Молитва — это, несомненно, по самой сути своей духовное событие, которое совершается между Богом и человеком, и наш «ум», как уверяет Евагрий, благодаря своей духовной природе мог бы молиться даже и без тела. Однако человек состоит из души и тела, и поскольку тело связано с пространством и со временем, то и человеческая молитва совершается всегда в пространстве и во времени. Выбор соответствующего места и наиболее подходящего времени дня или ночи есть существенная предпосылка для того, что отцы называли «истинной молитвой».

В число условий, необходимых для молитвы по сердечному расположению, Ориген включает «место», «страну света» и «время». И мы хотели бы рассмотреть их в том же порядке.

 

Когда молишься, войди в комнату твою (Мф. 6: 6)

Для многих современных христиан молиться означает участвовать в том или ином коллективном богослужении. Личная молитва в основном исчезла и уступила место многообразным формам «медитации». Однако для библейского человека, как и для отцов, было само собой разумеющимся не только участие в молитве общей со всеми верующими, но и столь же регулярное погружение в личную молитву.

Об этом говорит нам история земной жизни Господа нашего Иисуса Христа, жизни, служившей для христиан всех эпох примером, указующим путь, ибо Христос регулярно участвовал в праздновании субботы в палестинских синагогах. Уже начиная с детского возраста, Он ходил в паломничество на большие праздники в Иерусалим. Вероятно, всякий благочестивый еврей вел себя подобным образом. Но что, видимо, особенно поразило Его учеников, о чем они потом не раз рассказывали, была личная Его молитва.

Иисус имел обыкновение регулярно молиться в уединенном месте (Лк. 9:18). Для этой глубоко личной беседы с Отцом Он удалялся обычно в пустынное место (Мк. 1:35; Лк. 5:16) или поднимался на гору помолиться наедине (Мф. 14:23; Мк. 6:46; Лк. 6:12,9:28). Итак, когда Он хотел молиться, Он удалялся от всех тех людей, ради кого Он, собственно, и пришел, и даже от Своих учеников[100]См. Мк. 1: 36 и след.
, которые всегда сопровождали Его. Даже в Гефсиманском саду, куда Он намеренно привел их с Собою, Он оставил в отдаленном месте самых близких учеников, Петра и двух сыновей Зеведеевых, и удалился от них «на вержение камня», и вот так, в стороне от посторонних ушей и глаз, совершенно один, Он в молитве предал Отчей воле Свое сердце, полное смертной тоски.

Тому, что Он Сам делал в течение Своей жизни, Он совершенно определенно учил и Своих учеников. В противоположность благочестивому и весьма распространенному обычаю останавливаться для молитвы в публичных местах или на углах улиц, когда сигнал трубы возвещал о времени утренней или вечерней жертвы в храме, Христос звал удалиться в самую потайную «комнату» дома, где тебя может увидеть только Отец, видящий тайное (Мф. 6: 5–6).

* * *

Апостолы, а вслед за ними и святые отцы поступали подобным же образом. Мы видим, как Петр и Иоанн шли вместе в храм в час молитвы девятый (Деян. 3: 1) и, как все члены первоначальной общины, единодушно пребывали в молитве и молении (Деян. 1: 14), как Петр около шестого часа взошел на верх дома помолиться (Деян. 10: 9). Как видим, молиться можно в любом месте, в котором мы находимся в данный момент. Однако, если мы хотим предаться личной молитве, следует избрать место, соответствующее этой цели. Петр был в дороге, и, чтобы остаться одному, он мог только подняться на верх дома, где он был гостем.

В эпоху, в которую для христианина была еще совершенно очевидной необходимость молиться регулярно каждый день, отцов волновала даже такая частная проблема, как выбор подходящего места для такой личной молитвы.

«Что касается места (для молитвы), то если хорошо молишься, всякое место подходит для молитвы. И вправду: на всяком месте будут приносить фимиам имени Моему (Мал. 1:11) и желаю, чтобы на всяком месте произносили молитвы (1 Тим. 2: 8).

Но чтобы каждый мог вознести свою молитву в покое и без отвлечений, существует установление о том, что каждый в собственном доме должен избрать место по возможности, так сказать, наиприличнейшее и молиться там».

Первые христиане — как и первые молитвенники, монахи египетской пустыни, — всегда, когда для этого была возможность, отводили в своем доме для приношения личных молитв комнату, наиболее удаленную от шума и расположенную надлежащим образом. Молельни первых египетских отцов-пустынников, которые за последние несколько десятилетий были раскопаны в песках, легко распознаваемы. Разумеется, это не мешало христианам молиться с радостью и «в месте собрания верных, что естественно», продолжает Ориген, «потому что в собрании верных присутствуют как небесные силы, так и присущая оным сила Господа нашего Иисуса Христа (1 Кор. 5: 4) и Спасителя; кроме того, тут же присутствуют и души святых, и притом, как я верую, души святых, уже отошедших, и тех, кто явным образом еще жив, хотя и нелегко объяснить, „как“ это возможно».

Это замечательное свидетельство твердого и живого осознания того, что мы называем «общение святых», которое сегодня лишь с трудом можем ощутить в личном опыте, исходит из эпохи, в которую христиане, как гонимая община, не могли еще построить никакой церкви в собственном смысле слова и должны были собираться в помещениях больших частных домов.

Отцы со всей серьезностью приняли на свой счет предостережение Христа, приравнивающего публичное выражение благочестия лицемерию, этому тонкому пороку именно религиозного человека.

«Тщеславие советует

молиться на площадях,

но тот, кто борется с ним,

молится в своей комнате» [104] .

Мы знаем из многих повествований, что отцы-пустынники делали все, чтобы иметь возможность совершать свое аскетическое делание, и в особенности творить молитву, всегда в сокрытом месте. Пример Христа, как и некоторых отцов, наводит нас на мысль, что речь не идет лишь о борьбе с грехом тщеславия. Ибо молитва по глубочайшей сути своей есть «беседа ума с Богом», во время которой присутствие других может быть причиной отвлечений.

«Авва Марк сказал авве Арсению: „По какой причине ты избегаешь общества и беседы с нами?“ Старец ответил ему: „Знает Бог, что я люблю вас, но не могу быть вместе и с Богом и [одновременно] с людьми. На небе тысячи и тысячи тысяч имеют одну волю, а у человеков воля многообразна: и потому не могу, оставив Бога, быть с людьми“».

Однако опасность отвлечения из-за других, с кем мы должны пребывать во время общей молитвы, — это еще не последняя причина, по которой истинно молящийся желает уединения. В пребывании с Богом, о котором говорит Арсений, между Творцом и тварью происходит то, что по природе своей не предназначено для глаз и ушей посторонних.

«Брат отправился к хижине аввы Арсения в скит и увидел сквозь дверную скважину старца всего как бы огненным. Брат достоин был увидеть это. Когда он постучал, старец вышел и, заметив изменения в лице брата, спросил, давно ли он тут и не видел ли чего? Брат сказал, что ничего не видел. Старец, побеседовав с ним, отпустил его».

Эта таинственная «пламенная молитва» известна нам и от других отцов, о ней говорят Евагрий и Иоанн Кассиан. Время, подобающее ей, это главным образом ночь, чей мрак скрывает от наших глаз видимый мир; место ее — голая «пустыня», высокая «гора», которая отделяет нас от всего, а там, где это невозможно, — «тайная клеть».

 

Оглянись, Иерусалим, на восток! (Вар. 4: 36)

В нашем повседневном языке очень употребительно понятие «ориентация». Чаще всего его связывают с представлением об определенном «направлении». Тот, кто «теряет ориентацию», теряет из вида направление и цель. Едва ли кто еще помнит, что «ориентация» означает не что иное, как направление на восток. «Сориентироваться» — значит повернуться к Востоку, к восходу солнца (anatolé).

Немногие сегодня, кроме специалистов по литургике, знают, что все христианские храмы «ориентированы» или, вернее, должны быть ориентированы на восток, ибо христиане с древних времен имели обыкновение молиться, поворачиваясь к Востоку.

Этот поворот к Востоку во время молитвы имел для святых отцов столь важное значение, что на нем следует остановиться подробнее. Ориген в этом отношении категоричен: нет никакой причины, которая могла бы помешать христианину поворачиваться во время молитвы на восток! И следовательно, вопрос, почему необходима такая ориентация, не нов.

Вопрос: «Если Бог, Господин всей вселенной, при творении Своем расположил все по кругу, почему и Давид призывал нас славить Господа во всех местах владычества Его (Пс. 102: 22), как и апостол заповедал нам, чтобы во всяком месте произносили молитвы мужи, воздевая чистые руки (1 Тим. 2: 8), отчего же тогда мы возносим Богу молитвы и гимны, обращаясь к той стране света, где восходит солнце, считая то делом достойным и полагая ту страну жилищем Божиим? И кто научил христиан этому обычаю?»

Ответ: «У нас то, что более всего достойно поклонения, предназначено для почитания Бога, и поскольку, по мнению людей, восток достойнее всех прочих стран света, поэтому в час молитвы мы склоняемся к востоку. Как правой рукой мы [благословляя] полагаем печать во имя Христово на тех, кто нуждается в этой печати, ибо правая рука почитается более достойной, чем левая, хотя и отличается от нее только по положению, а не по природе, так и восток обладает большей честью в творении и потому предназначен для поклонения Богу.

Тот факт, что мы произносим наши молитвы, поворачиваясь на восток, никоим образом не противоречит слову пророка или апостола. И в самом деле, для молящегося восток поистине имеется „во всяком месте“. И поскольку мы молимся, повернувшись туда, куда устремляется наш взгляд, ибо невозможно в момент молитвы смотреть на четыре стороны, то мы совершаем поклонение, обращаясь взглядом в одну сторону творения. Мы поступаем так не потому, что только эта сторона является творением Божиим, и не потому, что только она предназначена стать жилищем Божиим, но лишь потому, что именно она предназначена быть местом того поклонения, которое мы воздаем Богу.

Обычай молиться Церковь восприняла от тех, от кого она получила и указание на место, где следует молиться, то есть от святых апостолов».

Вопрос, затронутый здесь, более чем оправдан. Несомненно то, что евреи поклонялись Богу в Иерусалиме, а самаряне — на горе Гаризим, а когда благочестивый еврей находился вне святого города, он поворачивался в сторону Иерусалима, где был расположен храм Божий. Но с приходом Христа в принципе упразднилась эта ориентация, связанная с определенным местом. «Место» присутствия Божия — сам Христос. «Истинные поклонники Отца» отныне и впредь будут поклоняться Ему в духе и истине (Ин. 4: 23).

Неизвестный автор «ответов» заявляет без всяких оговорок, что обычай (éthos) христиан поворачиваться на восток во время молитвы основывается на установлении (thései) человеческом, а не природном (phýsei). Но почему люди, и христиане в первую очередь, считают «восток» более достойным поклонения по сравнению с другими странами света, он нам не объясняет; другие отцы — более ранние и более поздние — говорят об этом подробнее. Интересно замечание о том, что мы всегда наклоняемся в направлении нашего взгляда. У человека есть лицо в физическом и духовном смысле, которое он поворачивает к тому, к кому обращается: этот жест глубоко символичен, как каждый знает по собственному опыту.

В заключение автор заявляет, что обычай поворачиваться на восток во время молитвы опирается еще на апостольское предание, то есть относится ко временам самого основания Церкви. Этого мнения придерживаются и другие отцы, например святитель Василий Великий.

* * *

Итак, начиная с апостольской эпохи христиане во время молитвы, поклоняясь Богу, обращались на восток, но вовсе не потому, что только там Богу воздавалось достойное поклонение, как замечает святитель Григорий Нисский. Однако откуда же явился этот обычай? Ибо еще в IV веке он не был известен всем.

«Посему во время молитвы все мы смотрим на восток, но не многие знают, что при сем мы ищем древнего отечества, рая, который „насадил Господь в Эдеме, на востоке“».

Первая и наиболее важная причина, по которой христиане считают восток более достойным почитания, чем три другие страны света, и потому поворачиваются туда с молитвой, связана с самой историей спасения: рай помещался на востоке (Быт. 2:8). Рай находится повсюду, где «изначальная», исходная и подлинная воля Божия осуществляется в творении. Грехопадение первой человеческой пары разрушило этот порядок и привело к изгнанию ее из того древнего отечества (Быт. 3: 23 и след). Но, несмотря на это, изначальная воля

Божия, вызвавшая на свет творение, сохранилась, и потому уже в самом наказании было заключено обетование того, что это изгнание не будет бесповоротным.

«Бог „изгнал“ Адама, как и жену его, „из рая“. Но то, что было удалено, имеет возможность и вернуться. Ибо Бог изгнал их, не лишив надежды на возвращение, но сотворил так, что они, сидя [перед раем], жили воспоминанием о нем, взирая на него своими очами».

В том-то и состоит спасительное дело Христа, чтобы исполнить это обетование и выявить изначальную волю Божию о творении. Так, например, о разводе, дозволенном законом Моисеевым, Он говорит:

Сначала не было так! (Мф. 19: 8).

Это «начало» (arché), понимаемое не только во временном, но в сущностном, глубинном смысле как «нормативный принцип», было и остается определяющим. И потому человек не может разделить то, что Бог соединил «в начале». Так говорит слово, ибо и оно само в абсолютном смысле было в начале у Бога (Ин. 1: 1). И было целиком едино с изначальной и подлинной волей Божией.

И потому, когда христианин во время молитвы поворачивается на восток, перед его духовным взором возникает рай, как то «древнее отечество», где он целиком является самим собой, живущим в совершенной гармонии со своим Творцом, с Которым он говорит лицом к лицу, как и в гармонии со своими ближними и с творениями, которые его окружают. Он созерцает «древо жизни», от которого благодаря Кресту Христову он более не отсечен. Вот почему восточная стена в домах уже с древних времен отмечалась крестом. Отсюда становится понятным, что только ориентация дает молящемуся возможность осознания всей спасительной глубины просьбы о прощении грехов, содержащейся в молитве «Отче наш». Об этом с мудрой проницательностью говорит святитель Григорий Нисский:

«Когда, молясь, мы смотрим [на восток] и мысленно вызываем в памяти изгнание из этих светлых и блаженных мест, расположенных на востоке, то сами начинаем постигать значение слов „и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, и не введи нас во искушение“».

* * *

Эти «долги», которые сделали мы сами, коренятся в изначальной вине Адама, от которой нас мог освободить лишь Крест Христов. Это открывает нам другое основание историко-спасительного плана, которое отцы приводили в защиту древнейшего обычая молиться, обращаясь на восток: спасительное дело Христово, в котором изначальная воля Божия при творении становится эсхатологической реальностью. В своей «сумме» православной веры Иоанн Дамаскин, наследник богатой богословской традиции, обозревает весь горизонт истории спасения.

«Не без причины и не случайно мы молимся, повернувшись к востоку, но потому, что мы созданы из природы видимой и невидимой, то есть материальной и духовной, и мы приносим Творцу двойное поклонение, когда поем псалмы духом и телесными губами, и когда нас крестят водою и Духом и мы соединяемся с Господом двойным образом, причащаясь Святых Таин и благодати Духа.

Поскольку Бог — это свет( 1 Ин. 1:5) духовный, а Христос в Писании называется Солнцем правды (Мал. 4: 2) и Востоком свыше (Зах. 3: 8, Лк. 1: 78), то восток предназначен для поклонения Ему. Ибо все прекрасное должно быть посвящено Богу, благодаря деяниям Которого стало добром все, что есть доброго.

Так и святой Давид говорит: Царства земные! пойте Богу, воспевайте Господа, шествующего на небесах небес от века (Пс. 67: 33–34). Но Писание говорит еще: И насадил Господь Бог рай в Эдеме на востоке; и поместил там человека, которого создал (Быт. 2: 8). И после грехопадения изгнал его и „поместил его напротив рая блаженства", то есть на западе. Поэтому мы поклоняемся Богу, пытаясь отыскать древнюю отчизну и обращая к ней взгляд. И скиния Моисея имела завесу и жертвенник, обращенный к востоку.

И колено Иудино, удостоенное наибольшей чести, ставило свой стан, обращая его к востоку. И в знаменитом храме Соломоновом были царские ворота, обращенные к востоку.

Но и распятый Господь обращал Свой взор к западу, и потому мы, поклоняясь, обращаем к Нему наш взгляд. И когда Он вознесся на небо, то поднимался в направлении востока, и в этом направлении Ему поклонялись апостолы. И приидет Он таким же образом, как вы выдели Его восходящим на небо (Деян. 1: 11), как сказал Сам Господь: Ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого (Мф. 24: 27). Поэтому мы поклоняемся Ему, обращаясь на восток в ожидании Его прихода».

Но это апостольское предание осталось незаписанным, ибо апостолы заповедали нам многое, что нигде не записано.

То, что на первый взгляд предстает лишь как собрание цитат, свидетельствующих в пользу неписаного апостольского обычая поклоняться в сторону Востока, оказывается после внимательного рассмотрения хорошо продуманным богословским единством.

Иоанн Дамаскин начинает с общего наблюдения: двойная — телесно-физическая и духовно-психическая — природа человека требует от человека двойного поклонения. Эта мысль исходит от Оригена: внутреннее, духовное состояние во время молитвы естественно требует адекватного ему внешнего состояния молящегося. Когда христианин, молясь, обращается в духе к Господу, это должно стать видимым, найти свое выражение и в теле.

После этого общего наблюдения Иоанн Дамаскин приводит «аргумент от Писания». Так как «свет» и, аналогичным образом, «восход» света в Священном Писании суть метафоры, говорящие о Боге и о Христе Его, восход солнца и восток посвящены поклонению Богу. Эта мысль пришла к нам от Псевдо-Иустина.

Затем следует история спасения в узком смысле или скорее праистория эдемского сада на востоке и поселения Адама после его изгнания на западе, «напротив рая».

В Ветхом Завете восток как предпочитаемая сторона света встречается много раз и в самых различных случаях. Иоанн Дамаскин упоминает о расположении Ковчега Завета, о расселении колен Израилевых и о храме Соломона. Отсюда, впрочем, можно легко прийти к пониманию символики построения христианского храма.

И потому, как простое следствие этого, и Новый Завет как исполнение и завершение Ветхого приобрел символическое значение «Востока». Иоанн Дамаскин упоминает

Распятие, Вознесение и Второе Пришествие Христово; но прикровенные указания на то мы уже имеем с самого Рождества: Христос как «восход солнца», обещанный пророками, и здесь вспоминается звезда на Востоке, которую видели волхвы (вспомним пророческие обетования о «звезде от Иакова», которая указывала на рождение Мессии.

Неписаная апостольская традиция поклонения Богу с обращением на восток имеет различные, дополняющие друг друга основания, которые Иоанн Дамаскин приводит одно за другим на протяжении всей главы. Поскольку все то, что прекрасно, должно быть посвящено Богу, Источнику всего прекрасного и благого, то и восток, который, несомненно, принадлежит к прекрасному, должен быть оставлен для поклонения Богу. Этот «космический» аргумент мог бы сформулировать и нехристианин, поскольку еще в дохристианскую и внебиблейскую эпоху восток приобрел, как мы увидим чуть ниже, особое значение. Однако только человеку Библии, и в особенности христианину, в силу полученной им — по сравнению с иудеем — полноты откровения история спасения раскрывает всю богословскую глубину «ориентации на восток». Повернувшись к востоку, христианин поклоняется Богу, обращая свой взгляд к «древнему отечеству», которое он ищет со времени своего изгнания из рая. Повернувшись к востоку, он тем самым обращается и к Распятому, Который Своей смертью и Воскресением вновь раскрыл перед ним врата того «древнего отечества», где Он предварил нас, как о том говорит евангелист Лука (23:43). Оттуда, с востока, ожидает христианин и Второго Пришествия своего Господа во славе, Который осуществит во всей полноте обещанное спасение.

* * *

Сила и глубина этого богословского истолкования обращения на восток во время молитвы не прошла мимо и современного человека, тем более что ему известно, что кроме всего сказанного это обращение имеет корни и в символизме акта крещения, коему христианин обязан самим своим христианским бытием. Ибо крещение как сакраментальное основание непосредственно связано с самим его существованием. В таинстве самым личностным образом мне подается то, что всему человечеству было дано в истории спасения.

«Когда же ты отрицаешься сатаны, совершенно разрывая всякий с ним союз и древнее согласие с адом, тогда отверзается тебе рай, на востоке насажденный, откуда за преступление был изгнан наш праотец. В ознаменование сего (sýmbolon) обратился ты от Запада к Востоку, к стране света».

В духе отцов связь между «востоком» и Христом столь тесна, что Амвросий в том же контексте, касаясь поворота крещаемого от запада к востоку, может просто сказать: «Кто отрекается от дьявола, обращается ко Христу, прямо устремляя на Него взгляд».

Всякий раз, когда христианин приступает к молитве перед Господом, он тем самым своим обращением на восток — хотя это не всегда прямо выражено и он не всегда в полной мере осознает это — обновляет свое отречение от зла и исповедание Бога в Трех Лицах, совершенное однажды и навсегда в акте крещения.

* * *

Учитывая все сказанное до сих пор, не приходится удивляться, что все другие излюбленные обычаи должны были уступить место этой ориентации на восток во время молитвы, как бы значимы и богаты символами они ни были сами по себе. Вот что пишет Ориген:

«Теперь нам следует немного сказать и о том, к какой стороне неба нужно быть обращенным при молитве. Так как сторон четыре, а именно: север и юг, запад солнца и восток, — то кто же не согласится, что сторона, где восходит солнце, ясно на то указывает, что и при молитве мы должны обращаться туда, в знак того, что души смотрят на восход истинного Света? (Зах. 6:12, Лк 1: 78, Ин. 1: 9).

Если же кто-нибудь желает приносить свои молитвы при отверстых дверях дома, в какую бы сторону эти двери ни были обращены, и если кто утверждать будет, что вид неба имеет в себе нечто более привлекательное, чем вид стены, — в случае, если восточная сторона дома не имеет никакого просвета (ни окна, ни двери), — тому можно возразить: так как здания строятся с проемами к той или другой стороне неба по простой договоренности (thesei), а восток над прочими сторонами имеет по природе (physei) своей превосходство, то естественное нужно предпочитать произвольно устрояемому. И почему бы тому, кто желает молиться на открытом воздухе, исходя из этих соображений, не обращаться при этом на восток, а не на запад? Но если есть достаточные основания предпочитать восток, то почему же не следует делать это всегда и везде?»

Человек в древности, как иудей, так и язычник, имел обыкновение, как мы увидим ниже, молиться, взирая на открытое небо. Этот излюбленный обычай должен был отныне, когда это необходимо, уступить место христианской «ориентации на восток», даже если мы при этом оказываемся перед глухой стеной! Ориген в данном случае категоричен: выбор места для молитвы, молитвенная поза и прочее могут иногда зависеть от обстоятельств, но никоим образом не обращение на восток при молитве. Это направление исключает все другие стороны света. Именно туда «всегда следует обращать свой взор», даже если обоснование этой церковной традиции известно не всем. Из всех этих обоснований Ориген упоминает здесь только «о восходе истинного Света», однако в своих существенных чертах они те же, что были названы более поздними отцами.

* * *

Впрочем, отцам было хорошо известно предпочтение востока перед тремя другими сторонами света, и эта «ориентация на восток» во время молитвы была засвидетельствована даже за пределами библейского откровения.

В эпоху универсальных встреч религий следует вновь обратить внимание на то, каким образом отцы объясняют это единодушие.

«Потому и древнейшие храмы смотрели на запад для того, чтобы те, кто стояли перед изображениями богов, были бы обращены к востоку».

Обращены к тому восходу вечного света (Прем. 7: 26), от которого народы удалились по собственной инициативе, когда принялись за построение Вавилонской башни, — амбиция, за которую они были наказаны Богом тем, что утратили язык, который до сего момента был для них общим. Только Израиль не отошел от этого «востока» и потому сохранил свой изначальный «язык востока» и тем самым остался единственным уделом Господа (Втор. 32:9), как глубокомысленно замечает Ориген.

Божественный Наставник вел также и язычников, хотя они и не сознавали того в своем ложном служении идолам, к тому «восходу», к тому истинному их началу (arché), откуда воссиял свет из тьмы, то есть к самому Христу, Солнцу правды для сидящих во тьме (Мф. 4: 16), подобно тому как солнце дает взойти дню познания истины.

* * *

После этого кто осмелился бы сказать, что «ориентация» во время молитвы — вещь второстепенная, обусловленная временем? Если значение ее будет понято и сознательно пережито, это предохранит молящегося от риска растворения в ирреальности, риска, представляющего сегодня опасность большую, чем когда бы то ни было. Мусульманин очень хорошо знает причину, по которой, независимо от своего местонахождения, он поворачивается в сторону Мекки во время молитвы. И последователь дзэн-буддизма отлично понимает, почему во время своей медитации он не нуждается в подобной ориентации, ибо ему чужда всякая мысль о «Другом, напротив себя».

А христианин? Он должен знать, что его блаженство — это только единение с Богом, при котором полностью сохраняется личностное стояние перед «Другим, напротив себя», ибо typos, образец и возможность этого неслиянного единства, заключается в самом сущностном единстве Трех Ипостасей Бога, как об этом говорит Евагрий. Именно об этом напоминает нам обращение «лица» — духовного и физического — к востоку, к Господу!

 

Семикратно в день прославляю Тебя (Пс. 118:164)

Человек на этой земле связан с пространством и со временем. Подходящее и предпочтительное время для молитвы не менее важно, чем надлежащее место, как указывал Ориген.

Мы существуем во времени как регулярном чередовании солнца и луны через определенные промежутки. Некоторые из этих чередований циклически повторяются, тогда как в целом время нашей жизни идет прямо к концу. Один из секретов духовной жизни состоит в ее регулярности, с которой она вплетается в ритм нашей физической жизни. Здесь происходит то же, что и во всяком ремесле или искусстве, где, к примеру, чтобы стать хорошим музыкантом, недостаточно время от времени проигрывать несколько мелодий на фортепиано. «Упражнение создает мастера» — так и в молитве. «Практикующий христианин» в понимании святых отцов — это не человек, который более или менее верно исполняет свой воскресный долг, но тот, кто день за днем и даже несколько раз на дню молится, то есть на практике осуществляет свою веру с той же регулярностью, с которой он осуществляет жизненно важные функции: ест, спит, дышит… Только таким образом его «духовное делание» достигнет той естественности, которая представляется само собой разумеющейся для названных функций.

Для человека Библии была сама собой разумеющейся как регулярная личная молитва, так и молитва общинная, или участие в богослужении. Даниил преклонял колена трижды в день и молился Богу (обратившись к Иерусалиму, ибо он был в Вавилонском плену). Это было, видимо, повсеместным обычаем среди благочестивых евреев. Псалмы изобилуют подобными упоминаниями. Излюбленным временем для молитвы были раннее утро [151]См. Пс. 5:4,58:17,84:14,91:3.
, вечер [152]См. Пс. 54: 18,140:2.
и ночь [153]См. Пс. 76: 3,7; 91: 3; 118: 55; 133: 2.
как самые спокойные части суток. Как мы видели, и Христос предпочитал именно это время, чтобы удаляться для одиночной молитвы.

Обычай молиться трижды в день, то есть утром, в полдень и вечером, или в третий, шестой и девятый часы, был правилом уже для первых христиан. Древние отцы следовали по стопам самих апостолов, которые, в свою очередь, были верны еврейскому обычаю, как показывает пример Даниила. Вот что писал, например, Тертуллиан между 200 и 206 годами:

«О временах молитвы ничего иного не предписано, кроме как молиться во всякое время (Лк. 18: 1) ы на всяком месте (1 Тим. 2:8)» [156]Тертуллиан. О молитве, 25 (Цит. по: Квинт Септимий Флорент Тертуллиан. Избранные сочинения. М., 1994. С. 305).
.

Тертуллиан, истолковывая выражение «на всяком месте», говорит, что его следует понимать, сообразуясь с возможностью и необходимостью, чтобы не оказаться в противоречии с Мф. 6: 5, и затем пишет:

«Что же касается времени молитвы, то не будет излишним внешнее соблюдение известных часов — тех, разумею, общественных часов, которые обозначают промежутки дня: третий, шестой, девятый, которые и в Писании указаны как самые важные. Дух Святой в первый раз сошел на собравшихся учеников в час третий. Петр в тот день, когда в некоем сосуде ему было послано видение общности между евреями и язычниками, в час шестой взошел на верх дома для молитвы. Он же с Иоанном в час девятый входил в церковь, где возвратил здоровье паралитику».

Действительно, Тертуллиан не видит в этом апостольском обычае никакого принудительного предписания, однако он считает полезным придать времени, отведенному для молитвы, «устойчивую форму». Христианам, «за исключением, понятно, обычных молитв, которые без какого-либо увещания надлежит творить при наступлении дня и ночи», следует молиться «ежедневно не менее трех раз, будучи должниками Трех — Отца, Сына и Святого Духа». Тем самым мы будем приступать к молитве пять раз в день, что и по сей день сохраняется у учеников Магомета.

«Не менее» означает здесь, что смысл этих установленных часов не сводится к тому, чтобы молиться только в это время, то есть либо утром и вечером, либо пять раз в день, либо седьмикратно в день (Пс. 118: 164), что войдет в обычай позднее.

«Если кто-то устанавливает определенные часы для молитвы, как например: третий, шестой, девятый, — то следует сказать, что „гностик“ молится в течение всей своей жизни, ибо он стремится соединиться с Богом через молитву и, чтобы выразиться короче, отрешиться от всего, что мешает ему на этом пути, и однажды достигнув этого, он становится мужем, совершенным в любви. В остальном такое распределение часов с тремя интервалами, кои соблюдаются при подобной молитве, знакомо тем, кому ведома блаженная триада святых обителей (на небесах)» .

Этот идеал христианского «гностика», то есть созерцателя, наделенного даром истинного познания Бога, идеал, который Климент Александрийский сформулировал гораздо раньше появления организованного монашества, был воспринят позднее учениками Антония. Отцы-пустынники знали только два периода времени для молитвы — в начале и в конце ночи, которые не были особенно долгими. В дневное время и во время доброй части ночи они пользовались, как мы увидим позднее, определенным «методом», дабы держать «дух постоянно в молитве». Палестинские монахи имели большее число периодов времени, отведенных для молитвы. Так, например, епископ Епифаний Саламинский, родом из Палестины, из разбросанных указаний Псалтири выводит семь периодов для молитвы.

«[Епифаний Саламинский], говорил: пророк Давид молился, предваряя рассвет (Пс. 118: 147), в полночь вставал (Пс. 118: 62), взывая (к Богу), предваряя утреннюю стражу (Пс. 118: 148), рано представал (Пс. 5: 4) (перед Богом), умолял и вопиял вечером и утром и в полдень (Пс. 54:18). И потому он говорит: „Седьмикратно в день прославляю Тебя“».

Однако идеалом его была «постоянная молитва», которая в основе своей была уже намечена в Псалмах. Псалмопевец утверждает: Весь день я взывал к Тебе, Господи! (Пс. 87: 10) — или что он о законе Его размышляет день и ночь (Пс. 1: 2), то есть фактически всегда.

«Блаженному Епифанию, епископу [Саламинскому] на Кипре, игуменом монастыря его в Палестине было сообщено: „Благодаря твоим молитвам мы не пренебрегаем нашим правилом и ревностно служим первый, третий, шестой и девятый час и вечерню“. Но он укорил его и известил их о следующем: „Из этого следует, что вы в другие часы дня уклоняетесь от молитвы. Истинный монах должен иметь в сердце своем непрестанную молитву (1 Фес. 5:17) и „псалмопение“!»

Соблюдение определенного количества молитв и фиксированных периодов времени для них, распределенных в течение дня (и ночи), что требует определенной самодисциплины, имеет в основе своей единственную цель созидания мостов, по которым наш колеблющийся дух может уходить из потока времени. Благодаря такой практике достигается быстрота и легкость движения, без которых не обходится ни один художник или ремесленник. Конечно, частично она остается просто «рутинной», однако она необходима для совершенствования в том, что мы делаем, идет ли речь об искусстве: в столярном деле, в игре на скрипке или в футбол… но и о молитве, которая, как говорит Евагрий, есть высочайшая и совершеннейшая деятельность нашего духа. Чем больше в ней упражняешься, тем большую естественность обретает молитвенное делание и тем большую радость мы от него испытываем.

* * *

Однако, как и во всяком искусстве, в повседневном упражнении в молитве время от времени приходится преодолевать определенные препятствия. Злейший из врагов — это некоторое, часто не поддающееся определению пресыщение, которое возникает и тогда, когда у нас вдоволь необходимого времени.

Это состояние противления, которое было хорошо знакомо и отцам, может иногда быть столь сильным, что монах, так он по крайней мере думает, не в состоянии прочесть свое ежедневное правило. И если он поддается этому состоянию, то может дойти даже до сомнений в смысле своего существования. И напрасно, потому что:

«Битвы, подобные этим, происходят от своего рода богооставленности, дабы испытать нашу свободную волю [и увидеть], в какую сторону она склонится».

Что же нужно делать в таком случае? Нужно принудить, заставить себя молиться во все предписанные периоды времени, даже если само «правило» придется свести к минимуму, к одному псалму, к трем «Слава Отцу…», к «Трисвятому», к одному поклону — если мы еще способны к этому. Но когда подавленность души слишком велика, приходится прибегать к последнему средству.

«Когда возрастает сила нападения на тебя, о брате, закрой рот и не позволяй себе читать правило даже и в том виде, о котором я говорил выше, тогда понудь себя встать на ноги и ходи по своей келье взад и вперед, прикладываясь ко кресту и творя метания перед ним. Тогда Господь наш по милости Своей пресечет [это нападение] на тебя».

Когда кажется, что слова утеряли всякий смысл, остаются только телесные формы выражения, однако на этой теме мы подробнее остановимся позднее.

 

Блажен бодрствующий! (Откр. 16: 15)

Современный человек привык считать ночь прежде всего временем заслуженного отдыха. Если же по своей воле он остается бодрствующим, то это связано либо с рабочей необходимостью, либо с каким-то празднеством, либо с чем-то подобным. Люди Библии и отцы, конечно, спали, как и все люди, однако ночь была для них также и излюбленным временем для молитвы.

* * *

Сколько раз в псалмах говорится о том, что молящийся размышляет о Законе Господнем не только днем, но и ночью, что и ночью простирает он руки свои в молитве к Богу, что он и в полночь вставал славословить Тебя за праведные суды Твои… (Пс. 118: 62). Как мы уже видели, и Христос имел обыкновение подниматься на гору, чтобы молиться всю ночь, или утром «весьма рано» удаляться «в пустынное место» и там молиться.

Господь настойчиво увещевает Своих учеников бодрствовать и молиться (Мк. 14: 38, Лк. 21: 36), к этому добавляется и другой мотив: не знаете, когда наступит это время (Мк. 13: 33), то есть время возвращения Сына Человеческого, и, ослабленные сном, можете впасть в искушение (Мф. 26: 41).

И апостол, который, по его собственному свидетельству, проводил многие ночи в бдении (2 Кор. 6:5,11: 27), настойчиво увещевает: Будьте постоянны в молитве, бодрствуя в ней с благодарением (Кол. 4: 2, 6: 18). Не в последнюю очередь именно этими молитвенными бдениями христианин отличается от сонных детей века сего.

Но вы, братия, не во тьме,

(1 Фес. 5:4 и след.).

чтобы день застал вас, как тать.

Ибо все вы — сыны света и сыны дня:

мы — не сыны ночи, ни тьмы.

Итак, не будем спать, как и прочие,

но будем бодрствовать и трезвиться.

Ибо спящие спят ночью,

и упивающиеся упиваются ночью.

Мы же, будучи сынами дня, да трезвимся,

облекшись в броню веры и любви

и в шлем надежды спасения

Древняя Церковь всем сердцем приняла этот пример Христа и апостолов и на практике последовала их увещеваниям. Бдение является одним из самых древних обычаев Первоначальной Церкви.

«Бодрствуйте о жизни вашей: да не погаснут светильники ваши, и чресла ваши да не будут развязаны, но будьте готовы, ибо не знаете часа, в который приходит Господь ваш».

Настоящий христианин подобен солдату. «Молитва — оплот веры, наш щит и меч против подстерегающего повсюду врага». «Итак, да не ходим никогда безоружными».

«Днем будем помнить о бдении, а ночью о бодрствовании. С оружием веры да сохраним знамя нашего Водителя, да будем в молитвах ожидать трубы ангельской!»

Эта «эсхатологическая черта» ожидания Второго Пришествия Господа среди первых христиан, чья вера нередко проходила через испытания кровавыми гонениями, перешла к тем «воинам Христовым», коими считали себя древние монахи.

«Можно видеть, [как они живут,] затерянные в пустыне, ожидающие возвращения Христа, как законные сыновья ожидают возвращения отца, или как войска ожидают возвращения царя, или как преданные слуги ожидают своего господина и освободителя. Они не заботятся об одежде, не беспокоятся о пище, но проводят время [в пении] гимнов и в ожидании пришествия Христа».

Этому ожиданию подчинен у них распорядок каждого дня.

«Что касается ночного сна, то молись с вечера два часа, считая их от захождения солнца, а кончив славословие [Богу], спи шесть часов, потом встань на бдение и бодрствуй остальные четыре часа. И в летнее время так же; но сократи славословие и читай менее псалмов, ввиду краткости ночей».

Для измерения времени вместо точных часов, коих, разумеется, еще не было, служило то число стихов псалмов, которое, как знали по опыту, можно было прочесть за один час. Шесть часов сна, половина ночи, были вполне разумным количеством. Конечно, чтобы вставать ночью, требовалось определенное усилие воли. Нет ничего удивительного в том, что со временем первоначальное рвение ослабевало даже среди духовенства. По этой причине великий аскет Нил Анкирский настоятельно увещевает дьякона Иордана:

«Если сам Христос, Господин всего, желая научить нас бдению и молитве, проводил всю ночь в молитве к Богу (Лк. 6: 12), также около полуночи Павел и Сила, молясь, воспевали Бога (Деян. 16:25), и пророк говорит: В полночь вставал славословить Тебя за праведные суды Твои (Пс. 118: 62), то удивляюсь я, как ты спишь и храпишь всю ночь, и совесть твоя не осуждает тебя! Прими же, наконец, решение стряхнуть с себя сон, ведущий к смерти, и предайся неусыпной молитве и псалмопению».

* * *

Молитвенное бдение, которое и отцам-то давалось не без труда, требующее постоянного усилия воли, никогда не было простым аскетическим испытанием сил «ради победы над природой». Ибо природа, так подавляемая, рано или поздно отстояла бы свои права.

Человек Библии и отцы имели различные основания для столь высокой оценки молитвенного бдения. Мы уже говорили об эсхатологическом «ожидании Господа», которое должно быть присуще каждому христианину. Оно придает времени совершенно новое качество, сообщая устойчивую цель его бесконечному потоку и запечатлевая таким образом всю жизнь, направленную к этой цели. Одно дело — «проживать свой день», и совсем другое — жить, как мудрые, дорожа временем (Еф. 5:15), памятуя о том, что мы не знаем «дня Господня»!

Бдение рождает в молящемся то «трезвение», что предохраняет христианина от сонливости и от обольщения сынами тьмы. А трезвение духа, «утончающее» его, в отличие от сна, дух «огрубляющего», делает бодрствующего восприимчивым к видению тайн Божиих.

«От того, кто, как Иаков, бодрствовал над стадом своим, удаляется сон, а если ненадолго и овладевает им, то такой сон подобен бдению. Горение сердца не позволяет ему провалиться в сон. Ибо он поет псалмы вместе с Давидом: Просвети очи мои, да не усну я сном смертным (Пс. 12:4).

Кто дошел до этой меры и вкусил ее сладости, поймет сказанные слова. Воистину такой человек не упьется физическим сном, но удовольствуется лишь тем сном, что требует природа».

О том, что имеется в виду под этой «мерой» и ее «сладостью», можно догадаться по слову отца монахов преподобного Антония Великого, донесенному до нас Иоанном Кассианом, который слышал его от аввы Исаака:

«А чтобы вы получили представление об истинной молитве, я расскажу вам не о своем опыте, а об опыте блаженного Антония. Мы знаем, что он иногда стоял на молитве до того, что когда во время молитвы в восхищении ума взошедшее солнце начинало его жечь, мы слышали, что он в горячности духа взывал:

„Солнце, что ты препятствуешь мне, как будто для того и восходишь, чтобы отвлечь меня от блеска этого истинного света?“».

И Евагрий уверяет нас, что лишь с трудом дух наш способен днем видеть духовно постигаемый мир, поскольку при свете солнца чувства наши отвлекаются отчетливо видимыми вещами и тем самым рассеивают внимание духа. Ночью же, во время молитвы, этот мир открывается ему в созерцании, весь озаренный светом… Сам Евагрий получил это откровение духовного мира ночью, когда, бодрствуя, размышлял над текстом одного из пророков.

* * *

Сегодня те немногие, кто еще совершают «молитвенное бдение», то есть встают глубокой ночью и совместно читают молитвы, — это лишь члены строгих, так называемых созерцательных орденов. Современная жизнь, отмеряемая по часам минутами и секундами, со всеми ее стрессами не очень-то благоприятствует этой практике. Жизнь человека в древности текла спокойнее. День между восходом солнца (около шести часов) и заходом (около восемнадцати часов) был разделен на части, по три часа в каждой; поэтому в древности время молитвы приходилось на третий, шестой и девятый час, то есть на 9.00,12.00 и 15.00.

В эти «последние времена» даже большинство членов орденов должны довольствоваться меньшим. И все же пример Христа и правило, изложенное в письме отшельника Иоанна Газского, которое мы цитировали, указывают нам на то, о чем, по сути, идет речь и каким даже сегодня может быть «молитвенное бдение». Конечно, едва ли и Сам Христос проводил в молитве каждую ночь. Однако Он, несомненно, имел обычай удаляться для молитвы поздним вечером, после захода солнца, или «вставать рано, еще в полной тьме», как делал уже благочестивый псалмопевец. Именно это время и отцы чаще всего отводили для молитвы. Каждый должен находить время, руководствуясь своим опытом, следуя совету духовного отца, который должен учитывать возраст, здоровье и духовную зрелость. Во всяком случае, безусловно одно: без усилия бодрствования невозможно достичь того «трезвения» духа, которому монах Исихий с Синайской горы воздает столь восторженную хвалу:

«Сколь блага, приятна, светла, сладостна, вседобротна, яснозрачна (веселолица) и прекрасна добродетель трезвения, Тобою, Христе Боже, благоуправляемая и человеческим умом в великом смирении бодренно проходимая! Ибо она до моря и глубины созерцаний простирает ветви свои и до рек сладких божественных тайн — отрасли свои… (Пс. 79: 12). Трезвение подобно лествице Иакова, наверху которой восседает Бог и по которой ходят ангелы…»

 

Они помолились с постом (Деян. 14: 23)

Как бдение, начиная с библейских времен, тесно связано с молитвой, то же самое можно сказать и о другом телесном усилии — посте, о котором ни в коем случае не следует забывать, тем более что с древности он всегда был связан с определенным временем. Однако на Западе в настоящее время он известен большинству людей только в секуляризированной форме «лечебного поста». Великий пост, например, который предшествует Пасхе, в повседневной жизни даже практикующих христиан в сущности не меняет ничего. Но, как мы уже сказали, от начала не было так, да и на христианском Востоке время поста и сегодня протекает совершенно иначе.

* * *

Молитва и пост с самых ранних времен были столь тесно связаны между собой, что в Священном Писании часто упоминались вместе, потому что доброе дело — молитва с постом (Тов. 12: 8). Старая пророчица Анна не отходила от храма, постом и молитвою служа Богу день и ночь (Лк. 2: 37). Подобным образом поступал апостол Павел и первохристианская община. Этот обычай был столь глубоко укоренен в древнехристианской традиции, что некоторые переписчики к слову «молитва» непроизвольно добавляли слово «пост» даже и там, где, по всей вероятности, его не было, как в Мф. 17:21, Мк. 9:29,1 Кор. 7:5.

На первый взгляд может показаться, что древняя христианская практика поста не опирается на Слово Божие и на пример Христа и даже прямо им противоречит. Конечно,

Христос постился сорок дней и сорок ночей в пустыне, но в остальное время Он представал перед другими скорее как человек, который любит есть и пить вино (Мф. 11:19), потому что не боялся есть с «мытарями и грешниками», что иногда даже вызывало вопросы: почему ученики Иоанновы постятся часто и молитвы творят, также и фарисейские, а Твои едят и пьют? (Лк. 5: 33) Стало быть, апостол Павел и раннехристианская община неправильно поняли Христа, подражая в своем поведении не Ему, а ученикам Иоанновым и ученикам фарисеевым?

Конечно же нет, ибо Христос не отвергал поста, как не отвергал и молитвы. Но в обоих случаях Он хотел оградить Своих учеников от всякого вида лицемерия и тщеславной демонстрации своего благочестия.

Также, когда поститесь, не будьте унылы, как лицемеры; ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою.

А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое. Чтобы явиться постящимся не пред людьми, но пред Отцем твоим, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно (Мф. 6:16–18).

С постом дело обстоит так же, как и с молитвой: конечно, и ученики Христовы постятся, но делают они это исключительно ради любви к Богу, а не для того, чтобы их видели и хвалили. То же самое относится и к милостыне, и в конечном счете к каждому доброму поступку. Отцы, которые были, конечно, великими постниками, придавали этому огромное значение. Более чем к чему-либо иному это относится к посту, который «благоухание наших [аскетических] усилий должен запечатать безмолвием»:

«Как ты скрываешь свои грехи перед людьми, так скрывай и свои труды перед ними!»

А потому отцы были очень далеки от того, чтобы переоценивать значение телесных трудов, а стало быть, и поста.

«Спросили у старца: „Как можно обрести Бога“. Он ответил: „Путем поста, бдений, трудов, милосердия, но прежде всех этих [дел] умением различать. Говорю, что многие терзают плоть свою без различения и уходят в пустыню, не накопив ничего. Рот наш провонял от поста, Писание мы знаем на память, прочли всего Давида [то есть Псалтырь] и не имеем того, что ищет Бог, то есть любви и смирения“».

* * *

У Христа было весьма конкретное основание не придерживаться обычаев, связанных с постом, коим следовали «благочестивые Израиля», и освобождать от этих обычаев Своих учеников — присутствие «жениха» (Мф. 9: 14). В это краткое, особо отмеченное время Его присутствия важно было совершенно другое: приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие (Мк. 1:15). Общая трапеза была для Христа излюбленным моментом, чтобы нести Свою весть о примирении и призывать к обращению видных фарисеев, начальников мытарей и всяких грешников. Общая трапеза как знак примирения, и это указание было глубоко воспринято отцами-пустынниками.

«Если раздражает тебя брат твой,

введи его в жилище свое

и не медли войти к нему

есть свой кусок с ним.

Это станет

избавлением для души твоей,

и она уже не будет соблазняться

во время молитвы» [200] .

Повсеместно считается, что подарок тайный потушает гнев (Притч. 21:19), как говорил уже премудрый Соломон. Но отцы-пустынники не имели почти ничего, что могли бы дарить. «Но мы, бедные, можем исполнить потребное трапезой», — советует Евагрий. И потому «пост, конечно, полезен и необходим, но зависит от нашего свободного выбора».

Иначе обстоит дело с божественной заповедью о любви: она отменяет все человеческие установления, даже и самые полезные. Так, заповедь гостеприимства отменяет правила поста, даже если приходится накрывать стол шесть раз в день…

«Однажды два брата направились к некоему старцу. Старец этот имел обычай есть не каждый день. Но как только он увидел братьев, он возрадовался и сказал: „Пост имеет свою награду. С другой стороны, кто совершает трапезу из любви, исполняет две заповеди, ибо отрекается от своей воли и следует заповеди [любви] “. И он накормил братьев».

* * *

Всегда памятуя об этой заповеди любви, ученики Христовы, «после того как отнят был от них жених», ни в чем, что касается поста, не уступали ученикам фарисеевым и ученикам Иоанна Крестителя, хотя с самого начала они постились, в отличие от евреев, не в понедельник и четверг, а в среду и пятницу.

Поскольку пост неотделим от покаяния, то само собой разумеется, что с древности в него не включались дни, когда христиане вспоминали возвращение «жениха» Христа.

«Еще надобно заметить, что египетские монахи не преклоняют колен и не постятся с вечера субботнего, кануна дня Господня, до следующего вечера, равно как и все время до Пятидесятницы [между Пасхой и Троицей]. В это время не соблюдаются и правила поста».

Если же пост, как и все прочие телесные «лишения» этого типа, имеет только сравнительную ценность, то какой же в нем смысл? Первую причину упоминает уже псалмопевец: пост изнуряет душу (Пс. 34: 13) в противоположность пиршествам, которые ее утучняют до такой степени, что она может даже отпасть от Бога.

Ибо пост телесный самым ощутимым образом напоминает людям, что «не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих». И человек остается должником Бога и за тот хлеб, который необходим ему для жизни. И именно ради понимания этого Бог смирял и томил голодом (Втор. 8: 3) израильский народ в пустыне.

Духовный смысл поста заключается прежде всего в том, чтобы сделать смиренной душу. «Поистине ничто так не смиряет душу, как пост», потому что он дает возможность самым простым образом почувствовать нашу полную зависимость от Бога.

На пути к этому смирению сердца стоят многие наши «страсти», те «болезни души», которые не позволяют ей вести себя «естественно», то есть в соответствии с замыслом Бога о ней. Пост — это лишь наиболее эффективное средство для «покрытия» этих страстей, как говорит Евагрий, аллегорически поясняя стих Псалма:

«Пост — это покров души, что скрывает ее страсти, то есть гнусные вожделения и неразумный гнев. Кто не постится, тот бесстыдно обнажается», как пьяный Ной, на которого Евагрий здесь ссылается. Таким образом, смысл телесного поста — в очищении души от гнусных пороков и в воспитании смиренного духа. Без этой чистоты сердца даже мысль об истинной молитве была бы святотатством.

«Одержимый грехами и гневом, но бесстыдно дерзающий простираться к ведению божественных вещей и приступать к нематериальной молитве пусть услышит апостольское запрещение, [гласящее,] что небезопасно ему молиться с обнаженной и непокрытой головой. Ибо таковая душа, говорит [апостол], должна иметь на голове своей знак власти над нею, для Ангелов, облачившись в стыд и подобающее смиренномудрие».

* * *

Помимо этого, пост имеет еще и весьма практический смысл:

«Желудок, терпящий лишения,

способствует молитвенному бдению,

полный же, напротив,

вызывает обильный сон» [214] .

И это практическое преимущество имеет, в свою очередь, духовную цель, которая в конечном счете только и имеет значение:

«Грязное зеркало

не дает ясного отражения лица,

смотрящегося в него,

так и дух, оглушенный сытостью,

не способен к познанию Бога [215] .

Молитва постящегося —

это высоко летающий орленок,

молитва же набившего себе брюхо

тащится понизу [216] .

Ум постящегося —

как звезда, сияющая в ясном небе,

но ум обжоры

остается сокрытым в безлунной ночи» [217] .

Иными словами, как бдение, так и пост подготавливают дух молящегося к созерцанию божественных тайн.

Коль скоро для того, кто хочет «молиться истинным образом», пост столь же необходим, как и бдение, то, как и все в духовной жизни, он должен совершаться «в подобающее время и в надлежащей мере», ибо для каждого существует своя мера, зависящая от его сил, возраста и жизненных условий.

«Ибо случающееся без соблюдения меры и не вовремя — непродолжительно, а то, что непродолжительно, — вредно и неполезно».