Вспоминая своё одинокое путешествие через пески Крогли, Вальда всегда удивляло то, что времени он не чувствовал, словно весь путь занял один день и одну ночь. В памяти всплывали лишь пески: вверх, вниз, вверх, вниз. Иногда, когда ноги уже не держали, падал и скатывался с песчаных холмов. Каждый раз, оказываясь лицом в песке, приходилось уговаривать себя встать. А потом не просто уговаривать, а орать во все горло, чтобы встать. Голос вскоре отказал, из глотки лился хрип. Когда становилось совсем уж невмоготу от жары, находил мало-мальское укрытие и прятался там. Исхудал так, что, щеки ввалились, потемневшая от солнца кожа, которую не спасали те отрепья, что остались от платков Стелы, потемнела, штаны пришлось подвязывать веревочками.

А ремень он съел — каждый день отрезал маленький кусочек и жевал, размачивая слюной, давясь от голода. Иногда валился на раскаленный песок, пережидая спазмы в желудке. От смерти спасало лишь умение находить воду где бы то ни было. Едва заметные ручейки попадались редко, но попадались. Возле них обычно устраивал дневки, пил вволю и отсыпался, выкопав ямку, пока не становилось прохладнее. Просыпался, затягивал веревки на штанах потуже, сверялся с картой и снова брел. Мысль о том, что надо бы вернуться в Мир за помощью, даже не возникала в его воспаленном сознании. А мысль о том, что Стела, возможно, уже давно мертва, он отгонял усилием воли.

Однажды, проснувшись на закате, Вальд увидел какую-то непонятную мглу на горизонте, похожую на сине-багровый кровоподтек. Стало очень тихо, утих даже тот малейший ветерок, который поднимался ввечеру после того, как спала дневной жары. Вальд заметил, как волосы на руках зашевелись сами по себе. Почувствовал, что на затылке, который все еще побаливал иногда, волосы стали приподниматься. Мелькнули воспоминания из той далекой жизни, когда он и мама жили среди кочевников, и эти воспоминания тревожили… А потом, словно мешком по голове — буря, будет буря! Наклонился к ручейку, напился вволю, да так, что закололо в боку. Набрал воды во флягу, намочил всю одежду, все тряпки. Обмотал лицо, нашел неподалеку едва заметный бугорок песка, лёг и приготовился к неизбежному. Резко похолодало, потом налетел ветер, поднявший мелкие частички пыли — Вальд почувствовал это — и словно по открытой коже кто-то начал колоть иголочками. Порывы становились все сильнее, поднимая в воздух песок и мелкие камни. Стало очень жарко. Вальд чувствовал, что сердце готово выскочить из-под ребер, лоб покрыли мелкие капельки пота, крупным-то взяться не откуда. Резко заболела голова, горло пересохло, словно и не пил недавно. Подступила нестерпимая жажда. Вальд, с трудом выпростав руки из-под засыпающего его песка, сдвинул с глаз тряпки и попытался хотя бы смочить губы, но из фляжки посыпался песок — вода высохла или пролилась, теперь было неважно. Перед глазами закружился песок — всё быстрее и быстрее — и молодой астроном потерял сознание.

Очнулся от того, что на лицо лилась вода, открыл рот, ловя струйки, приподнялся, пытаясь открыть глаза, за что получил ощутимый тычок в бок, услышал невнятное бормотание, из которого сделал вывод, что надо лежать, а то хуже будет. То, на чем он лежал, было жестковато и монотонно покачивалось так, что Вальд вскоре задремал, а потом и уснул крепко, как не спал с момента похищения Стелы.

Следующее воспоминание — Вальд лежит в тени, на лице прохладная, мокрая тряпица, неподалеку потрескивает костерок, где-то рядышком слышится мелодичное журчание ручейка и снова — то бормотание, под которое он засыпал. Вскинулся было встать, осмотреться и снова получил тычок.

— Да лежи ты, что ты за беспокойное хозяйство-то такое! Вот егоза мне на старости лет попалси, спасай таких, оне сами в могилку то себя и укладуть и песочком-то присыплють…

Чувствовалось, что у хозяина бормотания собеседников маловато, и он привык общаться с собой.

— И глазоньки из-под тряпицы не вытаскивай свои. Компрэсц я тебе сделал с травами целебнымя, а то ослепнуть можешь. Где ж это видано, пески летають, а он зенки свои с-под тряпки вынул. Чегой разглядеть-то хотел, милай? Что ты опеть поднимаесси, а? Куды ты, ну вот куды же! Вот беспокойное-то хозяйство досталось! Лежи, а, молодец храброй, али у тебя глазконьки лишние?

Про запас в карманцах носишь, что ле?

Вальд и вправду попытался приподняться, но после этих слов улегся, и оставил попытки принять вертикальное положение. Старик ещё что-то неразборчиво бормотал, уже не обращаясь к своему гостю, а по привычке. Так астроном и уснул вновь, уже крепким сном выздоравливающего — крепкий организм выручал не раз, не подвел и сейчас.

В это пробуждение на лице не было никаких тряпок. Вальд проснулся с чувством, что его мочевой пузырь сейчас лопнет. Вскочил, огляделся — светало, лишь край горизонта слегка подернулся розоватым светом. Неподалеку темнело какое-то дерево, поковылял на плохо гнущихся ногах к нему, и с наслаждением отлил. Пока застегивался, сзади раздалось:

— Ты, когда снова соберешься мне тут беспорядок разводить, сразу скажи. А ежели тебе ссать приспичит — так ты вон туда иди, там бочка в песок врытая, специально для таких нужд. А для большой нужды — вон дощаник стоит, там закрываешься, чтобы не задуло те ничё. Я там и листья мяконькие кажное утро складываю, чтоб на весь день хватило. Я вот стар уже, иногда и не сгождяются теи листья, высыхають.

Вальд поспешил прервать поток излияний своего спасителя, пытаясь разглядеть его в предрассветном полумраке. Что спаситель — мужского полу, стало понятно из сказанного, да и голос не похож на старушечий. На горизонте показался краешек Прима, всходящего первым, и разогнал темноту. Старик оказался до того колоритным, что Вальд невольно заулыбался: лет ему, наверное, за сотню. Голова почти лысая, а те из волос, что дожили до сегодняшнего дня — серовато-белые — редкими кустиками торчат в разные стороны, кожа, та, которая не скрыта под ворохом разноцветных тряпиц, испещрена пигментными пятнами, изрезана морщинами мелкими и крупными и навек потемнела от яростных солнечных лучей. Годы согнули спину, заставили руки трястись, а ноги не всегда слушались. Но в целом, старик производил впечатление крепкого и жилистого, способного протянуть еще пару-десятков Новолетий.

— Ты чегой лыбишься? Ты, кажись, надо мной смеешься? А? — старик повязал лысину сероватой тряпкой.

— Я не хотел вас обидеть или задеть своей улыбкой. Я очень рад видеть живого человека в сердце Крогли — мы же в самом центре песков, не так ли?

— Смышлена нонче молодежь пошла. Ты астроном, я чай?

— Да, уважаемый. Меня Вальд зовут. А к вам как обращаться?

— Ты смотри-ка, глаголет чисто царёнок! Мы сословия простого, свободнорожденные мы, нас при рождении Зыбой нарекли, а прозвище по отцу — Тыкле. Зыба Тыкле мы будем, — захихикал отчего — то.

— Хорошее имя, старик. А кроме тебя здесь еще кто-то есть?

— Есть, милай, конечно, есть. Я тебе потом покажу. Пойдем, тебе умыться надо. Мы тут среди песков хотя живем, а моемся не как дикари, нееет, милай, не как они. Пойдем, у меня там все пристроено, как надо.

Неподалеку от хижины журчал родник — тот самый, которому оазис обязан своим существованием и тот самый, чье веселое щебетание Вальд слышал на грани бодрствования. Вода ниспадала с каменистого уступа в небольшой водоем, в котором было достаточно глубоко, чтобы окунуться с головой.

Старик с гордостью махнул головой в сторону прудика:

— Вот, это мы сделали, вода прежде в песок уходила, а мы дорылись до камней, и бережки укрепили. Теперь у нас всегда вода есть. Только ты там слишком не плескайся — нам тую воду пить еще.

Вальд не стал ждать специального приглашения и быстренько забрался в воду, застонав от наслаждения. Любовь к воде у него была от матери, он готов был жить в воде. Окунулся несколько раз, смывая с себя пыль, пот и кровь, накопившиеся за время пребывания в песках.

Зыба тем временем разжег дрова в небольшом очаге, сложенном из скрепленных между собой какой-то смесью валунов. На огне весело шумел чайник, и что-то скворчало на погнутой, видавшей виды сковороде, распространяя окрест манящий запах. И, когда Вальд вернулся к хижине, старик уже поставил на стол две металлические тарелки, такие же кружки, и готовился водрузить сковороду, плюющуюся горячим жиром. Все было побитое, помятое, как и хозяин, но в отличие от него вся посуда была как следует начищена песком.

— Вона, накупался! Ну, пойдем, милок, отведаешь, чем дед тут питается.

Уселся на колченогий плетеный стул, Вальду достался такой же стул, только с пятью целыми ножками, напротив хозяина. Дед сегодня питался жареными яйцами — в оазисе жили какие-то птицы — в обшарпанном чайнике был травяной чай, который взбодрил не хуже кафэо. И в плетеной тарелке на столе лежали финики и пара кокосов. Зыба переложил часть яичницы гостю, остальное шмякнул в свою тарелку. Вальду после «ремнево-водной» диеты завтрак показался таким вкусным, что он моментально проглотил его. Чаю было вдоволь, и дед подливал и подливал.

— Воды у нас вдоволь, да и травы полно, пей, тебе надо сейчас много пить. А вот яйца только на рассвете и только четыре-пять штук стянуть получается. Потом эти шмакодявки пребольно щипаться начинают — когда солнца встают уже.

После завтрака хозяин скидал посуду в лохань, стоящую рядом с очагом, присел на чурбачок и протянул:

— Ну, теперь самое время тебе рассказывать — что ты тут в песках разыскиваешь?

И Вальду ничего не оставалось другого, как поделиться с дедом своими злоключениями. Причем начинать пришлось почти с самого начала — с того момента, когда он впервые увидел драконов Хрона. Зыба оказался благодарным слушателем — он внимал рассказу, едва дыша, не перебивая, лишь, когда паузы слишком затягивались, он нетерпеливо нукал, подстегивая рассказчика. По окончании повествования покрутил головой:

— Эк тя малой, приключения-то всякие тянуть. Не сидится сопле в тепле, да? Мамку твою, коль Хрон забрал, это — то же самое, что и померла она — отпустил бы ее, и самому легче было бы. А девка та, что сперли у тебя крамсоны из-под носу, она, поди, уже у какого-нибудь тамошнего бухана — это ихние купцы так называются, у которых рабов много — на простынях шелковых возлежит.

Оне, буханы, не всегда на девок падки, бывает и на юнцов клюють. Ну, или продали ее куда, еще дальше. Куда даже ваши мирские купцы не захаживали. Или померла тож, а ты богов гневишь, ищешь её всё. Она тебе не сестра и не жена — зачем она тебе?

— Дед, ну ты сказал! Мама жива — я бы почувствовал, если бы она умерла. И она бы пошла за мной — даже в хронилища. А Стела — она мне кровница, а это ближе и жены и сестры. И она решила помогать мне, не смотря на то, что очень хотела остаться с Киром — тот, кровник мой, я рассказывал только что.

— Да помню я, чего ты тут рассказывал.

— Зыба, а вы тут как оказались? Среди песков один-одинешенек? А жена, дети?

— А пойдем-ка, я тебе покажу, как и почему. Как раз самое время.

Где-то неподалеку раздался едва слышный звон, и мелодичный перестук привел деда Тыкле и его гостя на небольшую полянку, попасть на которую можно было, лишь изрядно оцарапавшись о колючие кусты, растущие там и сям. Звон, чаканье и тиканье становились все громче по мере приближения к полянке. Пробравшись сквозь шипастые кусты, Зыба и Вальд оказались среди множества часов. Часы были большие и маленькие, лежали на деревянных подставках, висели на стволах. Самыми удивительными были те, которые ходили по полянке. Да, да они ходили в буквальном смысле этого слова. Четверо часов вышагивали по траве на суставчатых деревянных ногах, которые издавали мерный шорох при движении. Кое-где на ветках висели небольшие открытые полочки, на которых лежали маленькие часики, едва слышно издававшие своё «тик-так».

Зыба остановился в центре поляны, развел в стороны руки, указывая на все часы сразу:

— Вот, вот моё семейство. Хочешь, я тебе расскажу про каждого из них?

Вальд недоуменно поднял брови.

— Ты думаешь, оно что, часы, оне, значит и бездушные что ле? Как вона ваши, которые на башнях ваших присобачены. Да те брегеты, что ваши кастыри таскают, думаешь, они моим-то ровня? Неет, милок! Мои — живые!

Вальду подумалось: «Да уж, первое впечатление — оно самое верное. Как вот мне показалось сразу, что дед не в себе, так оно и есть».

— Ага, ага, знаю я, что у тя в голове щас мелькает, что-мол, дед спятивший тут живет. Совсем в песках двинулся. Гы. Только ты не прав. Иди, поближе посмотри.

Вальд нехотя шагнул на полянку — спятил дед или нет, а деваться некуда. И был изрядно удивлен: те, что маршировали туда-сюда, вроде бы и не обращая ни на что и ни на кого внимания, дружно развернулись — ну прям пастыри на параде — и пошагали прямо к нему. И намерения у них у шагающих часов были явно недружелюбные. Пока дед не сказал, что Вальд «свой». Тогда часы как-то неуловимо изменились — что-то в их циферблатах исчезло, злобность, что ли, и они засновали вокруг коленей — ну щенки, да и только, которые ластятся к хозяину, тыкались корпусами в ладони, прося их погладить. Вальд несмело протянул руку, потом отдернул.

— Давай, смелее. Не трусь, они не укусят — им просто нечем тебя кусать. Разве что стекло разобьют и стрелками уколют. Да и это они только по неосторожности могут. Видишь теперь? Я и знать не знаю, что с этим местом не так. Я им поначалу имена давал, а сейчас уже сбился. Одна мечта у меня была — поверить их, да вишь ли, твои кровники здесь не бродят. Оне ж не купцы какие — это те шлендрають по всей Зории. Однажды только твоих видал в этих местах. Давненько уж.

Вальд недоверчиво поднял брови. Астрономы в Крогли? В самом сердце песков? Зыба хмыкнул и начал говорить.

Очень давно это случилось. Я тогда у купца одного подрядился поработать на сезон. Купец вез товар на Торговище, а потом рассчитывал с тем, что останется дальше пойти, по самому краю Зории хотел прогуляться. А я по молодости отчаянный был — мне тогда едва восемнадцать новолетий стукнуло, я от родителей и рванул. Скучно они жили, отец сапожником был, мать — стиркой зарабатывала, над корытом спину гнула, руки вечно как вареные. Избенка была у нас маленькая, темная. Я с того момента, как начал осознавать, что в крови моей ничьей печати нет и придется самому место под солнцами себе искать, так и загорелся выучиться какой профессии уважаемой — хоть в какой клан подмастерьем хотел. Да только не очень охотно кровники клановые делились своими умениями. А кто-то и рассказать толком не мог — каменщики, например, они не особо разговорчивые — они по крови такие. Отец терпел-терпел мои попрыгушки, уже было драть собрался меня, да тут попался добрый человек — из ваших. Ваши-то вона какие разговорчивые.

Наш астроном местный, я уж запамятовал, как его звали-величали — голос помню, глаза помню, а имя — позабыл. Так вот, он меня взялся обучать. Да только всякая премудрость небесная мне в голову никак не ложилась. Уж было отчаялся мой учитель, да в один день мы с ним полезли на башню. Ему надо было часы поверять, ну и я увязался — ага, ученик же. И я увидал часы изнутри, и понял, что вот оно, то самое-самое, что мне виделось и в чем я смогу разобраться. Натура у меня про эту часовую премудрость оказалась дотошная и понятливая. В общем, часы мастерить я выучился быстро. Астроном наш диву давался, что такое бывает. Как же свободнорожденный и такое освоил. Родитель мой даже перестал бухтеть про мои эти причуды, так он мое стремление к учебе обзывал. Только вот поверять часы я так и не смог, не чую я время, как вы. И сколько уж здесь живу, все мечтал, что забредет ко мне кто-нибудь из вашего брата и мои ребятишки будут время показывать правильно. А то я по солнцам-то выставил, да сам знаешь, оно не очень надежно, такое выставление. Поможешь мне?

— Погоди, Зыба, вы ж говорили, что тут наши бывали как-то?

— Ну да бывали. Это когда ваши кровницы все пропали. Я своим собственными глазами видел, как ваших женщин к крамсонам вели. Трое их было, паскудников. Они на диковинных таких скакунах были. Я-то ране кроме единорогов да лошадей и не видал таких животин никогда — здоровущщие, три лошади друг на дружку поставить — вот такие здоровые, впереди какая-то труба кожистая, что ли. Уши большущие, кожаные. А на них беседка прилажена — там-то ваши девки и сидели, опоили их чем-то, они как сонные были. Похитители остановились здесь, воды набрали. Девок с животины, до сих пор не знаю, как оно называется, стащили, водой на них побрызгали — на девок, чтобы те не сомлели окончательно. Да и дальше пошли. В сторону Крамбара. А я прятался пока они тут шлялись, но девок разглядел. Одна так и вовсе красоты неписанной была, аж сердце зашлось, когда ее увидал. Потом ночами спать не мог, она звала меня, спасти просила. Да куда уж мне, свободнокровке, против обученных пастырей выстоять. Да и продали ее, голубушку куда подальше. А потом купцы, что к ручью за водой сворачивали, рассказали, как у вас всех женщин уворовали. Я погоревал, а потом как-то раз и нашел эту полянку. А тут лежали турбийоны, спирали, ремонтуары — уже собранные, остальные части в других частях нашлись, какие самому пришлось творить, а уж придумывать из чего — вот была задачка-то. Ну, собрал да собрал. Первые, по-моему, вон те были, что вышагивают, у них на одной ноге, видишь, сучок в деревяшке оказался, да мне и поглянулся он. Так и оставил. Уснул, умаявшись за день — жара, а я с металлическим этим частями канителюсь, они таки горячи были, что я пальцы пообжег все. А наутро они пошли — в обоих смыслах. Я-то им ноги так приделал, чтобы куда поставить было — тут у меня с мебелью не очень богато, сам видишь. Ну, в общем, я перепугался, утопить их пытался, в пески зарыть пробовал. А они кротко так только постукивают и на меня не обижаются. А потом привык, перестал бояться, да и давай еще клепать. Они мне теперь как родные. На полянке этой частенько новые части для часов появляются — откуда берутся, не знаю. Я уж и подкарауливать пробовал, да не увидал ничего.

Вечером нет ничего, а утром — гля, а в траве поблескивает чегой-нибудь. Ну, я и вовсе успокоился.

Решил, что это мне ваши небесные кастыри такую утеху дали, от одиночества спастись. Да и астроном тот, что учил меня. Поди, посоветовал, что не совсем, мол, я бестолковый, мол, давайте ему деталей, а он уж пусть собирает. И тебя, наверное, тоже он послал.

Вальд пытался было возразить, но решил промолчать. Как он уже понял, спорить с этим Тыкле — занятие бесполезное и малоприятное. А Зыба уже замолк и умильно так поглядывает, руки сложил на тощем животе — не человек, а сплошное благолепие:

— Ну, так ты их посмотришь?

— Что посмотришь?

— Ну, часики мои? Чтобы ходили они верно и долго-долго.

— Дед, ты бы не нукал. А по существу: что посмотреть-то надо?

— Э, механизьму их проверил, правильно ли я там все устроил? Да на верность хода проверил. А то вон те большие, что привалились к пальме, сидят, они вроде хронометр, дык и соответствовать должны.

— У меня и инструментов-то нет. Да и спешу я, ты позабыл?

— Ничего, струмет у меня имеется, тоже на полянке лежал. А спешишь, зачем тебе спешить? Ты сейчас мне подмогнешь, а потом я тебе, и оба только в выигрыше останемся. Давай, сынок, соглашайся, тебе посля солнешного-то удара всё одно еще очухаться надо. А то ить, пойдешь в пески один с картой твоей корявой, да и сгинешь там, и никому помочь не успеешь и вовсю.

И верно, деваться было некуда. Только одно смущало:

— Зыба, а я вроде про карту ничего тебе не говорил. Ты откуда про нее знаешь?

— Дык это, я тебя, когда привез на ешачке-то своём, я тебя обмыл, а чтобы ничего ценного не намочить, пришлось по карманам твоим пошарить. Но ты не думай, все в целости лежит. В роду Тыкле воров никогдашеньки не было.

В мыслях пронеслось: «Ну да, воров-то не было, а, если бы предположить, я помер, так и воровать бы не пришлось, шустёр дед, ой шустёр».

— Ладно, давай свой струмент. Посмотрю я твои часы.

Дед засуетился, вынул плотно закутанные в промасленные тряпки инструменты из дупла, с трогательной бережностью протянул лупу:

— Вот. Всё, что нашёл, тут собрано. Ты правильно решил, сейчас самый свет, чтобы работать.

Не переставая бормотать что-то себе под нос, достал крышку и четыре чурбака, соорудил стол, постучал по нему:

— Садись, мил человек.

Вальд уселся, установил лупу:

— Ну, какие первые смотреть.

Дед благоговейно принес маленькие часики. Вальд открыл заднюю крышку и… Время словно остановилось. Ему, конечно, приходилось и поверять часы, и ремонтировать, но он никогда не встречал таких механизмов, и никогда ранее это занятие так не притягивало. Не чувствуя усталости, голода и жажды, астроном не выпускал лупы из глаз пока не ощутил предвечерней свежести. В животе заурчало от голода, да и в горле пересохло. А Зыба тут как тут:

— На-ко освежись, мастер. Смотри, сколько ты натворил!

Полянка теперь выглядела иначе. Те часы, над которыми удалось сегодня поработать, дружно тикали — какие громче, какие тише — в унисон, отмечая очередной час. Если поутру часы были рядовой работой ремесленника, сейчас они стали произведениями искусства. Хотя особой доработки не требовалось — там подтянуть, там шлифануть, поправить кое-какие детали и все. Но часов было так много, что работы хватит еще на пару дней. Зыба восторженно разглядывал своё тикающее семейство.

— Пойдем, мастер Вальд, я ужин спроворил. Сейчас самое время пищу принять, прохладно, но еще не холодно. По ночам тут зябко бывает, но я тебя устрою — в хижине моей места хватит.

Следующие несколько дней были похожи друг на друга. Зыба будил Вальда на рассвете — со всем почтением, называл теперь его «мастер Вальд» и никак иначе. Кормил завтраком, и они отправлялись на полянку. Вальд садился за стол и снова терял счет времени. Ближе к закату Зыба возвращался, ужинали и ложились спать. Хижина старика была достаточно просторной, пара одеял предохраняла от ночной свежести, и спалось Вальду так, как давно уже не бывало. Крепко спал и утром просыпался он отдохнувшим. Когда последние из часов — те самые, которые претендовали на звание «хронометр» — были почищены, подправлены и теперь дружно тикали вместе с остальными, Вальд почувствовал, что ему пора. Что и так засиделся он здесь. Об ударе по голове и солнечных ожогах уже ничего не напоминало. Оставалась лишь малость: сказать Зыбе, что пришло время расставаться.

Утром на полянке обнаружился полный комплект для создания новых часов. Вальд прокопался с ними до вечера. А когда пришел Зыба, астроном протянул ему небольшие часы — размером с луковицу, с закрывающейся деревянной крышкой, которая защищала часы:

— Это вам моя прощальная поделка: это ваши личные карманные часы. Они будут показывать время, и вы их сможете носить с собой всегда — можно на шею подвесить, можно в кармане носить, как будет удобнее.

— Ээх, а я уж было понадеялся, что ты тут со мной останешься, а ты все-таки решил уходить. Но раз этого обещано не было, понимаю. Не судьба. За подарок — спасибо. Я тебе помощь обещал, значит, и помогу, сам виноват — спасал тебя, значит, не могу не помочь. Я тебе карту нарисовал — она теперь верные направления показывает. Идти тебе надо или на рассвете или, если ночных тварей не побоишься — на закате. А как солнца выйдут, да засветят в полную ярость — ищи кусток какой и ложись спать. Ешака могу тебе дать, на нем быстрее будет.

— За карту и остальное — благодарю. А ишака не возьму — он вам нужнее, я и так доберусь, а вам, если вдруг кого еще спасать придется, сподручнее будет.

— Ну, коли решил, отговаривать не буду. Пойдем, поужинаем, да собирать тебя будем.

На том и порешили.

Едва солнца коснулись горизонта, Вальд тронулся в путь. Пески запылали расплавленным металлом, слепя глаза, едва астроном покинул гостеприимный оазис. Зыба Тыкле стоял, провожая гостя, пока не стемнело. Потом вернулся на заповедную полянку, где проживало свою тикающую жизнь его часовое семейство. В этой жизни Вальд и Зыба больше не встречались.