, крепко-крепко обняв, боясь, что она исчезнет, как исчезала в его снах. Все вернулось. Она вспомнила. Селена гладила сына по голове, узнавая своего мальчика, ставшего настоящим мужчиной. Вот они, те самые волнистые темные волосы, которые были такими непослушными в детстве и всегда казались всклоченными, даже если их только что причесали. Вот они ручки, которые были такими мягкими и слабыми, с годами они налились силой. Вальд поднял голову. Янина вытирала мокрые от слез глаза, придерживая завернутую в тряпку темную книгу, дракон подозрительно сопел. Лишь Хрон застыл неподвижно, в мыслях металось: «Вот почему идет здесь все наперекосяк! Вот почему я начал забывать и не знать. Что и где у меня тут происходит! Убить всех живых гостей, тогда все станет, как было.

Дракона — на фарш, эту троицу — в надсмотрщики к спешенным, а то Аль их слишком быстро в вечный покой отправит».

— Селена, девочка моя. Познакомишь со своими друзьями?

Селена замялась, не зная, как реагировать на слишком уж дружелюбный тон темнобородого.

— Ты не можешь? Ты забыла, как зовут твоего «мальчика»? Кто он тебе? Зачем он тебе? А девчонка?

К чему она тут?

Янина вспыхнула: давненько посторонние не называли ее девчонкой, с достоинством выпрямилась:

— Я не девчонка! Я, Янина, пустынная ведьма. Пришла к тебе, темнобородый владетель хронилищ, времени и темных миров. Принесла дар тебе.

— О! Дары я люблю. Только зачем же было так напрягаться? Отдали бы син во втором круге, а уж они бы потом позаботились. Ты же встречалась с моими возлюбленными?

— Я не доверяю твоим любовницам. И я хочу обмен.

— О! Ты меня вновь поражаешь! Откуда ты узнала про мой любимый старый обычай?

— На Зории есть еще те, кто помнит правила, которые завещали нам все боги. И которые даже ты не можешь нарушать, — как изящно подчеркнула про «всех» богов и про нерушимость правил.

— И?

— Я отдаю тебе Книгу теней, а ты отпускаешь нас всех отсюда.

— И?

— Что «И?» И мы уходим. И не тревожим тебя больше.

— Кто тебе сказал, девочка, что вы меня тревожите? Кто тебе сказал, что Селена захочет уйти? Кто тебе сказал, что мой сыночек, мой Купер, может жить на вашей Зории? И, наконец, зачем мне нужна твоя старая книга, если я ее сам создал? Я помню, что и как я в ней написал! Ну? У тебя есть лишь один миг, чтобы придумать ответы на мои вопросы. И от этого самого единственного мига зависит, уйдете ли вы из хронилищ, или останетесь тут?

Янина потупилась. Не слишком ли она самонадеянна, не переоценила ли она проклятую книгу, может, она только ведьмам нужна… Хотя… Янина огляделась, как-то Хрон слишком елеен, его обнаженные мышцы выглядят дрябловато, сморщенно, как высушенные. И хронилища какие-то странные — сыпется все и разрушается, так вроде бы не должно быть… Хрон тем временем продолжал:

— А давайте-ка Селену спросим, хотела бы она покинуть сей благословенный край? Хотела бы она вернуться на вашу Зорию, в ваши мирки? Чтобы закончить лета морщинистой старушкой? А, Селена, дорогая, ты хочешь этого?

Селена все еще стояла вцепившись в руки так неожиданно появившегося сына. Отстранилась немного, удивленно уставившись на Хрона:

— А что меня здесь держит? ТЫ?

— Что ты, звезда моя! Ни в коем случае, ни в коем случае, — запел, залебезил, заюлил. Янина напряглась — ох, не к добру это! Хрон продолжил:

— Никогда тебя не удерживал! Как ты можешь так! Да при детях! Только вот одна маленькая мелочь: а захочешь ли ты сама уйти, если вот так вот трезво рассудишь, подумаешь и вспомнишь.

Вспомнишь все, что тут у нас было! Как мы с тобой веселились! Вспомни малыша Аля, он же без тебя такой беспомощный. Он же изведет спешенных, если уже не извел, — понизив голос, в сторону, словно кому-то постороннему, прошептал: — Когда я его видел последний раз, он был очень близок к срыву, весь такой несчастный, с ножичками этими его, ножички в крови, у мальчика аж глазик подергивался от нетерпения. Ну же, Селена, вспомни!

И она вспомнила. Вспомнила и то, что было здесь, в темных чертогах хронилищ. Все кровавые бани. Всё, в чем она участвовала, а иногда и главенствовала. Все оргии, кровавые и не очень, всех распутниц и распутников, всех грешников, к мучениям которых она приложила свою изящную ручку. Опустила глаза — и верно, руки в крови, а она еще дымится и капает, мерно капает, оставляя следы в пыли. Отстранилась от Вальда, отошла на шажочек. Глаза вновь начала заволакивать багровая пелена, кровавые слезы медленно струились из глаз. Хрон отступил, вернув ей память, вернул ей смертное уязвимое тело: волосы вновь потемнели, а потом поседели и стали реденькими, стройное тело обрюзгло, кожа покрылась морщинами, суставы разбухли и заныли. Старость, что подкарауливает всех, готовя в конце тропы каждому свой гроб, не подкрадывалась, резво вступила в свои права. Селена попыталась шагнуть к Хрону, он отступил назад:

— Что ты, что ты, дорогая! Ты мне в бабушки теперь лишь годишься! Я, конечно, извращенец, но ты у меня никаких желаний, кроме жалости, не вызываешь! А вот если передумаешь, — и замолчал, подлец, многозначительно, поманив вновь сиянием вечной молодости и здоровьем. Потом вновь продолжил:

— Про Аля-то ты забыла, опять забыла. Мальчик натворит сейчас. Вот вижу уже, что творит.

И пыльный зал оказался совсем рядом, стены его стали прозрачными. Они увидели, как мальчуган, затянутый в кожаные одежды, деловито скользит по темным лужицам. Подходит к столам, на которых привязано нечто, отдаленно напоминающее тючки, и кромсает кусочки, складывая в чашу.

Потом возвращается к обеденному столу, приправляет то, что лежит в чаше, специями, поливает ароматными маслами и поджигает. Тянет из пыльного зала запахом жарящегося мяса, Вальд и Янина нервно глотают слюну — слишком голодны. Потом мальчик берет двузубую вилку — блестящую, изукрашенную каменьями — одним дыханием тушит пламя, и с наслаждением прожевывает кусочек. Вальд рванулся было в мальчишке, вопя, чтобы тот не смел, что нельзя это, неправильно! Но было уже слишком поздно. И по груде подобных чаш в углу становилось понятно, что трапеза такая ему не впервой. Янина отскочила немного, отвернулась и ее вырвало. Отерла рот рукой и вернулась.

— Девочка слабенькая еще, однако. Оставайся, и у тебя будет такое здоровье, что кто угодно позавидует, — подмигнул глумливо багрово-черным пламенем глаза.

Янина молча покачала головой, ввязываться в спор с темнобородым — не самое лучшее, что можно придумать. Вцепилась в темную книгу, встав рядом с Вальдом.

А Хрон продолжал:

— Видишь, кем стал мальчик из-за твоего милосердия? И видишь, кем стала ты?

Селена закрыла лицо руками, вытирая глаза, потом дотронулась до руки Вальда, неловко погладила ее. Отдернула, словно обожглась. Легко наклонилась, доставая что-то из-под каменной плиты, на которой просидела так долго. Слишком долго.

— Знаешь, Хрон, я благодарна тебе за сохраненную молодость и силу. Я благодарна тебе — не смотря ни на что. Я увиделась с моим мальчиком. Я благодарна тебе за всё — плохое и хорошее, — легко склонилась, — Я прожила свою жизнь не скучно, — потом прошептала. — Я не могу быть здесь, но и не могу вернуться с вами. И спор ваш уже зашел в тупик. А темнобородый слишком мастерски умеет выигрывать споры. Поэтому не судите. Вальд, я все равно бы ушла первой! Прощайте!

У Хрона с каждым словом вытягивалось удивленно лицо. Впервые за всю вечность его существования он слышал слова благодарности. А Селена, не мешкая, резанула своим не зря наточенным каменным ножом по шее, да так, что кровь мгновенно полилась широкой лентой. И уже слабеющим голосом попросила Вальда спеть ей, спеть, чтобы она могла уснуть.

Вальд вскричал:

— Мама! Ты становишься мертвой, и он сможет забрать тебя! Зачем ты?

Селена потянула его за палец, прохрипела:

— Не может. Это моя жертва. Живи за меня… А сейчас — пой… — обессиленно закрыла глаза.

И Вальд запел ту самую колыбельную, которую так часто слышал в детстве, запел чуть хрипловато, слезы душили его, но он пел:

Он пел колыбельную именно так, как слышал ее давным-давно, пел, вкладывая все сердце — ведь больше уже не спеть для нее. Перед глазами пронеслись те времена, когда он и Селена были вместе. Услышал ее смех, песни, вспомнил, как она поддразнивала его, утешала, спешила на помощь, как она могла делать несколько дел сразу и как умела любить. Рыдания душили. Дракон подвинулся ближе, стремясь защитить своего человеческого друга, едва слышно проскрипев когтями по каменным плитам. Его восхищение перед этими людьми росло непомерно с каждым мгновением, проведенным вместе. Никто здесь не мог даже пикнуть, а уж более спорить с темнобородым — увольте, в этих местах никто бы не взялся. А они смогли, осталась лишь самая малость, чтобы победить, хотя у победы будет горький привкус. Желание Купера помочь живым покинуть это смрадное обиталище несбывшихся надежд стало еще сильнее. Даже если он не сможет жить на их Зории, так хоть поможет выбраться отсюда. И уйдет отсюда сам.

Янина шагнула вперед. Теперь ее черед. Теперь она должна переговорить темнобородого, чтобы помочь Вальду, низко склонившемуся над телом матери. Остался лишь миг, что отделял их от свободы или от того, что хуже смерти. Сбежать от Хрона также, как Селена, они попросту не успеют. Темнобородый настороже. И говорить придется только правду, ну или то, что вданный миг можно считать правдой. Янина раскрыла книгу, развернув ее корешком к Хрону:

— Если она тебе не нужна, нам она тем более ни к чему. Зачем я ее таскала между кругами, раз она такая никому не нужная? Зачем наш матриарх послал к тебе… не понимаю. Она так беспокоилась, чтобы эта никчемная бумага не попала в руки недостойных. Я просто разорву ее, тем более, что это копия. Та, что ты вручил бестолковым ведьмам, я уже сожгла. А уж эту голыми руками на мелкие кусочки не затруднит и вовсе, она и вреда при уничтожении никакого не причинит. Оригинал твой, когда в костре сгорал, как-то хиленько так хлопнул и все. Твоя магия стала бессильна в Первом круге? А?! Или она везде становится слабее? Ты слишком много миров захотел под себя подмять?

Тем более в твоих интересах чтобы мы отсюда убрались. Я рву книгу, ты возвращаешься к своим темным делам, вершишь их как угодно. А мы пошли? Забрали тело и ушли потихоньку?

Хрон взвыл. Мало того, что они забрали одну из его любимейших игрушек. Мало того, что малыш Аль остался без наставницы, и вышел из-под контроля. А ведь спешенные могли еще пригодится.

Покоятся здесь, в хронилищах, но эти безмозглые твари сейчас недоступны для него. Еще и эти человечки хотят лишить его мести, лишить сына, пусть этого медного придурка, но какое они имеют на это право?! Право дружбы? Нееет уж, в хронилищах нет таких. Есть лишь его право.

Право властелина хронилищ, владеющего здесь всем! Что? Этот меднолобый что-то вякнуть решил?

— Отец, я никогда ни о чем тебя не просил, а сейчас прошу. Отпусти их. И я покорюсь тебе, буду служить тебя, умножая твою мрачную славу.

Вальд даже сквозь пелену горя услышал слова дракона, оценив жертву. Встрепенулся. Никто из живых против своей воли не должен тут торчать. А Купер доказал, что он вполне себе жив и достоин другой участи. Встал, подняв бездыханное тело Селены на руки, выдохнул:

— Ты не можешь остановить нас. Мы живые. И ты не можешь причинить нам ничего, потому что мы помним — кто мы. И Купер — он тоже живой.

Хрон злобно зыркнув в сторону своего неслуха-сына, заорал так, что вокруг все затряслось, издалека послышалось шипение закипающей воды, и стало очень жарко от раскаляющегося камня.

— ЧТО?! ТЫ СМЕЕШЬ?! Я ЗНАЮ! НИКТО И НИЧТО НЕ МОЖЕТ ПРИЧИНИТЬ ЗЛА ЖИВЫМ, ПОМНЯЩИМ ОБ ЭТОМ! НИКТО В ХРОНИЛИЩАХ! НИКТО! КРОМЕ МЕНЯ! ЗАПОМНИ ЭТО, МАЛЬЧИК! ЗДЕСЬ Я УСТАНАВЛИВАЮ ПРАВИЛА И Я ИХ НАРУШАЮ!

Каменная плита, на которой стояли Вальд, Янина и Купер начала нагреваться, поползла, заваливаясь вбок, заставив их схватиться друг за друга, прислонившись к чешуйчатому драконьему боку. Купер мотнул головой, знаком предлагая взобраться на его спину. Взбешенный Хрон громыхал, перекрикивая громоподобными воплями звуки рушащихся хронилищ. Вальд подтолкнул Янину, помогая ей взобраться на чешую, потом подал тело матери — он твердо решил унести ее отсюда, дать ей свободу. Пусть мертвая, но она покинет эти проклятые места. Быстро забрался сам.

Хрон бесновался в проходе, все остальные выходы уже завалило камнем. Вдалеке слышался неясный звук: шипение, рев, рычание. Купер шепнул, что темнобородый вызвал подкрепление, и все палачи хронилищ ползут сюда. Вскоре в этом каменном мешке станет слишком тесно.

Янина выпрямилась, едва удерживая равновесия на спинных чешуях дракона, и заговорила, даже не стараясь переорать бушующего темнобородого:

— Ты слабеешь, Хрон. Такого же раньше не случалось? Чтобы какие-то людишки тебе противоречили? Ты слишком многое стал забывать, не так ли?

И, о чудо! Хрон смолк, лишь далекие угрожающие звуки приближались и приближались. Янина продолжила, все еще держа перед собой книгу заклинаний:

— И, значит, книга тебе все-таки нужна, а? С ее помощью ты сможешь вспомнить все, что тебе нужно, чтобы продолжать господствовать здесь, — ох, как подчеркнула она вот это «здесь», — А если я ее сейчас уничтожу, сам понимаешь, что может случиться. Не будет хронилищ, некуда будет деваться грешникам, они попадут к Семерке на их благословенные поля. И Семерка узнает, что ты оказался никчемных хранителем, занимаясь другими, своими личными делами. Обнаружат миры, которые ты поработил, ведь так? И что может тебя ожидать? Я полагаю — твоему бессмертию придет конец. И твоей власти и всему тому, к чему ты привык за свою вечность. В хронилищах появится новый хранитель… Решай же! Теперь у тебя лишь один миг — так ли ты хочешь нам отомстить?

Хрон взвыл:

— ВЕДЬМА! ОТКУДА ТЫ МОЖЕШЬ ЗНАТЬ, КОЗЯВКА СМЕРТНАЯ, ЧТО МОЖЕТ БОЖЕСТВО?! ВЕДЬМА!

— Я не отрицаю, что я — ведьма. Ты знал и раньше, что ведьма. Почему так огорчился сейчас-то?

Купер прошелестел едва слышно, чтобы Янина прекратила спорить и держалась крепче, он, вроде бы придумал, как найти выход. Ведьма вцепилась как можно крепче в плечо Вальда, продолжая препираться с темнобородым, стараясь отвлечь его от происходящего. Купер отвернув морду, напрягся, что-то едва слышно заклокотало в его глотке. Вальд ощутил, как чешуи стали теплее.

Крылья Купер поднял и завел назад, стараясь плотно прикрыть седоков. Баах, столб огня извергся из отверстой пасти дракона, прожигая каменную стену хронилища. Стихли все звуки, лишь пощелкивали, остывая, камни вокруг проплавленного отверстия. Хрон застыл. Купер взмахнул крыльями, приподнимаясь над каменными плитами и полетел к проплавленному выходу. Янина издевательски расхохоталась:

— Ты проиграл, темнобородый! Проиграл! Прошло время споров! Прощай! Прощай навеки! — и бросила раскрытую Книгу теней на текучую груду камней, все еще краснеющую внутренним жаром. Книга загоралась неохотно, листик, потом еще листик, и был миг, когда Хрон мог бы выдернуть ее. Но темнобородый застыл в ступоре: никогда еще смертные не бросали ему вызова, и никогда еще не ускользали от расплаты. Селена и Янина — теперь для него две женщины, которых нужно вернуть, вернуть в хронилища, иначе не будет никакого покоя. Теперь есть два имени, которые будет он твердить, убивая и пытая тех, кто имел несчастье попасть сюда, в эту юдоль печалей и мук. Селену будет сложновато достать, но она теперь поистине мертва и ее можно лишь выменять у Семерки. В мыслях Хрона проносилось лишь это, Книга не занимала ни мгновения его размышлений. И Книга начала-таки гореть, пламя вздымалось все выше. А потом огонь стал слишком жарким и Книга взорвалась. Летящий по лабиринтам хронилищ Купер почувствовал ветер, словно гигантская ладонь подхватила и толкает его под хвост. Вальд прокричал:

— Ого! Это еще что было? А ты уверен, что нам именно туда?

— Помнишь, ты попал в «Приют драконов»?

— Ну да, только зачем нам туда?

— Там ВЫХОД, ты забыл?! — и прибавил скорости.

Вальд и Янина молчали. Слишком многое случилось за такое короткое время. Вальд постарался уложить тело матери так, чтобы они могли вдвоем придерживать ее, отер кровь с лица, Облик Селены изменился с момента смерти. Лицо приобрело те самые черты, что астроном хранил в сердце. Вновь потемнели волосы, исчез страдальческий оскал, мышцы расслабилось. Казалось, она просто заснула, притомившись. Янина старалась унять дрожь, появившуюся после того, как кинула Книгу теней в пламя. Еще бы: сжечь темную книгу заклинаний, переспорить темнобородого, ну или хотя бы заставить его замолчать — было от чего волноваться.

Купер старался покинуть хронилища как можно быстрее. Он предполагал, что его откровенный бунт должен иметь последствия. Но в хронилищах что-то происходило. И Хрону явно было не до них. Шумели обвалы и осыпи, низвергались водопады, там, где их никогда не было, там где даже воды не было, она появлялась неведомо откуда. Иногда водопады били вверх, словно фонтаны. Иногда вместо воды лилась кровь, иногда — кипяток. Открывались и закрывались земляные и каменистые проходы, воздвигались и рушились залы с колоннадой, пыльный зал засыпало. Камни погребли всех, кто там находился, включая малыша Аля и всех его подопечных.

С грохотом закрывались порталы, отправлявшие темнобородого в покоренные им миры. В этот самый миг Хрон утратил господство повсюду, кроме предназначенных для него хронилищ. Не будет больше мрачного божества, требующего кровавых жертв. Маленькая пустынная ведьма оказала огромную услугу всем этим мирам, сама того не ведая.

Купер пролетел над «Приютом драконов» так низко, что едва не снес крышу. Дядька повар, который был так добр к Вальду вздрогнув, икнул. Вспомнил про своего сына, и того парня, с астрономовскими глазами, которого отпустил, хотя должен был накормить истинной едой.

Дракон уже изрядно устал — шутка ли, нести на себе троих людей. Лишь непривычно свежий запах, что смешивался с запахом хронилищ, пока еще смешивался, заставлял лететь, спешить навстречу этому чудесному запаху. Купер летел навстречу грозе, что давно собиралась над Великим Ущельем. Тучи несколько дней кружили над Прогалью — небольшой деревушкой, притаившейся на краю пропасти. И в миг, когда наконец ударила молния, дракон вырвался из Ущелья, поднимаясь стрелой ввысь. Воздух пах водой, грозой, зеленью трав и листвой деревьев, виноградниками, что мокли под проливным дождем неподалеку. Купер никогда не чувствовал такой свежести. От смены запахов кружилась голова. Забыв о седоках, забыв об усталости, понесся меднокрылый дракон навстречу грозовым тучам, стараясь подняться как можно выше.

— Я свободен! Свободен, — ликование вылилось в крик, напугавший жителей Прогали. Прогальцы, высунувшиеся из домов, чтобы посмотреть, что происходит, потом клялись, что видели тень дракона с двумя седоками, прослыв отчаянными сказочниками или лжецами — кто как рассказывал. Ха, драконы. Всех их победили и они пропали, так что не врите. Нет таких зверюг больше на Зории. Если уж вы лишка залили в горло, то уж сочиняйте правдоподобнее.

Вальд очнулся от забытья, когда начал скатываться к хвосту. Схватился за чешую, придерживая тело Селены. Вальд заорал, пытаясь докричаться сквозь грохот грозы и свист ветра:

— Купер! КУПЕР! ТЫ СЕЙЧАС НАС УРОНИШЬ! ЭЙ!

Купер вздрогнул, оглянулся, ощерив свои зубищи в наисчастливейшей ухмылке:

— Не бойся, не уроню. Лететь-то куда? А то я тут ошалел немного от вольной воли.

Вальд задумался — и верно, лететь-то куда? Решение пришло само. Вальд вспомнил, с какой теплотой мама отзывалась о родном Турске, как много он значил для нее.

— Лететь надо в Турск. Пока прямо так и лети. Потом поднимись выше. Увидишь пески начинаются и озеро рядом, а на озере — это Мэйри будет — город. Город Турск. Вот туда и лети. Тебе передохнуть не надо?

Дракон отрицательно помотал рогатой мордой и устремился в указанном направлении. Янина сидела тихо-тихо, внимательно разглядывая проносящиеся внизу живописные окрестности.

— У вас тут так много зелени и воды…

Вальд посмотрел вниз. Да, с такой высоты Мир выглядел иначе. Он выглядел слишком прекрасным, мирным и беззащитным, особенно если сравнивать с тем, что пришлось повидать: смертоносные пески Крогли, жаркий и безжалостный Крамбар со всеми его крамсонами, хирдаманнами и Олафом Всемогущим, заснеженный Второй круг с син-убийцами, лабиринты хронилищ во главе с темнобородым и все тамошние обитатели, которых не пришлось увидеть…

Недавние приключения понемногу начали стираться из памяти. Прошедшее становилось похожим то ли на полузабытый сон, то ли на рассказанную в детстве сказку. Только вот медный дракон Купер машет крыльями, и пустынная ведьма Янина сидит рядом, задумавшись, да освобожденная из хронилищ Селена мертва…

Селену похоронили на берегу озера Мэйри, неподалеку от Турска. Вальд долго стоял перед маленьким холмиком. Обещал себе, что вернется, что будет здесь памятник, который расскажет всему Миру о той, которая здесь обрела свой вечный покой… От мыслей отвлек зов Купера:

— Вальд, а мы тут надолго?

Вальд сначала отмахнулся, мысленно прощаясь с матерью. Потом до него дошло, что в голосе дракона прозвучали какие-то непривычные просительные нотки. И Янина, до этого очень тихая, непривычно задумчивая, всполошилась, поглядывая в сторону города:

— Боюсь, у нас компания скоро появится. Ты б поспешил?!

Вальд оглянулся: городские ворота широко распахнулись, и сквозь них валила толпа горожан вооруженных кто чем горазд. Толпа была настроена более, чем решительно — еще жива память о драконах-разрушителях, хотя прошло немало лет.

— Придется сматываться. Здесь нам совсем не рады, а объяснять им кто да что — слишком долго и утомительно, — Вальд последний раз погладил земляной холмик, прикоснулся к доске, на которой он умудрился нацарапать дорогое имечко: дама Селена Виктория де Аастр, клан астрономов.

Они поднялись достаточно высоко, когда дракон поинтересовался:

— А есть в твоем этом Мире местечко, где нам буду рады? Пустынная ведьма и медный дракон — не слишком ли странная для тебя компания? А?

— Есть, есть! Есть люди, которые будут рады даже тебе, медный твой лоб! И Янина там будет к месту. Нам надо в Блангорру!

Вальд размаячил куда лететь, и Купер поднялся еще выше, выше облаков, которые золотились светом уходящих на ночь светил. Турск остался позади, с его удивленными жителями, которые с недоумением разглядывали могилу с таинственной надписью. О похищении одной из освободительниц — Селены де Аастр, их мирячки, слышали все. А тут — вот, свежая могила. И спешно улетающий дракон… Кто они? Эта парочка на драконе? Вальд же порадовался про себя, что им не пришлось воевать с жителями Турска. Слишком тяжело бы пришлось мирянам против дракона и очень сильной ведьмы.

Купер летел так высоко, как только смог подняться, и так быстро, как только мог выдержать.

Поднажать еще чуток, подняться еще повыше — слишком холодно и темно для людей… Впереди показалось озеро. Вальд безошибочно проложил курс. Озеро — Великий Брон, а вон и башни Блангорры. Дракон снизился. Светила еще не успели опустится за горизонт, а друзья уже подходили к городским воротам столицы. Дракон отряхнулся, Янина попробовала пригладить непослушные волосы, торчащие в разные стороны. Вальд усмехнулся — не помогло ни тому, ни другой, вид их не стал более презентабельным.

— Я надеюсь, что меня тут еще помнят. А то загремим в примовские темницы до выяснения обстоятельств.

У Купера удивленно вытянулась морда — как только у него это получилось, у дракона-то?

— Темницы? Ты же обещал, что нам тут будут рады?

— Ну да, рады, только потом, когда тебя на цепь посадят и будут представления закатывать. А чтобы ты огнем не фыркал, пасть тебе закуют в намордник! Янина же будет пахать на благо общества — дождь не в сезон вызывать, или, опять же, ветер утихомиривать. А! Будет выступать с номерами — она говорит очень гладко, да много так.

Вальду сбоку прилетел камушек, сначала один, потом еще, потом целый град мелких камешков.

Ведьма успела сотворить маленькое заклинание в отместку на шутки астронома.

— Купер, не обращай на этого шута внимания. Это у него шутки такие. Я вот думаю, что никакой он не астроном, ну, то есть из клана-то из этого, тут ничего не попишешь. А вот применяли его, как раз на потеху публике.

— Вальд, не злил бы ты нас, а?

— Ладно. Это я чтоб обстановку разрядить, а то вы такие серьезные, что аж мне страшно стало.

Пошли? А то ворота закроют, а я уже сегодня хочу всех благ цивилизации вкусить.

И они пошли. И теперь у них оставался лишь миг. Один лишь миг до того, как стать навеки бессмертными.