Здесь всегда пыль висит в воздухе. Здесь всегда тусклые сумерки бродят между полуразрушенных каменных колонн. Здесь всегда все по-прежнему. И это «всегда» — родная сестра вечности, в которой так явственно слышится плач обреченности. Обреченности тех, кто навеки обречен быть здесь — как узники, так и их палачи. Спешенные драконы бродили среди руин, пытаясь хоть на миг спрятаться от своих мучителей. За изможденными узниками неспешно шествовала парочка, затянутая с ног до шеи в черную кожу — женщина и мальчик. Селена и Аль — палачиха и ее юный ученик, истово несшие службу. Им спешить некуда, в их распоряжении — вечность, преследуемым деваться некуда.
— Селена, а как лучше бить плеткой?
— Смотря каких целей ты хочешь достичь — причинить жгучую боль, убить — с муками или без, содрать кожу быстро или медленно, тут много нюансов.
— Для спешенных же все равно — они восстанавливаются, давай на ком-нибудь попробуем все твои методы работы с плетью. А еще, а еще я хочу освоить все ножи, что у нас есть. И яды, про яды ты мне не рассказывала.
— Не все сразу. Аль, давай не спешить — у нас впереди очень много дел, и целая вечность в запасе, — Селена широко улыбалась, и голос вроде бы веселый. Лишь в самой глубине глаз затаилась тоска — очень глубоко. Тоска, о которой, возможно, позабыла и сама ее владелица. Тоска о том, что могло быть… Когда она смотрела на белокурого мальчика с таким интересом выспрашивающего о подробностях какой-либо пытки, его лицо как-то неуловимо менялось. Волосы темнели, глаза приобретали жемчужно-серый цвет, зрачок становился огненным, и голос… Голос словно становился все тише, изменяясь. Изо всех углов слышался зов. Смутно знакомый голос звал ее по имени, снова и снова. Доводя до безумия. Хотелось зажать уши руками — крепко-крепко, закрыть глаза, сесть в уголочке и сидеть, раскачиваясь, стараясь ни о чем не думать, чтобы прогнать это навязчивое видение и этот зов. Но подбегал Аль, и вновь — вопросы, вопросы, вопросы. И надо было не забывать об узниках — никто из них не должен быть обойден вниманием. Всем им надо ходить, не присаживаясь ни на миг. Кроме тех, на ком проводилось обучение. Те могли даже и лежать. Только вот старались спешенные избегать этого отдыха. После которого они оставались на какое-то время серьезно искалеченными. Пока не восстанавливались, чтобы вновь попасть на пыточный стол. Но и после пыток им не было покоя, если оставались в сознании — следовало брести на изрезанных или переломанных конечностях, с теми следами пыток, что оставляли на них уроки юного палача. Аль больше всего тяготел к ножам — блестящие лезвия его прямо-таки завораживали. И, когда Селена работала с каким-либо узником при помощи ножа, мальчишка крутился под ногами, норовя подлезть как можно ближе. Он не боялся абсолютно ничего, что давало повод думать, что Аль — настоящий сын Хрона. Хотя внешне не было никакого сходства.
Облик Прима давным-давно изгладился из памяти, Селена забыла даже имя его, забыла все имена, которые были ранее дороги. Лишь свое собственное имечко не изгладилось, и то потому что Аль дергает постоянно: Селена, Селена, Селена, Селена.
Пыльный зал навсегда пропах застарелой кровью, экскрементами, рвотой — вечными спутниками пыток. Легчайшая пыль витала в затхлом недвижимом воздухе, частички ее вздымались при ходьбе, оседая замысловатыми узорами на каменных плитах. Вот уж где нашло приют постоянство — те же лица, та же унылая картина вокруг, менялись лишь способы пыток, оставляя неизменным результат. Результатом всегда были нескончаемые страдания. Спешенные молили темнобородого о величайшем благе забытья, желая хотя бы не помнить ничего из прошлого, желая забыть совершенно все. Но милосердию не место в хронилищах, и все было, как было…
Отчетливо и громко громыхнуло где-то в высоте зала. Перед спешенными появилось по миске какой-то серовато-бурой похлебки и стакану мутного пойла — обед. Приемы пищи были регулярными, хотя и подавали всякую гадость. Но эта гадость давала пусть недолгий перерыв в беспрестанной ходьбе, которая сама по себе способна довести до безумия своей монотонностью. И пища была горячей и насыщала достаточно, чтобы протянуть до следующего, так называемого, обеда. Вечные узники давно прекратили счет дням. Их день длился вечно. Ночи не было. Всегда были пыльные серые сумерки. И лишь прием пищи позволял хоть немного скрасить существование. Палачихе и ее подручному пища доставалась совершенно другая — изысканные деликатесы на столовом серебре, вина в драгоценных кубках. Яства свежайшие, затейливо украшенные овощами и пряными травами. Вина — выдержанные и приятные на вкус. Некоторые порождали какое-то смутное сожаление — Селена, пригубив такое вино, тщетно пыталась вспомнить, поймать ускользающую ниточку воспоминаний, и, вроде бы вот она, сейчас, сейчас ухватишь, но в следующий миг все затягивала серая пелена, и оставалась лишь горечь и печаль.
Которые позже перерастали в беспричинный гнев. И горько сожалели о своей участи спешенные драконы, когда Селене доставалось то самое вино — вино было ущельским, знаменитым даже здесь. Хрон, самолично продумывая ежедневное меню своей узницы и воспитанника, старался включать ущельское винцо регулярно, но не слишком часто. Что уж злоупотреблять с терпением детишек — и проклятых драконов, и прекрасной Селены. Аль в эти расчеты не брался — ему ущельское вино не приносило никаких необычных ощущений, пьянило немного и всего лишь, как все другие вина.
Иногда безухий Вальтер, бывший отец Иезекиль, все еще сохранивший некоторую пухлость, несмотря на лишения и скверную пищу, подползал поближе, почуяв запах какого-нибудь особенного блюда. Прячась за полуразрушенными камнями, сидел, призакрыв глаза, вспоминая о минувших трапезах, что были в его жизни. Иногда пытался молить о малюсеньком кусочке этих благоухающих яств, иногда впадая в истерику, вопя об обещанном изобилии пищи. И приходил Хрона. Темнобородый, улыбаясь пренеприятнейшей улыбкой, лично привозил еду для безухого спешенного Вальтера, который каждый раз не мог сдержаться и набрасывался на поданные блюда.
Торопливо чавкал, закрываясь от всех остальных, не без оснований опасаясь, что могут заставить поделиться. И каждый раз, ощущая нестерпимую боль от яда, которым была щедро сдобрена пища, зарекался даже подходить ко своим мучителям, когда они трапезничают — ведь знал же, знал твердо, что не просто так сам темнобородый доставлял еду. И умирал в жесточайших судорогах, лелея мысль, что в этот раз смерть будет окончательной, и покой придет. Но нет. Пролежав неподвижно и бездыханно в луже собственных испражнений, ко следующему приему пищи он приходил в себя… Единственное, о чем не помнили спешенные, это то, что они уже мертвы.
Селена открыла глаза. И закричала, не сдержавшись — вокруг царила непроглядная темень, пугающая до дрожи, до отвращения к себе. Никак не могла остановиться и орала, не прекращая, пока не захрипела, пока не начало саднить горло и не пересохло во рту. Попыталась успокоиться, начала обшаривать каменистые стены рядом с собой, ударилась о выступ и только это немного помогло прийти в себя. Селена села рядом со стеной, подтянув колени к груди, начала раскачиваться из стороны в сторону — как мечталось недавно. Руки еще тряслись, но в голове понемногу начало проясняться, приступ неконтролируемого ужаса схлынул, оставив противную горечь во рту. Как узнать, насколько велико это помещение, в котором она оказалась? И как, кстати, оказалась? И выбраться бы отсюда как-то. Пыльный зал сейчас виделся почти родным, привычным, по крайней мере. И падшие уже не вспоминались теми, кем они на самом деле были. А как же там Аль, вдруг спешенные его обидят… нужно поспешить, нужно выбираться отсюда. Обшарила поверхность под ногами — только мелкие камешки, провела рукой вдоль бедра: «О! То, что нужно». На поясе висела ее вечная спутница-плетка. Прислонила плетку к стене так, чтобы обязательно дотронуться до нее, когда вернется с другой стороны. Положила руки на камень и пошла, считая шаги, надеясь на скорое возвращение к такой ненавистной, но такой привычной плетке. Шагов насчиталось уже семь сотен, когда нога плюхнулась в воду. Хорошо еще шла маленькими шажками, а так бы со всего размаху влетела в эту неведомую воду, а там — мало ли, что там. Селена наклонилась вперед, ощупывая влажные камни, присела на корточки, потом встала на колени и медленно-премедленно поползла вперед. Не хотелось ко всем неприятностям добавить еще и мокрую одежду. Вода была рядом, она была прохладной на ощупь и вроде чистой. Замирая от страха, отпила из сложенных лодочкой ладоней и присела на камни, ожидая реакции. Но ничего не произошло: уже и ноги затекли — сидеть в неудобной позе на мокрых камнях — то еще удовольствие. Обрадовалась первой хорошей новости — вода вполне себе годная, напилась вволю.
Умылась, как смогла в этом кромешном мраке. Хорошо еще на волосы не надо никакого внимания обращать — они как-то сами о себе заботились. Селена давно забыла, когда она даже просто прикасалась к роскошной косе, что венчала ныне ее голову.
Вода высыхала, приятно холодя кожу. Насколько этот водоем большой, его придется обходить или проще переплыть? А какова глубина, а вдруг он слишком широк, и сил не хватит до противоположного берега… Слишком много вопросов. Пришлось топать по бережку, даже не топать, а ползти, старательно придерживаясь влажных камней руками, рискуя свалиться в воду…
Но всему — свой гроб, и путешествие в темноте закончилось. Селена дошла до оставленной плетки и, схватив ее крепко-крепко прижала к груди, словно родное дитя. Родное дитя… Эти простенькие слова почему-то заставили напрячься — глаза подозрительно защипало, в горле появился ком, который не получилось сглотнуть. Всплыло из глубин памяти имя — Торнвальд, Вальд. Сердце забилось часто-часто, стремясь выскочить через горло, перед глазами мелькнули картинки — смешливый пухлощекий малыш забавно топает своими ножками, стремясь поймать ее юбку. Юбку. Пеструю юбку… Провела рукой по ногам — сколько хватило памяти, столько и помнились эти кожаные штаны, словно нарисованные на ее коже, никогда не было у нее никаких юбок. Но картинки снова всплыли, затмевая все, что помнила до сих пор. Она и этот самый малыш — только уже постарше — едут сквозь пески на каком чудном звере, попадают под дождь, спят, смеются. Хотелось смотреть дальше, но дальше ничего не было. Сплошная чернота, как здешний мрак. Селена сначала замерла, пытаясь справиться с подступившей болью от потери таких сладостных воспоминаний, потом, схватив плетку, начала хлестать все, что попадалось под удар — стена, камни под ногами, вода, вскипевшая от ударов холодными брызгами. Хлестала до изнеможения, вымещая всю скопившуюся горечь… Потом поскользнулась и упала, пребольно ударившись коленом. Боль отрезвила. В наступивший момент просветления Селена поняла, что она попала в какую-то потайную часть хронилищ, выхода из которой попросту нет. Нашла возле стены место посуше и прилегла, пытаясь придумать хоть что-то. Ее угнетало отсутствие воспитанника, Аля, ради кого-то рядом уж она бы смогла постараться и таки найти выход. Тот темноволосый малыш, Вальд, уже изгладился из памяти, словно его и не было. Оставив лишь мимолетное сожаление, словно о несбывшейся мечте. Или видишь сон, в котором ты так счастлив, и ты помнишь обо всем в момент пробуждения, но днем сон тает, исчезает и радостное ощущение, и ты вновь оказываешься там, где ты должен быть, и тоска о несбывшемся подступает все ближе.
Селена подтянула колени к груди, устраиваясь поудобнее — насколько это вообще возможно на камнях — и уснула, вымотанная донельзя своей гневной вспышкой.
Проснувшись, Селена села, еще не открывая глаз, и пребольно ударилась о каменную стену.
Ойкнула от боли. Открыла глаза и застонала от разочарования — так хотелось, чтобы этот темный каменный мешок оказался всего лишь плохим сном. Но и в хронилище случаются разочарования, пыльный зал теперь виделся таким родным и безопасным, хотя воспоминания о нем уже начали подергиваться мутной пленкой забытья. Селена доползла до воды, вновь напилась вдоволь. Хоть смерть от жажды ей не грозит. Потом начала кричать, пытаясь докричаться хоть до кого-то.
Тишина. Лишь слышна какая-то далекая, медленная, сводящая с ума этой своей медлительностью, капель. Прижалась спиной к прохладной стене, и вновь непрошеные воспоминания заполонили разум — снова этот темноволосый смеющийся мальчуган, снова пески и солнца, яркие, полуденные… От этого видения стало и вовсе тоскливо, подступили жгучие слезы, сдавило горло.
Селена рыдала, пока силы не оставили ее, пока глаза устало не сомкнулись, и милосердный сон не унес ее отсюда.
Просыпаясь каждый раз в этой чернильной темноте, Селена все больше впадала в отчаяние.
Она очень сильно исхудала — хотя, казалось бы, здесь пища не должна иметь значения — все же мертвы и так. Но для нее, видимо, еда была нужна. Силы покидали Селену. Воля к жизни держалась лишь на тонюсенькой ниточке надежды — слепой, ни на чем не основанной. Шаря вокруг себя, Селена нашла камень с очень острой гранью и теперь могла в любой момент прекратить эти мучения, но что-то ее останавливало. Она лишь оттачивала острые грани камня, пока добилась бритвенной остроты. И Селена тянула свое незавидное существование — падшие спешенные были гораздо счастливее ее, хотя они бы с ней, пожалуй, поспорили. Спешенные могли видеть других и могли хоть как-то общаться. Могли видеть свет — пусть пыльный, и однообразный, но все же свет. Она так скучала по свету. Изредка перед внутренним зрением появлялись видения: восходы и закаты, лучик сквозь каплю воды, висящую на паутинке, все радуги, виденные за всю жизнь… Селена все больше времени проводила в полусне, который заменял ей бодрствование, теряя связь и с этой реальностью. Воспоминания о давнем прошлом так и не вернулись — слишком велика власть темнобородого — вновь вспоминался лишь смеющийся мальчик, тянущий к ней руки, или убегающий, или играющий с какой-то фигуркой — куклой или чем то наподобие. Селена пыталась вспомнить эту куклу, но мысли разбегались, своим мельтешением нагоняя сон. Вскоре она навсегда уснет и не проснется. И не нужен будет этот прохладный камень с его бритвенной остротой. Эта мысль приносила успокоение. Селена вновь заснула. Она пыталась считать свои пробуждения, но вскоре забросила это бесполезное занятие.
И снова — тишина… И снова медленная далекая капель…
Селена открыла глаза. Каменная стена, что служила опорой в краткие мгновения бодрствования, показалась прозрачной — после кромешного мрака начали сдавать глаза? Но за этой призрачной прозрачностью что-то двигалось. Селена закричала, вскочила, обдирая руки долбила по камню, пока вновь не обессилела. В изнеможении рухнула на каменное крошево. Слезы иссякли. Надежда угасала. Воспоминания стирались. Уже не было в мыслях смеющегося мальчика, как не было и пыльного зала с кружащими спешенными, не было Аля. Перед глазами лишь маячили два багровых пятна. Так похожих на глаза Хрона. И они выцветали, пропадая во мраке.
Селена вновь впала в беспамятство…
И снова — тишина… И снова медленная далекая капель…
Пробуждений становилось все меньше. Голод, жажда ее уже давно не мучили. Необходимость испражняться и мочиться давным-давно исчезла. Она могла пока еще дышать и моргать. Перестать дышать, смежить уставшие веки, забыть о муке… Исчезнет все, исчезнет и Селена.
Тишина… Тьма… Почти полное беззвучие — лишь медленная далекая капель… Появись сейчас хоть лучик света, хоть посторонний звук — они будут пугать. Пусть уж останется так, как есть. И снова — тишина… И снова медленная капель.…