Темнота стала не такой плотной, чернота сменилась серостью. Поначалу Вальд шел в такой кромешной тьме, что все виденные им ранее мраки перестали казаться темными. Хронилища вновь изменились — стены то становились такими близкими, что астроному приходилось протискиваться, оставляя на шершавых поверхностях куски кожи, а иногда шаги Вальда звучали так гулко, словно он попал в огромные залы, в которых даже эхо затихает, не успев вернуться к источнику звука, и границы не видны, теряясь в пыльном полумраке. Но обо всем этом приходилось лишь догадываться — потому что мрак становился таким густым, что его можно было резать ножом. Иногда позади слышались чьи-то шаги, иногда шелестящие звуки чьего-то ползущего тела, порой кто-то неподалеку стонал, да так, словно этому невидимому мученику вынимали по одной кости из тела — живому. Иногда слышались недвусмысленные звуки совокупляющихся тел, причем партнерами не всегда были те, кто хоть отдаленно близок к человекообразным. Хронилища подтверждали свою репутацию, только для какой-то цели скрыли свое лицо. Ноги уже давно ныли, отказываясь идти. Но в этой темноте останавливаться — совершенно гиблое дело. А уж устраивать привал — и вовсе. Поэтому приходилось ползти, иногда даже цепляясь за стены, которые преподносили сюрпризы, то становясь влажными и склизкими, то льдисто-холодными, или горячими — такими, что Вальд до волдырей обжег зажившие было ладони, лишь прикоснувшись к камню. И вновь блуждания в лабиринтах мрака. Сама тьма вползала в сердце, нашептывая, что пора лечь и сдаться, лечь и отдохнуть. Так продолжалось невообразимо долго. Казалось, что вечность сдохла и лежит, разлагаясь где-то в уголочке хронилищ. Что все сущее умерло и лишь ему, Вальду, за какие-то то ли грехи, то ли заслуги выпало бродить здесь до скончания, только чего — если сама вечность пала?.. Перед глазами начали проплывать мерцающие цветные круги, потом летать меленькие мушки, выросшие сначала до размеров приличных мух, потом ставшими птицами, а потом в виде мух заполнившими всё поле зрения. Астроном запрокинул голову, пытаясь рассмотреть свою новую реальность, в которой мухи размером с здоровый шкаф могут унести его в свою мушиную страну, и использовать в своих мушиных целях — в качестве домашнего животного, например. Разглядывая это странное порождение мрака, астроном не удержался и упал навзничь, вновь пребольно ударившись затылком. Под волосами немедленно вспухла приличных размеров шишка, и перед глазами появился источник света. Вальду почудилось, что глаза у него теперь равномерно распределены по всему туловищу, некоторые — под одеждой, и ткань им мешает моргать, цепляясь ресницами.

Сейчас эти глаза помогали разглядеть окружающее. Вальду подумалось, что вот теперь-то он свихнулся окончательно — какие глаза, по какому туловищу? Каким образом? Но светло стало на самом деле — откуда из-за угла волнами струился свет, то затухая, то становясь ярче.

Глазам, что выросли на теле, стало нестерпимо больно и они закрылись, навсегда. Вальд почесал затылок, размышляя над этим феноменом, наткнулся на шишку, подросшую еще немного и отключился, ударившись вновь головой… Очнувшись уже в который раз — он забыл и считать, сколько раз за вечность пребывания в Третьем круге и в хронилищах сознание покидало его бедную побитую головушку — пришла мысль и уселась на макушке, вытеснив все остальные: «А что я тут делаю? А кто я?». И снова голос, подозрительно напоминавший хрипловатый бас Вейлина напомнил: «Хоть и крепок твой череп, но удары по нему, похоже даром-то не прошли. Ты же за матерью пришел, вот и будь любезен — соответствуй. Встал, собрал все свои филейные части в горсть и пошел». И так убедительно посоветовал, что Вальд и впрямь попытался вскочить. Но измученный организм подвел, сил хватило только чтобы сесть. Привалившись к умеренно теплой стене. По которой медленно сползало вниз какое-то коричневатое вещество. С соответствующим запахом. Тьфу, ты! Ну никак здесь без сюрпризов не обойтись — если стена теплая, то будет обязательно намазана каким-нибудь дерьмом, если горячая — то до ожогов, а уж если холодненькая попадется — рискуешь возле нее навсегда остаться, в качестве трофея, примерзшего по неосторожности. Что за отвратительные тут местечки! И снова Вейлин в голове: «А ты что предполагал, что Хрон ваш для своих мучеников создаст приятные для пребывания условия — пусть им будет хорошо!? Эк ты загнул!»

Вальд, отмахнувшись от своего незримого собеседника, не может хирдманн знать таких словечек. Эка загнул: «приятные для пребывания»! Встал, стараясь не касаться стен, благо их стало видно, и они находились на достаточно расстоянии. Покачнулся, едва не завалившись вновь, подивился собственному везению — каменистый пол сплошь и рядом усыпали острые каменистые осколки, как это удалось не зацепить ни один из них — чудо, да и только. На подламывающихся от усталости ногах шагнул навстречу свету. Которого стало слишком много, когда астроном повернул за угол. Свет был везде, изливаясь из стен, от потолка. Каждый уголок этой части хронилищ был схож с маленьким светилом, у которых именно сейчас наступило время быть в самом зените.

Антипод тьмы был столь же болезнен, и мухи перед глазами вернулись вновь. Вальд прикрыл глаза руками, стараясь сквозь оставшуюся щелку между пальцами разглядеть подробности этого сияющего «места». Впереди, в пределах шагов этак ста, виднелся водоем, в котором плескалось нечто очень большое. Вальд вспомнил то, что шуршало по камням, преследуя его во тьме, и содрогнулся. Зверушки здешние не отличались миролюбивым нравом и все, как один, исповедовали принцип, что кушать надо всех, кто только позволит с собой это сделать. Их не интересовало — живое оно или мученик, который уже мертвый. Они, зверушки, разницы особо не чувствовали, им, главное, плотью наполнить пустое брюхо, а там уж Хрон разберет — если и накажет, так сытого зверя. Этот, что плескался в водичке, явно не отличался от своих собратьев.

Разве что только превосходящими размерами. Ну и, может быть, более злобным нравом. А вода манила: запахом, прохладой, желанием почувствовать себя наконец освеженным после всех странствий по темным лабиринтам. И возле воды было не так ярко. Смущало лишь это плескание и то, что в хронилищах вода, скорее всего какая-нибудь этакая. Нырнешь, а вынырнешь ли?

Колебания, впрочем, длились недолго. Вальд напомнил себе, что он-таки живой по имени Торнвальд де Аастр, стараясь вспоминать об этом как можно чаще. А поэтому — вода ли, зверушка ли — все это игры его собственного разума. Ну и к Хрону их.

На бегу стягивая с себя одежду — надо бы хоть эту поберечь, предстать перед матерью в лохмотьях не очень хотелось. А встреча будет, сейчас верилось в это. С наслаждением нырнул, плыл в неожиданно чистой, теплой и ласковой воде, пока хватило дыхание. Вынырнул далеко от берега и наткнулся на шершавую глыбу, которая удивленно пророкотала на общезорийском:

— Ты еще кто?

Вальд поперхнулся водой, которая на вкус оказалась солоноватой — как в Большом океане.

Откашлялся, задрал голову, силясь разглядеть говорящего в полумраке уходящей высоко пещеры.

Но источник речи был слишком далек. Астроном крикнул вверх:

— Я астроном, ну и немножко пастырь, Торнвальд де Аастр. А ты кто?

Возле лица неожиданно оказалась гигантская морда, отливающая медью, острые шипы, похожие на заусеницы на металле, торчали во все стороны, на голове — или морде? — три рога, замысловато изогнутые. Морда моргнула парой изумительных глаз, цвета зорийских светил, изогнула длинющую гибкую шею:

— Я, что ли? — и, словно задумавшись забормотал: — Эээ, оно разговаривает и оно знает, как его имя?

Кто это может быть? Кто может быть в хронилищах с таким дивным именем?

Вальд опешил, в мыслях пронеслось: «Ну вот и все, так вот и смерть приходит». Вспомнив свой давний плен у драконов, вздрогнул явственно, теплая вода показалась ледяной. С облегчением вспомнил, что живой в хронилищах должен очень постараться, чтобы умереть, но вот эта тварь знает, что живых трогать нельзя?

— Эй, а зачем обзываться? Я не тварь, я дракон. Купер. Я знаю, что ты живой.

Вальд смутился.

— Да, да. Мысли я могу читать.

— А не читать можешь?

Теперь смутился дракон, если можно так сказать про дракона:

— Подумай что-нибудь.

Пауза.

— Подумал?

— Да, я же не могу не думать.

— Ну тогда, значит могу, не читать. Если тебя это больше устраивает.

— Конечно, устраивает. Кому понравится, что в его голове, как в кладовке какой-то, воришка шурует.

Ты, значит, Купер? Не слишком ли для медного дракона быть просто Купером?

— Да уж, не заморачиваются здесь с именами. Был бы я, например, облачный, был бы — Клауд, золотых обычно называют Голдами, ну и все такое, идею ты понял. А почему ты здесь живой, да, с именем, да с целыми ушами?

— Я тут по делу. А ты людей не ешь?

— ОО! Он по делу! Нууу, я мясо ем, а людей — не пробовал. А надо?

— Ты вроде ж дракон. Вам вроде положено.

Яркие глаза моргнули и потупились. Вальд с удивлением понял, что дракон грустит. ДРАКОН — ГРУСТИТ?! ЧТО?!

— Меня за это Зад-на-колесах сюда и сослал. За то, что я не такой дракон, каким бы положено быть.

— А кто это еще — Зад-как-его-там? И что с тобой не так?

— Это наш воспитатель. У него стул с колесами вместо нижних конечностей, поэтому и зовут так. И он говорит, что господин наш будет мной недоволен, потому что я… Ну я — добрый, — вздохнул так, что по пещере пронесся неслабый такой порыв ветра. У Вальда устали руки и ноги — плавать вокруг дракона — и он поплыл к едва видневшемуся в полумраке берегу.

— Эй, Торнвальд, а ты тоже считаешь, что дракону нужно быть недобрым? Ты покидаешь меня так быстро? Я могу стать злым, только поговори со мной еще, а?

— Нет, я так не считаю, просто плавать больше не могу. На берег надо, — прокричал, теряя силы, и на выдохе ушел под воду. Напрасно внушал себе, что живой, что умереть так не может, пытался сгруппироваться, потом расслабился, чтобы всплыть. Вода упорно не желала выталкивать его наверх, камнем тянула к черно-багровому дну, темнеющему уже так близко. Легкие сдавило, остаток воздуха вырвался пузырями, перед глазами поплыла красная рябь, руки ослабев, упали и астроном сдался. Он так устал идти, бороться, решать, получать подзатыльники и оплеухи, по голове вон сколько раз уже прилетело…Очнулся — опять — уже на берегу.

— Ты прости уж, я не знал, что люди так быстро тонут. А ты откуда?

Вальд устало опустил голову на руки, кивнул в благодарность, и едва слышно просипел, засыпая:

— Теперь ты не можешь меня убить. Ты меня спас, и с этого момента несешь ответственность за мою жизнь, — глаза сомкнулись, упорно не желая открываться, — успел лишь прошептать, — Я с Зории, из Мира, — и Вальд заснул. Дракон отряхнулся от воды — впечатляющее было зрелище, жаль никто не видел. С медных чешуек в разные стороны полетели капли воды, вспыхнувшие в неярком свете маленькими огоньками. Потоптался, приминая песок, сел, обвив задние лапы шипастым хвостом. Посидел, наблюдая за спящим человеком. Вскоре зрелище наскучило, и, зевнув во всю пасть, дракон улегся, прикрыл глаза и тоже задремал.

В этот самый момент темнобородого что-то словно кольнуло, и в отдаленном уголке хронилищ он заметил эту странную картину: обнаженный человек — мужчина, темноволосый, астроном-пастырь по печати крови, спит ничком на песке, едва прикрытый тряпками, напоминает вроде смутно кого-то, а неподалеку примостилось его неудачное дитя — Медный дракон, Купер, на которого возлагалось столько неоправданных надежд. Зад-на-колесах постоянно предлагает этого неудачника на мясо и кожу пустить, говоря, что толку от него не будет. Никакого завоевателя из этого меднолобого не получится — жалостлив больно. Матери Купера темнобородый не помнил — син какая-то, подохла при родах, когда пыталась изгнать из себя гигантское яйцо. Лиц своих наложниц темнобородый не запоминал — зачем помнить мясо — они служили лишь инструментом для удовлетворения похоти, и вынашивания деток, если можно так сказать про женщину, чьим плодом является яйцо. Гигантское яйцо, покрытое чешуей, разрывающее в клочья родовые пути. Из яиц с временем вылуплялись драконы, его премилые детки, которые служили своему отцу верой и правдой, добывая новые места для хронилищ — места-то поди мало, а мучеников поди много — вон с одной только Зории косяками перли, и даже с умениями темнобородого сложно стало найти пустое местечко. И ведь есть еще другие миры, подвластные Хрону.

А вот этот медный отпрыск получился красив, да бестолков… Да и трепло редкостное, болтать горазд, уж точно. Хотя, можно было постараться и это качество приспособить, вот кабы не доброта его — у дракона доброта, вот бред какой-то. Откуда у злобной син — а они другими и не бывают — и у него, темнобородого властелина времени, зла, лжи и повелителя хронилищ, может быть такой миленький детеныш? Хрон пожал плечами и отвернулся от спящих до поры до времени — надо за ними приглядывать, а ну как медный за ум возьмется. И схарчит спящего за милу душу, подтвердив тем самым свое право на истинную еду.