I

Последние дни наше посольство в Москве напоминало штаб оккупационной армии, спешно развернутый в захваченной столице неожиданно капитулировавшего противника. Хотя все десятилетия, прошедшие со дня окончания второй мировой войны и начала войны холодной, мы готовились именно к этому, события, как и водится, застали нас полностью врасплох.

Огромная, вооруженная до зубов Советская империя, загнанная в экономический тупик и раздираемая внутренними проблемами, рухнула и развалилась так быстро и внезапно, что даже предсказывавшие это событие аналитики из ЦРУ и Госдепа не могли прийти в себя от изумления и ужаса. Группа международных гангстеров, именуемая КПСС, исчезла с мировой сцены со стремительностью сказочного кота, за которым гнались призраки съеденных им мышей, оставив на поверхности одну только грязную накипь из явных психопатов и уголовников, прихватив, естественно, с собой весь золотой и валютный запас погибшей империи.

Осколки империи, подобно кольцам Сатурна, закружились в водовороте экономического и политического хаоса, пока еще локальных вооруженных конфликтов и межнациональной резни. Наш посол не спал сутками, проводя большую часть своего времени в Кремле, составляя вместе с Президентом списки правительства, инструктируя и консультируя новые банковские и коммерческие структуры, часами ведя переговоры с госсекретарем и Президентом, выписывая из Штатов целую армию советников и бизнесменов, организуя продовольственную и прочую гуманитарную помощь, чтобы как-то облегчить то отчаянное положение, в которое (какой уже раз!) попало несчастное население России.

Цены на обломках империи, само собой разумеется, подскочили в среднем в тысячу раз, рубль превратился в ничто, а за доллары можно было купить всех оптом и в розницу. Это было время небывалого триумфа нашей страны — Соединенных Штатов Америки. Наш главный потенциальный противник рухнул и, лежа в грязи среди руин собственных несбывшихся амбиций, взывал к нам о помощи и милосердии.

К сожалению, у нас не было времени почувствовать себя триумфаторами. Если посол не спал сутками, то мы, небольшая группа сотрудников резидентуры ЦРУ в бывшем Советском Союзе, тоже, мягко говоря, не сидели без дела, хотя нам приходилось заниматься вопросами, которые никогда даже и не предполагались в качестве вопросов нашей компетенции, когда нас направляли работать в Москву. Мы обеспечивали безопасность новых демократических лидеров России, отслеживали подпольные политические и коммерческие структуры, наводили милицию на наиболее одиозные мафиозные группировки и кланы, работая в полном и открытом контакте с КГБ. Прежде всего мы потребовали предоставить нам схему подслушивающих устройств, которую они некогда вмонтировали в стены нашего посольского здания. КГБ безропотно подчинился. И тогда мы поверили, что Третья мировая война выиграна и действительно наступила новая эпоха, в которой единственной сверхдержавой стала наша великая страна.

Но главная наша проблема заключалась совсем в другом.

На обломках рухнувшей коммунистической империи, как ни в чем не бывало, продолжали работать гигантские военные заводы того чудовищного военно-промышленного комплекса, который был создан коммунистами во имя воплощения в жизнь их бредовых идей о мировом господстве. Заводы продолжали заваливать несчастную страну своей продукцией — от баллистических ракет с разделяемыми боеголовками до микроядерных патронов к автомату Калашникова, хотя эта продукция не находила уже сбыта ни на территории бывшего Союза, ни за рубежом. Но остановить этого монстра было невозможно, поскольку он составлял 95 % всей русской промышленности, его остановка означала бы, что 95 % наиболее квалифицированной рабочей силы страны, цвет инженерно-технического корпуса и практически вся наука останутся без работы. Это сулило такой социальный взрыв, который мог уничтожить не только то, что еще осталось от России, но и потрясти весь мир, включая и США.

Наша страна, как известно, несмотря на всю свою мощь и оптимизм, очень болезненно реагирует на мировые катаклизмы, способные подорвать стабильность своей очень ранимой финансово-экономической системы. Выхода не было, и новое русское правительство не нашло ничего лучшего, как въехать в рынок, продолжая содержать за счет государственного бюджета (а никакого другого бюджета в этой стране, разумеется, не было) свой чудовищный военно-промышленный комплекс, не получая взамен ничего кроме новых витков инфляции, которая кольцами гигантского удава душила последние ростки жизни в обреченной стране, грозя перейти в гиперинфляцию, что неизбежно должно было привести к тому же социальному взрыву, что и при остановке военно-промышленного комплекса.

Таков был заколдованный круг, в который попала Россия благодаря неуемным амбициям ее малограмотных вождей, начиная от Ленина и кончая Брежневым. Впрочем, и нынешний Президент мало отличался от своих незадачливых предшественников, хотя, в отличии от них, был, видимо, искренне преисполнен благих намерений, выбитых отбойными молотками из той самой мощеной дороги, что ведет в ад.

Возглавляемое им правительство время от времени и не очень решительно пыталось накинуть узду на военно-промышленное чудовище, что приводило к диким истерикам в парламенте и на шумных уличных митингах, организуемых на деньги того же ВПК. Гордые бароны ракетной, авиационной и танковой индустрии с презрением и омерзением смотрели на правительственные планы конверсии, предлагающие им перейти на выпуск холодильников, кастрюль и утюгов, недостаток которых остро ощущался на всем пространстве бывшей советской империи. Бароны упорно желали делать танки и делали их. Затем специальная команда резала эти танки и направляла их на переплавку. Танки превращались в металл, который снова направлялся на танковый завод для производства новых танков. То же самое происходило с самолетами, ракетами, всевозможнейшими видами боеприпасов и даже с боевыми кораблями.

Удав, душивший страну, закусил собственный хвост. Не видя выхода, правительство намекнуло, чтобы ВПК сам искал сбыта своей продукции. К этому времени военно-промышленный комплекс сформировал нечто вроде собственной политической партии, поставив во главе ее Аркадия Вольского — бывшего генерала КГБ и крупного партийного функционера с большими связями как в явных, так и в подпольных структурах бывшей империи, внутри ее и за рубежом.

Разумеется, нам удалось быстро пристегнуть сокрушенную Россию к руслу нашей внешней политики, вынудив ее примкнуть к санкциям на поставки оружия в Ирак, Ливию, Кубу, Северную Корею, Сербию и в ряд африканских стран, куда в свое время потоком шло советское оружие, обеспечивая СССР если не материальные выгоды, то несомненные выгоды политические. К чести бывшего СССР надо отметить, что он никогда не торговал новейшими образцами своего вооружения, отчасти из опасения, что оно попадет в наши руки, отчасти из-за нежелания делать своих клиентов особенно сильными. Ныне обстановка в корне изменилась. Получив намек правительства, военные заводы сами стали искать себе покупателей, способных расплатиться с ними долларами. Таких было сколько угодно, начиная от Саддама Хуссейна и Ким Ир Сена, кончая лидерами многочисленных террористических группировок, жаждущих получить в свои руки оружие массового уничтожения для шантажа всего человечества.

Естественно, что в таких условиях бароны военно-промышленного комплекса и думать даже не желали о каких-то обязательствах или санкциях центрального правительства, вроде конвенции о нераспространении ядерного и химического оружия, не говоря уже о каких-то там санкциях относительно так называемых обычных видов вооружения. А у потенциальных клиентов дух захватило от представившихся возможностей, главным образом из-за дешевизны предлагаемого товара. Например, истребитель-бомбардировщик, почти не уступающий нашему по боевым параметрам, можно было приобрести на территории бывшего СССР за 40 тысяч долларов, современный танк за 5 тысяч долларов, бомбу объемного взрыва или с химначинкой за 200 долларов, гранатомет за 50 долларов, а автоматы за 20 долларов в любом количестве. Что могли приобрести те, у кого были миллиарды долларов, даже не хотелось думать. Раковая опухоль, удушившая коммунизм, не только не умерла вместе с коммунизмом, но и стала распространять метастазы по всему миру. Разлагающийся труп коммунизма грозил уничтожить и все человечество.

Прибавьте к этому невероятнейшую коррупцию и безответственность, охватившую всю Россию, когда даже Председатель КГБ Бакатин вынужден был признать, что любой из его людей спокойно покупается за сотню долларов, и вы сможете себе представить, в каких условиях работали мы, горстка сотрудников ЦРУ, чьей главной задачей было предотвратить распространение смертельных метастаз с территории бывшего СССР. Частично нам удалось взять под контроль ядерное оружие, находящееся на территории России и Украины, нам удалось убедить Президента отменить боевое патрулирование стратегических ядерных подводных ракетоносцев в мировом океане и поставить на прикол фактически весь флот. Нам удалось добиться того, чтобы в авиационные и ракетные части поставка горючего была снижена более чем наполовину. Но все это была каплей в море. Конечно, у нас не было ни сил, ни средств, ни возможностей уследить за всем тем хаосом, который пожирал остатки русской государственности.

Поэтому главное внимание мы сосредоточили на атомном, химическом и бактериологическом оружии, принимая все возможные и невозможные меры, чтобы оно не расползлось по всему миру, попав в кровожадные и безответственные руки.

Много времени у нас отнимало и поддержание шаткого политического равновесия в стране, где любая пуля, выпущенная в голову Президента, могла вызвать чудовищную цепь страшных и необратимых последствий. А в нынешнюю Россию могла въехать, даже не очень маскируясь, любая банда террористов или профессиональных убийц высочайшей квалификации.

В общем, работы у нас хватало. И каждый день приносил новые сюрпризы. В канун Рождества мы получили сведения, что с разных военных баз необъятной России исчезли тридцать баллистических ракет, способных нести ядерные заряды любой мощности. Потенциальными покупателями считались Саддам Хуссейн и Ким Ир Сен. В России около двух тысяч закрытых городов, часть из которых подземные, о которых мы знали только то, что они существуют. В одном из них формировались железнодорожные эшелоны, которые должны были доставить ракеты в разобранном виде и боеголовки к ним, замаскированные под различные грузы общего назначения, в один из портов на территории России или Украины. Оттуда на судах под самыми безобидными флагами, вроде кипрского или либерийского, груз должны были доставить заказчику.

Японская разведка сообщила, что она полностью контролирует зону бывшего советского Дальнего Востока и считает, что заказчиками не являются ни Китай, ни Северная Корея. Китай имеет собственные ракеты и скорее нуждается в специалистах по их усовершенствованию, чем в готовых иностранных образцах. Что касается Ким Ир Сена, то и он ныне не заинтересован в приобретении глобальных систем оружия, поскольку в его планы совсем не входит конфронтация на старости лет со всем миром. Между тем, по линии израильской разведки мы знали, что частые визиты в Багдад представителей ультраправых русских националистических группировок, вроде Сергея Бабурина и его приятелей, представляют из себя, если отбросить эмоции и громкие слова о всемирном еврейском заговоре, простые посреднические миссии с целью восстановления военной мощи Саддама, практически уничтоженной во время знаменитой войны в Персидском заливе.

Имея возможность шантажировать весь мир ракетным ядерным ударом, Хуссейн мог бы без труда наделать столько дел, что всему миру пришлось бы еще тысячу лет очищаться от налипшего на него дерьма. Конечно, смонтировать три десятка стационарных баллистических ракет незаметно Хуссейну никогда бы не удалось, но он без колебаний попытался бы это сделать, что привело бы к очередному военному кризису, к ударам нашей авиации по ракетным базам Ирака, а возможно, и к задействованию сухопутных войск, как во время "Бури в пустыне".

Не говоря уже о многом другом, это обошлось бы американскому налогоплательщику во много раз дороже, чем перехватить и уничтожить эти самые ракеты на территории России по методе, отработанной еще со времен знаменитой истории с кооперативом АНТ, чьи танки, кстати говоря, тоже предназначались для Саддама Хуссейна. Мы работали, и довольно плодотворно, с частью бывших кегебешных структур, которые нам удалось завербовать как методами, упомянутыми бывшим шефом КГБ Бакатиным, так и некоторыми другими. И, конечно, наши рекомендации почти беспрекословно выполняло российское правительство. Именно по нашей рекомендации почти на всех границах бывших союзных республик были введены строжайшие таможенные посты. Это создавало массу неудобств для местного населения, но давало дополнительную страховку того, что смертоносные грузы не доберутся до какого-нибудь морского порта необнаруженными. При этом получалась весьма интересная ситуация, когда одни управления бывшего КГБ боролись с другими управлениями, которые разрабатывали операции по вывозу оружия за границу. Таким образом все были при деле. Одни получали свои доллары от Хуссейна или Ким Ир Сена, другие — от нас. А мы старались платить больше. И заказывали музыку.

В итоге, когда в недрах Арзамаса-24 были сформированы эшелоны, мы уже знали, что податься им будет некуда, кроме ленинградского порта, где мы их предполагали накрыть. Порт Новороссийск, будучи нефтегаванью, для таких дел совершенно не годился, другие порты восточной части Черного моря находились в зоне боевых действий непрекращающейся уже который год Кавказской войны, а главный черноморский порт Одесса контролировался Украиной, и организаторы всей этой операции вряд ли бы согласились удорожить всю эту аферу втрое, подмазывая взятками украинских таможенников, уже находящихся на нашем содержании.

Порты Азовского моря можно было не принимать в расчет из-за их мелководности и средневекового оборудования. То, что для этой цели не годятся Мурманск и Владивосток, было ясно и ребенку. Во-первых, там не было "роллинг-терминалов", а во-вторых, тоненькие ниточки ведущих туда железных дорог всегда забиты до отказа и не дают никакой возможности для маневра. Так что оставался один Ленинград, переименованный романтиками-демократами в Санкт-Петербург. Это нас более чем устраивало, поскольку и мэр города, и, что более важно, новый начальник петербургского управления безопасности полковник Беркесов были нашими людьми, готовыми выполнить, все, что мы им прикажем. Хотя, щадя их чисто славянскую закомплексованность, мы никогда не приказывали, а облекали все свои требования в форму нафаршированных долларами рекомендаций.

Полковник Беркесов работал с нами еще с андроповских времен. Тогда ребята из Ленгли, обдумывая наиболее оптимальные способы подрыва коммунистической системы изнутри, решили, что нет ничего лучше, чем пустить всю энергию огромного монстра, именуемого КГБ, на борьбу с инакомыслием внутри страны, в частности, на борьбу с так называемой антисоветской литературой. На наши деньги, т. е. на деньги ЦРУ, было издано бесчисленное количество книг и журналов на русском языке — от Солженицына и Авторханова до совершенно неизвестных авторов вообще без всякого литературного дарования, но находящихся в непримиримой оппозиции к коммунистическому режиму. Сотрудничая с завербованными нами работниками КГБ, мы тоннами засылали эту литературу в СССР, и вот тогда Беркесов оказал нам большую помощь, безжалостно бросая за решетку всех, кто осмеливался хранить или читать подобные книги. Быстрая карьера Беркесова побудила и многих других его коллег заняться подобной же деятельностью, в результате чего практически вся контрразведывательная деятельность КГБ была парализована. Это была блестящая операция. Если бы у нас за подобные дела давали ордена, как это делали в СССР, то мы бы уже все сгибались под их тяжестью.

После крушения КПСС у Беркесова наступили тяжелые времена. Естественно, что его хотели съесть все: от завистливых коллег до выпущенных из тюрем читателей запрещенной литературы, мечтавших свести с Беркесовым счеты. Но нам удалось не только сохранить его в системе службы безопасности, но даже и провести его на пост начальника петербургского Управления, хотя, признаться, это было совсем не легко, поскольку имя Беркесова в городе было уже нарицательным.

Парень он был молодой (чуть за сорок). Принципов и убеждений, как мне казалось, не имел никаких, но нас устраивал во всех отношениях. В душу мы к нему не лезли. Это не в наших правилах. Другое дело — выпустить душу из грешного тела, если в том возникнет необходимость, но лезть в саму душу никогда не следует. Тем более, как нас учили, русская душа — это всегда загадка. Мы эту аксиому никогда не пытались ставить под сомнение.

Так что теоретически и эти ракеты не могли попасть в руки Саддама или кому они там были предназначены.

К этому времени у меня заканчивался уже второй пятилетний тур работы в Москве. Я собирался в отпуск, надеясь больше в Москву не возвращаться. С учетом моей работы на Ближнем Востоке я имел уже право получить работу в Штатах или где-нибудь еще по собственному выбору. Я даже заказал себе билет на самолет "Москва — Париж", надеясь побыть пару недель во Франции, где у меня были кое-какие дела. Однако Судьба, решившая все иначе и сделавшая меня свидетелем самой невероятной истории, едва не спровадившей меня на тот свет, выбрала своим посланцем нашего шифровальщика Тони Лачино, который внезапно появился в моем кабинете с ухмылкой, не сулящей ничего хорошего.

— Тебе депеша из Ленгли, — проговорил он, ухмыляясь еще гнуснее и вынимая из папки лист бумаги.

— Что это значит? — поинтересовался я, пробежав глазами столбики пятизначных цифр, собранных в затейливый пятиугольник. Мой вопрос был обращен к Тони, поскольку я желал узнать, почему он мне сует депешу в нерасшифрованном виде. Но он понял мой вопрос иначе.

— Это значит, — сказал Тони, все так же мерзко скалясь, — это значит, что твой отпуск накрылся, Майк. Готов держать пари на десять долларов.

— Почему накрылся? — тупо переспросил я, хотя уже начинал кое-что понимать.

— Если они, — любезно разъяснил Тони, — шлют тебе перед самым отпуском депешу, зашифрованную твоим личным кодом, то уж, наверное, что-то должно случиться здесь, что требует твоего личного участия.

И, хохотнув, шифровальщик оставил меня один на один с депешей.

Я вывел эти проклятые цифры на дисплей компьютера и сунул в него магнитную карточку с моим личным кодом. Цифры пропали, превратившись в ровные строчки букв. Прочтя послание, я понял, что кто- то свихнулся: либо я, либо мои начальники в Ленгли. Сделав распечатку, я закурил и внимательно прочел шифровку еще раз:

"По имеющейся у нас достоверной информации, из Парижа рейсом на Санкт-Петербург вылетел Койот с фальшивым паспортом на имя шведского ученого Густава Ларссона. В связи с предстоящей встречей президентов в Москве возможна катастрофа. В контакте с местными властями примите меры к нейтрализации и уничтожению. Под вашу личную ответственность. Используйте красный канал. Подтвердите начало исполнения. Луиза."

Я вслух обозвал Луизу шлюхой, хотя она была всего лишь кодовым именем моего босса Билла Трокмана, который, судя по всему, еще не оклемался после рождественских каникул.

Конечно, Койот никуда зря не летает, а уж тем более в Россию. Конечно, его зловещая тень стоит почти за всеми покушениями на видных политических деятелей самых разных стран. Дерзкий, хитрый и наиболее опасный террорист XX века. Если уж он куда полетел, то там нужно ставить на уши всю полицию и службу безопасности, а то и армию. Это мне было понятно.

Непонятно мне было только одно.

Койот, он же Джузеппе Толдини, он же барон Зигфрид фон Гейстендорф, он же Стефан Сульский и, будь я проклят, если я помнил все имена, под которыми он действовал, — был уже, по меньшей мере, десять лет покойником. Он погиб в декабре 1981 года в Ницце. Прячем практически у меня на глазах. Израильский "Мосад” устроил на Койота настоящую облаву, хотя он не работал во взаимодействии с арабскими террористами, но, возможно, обменивался с ними информацией и давал консультации. Во всяком случае, летом 1979 года он прибыл в Бейрут, где пытался установить связь с одной из проиранских группировок.

Встреча должна была состояться в одной из пригородных гостиниц ливанской столицы, но по дороге туда Койот угодил в израильскую засаду. Двое его людей были убиты, но Койоту удалось уйти, отделавшись только легким ранением в голову. Ранение было легким, но оставило шрам над виском, что Койоту было не совсем кстати. Что было потом, известно не очень хорошо, но в декабре 1981 года, как я уже упоминал, Койота обнаружили мертвым в номере отеля в Ницце. Кто-то в упор выпустил в него три пули из американского армейского кольта 45-го калибра. На похороны Койота съехались детективы чуть ли не со всего мира, даже из Ватикана, как будто он был коронованной особой. Все привезли с собой его досье. Покойного фотографировали, обмеряли, сличали отпечатки пальцев, схемы родимых пятен и кое-чего еще, что входит в современную и весьма сложную процедуру идентификации личности. Сомнений ни у кого не было. Это был Койот. Я сам видел его труп в анатомическом театре, не говоря уже о том, что изучал все материалы и просмотрел все фотоснимки и видеокассеты, связанные с этой историей.

Может быть, появился какой-то новый Койот? Но было совершенно невероятно, чтобы я об этом не знал.

Пока я ломал себе голову, что бы все это могло означать, жалобно запищал мой красный шифротелефон, работающий через спутник связи напрямую с Вашингтоном. Я снял трубку и услышал хриплый голос Билла Трокмана:

— Майк! Вы меня хорошо слышите? Срочно вылетайте в Петербург.

— Вы что там, все спятили? — заорал я. — Что за чушь вы прислали мне в шифровке? Мне еще не хватало гоняться здесь за ожившими покойниками! Откуда вылез этот Койот?

— Не кипятитесь, Майк! — оборвал мой монолог Трокман. — Я не хуже вас знаю, что Койот мертв. Но его видели в Париже, где его знает каждый ажан. Помните, как он там наследил? А вам, видимо, известно, как ловко такие парни умеют прикидываться покойниками. В любом случае мы не имеем права рисковать. Сейчас один хороший выстрел в пустую голову Президента может привести к таким последствиям, что мир разлетится вдребезги. Вы меня поняли?

— Будь я проклят, — прорычал я, — если я вообще хоть что-нибудь понимаю! Если его опознали в Париже, то почему не арестовали на месте?

— Ну, вы же знаете этих французов, Майк! — ответил Билл. — Они всегда полагают, что умнее и хитрее всех на свете. Решили, видимо, не связываться, чтобы не создавать причин для разного рода скандалов. Они поступали так уже неоднократно. Вспомните случаи с Абу-Хасаном, Абу-Надилом, с Шакалом, с Хаббашем. Все по одному сценарию. Им дают выехать из Франции, а потом начинают визг на весь мир. Так что я прошу вас: срочно летите в Петербург и не спускайте с этого парня глаз, кем бы он ни был — живым или мертвым, койотом или скунсом. А потом можете отправляться в отпуск или куда хотите. Я говорил с боссом. Он хочет видеть вас в Вашингтоне около себя ближайшие двести лет.

Я молчал.

— Держите меня постоянно в курсе, — продолжал Трокман, — используйте все каналы красного спектра. О’кей? Удачной охоты!

— О’кей, — вздохнул я и повесил трубку.

Выкурив сигарету и полюбовавшись на физиономию Койота на дисплее, я позвонил в наше Генеральное консульство в Петербурге Фрэнку Крампу, вице-консулу по культуре, который по совместительству являлся резидентом ЦРУ в городе и подчинялся непосредственно мне.

— Фрэнк, — сказал я, — встреть меня сегодня вечером в Пулково. Я вылетаю ближайшим рейсом.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовался Крамп.

— Да. К вам в город прилетел некий швед. Зовут его Густав Ларссон. Свяжись с Беркесовым и попроси, чтобы они не спускали с него глаз. Дело очень важное.

Потом я позвонил на Лубянку генералу Климову, который являлся чем-то вроде офицера связи между нами и бывшим КГБ.

— Майк, — обрадовался он, — ты будешь сегодня ночью у Натана?

— Скорее всего нет, — ответил я, — срочная работа.

— Не хочешь нанять моих оперативников? — предложил Климов. — За сотню-другую долларов они сделают за тебя любую работу, даже самую черную.

Он хохотнул в трубку, видимо, пребывая в отличном настроении.

— Я бы и рад, — в тон ему ответил я, — но работа очень деликатная и мне придется делать ее самому, хотя, признаться, совсем не хочется.

Я кратко ввел его в курс дела.

— Койот? — переспросил он, делая вид, что что-то вспоминает. — Но его же, вроде, давно ликвидировали. Кажется, во Франции, если мне не изменяет память?

Одной из версий смерти Койота в Ницце, причем самой правдоподобной, была версия, что его убрал КГБ, боясь разоблачений после покушения на папу Иоанна Павла II. Койот встречался в Аджой и долгое время жил в Софии, где даже имел кооперативную квартиру, оплачиваемую службой безопасности.

Генерал Климов вспоминал Койота настолько мучительно, что можно было подумать, будто КГБ (или как он сейчас называется) не получил по своим каналам сообщение о вылете Койота в Петербург. Это меня, с одной стороны, забавляло, но, с другой — настораживало. Не придумана ли кем-то вся эта история с Койотом, чтобы под ее шумок вытащить ракеты из страны? Но почему именно Койот? Мало ли живых террористов с не менее громкими именами! Или здесь двойная психологическая ловушка, заключающаяся именно в том, что Койот считается погибшим? Способ тоже не очень новый. В свое время им весьма эффективно воспользовался Христос.

Пришедшая мне в голову аналогия с Христом заставила вспомнить, что Второе пришествие всегда в качестве главной своей цели ставило спасение рода человеческого. Значит, второе пришествие антихриста должно ставить перед собой диаметрально противоположную задачу. Потому что воскрешение Койота никак нельзя было приписать силам Добра. Я не успел как следует додумать свою мысль о втором пришествии, поскольку генерал Климов перестал валять дурака и спросил:

— Так ты летишь в Питер? Мы уже ориентировали Беркесова, чтобы он присматривал за этим Лapccoном. Сразу брать его, я думаю, нет необходимости. Может быть, он выведет на какие-нибудь свои связи.

— Спасибо, — поблагодарил я Климова и стал собираться в аэропорт.

Даже зал ожидания для дипломатов в Шереметьево напоминал сайгонский аэропорт в дни нашей эвакуации из Вьетнама. Представить, что вся эта разношерстная и волнующаяся толпа является частью аккредитованного в Москве дипломатического корпуса, было очень трудно. Ко мне подошел хрупкий юноша с застенчивым лицом в очках без оправы и на довольно сносном английском языке сказал:

— Мистер, всего за пять долларов я покажу вам член, который вам никогда, не приходилось видеть.

— Он у тебя с собой или тебе придется съездить за ним в город? — поинтересовался я.

Юноша робко кивнул и сказал:

— Он здесь, со мной.

— Парень, — заявил я ему по-русски, — как-то на Гаити я видел член знаменитого Джумбо Нага. Ровно тринадцать с половиной дюймов. Если ты мне предложишь нечто более монументальное, то я заплачу пятьдесят долларов. Если нет, то деньги с тебя. Договорились?

— Так вы не американец? — с ужасом прошептал юноша и исчез.

Через несколько секунд ко мне подошел милиционер, под сержантскими погонами которого угадывался по меньшей мере капитан КГБ, и вежливо спросил по-русски:

— Могу ли я взглянуть на ваши документы?

— Что-нибудь случилось? — удивился я.

— Как раз для того, чтобы ничего не случилось, — ответствовал он, — зал предназначен для дипломатов, а влезть сюда пытается каждый, кому не лень…

Я подал ему паспорт.

— Джеральд Майкл Макинтайр, — зачем-то вслух прочел сержант, видимо, чтобы продемонстрировать мне свое умение читать по-английски. — Помощник культурного атташе посольства Соединенных Штатов Америки. Все в порядке, — козырнул он, — извините.

Судя по всему, я был первым американцем, которого не заинтересовал уникальный член застенчивого юноши, работавшего, скорее всего, с сержантом на паях.

Прибыв в Питер и поужинав в консульстве в обществе Франка Крампа, я выслушал последние новости. Густав Ларссон, физик из Швеции, приехал в Петербург на симпозиум по сохранению озонного слоя атмосферы, где завтра будет делать доклад. В городе пробудет неделю. У него заказан обратный билет на Стокгольм. Остановился в гостинице "Англетер", где забронировал номер через агентство Аэрофлота в Париже. Люди Беркесова его уже раз десять сфотографировали и обещали вскоре прислать снимки в консульство. Небольшая заминка вышла с отпечатками пальцев, но не позднее завтрашнего дня их тоже возьмут.

— Техника дактилоскопии, — поморщился Крамп, — у них не изменилась со времен Шерлока Холмса.

Мы уже закончили ужин и сидели, потягивая приготовленные Крампом коктейли, когда вошла Крис — жена и главный консультант Крампа по вопросам культуры, в которых сам Крамп, закончивший некогда Вест-Пойнт и попавший в ЦРУ из военной разведки, разбирался, мягко говоря, поверхностно.

Крис принесла большой синий конверт с фотографиями Ларссона, который подчиненные Беркесова передали милиционеру, дежурившему у входа в консульство, а тот — морским пехотинцам охраны, стоявшим в вестибюле. Знаменитый лозунг Рейгана и Горбачева "От конфронтации к сотрудничеству" уже воплощался в жизнь, по крайней мере в работе секретных служб.

Если техника дактилоскопии, по словам Крампа, напоминала времена Шерлока Холмса, то техники фотосъемки, судя по принесенным фотографиям, была и того хуже. Снимки оказались черно-белыми и не очень резкими. Но зато их было около дюжины. Ларссон у турникета таможенного контроля, Ларссон на выходе из Аэропорта, Ларссон у автомобиля, Ларссон в холле гостиницы, Ларссон у входа в свой номер, Ларссон в баре и т. п.

Я выложил на стол фотографии Койота. Действительно, сходство поразительное. Но самое интересное заключалось в том, что на моих фотографиях Койота у того еще не было шрама на лбу от израильской пули, а у Ларссона этот шрам был.

— Знаете, ребята, — неожиданно сказала Крис, — я этого парня где-то видела.

— Не сомневаюсь, — хмыкнул Фрэнк. — Когда ты заканчивала университет, ты могла видеть его портрет чуть ля не во всех газетах.

— И по телевизору тоже, — добавил я.

— Вовсе нет, — вспыхнула Крис, — я видела его здесь, в Петербурге, причем совсем недавно. Только не могу вспомнить где. И шрам этот…

— Как недавно? Вчера? Позавчера? Неделю назад?

— Нет-нет. Кажется, недели две-три назад. Только вот где? Не помню.

— Вспомни, Крис!

— Нет, не могу. Вспомню — скажу.

— Может быть, у кого-нибудь из художников?

— Может быть… Нет, не там. Хватит, Майк, не давите на меня. Я вспомню.

 

II

Зал, в котором проходил экологический симпозиум, был заполнен почти до отказа, но я готов был поклясться, что большую часть аудитории составляли люди Беркесова. Они легко распознаются по лучезарным улыбкам при пустых или озабоченных взглядах. Глаза у них никогда не смеются. То ли так и задумано, то ли это серьезный прокол в подготовке.

Выдает их также и манера носить галстуки. Сразу видно, что галстук носится по приказу. Они вечно вертят головами, как кавалерийские кони, на которых надели хомут, — то подтягивают узелки галстуков, то их ослабляют. Сам Беркесов сидел, как и водится, в президиуме с озабоченным лицом, но в шикарном ярком галстуке французской фирмы Готье, купленном в спецраспределителе при бывшем обкоме КПСС, который, несмотря на все заверения нынешних властей, продолжал работать как ни в чем не бывало.

Он сидел в президиуме и, видимо, известными только ему методами, дирижировал своими людьми в зале. В фойе нагнали столько милиционеров в форме, что создавалось впечатление, что это не научный симпозиум, а по меньшей мере митинг какой-нибудь экстремистской группы, способный перерасти в уличные беспорядки или еврейский погром.

Симпозиум открыл мэр города длинной приветственной речью, в которой много говорилось о новой свободной России и глобальных экологических задачах, уже частично решенных, благодаря крушению коммунизма и введению многопартийной демократической системы.

Полковник Беркесов слушал мэра с выражением скуки на лице, подавая глазами команды в зал, как флагманский линкор прожектором. Повинуясь этим командам, его люди то вскакивали с мест и выбегали из зала, то становились у дверей, то просто вставали, ожидая команды сесть.

Когда один из них пробирался между рядов, едва не наступив мне на ногу, я услышал из-под полы его пиджака треск портативной радиостанции и отчетливый голос с командными интонациями: "17–25! Перекройте движение на площадь со стороны Невского!" — "Понял!" — отвечал другой голос.

Видимо, по меньшей мере три ряда, где сидели мы с Крампом, были набиты чекистами и стесняться было некого. Профессор Ларссон сидел в президиуме через два человека от Беркесова, и полковник, вероятно, искренне опасался, что Койоту может прийти в голову мысль прямо из президиума покрушить зал из пулемета или что-нибудь в этом роде, потому что справа и слева от шведского ученого сидели два совершенно гориллообразных существа, мученически крутя головами из-за душивших их галстуков. Третий стоял за спиной Ларссона и играл роль переводчика.

Наклонившись к уху шведа, он переводил ему речи выступавших. Ларссон, улыбаясь, кивал головой и делал какие-то пометки в блокноте. Никому другому подобная честь оказана не была, синхронного перевода, естественно, не было и в помине, так что, будь Ларссон действительно Койотом, у него уже были все основания выскочить в окно.

Это меня, по правде говоря, несколько смущало. Беркесов нагнал в зал целую бригаду фотографов, а двое его людей работали с видеокамерой. Официальное телевидение Беркесов в зал не пустил, и они скандалили с милиционерами в фойе, откуда доносились громкие ссылки на закон о печати и средствах массовой информации. Звонкий женский голос увещевал: "Товарищи! Давайте успокоимся. Это рабочий симпозиум и по просьбе наших зарубежных гостей решено не проводить съемок, чтобы не мешать плодотворному процессу…"

Ларссон выступал на шведском языке. Переводчик, напоминавший армейский бульдозер, как мог, переводил. Как только швед появился на трибуне, откуда-то из-за кулис вынырнул юноша в безукоризненной тройке и поставил перед Ларссоном стакан с водой на блюдечке. Все выступавшие до этого обходились без подобного сервиса. Ларссон тут-же схватил стакан и сделал молодецкий глоток. Юноша, накрыв стакан салфеткой, в ту же секунду его унес.

Я вздохнул и попытался сосредоточиться на том, что Койот вещал с трибуны. Теория профессора Ларссона была занятной. Полчища вирусов, группируясь огромными ордами в космосе, постоянно пытаются прорваться на землю. Вирусы представляют из себя наиболее разрушительные силы во Вселенной. Им нельзя отказать в интеллекте, коллективизме и мужестве. А их настойчивость в достижении цели не имеет себе равных. Отбрасываемые защитными слоями нашей атмосферы, они, невзирая на чудовищные потери, перегруппировываются, пополняя свои ряды путем прекрасно продуманной системы размножения, и вновь устремляются в атаку. Не исключено, что на Земле имеются силы, сочувствующие вирусам или даже союзные им.

Именно эти силы прорубили для них дыры в озонном слое, через которые на землю уже прорвался СПИД. Но СПИД — это еще цветочки, так сказать, авангард наступающей армии, и судьба человечества будет ужасна, ибо вирусы не только убивают, но и мутируют.

— Вы заснете людьми, — стращал Ларссон, — а проснетесь толстыми и мерзкими червями, плавающими в экскрементах.

Тут я с удивлением понял, что Ларссон говорит по-русски без всякого акцента. Я взглянул на Беркесова, стараясь понять — заметил он это или нет. Но полковнику явно было не до меня. Близился перерыв и он движением глаз и бровей отправлял своих молодчиков в фойе целыми дюжинами.

— Я приехал на этот симпозиум, — продолжал по-русски Ларссон, — чтобы прямо и откровенно заявить, что если у вирусов есть союзники на нашей планете, то они находятся в этой стране. Без малого уже почти столетие ваша страна пытается уничтожить все человечество, прибегая для этого к самым изощренным и разнообразным методам с настойчивостью, напоминающей целеустремленность самых опасных вирусов. Бесконтрольность военного производства, попытки выйти на уровень высоких технологий в химии, бионике и электронике с помощью допотопного, средневекового оборудования и рабского труда уже привело в вашей стране к необратимым последствиям и грозит гибелью всей человеческой цивилизации. Лечить землю нужно, начиная с вашей страны, и, Поскольку никакими лекарствами этого сделать нельзя, остается нож хирурга, который уже разделил вашу страну на пятнадцать частей и намерен кромсать ее дальше, пока не уничтожит все клетки вашего организма, пораженные безумием!

Как говорят в романах, наступило тягостное молчание. Люди Беркесова глядели на своего шефа, не зная, как реагировать: аплодировать или нет? Полковник сидел багровый от возмущения хулиганской речью Ларссона. Немногочисленные ученые, находившиеся в зале, в основном, в первых рядах (если Койот откроет огонь, то пусть достанется им первым), тоже были ошеломлены столь резкой и бестактной речью своего шведского коллеги и не знали, как на все это реагировать да еще в присутствии самого Беркесова, которого в городе знал каждый школьник.

Я же повеселел, потому что эта выходка была точно в духе Койота. Он все-таки бросил бомбу в зал, и боевики Беркесова не сумели ему помешать. При гробовом молчании зала Ларсоон сошел с трибуны и пошел к выходу, увлекая за собой всю беркесовскую армию.

Я курил в фойе, когда Беркесов, пройдя мимо, взглядом предложил мне следовать за ним. Мы подошли к двери с традиционной русской табличкой "Посторонним вход запрещен". На двери был звонок, но Беркесов открыл ее своим ключом.

— Года два назад, — признался он мне, — я за подобную провокацию арестовал бы этого шведа прямо в зале, выяснил бы, кто ему за это заплатил, а потом бы выслал из страны,

— Но вам же, насколько мне известно, нравится демократия? — спросил я.

— В пределах такта и законности, — ответил Бернесов.

— Не кипятитесь, полковник, — утешил я его, — пожалуй, вам предоставится возможность арестовать Ларссона через несколько часов.

Я вынул из кейса фотокопию дактилоскопической карты Койота и спросил Беркесова:

— Что там с отпечатками? Они готовы?

— Мы послали стакан в управление, — сказал Беркесов. — Там сделают и сообщат.

— А что, на месте нельзя было их снять? — не понял я, забыв о предупреждении Крампа.

— У нас свои методы, — покраснел Беркесов,

Откуда-то из-за шкафа внезапно появился тот самый юноша, что подносил стакан Ларссону. На этот раз он принес нам кофе.

— Ну, что там? — нетерпеливо поинтересовался Беркесов.

— Отправили в Управление, товарищ полковник, — доложил юноша, ставя перед нами чашечки с кофе с ловкостью профессионального официанта. — Доложат вам лично по селектору.

И он исчез за шкафом.

Мы молча пили кофе, когда стоявший на столе селектор ожил и в нем зазвучал женский голос: "Товарищ полковник!"

— Да, да, — оживился Беркесов, — докладывайте!

— Товарищ полковник, отпечатков на стакане нет никаких. Только сотрудника.

— Как так нет, — сдерживаясь и краснея, произнес Беркесов, — когда я сам видел, как он схватил стакан всей пятерней. Что вы там, самых простых вещей сделать не можете!

Взволнованный голос женщины стал звучать сухо:

— Товарищ полковник, вы сами можете приехать и убедиться. На том стакане, что нам доставил майор Шепелев, никаких отпечатков нет.

— Шепелев! — позвал Беркесов. Юноша появился из-за шкафа. — Ты стакан до Управления довез? Не разбил по дороге?

— Так точно, товарищ полковник, довез! Сдал; как положено, в лабораторию.

Беркесов покраснел.

— Идиотизм какой-то.

Я молчал, поскольку не был уверен в том, что труппа Беркесова, играя пьесу по своему сценарию, не дурачит меня — одинокого зрителя.

Снова ожил селектор и доложил: "В номере у себя. Принимает душ”.

Беркесов посмотрел на часы:

— Поехали в Управление. Разберемся.

От Дома ученых на Дворцовой набережной до знаменитого Большого дома на Литейном мы доехали менее, чем за пять минут, игнорируя все правила уличного движения. Черная ”Волга" Беркесова подкатила ко 2-му подъезду. Майор Шепелев, ловко выскочив чуть ли не на ходу, открыл нам дверцы.

— Машину не отпускай, — приказал Беркесов, проходя в подъезд.

Два стоявших там прапорщика лихо вытянулись и взяли под козырек, как на строевом смотре. Полковник, холодно кивнув им, подошел к двери с наборным замком.

— А товарищ? — осмелился спросить один из прапорщиков.

— Товарищ со мной. По моему удостоверению, — не оборачиваясь, сказал Беркесов, нажимая кнопки набора так, чтобы я, упаси Бог, не увидел заветных цифр.

Открывшаяся дверь привела нас в небольшой тамбур с тремя лифтами, около которых сидел на табуретке еще один прапорщик. При виде Беркесова он вскочил.

— Здравия желаю, товарищ полковник!

Беркесов что-то буркнул в ответ. Двери лифта разошлись и мы вошли в полуосвещенную кабину со следами когда-то висевшего там зеркала. Кнопок в кабине не было, а были отделанные медными вставками прорези, расположенные в хаотическом беспорядке, чтобы никто не знал, на какой этаж он поднимается. Такие лифты придумали французы, кажется, в 1948 году. Они были разработаны по заказу нескольких европейских банков от страха перед налетчиками. В те же годы русские их то ли купили, то ли украли и использовали главным образом для оборудования зданий госбезопасности и разных партийных офисов.

Оттеснив меня в угол кабины и еще раз прикрыв своим телом важную государственную тайну, Беркесов сунул в одну из щелей медную пластинку (а мог бы и расческу). Лифт загрохотал, как тяжелый танк, и куда-то поехал.

На выходе нас встретил очередной прапорщик с каменным лицом. Мы прошли в небольшое помещение, где за уставленным телефонами столом сидел офицер в полной униформе при фуражке, портупее и пистолете. При виде Беркесова он вскочил, приложив руку к козырьку.

— Товарищ полковник, за время моего дежурства…

Полковник махнул рукой, прерывая рапорт и со словами: "Произошло, много чего произошло," — прошел в отделанную под дуб дверь с табличкой "Приемная".

В большой приемной за столами сидели какие-то молодцы в штатском и девицы в форме прапорщиков. По привычке я ожидал, что все они сейчас вскочат на ноги и хором заорут: "Здравия желаем, товарищ полковник!", а Беркесов им скомандует: "Вольно!". Но никто из них даже не пошевелился при виде своего шефа, только одна из девушек в форме подошла к нему и передала папку с какими-то документами, что-то при этом сказав.

— Хорошо, — кивнул головой Беркесов и направился к массивной двери с новенькой табличкой "Начальник Управления полковник Беркесов Василий Викторович".

Я держал пари сам с собой на пять долларов, что за дверью окажется прапорщик, и проиграл. Никого не было. Существовало по меньшей мере еще три способа пройти в кабинет начальника управления, да так, что никто об атом и не знал. Кроме того, у Беркесова было, как минимум, еще три командных пункта на "точках" в разных районах города, не говоря уже об области.

То, что он потащил меня сюда, да еще через приемную, тоже было не случайно. Видимо, он хотел продемонстрировать всем, что конфронтация кончилась и началось сотрудничество, а он действует совершенно официально, подчиняясь директиве Климова.

За время работы в бывшем СССР и в России мне приходилось сталкиваться со многими чекистами, и Беркесов мало отличался от своих коллег. Он постоянно жил в каком-то коктейле из страха и надежды, что одним прекрасным утром проснется при новом Иосифе Сталине. С одной стороны, ему этого очень хотелось, во, с другой стороны, памятуя о славной истории собственного заведения, он не мог не опасаться, что будет расстрелян первым. За что — найдут.

Хотя бы за то, что я видел, в какую именно щель в стенке лифта он сунул свою пластинку, хотя у нас уже лет двадцать есть подробнейшие планы всех их крупных Управлений, примитивных, как дворцы фараонов…

Первое, что бросалось в глаза при входе в кабинет Беркесова, был огромный, писанный маслом, портрет Дзержинского. То, что памятник зловещему основателю самой кровавой в истории тайной полиции был сброшен с постамента на Лубянской площади, а сам он открыто заклеймен печатью, как гнусный садист и убийца, не произвел на славных продолжателей его дела ровным счетом никакого впечатления.

Портреты Дзержинского продолжали украшать практически все кабинеты и на Лубянке, и здесь (не говоря уже о провинции), увеличиваясь в размерах соответственно чину хозяина кабинета. Полковник Беркесов по чину, вероятно, имел самый большой портрет в Управлении. Портреты большего размера уже положено было вешать на фасады шестиэтажных зданий. Странная форма язычества.

На столе полковника, как стадо слонов, громоздились разноцветные телефоны» стоял селектор (точно такой же, что и в Доме ученых) и компьютер, правда, выключенный. Беркесов открыл почти незаметную дверь слева от стола и мы прошли в комнату отдыха, обставленную с претензией на уют. В застекленных стенках пестрели этикетками дешевые европейские напитки (видимо, конфискованные или взятые в качестве дани у уличных ларечников, поскольку, помимо всего прочего, служба Беркесова контролировала фактически весь городской рэкет) и пачки заморских сигарет.

Сам Бернесов не курил, а пил, в отличие от своих предшественников, очень умеренно. Искренне любил свою жену и двух дочерей и даже, по непроверенной информации, баловался стихами. Он попал в поле нашего зрения очень давно, когда был еще рядовым следователем в чине лейтенанта, взятым в КГБ после окончания Университета. Беркесов работал вдохновенно, как поэт, не вылезая часов по шестнадцать из своего кабинета. Никто лучше его не мог заставить жену дать показания на мужа, мужа — на жену, родителей — на детей и наоборот. Можете спорить со мной, сколько угодно, но такое по плечу только человеку с подлинным поэтическим вдохновением.

"Сотня Беркесовых, — проболтался как-то сам директор ЦРУ, — сделала больше для крушения коммунизма и Советского Союза, чем миллиарды наших долларов и все шестнадцать авианосцев". Директор был из бывших адмиралов. Поэтому я осмелился только сказать: "Да, сэр".

— Что-нибудь выпьете? — устало предложил Беркесов.

— Лучше покурю.

Беркесов поморщился. Табачного дыма он не переносил, но разрешил, заметив:

— Только не смолите одну за другой по своей привычке. Потом год нужно будет проветривать после вас…

— Не волнуйтесь, полковник, — заверил я, — при нынешних ценах на сигареты я давно уже избавился от своих дурных привычек. Вам все достается бесплатно, а мне приходится за все платить.

Беркесов покраснел. У него очень милая привычка краснеть и принимать обиженный вид.

— Можно подумать, — сказал он, — что вы мало заработали на аферах с нашей нефтью и цветными металлами. Вы думаете, если вы заткнули в свое время долларами глотку Крючкову, Рыжкову и Павлову, то ничего об этом неизвестно. Вы тут на полулегальном положении, а дела обделываете, как в своей колонии. А я живу на жалование.

— Да, — согласился я, — но получаете его в трех разных местах как консультант-венеролог. Но не волнуйтесь, полковник, скоро вам деньги будет девать некуда.

— Это почему же?

— У нас есть информация, что Койот приехал в Петербург, чтобы убить именно вас. А покойникам деньги не нужны.

Он засмеялся:

— Я слишком мелкая сошка, чтобы мною занимался Койот. Если он опустится до полковников, то быстро потеряет квалификацию.

— Я слышал на Лубянке, что вас скоро произведут в генералы, — проворковал я, закуривая.

Беркесов зарделся от удовольствия и, чтобы скрыть смущение, неожиданно перевел разговор на меня, видимо, желая за благую весть сделать и мне что-нибудь приятное.

— Вы меня все полковником называете, Макинтайр. А сами-то вы в каком звании?

Я засмеялся. Хоть кол им на голове теши, что в ЦРУ нет воинских званий, — не верят и все тут! Даже в официальных бумагах у них все время мелькают какие-то мифические полковники и майоры ЦРУ. А наша структура такова, что даже, если захотеть, то невозможно провести никаких армейских аналогий. Что же касается КГБ и Гестапо, которые создавались и росли подражая друг другу, то их главным недостатком была излишняя милитаризация, что делало эти службы очень эффективными в качестве орудия террора, направленного против своего народа, но совершенно беспомощными в обычной разведывательной и контрразведывательной деятельности.

Беркесов был полковником, но его недавний предшественник Носырев был генерал-полковником, что соответствовало нашему четырехзвездному генералу или полному адмиралу! Вот такими силами коммунисты боролись против собственного народа и теперь удивляются, почему их государство развалилось. Если бы они в городские управления сажали маршалов, то развалилось бы еще быстрее. Они этого так и не поняли и поймут не скоро. И слава Богу, нам легче работать. Помнится, лет семь или восемь назад они всерьез пытались узнать мое звание в ЦРУ и чуть не завалили свою очень хорошо законспирированную сеть в штатах Новой Англии, что было для нас весьма прискорбно, поскольку мы эту сеть использовали втемную в качестве одного из своих каналов. Вот такие дела. Беркесов смотрел на меня с хитрым прищуром и я, чтобы его не обижать, сказал:

— Сержант я по званию.

Беркесов поверил в это так же, как и в то, что Койот прибыл в Петербург, чтобы убить его. И правильно сделал. Я действительно соврал. В юности, когда у нас еще существовала воинская повинность, я был призван во флот, где служил радарным оператором и дослужился до старшего матроса. В этом звании, соответствовавшем армейскому капралу, я и демобилизовался. Так что, назвавшись сержантом, я прибавил незаконно себе минимум два чина. И мысленно обозвал себя "лжесержантом".

— Издеваетесь, — процедил Беркесов, — давайте, давайте… Судя по делам, которые вы здесь вытворяете, вы должны быть… Отец-то ваш был майором или тоже нет?

— Подполковником, — поправил я, — но он служил в военной разведке.

Папаша мой действительно был подполковником и ветераном второй мировой войны. Но это звание было временным и, когда старика Макинтайра после окончания войны выкинули из армии, то вернули ему его постоянное звание — младший лейтенант. Так что старик не так уж сильно обскакал меня, хотя и украл когда-то из-под носа у немцев знаменитого ядерщика профессора Гуттенберга. Он мне часто рассказывал, как они при этом лихо, как в вестерне, перестреливались с какими-то эсэсовцами, которые не хотели этого профессора отдавать.

Работая в России, я, не сделав ни единого выстрела и даже не имея паршивого пистолета (оружие я сдал в Ленгли, направляясь в Москву), отправил в Штаты уже около двух десятков русских ядерщиков. Да и кое-кого похлеще, о чем полковнику Беркесову знать было не положено.

— Потомственный разведчик, — зловеще проговорил Беркесов.

Я снова засмеялся:

— Клерк я. Помощник культурного атташе, полковник. Собираюсь в отставку, чтобы заняться нефтебизнесом.

Беркесов нервно посмотрел на часы. Оказывается, пока он развлекал меня беседой, ларссоновский стакан обследовал целый консилиум криминалистов-экспертов, вызванных Беркесовым из каких-то закрытых НИИ, принадлежавших его ведомству. Эксперты подтвердили, что никаких отпечатков на стакане нет.

Стакан торжественно, как святые дары, доставили в кабинет Беркесова.

— Может быть, он в перчатках был? — посмотрел на меня Беркесов, как бы спрашивая, не придумали ли у нас на Западе какие-нибудь такие хитрые перчатки, которые и заметить невозможно.

— Такие перчатки бывают, — вздохнул я, — но они оставляют следы.

Беркесов задумался, видимо, соображая, имеет ли он право доверить мне столь важный "вещдок".

— Ладно, — сказал он наконец, — забирайте. Только отдать не забудьте. Он за нами числится.

Я стал укладывать стакан в пластиковый мешочек, когда снова ожил селектор на столе Беркесова и женский голос сказал: "Объект говорит по телефону. Номер абонента 277-76-33".

— Переключите разговор на меня, — приказал Беркесов.

— Так по-французски же, товарищ полковник, — виновато уточнил селектор.

Беркесов покраснел. Языков он не знал, как и подавляющее большинство его коллег, даже работающих во внешней разведке. Вообще, профессионально он был совершенно не подготовлен. Всю свою службу работая следователем, он всего лишь оформлял в суд дела по 70-й и 88-й статьям тогдашнего уголовного кодекса, редко по 64-й статье, трактующей об измене родине. Другими словами, он имел дело с диссидентами, мелкими контрабандистами и "шпионами", в которых пытались превратить наивных солдат-первогодок или не в меру болтливых (главным образом из-за пьянства) офицеров.

Именно потому, что Беркесов фактически ничего не умел, кроме как фабриковать дела, приговор по которым был предрешен, мы его вытащили в начальники управления. И поступили так во многих других регионах. В наши планы, естественно, не входило возрождать русскую контрразведку на современной основе и на истинном понимании вопросов государственной безопасности.

— Переключите, полковник, — предложил я, — я переведу.

Он зло взглянул на меня:

— Сейчас принесут кассету и перевод.

— Тяжело вам работается, — посочувствовал я, — дали бы заявку, мы бы доставили вам нужное оборудование.

— Вы бы, может быть, и доставили, — произнес он, глядя куда-то в потолок, — да в Москве все равно все разворуют. До нас ничего не дойдет.

Он вздохнул. Снова ожил селектор, на этот раз мужским голосом: "Товарищ полковник переводчицы с французского сегодня нет на месте".

— Как так нет? — резко переспросил Беркесов. — Где она?

— На больничном, — доложил голос, — по справке сидит с ребенком.

— Вот что, — побагровел Беркесов, — чтобы через две минуты перевод у меня на столе лежал. Звони Беляеву!

Беркесов нажал кнопку звонка. Со стороны приемкой появился один из тамошних молодцов в штатском. Беркесов подал ему клочок бумаги:

— Вот телефон. Установить адрес и не спускать глаз. Фиксировать всех, кто входит и выходит. Телефон — на прослушивание. Докладывать лично мне.

— Есть! — ответил вошедший и скрылся за дверью.

Зазвонил один из телефонов. Полковник снял трубку.

— Доставили? Быстро ее ко мне. Что значит, завтра переведем? Завтра, дорогой товарищ, нас всех и на свете не будет, если вы так работать будете! Несите ее ко мне.

Он посмотрел на меня и добавил:

— Сами справимся. Работнички!

Со стороны комнаты отдыха появился майор Шепелев и положил Беркесову на стол диктофон с наушниками.

— Обедал? — спросил его полковник, и не ожидая ответа, сказал: — Иди пообедай.

Шепелев юркнул куда-то в сторону стены и исчез, как мышь.

— Слушайте, — протянул мне наушники полковник, — потом мне переведете.

Я надел наушники и пустил пленку. "Боже мой! — задыхаясь, говорил по-французски взволнованный женский голос, — Боже мой! Ты в Петербурге? Я знала… Я ждала. Я верила, что ты снова…" — "Жаннета, — отвечал Койот, — да, это я, любимая. Я хочу тебя видеть. Я приеду к тебе. Можно?" — "Господи! Конечно. Я жду тебя, милый Амаир!" — Затем последовали короткие гудки.

Я перевел Беркесову содержание пленки и, по его просьбе, записал разговор по-русски на бумаге.

— А что такое Амаир? — спросил полковник.

— Видимо, имя собственное, — пожал я плечами.

— Среди кличек Койота оно числится?

— Мне, по крайней мере, оно неизвестно.

"Объект вышел из номера одетым, — сообщил селектор, — спускается в холл. Подошел к стойке администратора. Остановился у киоска с сувенирами. Просматривает открытки с видами города. Выходит на улицу. Берет такси. За рулем капитан Белов. Переключаю на машину сопровождения".

В селекторе раздался треск, затем другой голос доложил: "Я Четвертый. Следуем за объектом по улице Гоголя в сторону Невского".

— Продолжайте наблюдение! — приказал Беркесов.

В этот момент пронзительно зазвонили сразу два телефона. Беркесов схватил обе трубки. Компьютер, стоявший на его столе, он так и не включил. То ли тот не работал, то ли (что скорее всего) Беркесов не умел им пользоваться, то ли не имел права включать его в моем присутствии.

— Магазин? — переспросил полковник в трубку. — Какой магазин? Овощной, угол Невского и Марата? Вот как! Выясните, есть ли там работница по имени Жанна или Жаннета. Что? Закрыто на обед? Слушайте, не морочьте мне голову! Выполняйте, что вам приказано!

Беркесов бросил трубку одного телефона и схватился за другую. В это время зазвонил третий телефон, а селектор доложил: "Следую за объектом по Невскому в сторону Гостиного. Я Четвертый, прием!"

В этот момент Беркесов напоминал нью-йоркского биржевого маклера тридцатых годов во время очередного бума на бирже. Если верить кинофильмам, они вот так же лихорадочно хватались за телефоны и отдавали распоряжения по селектору. А компьютеров у них еще не было.

Как выяснилось, Ларссон говорил из гостиницы по телефону с овощным магазином на Невском. Люди Беркесова звонили из кабинета директора и сейчас проверяют всех работников магазина. За всеми входами и выходами магазина установлено наблюдение. Под магазином, правда, огромные подвалы и какие там еще есть тайные выходы — неизвестно.

Селектор внезапно заговорил начальственным басом:

— Василий Викторович! Генерал Праморенко. Зачем твои люди влезли в магазин? Срываете мне операцию. Неужели согласовать было нельзя? Ведь была договоренность, что этими вопросами мы занимаемся.

— Александр Иванович, — ответил Беркесов, — тут дело очень важное. На контроле у Москвы. К твоим азербайджанцам это отношения не…

Снова раздался треск, заглушивший генеральский бас сигналом приоритетного канала: "Я Четвертый. Объект вышел из такси у Гостиного двора, направляется в подземный переход станции метро "Невский проспект". Передаю связь внешнему наблюдению".

Щелчок и новый голос:

"Я Седьмой. Следуем за объектом по подземному переходу. Объект идет переходом на другую сторону Невского…"

Наступило молчание. Снова зазвонил телефон. Полковник снял трубку.

— Нет никакой Жанны? Тщательнее проверьте. Будьте начеку. В магазин может прийти иностранец. Швед по фамилии Ларссон. Его ведут. Внимательно наблюдайте, что он будет делать.

Из селектора раздался голос: "Я седьмой! Объект исчез!"

— Как исчез? — не понял Беркесов.

"Исчез в переходе. Там в одной половине вообще нет света. Его ждали на выходе, но он не появился. Мы стояли в освещенной части, если бы он вздумал повернуть обратно. Исчез. Как не было."

— Я вам дам, "как не было", — повысил голос Беркесов. — Я головы всем пооткручиваю. Найти его немедленно. Все обшарьте кругом! На глаза мне не показывайтесь, если…

Тут селектор неожиданно отключился. Койот исчез!!

— Поздравляю вас, полковник, — сказал я, хотя мне было совсем не до шуток. Блестящая операция!

Селектор вдруг снова ожил и объявил: "Нет никакой Жанны в магазине. И не было".

Все это было бы чертовски забавно, если бы я не отвечал за весь исход операции.

— Ладно, — сказал Беркесов, — никуда он не денется. В гостиницу все равно вернется.

Сраженный железной логикой Беркесова, я молчал. Для такого профессионала как Койот ни у самого Беркесова, ни у его людей не было достаточной подготовки. Случай в подземном переходе, в принципе, элементарный. Существует около тридцати способов ухода от слежки именно в подземных переходах, которых развелось видимо-невидимо в крупных городах. Я не уверен, что люди Беркесова знали хотя бы половину из них, а Койот знал их все, да еще имел, наверное, пару своих способов про запас.

— Соедините меня с Лубянкой, полковник, — попросил я,

— Может быть, подождем немного? Вдруг он найдется, — предложил Беркесов, — впрочем, звоните. Вот тот красный телефон.

В трубке раздался голос генерала Климова. Узнав в чем дело, он взорвался:

— Что?! Упустили? Я Беркесову яйца оторву! Навязали нам умника этого на голову!

— Хватит причитать! — рассердился я. — Он может появиться в Москве. Вы понимаете? Встреча в верхах и все такое.

К генералу Климову снова вернулось хорошее настроение.

— Ладно, Майк! Не учите меня жить. Тут-то у нас все схвачено. Но я не думаю, что он подастся в Москву. Ехать в его положении в Москву через Питер вообще глупо. Есть куча более безопасных способов. Кстати, мы проверили у шведов: никакого Густава Ларссона они знать не знают. А вы проверяли по своим каналам?

— Проверим, — сказал я, — но не похоже, чтобы Ларссона вообще не было. Он либо есть, либо был. Или шведы не хотят его засвечивать. Такое тоже не исключено.

— Ладно. Разберемся, — сначала Климов поразил меня своей истерикой, а теперь не менее поражал своей невозмутимостью. — Кстати, два твоих эшелона уже прибыли на московскую товарную и через несколько часов пойдут на Питер. Вася там далеко от тебя? Дай ему трубку.

Я передал трубку Беркесову. Не похоже было, чтобы он получал от Климова головомойку. Он сосредоточенно слушал, время от временя говоря: "Да, товарищ генерал. Все будет сделано, товарищ генерал. Понял, товарищ генерал", В душе он все-таки все еще оставался старшим лейтенантом. Это удел многих людей со слишком быстрой карьерой.

Селектор на столе Беркесова молчал, телефоны тоже. Я взглянул на висевшие на стене кабинета часы: было десять минут четвертого пополудни. Дождавшись конца разговора Беркесова с Климовым, я сказал:

— Я пойду в консульство. Если что-нибудь интересное произойдет, звоните. Если я узнаю что-нибудь новое, то вас найду. Следите за выездами из города.

— Я знаю, что мне делать, — огрызнулся Беркесов. — Майор Шепелев вас проводит.

Шепелев проводил меня с блеском. Мы вошли в лифт прямо через комнату отдыха Беркесова, прошли по какому-то коридору, снова поднялись на лифте и очутились в какой-то квартире. Выйдя из нее, мы спустились по лестнице во двор, из которого я вышел на улицу прямо напротив нашего консульства на Фурштатской, не встретив при этом по пути ни единой души. Если бы майор Шепелев был любезнее, то он, наверное, мог бы меня проводить до самого моего кабинета в консульстве. Я в этом уверен.

 

III

Тот, кто долго имел дело с КГБ, знает, что эта организация, как бы она не переименовывалась, живет и действует по известным только ей законам мистического ордена. Каждый отдельный член этого ордена может иметь свои достоинства и недостатки, декларировать свою любовь или нелюбовь к демократии, разоблачать какие-то дела, как свои собственные, так и своих коллег, делать вид, что он давно порвал с этой организацией и с головой ушел в бизнес, но он всегда будет оставаться членом своего ордена, давно вставшего в России над всеми властями и проникшего во все поры общества. Освободить Россию от этого ордена также невозможно, как черепаху от панциря. Братья ордена, условно именуемого КГБ, составляют как бы коллективный разум и сила ордена в том, что никто вне его не может понять, чего он хочет.

Внутренние законы ордена непостижимы для окружающего мира, а равно непостижимы и для его отдельных членов. Это своего рода коллективный инстинкт самосохранения в качестве надгосударственного монстра. А потому никто никогда не знает, какой следующий шаг придет КГБ в голову. Да и КГБ не знает. Когда-то монстру казалось, что ему хочется, чтобы его глава был и главой государства. Были пролиты океаны крови, но когда этого удалось достичь, монстр понял, что ему это совсем не нужно и сам съел своего шефа.

К счастью для нас, монстр меньше всего на свете интересовался безопасностью того государства, на территории которого он возник и жил. Но у него была одна особенность: он питался человеческой кровью, предпочитая главным образом кровь населения той страны, на которой он существовал. Для этого он постоянно подставлял свою страну под внезапные удары соседей, организовывал голод и эпидемии, а когда все это было невозможно, пожирал партию, чьим боевым отрядом он номинально считался, а то и самого себя. Но государство, как таковое, монстра совершенно не интересовало, как будто в гены ему была вложена ленинская идея о неизбежном отмирании государства путем его постоянного усиления.

Когда рухнул Советский Союз, монстр даже ухом не повел. Он проголодался, а афганской войны ему было явно мало, чтобы чувствовать себя удовлетворенным. Он надеялся, что крушение империи даст ему возможность наконец наесться до отвала, чего монстр, в силу ряда причин, не мог себе позволить с середины пятидесятых годов.

Однако наесться как следует и на этот раз не удалось. Кровь, которая лилась в конфликтах на периферии бывшего СССР, его явно не устраивала. И у нас были все основания считать, что монстр задумал расчленить и саму Россию. В данный момент это было совсем несложно. Достаточно было привести к власти кого-нибудь из таких милейших людей, как генерал Макашов или Владимир Жириновский, и Россия раскололась бы автоматически. А оба этих деятеля, как вам было хорошо известно, существовали именно на деньги монстра. Пикантность ситуации заключалась именно в том, что спроси я, скажем, Беркесова или Климова, хотят ли они развала России, как СССР, они твердо и честно ответили бы мне "нет". Потому что они тоже не знают, чего хочет монстр. А захочет монстр, и они сделают все, что от них потребуют для развала собственной страны.

Поэтому верить никому из них было нельзя, даже будучи в полной уверенности, что они не врут. А такой уверенности, понятно, никогда не было. КГБ сам мог вызвать Койота, но зная, что этого не сделать незаметно от нас, разыграть у меня на глазах весь этот селекторно-телефонный спектакль в беркесовском кабинете и спрятать Койота от нас настолько надежно, что найти его уже не смог бы никто до выполнения возложенной на него задачи.

И самое страшное заключалось в том, что об этом могли не знать ни Климов, ни Беркесов. Один удачный выстрел Койота (а если ему помогает монстр, то выстрел будет удачным наверняка), расколет Россию, минимум, на дюжину государств. А это нас, американцев, совершенно не устраивало. Без Советского Союза мы еще могли существовать, но с крушением России, то есть с крушением всей системы мирового баланса, могли рухнуть и мы сами.

Поэтому Койота необходимо бы отыскать, но средств для поиска его у меня не было. Все средства были в руках Беркесова, а у меня сложилось впечатление, что и он, и Климов как-то спокойно ко всему этому отнеслись. Поругались минут пять для приличия и успокоились, как ни в чем не бывало. Правда, я знал, что и здесь, и в Москве блокированы все аэропорты, вокзалы и шоссейные дороги. Но это мало успокаивало, если Койота вызвал монстр. Тем более, когда мы с Крампом проверяли стакан, из которого Ларссон пил воду, выступая в Доме Ученых, то обнаружили, что стакан крутили на приборе Родля, который, помимо всего прочего, умеет так уничтожать нужные отпечатки и оставлять ненужные, что и придраться не к чему.

Так что Беркесов зря жаловался, что ему не присылают из Москвы никакого нужного оборудования. Прибор Родля настолько новая штука, что для нас было сюрпризом обнаружить его на вооружении КГБ.

И при этом не надо забывать, что Койот уже десять лет, как убит. А поди попробуй поймать мертвеца.

Поскольку существовала версия, что Койот в былые годы работал на КГБ и был убран именно ими в страхе перед возможными разоблачениями, то напрашивалась мысль, а не было ли все это также инсценировкой? Допустим, что КГБ инсценировал смерть Койота, а его самого, как говорится, вывел с линии огня. Койот был профессионалом мирового класса, и иметь такого специалиста в загашнике было очень выгодно. Теперь он понадобился и был вызван в Россию. Для чего? Ребенку понятно, что в нынешней России у Койота может быть только одна цель — Президент. Или сразу две — американский и русский президенты, которые вскоре должны встретиться в Москве. После этого Койота сразу либо поймают, либо уберут, обвинят во всем ЦРУ, мировой империализм или что-нибудь в этом духе, а пока США будут приходить в себя от шока, вызванного гибелью президентов и происходящих в России событий, Саддам Хуссейн заявит, что, обладая ядерным оружием и современными средствами их доставки, он объявляет священную войну Соединенным Штатам. Этим он отвлечет внимание Соединенных Штатов и всего мира на себя, а, между тем, в России… Стоп!

А не связаны ли все эти мистические истории с Койотом действительно с попыткой доставки в Ирак новейших ракетных систем? Но здесь-то зачем Койот? Он специалист по политическим убийствам, а не по тайной торговле оружием. Значит, это просто разные звенья одного глобального плана.

Пока я размышлял на столь невеселые темы весьма вероятного нового мирового кризиса, по местному телевидению показывали фотографию Койота, сопровождая ее следующим текстом: "Иностранный гражданин вышел из гостиницы и пропал без вести. Последний раз его видели в подземном переходе станции метрополитена "Невский проспект". Приметы: рост 1 метр 82 сантиметра, фигура стройная, спортивная, волосы светло-русые, глаза серые. Особые приметы: шрам от пулевого ранения с левой стороны головы над виском… (Я обратил внимание, что Койот нисколько не изменился за те десять лет, что я его не видел.)…Всех, кто может что-либо сообщить о его местонахождении, ждет вознаграждение в валюте. Обращаться по телефону…"

Далее следовали пестрящие семерками и восьмерками телефоны Большого Дома. Беркесов к валюте относился с полной серьезностью. Выяснилось, что капитан Белов, который привез Койота на такси к Гостиному Двору, получил со своего пассажира пять долларов. Беркесов специально звонил в бухгалтерию и интересовался: сдал Белов эти деньги или нет. Судя по продолжительности разговора, проблемы там какие-то возникли, поскольку Беркесову пришлось минимум дважды повторить фразу "Немедленно оприходовать. Что значит мелочь? Оприходовать немедленно!". А тут он собирался выдавать вознаграждение в валюте. Какой молодец!

Пока я любовался на телевизионное изображение Койота, зазвонил телефон. Я поднял трубку и услышал знакомый голос Кости Орлова:

— Здорово, Майк. Я случайно узнал, что ты в Питере. Есть дело. Сможешь сегодня вечерком приехать ко мне в контору на Просвещения?

Орлов — бывший генерал КГБ. Настоящий генерал, варившийся в чреве монстра еще с доандроповских времен. В середине горбаческой "перестройки", когда КПСС лихорадочно рассовывала по миру наворованное золотишко, Орлов ушел из органов, некоторое время пропадал в неизвестности (по нашим сведениям в Бонне, Цюрихе и Тель-Авиве), а после путча неожиданно объявился в качестве генерального директора акционерного общества закрытого типа "Русская Вера" и владельца частной фирмы "Ромашка".

"Русская Вера" официально считалась страховой компанией во всем спектре услуг от несчастного случая до банкротства, а "Ромашка" торговала западной парфюмерией. В действительности обе фирмы, и акционерная, и частная, представляли из себя посреднические конторы, главной задачей которых была переброска на запад русского сырья по ценам много ниже мировых. По каналам фирмы шла перекачка и отмывка партийного золота, драгоценных камней, наркотиков и оружия. Конечно, это был один из подобных каналов и, разумеется, не самый главный, но он процветал из-за искусственно вздутого курса доллара по отношению к рублю.

Азарт бизнеса в эпоху первоначального накопления капитала на может сравниться ни с чем, а поскольку еще ни одна страна в мире не входила в эту стадию в столь безнравственном состоянии общества, от этого азарта можно было ожидать чего угодно. Бывшие чекисты и партийные бонзы, рассредоточившись по подобным фиктивным акционерным обществам и липовым фирмам, имея огромные средства, с жадностью стая пираний обгладывали остатки последних живых тканей на костях этой несчастной страны, оставаясь в ней единственной реальной силой. С помощью долларов эту силу удавалось более-менее приручать, и мы часто пользовались ею и ее каналами в своих целях, на брезгуя иногда и комиссионными. Например, нам никогда бы не удалось протащить того же Беркесова на пост начальника Управления, если бы такие люди, как генерал Орлов, не дали бы на то своего согласия. Беркесов им был нужен для того, чтобы никакие остатки былых и новых государственных структур не мешали им делать все, что заблагорассудится в обход любых законов, как старых, так и новых.

Саддамовские ракеты должны были, по сценарию, проскочить через "фирму" генерала Орлова, как крысы через канализационную трубу. А поскольку в мою задачу входило эту трубу затопить, неожиданный звонок Орлова меня насторожил и я пытался осторожно выяснять, что он от меня хочет. В мои планы совершенно не входило с ним встречаться. Но "случайно" узнать о моем приезде он мог только от Беркесова или кого-нибудь из его людей. А Беркесов был одним из главных действующих лиц, в задачу которого входило не выпустить ракеты из страны. Значит от Беркесова к Орлову идет утечка даже такой информации. Впрочем, можно было догадаться. Орлов все-таки генерал, а в их системе не бывает не только бывших генералов, но даже и бывших сержантов. До гробовой доски они числятся на службе и до гробовой доски полковник генералу подчиняется. Я почувствовал интересный поворот сюжета, но сказал:

— Я чертовски устал, Константин. Может быть, завтра? Или объясни по телефону, что за дело.

— Ну, ты даешь. По телефону! — Орлов засмеялся. — Кончай выкобениваться. Я пришлю за тобой машину. Уж больно дело важное, а главное — денежное.

В России страх перед телефонами у каждого в генах: от уборщицы до генерала КГБ. Ну, казалось бы, кого сейчас может бояться Костя Орлов? Даже если бы сам Президент захотел (а он никогда не захочет) до него дотянуться, у него ничего бы не вышло. Даже если бы Орлова поймали верхом на саддамовской ракете с чемоданом героина в руках, ему бы ничего не было. Сегодня единственной управой на него были доллары. Доллары Орлов любил и почитал, как некое языческое божество вроде Зевса в ореоле других богов из марок, фунтов и франков. И боялся их, хорошо зная по опыту, что доллар убивает, когда гневается.

Контора Орлова находилась в районах новой застройки — на проспекте Просвещения. Огромное здание, предназначавшееся некогда под какой-то закрытый институт, ныне было приватизировано Орловым и его дружками, а вернее, куплено на аукционе у самих себя. Он встретил меня в холле: моложавый, подтянутый, слегка пьяный, в прекрасно сшитом финском костюме и в пятидесятидолларовом галстуке. В холле у всех дверей и лифта молча стояли медвежеподобные парни в полувоенной форме. Бывшие афганцы и несостоявшиеся чемпионы мира по боксу и самбо. Б свободное от службы время они приносили фирме некоторый доход с помощью рэкета и разных мелких разборок с конкурентами по парфюмерии. Настоящие дела делают не они. Есть более крутые кадры.

— Привет, старик, — широко улыбнулся Орлов, пожимая мне руку. — Давно не виделись.

Мы поднялись на лифте на третий этаж. В просторном помещении сверкали экранами компьютеры. Сидело несколько молоденьких девушек.

— Лена, — сказал Орлов одной из них. — Меня ни для кого нет.

— Хорошо, Константин Павлович, — ответила девушка, — кофе вам сварить?

Не отвечая, Орлов открыл дверь с массивной табличкой "Генеральный директор" и, пропустив меня вперед, вошел в свой отделанный под мореный дуб кабинет, обставленный несколько старомодно, но с явной претензией на роскошь. Массивные бронзовые часы с русалками. Трехфутовая статуя Гермеса в крылатых сандалиях. За стеклянной витриной золоченые пасхальные яйца "а ля Фаберже". Картины в тяжелых рамах — наверняка подлинники. Многоканальный телефон экспресс-связи, телекоммуникационный экран, еще один телефон, стилизованный под первые эдисоновскне аппараты. И, конечно, неизменная стенка с западными напитками и сигаретами, больше говорящая о финансовом преуспевании владельца, чем весь этот старомодный антиквариат.

— Что-нибудь выпьешь? — спросил Орлов.

— Виски есть?

— В Греции все есть, — ответил Орлов, доставая бутылку "скотча" и хрустальные стаканы.

Он плеснул в стаканы виски.

— Будем живы! — выпил и закурил.

Русские все пьют залпом: и водку, и даже коллекционные вина. Даже культура потребления алкоголя у них на очень низком уровне. От виски получаешь удовольствие, когда пьешь его мелкими глотками.

— Ну, что у тебя за дело? — спросил я, смакуя виски.

— Ты чего здесь крутишься? — поинтересовался Орлов. — Из-за ракет или из-за Ларссона?

"Очень интересно", — подумал я и, в свою очередь, решил сбросить некозырного валета:

— Ты много рассчитываешь на этих ракетах заработать?

— Заработать? — переспросил Орлов. — Если бы я на таких делах зарабатывал, то в Ираке бы уже и верблюду посрать негде было из-за этих ракет. Разве эти пидоры дадут нам на ракетах заработать? Держи карман шире! Они все под себя гребут.

— Что за пидары? — попросил я уточнить.

— Пидары, — убежденно сказал Орлов. — У нас там (он указал большим пальцем вверх) всегда были и всегда будут одни пидары! Заводы, министерства обороны, Лубянка — вот кто на этом делает бабки и политику. А нас они используют, как трубу. Много труба зарабатывает, что через нее разное говно идет? Так и мы. Это у нас вроде нагрузки, чтобы службу не забывали. А денег никаких. Только эти лидеры все на халяву хотят сделать, а сами работать не умеют и не хотят. А я на них тоже работать не хочу. Я отвечаю только, когда товар идет по трубе. Так что мне начхать, перехватите вы эти ракеты или нет. Честно говоря, я бы этому придурку в Багдаде таких штук не посылал. Он в шесть секунд может их на нас навести. Но это не мои дела. А вот Ларссона ты не трогай. Что ты в него вцепился? У тебя что — мало забот?

— Ты его, что ли, выписал сюда? — я старался быть спокойным, но чувствовал, что голос начинает звенеть. И закурил.

Орлов плеснул еще виски по стаканам. Пьяным он никогда не был, но выпить мог канистру спирта. Хотя покуражиться при случае любил.

— Майк, — медленно обдумывая слова, начал он. — Мы уже друг друга знаем лет десять, не меньше. Всякое бывало, и я ничего не забыл. Тогда в Нью-Йорке, если бы не ты, я бы уже в Гудзоне рыб кормил. А в 88-м, если бы я не вмешался, то тебя бы ни в одном морге не нашли. Помнишь? И бабок мы с тобой немало сделали за последние годы. Так что я скажу тебе, как почти другу: я вызвал Ларссона сюда. Я. А тебя позвал, чтобы ты меня проконсультировал: сильно Ларссон у вас, на Западе, наследил? Можно с ним работать и зачем ты его ищешь?

— Не я его ищу, а Беркесов, — ответил я, стараясь скрыть изумление: неужели Койота оживили, чтобы сжечь парочку кооперативных ларьков, мешающих Орлову монополизировать парфюмерный рынок города. — Я только помогаю.

Орлов ало выругался:

— Что, Беркесов? Беркесов — говно. Если надо, мы его завтра расстреляем как агента ЦРУ. И он это отлично знает. Он ничего не сделает, если ему не прикажут: либо с Лубянки, либо мы. Да и знать ему по нынешним временам много не положено. Я Ларссона сюда доставил так, что не только Беркесов, а он сам не знал, что сюда приехал. Вдруг в газетах, по телевизору, везде: в ваш город прибыл профессор Густав Ларссон, будет выступать на симпозиуме и все такое-прочее. Ну, думаю, дела! Я его, Ларссона, быстро от греха обратно в Швецию отправил, а потом кассету посмотрел этого симпозиума, гляжу: Беркесов в президиуме, в зале — половина Управления, а посередине — ты с Крампом. А от имени Ларссона какой-то мудак выступает, похожий на десантника в штатском. Тут у меня совсем крыша поехала. Беркесову решил не звонить, а прямо тебе…

— А где этот Ларссон сейчас? В Швеции?

— Ну да. Я его сразу отправил от греха. Придумали выступление на экологическом симпозиуме! Что ему делать на экологическом симпозиуме, если он хирург-патологоанатом!

— Послушай, а зачем ты его вызвал? Если это не секрет, — я чувствовал, что и у меня едет крыша.

— Секрет, конечно, — ответил Орлов, пристально глядя на меня, — но не от тебя. Я тут дело задумал и тебя пригласил специально, чтобы тебе долю предложить или хорошие комиссионные, если поможешь.

— А сколько это будет? — поинтересовался я, так еще ничего не понимая.

— Будет, — на минуту задумался Орлов, — будет примерно полтора миллиона долларов.

— В год?

— В месяц.

— Ого! — удивился я. — Что ж это за дело такое, с такими огромными комиссионными?

Орлов усмехнулся:

— Сейчас надо играть крупно. Я тут фабрику налаживаю по производству запчастей.

— Запчастей? — переспросил я, лихорадочно соображая, какие запчасти могут так дорого стоить. — Запчастей к чему?

Он приблизил свое лицо ко мне и понизил голос:

— Не к чему, а к кому. К человеку. Сердце, почки и прочее. У вас на Западе, ты знаешь, сколько все это стоит. А я буду отдавать оптом, скажем, по триста единиц в месяц и по дешевке. Допустим по пятьдесят тысяч баксов за единицу. Вот и считай, какова выручка и прибыль.

Я сам себе налил еще виски и выпил залпом.

— А где ты возьмешь столько доноров?

Глаза генерала стали колючими:

— Это мои проблемы. Народишка всякого неучтенного развелось столько, что не волнуйся, на наш век хватит. Проблема в другом. Наши говнюки-медики лауреатскими медалями обвешались, а делать ни хера не умеют. Каменный век. Особенно во всем, что касается консервации и прочего. Вот я и нанял Ларссона…

— Ты совсем с ума сошел! — начал вдохновенно врать я. — На Ларссоне висит Интерпол. Он весь в дерьме. От его досье несет, как от чикагской свалки. Ты с ним сгоришь в тот же день, как начнешь свое дело…

"Боже мой! — думал я. — Что же мне делать? Ведь его и выдать некому в этой стране. У него все схвачено: и Беркесов, и прокуратура, и все власти, которых, в сущности, и нет в этой стране. Журналистам я никаких подобных сведений сообщать не имею права. Рапорт по команде осядет в Вашингтоне с автоматическим грифом секретности, поскольку поступил от меня. Прессе его никогда не передадут по крайней мере тридцать ближайших лет. Может быть, дадут ознакомиться госдепартаменту, да и то сомнительно. Собрать самому пресс-конференцию? А кто я такой? Помощник культурного атташе. Откуда у культурного атташе могут быть такие сведенья?"

— Да, — согласился Орлов, — чуть не влипли. А ребята в Париже его рекомендовали. Такими делами втихаря занимался много лет, мол, и чист совершенно. Наверное, этот тип на симпозиуме был из Интерпола. Я сейчас начинаю понимать. Так что еще спасибо вам с Беркесовым…

Я взял себя в руки и совершенно успокоился.

— Так я-то за что буду долю получать?

— Слушай, — снова понизил голос Орлов, — я знаю, что ты скоро в Штаты возвращаешься и будешь работать в центральной конторе. На Ларссоне свет клином не сошелся. Мы знаем еще несколько человек. Они берут, правда, подороже, но не будем мелочиться. Товар мы будем к вам засылать через Кубу. Тропа там у нас старая и надежная, и этот бородатый мудак Кастро о ней ничего не знает. Мы же ставили его органы безопасности. Так что и о себе позаботились. Покупатели в Штатах у нас есть, но страна ваша непредсказуемая. В прессу может попасть что угодно. Какой-нибудь придурок-прокурор или фанатик-таможенник. И всякие там случайности. Ты из своей конторы прикрыть сможешь? Вот за это тебе и будут комиссионные. Легальных возможностей полно погасить любой скандал и прокол.

— Опасное дело, — я в сомнении покачал головой, делая вид, что обдумываю предложение. — Обстановка у вас политически очень нестабильная. К осени доллар, видимо, будет около пяти-шести тысяч рублей. А это, как ни крути, означает конец всему. Как у человека, — температура зашкалит за сорок два градуса — и смерть. Так что говорить о каком-то долгосрочном бизнесе в этой стране крайне опрометчиво.

— Ничего, — твердо сказал Орлов, — не волнуйся. Мы скоро порядок наведем. Такой, какой нам нужен.

— Партию восстановите? — спросил я, мерзко улыбаясь.

— Нужна нам эта партия! — матерно выругался Орлов. — Меня вот обязали держать в штате трех бывших обкомовских секретарей, чтобы с голоду не сдохли. Замы мои. Один по общим вопросам, один по кадрам, третий уж не помню кто. Им главное, чтобы в кабинете за столом сидеть с телефоном и ничего не делать. И слава Богу. Потому что любую работу способны завалить в шесть секунд. Пусть сидят и вымирают. Их время ушло навсегда. Мы и без них установим такой порядок, что никто и не пикнет. Без всяких там партий и жидовских марксизмов, — он неожиданно засмеялся, — а эти обкомовские придурки, знаешь, чем занимаются? Друг на друга доносы пишут. У меня вон целый шкаф уже набит. Умора.

Он согнал с лица улыбку.

— Ну так как? Согласен?

— Дело хорошее, — согласился я, — но так его не делают. Ты должен приехать в Штаты. Я тебя сведу с нужными людьми. Поговорим. Это тебе только кажется, что дело простое. А в Штатах целый подпольный рынок таких, как ты выражаешься, запчастей. если ты появишься на этом рынке и собьешь цены, то тебе сразу каюк и никто тебя не спасет. И тропа ваша кубинская для этой цели совсем не годится. Это я тебе по дружбе говорю. Тут надо действовать через Никарагуа. Так что тебе просто необходимо приехать в Штаты лично с образцами продукции и поговорить с людьми. ("А тут-то я тебя и сдам в полицию, — подумал я, — и засажу в тюрьму лет этак на тридцать!")

Орлов наморщил лоб.

— Да я и так собирался где-нибудь в июле-августе побывать в Америке. Хорошо. Где я тебя найду?

— Не волнуйся, — сказал я, — вам только кажется, что вы можете прибыть к нам так, что об этом никто не знает. Даже по кубинской тропе. Я тебя сам найду. Можешь быть спокоен.

— Что это ты так разоткровенничался? — недоверчиво посмотрел Орлов на меня. — Служить, что ли, надоело?

— Надоело, — признался я, — да о чем я откровенничаю? Что эту кубинскую тропу мы для вас протопали? Сами могли бы догадаться. А вот ты действительно откровенничаешь. Ты не боишься, что я тебя сдам? Может быть, я уже записал весь наш разговор на пленку?

Орлов улыбнулся одними уголками губ. Глаза были холодными и жестокими.

— Не боюсь. Во-первых, и я о тебе могу кое-чего рассказать весьма любопытное. Во-вторых, ты очень любишь деньги. В-третьих, ты хорошо помнишь Дика Кленси и паучка для онанизма, а в-четвертых, у тебя просто нет с собой магнитофона.

— Может быть, мы изобрели такой магнитофон, на который твой контрольный индикатор в кармане пиджака не реагирует? — засмеялся я.

— Если бы вы такое изобрели, — засмеялся в ответ Орлов, — то я бы об этом знал раньше тебя. Ты нас-то вообще за дураков не держи. Не вы одни такие умные.

Вот тут Орлов ошибался. У нас были кое-какие штучки, о которых они не знали. Не только не знали, но и догадаться о их существовании в своем материалистическом средневековом болоте не могли. Одна из таких штучек у меня была с собой. Нет, она не записывала разговоры. Она предназначалась совсем для другого.

 

IV

Утром, когда я ехал в консульство из нашего жилого дома на Петроградской стороне, в машине у меня затрещал телефон. Я думал, что это Крамп, но услышал голос Беркесова, хотя номера машинных телефонов у нас считались секретными.

— Макинтайр, — спросил полковник, — где вы находитесь?

— Переезжаю мост, — подавив удивление, ответил я. — Доброе утро, полковник.

— Вы не могли бы заехать ко мне? Тут дело приняло интересный оборот, — и не дожидаясь ответа, добавил, — запаркуйте машину на Захарьевской, это бывшая Каляева, вы должны знать. Там у нас стоянка. И проходите в приемную КГБ. Вас там будут ждать.

Меня встретил один из молодцев Беркесова и снова повел в какой-то лифт, провел коридором мимо стенда "Рисунки наших детей" (детки рисовали, в основном, овчарок и пистолеты) и ввел в какой-то кабинет раза в два меньше беркесовского, где я был накануне.

Судя по размерам портрета Дзержинского, кабинет принадлежал какому-то начальнику отдела. Но за письменным столом сидел сам Беркесов, а напротив него миловидная женщина лет тридцати пяти, довольно прилично и элегантно одетая.

Увидев меня, Беркесов сказал:

— Вот как раз товарищ прибыл, который этим делом вплотную занимается. Так что, Жанна Николаевна, не поленитесь, пожалуйста, все сначала рассказать.

"Жанна! — мелькнуло у меня в голове, — Жаннета!" Не раздеваясь, я придвинул свободный стул к беркесовскому столу и сел напротив женщины.

— Я слушаю вас, Жаннета.

Она покраснела.

— Друзья меня иногда называют Жаннетой. Откуда вы знаете?

— Чистая случайность, — сказал я, — говорите, я вас слушаю внимательно.

Рассказ женщины был потрясающим. Оказывается, она встретила Койота на выходе из станции метро "Чернышевская". Она сразу узнала в нем человека, которого накануне показывали по телевизору и позвонила по одному из прилагаемых к телеобъявлению телефонов. Ее пригласили приехать в приемную, там ее выслушал какой-то товарищ, а потом повел ее к Василию Викторовичу. Так что она уже повторяет свой рассказ третий раз.

— А куда этот человек направился, вы не обратили внимания? — спросил я.

— Обратила, — ответила женщина, — я даже за ним немножко последила. Он вышел из метро, пошел по улице Петра Лаврова. Она сейчас как-то иначе называется, но мне никак не запомнить.

— Фурштатская, — подсказал всезнающий Беркесов.

— Да-да, — кивнула головой Жанна, — он пошел по этой улице и вошел в здание американского консульства.

От неожиданности я подскочил на стуле.

Беркесов выразительно поглядел на меня. Будь я на его месте, я бы поглядел еще выразительнее.

— Вы ничего не путаете? — пробормотал я, стараясь не глядеть на Беркесова.

— Путаю? Насчет чего? — переспросила она.

— Насчет американского консульства!

Жанна всем своим лицом продемонстрировала удивление:

— Как же тут спутаешь? Там такой огромный американский флаг с балкона свисает и милиционер у входа в будке. Да я это место хорошо знаю. Часто с работы мимо иду.

— А вы уверены, что это был именно тот человек, которого показывали по телевизору? — у меня еще теплилась надежда, которая, как известно, умирает последней.

— Уверена, — твердо сказала Жанна, — он. И шрам на месте и все описание подходит. У него лицо такое… — она замялась. — Как у артиста. Симпатичный такой. Он это был, конечно.

— Вы говорите по-французски? — неожиданно даже для самого себя спросил я.

Она снова покраснела.

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Чтобы знать, — холодно ответил я, думая о другом.

— Нет, к сожалению, — вздохнула Жанна. — А предки мои действительно были французами. Они приехали в Россию еще в XVIII веке. Моя фамилия Руанова, а прабабушка еще носила фамилию Руа. Де Руа.

— Это к делу не относится, — вмешался Беркесов и позвонил. Вошел рослый парень в штатском.

— Жанна Николаевна, — любезно улыбнулся Беркесов, — я вас попрошу пройти в товарищем в соседнюю комнату. Он вам там кофе принесет с пирожными. А вы, пожалуйста, все, что нам рассказали, изложите в письменном виде. А потом придет еще один товарищ с телекамерой и вы все ему повторите. Договорились? А насчет работы не беспокойтесь, я вам справку выпишу, что вы у нас находились по очень важному делу.

— А вознаграждение? — спросила Жанна. — По телевизору говорили, что вознаграждение будет в валюте…

— Будет, будет вознаграждение, — быстро проговорил Беркесов, — вот товарищ, — он указал на меня, — с родственниками свяжется. Они вознаграждение и выплатят.

— А как вас зовут, — спросила Жанна меня, — и как вас найти?

— Позвоните Василию Викторовичу, — ответил я сквозь зубы, — и спросите Михаила Еремеевича. Это я.

— Спасибо, — ответила Жанна и вышла из кабинета излагать свои показания в письменном виде.

— Значит он скрывается в вашем консульстве? — спросил Беркесов, смотря на меня глумливым взглядом. — Очень интересно!

— Знаете, полковник, — стараясь сохранить лицо, ответил я, — я не уверен, что эта дама не получает жалование в вашем ведомстве.

Хотя был уверен, что нет.

— Это как вам угодно, — пожал плечами Беркесов, — но если что-нибудь случится, можете быть уверены, что ее показания прозвучат по всем каналам массовой информации. Вам даже от Кеннеди не удалось полностью отмыться, а если убьют сразу двух президентов, то можете себе представить, что станет с вашей конторой.

— А с вашей?

— А что с нами сделается? — он зло засмеялся. — У нас такая репутация, что уже ничто нам повредить не может. Вы бы лучше шли в консульство и выяснили, чем там у вас Койот занимается. А мне потом расскажете, если пожелаете.

Если это провокация КГБ, подумал я, то задумана она весьма остроумно. Они не только одну Руанову могут вытащить в качестве свидетеля. Такие свидетели сейчас могут пойти одни за другим. И все будут рассказывать, как видели Койота входящим и выходящим из нашего консульства. А потом прогремят выстрелы и разразится невероятнейший скандал, завершением которого станут ядерные ракеты Саддама Хуссейна.

Я вернулся в консульство и показал фотографию Койота дежурившему в холле сержанту морской пехоты.

— Этот человек проходил в консульство?

Сержант взглянул на снимок.

— Да, сэр.

— Вы посмотрели его документы? — спросил я, думая, что если сейчас консульство взлетит на воздух, то я нисколько не удивлюсь.

— Посмотрел, сэр. У него шведский паспорт на имя Ларссона. Кажется, Густава Ларссона, сэр.

— А к кому он прошел?

— В общий отдел. К миссис Грейвс, сэр.

Я помчался в канцелярию. Джоан Грейвс, куря, как обычно, длиннющую сигарету, что-то считывала с телетайпной ленты. При виде меня она сказала:

— Буш, хоть и проиграл выборы, но ведет себя, как настоящий мужчина.

— Он всегда был настоящим мужчиной, — согласился я, — особенно когда был директором ЦРУ. Но скажите мне, миссис Грейвс, не обращался ли к вам сегодня некий швед по фамилии Ларссон.

— Ах да, мистер Макинтайр, — всполошилась она, — простите, Бога ради. Да, мистер Ларссон приходил и просил передать Вам письмо.

— Мне? — Сегодня был день великих сюрпризов.

— Да, вам, — ответила миссис Грейвс, подавая мне плотный конверт синего цвета. — Я звонила вам, но вас не было на месте. И мистер Крамп куда-то уехал.

Я осторожно взял конверт за уголки. На нем размашистым почерком было написано: "Помощнику культурного атташе посольства Соединенных Штатов в России мистеру Д. М. Макинтайру". А внизу стоял маленький красный штамп с изображением какого-то цветка.

Первой моей мыслью было: не прислал ли мне Койот бомбу в письме? Поблагодарив Джоан, я пошел в кабинет Крампа и проверил, нет ли в конверте взрывчатки. Если Койот не использовал какого-нибудь нового изобретения, то взрывчатки в конверте не было. Потом я проверил отпечатки пальцев и был вознагражден за свои труды! На конверте были отпечатки пальцев Койота! Сначала я даже не поверил этому. Выкурил сигарету, ваял себя в руки и все тщательно проверил еще раз. Сомнений не было. Письмо принес Койот. Это обстоятельство меня настолько потрясло, что даже забыл вскрыть конверт. А когда сделал это, приняв все возможные меры предосторожности, то был удивлен еще сильнее. В конверте оказался сброшюрованный "План-перечень" мероприятий общества "Знание" в честь 40-летия победы советского народа в Великой Отечественной войне, выпущенный в 1986 году. На брошюре никаких отпечатков пальцев мне обнаружить не удалось, но среди ее страниц я обнаружил газетную вырезку, судя по шрифту, из "Интернейшл Геральд Трибун". В ней было следующее сообщение:

"Стокгольм. (ЮПИ) Здесь арестован по обвинению в незаконной практике известный хирург и патологоанатом доктор Ларссон. Доктор Ларссон известен в Швеции и за ее пределами своими операциями по трансплантации человеческих органов и теоретическими работами по методике консервации донорских органов. Представитель полиции отказался комментировать вопрос: связан ли арест доктора Ларссона с его недавним возвращением из России. Адвокат Ларссона заявил корреспондентам, что он уверен в невиновности своего клиента, и добавил, что ныне любая поездка в Россию может скомпрометировать кого угодно, поскольку от русских можно ожидать самых неожиданных предложений. Они не знают международных законов, а игнорирование законов собственной страны у них всегда было чем-то вроде национального спорта, сказал адвокат".

Я перечитал заметку несколько раз, даже посмотрел ее на свет, прочел текст на обратной стороне, где был кусок какого-то объявления о найме стенографисток и, даже не проверив, есть ли на вырезке койотовы отпечатки, закурил еще одну сигарету.

Итак, Койот в Петербурге. Он ушел от слежки, но не воспользовался этим, чтобы покинуть город и объявиться, как мы предполагали, в Москве. Более того, безусловно зная, что его ищут, что по местному и центральному телевидению несколько раз в день демонстрируется его фотография, он спокойно шляется по городу с документами человека, уже арестованного в Стокгольме. Он знает, оказывается, и меня и, нет сомнения, знает также, что я прибыл сюда, чтобы его в худшем случае нейтрализовать, а в лучшем — уничтожить.

Тем не менее, он идет в консульство, охраняемое людьми Беркесова в милицейской форме и нашими морскими пехотинцами. Офицеры Беркесова, прошедшие специальный инструктаж, его не узнают и пропускают в консульство. С ваших морских пехотинцев, конечно, спрос невелик — никто им ничего не говорил, а местное телевидение они не смотрят. Но Койот смело идет через кордоны и даже вместо того, чтобы просто вручить письмо дежурному сержанту, поднимается к миссис Грейвс и вручает ей письмо для меня, демонстрируя свое знание того факта, что меня нет в консульстве. Что было бы; если бы миссис Грейвс сказала: "Сейчас я позову мистера Макиятайра. Бы ему письмо и отдалите". Или, скажем, Крампа. Но Крампа тоже не было в консульстве!

Другими словами, дерзость этого человека непонятна, тем более, что это совершенно не в духе Койота. Он всегда работал четко и эффективно, но был чужд дешевых эффектов. А иначе как дешевым эффектом, визит его в американское консульство не назовешь. Может быть, этот ход подсказан ему Беркесовым с главной целью скомпрометировать США в грядущих событиях? Ведь только Беркесов знал, что ни меня, ни Крампа нет в консульстве. Только с помощью Беркесова Койот может так спокойно слоняться по городу, где его разыскивают все правоохранительные органы! Тогда дело совсем плохо. Значит, Беркесов имеет приказ временно подержать Койота в Петербурге, скомпрометировать ЦРУ, а в нужный момент обеспечить прибытие Койота в Москву для выполнения задания. Значит, Беркесов и Климов работают на нас только в рамках, которые им обозначил Монстр. Отсюда вытекает, что и с саддамовскими ракетами возможны всякие неожиданности.

Но, с другой стороны, зачем Койот принес мне вырезку об аресте Ларосона в Стокгольме, сунув ее в эту идиотскую брошюру всесоюзного общества "Знание"? Логичнее в данном сценарии было бы написать мне письмо примерно с таким текстом: "Макинтайр! Я ушел от них и жду твоих приказов" или что-нибудь в этом роде. На стакане он почему-то испугался оставить отпечатки своих пальцев (если их не стер Беркесов)» а тут на конверте принес мне целую коллекцию отпечатков и фактически доложил об аресте Ларссона. При этом он подтвердил, что он не Ларссон, и показал, что осведомлен и о моем визите к Орлову. Чтобы я не беспокоился? Кроме того, он подтвердил мне, что он — Койот, если я в этом еще сомневаюсь. Конверт можно было подготовить без отпечатков, что было бы намного легче, чем в случае со стаканом. Дело явно принимало какой-то дурацкий оборот. Я составил шифровку в адрес своего начальства, где поделился сомнениями относительно верности Беркесова делу "свободы и демократии", а также кратко изложил историю приключений Койота в Петербурге за два неполных дня нашего совместного пребывания в городе. Затем позвонил Беркесову.

— Он действительно побывал в консульстве, — сказал я.

— Я в этом не сомневался, — ответил полковник. — Руанова не из тех людей, которые могут придумывать столь захватывающие истории.

— В этой связи у меня возник один вопрос, полковник, — признался я. — Почему ваши люди, которые сидят в будке у консульства, его не схватили?

Я думал, что Беркесов мне начнет сейчас полоскать мозги о том, что консульство охраняется обычной постовой службой милиции, до которой не доводится никакая оперативная информация, особенно столь секретная, но полковник, как мне показалось, только вздохнул и ответил:

— Они мне сейчас пишут объясненительные, как это могло произойти. Честно говоря, меня это тоже удивляет.

Я ему рассказал об отпечатках пальцев на конверте и о газетной вырезке с сообщением из Стокгольма.

Беркесов помолчал, потом, заметив, что все это очень интересно, попросил связаться с ним вечером. Возможно, будут новости.

Положив ноги на низкий журнальный столик, я продолжал попытки связать все ниточки, ведущие к Койоту с момента его появления в городе, и снова вспомнил Руанову. На первый взгляд, все в ее истории было достаточно просто: объявление по телевизору, случайная встреча с Койотом в метро, в двух шагах от которого находилось наше консульство, и все-таки что-то во всем этом было странное. А что именно, я сказать не мог. Сказать не мог, но где-то в подсознании чувствовал, что неплохо бы самому допросить Руанову без Беркесова, даже если она работает на него. Нет, я, конечно, верил в случайности, но по опыту знал, что большинство случайностей бывают мотивированными, а немотивированные случайности — это почти всегда инсценировки.

Мое интеллектуальное времяпрепровождение было прервано появлением Крис, которая поинтересовалась, не приезжал ли Крамп. Он с утра поехал куда-то в Управление культуры. Я поглядел на нее бессмысленным взглядом, который она, видимо, поняла по- своему и сказала, что сейчас принесет мне кофе.

Я же, очнувшись от раздумья, набрал телефон платной городской справки и узнал адрес Руановой. Мне почему-то казалось, что ее адреса мне не дадут. Адрес мог снять со справки Беркесов, Руанова могла быть непрописанной в городе, ее вообще могло не существовать и тому подобное. Но адрес дали быстро и без всяких сложностей. Руанова жила на проспекте Ударников. Я посмотрел на схеме. Это был северо-восточный район новых застроек. Телефона по адресу не было. Я было хотел сразу и поехать, но что-то непонятное меня удержало. Видимо, я до конца еще не понимал, зачем, собственно, я к ней поеду, таща за собой целый шлейф людей Беркесова.

В этот момент приехал Крамп, а Крис принесла кофе.

— Майк, — спросил Крамп меня, — ты не хотел бы немного отработать те деньги, которые тебе платят как помощнику культурного атташе?

Я вопросительно взглянул на него.

— Завтра в Эрмитаже открывается наша выставка, — пояснил Крамп, — какие-то гравюры и картины времен первых поселенцев. Я сам толком ничего не знаю. Не хочешь ли поприсутствовать на открытии в качестве официального представителя посольства?

Ходить сейчас по музеям и открывать выставки мне совершенно не хотелось и я уже совсем было собрался послать Фрэнка ко всем чертям вместе с его предложением, как вдруг Крис вскочила со стула так стремительно, будто села на гвоздь.

— Я вспомнила, — почти закричала она, — я вспомнила, где я видела этого парня!

— Кого? — не понял я. — Что с тобой случилось, Крис?

— Иди к черту! — крикнула она в мой адрес. — Я вспомнила, где я видела того террориста, ради которого ты сюда и приехал, Майк!

Фрэнк открыл рот от изумления. Самого себя я не видел, но, видимо, и мое лицо не светилось полным пониманием происходящего.

— Ты имеешь в виду Койота? — спросил я.

— Ну, да! — ответила Крис. — Ты помнишь, я говорила в день твоего приезда, что уже где-то видела его…

— Да-да, помню… И где же?

— В Эрмитаже я его видела, вот где! — выпалила Крис.

— В Эрмитаже? — переспросил Фрэнк. — Что он там делал? И вообще, как он мог туда попасть, если его еще не было в Лроде?

— Я видела его на гравюре, — пояснила Крис. — Думайте, что хотите, но это он.

Крис рассказала, что в отличие от нас, шпионов, она профессиональный искусствовед, а потому знает наизусть все прекрасные музеи этого города и, в первую очередь, Эрмитаж. У нее там масса знакомых среди научных сотрудников, хранителей фондов, реставраторов и так далее. Не так давно одна из ее приятельниц показала ей целую коллекцию французских гравюр середины XVIII века. Эти гравюры не выставлены в экспозиции музея, а хранятся в запасниках. Вот на одной из этих гравюр она и видела изображение Койота.

— Это еще хорошо, — рассмеялся я с чувством некоторого облегчения, — если он там на гравюре, то по крайней мере ничего не стащит и не подожжет сам музей. Это было бы обидно, потому, что, как вам известно, сам Эрмитаж в настоящее время представляет из себя совместное предприятие, фактически принадлежащее Соединенным Штатам.

Мне показалось, что Крис обиделась.

— Тебе совсем неинтересно, что я рассказала? — поинтересовалась она.

— Спасибо, Крис, за информацию, — как можно добродушнее сказал я, — это безусловно очень интересно. Я это запомню и буду иметь в виду.

— Что ты будешь иметь в виду? — Крис так разволновалась, как будто речь действительно шла о каком-то важном деле или открытии.

— Если мы так и не найдем Койота, я на прощание открою Беркесову тайну его местонахождения в запасниках Эрмитажа. Думаю, что его это тоже позабавит перед снятием с должности.

— И ты даже не хочешь на него взглянуть? — прошипела Крис.

"Чепуха какая-то, — подумал я, — маразм. Койот на гравюре XVIII века! Впрочем, а почему бы и нет? Ведь приняли мы факт его воскрешения, для собственного удобства решив, что он никогда и не умирал, хотя доказательств его смерти гораздо больше, чем воскрешения".

Тем не менее идти в Эрмитаж мне по-прежнему не хотелось. Ну, есть там на гравюре какой-нибудь молодец, похожий на Койота, даже очень похожий. Даже пусть это будет он сам. Что это мне даст? Если я об этом доложу в Вашингтон, то это будет самый быстрый способ вылететь в отставку. От последней мысли я засмеялся и, чтобы не обижать Крис, сказал:

— Ну, если вы так настаиваете оба, то я, конечно схожу. И выставку открою, и гравюры посмотрю. Все это, конечно, любопытно. Даже очень любопытно…

И я снова вспомнил, что по телефону профессор Ларссон говорил именно по-французски. Говорил с кем-то из овощного магазина, где никто сейчас толком и по-русски говорить не умеет.

 

V

На открытие выставки собралась масса народу. Присутствовал и мэр города Александр Топчак. В элегантном костюме с ослепительной улыбкой он напоминал владельца преуспевающего казино где-нибудь в Лос-Вегасе или Монте-Карло. Свой город он. видимо, и рассматривал как дающее доход казино, поскольку снег с улиц перестали убирать даже около Эрмитажа. И на этой самой яркой жемчужине бывшей столицы Российской империи, на прекрасном творении Растрелли, ясно виднелись следы общей разрухи и запустения. Потеки воды, грязные стекла, обвалившаяся штукатурка, полусгнившая электропроводка.

В какой-то апатии все ждали, что одной прекрасной ночью Эрмитаж сгорит, как сгорела недавно Библиотека Академии наук, дав возможность списать тысячи похищенных книг. По нашим сведениям, поток хищений из Эрмитажа, начавшийся сразу после большевистского переворота, никогда не прекращался, принимая лишь различные формы. Сейчас, в эпоху полного безвластия и беспредела, существовала единственная надежда, что американские совладельцы Эрмитажа примут меры, чтобы не допустить его окончательного разграбления. Или, напротив, разворуют его окончательно. Современная школа подделок, основанная на голографии и лазерной технике, могла надуть любую экспертизу.

Мэр обменялся со мной рукопожатием, заявив, что очень рад меня снова видеть и что с моей стороны было очень любезно приехать в Петербург, чтобы лично открыть выставку. Я отвечал по-английски через переводчицу, говоря, что для меня всегда большим удовольствием является пребывание в этом прекрасном городе, судьба которого вверена в столь прекрасные руки, как руки господина Топчака. На пост мэра Топчака выпихнул все тот же КГБ прямо с профессорской кафедры юридического факультета ЛГУ — кузницы кадров все для того же КГБ.

После так называемого "путча" благодарный Топчак быстро превратил мэрию в филиал КГБ, рассовав по различным отделам и комитетам мэрии наиболее одиозных деятелей бывшей коммунистической тайной полиции. После этого, если верить отчетам Крампа, город был поставлен на поток и разграбление. Сколько они за последние полтора года заработали денег, не знал никто — ни в России, ни за границей. Государственный рэкет, рэкет с рэкета, произвольная налоговая политика, приватизация по законам большой дороги, создание никому не понятных коммерческих и банковских структур, субструктур и субсубструктур для отмывания партийного и уголовного золота, которые слившись в общий поток, элегантно утекали в западные банки, все более погружая один из самых красивых городов мира в трясину нищеты и запустения. Со свойственной ему легкой элегантностью, мэр и его команда, составленная из бывших офицеров КГБ и партийных функционеров, приватизировали многомиллионный город, не очень заботясь при этом — вымрет или нет население от непомерных цен на продовольствие, лекарства и жилье.

Впрочем, Петербург вовсе не был каким-то особым исключением. В Москве творились вещи и похлеще. Разница состояла в том, что Москва как непререкаемый центр слабела, а региональные мегаполисы становились с каждым днем сильнее и очень вяло реагировали на окрики из Москвы, если те и раздавались.

После крушения СССР, Петербург остался фактически единственным русским морским портом на Балтике, и это обстоятельство делало его гораздо сильнее Москвы. Через порт шла западная помощь, которую в Европе было принято называть гуманитарной. Западные романтики, тратя на эту помощь миллионы долларов, полагали, что они достанутся бесплатно несчастному населению хотя бы Санкт-Петербурга. Но именно гуманитарная помощь разворовывалась городскими властями с каким-то непонятным упоением. Она перепродавалась в коммерческие ларьки, которых в городе развелось едва ли не больше, чем жилых домов, складировалась на секретных складах, обменивалась на спирт и земельные участки, снова перепродавалась, но уже втридорога. Любой самый мелкий чиновник мэрии считал своим долгом украсть столько гуманитарной помощи, сколько мог разместить в своей квартире, на даче или в гараже.

Даже православная церковь, с большим трудом получая у властей часть гуманитарной помощи для бедных и убогих, стала объектом грандиозного скандала, когда выяснилось, что местные церковные иерархи украли этой помощи на шесть миллионов рублей, не дав свой пастве ни шиша.

Так агонизировала эта страна. Но порт работал. Если он принимал гуманитарную помощь, муку и сахар-сырец, то что он отправлял — не знал никто. И что наиболее интересно, никто особенно не интересовался. А из порта уходило все, что только можно себе представить: нефть, уголь, руда, все виды редких и цветных металлов, уникальные технологии, в которых Россия умудрилась обогнать запад в годы противостояния. И, конечно, оружие и наркотики. Хотя для наркотиков был уже открыт и альтернативный путь в близлежащую Финляндию и страны Прибалтики. Последние, так долго и жалобно мечтавшие о своей независимости, обретя ее, неожиданно превратились в глобальные контрабандные перевалочные базы с расистской идеологией.

Я был убежден, что будь петербургский порт несколько покрупнее и поглубже, как скажем. Гамбургский, из России уже вымели бы все до нитки и жизнь в этой стране прекратилась. Но саддамовские ракеты могли проскочить через эту трубу, как спичка через канализацию. Азарт деланья денег не может сравниться ни с каким другим. Опыт нашей страны в этом отношении весьма показателен, но и он не мог уже соперничать с русской рулеткой, в барабане которой ныне был всего лишь один патрон да и тот холостой.

Лишенные в течение семидесяти пяти лет возможности нормальной человеческой деятельности, русские номенклатурщики, почуяв реальные доходы, потеряли голову. А поскольку торговать было практически вечем, то стали распродавать собственную страну оптом и в разницу, нисколько не задумываясь ни о нравственных, ни о политических последствиях. Народ же, на который они привыкли смотреть только в орнаменте из колючей проволоки, народ, не имевший никогда никаких прав и так их и не получивший, снова загнанный в трясину нищеты и бесправия с одной иллюзорной надежной выжить, в этой дешевой распродаже своей страны, разумеется, не участвовал, наивно радуясь, что еще сам не стал предметом купли-продажи, как нередко случалось в кровавой и дикой истории этой страны.

Меня это все беспокоило потому, что несмотря на все заверения в лояльности, местные власти, польстившись на какие-нибудь крупные комиссионные, возьмут и обжулят меня, выпустив ракеты Хуссейну, получив таким образом и с нас, и с него. И Койот, не исключено, прибыл сюда совсем не для того, чтобы кого-нибудь убивать, а скорее — помочь кому-нибудь заработать, украв, скажем, одну из рубиновых звезд московского Кремля.

Достаточно было послушать генерала Орлова, чтобы понять, в каком безнравственном состоянии бывшее православное царство встречало свой исторический конец…

Размышляя таким образом, я двигался в сопровождении целой толпы приглашенных через потускневшую средневековую роскошь Эрмитажа к залу, где была развернута выставка графики первых ста лет существования северо-американских колоний — будущих Соединенных Штатов Америки.

Топчак, шествуя рядом со мной, оказывается, разговаривал со мной через переводчицу. Это я понял не сразу и был весьма удивлен, когда юная особа с длинными распущенными волосами, обращаясь ко мне, проворковала на сносном английском языке:

— Надолго ли вы к нам в город, дорогой господни Макинтайр? Почему бы вам не зайти ко мне? Есть очень интересные предложения.

Я ошалело взглянул на девушку и только потом сообразил, что ее устами говорит Топчак. Мы встречались и раньше, так что он знал, что я говорю по-русски, мягко говоря? не хуже его. Но раз он решил говорить со мной через переводчицу, значит, знал, что делал. Я не отвечал ничего, погруженный в мысли.

Наконец, меня поставили перед микрофоном и перед жерлами нескольких видеокамер, напоминающих установки для запуска ракет "Стингер".

Я откашлялся и начал молоть всякую чушь о культурном сближении наших народов, о новом мировом порядке, основанном на любви и доверии, а не на подозрительности и ненависти, о будущем планеты, благоухающей без войн и потрясений в экономическом процветании свободного рынка.

Девушка-переводчица переводила меня весьма вольно, сверяясь с какой-то бумажкой, на которой, видимо, уже было написано все, что я должен был сказать. Неожиданно для себя я, подобно профессору Ларссону на симпозиуме, перешел на русский язык, вызвав у Топчака недоуменное поднятие бровей.

— Эта выставка продемонстрирует вам, — сказал я, — как наши далекие предки, бросив в старом свете дома и имущество, прорывались через государственные кордоны и ураганы Атлантики к земле, которую они считали обетованной. Они высаживались на эту землю единственно с верой в Бога и в свои силы, имея только топор и мушкет. И уверяю, в отличие от того, как это видится с высоты сегодняшнего дня, в их жизни не было никакой романтики. Был только тяжелый повседневный труд и ежеминутные опасности. Вся история нашей страны — это история добросовестного труда… Целые поколения американцев трудились, не покладая рук, чтобы сделать Соединенные Штаты великой мировой державой. А когда американцам мешали работать, они брались за оружие. Именно в этом причина восстания колонистов против Англии, военные меры против Мексики и Испании, гражданской войны и участия Америки в двух мировых войнах. Американский народ привык трудиться и не любит, чтобы ему в этом мешали. Как представитель посольства Соединенных Штатов я открываю эту выставку в надежде, что трудолюбивый русский народ, которому никогда не давали ни свободно работать, ни пользоваться ревультатами своего труда, наконец обретет право и на то, и на другое, памятуя, что несмотря на тяжелое положение, в каком ныне оказалась Россия, оно все же гораздо легче того положения, в каком оказались первые американские поселенцы. Но они нашли выход в труде, чего я желаю и вам всем. И да поможет вам Бог!

Надо признаться, моя речь никаких восторгов не вызвала. Кто-то похлопал для приличия, но физиономии у всех оставались весьма постными. Мой призыв к свободному труду явно никого из присутствующих не обрадовал. Никто из них работать не хотел, особенно топором и мушкетом.

Моя речь Топчаку, видимо, тоже не очень понравилась, но презентации он любил, как никто. Вообще, сейчас в России презентации устраивались по любому случаю, особенно, если при этом можно было шикануть перед иностранцами, а заодно и вытрясти из них валюту. На фоне общей беспросветной жизни в стране с полуосвещенными замусоренными городами с гирляндами нищих в подземных переходах, с десятками тысяч бездомных беженцев, с километровыми очередями за продуктами и с трех-четырехзначными цифрами цен на предметы первой необходимости, с крушением надежд в кровавом окружении непрекращающихся периферийных войн, эти презентации с недоступными населению и давно забытыми деликатесами, с женщинами в вечернях платьях и бриллиантах, с самодовольными мужчинами в европейских костюмах и смокингах, выглядели особенно нелепо и вызывающе. Тем не менее, их даже часто показывали по телевидению, а пресса их буквально смаковала, подробно описывая стоимость выпивки и закусок, восхищаясь ожерельями, серьгами и прическами присутствующих женщин и капиталом мужчин, некоторые из которых уже учились ездить верхом и играть в гольф.

Мне вручили пригласительный билет на очередную презентацию, которая должна была состояться завтра в Мариинском дворце по случаю открытия в городе какого-то очередного совместного русско-американского предприятия. Но и выставка тоже не осталась без презентации.

В одном из смежных помещений, украшенных гобеленами и золочеными канделябрами, был накрыт стол на несколько избранных человек, в число которых попал сам мэр, откуда-то появившийся директор Балтийского пароходства Марченко, еще несколько человек с номенклатурными лицами, а также Крис, Крамп и я. Крис выразительно показала мне глазами на дверь. Воспользовавшись некоторой суматохой, неизбежной перед началом любого банкета, мы выскользнули из гобеленовой комнаты, прошли несколько залов, спустились куда-то по лестнице, гораздо более скромной, чем парадная, и, пройдя по длинному темному коридору, вошли в помещение, уставленное шкафами и стеллажами.

— Лена, — позвала Крис, — ты здесь?

Откуда-то из-за стеллажей появилась женщина лет сорока с приятным, но каким-то усталым лицом. Я обратил внимание, что в последние годы у русских женщин, независимо от возраста усталые лица, какие бывают у людей, переставших понимать, во имя чего они живут. У Лены с Крис, я заметил, были очень хорошие отношения, поскольку они даже расцеловались.

— Познакомься, — сказала Крис на своем ужасном русском, — это мой друг Майк.

— Очень приятно, — ответила Лена.

Я скромно кивнул.

— Майк очень бы хотел посмотреть, — продолжала Крис, — те старые французские гравюры, которые ты мне недавно показывала. Помнишь, там парижские сцены времен Людовика XV?

Лена внимательно взглянула на меня.

— Вы тоже интересуетесь историей Франции до начала эпохи Французской Революции?

Слово "тоже" говорило о том, что именно этим интересовалась Крис.

— Да, — соврал я, — мне даже предстоит написать диссертацию о том, как Людовику XV удалось подставить под гильотину вместо себя Людовика XVI.

Лена улыбнулась:

— Это было несложно, поскольку Людовик XV умер своей смертью.

— Вовремя умереть — это тоже большое искусство, — согласился я.

Между тем Лена выдвинула в одном из шкафов широченный ящик, где лежали гравюры французских мастеров середины XVIII века. Сюжеты были, в принципе, очень однообразны. Во всяком случае, для такого дилетанта, как я. Дворцы, кареты, лошади, кавалеры в треуголках с хилыми шпажонками, дамы в пышных платьях с немыслимыми прическами, мраморные лестницы и колонны, дубы с роскошными до неправдоподобия кронами.

— Вот он, — неожиданно воскликнула Крис, — вы видите его, Майк?

Под гравюрой была подпись — "Приезд мадам и месье Дофин в Версаль на королевский обед по случаю блистательной победы Его Величества над парламентом 20 января 1771 года".

Дофин, будущий Людовик XVI, галантно подавал руку вылезающей из кареты Марии-Антуанетте. Все кругом застыли в поклонах. Но все это было, как говорится, на заднем плане. А на переднем плане, спиной к высочайшим особам, в треуголке и парике стоял Койот, смотря на меня с каким-то непонятным вызовом.

— Кто это такой? — спросил я у Лены, нетактично указывая пальцем на Койота.

— Это? — Лена пожала плечами. — Не знаю. Видимо, какой-то швейцарский гвардеец. Он стоит спиной к карете, с покрытой головой. Наверное, кто-то из охраны дворца.

— Если он часовой, то почему у него нет не только мушкета или алебарды, но даже шпаги, — возразил я, — и вообще часовые никогда не стояли в такой позе, скрестив руки на груди. Вот часовые, видите. Они стоят вдоль решеток дворца, а часть выстроилась шпалерой от кареты до входа во дворец. И все салютуют оружием. А этот что?

— Мы никогда не обращали внимания на подобные детали, — призналась Лена, — право, не знаю. Впрочем, этот персонаж есть и на других гравюрах.

Она переложила несколько листов и показала мне еще одну гравюру. На ней Койот в треуголке и жабо шел по аллее красивого парка, а чуть позади его шла дама с изящным солнечным зонтиком. Когда я ее увидел и разглядел, то уже не сомневался в том, что я рехнулся, видимо, от переутомления. Я поморгал главами, потряс головой, как конь, закрыл и открыл глаза, вспоминая, пил я сегодня или нет, а затем снова уставился на гравюру.

— Что с тобой, Майк? — встревоженно спросила Крис, явно заметив, что со мной творится нечто, что нельзя назвать даже сильным удивлением.

— Все о’кей, — сказал я и, взяв себя в руки, прочел подпись под гравюрой: "Мадмуазель Жаннета де Руа в парке Леманжо прогуливает свою любимую болонку Кути. 19 февраля 1772 года".

Я вначале не заметил никакой болонки и уже решил, что болонкой Кути на гравюре назван Койот, но, присмотревшись, заметил собачку, бегущую по обочине дорожки между Жаннетой и Койотом.

— Здесь также не сказано — кто он такой? — спросил я, хотя Койот меня интересовал уже гораздо меньше, чем женщина с болонкой.

— Но зато, — с некоторой торжественностью в голосе заявила Лена, — нам хорошо известно, кто эта дама.

— И кто же она?

— Это Жаннета де Руа — одна из самых знаменитых женщин Франции того времени. Красавица, в которую влюблялись принцы, поэтесса, которой завидовали все современники, не переставая восхищаться, философиня, ненавидимая церковью и преследуемая за связь с дьяволом.

— С дьяволом? — переспросил я. — Так может этот молодец — дьявол?

Лена пожала плечами:

— Он не похож на дьявола. По крайней мере, на тот образ дьявола, который изображался на гравюрах того времени.

— И что с ней стало потом? Год смерти ее известен?

— Известно, что церковь в лице парижского архиепископа начала целую кампанию по травле Жаннеты и ей неминуемо грозил арест, суд инквизиции и тюрьма. Тогда уже не сжигали на костре, но было много способов наказания ведьм — нисколько не лучших. Но у нее были достаточно влиятельные покровители, которые помогли ей исчезнуть. По слухам, она бежала в Германию, а затем в Россию. Но это слухи, не более. Никаких следов ее пребывания в России не обнаружено.

— Она была знатного происхождения? — поинтересовался я, думая о том, что в платье XVIII столетия Жаннета Николаевна выглядела гораздо эффектнее, чем в кабинете Беркесова.

— О да, — сказала Лева, — род Руа очень древний. Это боковая ветвь Гизов.

— Так, может быть, это лакей, дворецкий или кто-нибудь в этом роде, — я указал пальцем на Койота.

Было заметно, что весь этот разговор начал Лену утомлять.

— Вообще-то, — не согласилась она с моим предположением, — как-то было не принято на гравюрах того времени изображать лакеев на переднем плане, а господ, включая членов королевской фамилии, на заднем. Я не знаю, кто этот человек, но я знаю далеко не все. Должно быть, во Франции о нем знают гораздо больше. Вам легче запросить какой-нибудь французский музей, скажем, тот же Лувр, чем выяснять это здесь. У нас уже не осталось опытных специалистов, которые могли бы опознавать персонажей старинных гравюр, а во Франции они, наверное, есть.

— Хорошо, — согласился я, — а могу я попросить вас сделать мне копию с этой гравюры?

— Это через дирекцию, — сказала Лена, — надо оформить заказ, оплатить…

— И ждать полгода, — продолжил я.

Лена устало улыбнулась, давая понять, что это не ее проблемы, но любезно протянула мне карточку, где был записан инвентарный номер гравюры и номер стеллажа хранения.

Поблагодарив ее, мы с Крис вышли в коридор.

— Ты сейчас куда? — опросил я.

— Как куда? — не поняла Крис. — Нам же нужно вернуться на банкет по случаю презентации выставки.

— Да, конечно, — сказал я. — Ты иди туда, а я сейчас подойду.

Крис, видимо, решила, что я собрался в туалет, поскольку, не задавая больше никаких вопросов, пошла по лестнице вина. Подождав немного, я, применив кое-какие профессиональные навыки, выбрался из Эрмитажа прямо на Миллионную улицу, надеясь, что никто меня при этом не заметил.

Мимо мчались машины. Я остановил четвертое из проезжавших такси, полагая, что не все таксомоторные парки города обслуживаются людьми Беркесова. Назвав адрес шоферу, я заметил, как стоявший около Военно-морского архива серый жигуленок рванул с места с явным намерением зацепиться за наш хвост. Мы выскочили на Марсово поле, свернули на Садовую. Жигуленок продолжал висеть на хвосте.

Я вытащил двадцать долларов и протянул их шоферу. Он принял банкноту, вопросительно взглянув на меня.

— Серый жигуль, — сказал я. — Надо оторваться.

Шофер ухмыльнулся, понимающе кивнув головой. Мы проскочили мост через Фонтанку, пересекли Литейный и углубились в лабиринт улиц и переулков между Литейным и Суворовским проспектами. В одном из переулков шофер свернул под арку какого-то дома, проехал насквозь проходной двор, выскочил на какой-то незнакомой мне улице и, не глядя на меня, переспросил:

— Так вам на проспект Ударников?

Я кивнул.

В этот момент ожил радиотелефон. Женский резкий голос, видимо, принадлежавший диспетчеру, спросил:

— ЛБ 35–17! Где вы находитесь?

Шофер снял трубку:

— Везу пассажира в аэропорт.

— Хорошо, — сказала диспетчер, — свяжитесь со мной, когда освободитесь.

То, что они меня все равно вычислят, я нисколько не сомневался. Главное, чтобы они не вломились вслед за мной в квартиру Руановой.

Мимо мелькали громоздкие новостройки Ржевки.

— Где остановиться? — поинтересовался шофер. — Мы на Ударников.

— Прямо здесь и остановитесь, — потребовал я. — Мне сюда.

Я указал на первый попавшийся дом. Но шоферу, казалось, это было совершенно неинтересно. Лихо развернувшись, подняв тучу грязи и брызг, он исчез. Я побродил по проспекту, стараясь определить — следят за мной или нет, а заодно понять, где находится нужный мне дом.

В новых районах Петербурга, как впрочем и Москвы, в хаотической нумерации домов и корпусов, черт мог ногу сломать. На некоторых домах номеров вообще не было. Но против ожиданий я нашел дом Руано- вой довольно быстро. Дом был блочным, девятиэтажным и внешне выглядел вполне прилично. Судя по номеру квартиры, Руанова жила на восьмом этаже. Лифт был, но не работал. Кнопки управления лифтом были вырваны из панели и висели на полу оборванных проводах. Полутемная лестница, тусклоосвещаемая, с похожими на бойницы окнами, благоухала баками с пищевыми отходами, вопила матерными призывами со стен и сиротливо скорбела пустыми электропатронами с украденными лампочками.

Меня все это не очень шокировало. У нас даже в Вашингтоне есть многоквартирные дома еще похлеще. Здесь, по крайней мере, на лестничных площадках не горели ритуальные костры черных пантер и не лежали заколотые собаки — жертвоприношение суровым богам племени сиу. Размышляя таким образом, я добрался до восьмого этажа, нашел нужную квартиру и позвонил. Дверь открыла сама Жанна. Ей, видимо, не здоровалось — поверх вязаной кофты был накинут платок, глаза были явно больные. Меня удивило, что она открыла дверь, даже не спросив — кто ее беспокоит. А на двери глазка не было.

При виде меня она нисколько не удивилась. Как будто я приходил сюда каждый день ужинать.

— Извините, — сказал я, — мне нужно с вами переговорить, а заодно и передать вам обещанное вознаграждение.

— А, — сказала она как-то безучастно. — Вы из Большого дома? Вас зовут Михаил…

Она запнулась, вспоминая отчество, которое я себе придумал.

— Просто Михаил или Миша, как хотите, — демократично помог я, проходя в квартиру.

Квартира оказалась однокомнатной, но с довольно большой по русским стандартам кухней. Если внешне дома в крупных городах бывшей советской империи стали постепенно выглядеть относительно прилично, то их интерьеры все еще напоминают чердаки наших собачьих будок. Настолько тесно, неуютно и не по-человечески. Первый этап человеческой цивилизации: медленное расселение из казарм по тюремным камерам.

— Проходите в комнату, — пригласила Жанна, — кофе хотите?

Памятуя правило никогда ничего не есть и не пить без крайней необходимости вне резидентуры (особенно сейчас в России), я вежливо отказался и прошел в комнату.

Комната была обставлена стандартно: диван-тахта в одном углу, телевизор — в другом. Сервант с какими-то неизменными рюмками и бокалами у одной стены, небольшой книжный шкаф — у другой. Ближе к дивану массивный шкаф, видимо, с одеждой. Несколько стульев. Посредине стол, не котором стояла пепельница с дымящейся сигаретой. Рядом недопитая чашка с напитком, который в этой стране принято считать чаем.

— Садитесь куда-нибудь, — предложила Жанна, беря из пепельницы сигарету и усаживаясь на диван.

Я уселся на один из стульев за стол. Затем вытащил две банкноты по пятьдесят долларов и протянул их Жанне.

— Ваше вознаграждение, — пояснил я.

Она нисколько не удивилась. Взяла деньги и положила их на сервант. Только спросила, не нужно ли где-нибудь расписаться.

— Не нужно, — махнул я рукой, — мне только нужно, чтобы вы мне ответили на пару вопросов.

— Слушаю вас, — Жанна достала из пачки еще одну сигарету. Я галантно щелкнул зажигалкой, потом закурил сам.

— Вы уверены, что видели этого человека, — я показал фотографию Койота, — именно у станции метро "Чернышевская"?

— Конечно уверена, — ответила Жанна.

Сформулированный мною вопрос не был, понятно, ахти каким умным, если не считать того, что задал я его по-французски и Жанна мне ответила на том же языке.

— И где же он сейчас находится? — спросил я опять по-французски.

Ее воспаленные глаза широко открылись в каком-то непонятном ужасе, как будто у меня выросли клыки дракулы. Она тяжело задышала и почти закричала, будь я проклят!

— Где находится человек, которого вы встретили у метро, о чем вы сообщили нам в Большом доме? — повторил я вопрос.

Вместо ответа она вскочила и бросилась на кухню, откуда послышались рыдания, грозившие перейти в истерику.

Вот этого я никак не мог предусмотреть и несколько растерялся, что со мною случается очень редко. Погасив сигарету, я не нашел ничего лучшего, как также отправиться на кухню и попытаться взять обстановку под контроль.

Жанна сидела за столом, закрыв лицо руками. Плечи ее вздрагивали. Платок, в который она куталась, сполз на пол.

На кухонной стене, прикрепленная липкой лентой, висела та же самая гравюра, которую мне два часа назад показывали в Эрмитаже — "Мадмуазель Жаннета де Руа в парке Леманжо прогуливает свою любимую болонку Кути. 19 февраля 1772 г.". С Койотом на переднем плане. Койота на кухне, правда, не было, но Кути была. Она стояла на задних лапах, положив передние лапы на колени хозяйке, и жалобно повизгивала. Именно ее визг я принял за начинающуюся у Руановой истерику.

Уже не думая о том, рехнулся я или нет, желая задать еще массу вопросов, я сказал по-русски:

— Успокойтесь, ради Бога! Я не собираюсь причинять вам какой-нибудь вред. Мне нужно знать…

— Что вы от меня хотите? — она отняла руки от лица. Глаза ее были совершенно безумными. — Я не знаю, где он! — закричала она. — Если бы я знала, то никогда бы не пришла к вам. Я надеялась, что вы мне скажите, где он. Он…

Она снова зарыдала, закрыв лицо руками.

— Вы видели его у метро?

Не отнимая рук от лица, Жанна кивнула головой.

— Почему же вы не подошли к нему?

— Вы думаете, — сказала она по-французски, не отнимая рук от лица, — вы думаете, что это так легко взять и подойти к нему, когда он этого не хочет?

Она подняла на меня свои заплаканные глаза и неожиданно спокойно сказала:

— Извините, Михаил. Ничего, я сейчас успокоюсь.

— Хорошо, — согласился я, усаживаясь за стол, — а кто же изображен на этой гравюре?

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Это моя прапрабабушка.

— А мужчина?

Что-то непонятное появилось на ее лице. Улыбка не улыбка. Какая-то усмешка:

— Вы что же, не узнаете? Это он.

— Кто — он, черт побери? — я аж подскочил на стуле.

Мне показалось, что Жанна хотела что-то ответить, но в этот момент Кути залилась таким лаем, на который способны только маленькие собачки вроде болонок и шпицев.

— Кути, Кути, — Жанна стала гладить болонку, — Кути, успокойся, милая!

Сама она, казалось, совершенно пришла в себя, и я надеялся получить ответ по меньшей мере на дюжину вопросов.

— Сейчас, — сказала Жанна, — я принесу сигареты из комнаты.

Она вышла из кухни. Кути побежала за ней.

Я вспомнил, что ее сигареты остались лежать на столе в комнате. Почему я ее отпустил с кухни, а не предложил ей свои сигареты, ума не приложу. Впрочем, она всегда могла отказаться, сказав, что предпочитает ту марку сигарет, к которой привыкла.

В тот самый момент, когда я стал думать о том, что Жанна слишком долго ищет свои сигареты, погас свет по всей квартире. Только отблеск огней из окон соседних домов несколько разбавлял наступившую темноту.

— Что случилось? — я встал и наощупь пошел в комнату.

Никто не ответил.

— Жанна Николаевна, — громко сказал я, — что случилось?

Тишина. Фонарика у меня с собой, разумеется, не было. Я слишком здесь расслабился в последнее время, катаясь на бывших обкомовских ЗИЛах и черных "Волгах" КГБ.

Я щелкнул зажигалкой. Комната была пуста. Если бы дом был старым, я бы предположил какой-нибудь тайник в стене. Но в таких домах между стен могут прятаться разве только клопы я тараканы. Я даже заглянул в шкаф, в кладовки в коридоре, в ванную, совмещенную с туалетом, и вышел на балкон, отодрав заклеенную на зиму дверь.

Квартира была пуста. Но уйти никуда Жанна не могла, так как, сидя на кухне, я видел прихожую и входную дверь.

Нащупав выключатель, я обнаружил, что везде выключатели просто находились в положении "выключено". В том числе и на кухне. Кто-то просто выключил свет во всех помещениях квартиры. Заодно я заметил, что с вешалки в прихожей исчезло пальто Руановой, ее шарфик и шапочка. Выходит, она просто выскользнула из квартиры, чтобы не отвечать на мои вопросы, и сделала это так, что я, как последний осел, ничего не заметил. Потом выяснится, что она просто пошла погулять с Кути. Или что-нибудь в этом роде.

Погасил свет, я вышел на тускло освещенную площадку. Дверь в соседней квартире приоткрылась и оттуда появилась голова в бигудях. При виде меня голова тут же юркнула обратно, и я услышал сварливый женский голос:

— Опять от этой блядищи мужики идут. И все разные.

— Ее ж на "скорой" недавно увезли, — отвечал глухой мужской голос, — сам видал. Мы как раз с Данилычем на халтуру собирались, гляжу, а ее носилками несут. Еще пытались в лифт впихнуть — да никак.

— Впихнуть! — передразнил женский голос. — Ей впихивают, да не там. Тут давеча такой приходил со шрамом. А сейчас — я поглядела — уголовник стоит, аж жуть. Надо бы в милицию сообщить. Выселить такую надо давно. Спекулянтку эту…

Я не стал слушать дальше и стал спускаться по темной лестнице, ощущая страх. Хотя никакой опасности и быть не могло. Видимо, то, что произошло сейчас в квартире, на меня довольно сильно подействовало.

Я вышел из дома, с удовольствием вдохнув свежего воздуха. Машинально огляделся вокруг — не гуляет ли кто с собакой? Между домами с импровизированной ледяной горки катались дети. Несколько человек действительно выгуливали собак, но Жанны среди них не было. Да и не могло быть. Я это внутренне понимал, но здравый смысл, видимо, решил сражаться до последнего, подсовывая то одни, то другие доводы. Я закурил, слушая визг катающихся с горки детей, думая о том, как мне добраться до консульства, по возможности, так же незаметно.

 

VI

Я вышел на темный, почти неосвещенный проспект. Тенями маячили прохожие, лавируя между лужами и сугробами. Вдали, подняв тучу воды и грязи, рассыпая голубые искры, прошел троллейбус. Я вспомнил, что здесь ходит какой-то троллейбус, который бы мог довезти почти до самого консульства. Кажется, 49-й. А может быть и нет.

Пока я думал о подобных глупостях, черная "Волга", скрипнув плохо отрегулированными тормозами, остановилась прямо против меня. Из нее выскочил майор Шепелев.

— Господин Макинтайр, — сказал он, жестом приглашая меня в машину, — полковник очень просил приехать. Дало какое-то важное.

Беркесов был мрачен. Он мне напомнил, что я все-таки не комендант захваченного города и подобные вещи не имею права делать без ведома местных властей. Хорошенькие дела! Помощник американского культурного атташе вламывается в квартиры (Беркесов поперхнулся на слове "советских") российских граждан без ордера и производит там несанкционированный обыск!

— Вы, наверное, переутомились, полковник, — сказал я. — О чем вы говорите? Я, как и все мои соотечественники, исключительно законопослушен, особенно в чужой стране. Я съездил к Руановой, чтобы передать ей вознаграждение, которое, кстати, обещали вы, а платить пришлось мне.

— И что же? — поинтересовался Беркесов. — Передали?

— В собственные руки, — заявил я, — ровно сто долларов.

— Расписка у вас есть? — на лице Беркесова появилось выражение, свойственное каждому человеку, которому врут в глаза.

— Вы что, собираетесь мне компенсировать эти деньги? — полюбопытствовал я, не понимая причин его раздражения. Без всяких санкций я посещал и не такие объекты, как однокомнатная квартира на Ржевке.

— Так есть ли у вас расписка в том, что вы выплатили вознаграждение гражданке Руановой в сумме сто американских долларов? — не унимался полковник.

— Нет у меня расписки, — ответил я, тоже начиная влиться.

Если это и есть то самое "важное дело", ради которого Беркесов приказал доставить меня к нему, то я бы предпочел отправиться в консульство и поужинать. Я не ел с самого утра.

— На такие мелкие суммы у вас не принято брать расписки, полковник. Если она подаст на меня в суд, то я дам судье еще десять долларов, чтобы он не принял иск.

Беркесов покраснел и поиграл желваками, видимо, сдерживаясь. Затем он откинулся на спинку кресла и, как мне показалось, улыбнулся.

— Просто удивляюсь, — сказал он, — что вы с вашим опытом и возможностями позволяете себе такие проколы. Подобными методами на нашей территории работает только северо-корейская разведка. Этот метод так и называется "Чучхе". Что вы искали в квартире Руановой? Из-за чего стоило столь романтично исчезнуть из Эрмитажа? Кого вы надеялись там обнаружить? Койота?

Я чуть было не ответил утвердительно, что не только надеялся, но и обнаружил, но сдержался и спросил:

— Я все-таки совершенно не понимаю, полковник, что вы так разволновались? Ну, съездил я к Руановой. Мне нужно было задать ей несколько вопросов, которые я не успел задать в вашем присутствии, да и не хотел, если угодно. Все-таки она единственный человек, который видел Койота после того, как ваши доблестные подчиненные упустили его в подземном переходе.

Несколько мгновений Беркесов молча смотрел мне прямо в глаза. Взгляд этот он, наверное, отработал, когда был еще рядовым следователем и "раскалывал" бедных интеллигентов за чтение антисоветской литературы.

— К вашему сведению, — медленно произнося слова, отчеканил Беркесов, — Руанова находится в больнице с сердечным приступом, который у нее случился вечером того же дня, когда она приходила сюда. Вы, видимо, этого не знали, когда проникали в ее квартиру? Так спросили бы меня. Это было бы проще, чем выпрыгивать в окно эрмитажного туалета.

Я оторопел:

— Полно, полковник. Я еще не сошел с ума. Что за вздор вы несете? Я не "проникал" в квартиру Руановой. Я позвонил, и она мне открыла. Лично. И я с ней беседовал…

— Поэтому и ходили по квартире с зажигалкой, роясь в шкафах и кладовках. А потом только зажгли свет? — во взгляде Беркесова сквозило явное разочарование моими умственными и оперативными способностями.

Надо сказать, что если Беркесов хотел сбить меня с толку, то он своей цели добился. Если они следили за мной от самого Эрмитажа, то все события, включая и неожиданно погасший в квартире свет, можно трактовать и по-другому.

Допустим, что под прикрытием темноты Руановой удалось незаметно выскользнуть из квартиры (хотя это маловероятно, но — допустим). Она вышла из квартиры, где ее схватили молодцы Беркесова (если она сама не была одним из "молодцев"), и теперь они могут показать мне ее где угодно: в больнице, в морге, в Нью-Йорке — где угодно и в любом состоянии. Что- что, а такие штучки КГБ всегда умел делать превосходно.

Но я вспомнил разговор, доносящийся из-за двери соседней квартиры, что Руанову недавно увезла "скорая помощь". Хотя и этот разговор, включая голову в бигудях, мог быть инсценирован. Я не стал требовать от Беркесова доказательств, поскольку был уверен, что если полковник уверяет меня, что Руанова в больнице, то так оно наверняка и есть. Вопрос в том, когда она туда попала?

Разговор с Руановой я, естественно, записал на пленку, но предъявлять эту плевку Беркесову мне совершенно не хотелось. Во-первых, я не вмел права демонстрировать ему нашу новую технику. Возможно, они ее уже украли у нас, но подтверждения еще не было. Так что, если они и узнают о ее существовании, то по крайней мере не от меня. А во-вторых, я просто не хотел, чтобы содержание нашего разговора с Руановой стало известно Беркесову. Пока из его слов мне было ясно, что они уверены в том, что я был в квартире один, а следовательно записать мой разговор с Жанной они не смогли. И это было отрадно. И во всевидящий глаз иногда залетают соринки.

— Ну хорошо, полковник, — сказал я, — видимо, не стоит от вас это скрывать. Да, мы получили сведения, что эта женщина могла быть сообщницей Койота. Поскольку она русская подданная, мне не хотелось причинять ей неприятности. Другими словами, мне не хотелось обращаться к вам за содействием, не проверив самостоятельно имеющиеся у меня данные.

Беркесов помолчал немного, потом спросил:

— И Вы уверяете, что застали ее дома?

— Да. Застал дома, — я чувствовал, что Беркесов не врет, а потому все больше хотел разобраться в этой чертовщине.

— И беседовали с ней?

— И беседовал с ней.

— О чем? Можно полюбопытствовать?

— Я как-нибудь позднее вам об этом расскажу, полковник.

Беркесов вздохнул и взялся за одну из телефонных трубок.

— Что у нас там с Руановой? — устало спросил он. — В больнице. Проверьте, в больнице она или нет. Ну и что, что в реанимации? Проверьте, я вам сказал, и доложите мне.

Полковник снова внимательно поглядел на меня, как бы желая убедиться, что я никуда не пропал, а затем взял со стола папку, открыл ее и вытащил два листка исписанной от руки бумаги, к которой скрепкой были прикреплены две фотографии. Беркесов отделил фотографии от листков и протянул их мне.

Это были фотокопии гравюр, которые я смотрел в Эрмитаже, а листки, видимо, составляли объяснительную записку Лены: зачем я приходил, на что смотрел и что при этом говорил. КГБ, конечно, просто восхитительная контора!

— Вы это искали в Эрмитаже? — еще раз вздохнул Беркесов. Он всегда вздыхал, когда чего-нибудь не понимал до конца.

— Да, — признался я.

— Откуда вы знали, что такие гравюры есть у нас в Эрмитаже?

— Я все-таки помощник культурного атташе, полковник!

— А кухню Руановой вы осмотрели?

— Осмотрел, — кивнул я, — и все видел.

— И что вы обо всем этом думаете? — Беркесов взял фотокопии и положил их обратно в папку.

Я не успел ответить, как заговорил селектор: "Василий Викторович, — доложил уверенный в себе баритов, — мы проверили. Она в больнице, в реанимации. Палата на двоих. Состояние, как говорят врачи, средней тяжести. Завтра к утру главврач представит вам подробную историю болезни с приложением кардиограмм".

— Это еще зачем? — не понял Беркесов.

"Вы же приказали…"

— Я приказал, — разозлился полковник, — узнать: покидала она больницу или нет сегодня во второй половине дня.

"Ее перевели в другую палату, — несколько растерялся баритон, — но из больницы она отлучиться не могла. В таком состоянии? Что Вы, Василий Викторович!"

— Вы так полагаете? — резко спросил Беркесов. — Или уверены в том, что докладываете?

Пока полковник препирался с селектором, я набросал несколько слов на листке и подал его Беркесову.

Говоривший баритон явно сам в больнице не был и докладывал с чьих-то слов:

— Ладно, — сказал Беркесов, — слушайте теперь, что я вам скажу. Отправляйтесь немедленно в больницу. Передайте главврачу мою просьбу перевести Руанову в отдельную палату. Ваши люди должны находиться: двое у входа в палату, двое — в палате, двое — под окнами и двое — на крыше. Итого восемь человек. Все вооружены. Любого, кто попытается сегодня ночью проникнуть в палату или будет находиться под окнами или на крыше, немедленно задержать и быстро доставить ко мне. Будьте предельно осторожны. Держите связь друг с другом и с райотделом. Все понятно?

А между тем, в моей записке было сказано: "Установите на всякий случай круглосуточное наблюдение за ее палатой".

— Вы бы еще пару танков туда подогнали, — съязвил я.

Но мысль Беркесова уже работала в другом направлении.

— Вы считаете, что он может там появиться?

— Возможно, — я пожал плечами, — но задержать его вряд ли удастся.

— Это еще почему? Еще как удастся! Вы нас плохо знаете, Макинтайр!

— Упустили же вы его среди бела дня на Невском, — напомнил я еще раз.

— Это была случайность. Света не было в подземном переходе, — Беркесов покраснел от моих бестактных напоминаний.

— Произойдет еще какая-нибудь случайность, — предсказал я, — так что послушайте моего совета, полковник: одного человека в палате более чем достаточно.

— Вы мне не ответили на вопрос, — вспомнил Беркесов, — что вы обо всем этом думаете?

— О чем?

— Об этих гравюрах, о Руановой, о Койоте. Почему вы вообще начали поиск с Эрмитажа?

Мне не хотелось сознаваться, что я попал в Эрмитаж совершенно случайно, открывая выставку, и что обо всем остальном мне сообщила Крис.

— Это длинная история, — уклонился я от ответа. — Единственное, что я могу уже точно сказать: он никого не убьет, кроме…

— Руановой? — перебил меня вопросом Беркесов.

— Тоже сомнительно, — ответил я, поздравив себя с тем, что недооценивал Беркесова, если его мысль способна следовать в таком направлении, — он бы ее давно убил, если бы мог или… или имел право. Пока трудно, что либо понять. Пока ясно то, что он приехал сюда не убивать.

— Вы так и доложите своему начальству. Когда вас выгонят из ЦРУ, я так и быть возьму вас к себе прапорщиком на вход проверять документы.

— Вы очень добры, полковник, — поблагодарил я Беркесова. — К сожалению, если произойдет обратное, то есть если с должности полетите вы, я, скорее всего, не смогу вам ничем помочь. Даже обеспечить личную безопасность Вам и вашей семье. Как, впрочем, и себе.

— Вы о чем? — насторожился Беркесов.

— Да так, — вздохнул на этот раз я, — все-таки к нам стекается информация со всех регионов России. И смею вас уверить, ничего хорошего в этой информации нет. Я искренне надеялся укатить в отпуск и больше сюда не возвращаться, если бы не эта идиотская история с ожившим Койотом. А эта история, полковник, становится все более непонятной. если бы он только занимался Руановой — это еще можно было как-то если не понять, то осмыслить. Старая любовь и все такое. Помните телефонный разговор, который перехватили ваши люди? Но какого дьявола он явился в наше консульство, чтобы передать мне свои отпечатки пальцев и вырезку об аресте Ларссона в Стокгольме?

При упоминании об аресте Ларссона глаза Беркесова на какую-то долю секунды остекленели и он почему-то не нашел ничего лучшего, как поинтересоваться:

— Вы ведь знаете Орлова?

— Генерала? Знаю.

— Оказывается, — пояснил Беркесов, — Ларссона вызвал он для организации в городе современного диагностического центра. Но тот неожиданно уехал на родину, где также неожиданно был арестован. Возможно, мы сразу пошли по ложному следу.

— Скорее всего, — согласился я, соображая, известно ли Беркесову о моей встрече с Орловым. — Мы сразу запутались. И по одной причине: Койот — мертв. Возможно, чудо воскрешения и имело место в случае с Христом, но в данном случае я что-то в это не очень верю.

— Но вспомните, как это все начиналось, — напомнил Беркесов. — Вы получаете указание о Койоте от своего начальства, откладываете отпуск и летите сюда. Я, в свою очередь, получаю указание из Москвы оказывать вам полное содействие в нейтрализации всех возможных действий Койота, его аресте или ликвидации. А на поверку выходит, что мы имеем дело в лучшем случае с какой-то легендой, которую я при всем желании не могу воспринимать серьезно, несмотря на все то, чему я был лично очевидцем. Не складывается ли у вас впечатление, что и вас, и меня от чего-то отвлекают?

— Если отвлекают, то — вас, — сказал я, — зачем отвлекать мое внимание, если у меня уже взят билет на Париж и я минимум на шесть недель выхожу из игры, будучи в отпуске. И, уж извините, полковник, я не вижу, чтобы в вашем регионе были какие-то такие крутые дела, требующие введения глобальной дезинформации да еще объединенными усилиями двух самых мощных спецслужб в мире: ЦРУ и КГБ.

— МБР, — напомнил Беркесов.

— Не будьте педантом. МБР — одно название. С вашим любимым КГБ ничего не случилось. Лучше скажите: вы не очень нарушите присягу, если кратко расскажите мне, какими делами занимались ваши подчиненные до моего приезда. Может быть, тут лежит ключ к разгадке всей этой истории с Койотом?

— Мои дела? — переспросил Беркесов. — Ну что я могу вам оказать? Я не вижу в них ничего глобального, хотя они и интересны. Через город проложена наркотропа из Колумбии в Афганистан и обратно. Рыльце в пуху у всех: и у исполнительной власти, и у законодательной, то бишь у Советов. Особенно используется Выборгское шоссе и торговый порт. Я отслеживаю ситуацию, но не вмешиваюсь. Так приказано Москвой.

— Это нам известно, — сказал я, — продолжайте, если это возможно.

— Через город идет вывоз валюты в западные банки от целой сети совместных предприятий, зарегистрированных не только в городе, но и на всей территории бывшего Союза. Все это кладется в зарубежные банки на различные счета. Мы опять же отслеживаем ситуацию, но не вмешиваемся, отсекая только мелочь, пытающуюся примазаться к общему потоку. Но и эта мелочь обеспечивает нам круглосуточную работу.

— Это все действительно мелочь, — согласился я. — Вы могли бы еще добавить, что ваш торговый порт превратился в нечто, напоминающее остров Тортугу в XVII веке, который управлялся сразу пятью пиратскими группировками, действующими под покровительством пяти европейских держав и еще не созданными Соединенными Штатами. Через порт ежемесячно идет столько денег, сколько мы тратим на Пентагон в год.

Беркесов покраснел.

— Мне пока не разрешают трогать Марченко, — сказал он, — но вскоре я его прихлопну. Он уже потерял чувство меры…

Марченко в свое время, еще при коммунистическом режиме, занимал пост начальника Балтийского пароходства. После крушения режима он быстро преобразовал пароходство в акционерное общество, управляемое совместно им и несуществующей немецкой фирмой, представителем которой был сам Марченко. Деньги прокачивались без всякого налогообложения через так называемую "Всемирную лабораторию" — еще одну мошенническую организацию, созданную на волне увлечения экологией.

Конечно, Марченко действовал не автономно. Примерно 75 % своих астрономических прибылей он отдавал в Москву. Фигурально говоря, конечно. А на практике размещал их на валютных счетах конкретных лиц в Верховном Совете страны и в аппарате правительства и Президента, разросшемся примерно раза в три после августа 1991-го года.

То, что Беркесов собирался прихлопнуть Марченко, нам было известно, поскольку последнее время морской шеф Петербурга перестал, видимо, войдя в раж (большие деньги ослепляют), делиться со своими высокопоставленными сообщниками. То есть не то, чтобы вообще перестал, но самовольно снизил процент обложения с 75 % до 60 %.

Кроме того, он осмелился утаить роскошные западные лимузины, предназначенные для родственников председателя Верховного Совета Хасбулатова и председателя конституционного суда Зорькина. Это уже было слишком. Из Москвы последовал приказ Беркесову разобраться с делами Марченко. Пока со всем "зажиленным", включая валюту и автомашины. Но тот, по моим сведениям, закусил удила, надеясь на помощь могучей местной мафии, окопавшейся в мэрии и горсовете. Однако Москва, хотя и слабела с каждым днем, была еще гораздо сильнее,

— И это не то, — сказал я, — даже если связать все происходящие в городе события вместе и прибавить к этому создание вооруженных формирований на базе разгромленных прибалтийских ОМОНов и так называемого русского легиона, которые, как вам известно, и предназначены для охраны беспрепятственного следования через город наркотиков, оружия и валюты, если даже прибавить к этому все делишки крестного отца городской и областной мафии Лодырева, то все равно это не причина, чтобы отзывать меня из отпуска.

— Вы от скромности не умрете, — заметил Беркесов, — но ваша осведомленность о делах нашего региона меня поражает…

— Да, — подтвердил я, — я знаю много, даже о магазине "Рапсодия", что на бывшей улице Желябова. Как она сейчас называется? Я забыл. Все-таки я достаточно давно и активно работал в этом городе.

— Конюшенная, — процедил Беркесов, поскольку являлся одним из совладельцев этого антикварного магазина, официальные владельцы которого были выпущены им из следственного изолятора с приостановленным уголовным делом "по контрабанде в особо крупных размерах", если цитировать уголовный кодекс.

Глаза полковника стали колючими. Он криво улыбнулся, но нашел в себе достаточно сил, чтобы отшутиться:

— Вас уже пора убирать, Макинтайр. Слишком много знаете.

— Бесполезно, — махнул я рукой, — все мои знания в компьютере. Любой мой преемник, только вчера окончивший ускоренные курсы культурных атташе, сразу же всеми этими знаниями овладеет. А у вас есть замечательная пословица: всех не перестреляешь. Она даже ни на какой язык в смысловом значении не переводится.

Беркесов почему-то взглянул на свой выключенный компьютер и сказал:

— Можно подумать, что информация попадает в ваши компьютеры прямо из космоса. Просто вся Лубянка кишит предателями…

Он осекся, но я не отказал себе в удовольствии заметить:

— Это неизбежное следствие проигранной войны, полковник. Впрочем, не обижайтесь. У нас есть такая поговорка: хуже победы может быть только поражение. В победе нет тоже ничего хорошего. Мы не ожидали многого из того, с чем столкнулись, развалив СССР. Может быть, мы действовали бы иначе, знай мы последствия. То, что мы сейчас много знаем о вас всех, служит только одному: предотвратить аффект домино. Если развалится вслед за СССР и Россия, причем развалится, как вы все понимаете, примерно на дюжину ядерных микрогосударств, то вот тогда мировой катаклизм станет гораздо большей реальностью, чем в случае с попаданием ядерных ракет в руки вашего друга Саддама. У него эти ракеты мы выдернем вместе с руками и ногами, а вот что мы будем делать у вас, честно скажу, полковник, не знаю. И история с Койотом меня беспокоит только с этой точки зрения. Сейчас хороший выстрел — и Россия развалится, как карточный домик. И я хочу связать события так, чтобы понять всю эту идиотскую историю с Койотом и Руановой, моим приездом сюда, вашим поведением, полковник, в свете, скажем, с четырьмя "черными вариантами". Вы знаете о них?

— Конечно, — подтвердил Беркесов, — хотя не уверен, что мы с вами читали одни и те же тексты.

— Наверное, одни и те же, — возразил я. — Мой, возможно, был несколько подробнее. Но это уже детали. Не может ли один из "черных вариантов" начать осуществляться в Петербурге? Именно в Петербурге, а не в Москве, как все думают. И Койот или кто бы он там не был, прибыл в город в связи с этими событиями, которые надвигаются.

— Тогда получается, — сказал Беркесов, — что ваше начальство в Вашингтоне знает гораздо больше, чем сообщило вам. Вы можете устроить скандал, так как по статусу резидента вы имеете право на всю информацию в зоне ответственности. Вас убирают из Москвы и перебрасывают сюда ловить Койота, возможно, и потому, чтобы вы в Вашингтоне не почерпнули с центрального компьютера кое-чего, чего вам пока знать не полагается. А здесь вы будете сидеть до бесконечности, поскольку, сдастся мне, никакого Койота не существует. Это все цепь мистификаций, цель которых станет вскоре ясной.

— Вы так считаете? — спросил я, восхищаясь тем, что Беркесов, помимо всего прочего, еще и хороший интриган, чего я раньше за ним не замечал.

— Да, — подтвердил Беркесов, — вы можете сколько угодно в глаза и за глаза утверждать, что мы как служба безопасности никуда не годимся и устарели как австро-венгерская полиция, но мы себе цену знаем. Возможно, где-то на глобальном уровне вы и правы, но как сыскари мы свое дело знаем. И вы могли в этом убедиться, причем не раз. Так вот, я вам говорю: я, полковник Беркесов, утверждаю — Койота в городе нет. Если бы он был, возможно, мы бы не смогли его взять, но уж знали бы, где он находится. И город он не покидал, я тоже могу вам уверенно сказать…

— Следуя вашей логике, — прервал я его, — он в город и не приезжал?

— И не приезжал, — согласился Беркесов. — Приезжал Ларссон. Ему удалось уйти от наблюдения. Это бывает, особенно если учесть, какая кромешная тьма царила в этом переходе. А потом Орлов его отправил домой. Этого я, признаюсь, мог и не заметить. У него такая сеть, что при желании он может вывезти за рубеж хоть Зимний Дворец.

Мне показалось, что Беркесов упорно сводил разговор к генералу Орлову, как бы ожидая от меня какой-то реакции. У меня чесался язык опросить Беркесова, как же он допустил создания в городе параллельной сети какой-то подпольной службы безопасности, возглавляемой бывшим генералом КГБ? Если он знает об этом, то почему он эту сеть не ликвидирует? Но я решил уйти от этой темы и ответил:

— Что-то не очень убедительно вы все это излагаете, полковник. А кого встретила Руанова у метро? И кто приходил ко мне в консульство?

Беркесов пожал плечами — мол вам виднее, но вслух сказал:

— Постовые милиционеры, которые дежурили у консульства, в глаза не видели в тот день человека, похожего на Койота. А Руанова просто сумасшедшая со всеми этими гравюрами, семейными преданиями. Мало ли кто на кого похож? Если лезть в эти дебри…

Он помолчал и со смехом сказал:

— Лет десять назад проводили мы по 70-й статье одного чудака. Не помню уже его фамилию. Он тоже всякой такой чертовщиной увлекался. Если хотите, я прикажу его разыскать, и мы привлечем его в качестве эксперта. Он быстро во всем разберется, но если потом вас отправят в сумасшедший дом, то уж не обессудьте!

— Нравится мне ваш оптимизм, полковник, — признался я, — сидите на пороховой бочке с зажженным фитилем, а радуетесь, как ребенок. Такое впечатление, что у вас впереди годы жизни, а я не уверен, что у вас есть даже полгода. Я не о вас лично, конечно, говорю. А о России. Региональный вы деятель. Глобально мыслить не хотите…

— Не "не хочу", — возразил полковник, — а не положено мне мыслить глобально. А насчет Койота не беспокойтесь. Это я вам свои личные мысли высказал. А приказа его поймать никто не отменял. Будем ловить.

— Ловите, — согласился я, — только побыстрее, пожалуйста. Мне в отпуск хочется. Да и вообще: продолжение всех ваших дел я бы предпочел наблюдать из Вашингтона.

 

VII

Я поймал себя на мысли, что из-за всех событий последнего времени я перестал относиться к Койоту с той серьезностью, которую он заслуживал. По крайней мере до своей смерти. Поведение человека, которого посчитали Койотом, совершенно не напоминало поведение настоящего Койота.

Если здраво рассудить, то что Койоту делать в нынешней России? Убить президентов? Но если говорить честно, койотовские методы уже безнадежно устарели. Винтовка с оптическим прицелом сейчас не сработает. Сегодня нужны изощренные методы. Даже круче тех, с помощью которых убрали премьера Ганди. Не маму (ее пристрелил собственный телохранитель), а сына, ликвидированного с помощью живой бомбы. Да и живые бомбы тоже уже устарели. Специальные букеты цветов (понюхал и умер через два часа) работают лучше целой роты Койотов. Да и цветы — тоже не самый лучший способ в наш век столь стремительного развития новых технологий. Приходи на любую публичную встречу с президентом, только поближе подберись к сцене или трибуне (а это очень легко), постой там минут пятнадцать, внимательно слушая выступление главы государства, и он вечером умрет.

Нашего убирать смысла нет, поскольку он уже, можно сказать, и не президент. А ихнего? Что он есть, что его нет! Поди второго такого найди. В схеме безвластия он просто идеальная фигура, а убрать его, если бы это кому-то было нужно, можно было и не прибегая к такому дорогостоящему средству, как Койот.

Размышляя таким образом, я шел от беркесовского управления короткий путь до нашего консульства, хотя передвигаться вот так пешком и без сопровождения по русским городам Госдеп категорически не рекомендовал. Именно категорически. Но я ведь все-таки не дипломат. А инструкций от моего ведомства на этот счет не было никаких, если не считать одной: резидент покидает резидентуру только в случае крайней необходимости. Но они сами послали меня ловить ожившего Койота. Вот я и ловлю.

Ленинград-Петербург я знал хорошо. Мне кажется, что для иностранца — даже очень хорошо. Я начинал здесь когда-то резидентом по Северо-Западу СССР, и у меня было много времени узнать то, что я хотел, и научиться тому, чему я хотел. Главное, чего-то хотеть и тогда все получится. А сейчас я больше всего на свете хотел уехать в Париж, а оттуда — домой. Будь он проклят, этот Койот и все его трехсотлетние любовницы.

Несмотря на поздний час, я направлялся именно в консульство, намереваясь связаться с Трокманом и убедить его, что для поимки Койота или кто он там я вовсе не нужен, и попытаться выведать у него — какого дьявола он загнал меня в Петербург?

К своему удивлению я застал в консульстве Крампа. Вид у него был озабоченный. Во-первых, добрую половину дня он ничего не мог сказать по поводу того, где я нахожусь, а, во-вторых, и я не мог ему толком объяснить, чем я весь день занимался. В итоге, я сообщил ему, что в течение всего дня решал разные вопросы с Беркесовым, что было враньем ровно наполовину. Я пробовал отшутиться и посоветовал Крампу посмотреть старый советский фильм, так и озаглавленный — "Пропажа резидента". Однако Крамп вовсе не был склонен разделять мое столь легкомысленное настроение и, выждав паузу, сообщил мне:

— Слушай, Майк, здесь что-то начинается серьезное. В городе появился Бен-Цви.

Это был действительно сюрприз.

— Ицхак Бен-Цви? — переспросил я, как будто существовал еще какой-нибудь Бен-Цви.

Ицхак Бен-Цви — резидент израильской разведки в России. В отличие от меня, находящегося на полулегальном положении, Бен-Цви, разумеется, был "глубоким нелегалом".

В том, что израильская разведка активно действует на территории России, конечно, не было ничего необычного, особенно, если учесть специфику сегодняшнего дня. На территории России, и в первую очередь, в таких крупных городах, как Москва и Петербург, различные разведки просто терлись боками друг о друга. О собственной конторе я уже не говорю, но ныне здесь был представлен весь спектр, пестрый, как базар в Каире. Северо-корейцы, вьетнамцы, иракцы, ливийцы, палестинцы имели здесь не только собственные мощные разидентуры, но даже тюрьмы и концлагеря. Разведки европейских стран — английская, немецкая и французская — респектабельно располагались в первоклассных отелях, снимая там целые этажи. На северо-западе страны все более активно действовали и молодые разведки Прибалтики, особенно, литовцы. В Москве уже уютно располагались и тянулись во все стороны разведки бывших республик СССР.

Бороться с ними в данных условиях было бесполезно. Только в Москве и ближайших пригородах проживало, но оценкам службы безопасности, более 120- ти тысяч незарегистрированных иностранцев. В Петербурге их было около 80-ти тысяч. Ни одна контрразведка в мире не могла справиться с подобным положением вещей, не прибегая к массовым депортациям, облавам, повальным арестам и обыскам. Генерал Климов уверял меня, что КГБ отслеживает ситуацию и даже, пользуясь случаем, внедряет в эти разведки своих людей. Но мне что-то плохо в это верилось.

Однако, если невозможно было уследить за деталями, то мы и, естественно, КГБ (я сознательно называю русскую службу безопасности ее старым названием) по крайней мере знали цели, которые ставит перед собой та или иная разведка в своей деятельности на территории России и в республиках бывшего СССР.

Я уже говорил, что мы — то есть ЦРУ — были в самом сложном положении, поскольку перед нами стояли исключительно стратегические задачи. Любая разведка всегда более склонна решать именно тактические задачи, поскольку они неизмеримо легче. Например, тот же КГБ, хотя и действовал и не без успеха практически во всех странах мира, задачи глобального характера не выполнял, поскольку они даже не были сформулированы.

К лозунгу же о всемирной победе коммунизма никто даже в самом КГБ серьезно не относился. Поэтому последние двадцать лет КГБ главным образом занимался тем, что воровал у нас военные и промышленные секреты, чему мы почти не препятствовали, прекрасно зная, что большую часть нашей технологии им скопировать не удастся, а то, что удастся скопировать, уже к тому времени устареет. В странах третьего мира успехи КГБ продолжались, как правило, до первого неурожая. После чего в стране стихийно происходил проамериканский переворот к великому, надо сказать, нашему неудовольствию, так как нам приходилось эту страну кормить.

После крушения СССР Соединенные Штаты остались единственным гарантом международной безопасности. Если я и пишу об этом с какой-то гордостью, то, уверяю, что без всякого восторга. Остаться в одиночестве, даже в глобальном одиночестве, всегда неуютно.

Полвека конфронтации ядерных сверхдержав ушли на накачку мускулов, чтобы в нужный момент нанести своему противнику удар, от которого он бы уже не поднялся. Как в финале чемпионата среди боксеров-профессионалов. Азарт борьбы ослепляет, мысль работает лихорадочно: или мы их, или они нас. Никто толком не думает о том, а что произойдет, когда противник уже не сможет встать?

Я читал сотни Сценариев о возможном развитии событий в СССР после крушения коммунизма. Все прогнозисты четко предвидели крушение коммунистической идеологии как утопической, противоестественной и человеконенавистнической. Но только немногие при этом видели и неизбежный развал империи, которая могла существовать только под тоталитарным управлением. А предвидеть это можно было. Ни одна империя еще не оказалась способной существовать в условиях демократии. Как только Англия ввела в своих колониях демократические институты управления, так все у них и развалилось.

В результате, как я уже отмечал, перед ЦРУ были поставлены две главные задачи: не допустить расползание по миру бывшего советского оружия массового уничтожения и не допустить развала России на дюжину ядерных государств. С первой задачей мы с грехом пополам справлялись, со второй же дело обстояло гораздо сложнее. Развалить Россию вслед за СССР было очень много охотников, и, что самое плохое, существовало очень много способов в рамках так называемых "черных сценариев". Вот такие две глобальные задачи стояли перед нами.

Что касается задач тактических, то их почти не осталось. Все новейшие военные и гражданские технологии, не говоря уже об образцах, русские нам показали сами. По большей части в надежде, что мы что-нибудь купим, но было, говоря честно, и много такого, что создавало предпосылки для плодотворной совместной работы в будущем. Русские далеко не везде были только подражателями и копировщиками. Главным образом, конечно, в военных и космических разработках и немного в медицине. Во всем остальном царило раннее средневековье.

Все остальные разведки, к счастью, не ставили перед собой глобальных задач. Разведки НАТО (включая и объединенную разведку) и промышленно развитых стран» помогая нам решать глобальные задачи» главным образом вели разведку необъятного русского рынка» выдавая своим правительствам почти чисто коммерческие рекомендации.

Дальний Восток России был фактически монополизирован японской разведкой» которая опять же ставила перед собой задачи экономического наступления» великолепно отработанные в послевоенные десятилетия. Японская разведка великолепно там сосуществовала с китайской и северо-корейской, поскольку их задачи совершенно не пересекались.

Китайцы смотрели на противоположный берег Амура с явным желанием прибрать его когда-нибудь к рукам с большей частью русского Приморья, северо-корейцы оценивали объекты для будущих акций саботажа, искали новые образцы оружия и стратегического сырья, великолепно используя для этого многочисленную корейскую диаспору на территории России. Действия северо-корейской разведки очень напоминали по методам действия японской разведки накануне русско-японской войны 1905 года, но проводились с гораздо большим размахом.

Однако в отличие от японцев, китайские и корейские спецслужбы весьма активно действовали и на европейской части России. Китайские разведчики при этом активно сотрудничали с собственным уголовным элементом, добравшимся до Москвы самостоятельно и мечтающим окружить Москву несколькими кольцами так называемых "Чайна-таунов", куда бы не могла проникнуть ни одна контрразведка.

Другие разведки занимались вывозом оружия и запрещенного сырья в свои страны, не брезговали даже работорговлей, похищая людей прямо на улицах. Некоторые имели простое задание постоянно создавать атмосферу напряженности, активно сотрудничали с уголовным миром, занимались прямым мошенничеством, как ливанцы, определяли цели саботажа, когда это понадобится, приводили в состояние хаоса и без того еле живую финансовую систему, а то и просто воровали все, что плохо лежит, эшелонами вывозя нефть и редкие металлы, оружие, золото и драгоценные камни; создавали всевозможные совместные предприятия, биржи, акционерные общества, липовые фирмы, фальшивые банки, опиомокурильни и дома терпимости.

Милиция вмешивалась только тогда, когда столкновение различных разведок из дальнего и ближнего зарубежья приводило к стрельбе на улицах или в общественных местах, хватая, как правило, мелкую дичь, которая и знать не знала на кого она работает. КГБ "отслеживал ситуацию", но в этой игре настолько запутался, что просто посадил всю эту шпионско-финансовую мафию на дань, которая выплачивалась безропотно. А если учесть, что с другой стороны к этой паутине присосалась намертво орда чиновников из самых разнообразных государственных институтов от Совета министров и министерства обороны до санитарной инспекции, то любая попытка КГБ провести какое-либо оперативное действо заканчивалась всего лишь разоблачением небольшой группы коррумпированных чиновников, которые ничего сказать не могли, поскольку сами ничего не знали.

Так Россия продвигалась от тоталитаризма к свободному рынку. Это напоминало пловца, который пытается переплыть Амазонку, атакуемый стаями пираний. По реке давно плывет скелет…

Я так подробно остановился на деятельности различных разведок на территории России не только для того, чтобы дать общую картину происходящего в стране, которая могла бы затуманиться от моих ученых бесед с полковником Беркесовым, во и для того, чтобы подчеркнуть, что в этом калейдоскопе международного шпионажа израильская разведка занимала совершенно особое место, а ее резидент Ицхак Бен-Цви являлся личностью, о которой следует сказать несколько подробнее.

Бен-Цви родился в 1939 году в Каунасе. Ему не было еще и трек лет, когда гитлеровский вермахт захватил город. Семье удалось бежать из города и маленького Ицхака приютил из жалости лесник. Его мать и отец некоторое время бродили по лесам от хутора к хутору, потом были схвачены. Отцу удалось бежать, а мать погибла. Отец после массы приключений, не раз находясь на грани гибели, в конце концов прибился к одному еврейскому партизанскому отряду, образованному к тому времени на территории Прибалтики.

Такой отряд образовался потому, что в обычные партизанские отряды, особенно в те, что контролировались Москвой, евреев либо вообще не брали, либо брали по квоте — не более 5 %. В конце 1944-го года отцу удалось разыскать Ицхака у лесника, и он взял его в отряд. Это был тот самый знаменитый отряд, что пробился с территории Прибалтики в Палестину, оставляя на своем пути трупы и пепел.

Существует версия, что через боевые порядки Красной Армии отряд прошел не без помощи секретной инструкции товарища Сталина, который, видимо, навсегда останется мировым рекордсменом по количеству мин замедленного действия, подложенных под собственный зад. Когда же отряд добрался до территории нынешнего Израиля, там уже вовсю бушевала война Хаганы с англичанами, перешедшая без всякого перерыва в первую арабо-израильскую войну 1948-го года, в ходе которой отец Ицхака также погиб, и мальчик остался на попечении государства.

По мере того, как мальчик рос, росло и удивление его наставников. Из худенького, забитого и запуганного еврейского ребенка, чудом уцелевшего в холокосте, вырос русоволосый и сероглазый гигант, не имеющий ни одной из тех внешних черт, которые ошибочно принято считать еврейскими. Такие ребята, да еще знающие русский язык, всегда ценились в Израиле выше золота и брильянтов. Ицхака обучили чему надо и быстро забросили в СССР с липовыми документами и легендированной биографией.

Когда биография легендируется, то самое главное — она не должна быть безупречной. На этом деле многие разведки в своей послевоенной деятельности переигрывали КГБ. Это срабатывало только в СССР, где безупречная анкета ценилась гораздо выше личных и профессиональных качеств анкетируемого.

Ицхаку придумали вместе с новыми именем и фамилией — Василий Дмитриев — и кучу компромата: тут было и проживание на оккупированной территории в годы войны, и пропавшие без вести родители, раскулаченные родственники, и склонность к мелким уголовным деяниям при пятиклассном образовании. Такие данные никому в голову не придет перепроверять. Ицхак Бен-Цви осел в Свердловске, где быстро легализировался, получив год тюрьмы за хулиганство.

Выйдя на свободу, он устроился на какой-то завод в системе городского коммунального хозяйства и быстро стал известен своим звериным антисемитизмом. В те годы антисемитизм, как и все на свете, был монополией КПСС, которая вовсе не желала делиться этой монополией с разными заводскими грузчиками.

Но на Ицхака обратили благосклонное внимание. Между тем, Василий Дмитриев экстерном закончил среднюю школу и какой-то заочный ВУЗ и основал подпольное общество ревнителей русской старины, куда принимали всех, кроме евреев. За это Ицхак чуть не получил второй срок, так как в городе начался настоящий скандал. Ицхака спасли покровители из местного обкома, обратив внимание на незаурядные организаторские способности самородка. Общество правда, разогнали, но нежно, а Василия Дмитриева нежданно-негаданно пристроили в систему ВЦСПС каким-то средним начальником.

Мы узнали об этом совершенно случайно, когда в 1967-ом году израильская разведка сама пошла на контакт с нами и тогдашний резидент ЦРУ в Москве получил пароль для контакта с Дмитриевым. Сейчас об этом знали двое: я и Крамп.

Что знало об этом КГБ, было неизвестно. Я как-то, полушутя, спросил генерала Климова, почему таким явным нацистам, как Дмитриев и его компания, разрешают действовать совершенно легально. Он ответил, что это вообще дело не КГБ, а прокуратуры и свел весь разговор к какому-то еврейскому анекдоту.

Израильская разведка тем и отличается от всех остальных разведок мира, что ее цели толком никому не известны. Я не имею в виду "Мосад", которая является обычной военной разведкой, фактически — фронтовой, занимаясь всем: от взятия языков до диверсионных актов, как ей и положено. Что же касается стратегической разведки израильтян, то она открыто декларирует две основные цели: поиск и похищение лиц, ответственных за геноцид евреев в годы второй мировой войны и, самое главное, — сбор всех евреев диаспоры на древней земле Израиля.

Первая задача, прогремевшая на весь мир после похищения Адольфа Эйхмана и ряда других акций, вроде украденного в свое время из Москвы Генриха Мюллера, постепенно сходит на нет. Беспощадное время одинаково расправляется и с жертвами, и с палачами. Самым молодым уже под восемьдесят. Что же касается второй задачи, то ее хватит еще лет на двести с гаком, как минимум.

Никто и не торопится, поскольку Моисей (а его пятикнижие, по уверению израильских разведчиков, является их единственной письменной инструкцией) положил на выполнение этой задачи 503 года с момента возрождения Израиля. Если Моисей определил стратегическую задачу в письменном виде, то Давид Бен-Гурион — первый премьер-министр возрожденного Израиля — устно сформулировал тактические приемы ее выполнения. Каждый еврей в мире должен сам прийти к выводу, что, кроме Израиля, для него другого места нет. А прийти к такому выводу он может только тогда, когда страну его проживания будут трясти и лихорадить приступы антисемитизма.

Для этого предполагалось использовать агентов, которые, будучи евреями, внешне совершенно не походили на среднестатистический образ еврея, сложившийся веками в народном сознании. На долю этих резидентов и входила организация антисемитских кампаний и их финансирование. Антисемитизм — штука очень сложная и опасная. Это оружие по силе значительно превосходит тектоническое, которое, как скромно уверяют общественность все генеральные штабы, еще и не создано.

В отличие от антисемитизма, который создан давно и которому ничего не стоит разнести в клочья любое государство или в лучшем случае сбросить любую страну с пьедестала великой державы в выгребную яму третьестепенных государств. Почему-то считается, что это оружие направлено против евреев, но по моему твердому убеждению по-настоящему действовать этим оружием умеют только еврея. Почти любое оружие дает отдачу. Но приклад в плечо и пуля в лоб — это очень разные вещи. Россию уже не раз тряс» сгибал в бараний рог и разносил в клочья антисемитизм» но почва для него здесь настолько благодатная» что никакие уроки истории в прок не идут.

Виною, с моей точки зрения, является отсутствие сформулированной хотя бы в общих чертах русской национальной идеи. Национальной мечты, наконец. Скажем, даже в таком туманном виде, как у нас в США: "Страна равных и неограниченных возможностей". Ничего подобного Россия никогда сама о себе не говорила, а лозунги: "Православие, самодержавие и народность" плавно перетекли в ставшее всемирным анекдотом изобретение идеологического отдела ЦК КПСС: "Народ и партия едины". Церковь, потрясаемая расколами и сектантством, жестко пристегнутая к государственной политике, никак не могла выдать четкую формулу национальной идеи в стране, где веками одни православные продавали, меняли на собак, а то и просто истребляли других православных.

Поэтому любые попытки создания четкой национальной идеи всегда упирались в призыв "Бей жидов!", и дальше этого дело не шло. А параллельно шли военные катастрофы, бунты и революции, национальные катастрофы, грозящие перейти (а часто и переходящие) в мировые катаклизмы. Избегая ненужных подробностей, отмечу, что под вой "Бей жидов!" рухнула Российская империя, развалился СССР и ныне уже корежилась, трещала и грозила развалиться Россия.

Когда КПСС готовилась бежать со всеми своими манатками с политической сцены, то не нашла ничего лучшего, как для прикрытия своего отступления начать в погибающей стране новую антисемитскую кампанию. Сама КПСС до этого додумалась или ей это подсказали, но под ее патронажем возникли многочисленные группы исполнителей, ошибочно называемые обществом "Память", а в действительности объединенные на решении различных задач, казалось бы, не имеющих к евреям никакого отношения.

Главной же задачей было сорвать после крушения коммунистической идеологии даже попытку формулирования национальной идеи новой России, изначально скомпрометировать любое русское движение национального возрождения, еще более разъединить русский народ по чисто территориальному признаку и, естественно, обеспечить постоянную полноводность потоку еврейской эмиграции из страны.

На этой волне Ицхак Бен-Цви быстро превратился в деятеля почти международного масштаба. Его показывали по телевизору, интервью с ним печатали солидные газеты, он выступал на многочисленных митингах и симпозиумах, входил во всевозможные русские соборы и союзы, писал статьи, ходил в окружении свирепого вида телохранителей и, разумеется, давно переехал из Екатеринбурга в Москву, где шумно прославился, согнав однажды с трибуны очередного "симпозиума" и публично облаяв самого вице-президента Руцкого.

Меня его деятельность очень сильно беспокоила, хотя бы уже потому, что в одном из вариантов "черного сценария" начать сокрушение России должны были именно молодцы Дмитриева, организовав в крупных городах уличные беспорядки. Эти беспорядки должны были официально называться "еврейскими погромами", хотя Ицхаку, естественно, было запрещено доводить дело до погромов, да и организовать их было в настоящее время очень сложно. В старые времена громили не столько евреев, сколько их собственность. Сейчас у евреев России собственности, кроме интеллектуальной, не было никакой.

Это отлично понимали националисты, но это их не смущало. Под лозунгом "Бей жидов, спасай Россию!" предполагалось начать разгром кооперативных и частных ларьков, обслуживаемых по большей части выходцами с Кавказа. Вместе с тем выдвигался лозунг "России — русское правительство!", имея в виду выдвинуть на вершину власти Руслана Хасбулатова — чеченца по национальности.

Соответствующая работа была проведена, и сторонники Дмитриева свято верили в то, что и президент Ельцин, и министр иностранных дел Козырев, и премьер-министр Гайдар, и мэры столиц — Лужков и Топчак — все поголовно евреи, скрывающиеся под вымышленными фамилиями. А вот Хасбулатов — это русский. Подобный психоз в России совсем не нов. Такого у них в истории было немало. Достаточно вспомнить, как на волне русской национальной идеи удавили родного внука Петра Великого и возвели на трон чистокровную немку, так и не научившуюся толком говорить по-русски до конца жизни.

Мне как раз сейчас только и не хватало в городе Ицхака вместе с Койотом.

— Ты ничего не знаешь, зачем он приехал? — спросил я у Крампа.

Вместо ответа он положил передо мной номер легально выходящей в городе газеты "Русский Набат", где на первой странице красовалась набранная большими, жирными буквами шапка — "Василий Дмитриев в Санкт-Петербурге! Билеты на Тель-Авив подскочили в цене! Жиды, трепещите!".

Ниже был помещен портрет постаревшего и располневшего Ицхака в черной гимнастерке с портупеей и каким-то огромным значком, состоящим из двухглавого орла, крестов и корой. На плечах у него красовались адмиральские погоны старого образца (т. е. золотые), украшенные каким-то сложным вензелем, похожим на вензель Александра III, которого Ицхак очень любил цитировать.

В интервью корреспонденту газеты, бывшему инструктору обкома КПСС, Ицхак пояснил причины своего приезда. Поскольку продолжаются бесчинства евреев на русской земле, а равно и геноцид против русского народа, он приехал в Санкт-Петербург с целью положить этому конец. С болью в сердце он видит, как город русской военной и морской славы, город Петра Великого, оброс жидовскими лавочками и шинками. Он хотел обратиться к народу с экрана телевизора, но телевидение прочно захвачено евреями, а потому он обратится к народу на Дворцовой площади, куда приглашаются все патриотически настроенные русские люди, готовые свергнуть жидовского иго.

На вопрос корреспондента, есть ли у России сегодня верные союзники, Дмитриев снова процитировал императора Александра III, якобы заявившего, что единственными союзниками России являются ее армия и флот, явно приглашая армию принять участие в "свержении жидовского ига". Все это было бы очень смешно, если бы на карте не стояла судьба России. Неужели все это делается, чтобы побудить евреев покинуть эту страну, в чем им сейчас никто не препятствует? Вряд ли Израилю выгодно, чтобы здесь к власти пришли люди такого типа, под которых так ловко маскируется Ицхак. А может быть и выгодно? В том- то и дело, что никто не знал, какие цели ставит перед собой израильская разведка, кроме открыто декларируемых.

— Все это очень забавно, — сказал я Крампу, — эту страну всегда спасало чудо. Будем надеяться, что оно произойдет и на этот раз.

Крамп, однако, вовсе не разделял мою надежду на Провидение. Он имел данные, что за бандой Дмитриева стоят красные, которые, перегруппировав силы, снова рвутся к политической власти.

Я с этим был не согласен. Возможно, что за экстремистами всех мастей действительно стоят красные, которые всегда сами были экстремистами, но это уже не те красные, что ушли с арены в августе 1991-го года. Это совсем другие. Мелочовка. А те, что ушли, восседают сейчас в креслах президентов и вице-президентов различных банков, акционерных обществ и совместных предприятий. Те, что помельче, заполнили структуры исполнительной и законодательной власти, заседают на съездах и в горсоветах. Уж они-то первые позаботятся, чтобы у тех красных, что ныне орут на площадях, не появилось ни единого шанса снова дорваться до власти. Тех лишь подкармливают немного, чтобы они не сдохли с голода в условиях рынка, дают поорать, но этим дело и ограничивается. Тут что-то совсем другое.

По "красному спектру" я связался с Трокманом. Он собирался на уикэнд в Сильвер-Спринге и был повышенно нервозен.

— Как же это случилось, Майк, — поинтересовался он, — что ты упустил Койота?

— Этот парень оказался более проворным, чем я предполагал, — в тоя ему ответил я. — Он так припустил по улице и скрылся в проходном дворе, что я не успел даже выплюнуть ему вслед окурок сигареты. А вокруг ни одного такси.

— Все это чертовски интересно, — согласился Билл, — особенно отпечатки пальцев на конверте. Мы тут все, что могли, проверили, и пришли к выводу, что Койот все-таки на сто процентов покойник. Мы даже его могилу раскопали. Когда его хоронили, то приняли меры, чтобы он не очень разлагался. Так что он преспокойненько отдыхает в могиле. А потому вся эта история с привидениями мне еще больше нравится.

— Билл, — согласился я, — я тоже люблю всякие там истории с привидениями, но зачем мне здесь сидеть и вызывать духов, тем более что Койота, или кто он там есть, в городе нет. За это ручается Беркесов и я склонен ему верить. Могу ли я считать свою миссию законченной?

— Сделаем так, — немного подумав, сказал Торкман, — все-таки для страховки посиди здесь еще денек-другой. У нас есть сведения, что наши хитрые израильские друзья тоже проявляют повышенный интерес к этой истории. Не исключено, что у вас там может появиться Ицхак…

— Он уже появился, — вставил я.

— Вот как? — Трокман помолчал. — Ты знаешь, Майк, что Ицхак никогда просто так нигде не появляется. По его перемещениям можно составить схему израильских приоритетов. Если они ищут Койота только потому, что его в свое время пару раз нанимали палестинцы, то это, конечно, смехотворно. Значит, дело гораздо серьезнее.

— Может быть, он именно у них и воскрес? — осмелился я сострить. — Израиль самое лучшее место для этого. Во всяком случае, все воскрешения за последние три тысячи лет происходили на его территории.

— Не исключено, — заметил Трокман, — совсем не исключено. Во всяком случае, Майк, потерпи еще немного. Я думаю, что обстановка вскоре разъяснится. У тебя есть какая-нибудь нематерналистическая версия этой истории?

— Версия есть, — сознался я, — она обросла уже солидными деталями и мистицизмом, уходя одним своим концом чуть ли не в XVIII век.

— В XVIII век? — переспросил Вилл с каким-то непонятным для меня интересом. — А куда? К нам сюда, в Штаты?

— Нет. Во Францию.

Билл снова помолчал, причем молчание длилось добрых полминуты, а затем скорее пробурчал, чем проговорил:

— Конечно, во Францию. Интересная штука получается…

— Билл, — почти завопил я, — если вы что-нибудь начали понимать, то введите меня в курс дела, хотя бы в общих чертах. Что вы там бормочете себе под нос?

— Майк, — ответил Трокман, — слушайте меня внимательно. Я ничего вам сказать толком пока не могу. Не потому что не хочу, а потому что сказать мне еще нечего. Я начал кое о чем догадываться, но не хочу с вами делиться, чтобы окончательно не сбить вас с толку. Единственное, о чем я могу вас предупредить: в России сейчас может произойти что угодно. Будьте к этому готовы.

— Я всегда готов ко всем неожиданностям, — не очень умно, но браво отрапортовал я.

— Я в этом не сомневаюсь, — согласился Трокман, но Вы должны помнить, что Россия — это не просто страна. Это — полигон Сатаны!

 

 

Предисловие американского издателя

В течение многих лет мне довелось работать в СССР, а затем в России в качестве разведчика правительства Соединенных Штатов. В начале нашей задачей являлось сокрушение и развал Советского Союза, а позднее — сохранение России как федеративного государства. Как мы справились с этими задачами — пусть оценит история. Возможно, не нужно было делать ни того, ни другого. Но такова судьба нашей страны, я бы даже сказал — задача, возложенная на нее Всевышним, служить в нашем неспокойном мире то полицейским патрулем, то пожарной командой, то каретой скорой помощи с полевой кухней на буксире. А то и всем этим вместе взятым одновременно. Видимо, так и задумал Господь, создавая нас в конце XVIII века и дав нам имя — Новый Свет. А Бог — это Свет.

Я прекрасно знаю русский язык. Многие русские, с которыми мне приходилось общаться, не верили, что мои предки жили в Америке еще до создания США, принимая меня то за потомка первой эмиграции, то за вернувшегося в Россию представителя третьей эмиграции. Мне казалось, что я превосходно ориентируюсь в русской жизни, ее политике с византийским привкусом и во всем ее евроазиатском хаотическом калейдоскопе.

Увы, я ошибался. Как и всякий иностранец, я не знал России, не понимал динамики и мотивов многих происходящих там процессов, настолько идущих вразрез со здравым смыслом и общечеловеческой логикой, что их было просто невозможно осмыслить. Все наши ошибки вытекали из неверного анализе обстановки в России. В каждой стране историческое время четко делится на мирное и военное. Такова уж наша земная история.

В России этого разделения не существует и. что самое главное, никогда не существовало. Там всегда, ежедневно, ежечасно, ежеминутно бушевала война всех против всех. Эта война пронизывала русское общество во всех направлениях: по горизонтали, по вертикали и даже, если так можно выразиться, по диагонали. Эта была война, повторяю, всех против всех. Пик ее всегда приходился на мирное время. Эта война затихала (ноне прекращалась!) во время внешних войн, которых поэтому так много и было в русской истории, поскольку правители России видели во внешних войнах способ прекращения войн внутренних. Л их они боялись гораздо больше.

И что самое печальное — в России никогда не было авторитета Власти. Власть постоянно вынуждена была отстаивать свой авторитет с "оружием в руках", чтобы сохранить государство и предотвратить его развал и полный хаос кровавых междоусобиц. Этого удавалось достичь только путем создания жестких тоталитарных систем правления, часто переходящих в деспотию.

Но стоило какому-нибудь правителю России начать игры в либерализм и демократию, как в стране немедленно начинались процессы, имевшие явную тенденцию на свержение и физическое уничтожение этого правителя, перерастающие в мятежи и восстания, грозившие полностью уничтожить государство под грудой анархических развалин. Создается впечатление, что русский народ вообще настроен против любого вида государственности и готов с ним мириться только в условиях постоянного жестокого террора. В генах русского народа, видимо, еще жива память о доваряжских временах, когда этот народ жил по какому-то своему укладу безгосударственности: без королей, царей, князей, премьеров и президентов, порожденных чуждой западной цивилизацией. Каков был этот уклад — история до нас не донесла.

Согнанные варяжскими палицами в государство, русские, как могли, противились этому, прилагая в течение веков силы, чтобы разрушить навязанное им государство и начать жить, как многие тысячи лет жили их предки. Это, конечно, утопия. Без сомнения, жизнь заставила бы русских создать государство. Но каково было бы это государство — это вопрос. Была бы у него столь кровавая и алогичная история, как у Руси, Российской Империи и Советского Союза?

На эти вопросы пытается ответить книга покойного генерала Беркесова, которую при любезном содействии американского "Славянского Собора" мы предлагаем англоязычному читателю. Я хорошо знал Беркесова. Нам довелось вместе работать в дни крушения СССР и позднее. Я думаю, что его книга будет полезна и для дипломатов, и для ученых, и для бизнесменов, словом, для всех, кому необходимо понять Россию "умом". Хотя сами русские пытаются уверить весь мир, что это невозможно.

В заключение мне хочется сказать несколько слов о том, как ко мне попала рукопись настоящей работы. Генерал Беркесов мне ее не передавал. Я получил ее после его неожиданной смерти, обстоятельства которой еще не до конца выяснены. Получил по агентурным каналам, и это обстоятельство долгое время не давало возможности настоящую работу издать.

Теперь, когда эта книга издана, я заявляю, что сохраняю за собой авторское право лишь условно. Если кто-нибудь из родных и близких генерала Беркесова предъявит свои права на эту рукопись, эти права будут немедленно легально подтверждены и материально компенсированы.

И, наконец, я выражаю искреннюю благодарность Джону Бэрдеку и Сюзанн Мэйз за помощь в переводе этой книги на английский язык ив ее редактировании. Я также признателен Клайду Гореку из библиотеки Конгресса, который помог проверить и откорректировать некоторые положения этой книги, которые нам были не до конца понятны. Хотя кое-что нам непонятно и сейчас. Пусть в этом разберутся читатели.

Джеральд М. Макинтайр

Бостон,

штат Массачусетс

 

Глава 1. Следователи КГБ

В юности я мечтал стать журналистом. Но судьба распорядилась иначе. После окончания школы и службы в армии, я поступил на юридический факультет Ленинградского Университета, окончив который, стал следователем прокуратуры. С помощью своих друзей, закончивших ЛГУ раньше меня, и по рекомендации горкома комсомола, я в 1975-ом был принят в КГБ, где был сначала оперативным работником, а затем стал следователем.

Следователь тогдашнего КГБ был фигурой весьма своеобразной. Он, конечно, как и следователи МВД и прокуратуры, обязан был руководствоваться в своей работе Уголовным и Уголовно-процессуальным кодексами, но главным образом он вынужден был руководствоваться политической конъюктурой данного момента, которая определялась многочисленными подзаконными инструкциями и директивами.

Фактически у следователя не было никаких особых забот. Задолго до открытия какого-либо очередного уголовного дела по составу политического преступления, определялись обвиняемые и круг свидетелей. Принималось решение, по какой статье того или иного обвиняемого проводить, какой срок ему определить и тому подобное. Принимались решения и по свидетелям. Этого после "дела” уволить с работы, а на этого параллельно или после завести отдельное "дело" с таким-то сроком. Люди еще гуляли на свободе, не подозревая, что их судьба уже решена на наших совещаниях. Так что роль следователя КГБ сводилась только к оформлению дел, заранее предрешенных. А с помощью оперативных служб, с которыми следователи КГБ взаимодействовали как никто и нигде, недостатка в делах никогда не было.

Были даже секретные списки кого и когда посадить. Что-то вроде графика посадок. Не сажали всех сразу, главным образом потому, что не хватало следователей для юридического оформления дел. Я с удивлением узнал, что на весь КГБ такой огромной страны как СССР всего около пятисот следователей. Поговаривали, что это число специально ограничено, чтобы избежать массового, неконтролируемого террора, чего наверху побаивались, главным образом из страха за свою личную безопасность и благополучие.

Там-то хорошо знали и помнили, как быстро массовый террор выходит из-под контроля, пожирая своих вдохновителей и организаторов. Я не буду утверждать, что так оно и было, но уверен, что будь нас, следователей КГБ, не 500, а, скажем, хотя бы 10 тысяч человек, так бы все и произошло. Всю работу, которую нам распределили на год, мы бы сделали за неделю и пошли бы дальше.

Кто же были те, против кого были направлены все наши усилия?

Если не считать ничтожного количества махровых контрабандистов, продавцов наркотиков и потенциальных террористов (в большинстве своем ненормальных), нашей мишенью был цвет нации — ее мыслящая часть. Я специально не употребляю здесь слова "интеллигенция", поскольку в данном контексте этот термин был бы не совсем верным. Для меня он вообще является очень туманным и непонятным. Под нашим прицелом было все мыслящее. Если, скажем, простой рабочий позволял себе чем-нибудь увлекаться, кроме пьянства и домино, то он немедленно попадал к нам на заметку. Его поведение анализировалось, устанавливались связи и тому подобное, причем все делалось с целью найти предлог для его изоляции от общества.

Помнится, я был еще совсем начинающим работником КГБ, когда собирались материалы на одного рабочего завода, носящего тогда имя Жданова. Завод был кораблестроительным, а рабочий — молодой парень — корабельным плотником, влюбленным в свое дело. Корабельный плотник — это вообще ныне редкая профессия. А влюбленного в свое дело корабельного плотника надо еще поискать! Сильная любовь к своей профессии уже считалась почти криминалом. А тут мы еще узнаем, что этот парень, кроме того, и отличный моделист, интересуется военными кораблями, собирая открытки с их изображением.

Россия — это вообще страна коллекционеров. Собирательство чего угодно: марок, открыток, значков, монет, конвертов и даже спичечных этикеток оставалось практически единственной официально незапрещенной отдушиной, где люди могли как-то проявить свою энергию и интеллект для самовыражения, а не для победы коммунизма. Я убежден, что в одном Ленинграде было больше коллекционеров, чем во всем остальном мире за пределами СССР.

Мне кажется, что если бы вожди большевизма были последовательными, то коллекционирование чего угодно должно было быть запрещено как мелкобуржуазная страстишка к накопительству и наказываться наряду с любым антиобщественным проявлением. Скажем, по той же знаменитой 58-й статье п. 15-й — до 10 лет лишения свободы с конфискацией коллекции. Но, видимо, руки не дошли до такого совершенства законодательства. Правда, отсутствие такой статьи, если говорить честно, мало кого беспокоило.

Когда Сталину понадобилась редчайшая марка, посвященная полету Леваневского, для подарка президенту Рузвельту, то в пять минут московского коллекционера Эршельского, осмелившегося этой маркой владеть на зависть остальным, отправили в лагерь на 15 лет (где он и погиб). Огромную коллекцию конфисковали, вынули из нее одну марку, остальное куда-то выбросили. Мне как- то в архиве попалось дело Эршельского, и я посмотрел, как оно было оформлено. (После ленинских беззаконий от НКВД, МГБ и КГБ строжайше требовалось обязательное легальное оформление уголовных дел. Видимо, для будущих историков!) Выяснилось, что за уклонение от военной службы. Согласитесь, что для военного времени приговор более чем мягкий, если не считать одного обстоятельства — Эршельскому было 73 года! Поэтому и не расстреляли, как объяснили мне сведущие люди.

В наше же мирное время за коллекционерами внимательно наблюдали, давая коллекции вырасти до определенных размеров, затем владельца арестовывали за что угодно. А повод всегда был: за спекуляцию, за нетрудовые доходы, за спекулятивный обмен (был такой термин), за мужеложство, наконец. Оформляли ему срок, как правило, не очень большой: до 10-ти лет. Коллекцию конфисковывали и продавали в специальных магазинах по смешным ценам. Так что коллекционеры картин, антиквариата, монет, орденов и марок (я уже не говорю о коллекционерах холодного и огнестрельного оружия, а были и такие!), постоянной ходили по лезвию бритвы и, как правило, неудачно.

Но вернемся к нашему корабельному плотнику. Тут случай был особый. Он коллекционировал изображения военных кораблей в открытках и фотографиях. Ленинград официально зовется городом русской морской славы, поэтому таких коллекционеров было в городе человек 100. Несколько меньше было любителей авиации и еще меньше любителей военной техники вообще. Арестовывать этих людей из-за их копеечных открыток и фотографий и даже моделей смысла не было никакого. Но вот провести их по шпионажу (а если ты не шпион, то зачем тебе изображение крейсера или линкора?) — это было совсем другое дело!

Дело в том, что настоящего шпиона никто в КГБ уже давно и в глаза не видел, по-моему, со времен Отечественной войны. Если и удавалось схватить кого-нибудь, кто инициативно предлагал услуги американцам или другим нашим потенциальным противникам, то таких куда-то отправляли: мы ими не занимались. Но попытаться сфабриковать дело о шпионаже — это мы умели, и начальство подобное рвение всегда поощряло, ибо сфабрикованное дело о шпионаже, если оно удавалось, всегда шло за настоящее, принося с собой ордена, внеочередные звания, повышения в должности и прочие приятные вещи.

Надо сказать, что тут нам сто очков давали Особые отделы КГБ в армии, которые ежемесячно оформляли два-три дела о шпионаже (по нашему Ленинградскому округу), жертвами которых становились главным образом солдаты и матросы-первогодки, либо сообщившие в письмах родным название своего корабля или марку автомата, либо что-то обсуждавшие в "курилке", что указывало на их изменнические настроения. Всех проводили по подрасстрельной 64-й статье, но, конечно, никого не расстреливали. Давали лет по 5–7 лагерей, но зато в квартальных сводках можно было записать: разоблачено вражеских шпионов столько-то, диверсантов — столько- то, итого…

А нам попадались только идеологические диверсанты. Даже подразделение было мощнейшее создано: идеологическая контрразведка. Словом, решили мы этого плотника провести по шпионажу, а всех остальных "коллекционеров" представить шпионско-диверсионной организацией. Плотника арестовали и двумя волнами провели 128 обысков.

Мой кабинет тогда напоминал зал военно-морского музея: картины с писаными маслом боевыми кораблями, модели, фотографии, какие-то иностранные альбомы, словом, — вещественных доказательств на пять крупных процессов. Однако ничего не получилось. Со шпионажа пришлось все дело сначала переквалифицировать на разглашение военной тайны, но тут выяснилось, что этот плотник ни к каким военным тайнам и госсекретам допущен не был. Но освобождать кого-либо у нас принято не было. КГБ никогда не ошибается. Это аксиома.

Пришлось оформить ему 4 года лагерей за порнографию, хотя никакой порнографии у него обнаружено не было. Был найден один старый, кажется, итальянский календарь с полуобнаженными женщинами (без всяких мужчин). Но тут эксперты, спасибо, не подкачали. Определили: порнография. На том и порешили.

Зато следующее дело с любителями авиации провели более организованно. Тоже арестовали одного рабочего-моделиста. Тот самолетами увлекался. Тут уж мой кабинет напоминал авиасалон. Ошибки прошлого дела учли. Подошли более внимательно. Выяснили, что он с финном одним переписывался. Тоже с любителем. Это уже чистый шпионаж. Оформили его на 10 лет, а я свой первый орден Красной Звезды получил. (А мой начальник — Боевого Красного Знамени. Недавно выступал на встрече ветеранов НКВД-КГБ и сказал: "Мы свои ордена кровью зарабатывали. Щитом Родину прикрывали от врагов!”)

Эти дела были яркие, но нетипичные. Особые отделы на дыбы становились, что мы у них хлеб отнимаем. Всякие нам пакости устраивали: мол на наших разработках кормитесь. ГРУ визг поднимало: какие-то мы им операции срываем. Начальники на совещаниях бушевали: занимайтесь, мол, евреями и диссидентами — это вы умеете превосходно.

Действительно, такие дела шли конвейером. Приходишь к какому-нибудь жиду, находишь у него самоучитель иврита, изданный в Тель-Авиве, и оформляешь его по 70-й статье, часть 1: антисоветская агитация и пропаганда. Оформляешь на 9 месяцев. Жид сидит в изоляторе, свидетели ходят на допросы, жалование идет, спец- распределитель работает, звания растут.

Приходишь к какому-нибудь доценту или профессору, находишь у него в пианино или за холодильником "Архипелаг Гулаг" Солженицына, "Партократию" Авторханова или что-нибудь в этом роде и оформляешь его по той же самой 70-й статье, часть 1. Доцент сидит в изоляторе, свидетели 9 месяцев на допросы ходят. В общем, — жизнь идет. А "кололи" их всегда одним и тем же способом.

В нашем уголовном кодексе было три статьи: 190-я "прим", 70-я и 64-я. Сформулированы они были почти одинаково, а сроки по ним полагались разные. До 3 лет, до 7 лет и 5 лет ссылки, и аж до расстрела. Вся загвоздка была в так называемых "признаках".

С признаками "ослабления существующего строя" или с признаками "измены Родине" или без таковых. А есть признаки или нет — решал следователь. И честно об этом обвиняемому говорил. Могу тебя на три года оформить, а могу — и под "вышку" подвести, как, скажем, Анатолия Щаранского чуть не подвели за желание уехать в Израиль. Дали ему 12 лет и 5 ссылки по 64-й. Ордена тогда на Лубянку посыпались, как конфетти на новогоднем балу.

Специальная секретная методичка вышла, как надо такие дела вести. У нас в Большом Доме все от зависти просто умирали. Но это к слову. А ведь сидит передо мной не какой-нибудь действительно боец за идею, а обычный обыватель. Он и не понимает, какое преступление совершил. Ну, книжку читал, ну другим давал. Ну и что из этого? Тем более что законодательно не было определено, какие книги запрещенные, какие — нет. Это следователь решал. Любая книга, даже изданная в СССР лет 20 назад, могла считаться антисоветской.

В Москве одному не в меру ретивому профессору умудрились 3 года оформить за книжку маркиза де Кюстина "Николаевская Россия, 1939 год", признав ее через экспертизу "антисоветской". Но что хорошо понимал каждый, сидящий передо мной, — это что он в моей власти. Либо он запишет в протокол, что я от него требую, либо ему крышка. Это у каждого русского человека в генах. И "помогали следствию”, кто как мог. Правда, были случаи, когда не все гладко выходило, но это скорее были исключения, чем правило.

Вот так мы в КГБ жили и служили, выполняя директивы любимой партии. Я, когда в КГБ рвался, не представлял, чем мне в действительности придется заниматься.

А между тем, КГБ был единственным институтом страны, куда стекалась настоящая информация, как о внутренней жизни, так и о международных достижениях. Анализ этой информации, даже поверхостный, прежде всего показывал, что из СССР в западные спецслужбы идет такой поток разведывательной информации, да еще реальной по времени, что будь у нашей страны настоящее руководство, а не впавшие в маразм "кремлевские старцы", то оно бы имело все основания разогнать КГБ, занимавшийся неизвестно чем. Хотя у вас, конечно, были оправдания. Мы, повторяю, занимались тем, чем нам велела заниматься КПСС.

Я как раз в то время, помню, работал над делом знаменитого священника — отца Гудко по обвинению в религиозной пропаганде, что приравнивалось к пропаганде антисоветской. То есть все та же наша кормилица 70-я статья, как некогда у наших предшественников 58-я была кормилицей. Кабинет мой стал походить на музей при духовной семинарии; иконы, кресты самых разных размеров, религиозные книги (весь сейф был забит Библиями западногерманского и финского производства) и тому подобное.

Хотели мы было отца Гудко тоже по шпионажу провести: налицо была связь с заграничными центрами религиозного мракобесия, но, памятуя о прошлых проколах, решили оформить его по 70-й. И тут из Москвы пришла директива: пусть, мол, покается публично по телевизору, сознается, что служил ширмой для ЦРУ и ее грязных делишек, а коль согласится, то оформить его по 190-й на срок, который он уже отсидел, и выпустить.

Я по этому делу выезжал в командировку в Москву делиться опытом с тамошними товарищами, как надо правильно работать по 70-й статье, а заодно допросить нескольких свидетелей священника, проживавших в Москве и в области.

Принял меня генерал Попков — один из заместителей самого Председателя КГБ. Поинтересовался, как идет служба, есть ли проблемы и все такое прочее, но очень по-отечески. И тут уж не знаю, что на меня нашло, но выложил я ему все свои сокровенные мысли по поводу того, что не тем мы занимаемся, чем надо. Слишком много сил и средств тратим на поддержание чистоты идеологии (я выбирал наиболее мягкие выражения), а противник пользуется этим и фактически просвечивает всю страну рентгеновскими лучами насквозь, не встречая никакого организованного сопротивления.

И сейчас не могу сказать, откуда у меня смелость взялась. Видимо, на отеческий тон генерала купился. В старые времена за подобные высказывания могли запросто прямо из генеральского кабинета отвести в подвал и шлепнуть. А ныне со службы можно было вылететь "за нездоровые настроения" в шесть секунд.

Но генерал только снисходительно усмехнулся и, выйдя из-за своего массивного стола, сел рядом со мной. "Василий, — сказал он, положив мне руку на плечи, — вы, молодежь, всегда считаете, что мы, ваши старшие товарищи, уже оторвались от жизни настолько, что чего- то там не понимаем или вообще не понимаем ничего. Я всю жизнь, Вася, провел на партийной и чекистской работе. Сам был молод и тоже бунтовал: не тем мы, мол, занимаемся, чем нужно. Это общий удел молодых — считать себя умнее начальства. Знакомо мне это все. Время тогда было другое, и наши старшие товарищи не очень много нам объясняли. Сами должны понять и разобраться. А не поймете, не разберетесь, не почувствуете сердцем саму сердцевину, саму суть нашей работы, тем хуже для вас. Значит, не годитесь вы, не оправдываете оказанного вам доверия, и не место вам среди нас, а может быть, и вообще не место среди живых. Время было суровое, знаешь, наверное. Но тебе я объясню, Василий, суть происходящего, потому что вижу, что сердцем ты все понимаешь, а головой — нет. Это голова у тебя бунтует, а сердцем ты наш. Ведь точно я говорю, а?"

"Так точно, товарищ генерал-полковник", — запинаясь проговорил я, ошеломленный тем оборотом, который приняла наша беседа.

"Так вот, — продолжал генерал Попков, — есть у нас один главный противник. Ты, наверное, думаешь, что я тебе популярную лекцию по международному положению собрался читать и сейчас скажу: главный наш противник — Америка и вообще весь западный капиталистический мир, идет, мол, конфронтация двух политических систем и никакой разрядки в области идеологии быть не может. Нет, Вася, не об этом я хочу тебе сказать. Россия страна уникальная.

Я специально говорю Россия, а не СССР, чтобы ты правильнее понял. Всегда главным врагом русской государственности был ее собственный народ, с упорством дикой стихии пытающийся уничтожить то государство, в котором он живет. Только террор и тоталитарная система правления спасали Россию от развала. Поэтому все-население России делилось всегда на две неравных части: на тех, кого государство устраивало, и на тех, кто всеми силами пытался от государства — не от этого государства, а от государства вообще — сбежать, уничтожить его, развалить, ослабить максимально. Отсюда и долгое наше крепостное право, и огромная территория, и постоянные войны в надежде перевоспитать народ, сплотив его против внешней угрозы самому его существованию. Главным же оружием в руках врагов нашей государственности всегда были крики о свободе, демократии, о выборных институтах и тому подобное.

В такой стране, как наша, подобные лозунги всегда находили отзвук у миллионов людей. Но стоило их начинать воплощать в жизнь, как государство тут же оказывалось на грани катастрофы и развала. Поэтому эти лозунги страшнее танков и бомбардировщиков любого внешнего противника. Много страшнее, особенно сейчас. Пусть американцы просвечивают нас насквозь, сколько хотят. Пусть воруют наши военные секреты, если это им доставляет удовольствие. Но пользы от этого им никакой, как нам нет пользы от того, что мы воруем их технологические секреты. Одно моральное удовлетворение, что украли. И у нас, и у них. Потому что ядерный потенциал, ядерный паритет надежно, как никогда в истории человечества, охраняет мир.

И если о чем-то сейчас можно сказать совершенно определенно, так это только о том, что войны между нами и Соединенными Штатами никогда не будет, какие бы безответственные правители не пришли бы к власти и у нас, и у них. Потому что бросать в огонь войска и население правители при определенных обстоятельствах еще могут решиться даже сейчас, но вызывать огонь на себя никто из них никогда не захочет. Уж поверь мне. Не захотят в бункера навечно уходить ни у нас, ни у них. Никто. А раз войны не будет, то нам американцы и не страшны.

Значит, главным врагом у нас остается наше собственное население и главным образом те, кто пытается взбудоражить его вольно или невольно разговорами о демократии, о свободе. Кто книжки всякие читает и другим пересказывает, а то и множит их, распространяя. Я лично бы таких стрелял, но понимаю, что этого сейчас делать нельзя. Только начни и пошло-поехало. Но изолировать их от общества просто необходимо. Всех! Без всякой жалости. Сколько их? Да сколько угодно. Хоть половину страны, это я условно говорю. Ты сам знаешь, что таких у нас меньше двух процентов. Пусть уезжают, куда хотят, пусть в лагерях специальных живут или на поселениях, но общество не разлагают. Потому что на карте не наша с тобой судьба, не благополучие кремлевских стариков, как многие думают, а судьба государства.

Дай им волю, дай настоящую свободу печати и слова, оглянуться не успеешь, как от нашей державы одно воспоминание останется без всякого вторжения противника. Так что пусть себе их разведки здесь делают, что хотят. Поэтому главное усилие на пресечение идеологических диверсий. Вот у вас в Ленинграде нескольких туристов вы поймали с книжечками. Это очень хорошо! Скоро мы за этих умников как следует возьмемся. Юрий Владимирович порядок наведет. Ты меня понял?”

”Я все это понимаю, товарищ генерал, — сказал я, — я понимаю, что идеологический фронт самый важный, а идеологические диверсанты — самые опасные. Но неужели наша страна такова, что любая либерализация ее внутриполитической жизни приведет к катастрофе и к гибели?”

”Не только внутриполитической, но и внешнеполитической, — уточнил генерал. — Мы обязаны быть агрессивными, всегда кому-нибудь угрожать, чтобы нас боялись. Только так мы сможем выжить как государство. Только в условиях жесткой конфронтации и внутри страны, и за рубежом. Даже слабые мы обязаны быть агрессивными. Иначе нам конец”.

Я слушал генерала, как, наверное, никого и никогда в своей жизни. Я обратил внимание, что он ни словом не обмолвился о "бессмертных идеях коммунизма”, о неизбежной победе дела Ленина, о величии КПСС, членами которой мы оба были. Он говорил только о русской государственности. Ему в то время было около 60-ти лет, но выглядел он моложе в своем безупречно сшитом французском костюме, в элегантных западногерманских очках и в оксфордских полуботинках. Его кабинет украшала строгая финская мебель, японский телевизор, американские телефоны и компьютеры. Только портрет Дзержинского на стене был отечественного Производства.

Мне вдруг подумалось, а не изготовляет ли уже какая-нибудь западная фирма и портреты вождей для начальственных кабинетов. И при этом генерал очень убежденно говорит о русской государственности. Значит, они согласны бесконечно воевать со своим народом, остановить всякую жизнь в стране, погасить все творческие порывы, но только сохранить государство, перейдя при атом почти полностью на западное иждивение? Голова у меня шла кругом. Россия, государство — это были, конечно, фундаментальные понятия для меня, сведенные в слово "Родина”, но схема генерала Попкова имела явные изъяны и вела к такому же крушению государства, как и демократические свободы. Генерал сам говорил о войне, а война ведется самыми разными методами. Он же предполагал только один.

Но то, что сказал мне генерал Попков, крепко в душу засело. Я это понимал подсознанием, но объяснить себе не мог. А он просто объяснил: ВОЙНА! Вечная война правительства с народом и народа с правительством. И крепостное право нужно было, чтобы народ не разбежался, а работал. То-то его так боялись отменить, а как отменили, так все и пошло наперекос до развала в 1917-ом году. Но ведь и не отменить было нельзя.

Страна зашла в тупик, и отмена крепостного права была единственным выходом из этого тупика, но выходом, ведущим к гибели. И сейчас страна в тупике, и каждый уже понимает, что выходом является смена общественного строя, чтобы из тупика выйти. А куда выйти? Снова к очередной катастрофе? Или спокойненько топтаться в тупике, имитируя движения вперед, радуясь тому, что под ядерным зонтиком никто тебе особого вреда в этом тупике не причинит. Не будет ни Крымской войны, ни Японской, ни Первой мировой, а останется одна только наша внутренняя ВЕЛИКАЯ ВОЙНА, постоянно отбрасывающая нас на задворки мировой цивилизации и загоняющая в очередной тупик.

Но, может быть, эту войну можно как-то прекратить? Если понять ее причины и истоки, ее генезис, говоря научным языком, то возможно будет наконец и заключить МИР? В голове моей крутились эпизоды и целые эпохи нашей русской и советской истории, но это был калейдоскоп, в котором не так легко было сразу разобраться…

От генерала Попкова я направился к заместителю начальника 3-го Главного Управления КГБ СССР полковнику Климову, который не сегодня-завтра готовился стать генералом. Человек он был непонятный. Долгое время курировал различные научно-исследовательские институты ВПК, работал и за кордоном, а теперь направлял работу идеологических контрразведок во всесоюзном масштабе. Фактически он был моим прямым начальником. Я докладывал ему все детали дела отца Гудко и именно он порекомендовал мне решение этого дела с публичным покаянием священника по телевидению.

Это было легче сказать, чем сделать. Отец Гудко имел склонность к мученичеству раннехристианских пророков и решительно отказывался даже разговаривать на эту тему. Конечно, в нашей практике было немало способов склонения подследственных к так называемому сотрудничеству со следствием. Помимо выбора статей, о котором я уже упоминал, существовало и много других. Подследственного можно было лишить передач, посадить к нему либо заключенного с явным умственным расстройством, либо уголовника с блатными манерами, хорошо перед этим проинструктированного. Но в деле отца Гудко Климов ни на одно из подобных мероприятий разрешения не дал. Встретил он меня благодушно. Поговаривали, что это благодушие — всего лишь маска, но если это была и маска, то очень прочно приклеенная.

— Садись, — сказал он мне, — и хвастай. Чем облагодетельствовало тебя начальство?

— Беседой, — ответил я, улыбаясь в тон полковнику.

— Если начальство удостаивает подчиненного беседой, — ухмыльнулся Климов, — то оно явно чем-то озабочено. Видимо, оно озабочено непониманием подчиненными своей главной задачи?

Я предпочел отмолчаться.

— Ты слышал о деле подполковника Бондаренко? — неожиданно переменив тему, спросил полковник.

— Слышал, — подтвердил я.

Подполковник Бондаренко работал тут на Лубянке. Он получил подполковника в 28 лет. Такой головокружительной карьеры не знала послевоенная госбезопасность. Тем более что у Бондаренко не было никакой "мохнатой руки", которая двигала бы его вверх по служебной лестнице. Он был, как говорится, контрразведчиком Божьей милостью. Используя свои тайные связи и нелегалов-информаторов, работая в каком-то поэтическом вдохновении, Бондаренко вышел на целый клубок иностранных резидентур, работавших без дипломатического прикрытия не только в таких крупных городах, как Москва, Ленинград, Свердловск, Киев и Челябинск, но и почти во всех городах, которые на карте СССР не значились, поскольку были закрытыми и строжайше засекреченными. С помощью своей агентуры Бондаренко составил великолепную программу дезинформации западных разведок и, используя внедрение в резидентуры своих людей, подбирался уже к знаменитой компьютерной информации в сердце ЦРУ в Ленгли.

Мы в Ленинграде тогда, естественно, ничего о его деятельности не знали. А узнали, да и то в общих чертах, затуманенных слухами, когда пришло сообщение, что подполковник КГБ Бондаренко схвачен при попытке передать секретные шифры КГБ представителю посольства США. Представитель посольства был выслан из СССР, а Бондаренко — судим по 64-й статье (измена родине с признаками шпионажа) и приговорен к расстрелу.

В настоящее время он находился в Лефортово, ожидая решения своей судьбы по апелляции в Верховном суде и коротая время в камере смертников. Мне как-то с самого начала не верилось, чтобы такой опытный сотрудник как Бондаренко сам бы пошел на связь с посольским работником, чтобы передать ему какие-то там шифры. Естественно, что та контрразведывательная сеть, которую создал Бондаренко чуть ли не на всей территории СССР, была разгромлена. Нам в Ленинграде никто, конечно, не говорил, что это сеть Бондаренко, но по многим признакам мы об этом догадались сами.

— Главная вина Бондаренко, — сказал Климов, глядя поверх моей головы на портрет Андропова, — заключалась в том, что он неправильно понял свою главную задачу. Американцам совершенно не нужны были наши шифры.

— А что же им было нужно? — осторожно поинтересовался я, совершенно не понимая, куда клонит Климов. — Либо Бондаренко с самого начала работал на них и они его сдали. Либо Бондаренко неожиданно решил сам переметнуться к противнику, избрав не самый остроумный способ. Либо…

— А что им было нужно, — задумчиво произнес Климов, — мы и должны выяснить с тобой, Василий.

— Но я же занимаюсь делом священника Гудко, — напомнил я.

— Вот именно, — Климов достал из ящика стола папку, вытащил оттуда лист бумаги и протянул его мне, — прочти.

Бумага была исписана от руки круглым, разборчивым почерком: "Еще мне стало известно, что к изменнику Родины попу Гудко часто приезжал на машине "Жигули" серого цвета иностранец высокого роста, блондин. Они с попом-изменником запирались в комнате и о чем беседовали не знаю. А номер машины «МОС 48–16» "

Подписи не было. Из дела отца Гудко этот документ был изъят или вообще не зарегистрирован,

— Это номер машины Бондаренко, — пояснил Климов.

— Почему же иностранец? — удивился я.

— Источник информации, — засмеялся полковник, — не предполагает, что советские люди могут ходить в иностранных шмотках. Бондаренко покупал вещи в том же распределителе, что и я.

Климов любовно погладил по лацкану свой итальянский пиджак.

Кроме того, высокий, худощавый, блондин. Ну, прямо, ариец из кинобоевика. Вот старичок и принял его за иностранца или специально так пишет, чтобы Гудко окончательно утопить. Но дело не в этом. А в том, что у Бондаренко была связь с Гудко.

— Почему же этого документа нет в следственном деле Гудко? — спросил я полковника.

— А потому, — объяснил Климов, — что тем, кто ведет дело Гудко здесь у нас, эта бумажка совсем не интересна. Да и не положено им в такие дела лезть. Их задача — провести Гудко по 70-й статье, а в свете последних указаний — вынудить его публично покаяться. Тебя, Беркесов, мы специально высвистали из Питера, чтобы ты поработал именно на связи Гудко и Бондаренко. Не исключено, что часть антисоветской информации он от Бондаренко и получил. А тот по своим каналам мог добыть ее целый вагон или два. И хотя командование определяет это как нашу главную задачу, задачи второстепенные могут быть не менее интересными. Ты меня понял, Беркесов?

У меня язык чесался спросить, кто изъял и зачем эту бумажку из дела священника, но я язык прикусил и ответил: "Так точно, понял, товарищ полковник".

— Если понял, то действуй, — сказал Климов, кивком головы указывая мне на дверь.

В его кивке было столько холода, что так не вязалось с его вечным благодушием, так что мне не оставалось ничего другого, как встать л официально спросить: "Разрешите идти, товарищ полковник".

Климов также молча кивнул головой, глядя на меня каким-то странным взглядом.

Система чекистского воспитания всегда основана на разнице температур и ожиданий. Ты думаешь, что тебя наградят, а тебя расстреляют. Ты думаешь, что тебе конец, а тебя повышают в звании.

Можно было уже и привыкнуть, но я вышел от Климова с каким-то чувством неосознанной тревоги. Нет, не от неожиданного холода, повеявшего от полковника в конце нашей беседы, а скорее от вопроса: почему из многих тысяч московских сотрудников КГБ не нашлось никого, кому бы Климов мог поручить эту работу, выбрав меня, в сущности никому не известного рядового ленинградского следователя?

 

Глава 2. Я вступаю в войну

Утром следующего дня я прибыл в знаменитую следственную тюрьму Лефортово, известную в простонародье под названием "Матросская Тишина" по названию улицы, на которой этот изолятор находится. На входе дежурный попросил меня сдать оружие.

— Я никогда не ношу с собой пистолет, — заверил я его.

— И напрасно, — вздохнул дежурный. — Вскоре вы в этом убедитесь.

Я не стал спорить, а быстро оформив все предписания и постановления, выданные мне на Лубянке, приказал привести в следственную камеру осужденного Бондаренко. Бондаренко привели в наручниках. Он был пострижен наголо и одет в полосатую робу смертника и в такую же полосатую шапочку. Несмотря на подобный наряд, бледность и запавшие глаза, столь естественные для человека, живущего под Дамокловым мечом смертного приговора, бывший подполковник выглядел еще очень внушительно. Высокий, широкоплечий, с исключительно правильными (и не запоминающимися) чертами лица. Контролер усадил его на вделанный в цементный пол табурет.

— Наручники снять? — спросил он меня.

— Снимите, — разрешил я, — и можете идти.

Освободившись от наручников, Бондаренко достал откуда-то из-под робы сигарету и попросил у меня огонька.

— Не курю, — сухо ответил я. — Потерпите. Покурите в камере.

Он вздохнул и куда-то спрятал сигарету.

— Я следователь КГБ майор Беркесов Василий Викторович, — начал я нашу беседу. — Мне поручено допросить вас по обстоятельствам, которые открылись в вашем деле.

В принципе это было нарушение УПК. Дело Бондаренко было закончено, состоялся суд и был вынесен приговор. Поэтому я должен был начать с того, чтобы предъявить постановление о возобновлении дела или об открытии нового дела, что было бы возможным, если бы трибунал вернул дело на доследование. То есть не вынес бы приговора. Но приговор был, и очень недвусмысленный — исключительная мера наказания, говоря юридическим языком.

Но, как я и ожидал, никаких протестов со стороны Бондаренко не последовало. Держался он спокойно, даже слишком спокойно для человека в его положении. Я же, напротив, нервничал. Я хорошо изучил дело отца Гудко, но дело Бондаренко не видел даже издали. Когда я после ухода от Климова попросил в архиве это дело, чтобы с ним ознакомиться, у меня потребовали специальный допуск, на оформление которого ушло бы два дня. Я позвонил Климову прямо из архива. Тот что-то сострил по поводу нашей вечной канцелярщины и попросил к телефону сотрудника секретного архива. Тот взял трубку и сообщил Климову, что дело еще не вернули из трибунала, поскольку оно на апелляции. После чего он отдал трубку мне. "Беркесов, — сказал Климов, — а зачем тебе дело Бондаренко? Что тебе там надо узнать? Ты и так все знаешь. Ты не его дело ведешь, а дело попа. И не забывай об этом".

Я предупредил Бондаренко об ответственности за дачу ложных показаний и за отказ от дачи показаний. Это было абсурдом — грозить двумя годами тюрьмы приговоренному к расстрелу. Но так требовал закон, и Бондаренко все понял правильно.

— Я что, в качестве свидетеля допрашиваюсь? — спросил он.

— Вы допрашиваетесь, — подтвердил я, — в качестве свидетеля по уголовному делу, открытому против гражданина Гудко Николая Дмитриевича по статье 70-й, часть 1-я УК РСФСР. Хотите ознакомиться со статьей?

— Она мне известна, — отказался читать статью Бондаренко.

— Хорошо, — согласился я, — тогда приступим к делу. Как давно вы знаете гражданина Гудко и каковы у вас были отношения?

— Я не знаю такого, — спокойно ответил Бондаренко.

— А если вспомнить? — попробовал настаивать я.

— И вспоминать нечего, — отрезал Бондаренко, — я еще в своем уме. Не знаю я такого. Можете так и занести в протокол. Не знаю.

— Так, — согласился я, — машина "Жигули" серого цвета с регистрационным номером «МОС 48-1 6» принадлежала вам?

— Мне, — подтвердил Бондаренко, — то есть это была служебная машина, но закрепленная за мной.

— Где вы ее держали?

— Где придется, — пожал плечами Бондаренко. — Когда около дома, когда у Управления, когда в гараже Управления. Своего у меня не было.

— А кто-нибудь другой мог пользоваться вашей машиной в ваше отсутствие? Скажем, когда вы были в отпуске или в командировке?

— Конечно, — согласился Бондаренко. — Вы сами знаете, как у нас с машинами. Я однажды был три месяца в командировке, так машину официально передали в 3-е управление. Я когда вернулся, то почти неделю у них ее выцарапывал. Пришлось к Климову идти, а то не отдали бы.

— Вы имеете в виду полковника Климова, заместителя начальника 3-го главка?

— Его, — подтвердил Бондаренко.

— А приходилось ли вам на указанной машине с регистрационным номером «МОС 48–16» ездить в поселок Дуброво Московской области на 6-ю Социалистическую улицу дом 18? — неожиданно спросил я. Неожиданно даже для самого себя.

Бондаренко бросил на меня быстрый настороженный взгляд.

— Вам непонятен вопрос? — поинтересовался я.

— Вопрос понятен, — медленно произнес Бондаренко, как бы выигрывая время для обдумывания ответа. Потом с каким-то непонятным вызовом ответил: — Приходилось!

— Гражданин Бондаренко, — вкрадчиво сказал я. — Я посоветовал бы все-таки в вашем положения не вести себя неразумно. Только что вы мне сказали, что не знаете и никогда не знали гражданина Гудко, а теперь вы подтверждаете, что были в доме 18 по Социалистической улице поселка Дуброво. А ведь это и есть адрес, где до ареста проживал гражданин Гудко. Зачем же вы вводите следствие в заблуждение?

— Я ездил туда по оперативным делам, — ответил Бондаренко, — и на эти вопросы уже отвечал на следствии. Вы, видимо, дела моего не читали, а то бы такого вопроса не задали. А гражданина Гудко я действительно не знаю.

— Так а зачем же вы ездили к нему в дом, если его не знали?

— Я повторяю, — устало ответил Бондаренко, — что ответы на эти вопросы можно прочесть в моем следственном деле. Если вам, конечно, дадут его прочесть, в чем я сильно сомневаюсь.

Я почувствовал, что краснею от злости. Я знаю, что это мой недостаток, но никак не научусь себя контролировать.

Я вызвал контролера и приказал увести Бондаренко обратно в камеру смертников. А сам остался сидеть за покосившимся казенным столом следственного изолятора. Зачем меня сунули в это дело с Бондаренко? Чтобы удостовериться, что он не знал священника Гудко? Или наоборот доказать, что Гудко был связан с Бондаренко и переквалифицировать его на подрасстрельную 64-ю статью? Но ведь уже принято решение выпустить его на волю после публичного покаяния. Если же Бондаренко решил просто вывести Гудко из-под огня, то почему он через минуту признался, что бывал в его доме? Неприятно было ощущать себя дураком в какой-то чужой игре, где все — от Климова до приговоренного к расстрелу Бондаренко — знают больше, чем я. Поэтому я решил играть в свою игру. Дело в том, что отец Гудко тоже сидел в Лефортово, хотя и в другом корпусе. Я позвонил дежурному и дал распоряжение привести его на допрос.

— Вы прямо многостаночник, как Паша Ангелина, товарищ майор, — пошутил дежурный по тюрьме.

Паша Ангелина была трактористкой, а не многостаночницей, но я возражать не стал, а в тон ему ответил, что время такое — приходится быть Пашей Ангелиной.

Опять же по закону я не имел права допрашивать сегодня отца Гудко. Положено было иметь предписание на допрос, а предписание было на одного Бондаренко. Но на такие мелочи никто, естественно, внимания не обращал. Раз нужно сотруднику кого-то допросить, то хоть среди ночи поднимут, хотя ночные допросы строжайше запрещены специальным постановлением Президиума Верховного Совета СССР. КГБ сам знает, что ему делать и когда!

Привода Гудко пришлось ждать утомительно долго. В корпусе шел обед, а в армии и в тюрьме это священное мероприятие, которое прервать в мирное время не может ничто.

Он вошел — высокий, грузный, заросший густой бородой с проседью, и осенил меня крестом.

Я поморщился:

— Не паясничайте, Николай Дмитриевич. Присядьте. Будем беседовать дальше.

— Чего беседовать-то, Василий Викторович, — взъерепенился поп. — Я ж вам говорил, что не возьму такого греха на душу, прости Господи. На всю страну себя позорить, что я на ЦРУ работал. Выходит, я слово Божье народу нес не по своему желанию, а евреи мне это приказывали…

— Какие евреи? — не понял я.

— Эти — из ЦРУ. Сионисты, то есть, — отец Гудко перекрестился.

— ЦРУ — это американцы, а не евреи, — уточнил я, начиная злиться.

— А мне все едино, — сказал поп, — что американцы, что евреи. Одно слово — нехристи, спаси Господи!

— Прекратите, Николай Дмитриевич, — попросил я, — не теряйте лица. Вы достаточно образованный человек, чтобы разбираться в таких простых вопросах. Среди конфискованных у вас книг был даже труд белогвардейца Флоренского о прекрасной математической модели философии христианства с вашими пометками. А вы строите из себя какого-то схимника юродивого. И хотите, чтобы я вам поверил. Не хотите выступать по телевидению — дело ваше. Проведем вас по 2-й части 70-й статьи. Получите 10 лет лагерей и 5 — ссылки. Сразу в рай попадете как мученик за веру. А если учитывать новые обстоятельства, которые открываются в вашем деле, то как бы вам и по 64-й не загреметь лет на 15, если не хуже.

— Что за обстоятельства такие? — испуганно спросил священник.

— Бондаренко Сергей — знали такого?

— Не, Василий Викторович, первый раз слышу от вас, — по его лицу было видно, что он говорит правду.

— А кто к вам в Дуброво на серых "Жигулях" приезжал?

— На серых "Жигулях"? — переспросил Гудко. — Миша приезжал. Миша Еремеев.

"Вот новости, — подумал я. — Что еще за Миша Еремеев?" Никакого Миши в деле не фигурировало. Я вспомнил протоколы обыска, произведенного в доме Гудко в Дуброво на 5-й Социалистической. Там под надписью "Ничего не обнаружено и не изъято" стояли жирные "зеты" и были подписи понятых. Среди них, кажется, была подпись какого-то Еремеева.

— Кто такой этот Еремеев? Почему вы раньше о нем не говорили?

— Я много о чем еще не говорил, Василий Викторович, — сказал отец Гудко, — и о многом ничего не скажу, хоть на костре меня поджаривайте. Бог укрепит меня. А ваша власть антихристовая, жидовская…

— Гражданин Гудко, — как можно мягче прервал его я, — не усугубляйте своего положения. Я вот эти слова ваши в протокол сейчас внесу, и уж, если вы при следователе КГБ антисоветскую пропаганду продолжаете вести, то что, интересно, судьи скажут, когда будут определять вам меру наказания? Если вы о себе не думаете, то хоть о жене и близких подумайте. Их же из-за такого как вы родственничка могут в шесть секунд прописки лишить и выслать куда-нибудь в Коми, а то и подальше. Вы себе в этом отдаете отчет?

Он молчал.

— Так кто такой Миша Еремеев? — снова задал я вопрос.

— Миша? — переспросил отец Гудко. — Жилец мой. Дом у меня снимал, когда мы со старухой в пустыни жили. Дом-то пустовал, а Миша и платил хорошо, и человек был трезвый, аккуратный и совестливый.

— Он иностранец?

Отец Гудко отпрянул, как от паяльной лампы.

— Господь с вами, Василий Викторович, — сказал он, — что вы мне все иностранцев подсовываете. Русский он. Такой же, как мы с вами. Вы ж знаете, как я жил? Участковый проходу не давал. Следил за мною, как за злодеем каким. То откуда у меня деньги взялись, то какие книги у меня на столе лежат, все бегал смотрел. А как Миша появился, так участковый и отстал. Неужто, если б он иностранцем был, участковый бы наш это позволил? Он бы и меня, и его… сами понимаете. А тут все тихо. Я в пустынь подался, а Миша домом пользовался…

Именно в пустыни у Гудко во время обыска конфисковали по меньшей мере кубометра два запрещенных книг. Мы по этому поводу даже сделали представление патриарху.

— А номер машины этого Еремеева вы не помните? — спросил я.

— Да что вы, — изумился отец Глушко, — я на него и внимания никогда не обращал. Не помню, конечно.

— Ну, хоть московский номер был? — я начинал терять терпение.

— Вроде московский, — наморщив лоб, вспоминал священник. — Миша-то сам москвич был. Из Москвы, стало быть, приезжал. Да вот, помнится мне, что он не сам за рулем сидел, а какой-то друг его подвозил. Иногда ждал в машине, а иной раз сразу уезжал. Но в дом ни разу не заходил. Я так даже решил, что это просто шофер.

— Описать его можете?

— Да я его толком и не видел. Светленький такой, помню, — отец Гудко тяжело вздохнул. — Вот бес попутал, грехи наши тяжкие, — и снова перекрестился.

— А с Еремеевым этим вы о чем-нибудь разговаривали? Рассказывал он вам что-нибудь о себе? — я злился, что у меня не было даже фотографии Бондаренко, чтобы дать ее священнику на опознание.

— Разговаривали, конечно, — признался Гудко, — о Боге главным образом, о смысле Бытия, о чудесах Божественных…

— Он что, тоже священник? — удивился я.

— Нет, — покачал головой отец Гудко, — в сан он не рукоположен, но очень образованный человек в богословии, в Божественной философии, в разных теологических науках.

"Интересно, — мелькнула у меня мысль, — где это у нас можно изучать теологию? Даже в духовной академии все науки изучают по методичкам идеологического отдела ЦК”.

— Он, наверное, вам и книжечки приносил разные, из-за которых вы здесь и находитесь. Правильно?

Отец Гудко молчал.

— И разговоры, наверное, вел с вами антисоветские, подбивая на разные клеветнические измышления против нашего общественного строя?

Гудко молчал, теребя бороду.

— Ну что, так и будете молчать? — опросил я, Или уже и сказать нечего?

— Вот так ведь оно и получается, — прервал молчание священник. — Вроде мы с вами, Василий Викторович, оба русские, в одной стране родились, на одном языке говорим. А на деле-то получается, что мы с вами как бы с разных планет жители. И вы меня не понимаете, и я вас не понимаю. То, что я добром считаю, на вашей планете злом называется. Я слово Божье глаголю, а вы это зовете клеветническими измышлениями на общественный строй, я Библию за священную книгу почитаю, а для вас это антисоветская литература только потому, что издана она в Мюнхене. Так что я могу вам сказать о моих разговорах с Мишей? Мне они кажутся интересными и полезными, а вы бы послушали — решили бы, что они антисоветские или как вы их там называете?

— Есть законы, — торжественно оказал я, — которые не мы с вами придумали, но которые мы обязаны выполнять. Любое государство обязано себя защищать. А что касается непонимания, то уверяю вас — подследственные преступники всегда плохо понимают следователя. И вы, Николай Дмитриевич, не хотите понимать, что совершили государственное преступление, распространяя литературу, заброшенную на территорию СССР с диверсионной целью спецслужбами Запада. Кстати, не призывал ли этот Еремеев к свержению существующего в стране общественно-политического строя?

Гудко молчал.

Последнюю фразу я говорил автоматически, размышляя о том, не устроить ли очную ставку Бондаренко и Гудко. Но решил этого не делать, поскольку и так достаточно вышел за рамки тех инструкций, которые мне дал Климов. Задав еще несколько вопросов Гудко о внешности Еремеева и убедившись, что тот совсем не был похож на Бондаренко (хотя его "светленький шофер" не выходил у меня из головы), я спросил, чем этот Еремеев занимался. Говорил ли он что-нибудь об этом?

— Я понял так, — ответил отец Гудко, — что он где-то философию преподавал. В институте каком-то. Я не интересовался подробно.

В институтах у нас преподается только марксистско-ленинская философия. Неужто это какой-то очередной псих, которых уже не мало расплодилось на кафедрах философии и истории КПСС. Начитавшись первоисточников, эти люди начинали, словно дети, искать правду, сбивать с толку студентов и, что самое печальное, искать запрещенные книги, надеясь именно в них найти ответы на мучившие их вопросы. И в итоге попадали в тюрьму.

Перед тем, как отправить священника обратно в камеру, я вынул из папки пару отпечатанных на машинке листков и подал их отцу Гудко.

— Это текст заявления, которое вы должны сделать по телевидению. Подумайте, почитайте. Если что-то вам особенно не понравится, то мы обсудим это и уберем. Что- то, может быть, вставим. Вам нет никакого резона отказываться. В зоне вам плохо придется. Там вашего брата не очень жалуют. Подумайте. Дело ваше к концу идет. Скоро суд. Так что думайте быстрее.

Я доложил Климову о результатах своей поездки в Лефортово. Он проглядел протоколы допросов Бондаренко и Гудко, ничего не сказал и положил их в сейф.

— А что это за Еремеев такой? — спросил я.

— Еремеев? — переспросил Климов. — Да есть такой. Очень интересный тип.

— А почему же он по делу не проходит? — продолжал интересоваться я.

Климов подошел к окну.

— Погода — роскошь, — проговорил мечтательно полковник. — Сегодня суббота? Поеду-ка я на дачу, порыбачу.

Он повернулся ко мне.

— Ладно, Вася. Спасибо за содействие. Не забуду. Можешь возвращаться домой. Ничего никому не докладывай. Начальников твоих предупредим. Иди выписывай билет, пока канцелярия работает. А то разбегутся все перед выходными.

Я понял, что мне ничего больше знать не положено, и решил от дальнейших вопросов воздержаться.

По дороге на вокзал, куда меня любезно подбросили на казенной машине, я ловил себя на том, что продолжаю постоянно думать об этом странном доме в Дуброво, где так драматически сплелись судьбы якобы незнакомых людей: подполковника Бондаренко и священника Гудко. И, конечно, об этом "интересном типе", как выразился полковник Климов, то есть о Мише Еремееве. Я уже достаточно долго работал в КГБ, чтобы интуицией почувствовать, что вся эта история очень темная, и я в нее вовлечен совсем не случайно.

Ни одна контрразведка не живет по аристотелевой логике. Все логичное должно отметаться с самого начала. Действует только одно правило знаменитого еврейского анекдота с дореволюционной бородой: "Вы говорите, что едете в Одессу. Но вы же действительно едете в Одессу. Так зачем же вы мне врете?”.

Я прошел в прохладное здание Ленинградского вокзала и вышел на платформу. Мой "сидячий" поезд отходил в 15:10. Было без четверти три. Поезд был уже подан, но лезть в духоту загерметизированного вагона скорого поезда не хотелось, и я стал прохаживаться по платформе, поглядывая на зеленеющие цифры электронных часов. С платформы шла лестница, выходящая на привокзальную площадь справа от самого здания вокзала. Среди ларьков и сидящих на узлах и чемоданах людей я как-то машинально отметил зеленый глазок стоящего такси. Не вполне осознавая, что я делаю, я подошел к такси и, открыв дверцу, спросил дремавшего за рулем шоферу "В Дуброво повезешь?"

— Это по Ярославскому? — поинтересовался водитель, хотя по его лицу было видно, что он все знает.

Я ничего не ответил, так как довольно плохо знаю Московскую область. Шофер немного подумал и сказал: "Полтинник". То есть пятьдесят рублей. По тем временам это было очень дорого. Но у меня оставались еще командировочные деньги, и я не стал торговаться.

Шофер вел машину так, как будто ездил в Дуброво каждый день. Серая лента Ярославского шоссе вилась с горки на горку, а я, глядя в окно машины на неповторимую природу Подмосковья, пытался привести свои мысли в порядок и понять, что я, собственно, делаю. Начальство совершенно четко приказало мне вернуться в Питер. А я вместо этого еду в Дуброво, где меня совершенно четко засекут, ведь дом отца Гудко, наверняка, находится под наблюдением если уж не людей Климова, то местного райотдела.

И зачем я, собственно, туда еду, и что я там надеюсь обнаружить? Попытаюсь объяснить все неожиданной "вспышкой служебного рвения", как у нас любят острить те, кого застукали в постели с девчонками-стукачкамн. Официально это называется "налаживание контакта с агентурой". Вот что я скажу: мне показался странным протокол обыска, проведенного в доме отца Гудко — "Ничего не обнаружено и не изъято". Так не бывает. Я решил провести негласный (до официального повторного обыска) досмотр дома, в надежде обнаружить тайник с антисоветской литературой. Я уже верил в то, что именно поэтому я еду в Дуброво. Как я уже упоминал, у нас в КГБ никогда не знаешь, что получишь за проявленную инициативу: орден или увольнение с волчьим билетом, а то и срок. Ладно, успокаивал я сам себя, когда буду писать объяснение, придумаю что-нибудь получше.

Между тем шофер свернул с шоссе на какой-то проселок, выскочил на другую дорогу, где я успел заметить знак "Загорск — 15 км", и сказал:

— Приехали в Дуброво. Куда вам?

— Мне на 5-ю Социалистическую, — сказал я.

— Не знаю, — недовольным голосом сообщил шофер. — Не знаю, где тут какая улица. Я вас на автобусную остановку довезу, а там сами ищите.

За полтинник он мог бы меня и получше обслужить, но я вдруг начал так волноваться, что не стал протестовать. Видимо, я уже, подобно гончей, чуял зверя и ничего больше для меня не существовало.

Улицы были пустынны. Дома в зеленых кронах деревьев скрывались за высокими заборами. Только около одного забора два мужика копались в моторе "Москвича". У них я спросил, как пройти на 5-ю Социалистическую. Оказалось, что это совсем близко. Я шел, оказывается, по 3-й Профсоюзной улице, а Социалистические ее пересекали.

Дом на 5-й Социалистической оказался старым, но вполне солидным деревянным строением, окруженным примерно двухметровым забором, из-за которого торчали ветки яблонь. На калитке красовалась надпись "Осторожно! Злая собака!" и была нарисована собачья пасть с огромными зубами. "Весьма странно для священника", — подумалось мне. Ничего похожего на звонок не было. Я пошел вдоль забора, обдумывая, как бы мне попасть внутрь и отогнать "злую собаку". В одном месте забора была довольно солидная щель. Я заглянул в нее и первое, что увидел, — это серый "жигуль", на котором красовался номер «МОС 48–16».

Меня бросило в пот. Я вспомнил слова дежурного по Лефортовской тюрьме: "Вы еще пожалеете, что не носите с собой пистолет".

Я действительно пожалел.

Что же делать? Первой мыслью было идти в местное отделение милиции, предъявить им свое удостоверение и потребовать обыскать дачу, задержав всех, кто там будет обнаружен. Но эту мысль я сразу отогнал. Зная отношение милиции к КГБ, я довольно ясно представил, что произойдет, если я к ним обращусь. Они долго будут вертеть в руках мое ленинградское удостоверение, выясняя, как я, собственно говоря, повал в Дуброво. Потом будут звонить своему начальству, которое, что совсем не исключено, прикажет задержать меня да полного выяснения личности. Я снова вспомнил, что действую совершенно самовольно, и в моих же интересах никак себя пока не проявлять.

Лихорадочно думая, что мне следует предпринять, я еще раз обошел дом вокруг забора и сном очутился напротив калитки с надписью "Осторожно! Злая собака". Я стал искать глазами какую-нибудь палку, чтобы отогнать "злую собаку", если та на меня кинется, и уж совсем было решил перемахнуть через забор, как вдруг калитка отворилась и, к своему величайшему изумлению (мягко говоря!), я увидел прапорщика Петренко — шофера и порученца полковника Климова.

— Василий Викторович! — приветливо сказал прапорщик. — Что же вы тут мнетесь перед калиткой? Проходите, вас уже заждались. Уж, думали, заблудились вы где?

Ничего не соображая, я пошел следом за Петренко через сад, главным достоинством которого были клумбы с пионами. Я машинально вспомнил, что в деле отца Гудко была справка от участкового, что жена священника, Евдокия Афанасьевна "спекулировала" на рынке цветами, живя после посадки мужа на "нетрудовые доходы". Не знаю, почему я это вспомнил, идя через сад, так как был поражен настолько, что, казалось бы, ничего и видеть не должен был, кроме спины идущего впереди прапорщика.

Мы вошли на веранду. За столом, развалясь в мягких креслах, сидели и пили бутылочное вино полковник Климов и какой-то мужик примерно моих лет с простецким, открытым лицом, напоминающим не то трактористов, не то танкистов из наших довоенных кинофильмов. В общем, типичное положительное лицо.

— Ну, Василий, ты молодец, — сказал Климов, вставая и пожимая мне руку, — не подвел меня, приехал. Я-то был уверен, что ты приедешь, а вот он, — Климов указал на улыбающегося "тракториста", — он сомневался. Говорит, дорогу не найдет. А я ему говорю: "Вася Беркесов найдет дорогу куда угодно!" Пива хочешь?

Пиво было "Московское". Я вспомнил, что им сегодня все утро торговали на Лубянке.

— Товарищ полковник… — не зная толком, что я хочу сказать, начал я.

Но тут встал "тракторист" и, подавая мне руку, представился:

— Михаил. Можно просто Миша.

— Еремеев? — спросил я.

Полковник и Миша захохотали. Смысл этого смеха я понял несколько позже, но, чтобы хоть что-нибудь сказать, ответил:

— Беркесов Василий. Можно просто — Вася.

Это была наша первая встреча.

Вот так я впервые встретился с беспощадным и дерзким профессионалом, сыгравшим такую большую роль не только в моей судьбе, но и в судьбе нашей страны. Из своего тихого ленинградского кабинета на втором этаже Большого дома, где я проводил долгие часы в "раскалывании" антисоветчиков и в утомительном печатании одним пальцем на машинке идиотских протоколов их допросов, я неожиданно был катапультирован в самую гущу острейшей политической интриги, о самом существовании которой я едва ли мог ранее предполагать. Я вступил в пятисотлетнюю войну, хотя толком еще не мог сказать, на чьей стороне я воюю.

 

Примечание американского издателя

Интересно отметить, что генерал Беркесов, хотя и писал эту книгу без всякой надежды ее когда-нибудь опубликовать, тем не менее не мог избавиться от самоцензуры, столь свойственной каждому, кто жил при советской системе, и особенно людям его профессии. Все было не совсем так, как он описывает в этих двух главах. Видно явное желание прикрыть некоторых людей из тогдашнего руководства КГБ, которые до конца оставались прямыми и непосредственными начальниками Беркесова.

В частности, полковник Климов никак не мог в тот момент находиться в Дуброво, поскольку (а мне это известно доподлинно) срочно вылетел в Берн на совещание, на котором присутствовал и я.

Отчет времени я веду по делу священника Николая Гудко, которое общеизвестно.

Общеизвестно также, что священник выступил с телевизионным покаянием, а подполковнику Сергею Бондаренко Верховный суд СССР заменил расстрел 15-ю годами заключения. Он вышел на свободу, кажется, после августовского путча. Добиться отмены смертного приговора было очень нелегко, и, поскольку я чувствовал себя морально ответственным за судьбу этого человека, то помог ему перебраться на Запад. В настоящее время Бондаренко живет в Мюнхене. Он предложил ряду европейских издательств свою книгу под интригующим названием "КГБ уничтожил Советский Союз". Я эту книгу не читал, хотя, судя по журнальной аннотации, она будет очень эмоциональна, но интересна.

Д. М. Макинтайр

 

VIII

Эшелоны с ракетными комплексами для Саддама Хуссейна, между тем, прибыли в Петербург, где были перехвачены людьми Беркесова и загнаны в тупик. О чем мне Беркесов сообщил рано утром. Что не утро, то какая-нибудь неожиданность, хотя никакой неожиданности в этих эшелонах не было. Их давно ждали. Но почему-то я совсем не обрадовался. Что-то, возможно, давний опыт, мне подсказывало, что и тут все будет не так, как мы планировали.

И я не ошибся.

Когда мы подъехали к товарной станции, где были остановлены эти проклятые составы, Беркесову прямо при выходе его из машины доложили, что охрана никого к платформам не подпускает. Охраны много, у всех автоматы Калашникова, пистолеты и даже армейские гранаты.

— Разберемся, — сухо отреагировал Беркесов и сказал несколько слов майору Шепелеву. Тот нырнул обратно в машину и стал нажимать какие-то красные кнопки на радиотелефоне.

На трех параллельных путях стояли ряды платформ с контейнерами для перегрузки на морские суда. Они были длинные, как автомобильные пробки на Тайм-сквер в часы пик. Создавалось впечатление, что из страны вывозится весь ее ракетный потенциал.

К Беркесову подскочил молодец в армейском полушубке без знаков различия, перепоясанный пистолетом. За его спиной маячили двое с автоматами. На платформах (мне показалось, что чуть ля не на каждой) стояли такие же парни в полувоенной форме с автоматами.

Саддам Хуссейн, видимо, денег не жалеет, подумал я, все делает с размахом, чуть ли не с помпой. Не хватало бы еще на платформах повесить транспаранты с надписями типа: "Привет героическому иракскому народу от доблестных ракетчиков бывшего СССР!".

Я позволял себе мысленно ерничать, не подозревая какие меня ожидают сюрпризы.

— Начальник группы охраны груза Белов, — представился молодец в полувоенной форме с пистолетом. В воздухе повеяло букетом из дешевого портвейна и технического спирта.

Беркесов назвался и предъявил постановление о задержания и проверке груза.

— Что проверять-то? — удивился Белов. — У меня все в накладных сказано. Все, как положено.

Мы прошли в небольшой домик, где находились какие-то конторы сортировочной станция.

— Что везете? — поинтересовался Беркесов, рассматривая предъявленные ему накладные.

— Металлолом, — засопел Белов. — Все ж написано.

— В контейнерах?

— Не моя забота, — огрызнулся начальник охраны. — В чем погрузили — в том и везу.

— Хорошо, — согласился Беркесов. — Сейчас вскроете мне выборно несколько контейнеров. Посмотрим, что у вас там за металлолом.

— Своей рукой пристрелю, — вдруг заорал Белов, вытаскивая из кобуры пистолет. — Только подойди к платформам!

Оставив накладные у Беркесова, он выскочил из помещения с пистолетом в руке. Но тут же влетел обратно уже без пистолета, сопровождаемый какими-то страшными людьми в касках, бронежилетах в с автоматами, очень похожими на израильские "Узи".

— Садитесь, — спокойно сказал Белову Беркесов. — Что вы вскочили?

И подняв голову на вошедших, приказал:

— Всех разоружить. Проверить документы.

У каждого персонально. Потом решим, что с ними делать.

Беркесов всегда был педантом и законником. Если бы он жил в Европе, ему бы как начальнику полиции цены не было.

— Разрешение на оружие есть? — спросил он Белова.

— Попался бы ты мне в Афганистане» — зло засопел Белов. — Я б тебе разрешение показал…

— Значит, разрешения нет, — резюмировал Беркесов. — Понятно. А при вскрытия контейнеров присутствовать будете?

— Полковник! — вдруг снова завопил Белов. — Тебе что, жить надоело? Ты вот эту бумагу посмотри. Это разрешение на вывоз без всякого досмотра. Ты видишь, чья эта подпись?

Под документом с печатью стояла размашистая подпись Руслана Хасбулатова.

— Вы так и будете мне по одной бумаге предъявлять? — спокойно спросил полковник. — Давайте уж все сразу.

Белов молчал.

— Обыскать! — приказал Беркесов.

— Меня?! — снова заорал Белов. — Ах ты, сука! Тварь!

В воздухе повис в спиртовом выхлопе тяжелый мат.

Спецназовцы Беркесова молча и быстро обыскали начальника охраны.

Откуда-то из-под полушубка вывалился еще один пистолет, а из бокового кармана пачка бумаг вперемешку с долларами в сотенных купюрах.

— Падло! — рычал Белов. — Пидар! Ты меня еще вспомнишь!

— Если не успокоитесь, — пообещал Беркесов, — прикажу надеть наручники.

Он просмотрел бумаги.

— Что же вы мне эту не показали? — спросил полковник Белова. — Здесь же более высокая подпись, чем на той?

— Посмотрим, что ты запоешь потом, — задохнулся от злости Белов. — Когда отправитель узнает, как ты здесь изгалялся!

— У меня такими бумагами, — разъяснял Беркесов, — два сейфа забиты. Вы нам еще поможете установить, кто их фабрикует.

Он обернулся к своим людям.

— Отправьте его на Каляева. Оформите задержание и протокол личного обыска. И личность заодно установите. Сдается мне, что он такой же Белов…

Мы вышли на пути. Спецназовцы уже согнали охрану к каменному забору и прохаживались между платформами. Один из них с погонами капитана подошел к Беркесову.

— Вскройте парочку контейнеров на ближайших платформах, — приказал полковник.

В этот момент я услышал шум автомобильных моторов. Я взглянул на дорогу. Около наших машин и автобусов спецназа остановились роскошный "мерседес” и микроавтобус "фольксваген". Из "фольксвагена" высыпали милиционеры в форме, а из "мерседеса" вышли двое и быстрым шагом прямо через железнодорожные пути направились к нам.

Я узнал их, как только они вылезли из машины. Видимо, назревал громкий скандал, поскольку одним из приехавших был лично мэр города Александр Топчак, а вторым — его заместитель из бывших авиационных генералов.

На суровом генеральском лице открыто читалось возмущение, но старая закалка заставляла его сдерживаться, то есть помалкивать.

Но эмоциональный профессор права не счел нужным скрывать свои эмоции, поскольку не видел для этого никаких причин.

— Василий Викторович! — закричал он» задыхаясь от быстрой ходьбы. — Что вы себе позволяете?

И не слушая ответа продолжал:

— На каком основании, я вас спрашиваю, вы задерживаете лицензированный груз и срываете график его доставки? Разрешите поинтересоваться, кто будет платить за простой океанских судов? Известно ли вам, что вы срываете всю программу социальной защиты малоимущих, которая…

Но тут мэр заметил меня и осекся.

В глазах его мелькнули тревога и удивление, а лицо автоматически расплылось в лучезарную улыбку.

— Майк! — воскликнул он. — Вы-то здесь какими судьбами?

— Хочу абонировать пару контейнеров, — ответил я. — Чтобы отослать домой коллекцию бриллиантов, собранную за время пребывания в вашей стране. Да никак не могу подобрать нужного размера. Все они какие-то маленькие.

— Вы все шутите, — еще шире заулыбался Топчак и, взяв меня под руку, отвел в сторону от Беркесова. — Вы мне обещали прийти сегодня в Аничков дворец. Там будет прием по случаю создания нового русско-американского торгового банка. Вы мне обещали. Тем более, что есть несколько дел, Майк, которые только вы можете разрешить к нашей взаимной выгоде. Придете?

— Подумаю. Посмотрим, как здесь дело кончится, — я сделал озабоченное лицо.

— Это вы подбили Беркесова задержать эшелоны? — спросил мэр.

— Нет. Это сделал его министр, но я не возражал. Мы не совсем уверены, что груз лицензирован, как вы уверяете, — я с интересом посмотрел на одно из светил Российской демократии. Неужели и он подрабатывает на саддамовских ракетах?

— Я не понимаю, Майк, — понизил голос Топчак. — Что случилось? Это же наше общее дело. Вы же тоже…

— Разберемся, — сказал я голосом полковника Беркесова, в то время как сам Беркесов и его люди начали вскрывать контейнеры.

— Товарищ Беркесов, — не унимался мэр. — Вы несете личную ответственность за сохранность всего, что находится в контейнерах. Я вам точно обещаю, что вы ответите за этот произвол!

— Я выполняю приказ, — огрызнулся с платформы полковник стоявшему внизу мэру. — Позвоните в Москву. Там вам скажут, что случилось.

— Я позвоню, — пообещал мэр. — Но не в ваше ведомство, а в администрацию президента!

Беркесов ничего не ответил, поскольку уже открыли контейнер и полковник сунул туда голову.

Я тоже вскарабкался на платформу.

— Ну, что там?

— Титан, — сказал Беркесов, стряхивая пыль и грязь с рукавов своего пальто. — Титан. Тоже интересно. Стратегическое сырье все-таки.

В прочих вскрытых контейнерах также содержались редкоземельные металлы, уникальные сплавы и тому подобное. Но никакого намека на ракеты или какое-нибудь сопутствующее им оборудование.

— Очень интересно, — сказал я. — Это что, не те эшелоны?

— Те, — еще раз сверился с накладными Беркесов. — Все правильно. Погрузили в Арзамасе. Получатель — Ленинградский торговый порт.

— А где ракеты? — поинтересовался я.

— Спросите что полегче, — Беркесов замерз и начинал злиться. — Черт знает чем должен лично заниматься начальник Управления! Идиотизм какой-то!

— Обыскать все контейнеры! — приказал полковник, спрыгнув с платформы И доложить лично мне. Составьте необходимый протокол досмотра.

Я уже был убежден, что никакими ракетами, по крайней мере в этих эшелонах, даже не пахнет. Мне стала понятна та истерика, которую мэр закатил Беркесову на сортировочной станции.

— Что это значит? — спросил я Беркесова, когда мы ехали обратно в город.

— Это значит, что нас обыграли в наперсток, — ответил полковник. — Чтобы мы не полагали себя слишком умными.

— Нас уже дважды обыграли в наперсток: сначала — с Койотом, теперь — с ракетами, — рассмеялся я, хотя мне было совсем не смешно.

— А что, вам жалко, — неожиданно заявил Беркесов, — если Хуосейн получит эти ранеты? Вам же лучше будет.

— Вот как? — удивился я, понимая, куда он клонят. — Нам то, может быть, и будет лучше. Только боюсь, что эти ракеты он нацелит не на нас, а на вас. И произойдет извечная история: вы сначала вооружите своего потенциального противника, а потом с ним же начнете воевать и петь: "Мы за ценой не постоим”. Кажется, так?

— Меня другое интересует, — проговорил Беркесов. — С ракетами мы разберемся. Вы слышали, как разорялся мэр на станции? Еще спасибо, что вас увидел, а то бы, наверное, драться полез. Значит, он эти эшелоны ждал и знал, что в них находится. Стал бы он из-за ракет так нервничать, даже если бы был в доле! Я его хорошо знаю. Он бы еще за сутки до прихода эшелонов куда-нибудь улетел: в Лондон или в Лозанну следить за недвижимостью. Значит, нам сообщили, что в эшелонах ракеты Хуссейна, а Топчак знал, что там валютное сырье. Кто же затеял подобную дезу и зачем?

— В вашей стране происходят такие занятные вещи сегодня, — согласился я, — что ничему уже удивляться не приходится. Эта деза может идти и специально по линии вашего ведомства, скажем, для очередного скандала, чтобы скомпрометировать и вас, я имею в виду вас лично, и Климова, да и Бог весть еще кого. В стране ныне действуют, как вам известно, пять-шесть мощных служб безопасности, отколовшиеся в свое время от всесоюзного КГБ. У каждой свои цели и свои методы, но все работают на профессиональном или околопрофессиональном уровне. Возможно, меня и убрали из Москвы только для того, чтобы эти эшелоны с металлом дошли до Петербурга. Все может быть.

— А как отреагирует ваше начальство на такой прокол? — без тени злорадства спросил Беркесов.

— Мне как-то все равно, — откровенно признался я. — Обидно, конечно, завершать свою карьеру такими двумя ляпами, как Койот и ракеты, но если подходить по большому счету — это все мелочь, которой, в принципе, даже не должны заниматься люди такого ранга, как вы и я. Это не наше дело. Да, кроме того, я все равно уже ухожу в отставку. Мой сменщик уже прилетел в Париж и ждет меня там. А я, признаюсь вам, Беркесов, чертовски устал.

— Вам можно позавидовать, — усмехнулся Беркесов. — Мое положение гораздо хуже. До отставки мне еще, как медному котелку, служить, а выгнать могут в любой момент.

— Нет, — возразил я. — Насколько мне известно, вас не только никто не собирается выгонять, но даже попытаются добиться вашего производства в генералы.

Беркесов вздохнул. Ему очень хотелось быть, если и выгнанным, то генералом.

— В настоящее время, — сказал он, глядя в толстое стекло, отделяющее нас от водителя, — президенту подана бумага от группы депутатов из бывших политзаключенных о необходимости немедленно снять меня с должности и чуть ли не отдать под суд за преступления. Они именно так и формулируют — "за преступления, совершенные в годы так называемого "застоя". Вы-то хорошо знаете, чем мы занимались в те годы и во имя чего. Но вы не пойдете за меня свидетельствовать. И я нервничаю, что могут привязаться к чему угодно. Койота не поймал, а упустил, ракеты проворонил, а вместо них задержал экспортный груз и ввел администрацию города в расходы по неустойке. Каждый день после вашего приезда в город я жду каких-то неприятностей, крупных неприятностей.

Он снова вздохнул, напоминая в профиль обиженного тапира.

Мне стало его жаль. Стоит ли из-за таких мелочей так расстраиваться.

— Не беспокойтесь, — утешил я Беркесова. — Если эта бумага подана на имя Президента, то она никогда до него не дойдет. В его администрации полно наших людей. Кроме того, в ближайшее время мы сделаем что-нибудь, чтобы о вас заговорили.

— Обо мне и так слишком много говорят, — зло выдохнул полковник, — и по радио, я но телевидению, и в газетах такое пишут, что читать страшно… Словно я Гиммлер какой-то.

— Я не об этом, — сетования Беркесова вернули мне хорошее настроение. — Надо будет вам провести одну-две громкие операции, ударив сразу по многим представителям власти. Да так, чтобы они все заткнулись.

— Вообще пристрелят, — отмахнулся полковник.

— Ну-ну, — не согласился я. — Не очень-то ныне стреляют по полковникам министерства Безопасности, особенно, если он занимает такой пост, как вы. Ну, а если и выгонят, то тоже я никакой трагедии не вижу. Вот ваш предшественник генерал Бурков уже президент совместного русско-американского банка. Будете у него вице-президентом. Сколько уже банков и разных фирм организовали ваши бывшие коллеги на деньги родной партии. Я без всякого укора говорю, а скорее с восхищением. Ваша контора, может быть, потеряла какую-то иллюзорную власть над душами, но зато приобрела реальную власть. Поскольку нет более реальной власти, чем власть финансовая.

— Еврейско-американская точка зрения, — мрачно не согласился со мной Беркесов, продолжая, видимо, думать о чем-то своем. — Власть над душами гораздо приятнее.

— Но это иллюзия власти, — продолжал я настаивать на еврейско-американской точке зрения. — Ибо власть над душами — это прерогатива Творца…

— Знаю, знаю, — неожиданно рассмеялся Беркесов. — В свое время вы настолько запудрили мозги отцу Гудко, что он до сих пор не может выйти из состояния комы. Мне кажется, что именно из-за вас его потянуло на стезю откровенного антисемитизма.

— Но я же не еврей, — в свою очередь рассмеялся я, вспомнив своего друга-священника.

— Зато постоянно цитируете евреев и даже этого не замечаете, — снова помрачнел полковник. — Наши пропагандисты старых времен в чем-то были правы, что все американцы — прислужники сионистов.

— Ваша беда заключается в том, что вы всегда были н, видимо, останетесь рабами придуманной вами же терминологии, — возразил я. — Это характерная черта примитивных народов.

— Если уж мы вспомнили об отце Гудко, — вздохнул Беркесов, — то, помнится, он вам на подобный пассаж ответил: "Примитивизм народов определяется его близостью к Богу".

Этим самым мне было дано понять, что все наши разговоры с отцом Гудко записывались на магнитофон, хотя Климов клятвенно уверял меня, что ничего подобного никогда не было.

— Кстати, а куда мы едем? — спросил я.

— Я еду к себе. Нужно доложить начальству о превращении ракет в редкоземельные металлы. И мне бы хотелось, чтобы вы при этом присутствовали.

— Может быть, мне самому позвонить Климову? — предложил я из чувства сострадания.

Беркесов ничего не ответил, но по его выражению лица было видно, что он по достоинству оценил мое предложение.

Мы приехали в филиал Управления Безопасности на Охте вблизи заросшего деревьями старого кладбища. Комплекс зданий за глухим каменным забором был более современным, чем торчащий в конце Литейного Большой дом с тюрьмой дореволюционного образца. И системы связи здесь были посовременнее.

Не успел Беркесов сесть в кресло в своем кабинете и приказать Шепелеву позаботиться о кофе, как по селекторной связи доложили, что начальник группы охраны груза Белов, задержанный при осмотре эшелонов, на поверку оказался Виктором Кобаненко, находящимся еще и во всесоюзном розыске. Он действительно был прапорщиком в Афганистане. В 1983 году, будучи в отпуске, в родном городе убил двух человек по бытовым мотивам, а точнее, спьяну, скрылся от следственных органов и пропал. В часть, естественно, не явился и всплыл только сейчас при столь опереточных обстоятельствах. Из его документов явствует, что он — Белов Виктор Иванович — заместитель начальника охраны сопровождения грузов транспортного управления организации п/я 34078 в Арзамасе-32.

Другими словами, лже-Белов работал именно в той организации, которая договорилась с Саддамом Хуссейном о передаче тому ракет за наличные деньги. Оставалось только выяснить, почему, погрузив ракеты, Белов-Кобаненко привез в Петербург металлолом? Не продал ли он кому-нибудь ракеты по дороге? если да, то, интересно, кому? Интересно хотя бы потому, чтобы узнать, у кого еще есть такие деньги?

— А почему Кобаненко, а не Кабаненке, — спросил я, рассматривая протокол предварительного допроса.

— Потому что у нас все грамотными стали. Видимо, это идет из справки бывшего всесоюзного розыска, — предположил Беркесов. — Но это детали. Сейчас мы с ним побеседуем, а в Москву позвоним после.

— Товарищ полковник, — ожил селектор. — Вас разыскивает мэр города.

Беркесов вздохнул.

— Переключите его на меня, — и взял трубку красного телефона. — Беркесов слушает.

Мэр, наверное, разразился очень длинной тирадой, поскольку Беркесов слушал краснея, закатывая глаза и вздыхая. Затем, прорвавшись в какую-то паузу, сказал:

— Да звоните кому угодно. Как только мы выясним нужные нам детали, мы освободим груз. На каком основании задержан Белов? На основании моего приказа. Он числится во всесоюзном розыске за два убийства. Вы этого не знали? Я надеюсь, что это так. Очень выгодно знать как можно меньше или вообще ничего… Нет, Александр Анатольевич, я не острю. Что вы говорите? Опять произвол КГБ? Соберите митинг "Мемориала". Мне это неинтересно. Я больше в КГБ не работаю… Да, здесь.

Беркесов протянул мне трубку.

— Майк, — сказал Топчак. — Вразумите вы Беркесова, что каждый час простоя вагонов обходится городу в полмиллиона рублей.

— Ничего страшного, — успокоил я его. — Я заплачу.

— Вам обоим очень нравится острить, я погляжу, — рассердился мэр. — Вам хорошо острить, ни за что не отвечая. А эти деньги мне придется платить из городского бюджета.

— Почти из собственного кармана, — посочувствовал я.

Топчак сделал вид, что не расслышал моей реплики.

— Майк, — более мягким голосом сказал он. — Вы обещали мне прийти на презентацию в Аничков дворец. Помните?

— Я, может, и забыл бы, — сознался я. — Но вы так часто об атом вспоминаете, что я постараюсь прийти. Если, конечно, меня отпустит полковник Беркесов.

Топчак хохотнул, но не очень уверенно, и, сказав "До встречи", повесил трубку.

— Вообще-то это совсем не в его духе так светиться, — не обращаясь ни к кому, проговорил Беркесов и нажал кнопку селектора: "Приведите этого Белова".

Видимо, за эти пару часов, как мы так шумно расстались на сортировочной станции, подчиненные Беркесова сбили с Белова почти всю спесь. Да к тому же он еще и протрезвел.

Полушубок его где-то остался и, когда его привели, на нем была армейская гимнастерка с отложным воротником, бриджи, заправленные в яловые сапоги, и ремень из кожзаменителя офицерского образца. Лицо было бледным, глаза бегали с меня на Беркесова.

— Садитесь, Виктор Иванович, — «казал полковник. — Мы с вами уже познакомились на станции, но, если вы забыли, я представлюсь снова. Василий Викторович Беркесов, начальник Управления Безопасности Петербурга. Я буду с вами откровенен, поскольку у меня мало времени. Те убийства, которые вы совершили на территории ныне суверенной Украины, гражданин Кобаненко, меня не очень волнуют. А вас, я уверен, очень волнуют. Так вот, если мы сейчас достигнем взаимопонимания, вы вернетесь к своим эшелонам в качестве начальника охраны с моими извинениями за задержание. Хотя, согласитесь, вы вели себя крайне грубо. В противном случае я передам вас уголовному розыску, который, я убежден, доставят вас в наручниках в Киев, где вас с нетерпением ждут, мак мне кажется, уже скоро десять лет.

— Товарищ начальник, — спокойно ответил Белов-Кобаненко. — Вы все это очень красиво рассказали. Только прежде, чем я буду отвечать на ваши вопросы, позвоните, пожайлуста, в Москву по телефону. Дайте, я его вам напишу. Позвоните я скажите, так мол и так: я Белова из Арзамаса арестовал и вое такое. А потом поговорим.

Белов размашисто написал номер телефона и подал его Беркесову. Тот мельком взглянул на цифры и нажал кнопку звонка. Вошел дежурный.

— Уведите задержанного, — приказал полковник. — Только недалеко. Он еще будет нужен.

— Надеюсь, он вам написал не номер телефона генерала Климова? — поинтересовался я, когда Белова увели.

— Нет, — медленно проговорил Беркесов. — К сожалению, нет. Если бы это был телефон Климова, было бы многое понятно. А это телефон его прямого начальника — замминистра безопасности Анохина.

— Анохина? — переспросил я. — А разве его не уволили? Я имел данные, что он расстался с КГБ сразу же после августовского путча.

— Его хотели было турнуть еще при Бакатине, — согласился Беркесов. — Но что-то помешало. Его вывели в действующий резерв. Есть у нас такая процедура, а потом вывели из резерва и поставили…

— На модернизацию, — подсказал я. — У вас генералы КГБ проходят те же процедуры, что в нашем флоте линкоры. Кажется, уже совсем устарел и надо сдавать его на слом, а, смотришь, прошел модернизацию и стал еще сильнее, чем был.

Беркесов поморщился. Он вообще не любил никаких аналогий, а тем более между генералами КГБ и линейными кораблями. Генералов он, конечно, считал более сильными.

— Ладно, — сказал я. — Соедините меня с Климовым.

Климов выслушал меня спокойно.

— Понятно, — резюмировал он мое краткое сообщение. — Анохин у нас сейчас замминистра по научно-техническому обеспечению. И вовсю занимается заключением договоров. По-вашему, бизнесом. Все это очень любопытно. Пусть Беркесов как следует вывернет этого Белова наизнанку. Скажет, мол, звонил по этому телефону, а там ответили, что знать ничего не знают. Впрочем, там так бы и ответили. И если удастся, то и письменные показания с него сдерет. Может, у него еще какие-нибудь телефоны или фамилии в голове затерялись. Впрочем, дай мне Беркесова, я ему сам все скажу, а то ты чего-нибудь перепутаешь. Еще ляпнешь этому Белову ваше знаменитое: "Вы можете не давать никаких показаний". Наш народец к такому обращению еще не привык. — И генерал засмеялся своим тихим, характерным смехом.

Беркесов взял трубку и начал свое монотонное: "Да, товарищ генерал, конечно, товарищ генерал, все выясним, товарищ генерал".

Он сам уже был без пяти минут генералом, а в душе остался капитаном, каким был, когда мы впервые встретились. Такова судьба всех, кто делает быстрые карьеры в организациях, построенных по образцу военно-монашеских орденов.

В разговоре с вышестоящим всегда будь скромен, но не подобострастен. Смотри не в лицо вышестоящего, а на кончики своих сандалий.

Беркесов повесил трубку с видом некоторого облегчения. Излить душу начальнику, особенно после провалившейся операции, всегда полезно. Это очень облегчает душу. Я, кстати, вспомнил, что все это надо будет рассказать Биллу Трокману, который, конечно, тоже возрадуется.

А мне еще предстоит облегчить душу.

Беркесов приказал снова привести Белова-Кобаненко;

— Зря вы пытаетесь запутать следствие, гражданин Кобаненко, — начал полковник. — По этому телефону вас никто, естественно, не знает. Тем более что это телефон какой-то частной фирмы, обеспечивающей желающих сексуальными услугами на дому. Вы можете в этом сами убедиться, позвонив по телефону. Код Москвы 095.

Белов-Кобаненко молчал, покусывая губы. Лицо его рдело красными пятнами самых причудливых форм и размеров.

— Твари, — неожиданно проговорил задержанный и попросил у Беркесова закурить.

— Не курю, — сухо ответил полковник. — И вам не советую.

Он сделал мне глазами знак, чтобы я не вздумал угощать Кобаненко сигаретами.

— У вас мало времени, — продолжал Беркесов. — Покурите в камере… или на свободе. Но прежде в любом случае вам предстоит ответить на ряд вопросов.

— То, что на мне мокрое висит, — это одно дело, — сказал Кобаненко. — Но по поводу груза не понимаю, что вы хотите узнать. Здесь все в полном ажуре. Все законно. И мои документы не туфта, а самые настоящие, хоть и выданы на другую фамилию. Но это сейчас моя фамилия. Белов я сейчас, Виктор Иванович.

— А чего пистолетом тогда махали на станции? — поинтересовался полковник. — Если все законно, то зачем так буйствовать?

— Пьяный был сильно, — признался Кобаненко. — Не понял я, кто вы такие. Думал, банда какая. Груза там на миллиарды рублей. Если бы понял правильно, что вы чекисты, а не рэкетиры всякие черножопые, то и слова бы не сказал. Все сам показал бы. Все открыл бы сам и при вас запломбировал. Я ж не первые эшелоны сопровождаю. В такие перепалки попадал, что и вспомнить страшно. Около тридцати человек за два года потеряли. Прямо через пулеметный огонь приходилось идти, как во время войны.

— Где же это так? — с деланным удивлением спросил Беркесов.

— Где? — переспросил Кобаненко. — На юге, например. Пока через территорию Чечни проскочишь, хлебнешь, как говорится, на всю оставшуюся жизнь.

— Тоже металлолом вывозили? — Беркесов потянулся в кресле, всем своим видом демонстрируя сочувствие к допрашиваемому.

— Всякое возили, — уклончиво просипел Кобаненко.

— Ну, хорошо, — не стал уточнять Беркесов. — А как вы на эту работу попали? Расскажите. Вы же знали, что числитесь во всесоюзном розыске. Где документы липовые раздобыли? Рассказывайте!

История Белова-Кобаненко оказалась занятной, хотя и не очень оригинальной. Прибыв в родной город на Украине в отпуск из Афганистана, где он служил старшиной конвойной роты в одной из тюрем Кабула, Виктор Иванович, должно быть, забыв, что он уже находится дома, зарезал прямо на танцплощадке каких-то двух девиц ("блядей", как он выразился), осмелившихся в чем-то ему отказать. Был взят прямо на месте преступления, поскольку явно не понимал, что совершил что-то предосудительное. "Подумаешь, двух блядей кокнул!" — объяснял он следователю местной прокуратуры, который, видимо, проникся значимостью высокогражданственного поступка Кобаненко, так как отпустил его домой под расписку о невыезде. Кто-то дома, наверное, объяснил Кобаненко, во что ему в принципе может обойтись это двойное убийство, поскольку у него все-таки хватило ума в ту же ночь сбежать из города. Он это сделал вовремя, так как утром за ним приехал наряд милиция. Прокурор города не оценил широты натуры одного из своих подчиненных и приказал немедленно взять Кобаненко под стражу. Тем более что обе "бляди", как выяснилось, оказались несовершеннолетними школьницами: одна из 9- го класса, а другая — из 8-го. Искала Виктора Ивановича и военная прокуратура, поскольку из части пришла бумага о том, что прапорщик Кобаненко, едучи в отпуск, захватил с собой пяток пистолетов системы Макарова. Виктор Иванович это категорически отрицал. "Это кто-то уже под меня сработал, — сказал он. — Я даже свой собственный пистолет чин-чинарем сдал перед отпуском, как положено. Хотя мог и не сдавать. Никто бы и не заметил".

Беркесов не стал углубляться в эту тему. Сейчас, когда с армейских складов воруют стратегические ракеты, выяснять судьбу пяти пропавших несколько лет назад пистолетов было бы пустой потерей времени.

Сбежал Виктор Иванович в Среднюю Азию. Связался с уголовниками. Среднеазиатские уголовники — это народ особый. Во все времена от ханов до наших дней они всегда действовали под жестким патронажем властей придержещих. Чувствовал себя Виктор Иванович неуютно. Он не был уголовником. Он был обычным убийцей, взрощенным армейским беспределом. Разница тут очень большая. Это понимали и уголовники. Сначала хотели Виктора Ивановича, справив ему, конечно, новые документы, отправить на год-два в зону для перевоспитания, но тут судьба смилостивилась над беглым прапорщиком, и крупный пахан взял его к себе телохранителем. Пахан был узбеком и лучше других знал, насколько ненадежно вручать ответственность за свою жизнь своим соплеменникам. Зарежут за арбуз. Было у него четверо телохранителей. Все русские. Жил пахан с размахом: трехэтажный дом, огромный сад, в пруду всякая диковинная птица плавала и осетры водились. Но павлинов не было. А это означало, что человек он большой, но не очень. Павлин говорит не только о степени достатка, но и о положении в обществе. Занимался пахан рэкетом в городе и области, платил хорошо и не был гомиком, чего Кобаненко очень боялся. Девиц же к нему приводить входило в обязанности телохранителей и провожать тоже. "Только не режь их, дорогой, если тебе не дадут", — шутил пахан, хотя Кобаненко никогда ему не рассказывал о своем прошлом.

Как-то он вместе с другим телохранителем сопровождал пахана на местный базар, с которого тот брал стабильную дань. На базаре все знали пахана. Торговцы и милиция были одинаково почтительны.

Неожиданно какой-то пожилой туркмен бросился на пахана с ножом.

Времена еще были достаточно патриархальные: огнестрельного оружия на руках было мало и применялось оно публично в редчайших случаях. Работали главным образом ножами и заточками. Киргизы иногда луки применяли, но тоже в исключительных случаях.

Туркмен, видимо, стреляный воробей, применил известный азиатский прием: прыжок-полет с вытянутой рукой с зажатым в ней тридцатисантиметровым ножом.

Кобаненко успел встать между ним и паханом и получил нож в грудь. Второй телохранитель без секунды промедления пристрелил туркмена.

Пахан и глазом не моргнул, а только вдвое увеличил дань, которую ему платил рынок. Начальник милицейского поста на рынке, толстый майор, плача, проводил пахана до машины, передав ему целый дипломат денег: собственный бакшиш за целый рабочий день. Ведь все случилось на его объекте. А Кобаненко увезла скорая помощь. Пахан посетилегоe в больнице.

подарил 20 тысяч рублей и лекарства какого-то "американского" достал. "А то бы концы отдал”, — объяснил Кобаиеико.

Выписался он из больницы через пару месяцев. Пахан встретил его как родного. В Азии ценят преданных людей, а уж того, кто кровь пролил за хозяина, ценят вдвойне. И повышают. Повысили и Белова-Кобаненко. Пахан рассказал ему, что о подвиге на базаре прослышал большой человек. Тот самый человек, которому пахан ежемесячно сдавал 70 % своего заработка. И хочет взять Кобаненко к себе. Жалко отдавать, но перечить такому человеку нельзя. Сидели всю ночь, пили коньяк, а под утро пахан подарил ему сберегательную книжку на предъявителя, где значилось 50 тысяч рублей.

То, что новый хозяин человек большой, Кобаненко понял не только по павлинам, важно расхаживающим по огромному роскошному парку, не по сказочному дворцу, стоявшему на пригорке, откуда к чудесному озеру сбегали широкие мраморные лестницы, а по поведению пахана. Пахан — человек жесткий и гордый, постоянно подчеркивающий свою независимость, — едва ли не падал ниц перед маленьким чернявым человечком, восседавшим на подушках в шелковом халате. Человечек был первым секретарем обкома КПСС, о чем свидетельствовал портрет Ленина над его головой. Кобаненко уже тогда обратил внимание, что уж больно у Ленина на том портрете глаза раскосые, как у китайца. Позднее знающие люди рассказали ему, что именно так вождь мирового пролетариата и выглядел: весь в отца-калмыка. Портрет этот считался секретным, и получил его секретарь обкома из Москвы за очень большие деньги.

Область занимала территорию бывшего эмирата, но, наверное, ни один из эмиров не пользовался такой властью и не жил в такой роскоши, как нынешний секретарь обкома, попавший на свой пост уже после многих скандальных разоблачений следователя Гдляна. Телохранителей у него было 46 человек. Командовал ими мрачный майор-узбек из местного КГБ. С хозяином говорил только на своем языке. Всем остальным к хозяину обращаться запрещалось.

Поначалу служба была нетрудной. Охранял Кобаненко территорию парка, жил в небольшом домике, где располагалась охрана. Кроме майора, почти все были русские, в большинстве прошедшие Афганистан. Сам майор тоже как-то обмолвился, что бывал в Афганистане по линии своей службы. Кормили хорошо. По выходным от хозяина приносили коньяк и вино, примерно по полбутылки на нос. Платили 1200 рублей в месяц. С Кобаненко, как, впрочем, и со всех остальных, взяли подписку о неразглашении под страхом лишения свободы сроком до 7 лет. Но все хорошо знали, что никто никакого срока тебе давать не будет, а просто пришьют и дело с концом. С паханом все было также и без всяких подписок.

У нового хозяина был гарем. Самый настоящий гарем по всем правилам. У входа в гарем висел его собственный портрет в костюме с галстуком, со звездой Героя Соцтруда и орденом Ленина: Был и евнух, непонятный человек лет сорока, всегда молчавший. Поговаривали, что ему отрезали язык. Но, вроде, язык у него был. А распоряжалось в гареме какое-то существо в чадре. Без чадры никто это существо не видел. Покрикивало оно на охрану низким женским голосом, а из рукавов торчали красные огромные лапищи, подковы только ломать. Кобаненко склонялся к мысли, что это тоже был евнух с причудами. А молчаливый евнух как-то пропал. Голову его мертвую обнаружил Виктор Иванович в выгребной яме. Может, отрублена была, а может, его просто в дерьмо засосало, только голова и торчала. Там часто находили головы, поскольку среди достопримечательностей секретарского дворца была еще и подземная тюрьма. Кобаненко приходилось в ней не только бывать, но и дежурить. Камер, как таковых, в тюрьме не было, а были забетонированные ямы, где сидели в цепях и колодках какие-то люди. Вроде, русских среди них не было. Числились они по номерам. Кормили их хлебом и водой через день. Заключенные выли и кричали, но ничего членораздельного, по крайней мере в присутствии Кобаненко, не говорили.

Сам хозяин иногда тюрьму посещал. Стоял над ямами, светил в них фонарем и иногда о чем-то говорил с узниками на своем языке. Говорил медленно и значительно. Заключенные что-то нервно визжали в ответ. Уходя, хозяин давал инструкцию накидать в какую-нибудь яму скорпионов, змей или крыс, налить холодной воды и тому подобное. Зверинец обслуживали два сменяющихся таджика в милицейской форме без погон. Сам Кобаненко этим не занимался, поскольку всю эту нечисть еще со времен Афганистана боялся пуще смерти.

Все остальное Кобаненко не очень удивляло. Он сам проходил службу в спецтюрьме НДПА в Кабуле, где кое-что было и почище.

Удивило другое. Как-то майор-узбек вызвал его к себе и вручил ему удостоверение прапорщика КГБ, из которого явствовало, что прапорщик Белов Виктор Иванович проходит службу в подразделении охраны. И стоял номер воинской части. Вместе с удостоверением ему вручили и комсомольский билет, аккуратно высчитывая каждую получку взносы.

С территории особняка никого не отпускали, кроме тех, кто сопровождал хозяина, уезжавшего на одной из пяти автомашин, среди которых особо выделялся американский лимузин "Линкольн-Континенталь". В него помещался сам хозяин и семь человек охраны, не считая водителя. Кто-то сказал Кобаненко, что на такой машине, только похуже, ездит сам американский президент. Впереди и сзади тоже ехали машины с охраной. Когда кавалькада выезжала из ворот, к ней спереди и сзади пристраивались милицейские газики и вели колонну, сверкая сигнальными огнями и воя спецсиренами. Кобаненко никогда в этих машинах не ездил. Да и не очень стремился.

Примерно через полгода его новой службы всем свободным от дежурств охранникам было приказано построиться недалеко от того домика, где они жили. Появился сам хозяин, в строгом костюме со звездой Героя и орденом Ленина, держа в руках какие-то бумаги. Приближались первомайские праздники, за которыми по традиции шел День Победы. Хозяин зачитал приказ о поощрениях. Кому-то премию в три оклада, кому-то медаль. Кобаненко услышал свою новую фамилию и с удивлением узнал, что за успехи в службе ему присваивается звание лейтенанта. Все было, как положено: сменили удостоверение и увеличили жалование до 1500 рублей.

Потом был торжественный обед с коньяком и вином. А дальше служба потекла как обычно. Ни телевизора, ни радио у охраны не было. У хозяина, конечно, телевизор был — большой, кажется, японский. Какие-то толпы показывали с транспарантами. Все как обычно и неинтересно.

Хозяин стал часто куда-то уезжать, иногда пропадая на несколько недель. Стали пропадать и телохранители. Уезжали с хозяином и не возвращались. Пропал и майор-узбек. Охраны осталось человек 15, не больше. Почти все лейтенанты, несколько прапорщиков. Евнух в чадре ткнул своим толстым пальцем в Кобаненко и оказал по-русски: "Ты — старший". Но на службе это никак не отразилось.

На следующий день дежурил Вектор Иванович у ворот, когда через них проехал "Континенталь" хозяина. Машина притормозила. Хозяин был без охраны, только с шофером. Он опустил стекло и сказал: "Товарищ Белов, зайдите через час ко мне".

Подменившись, Кобаненко пошел в особняк. Хозяин принял его в небольшой комнате, строго обставленной в официозном духе, без всяких ковров и антиквариата, бее жар-птиц и павлинов. Столы, стулья, и портрет Горбачева на стене.

— Товарищ Белов, — спросил хозяин, — как вам служба у нас?

Белов ответил, что все нормально, службой доволен. Хотя, если говорить правду, все это его начинало угнетать. Иногда с паханом и напиться можно было от души, и девку склеить, в кино сходить или там на футбол. В Кабуле и то было вольнее. Бывала даже мысль рвать отсюда, да было боязно и за прошлое, и за будущее. Опять дезертирство? Ведь все-таки на службе, и все прошлые грехи ею закрыты. Пока, во всяком случае.

— Товарищ Белов, — продолжал первый секретарь, не мигая глядя на Кобаненко своими раскосыми глазами. — Вам будет оказано большое доверие.

Виктор Иванович не знал, что ответить. "Служу Советскому Союзу", — вроде было не к месту. "Спасибо", — тоже как-то не годилось в данном случае. Промолчал.

— Завтра поедете со мной, — сказал хозяин. — Документы оставьте в части.

И вручил Белову обычный гражданский паспорт.

Вернувшись в общежитие охраны, Белов полистал свой новый паспорт. Все было правильно, только в графе прописки значился адрес по какой-то Торфяной улице с указанием номера дома, но без квартиры. Прописка была временной.

Утром следующего дня, впервые с начала службы, выехал Виктор Иванович за ворота секретарского поместья. Сидел на заднем сиденье какого-то огромного лимузина, марки которого не знал. "Линкольн-Континенталь" хозяин оставил дома на профилактику.

Выехали из города, свернули куда-то в степь и подъехали к бетонному забору с глухими железными воротами. Что уж там сделал хозяин или его шофер, Белов сказать не может, но ворота бесшумно разошлись и машина въехала на территорию, внешне напоминающую территорию обычной воинской части. Белые трехэтажные домики, ровные, посыпанные песком дорожки, стенд с членами Политбюро, аляповато рисованные плакаты с прищурившимся Ильичом: "Верной дорогой идете, товарищи!", с лозунгами "Слева КПСС!" и "Народ и партия едины". Для военного городка-гарнизона было все. Только не было военных. Те, кто попадался у зданий, были в штатском, а на КП стояли какие-то парни в зеленых комбинезонах, но без оружия и знаков различия.

Подъехали к чистенькому, приятному трехэтажному домику, на котором кумачево рдел транспарант — "Коммунизм — это молодость мира и его возводить молодым". Вошли внутрь. За приветливо открытой стеклянной дверью оказалась наглухо закрытая железная, а может, — и броневая. На двери был диск наподобие телефонного. Хозяин набрал несколько цифр, и дверь бесшумно отъехала в сторону. За ней оказалось двое охранников в синих джинсовых комбинезонах. При виде хозяина они вскочили, но не вытянулись смирно, как ожидал Кобаненко, а склонились в низком поклоне. На вид оба были русскими. Хозяин не удостоил их даже взглядом и прошел к другой двери с наборным замком. Открыл ее, и они очутились в кабине лифта. Кнопок в лифте не было. И вообще ничего не было. Как лифт управляется, Виктор Иванович так и не понял.

Вышли они в обширном помещении, освещенном лампами дневного света. В помещении чуть ли не до потолка стояли ящики, кажется, стальные и опломбированные. Может, кто в помещении и был, но Кобаненко никого не заметил. Тем более что хозяин прошел через помещение быстрым шагом, вывел Кобаненко в тусклоосвещенный коридор, в конце которого вниз вела железная лестница, похожая на корабельный трап. Лестница привела еще к одной стальной двери, закрытой изнутри, но снабженной звонком. Первый секретарь позвонил, дверь открыли какие-то парни с азиатскими мордастыми лицами. При виде хозяина они не продемонстрировали никаких внешних признаков безграничной преданности, а только вопросительно на него посмотрели. Хозяин сделал какой-то знак рукой. Один из присутствующих, повинуясь знаку, взял со стены связку ключей и открыл внутреннюю дверь, которая в отличие от всех прочих дверей отворилась с лязгом. Дверь вела в небольшой предбанник, в конце которого была еще одна дверь, обитая войлоком. Охранник открыл ее большим ключом из связки.

Пахнуло сыростью, дерьмом и еще какими-то страшными и непонятными запахами. Вместе с гаммой отвратительных запахов на вошедших обрушился чей-то страшный крик. Даже не крик, а животный вой или рев. Такое можно услышать, когда неумелые руки режут свинью, только здесь было значительно ниже тональностью. Кобаненко стало страшно. Ему, при его авантюрно-бесшабашной натуре (чужая жизнь — копейка, а своя — рупь), по-настоящему страшно бывало редко.

Один раз в Кабуле, когда на глазах убили двух его приятелей, а его почему-то нет. Откуда прилетели пули, никто не заметил. Из-за какого-то забора. Глядя на убитых сослуживцев, Кобаненко ждал своей пули, но она так и не прилетела. Долго потом не мог уснуть. Выручили наркотики. Второй раз стало страшно после случая на танцплощадке, когда уже после допроса протрезвел и понял, что нужно немедленно бежать.

И вот сейчас. Куда его ведут? Мысль работала лихорадочно. Хозяин не в счет — его он вырубит одним мизинцем. С гориллой в джинсовом комбинезоне придется сложнее, но если с него начать, пока идет впереди, неожиданным ударом сзади по шейным позвонкам — может, справится. Безотчетный страх всегда придает решимости. Но разум победил страх. Если даже он и прикончит обоих, как отсюда выберется? Коль вспомнить, как они сюда добирались… Усилием воли взял себя в руки, стараясь успокоиться.

По мере того, как они втроем шли по полутемному, грязному, пропахшему дерьмом и падалью коридору, источник воя приближался. Наконец, парень в джинсовом комбинезоне остановился у одной на дверей с зарешеченным оконцем и вопросительно посмотрел на хозяина. Страшный вой, давя на уши, доносился именно из-за этой двери.

Кобаненко и раньше слышал, что в республике подземных тюрем едва ли не больше, чем школ и больниц вместе взятых, но не предполагал, что они могут оказаться под любым, внешне ничем не примечательным домиком.

Первый секретарь жестом приказал открыть дверь.

От волны воя, вони и гнили у Кобаненко потемнело в глазах и закружилась голова. Хозяин вошел в камеру, взмахом руки предлагая Белову следовать за ним.

Примерно в полутора метрах от входа в камеру начиналась забетонированная яма глубиной около двух метров. У одной из стен ямы сидел голый человек, воя и ревя. Его руки, как у распятого, были прикованы к вделанным в бетон стен кольцам, а ноги — к таким же кольцам, вделанным в бетон дна. А в его промежности, поедая половые органы, копошилось два десятка огромных крыс.

Кобаненко с первого взгляда узнал в поедаемом крысами смертнике майора-узбека, командовавшего их подразделением и исчезнувшего пару недель назад. Майор выл и ревел, но глаза его были пустыми и неподвижными. Видимо, сделали какой-то укол, чтобы быстро не потерял сознание от шока или страха. Чтобы успел осознать вину, как говорили в Афганистане, сажая на железный кол специальной выковки. Азия!

Виктору Ивановичу не столько страшно было смотреть на своего бывшего командира и слушать его уже нечеловеческий вой, сколько нюхать этот запах, исходивший из ямы, где крысы, залезая друг на друга, толкаясь в крови, растекающейся между ног майора по дну ямы, подмешивали к вою убиваемого свой азартный и пронзительный визг.

Хозяин взглянул на Белова-Кобаненко и сказал: "Порошок этот специальный. Американцы придумали для сельского хозяйства. Привлекает грызунов и убивает их. А для человека безвреден. Нам прислали для подъема сельского хозяйства".

Он хрипло рассмеялся, видимо, охмелев от наблюдаемой картины, которая доставляла ему какое-то наркотическое удовольствие. Подмигнув, он сказал Виктору Ивановичу, давясь от смеха: "Мы ему яйца и хер этим порошком намазали. Крысы умрут раньше, чем он".

Глаза хозяина блестели. Он что-то закричал в яму на своем языке, затем растегнул брюки и стал мочиться на голову несчастного майора. А затем, к величайшему удивлению Кобаненко, визжа и задыхаясь, стал онанировать, прыгая прямо на краю ямы. Белову-Кобаненко показалось, что хозяин сейчас прыгнет в яму и сольется с майором, крысами и кровью в каком-то страшном экстазе. Белов прислонился к стене, чтобы не упасть.

Первый секретарь застегнул брюки. Вытер платком пот со лба и, тяжело дыша, сказал: "Доверие было оказано. Не оправдал. В ЦК вызывали… Подвел. Пусть умирает долго, как пес, в подвале".

Виктор Иванович не помнил, как они снова оказались на свежем воздухе. Он окончательно очнулся, сидя вместе с хозяином в какой-то беседке за столом, на котором стояла ваза с фруктами и хрустальный графин с коньяком. Наливал коньяк в стопки человек в джинсовом комбинезоне.

— Доверие будет вам оказано, товарищ Белов, — мягко улыбаясь, говорил хозяин, смакуя коньяк. — Пей, товарищ Белов, не стесняйся. Ой, хороший коньяк. Закуси гранатом. Очень хорошо идет.

Виктор Иванович чувствовал, что если он сейчас что-нибудь съест или выпьет, его тут же вывернет наизнанку прямо на накрахмаленную скатерть стола. Даже немного стыдно стало, что он такой слабак. Наверное, из-за запаха этого американского порошка.

Доверие, которое ему, по-видимому, от нехорошей жизни постоянно обещал оказать хозяин, проводя параллельно такую мощную морально-психологическую обработку и демонстрируя, что ждет того, кто доверия не оправдает, — свелось к сопровождению грузов. Грузы были различные: от помещавшихся в дипломат пакетов до целых эшелонов и автоколонн. Так Виктор Иванович совершенствовался в своей нынешней профессии.

Многое он за это время увидел, хотя мало понял. Целые эшелоны загонялись под землю в местах, где на географической карте зеленели сплошные пятна тайги, а то и синели озера. Входил эшелон в тоннель и шел по тускло освещенному тоннелю часов пять. Подходил к подземному полустанку, где Белова встречали какие-то непонятные люди в еще более непонятной форме, принимали эшелон, а ему давали расписку в принятии груза и ставили на ней тот же самый штампелек, что уже стоял на сопроводиловке. Штампельки бывали разные, но затейливые. Чаще всего в виде красивых восточных орнаментов. У хозяина их была целая коробка, хранящаяся в сейфе вместе с толстой пояснительной книгой. Шеф долго водил пальцем по страницам книги, шевеля губами, как школьник, затем выбирал нужный штампелек и ставил, отдавая Виктору Ивановичу и напоминая об оказанном доверии.

Эшелоны уходили куда-то дальше под землю, а Виктора Ивановича на диковинного вида дрезинах доставляли на свет Божий до ближайшей легальной станции, в комендатуре которой ему без лишнего слова отмечали командировку: лейтенант Белов прибыл-отбыл.

Иногда ездил просто с паспортом и командировку не отмечал. Но командировочные получал всегда: 7 рублей 50 копеек суточные, 3 рубля 60 копеек — квартирные. Сдавал хозяину отчеты по командировке: сколько и где истратил. Хозяин или кто-то из бухгалтерии обкома эти отчеты внимательно проверял. Хозяин журил за потраченные деньги.

— Что-то у вас, товарищ Белов, в последней командировке 75 рублей не сходятся, — говорил он, хитро щуря свои азиатские глазки. — Пили, наверное?

Действительно, Кобаненко начал сильно пить, хотя еще и пытался держать себя в руках. Выпить он любил всегда, напиваясь порой до бесчувствия, но это было временами, так сказать — для разрядки. Но тут появилась потребность пить чуть ли не ежечасно. Водку возил в термосе. Когда ездил один, вроде, сходило, а когда с командой, то такое не скроешь. Кто-то и настучал. Зная, что к таким проступкам, если они не вредят делу, хозяин относится снисходительно, Виктор Иванович все-таки соврал: "Свитер купил за 70 рублей. Холодно было. Боялся простудиться". Хозяин улыбнулся: "Ладно, знаем мы эти свитера". Сам он последнее время стал проще и доступнее. Тоже куда-то постоянно ездил, летал на личном самолете, пропадая на неделю, а то и больше.

Поместье почти опустело. Исчез гарем, почти никого не осталось из охраны, пропали павлины. Все как-то приходило в запустение. На входе в поместье стали дежурить какие-то люди в милицейской форме. Однажды вернувшись из командировки, Кобаненко увидел, что подземная тюрьма уничтожена. Вокруг еще валялся строительный мусор, но само место уже асфальтировали. Работало два катка. А домик охраны, оказывается, в его отсутствие сгорел вместе с немногими личными вещами Виктора Ивановича. Хорошо, что хозяин перед пожаром приказал все документы и сберкнижки перенести к себе в сейф.

— Не горюй, товарищ Белов, — успокоил его первый секретарь. — Новый построим. Еще лучше будет. А пока поспи у меня в особняке.

Особняк тоже уже был не тот. Многие помещения и комнаты были пустыми. Исчезли богатые ковры, закрывавшие атласную обивку стен и мозаичный паркет пола, пропали драгоценные вазы и картины, старинное оружие и роскошная мебель.

— Переезжать скоро будем на новое место, товарищ Белов, — улыбался хозяин.

"Не в тюрьму ли?" — мелькнула у Белова-Кобаненко злорадная мысль.

Переночевал он на диване в какой-то комнатенке рядом с пищеблокам, а утрем вместе с хозяином поехали в то таинственное место, где крысы съели заживо несчастного майора-узбека. Ехали на бежевой " Волге”. Лимузины тоже куда-то исчезли.

Первый секретарь был в хорошем настроении. Сказал, что пошлет Виктора Ивановича с поручением в Москву, а потом отпустит в отпуск на два месяца. Если надо, даст бесплатную путевку в санаторий ЦК. И показал Виктору Ивановичу сберкнижку на предъявителя. У того захватило дух: 300 тысяч рублей. Да и на старых книжках было уже тысяч 150. Можно было постараться закосить, уйти на покой, купить дом, машину, да и зажить по-человечески.

— Это премия, когда вернешься, — сказал хозяин, спрятав сберкнижку к себе в карман.

Приехали на базу. Остановились у открытых ворот, откуда выходила колонна закрытых грузовиков. Примерно такую колонну Виктор Иванович сопровождал как-то до Челябинска, приведя ее почти на такую же базу, похожую на военную, но без военных. Там, правда, ходили не в джинсовых комбинезонах, а в ”ненаших" куртках защитного цвета.

Кабинет на базе у хозяина был скромным. Никаких излишеств. Полированная мебель. Стол для совещаний. Японский телевизор. Портрет Маркса. Стадо телефонов. На особом месте аппарат, украшенный гербом СССР. Даже скромнее, чем в самом обкоме, в центре областной столицы — бывшей столицы эмирата.

— Ответственное задание получишь, товарищ Белов, — сказал хозяин, вынимая из сейфа ‘’дипломат” с наборным замком.

Суть ответственного задания заключалась в доставке "дипломата" в Москву и передаче его лично товарищу Федору Валину, которому Белов должен был позвонить из приемной ЦК. Обязательно взять расписку и возвращаться назад. Представиться официально: фельдкурьер из ЦК Компартии республики.

— А потом в отпуск езжай, товарищ Белов, — повторил хозяин. — Много отдыхай. Поправляй здоровье.

Передавая Виктору Ивановичу "дипломат", предупредил: "Замок крутить нельзя. Мина там. Осторожнее будь, товарищ Белов. Помни о доверии оказанном…"

Стоял разгар лета 1991-го года. Выписал командировку Виктор Иванович 28-го июля на три недели и укатил в Москву с заветным "дипломатом", уже привыкнув кататься в спецкупе на одного человека. Такие билеты выдавал ему лично хозяин, туда и обратно. Но сейчас выдал только до Москвы, велев обратный билет взять в ЦК КПСС. Там все знают.

Там действительно все знали. Прямо на выходе из вагона встретили Белова два добрых молодца и посадили в черную "Волгу", на которой он и подкатил прямо к подъезду № 7 здания ЦК КПСС на Старой площади. Пройдя по красным ковровым дорожкам длинных светлых коридоров, ввели Кобаненко в огромную приемную, в которую, как царские врата; выходили дубовые двери с табличкой, похожей на мемориальную доску: Начальник Международного Отдела тов. Валин Федор Николаевич.

Оробел Виктор Иванович. Так высоко забираться ему еще не приходилось. Если подумать, что его хозяин всего-то первый секретарь обкома, то какой дворец должен быть у товарища Валина, стоящего настолько выше змира, насколько может стоять только аллах.

Один из доставивших Виктора Ивановича молодцов снял телефонную трубку на столике у входа и что- то в нее сказал. Потом трубку повесил. Минут через пять этот телефон зазвонил.

— Товарищ Белов, — сказал добрый молодец, кивнув головой в сторону двери. — Проходите.

Товарищ Валин сидел в своем огромном кабинете один и, к удивлению Виктора Ивановича, был в откровенной похмелюге. Лицо было багровым, глаза слезились. На полированной глади большого начальственного стола, потеснив телефоны и средства телесвязи, стояли пять или шесть бутылок какого-то заграничного пива. Из них половина пустые. Товарищ Валин допил пиво из стакана.

— Привез? — спросил он, икнув.

— Так точно, — скромно ответил Виктор Иванович.

— Давай сюда! — снова икнул товарищ Валин. — Поставь на стол.

Товарищ Валин взялся за замок и стал крутить диски. Кобаненко вспомнил о мине и в ужасе закрыл глаза.

Но ничего не произошло. "Дипломат" открылся. В нем оказался большой пластиковый хозяйственный мешок, набитый обандероленыыми пачками долларов в 1000-долларовых купюрах. Товарищ Валин с видимым усилием встал, открыл вделанный в стену сейф, бросил туда мешок, а оттуда вынул бутылку, которая, как показалось Виктору Ивановичу, содержала дешевый портвейн марки "Агдам". Он налил полстакана, добавил пива и выпил залпом. Потом тщательно закрыл бутылку, поставил ее обратно, но сам сейф оставил приоткрытым. Налил себе еще пива, но прежде, чем выпить, посмотрел красными глазами на Белова.

— Чего тебе еще? Ступай!

— Расписку, — почтительно сказал Кобаненко. — Расписку в том, что получили "дипломат". Что все в порядке.

— Кто велел? — товарищ Валин поперхнулся пивом, которое потекло по его подбородку.

Он вытер пиво рукавом дорогого заграничного пиджака и снова спросил сиплым голосом.

— Какую расписку тебе? Кто велел?

Виктор Иванович напомнил, кто его прислал.

— Чурка гребанный! — отреагировал товарищ Валин. — Я ему дам расписку! У себя в ауле пусть с черножопых расписки берет! Ступай, я тебе сказал! Не мешай работать!

Как из-под земли возник один из добрых молодцов.

— Дай ему расписку между глаз! — пьяно засмеялся товарищ Валин. — Такую, чтоб никогда не забыл.

— Вы не беспокойтесь, товарищ Белов, — сказал богатырь, выпихнув Виктора Ивановича в приемную. — Получите свою расписку. Этим у нас канцелярия занимается. Приходите послезавтра, нет, лучше через денька четыре в приемную ЦК. Мы туда спустим.

Такого в практике Кобаненко не было.

— Позвонить можно? — спросил он у приятного улыбчивого молодца.

— Куда вы хотите позвонить? — поинтересовался тот.

— Начальству своему хочу позвонить, — грубо сказал Виктор Иванович. — Предупредить, что задержусь.

Молодец сделал огорченное лицо:

— У нас тут телефоны местные только. Даже городского нет. Вы из города позвоните. В конце улицы Горького Центральный телеграф и телефонная станция. Оттуда куда угодно позвонить можно.

Вдвоем они повели Кобаненко по коридорам. Один впереди, второй сзади. Как под конвоем.

Довели до внешней охраны.

Один показал охраннику в форме ОМОНа с автоматом свое удостоверение:

— Пропустите его.

Омоновец не сказал ни слова, и Виктор Иванович вышел на улицу.

Ему и до этого неоднократно приходилось звонить шефу из разных мест, но при этом он всегда пользовался средствами спецсвязи, работавшей быстро и четко.

С междугородней станции дозваниваться долго и безуспешно. В поместье все телефоны долго были заняты, а потом никто не подходил. Тоже самое было и в обкоме. Наконец в поместье ответил чей-то голос с сильным неруским акцентом.

Виктор Иванович попросил хозяина.

— Уехала она, — сказал голос.

— Когда он будет? — орал в трубку Кобаненко.

— Уехала далеко, — ответил голос и дал отбой.

Голос был совершенно незнакомым, хотя Кобаненко считал, что знает наперечет всех оставшихся в поместье.

Покинув телефонную станцию, Виктор Иванович вспомнил, что не взял жетон-направление в гостиницу. Пошел обратно в приемную ЦК и позвонил по телефону, номер которого получил от хозяина.

Судя по голосу, ответил один из уже знакомых Белову добрых молодцев. Услышав Виктора Ивановича, не удивился, выслушал все до конца и вежливо сказал: "Послушайте, товарищ Белов. Не испытывайте нашего терпения. Прекратите свои хулиганские выходки. Вы же не хотите, чтобы мы вызвали милицию? Неудобно как-то, если вас прямо из приемной увезут. Вы оскорбили товарища Валина и продолжаете хулиганить. Мы все за демократию и плюрализм мнений, но надо же знать меру", — и повесил трубку.

То, что дело в ЦК поставлено туго, Кобаненко убедился, когда повесил в свою очередь трубку и вышел из кабинки. Перед ним стоял милиционер. Милиционер приложил руку к козырьку и поинтересовался: "Чем здесь занимаетесь, гражданин? Здесь просто так находиться не положено. Документы есть?"

Именно милиции Кобаненко-Белов боялся, как огня. Более всего боялся туда попасть по любому случаю. Всесоюзный розыск в любом райотделе легко опознается без всяких компьютеров. С помощью простых альбомов и некоторых хитростей, которые в просторечии называют "ментовскими".

Виктор Иванович предъявил свой паспорт, временно прописанный на Торфяной улице. Сержант полистал его и вернул: "Идите, гражданин, отсюда. Не мешайте людям работать".

Виктор Иванович понимал, что никто против него лично ничего не имеет. Если бы его хотели уничтожить или изолировать, то сделали бы это с необыкновенной легкостью. Он и из здания ЦК никогда не вышел бы. И тут в приемной, где всегда дежурит целый взвод с Лубянки, не стали бы к нему подсылать рядового "мента" проверять паспорт. От него отмахиваются, как от безобидной мухи, надеясь, что муха сама поймет, насколько легко ее прихлопнуть.

И Кобаненко понял. Решил завтра же из Москвы уехать, а лучше — улететь.

Помыкавшись по Москве, пристроился где-то в Медведково в какой-то гостинице на раскладушке переночевать. Утром раскладушку сдал и решил поехать в кассы "Аэрофлота" взять билет на ближайший самолет. Все это было ново, поскольку во всех предыдущих случаях это делали за него быстро и эффективно.

Доехал на автобусе до станции метро "ВДНХ" и поехал в центр. Показалось ему, что народ в вагоне был какой-то нервный и взвинченный. Все возбужденно разговаривали друг с другом, о чем-то спорили, что- то обсуждали.

Не понимая, что так встревожило обычно сонных москвичей, Кобаненко вышел из электрички на площади Свердлова и первое, что он увидел, поднявшись наверх, это пару тяжелых танков, грозно вращавших башнями с длиннющими орудийными стволами. Чуть подальше стояли боевые машины пехоты в пятнах маскировочного камуфляжа. На башне ближайшего танка сидел танкист и с унылым видом жевал батон, запивая его кефиром из бутылки. В стоявшем неподалеку штабном "джипе" какой-то майор в шлеме танкиста что-то истерично кричал в трубку полевого радиотелефона, как будто на него сыпались авиабомбы. Вокруг боевой техники стояли горожане, о чем-то довольно мирно, но с признаками явного недовольства, беседуя с солдатами. На некоторых танках, визжа от восторга, уже гирляндами висели мальчишки.

Виктор Иванович в недоумении остановился и спросил первого попавшегося прохожего:

— Война что ли началась?

— Не-е, — ответил прохожий, — не война. А как это? Слово забыл какое-то не наше. Дуст вроде. Не, не дуст. Дустом клопов травят. Ну, что-то вроде.

Через некоторое время Кобаненко выяснил, что это незнакомое слово называется "путч". Слова такого он не знал и не понимал, что оно означает. По улицам вслед за танками и впереди них шли толпы людей, размахивая трехцветными флагами и какими-то лозунгами. Бабки из сумок прямо через открытые люки кормили танкистов, плакали и крестились. Сновали какие-то парни с микрофонами к телекамерами. Выли сиренами милицейские машины, что-то непрерывно вещали уличные громкоговорители.

Начинался день 19 августа 1991 года.

Виктор Иванович добрался до касс "Аэрофлота", где узнал, что заболел президент Горбачев и на улицах начался стихийный праздник по этому случаю. Горбачев рассердился и приказал ввести танки в город, но танкисты тоже радуются со всем народом. Всей этой информации Кобаненко набрался, стоя в небольшой очереди в кассу и слушая очень невнимательно. Купил билет и поехал в аэропорт. Автобус петлял между различными образцами боевой техники, запрудившей улицы столицы.

Самолет вылетел точно по расписанию, но совершил непредусмотренную посадку в Казани, где простоял около трех суток. То ли не давали вылет, то ли не принимал аэропорт Ташкента.

Шляясь по аэровокзалу, Кобаненко узнал, что в Москве восстание против коммунистов, президент Горбачев бежал в Крым, где собирает войско, чтобы идти на Москву.

Все полеты гражданской авиации отменены, поскольку объявлена мобилизация пяти возрастов. Самолеты будут перевозить резервистов. Как бы в подтверждение этих слов над аэровокзалом низко прошло звено истребителей, сбросив кучу листовок. В листовках оказался приказ командующего Приволжско-Уральским военным округом генерал-полковника Макашова, где вверенный ему округ призывал быть готовым к открытию боевых действий, а все население — подниматься на борьбу с космополитами. Кто такие космополиты, Виктор Иванович не знал, ему хотелось быстрее отсюда улететь.

В здании аэровокзала появился какой-то подполковник с нарукавной повязкой помощника коменданта города и через громкоговоритель объявил, что в связи с введением на всей территории СССР чрезвычайного положения, всем военнослужащим приказано вернуться в свои части. Все отпуска и командировки отменены. Офицеров-транзитников просят отметиться в комендатуре аэровокзала. Они будут отправлены в первую очередь. Где-то истерически зарыдали женщины, им вторили дети. Офицеры собирались кучками, что-то обсуждая. Но никто не торопился следовать приказу помощника коменданта. Будь у Виктора Ивановича хоть какие-то документы, подтверждающие, что он офицер, он непременно этим воспользовался бы, чтобы раньше отсюда улететь. Но документов таких у него не было, а был только паспорт, прописанный на Торфяной улице.

Так прошло двое суток. Посадку не объявляли ни на один рейс. Через репродукторы лились чьи-то речи, угрожающие и свирепые. Толпы людей стояли, глядя на висевший под потолком телевизор, с экрана которого смотрели то танковые стволы, то чьи-то искаженные лица. Виктору Ивановичу все это было неинтересно, и он отправился в ресторан, купил по тамошней цене бутылку водки, украл стакан в автомате с газированной водой, примостился в какой-то уголку, жадно выпил два стакана, допил остатки из горла, свернулся калачиком и заснул.

Так он прокантовался почти трое суток и только в конце четвертых добрался до Ташкента. Конечно, никто его не встречал. Побрился в парикмахерской аэропорта и на рейсовых автобусах добрался до своего областного центра. Там взял такси и поехал в поместье к хозяину. Да забыл, видно, Виктор Иванович, что на дороге, что вела в поместье от шоссе, был контрольно-пропускной пункт со шлагбаумом. Забыл, потому что никогда этот шлагбаум, охраняемый прапорщиками КГБ, не был закрыт, когда они ездили с хозяином. Всегда был открыт, а прапорщики брали под козырек. А на этот раз оказался закрыт. Кобаненко вышел из машины и подошел к охране. Прапорщик с неприятным лицом и водянистыми глазами, увидев Виктора Ивановича, грубо поинтересовался: "Чего надо?”

Виктор Иванович объяснил, что он входит в число обслуживающего персонала загородного дома первого секретаря обкома, что его фамилия Белов и все такое прочее.

— Пропуск есть? — спросил прапорщик.

Пропуска не было, причем не было никогда. Ездил-то все время с хозяином.

— Позвонить-то можно? — самым жалобным тоном попросил Кобаненко-Белов прапорщика.

— Позвонить-то можно, — примирительно сказал прапорщик. — Только нет там никого. Точно тебе говорю. А твой хозяин еще в начале августа куда-то уехал.

И, понизив голос, добавил:

— Если ты и вправду здесь работал, то скройся куда-нибудь. Хозяина твоего прокуратура с собаками ищет. Смотри, как бы тебя вместо него не загребли.

— За что его? — не понял и даже попятился от изумления Кобаненко.

— Ты, парень, как с луны свалился, — засмеялся прапорщик. — Вроде русский, а не чурка, а в дурака играешь. Ты что не видишь, что в стране творится. Давай-ка езжай в город обратно. И здесь не появляйся, а то сам сдам тебя куда следует.

Вернулся Виктор Иванович в город и отправился в обком партии. Здание обкома было закрыто и опечатано.

И тогда до Кобаненко, наконец, дошло, что в стране произошло что-то страшное, ибо слово "государственный переворот" было для него слишком сложным.

Была мысль съездить еще на ту базу, где крысы отъедали гениталии у майора, но мысль ату он сразу отбросил. С хозяином ездили — и то три шлагбаума проезжали. И все были закрыты. Какие-то мордовороты заглядывали в машину, вопросительно кося глаз на Кобаненко, и хозяин всегда говорил: "Это со мной".

Пошел искать Торфяную улицу, где был временно прописан. Надо же было где-то жить. Оказалось, что такой улицы в городе нет, а есть улица Торфяников. В доме, в котором якобы был временно прописан Белов Виктор Иванович, оказалось отделение милиции, а рядом пожарная часть.

Переночевал на вокзале. Постепенно начал понимать, в какое положение попал. Офицерские документы остались у хозяина. Там же сберкнижки. Сберкнижки на предъявителя — кто хочет, тот и получит деньги. Куда идти и что делать неизвестно. Деньги были на исходе.

Делать было нечего, пошел на базар в надежде найти пахана. Удалось узнать, что пахана в городе давно нет. Подался на север, чуть ли не в Ленинград. Делает там какие-то большие дела…

— А как фамилия вашего пахана, — первый раз прервал исповедь Кобаненко Беркесов. — Не помните?

— Я и не знал никогда фамилию, — признался Виктор Иванович. — Звали его все Аликом.

Беркесов что-то пометил у себя на календаре.

— Продолжайте, — сказал он задержанному.

Безвыходных положений не бывает, а если и бывают, то очень редко.

На последние деньги привел себя Виктор Иванович более менее в порядок и пошел в какой-то клуб на вечер отдыха "кому за 30”. Там снял "бабенку” постарше себя, но ничего еще. Стал у нее жить, подрабатывая в соседнем магазине грузчиком. Несколько раз напивался до чертиков, никого, слава Богу, не убил. Только сожительницу раз избил крепко, но без милиции. Помирились. Жалел о пропавших деньгах, но как дикая инфляция началась, жалеть перестал. Пусть подавится тот, кто их получил. Поразмыслив, много позже понял Виктор Иванович, что он должен благодарить судьбу и лично товарища Валина, что задержался в Москве. Прибудь он назад вовремя, хозяин точно приказал бы его ликвидировать. На всякий случай. Не жалел, что и набитый долларами дипломат передал, как было приказано. Никуда бы он с этими долларами не делся. Нашли бы на краю света. Потому что нашли и без долларов.

Как-то грузил пустую тару на автомашину в магазине. Был слегка пьян и зол, как и всякий человек, занимающийся физической работой на солнцепеке. Неожиданно кто-то окликнул: "Белов! Виктор Иванович! Ты ли это?"

Оглянулся. Парень стоит. Помладше его на вид. В полном прикиде: черная куртка, кожаные штаны, заправленные в низкие сапоги. Испариться можно в такой униформе. И уж что точно мог сказать Виктор Иванович: пария этого он никогда не видел и не знал.

— Спутал ты меня с кем-то, — сплюнув на землю окурок и бросая в кузов ящики, ответил Кобаненко.

— Брось, Витек, строить из себя неизвестно кого, — без злобы отреагировал неизвестный. — Говорю, разговор есть. Не бойся. Ежели бы что не так, ты бы уже давно был покойником. Пошли. Здесь недалеко.

Вытер Виктор Иванович руки о фартук и пошел за парнем. Обогнули магазин. Там, почтя напротив входа, притулилась в пыли и зное серая "Нива". Парень остался на улице, а в машине оказался низкорослый, широкоплечий мужик, до глаз заросший черной бородой, с огромными красными лапищами.

— Здравствуй, Виктор Иванович, — приветствовал он Белова высоким, тонким голосом, столь не вязавшимся с его квадратной наружностью. И по голосу, и по рукам узнал Виктор Иванович "внуха под чадрой", с которым вместе обслуживал поместье хозяина.

— Зовут меня Джавар Керимович, — улыбнулся "евнух", видя, что его узнали. — Как, товарищ Белов, поживаешь?

Поговорили, вспомнили старое. Узнал Виктор Иванович, что хозяин сейчас живет в Бахрейне в собственном дворце, по сравнению с которым его особняк в поместье выглядел бы жалкой лачугой и по экстерьеру, и по интерьеру. Оказалось, что он дальний родственник тамошнего султана и ныне один из наиболее уважаемых за богатство и происхождение шейхов султана, совладелец контрольного пакета нефтеакций. Своих людей помнит и надеется, что они еще ему послужат. Сожалеет, что тогда пришлось так спешно уехать, что ни с кем попрощаться не успел.

И как бы отвечая на немой вопрос Виктора Ивановича, протянул ему "евнух" сберкнижку на предъявителя с 200-ми тысячами рублей.

— Приоденься, купи, что нужно, — велел Джавар Керимович, — и приезжай в Ташкент к следующему вторнику.

И подал на бумажке телефон: "Позвони. За тобой приедут".

В назначенный день предстал Виктор Иванович веред смуглым коренастым восточным человеком, говорившим по-русски с каким-то неместным акцентом. Где они находились, Виктор Иванович не знал. Привезли его в какой-то двухэтажный особняк за городом, спрятанным за высоким забором в глубине сада.

Сесть человек не предложил. Задал несколько вопросов пустяковых: о возрасте, семейном положении и здоровье. Далее был краток.

— Вас рекомендовали для очень важной работы. Знаем, что вы способны оправдать доверие. Поезжайте в Арзамас, позвоните по этому телефону, скажите, что от Николая. За вами приедут. Покажите им вот эту визитную карточку.

На карточке был изображен восточный орнамент, в середине которого находилась какая-то арабская буква.

На том и распрощались. Руки человек не подал, но спросил: есть ли у Виктора Ивановича деньги добраться до Арзамаса.

Виктор Иванович врать не стал. Деньги есть.

Правда, что такое сейчас 200 тысяч? Тьфу и растереть.

Приехали по телефонному звонку двое. Рассматривали визитную карточку аж в лупу. Посадили Виктора Ивановича в машину, привезли в шикарное здание на окраине, на котором висела большая доска "Совместное коммерческое предприятие "Аметист". Экспортно-импортные операции".

А в самом здании никакого режима. Даже видимой охраны нет. Демократия. Те, что привезли Виктора Ивановича, сказали: на третий этаж поднимись. Там кабинет начальника отдела перевозок. Он тебя ждет. Если захочешь перекусить, то столовая у нас в подвале.

Видно, наступила в жизни Виктора Ивановича пора встречать старых знакомых да делать вид, что ничего удивительного в этом нет.

Начальник отдела перевозок, улыбаясь, вышел из-за стола и пожал Белову руку, присовокупив: "Вот, Виктор Иванович, как говорится: гора с горой не сходятся…"

А был это тот самый "добрый молодец", что совсем недавно выпроваживал Кобаненко из приемной товарища Валина. Звали молодца Дмитрий Алексеевич. До августа 1991 года был подполковником КГБ, служил в знаменитой "девятке" генерала Плеханова, ныне томящегося в Лефортово.

По случаю столь радушного приема осмелился Виктор Иванович поинтересоваться, а что сейчас с самим товарищем Валиным?

— Что ему сделается! — хохотнул Дмитрий Алексеевич. — Ты со своим "дипломатом", Виктор Иванович, был, наверное, сотым. Что ему с такими деньгами у нас делать. Живет в Германии и всем желает так жить, как он. Все вывез туда. Даже коллекцию редких картин, не подлежащих вывозу по закону. Что ему законы? Он их сам писал. Если не сопьется, те мы о нем еще услышим. Ты на него не сердись. По всем правилам мы тебя должны были оформить по первому классу. А он не велел. Другие такими добрыми не были, поверь мне. С ним еще можно было работать. А то, что всегда пьяный — это не беда. Вот Соломенцев всегда трезвым был, а… Да ладно, что прошлое вспоминать. Отряхнем его прах с наших ног.

Виктор Иванович не стал уточнять, что значит "оформить по первому классу", но правильно понял, что из того "беличьего колеса", куда он угодил после своей дикой выходки спьяну на танцплощадке, выхода нет и не будет, разве что черев трубу крематория.

Работой Виктора Ивановича снова стало сопровождение грузов. Один из директоров совместного предприятия (вторым, как догадывался Виктор Иванович, был его прежний хозяин — родственник султана Бахрейна) — сухой, сохранивший прекрасную выправку и надменную осанку, бывший начальник Управления КГБ в Саранске, которому подчинялась целая сеть спецлагерей с политическими заключенными. Никто из своего прошлого тайн не делал, а напротив, гордился и хвастался. Руководить генерал умел, делал это толково и без суеты. На первых порах потянуло его было в религию, хотел было каждый рабочий день начинать с общей молитвы и даже взять в штат священника. А всем сотрудникам приказал представить в трехдневный срок справку о крещении. Но как-то дело само по себе и заглохло. Видимо, генерал считал, что православие станет новой государственной идеологией, как когда-то была коммунистическая, и желал опередить события. Но уж куда церкви до КПСС, царство ей небесное! Не привилось все это. И сам генерал креститься перестал, но в кабинете у себя оставил образ Николая Угодника, висевшего так хитро, что было не понять, то ли директор верующий, то ли — просто любитель национальной старины и антиквариата. Но Виктора Ивановича, когда его начальник отдела представлял, первым делом спросил: "В Бога веришь?"

Заранее проинструктированный Кобаненко перекрестился на образ. Николая Угодника и без запинки ответил: "Верю. В Христа верю".

"Ну и хорошо, — улыбнулся тонкими губами генерал. — А то мы боялись, что прошлый начальник, басурман проклятый, тебя в ислам перетащил. А вся сила наша, Витя, в православии.

— Так точно, — ответил Кобаненко.

Назначили Виктора Ивановича сначала заместителем, а затем начальником группы сопровождения грузов.

На совещаниях директор или начальник отдела разъясняли: "Наше предприятие зарабатывает деньги честным и законным путем. Клиент заказывает нам груз и его доставку. И мы доставляем груз клиенту. В условиях рыночной экономики нас не интересует личность клиента. Нас интересует его платежеспособность. Нас не интересует какой груз захотелось получить клиенту. Мы обязаны, по получении предоплаты, доставить груз в указанное место. Клиент всегда прав".

Кобаненко довольно быстро разобрался в интересах клиентов, которые не были особенно разнообразными. Клиентов интересовало главным образом оружие и сырье. Из оружия — ракеты, самолеты и комплектующие к ним, из сырья — цветные и редкоземельные металлы, ну и конечно, нефть и нефтепродукты. И, разумеется, клиенты страшно любили интимность. Особенно, когда речь шла об оружии. И особо за это платили. Но, к сожалению, сохранить интимность далеко не всегда представлялось возможным в условиях информационного разгула и полной свободы на фоне общего безвластия, когда каждый почему-то считал своим долгом не столько заниматься своими делами, сколько лезть в чужие. Не столько самому деньги зарабатывать, сколько не дать заработать другим. Эта вечная российская история. Но утечка информации порождала не только недоуменные вопросы зарождающейся налоговой службы, а кое-кого и похуже.

Прямо на железнодорожной станции Арзамас-товарная взлетел на воздух эшелон с боеприпасами и взрывчаткой, предназначенной для одного из уважаемых клиентов в Средней Азии. Взрывом уничтожило пристанционный поселок, начались вопля в газетах, понаехали разные следственные комиссии. С трудом удалось отмазаться. Предприятие понесло существенные убытки, а собственное следствие показало, что взрыв устроили конкуренты из подобного же предприятия в Ростове-на-Дону, которое возглавлял тоже генерал КГБ.

Пришлось у них уничтожить два эшелона с нефтепродуктами, а уж затем собраться, как и положено, в Москве, чтобы цивилизованно поделить рынок и вместо дикой конкуренции придумать схему взаимодействия для общей пользы. Виктор Иванович сопровождал своих новых начальников на совещание в качестве телохранителя и носильщика чемоданов. Со всего бывшего Союза собралось человек сорок. Судя по всему, все друг друга знали и раньше или, в худшем случае, друг о друге были наслышаны, поскольку служили и работали в одном ведомстве. Рукопожатия, возгласы удивления, реплики вроде: "А ты так генерала и не получил?" — "Поди, получи у нас в Горьком. Это не у вас на Дальнем Востоке!" — "Слушай, а ты-то откуда? Тебя же после путча посадили. Сам читал в газете!" — "Посадили и выпустили. Ручки у них короткие, таких, как я, держать за решеткой!" — "Ну, здорово, Николай Митрофанович! Давненько не виделись. Слышал, что жиды и антисоветчики из тебя всю кровь выпили!" — "Да подавились! Ну, и ты молодец! Вместо тюрьмы, говорят, следующее звание получил, чтобы пенсия побольше была". — "Мне сейчас эта пенсия, как рыбке зонтик. Пусть подавятся. Делом хоть начали заниматься настоящим".

На большинстве совещаний Виктор Иванович, естественно, не присутствовал. Курил в холле с остальными телохранителями — мрачными и молчаливыми амбалами, в подавляющем большинстве — младшими офицерами, уволенными из КГБ по разным причинам. Или дремал в машине. Разговаривать ни с кем не тянуло. Да и не был Виктор Иванович разговорчив по натуре. Тоже ведь как-никак, а бывший лейтенант КГБ. И документы были соответствующие. Не самозванец. Свой среди своих.

О чем на совещании договорились стало ясно, когда, вернувшись в Арзамас, генерал провел чуть ли не научную конференцию с собственным сотрудниками. Предприятию, пояснил он, приходится работать не только в условиях жесткой конкуренции, диктуемой новыми экономическими реалиями, но и в условиях противодействия со стороны властных структур нынешнего оккупационного правительства, временно захватившего власть в стране.

Свергать это правительство, уточнил генерал, в нашу задачу не входит. В нашу задачу входит борьба с ним в рамках нашей деятельности. Другими словами, нам нужно продолжать делать свое дело и зарабатывать деньги, несмотря на те рогатки, которые нам вечно ставят.

Работа продолжалась, но чувствовалось, что растет противодействие. Задерживались эшелоны, конфисковывался груз. Иногда эшелоны летели под откос. Учащались вооруженные нападения в таких местах, где о них раньше и подумать никто не мог. Паутина новых границ так называемого "ближнего зарубежья" создавала дополнительные трудности и расходы. Старшим по сопровождению груза генерал лично выдавал из сейфа лицензии-разрешения, подписанные первыми людьми страны. Настоящие они или липовые, никто не знал. Иногда эти разрешения действовали, иногда — нет. Порой их никто и не спрашивал, а сразу открывал огонь и немедленно получал ответный огонь. На предприятиях открылся новый маленький отдел дезинформации. Заранее распускались слухи о возможном направлении эшелонов, их грузе, назначении и т. п. В действительности, грузы следовали совершенно другим маршрутом, в другой номенклатуре, другому клиенту. А в доказательство слухов, в русле утечки информации, следовали так называемые эшелоны-приманки. Власти их захватывали и с разочарованием отпускали. Иногда случалось так, что и истинный груз, и "приманка" доходили до цели без помех.

Виктор Иванович сам сгонял шесть или семь, уже не помнит, эшелонов с ракетами на Тебриз. На Северном Кавказе у него однажды произошел настоящий бой с отрядами генерала Дудаева. Чеченцы захватили один эшелон, но позже вернули. До таких систем оружия они еще не доросли.

И на этот раз Виктор Иванович должен был вести три состава на Тебриз, но в последний момент ему приказали вести эшелоны на север, к Ленинграду, а на южное направление был назначен другой…

— На Тебриз, — сказал я. — Это очень интересно.

Беркесов взглядом попросил меня не встревать и обратился к Белову-Кобаненко:

— Виктор Иванович, все, что вы рассказали, изложите в письменном виде. Более кратко, конечно. Но желательно с фамилиями, которые вы знаете или вспомните.

Кобаненко уставился взглядом в пол:

— Ничего писать не буду.

— "Не буду", — повторил Беркесов. — Не хочу — не буду. Можно подумать, что вы нам все в пустоту рассказывали. Впрочем, ваше дело. Не хотите писать — но надо.

Полковник помолчал, а затем неожиданно объявил:

— Тогда, товарищ Белов, не имею права вас больше задерживать. Можете быть свободным. Пистолет ваш, правда, пока у нас останется. Разрешения на него у вас нет. Что-то наши нынешние начальники совсем уж возомнили себя в американских прериях. Да и проверить его нужно. Сдается мне, что у этого пистолета богатая биография. Но это все мелочи, как вы понимаете. Главное: уладьте теперь свои дела с Марченко, которому вы должны были сдать груз. Поскольку груз задержан, с ним возникнут трудности и по поводу его происхождения, и по поводу его назначения, и по поводу высочайших подписей на лицензиях. Вдруг они окажутся липовыми? Тогда скандал. Окажутся настоящими — еще пуще скандал. Так что идите, улаживайте свои дела.

На месте Кобаненко, я бы на коленях умолял Беркесова подержать меня еще недельки две-три в тюрьме. Но Виктор Иванович, видимо, еще на что-то надеялся. Он порывисто вскочил и сказал:

— Спасибо, товарищ полковник. Сами понимаете. Я — что? Мелкая сошка. Что с меня спрашивать? Тех девок на танцплощадке? Так когда это было? В другую историческую эпоху. А насчет пистолета — Бог с ним. Новый добудем, если понадобится.

— Ну, тогда желаю успеха, — засмеялся Беркесов, — постарайтесь больше не попадаться.

Кобаненко, чуть ли не ликуя, выскочил из кабинета, оставив меня в полном недоумении: неужели люди действительно так устроены, что не понимают своей обреченности?

 

IX

В принципе Белов-Кобаненко не рассказал ничего особенно сенсационного. Хотя ему и было оказано доверие, но, надо сказать, что не особенно большое. Оно и понятно. Людям такого масштаба и прошлого много никогда не доверяют. Мне приходилось читать донесения нашего резидента по Средней Азии Джона Мамлиева. Там творились такие дела, которые Виктору Кобаненко не приснились бы и в кошмарном сне. Одним из самых невинных занятий была продажа девочек в гаремы и в публичные дома афро-азиатского побережья от Сингапура до Джорджтауна. По тысяче долларов за штуку.

Девочки продавались целыми классами. Их сажали в автобус, отправляя якобы на уборку хлопка (впрочем, придумывали разные причины: экскурсии в центр, оздоровительные поездки, лагеря отдыха и т. п.)» и они пропадали без следа. Родственникам очень аффективно затыкали рты деньгами или пулей, коль они становились очень настырными. С неменьшим успехом и даже несколько дороже продавались юноши — просто в рабство или для некоторых специальных целей, которые близко соприкасались с бизнесом, задуманным отставным генералом Орловым.

До августовского путча в бывших республиках Средней Азии, как, впрочем, и в других регионах СССР, успели продать и перепродать все, что только могло продаться. А Виктор Иванович занимался простыми делами: перевозил наличные деньги и некоторые товары, которые до поры до времени было решено припрятать, чтобы впоследствии передать биржам, основание которых несколько задержалось, если не считать знаменитой "Алисы”. Но это была московская биржа. С ней было легче.

Самым интересным в рассказе Кобаненко было то, что Саддам Хуссейн своей военной бездарностью успел здорово разочаровать своих московских патронов. И те, видимо, решили теперь ставить на Тегеран. Деньги те же, а толку предвиделось больше. Насчет денег сказать трудно, но толк уже явно вырисовывался и в Закавказье, и особенно на границе с Афганистаном.

Прибыв в консульство, я немедленно Позвонил Трокману. Оказалось, что Билл вылетел в Париж. Я связался с нашей парижской резидентурой, и меня подключили к телефону в машине Трокмана.

В двух словах я передал ему новости, пообещав позднее прислать более подробный отчет.

Трокман отреагировал как-то вяло:

— Иран — это все-таки лучше, чем Ирак. Если это и будет когда-нибудь представлять проблему, то только для самих русских. Пока что Тегеран сможет использовать эти ракеты разве что в качестве минаретов.

— Мне бы хотелось быть таким же оптимистом, как и вы, Билл, — вздохнул я.

Трокман вздохнул в ответ:

— Майк, у меня тут кое-какие дела в Париже. Я надеюсь с ними разделаться сегодня-завтра и, пожалуй, прилечу на пару дней в Петербург. Подождите меня там. Потом вместе улетим. Надо сказать, что я очень удивился.

— Вы официально прибываете сюда или инкогнито?

Билл рассмеялся:

— Инкогнито — это было бы замечательно. Но, к сожалению, у всех злодеев в газетных комиксах мое лицо. Скажем так, полуофициально. Я сопровождаю Луиджи Торрелли. Он желает поразвлечься именно в Петербурге и Госдеп очень просил оказать ему содействие. А заодно за его счет мы решим и несколько наших проблем.

Попросив меня сильно не напиваться в ближайшие пару дней, Билл повесил трубку.

Луиджи Торрелли входит в десятку самых богатых людей мира, и его приезд сюда выглядел весьма странным, поскольку для человека такого масштаба, по моему мнению, здесь ловить нечего. Злые языки и наша желтая пресса утверждали, что сам президент раз в две недели ожидает в приемной мистера Торрелли инструкций по внешней и внутренней политике, которые он должен незамедлительно проводить в жизнь. Это, конечно, гипербола, но, скажу честно, что если бы я узнал о предстоящем визите сюда президента Соединенных Штатов, то удивился бы меньше.

Я вышел из помещения шифросвязи и сразу же столкнулся с генеральным консулом, который при виде меня широко улыбнулся, хотя его глаза были печально-озабоченными.

— Майк, — сказал генеральный, — звонили из мэрии. Они очень просят, чтобы вы сегодня присутствовали на банкете в качестве официального представителя посольства. Мы с Софи тоже будем. У меня к вам несколько вопросов, Майк. Пройдемте ко мне.

Наши отношения с официальными дипломатами из госдепартамента всегда были несколько странными на всех уровнях, будь то послы, генеральные консулы или какие-нибудь атташе. От нас вечно ждут каких- либо скандалов, в итоге которых, как правило, высылают из страны не нас, а именно их. Иногда противоречия достигали таких масштабов, что решать их приходилось в Вашингтоне на уровне первых лиц наших ведомств. Иногда дело доходило до крупных скандалов в конгрессе и шумных компаний против ЦРУ во всех средствах массовой информации.

Я в своей работе всегда мирно уживался с дипломатами и даже в меру сил пытался выполнять свои официальные обязанности в посольстве, где числился помощником атташе по культуре. Я только не любил, когда мне задавали ненужные вопросы. А задавать ненужные вопросы (скажем, где я отсутствовал пол года?) имеют привычку только послы и генеральные консулы, впавшие в грех собственного величия.

Здешний генеральный консул очень мирно уживался с Крампом и никогда не лее не в свои дела. Я хочу отметить, что ЦРУ — это не КГБ. Мы очень зависим от такта и понимания наших задач профессиональными дипломатами, которые, если оня этого захотят, могут причинить нам кучу неприятностей, а то и сорвать какую-нибудь из наших операций. И общественное мнение будет на их стороне.

Генеральный повел меня не в свой официальный кабинет, украшенный портретом президента и большим национальным флагом, а в небольшую гостиную рядом с ним, где сразу предложил мне сигару. Это уже само по себе говорило о том, что консул пошел на нарушение написанного этикета не от хорошей жизни. Ему что-то нужно от меня узнать. И я не ошибся.

— Майк, — осторожно начал он, как бы опасаясь меня спугнуть, — когда вы собираетесь в Штаты?

— На днях, — сказал я, прикуривая. — Я, собственно, приехал, чтобы попрощаться с этим удивительным городом, в котором мне пришлось очень много поработать. Вы же это отлично знаете, Джон.-

По глазам генерального было видно, что он не верит ни одному моему слову, но чем-то сильно встревожен.

— Майк, — продолжал он, — я понимаю, что вы вовсе не обязаны отвечать на мои вопросы. Более того, я отлично осознаю всю их бестактность. Но я представляю в этом городе нашу страну, и мне бы не хотелось, чтобы кто-либо уронил ее престиж. Особенно сейчас.

— Вот как? — удивился я. — Вы боитесь, что я уроню престиж Соединенных Штатов на предстоящей презентации во дворце, напившись больше обычного? Вы получили из Госдепартамента информацию, что я алкоголик и наркоман? Или я собираюсь изнасиловать жену мэра?

— Вы меня не так поняли, Майк, — смутился генеральный. — Но мне трижды звонили из мэрии — два раза сам господин Топчак, разыскивая вас и напоминая, что вас ждут на презентации. Зная этих людей, я хотел бы предостеречь вас, Майк. Не ввязались ли вы с ними в какие-либо местные аферы, которые наверняка приведут рано или поздно к уголовному расследованию. Мне не хотелось бы, чтобы следы этого расследования привели к нам в консульство. Вы меня понимаете?

— Решительно нет, — отрезал я. — И не надо со мной хитрить. Потому что вас, Джон, беспокоит совсем другое. Но вы не решаетесь меня об этом спросить. Поэтому и делаете вид, что вас беспокоит безупречная репутация консульства.

— Если вы и правы, — мягко возразил генеральный, — то только наполовину. Меня волнует, когда американские дипломаты, — он поклонился в мою сторону, — неожиданно прибывают из Москвы, а затем вместе с мэром этого города и отрядами полиции осматривают железнодорожные эшелоны с промышленным сырьем как свою частную собственность, нисколько не стесняясь. А затем мэр мне трижды звонит, приглашая этого дипломата, — снова поклон, — к себе с непосредственностью партнера по бизнесу. Вы купили эти эшелоны, Майк? Или вы выступаете посредником от какой-нибудь фирмы?

— Ага! — обрадовался я. — Я и не полагал, что принесу вам столько хлопот, Джон. Если я вас правильно понял, то с момента моего приезда в город вы потеряли покой, так как уверены, что я здесь только для того, чтобы подготовить приезд президента той фирмы, от имени которой я скупаю эшелоны с металлоломом? Вы хотите узнать, кто это такой и не найдется ли в этом бизнесе место для вас?

Изо рта консула, как из трубы набирающего ход эсминца, повалил сигаретный дым, а из-за этой дымовой завесы прозвучал сигнал бедствия:

— Кто к нам приезжает, Майк? Президент? Почему в Москве каш временный босс говорит какими-то непонятными намеками. Я попытался связаться с департаментом, но там решительно никто ничего не знает. Перемещение таких крупных лиц, как мистер Торрелли, также трудно скрыть, как перемещение авианосного соединения. За ними следят особые спутники, которые, правда, не всегда могут их опознавать.

— Единственно, что я могу сказать вам, Джон, — сжалился я над консулом, — это что не предстоит ничего официального. А неофициально тут может произойти все что угодно. Вплоть до всемирного потопа. И вам не следует так волноваться. Металлолом потонет, но консульство Соединенных Штатов всплывет, как Ноев ковчег, и привезет всех уцелевших на Капитолийский холм.

Вид идущего под американским флагом Ноева ковчега, видимо, окончательно добил консула.

— Мне что-то даже не хочется ехать на эту презентацию, — сознался он. — Я чувствую, что наступает полоса каких-то неприятных сюрпризов, и уж извините меня, Майк, связываю эти сюрпризы с вашим приездом.

— Вы переоцениваете мое значение, Джои, — засмеялся я. — Мы оба с вами государственные служащие среднего ранга, от которых никогда ничего не зависит. Наше дело выполнять полученные инструкции и директивы. Приезд куда-либо такого мелкого чиновника, как я, ровным счетом ничего не означает, даже если целью приезда является приобретение партии металлолома по бросовым ценам. Это никак не отразится даже на биржевой цене на металлолом. Речь-то идет всего о четырех эшелонах, а вы расстраиваетесь так, как будто я скупил весь металлолом в этой стране, которая вся постепенно превращается в металлолом.

— И будет куплена по цене металлолома? — вздохнув, спросил консул.

— Вас это огорчает? — поинтересовался я.

— Но и не радует, — возразил он. — Достаточно взглянуть на Латинскую Америку, чтобы понять, что наша политика, мягко говоря, не очень продумана. Мы еще далеко не готовы превратиться в мировую монополию.

— Ну, до этого еще далеко, — успокоил я его. — Нам-то с вами об этом нечего беспокоиться. И я не думаю, что мы превратимся в какую-то там метрополию по образцу старых колониальных империй. Я твердо верю, что мы станем, может быть, даже не самым процветающим штатом Соединенных Штатов Мира. Но чтобы расчистить к этому дорогу, надо перекидать еще не один миллиард кубических миль дерьма.

Но консула, видимо, не очень волновали глобальные судьбы человечества. Гораздо больше его волновал слух, что из Штатов в Петербург едет какая-то шишка, а он об этом ничего не знает. Выслушав мою тираду о будущем преобразовании мира, он сказал:

— И все-таки, Майк, я вам буду очень обязан, если вы не подведете наше консульство. Я говорю не столько о каких-то ваших поступках, за которые я, в конце концов, не несу ответственности, сколько о визите в город кого-нибудь из наших очень важных персон. Моя неосведомленность об этом может поставить все консульство в сложное положение. Мы же должны подготовиться.

"Всегда успеешь прогнуться", — подумал я, но вслух спросил — едем мы на презентацию или нет.

Когда машина генерального консула подъехала к Мариинскому дворцу (хотя мэр почему-то упорно приглашал меня в Аничков дворец), было уже достаточно поздно. К началу торжеств мы опоздали. У дворца за металлическими барьерами и кордоном милиции мокнул под снегом и дождем какой-то пикет, вздымая самодельные бумажные плакаты, клеймящие мэра, американский империализм и мировой сионизм» Жизнь продолжалась.

Площадь была почти не освещена, и конный памятник Николаю I нависал над ней с мрачной неумолимостью рока.

Не успел я появиться на презентация, как ту же выяснил, что все присутствующие прекрасно осведомлены о предстоящем приезде в город синьора Торрелли. Консул с укором посмотрел на меня и отошел в сторону, явно демонстрируя свое недовольство моей никому не нужной скрытностью. Зато ко мне подскочил сам мэр и, взяв под руку, увлек к столу, за которым сидело несколько человек во фраках. Я готов был держать паря на четвертак, что первый раз они влезли во фрак примерно дня три назад.

Между ними сидело несколько дам в вечерних туалетах, украшенных фальшивыми драгоценностями голландской фирмы "Яков Мориц". И со скучающим видом жевали бутерброды с икрой и какими-то баварскими колбасами. Между столиками и кучками приглашенных сновали беркесовскне мальчики с уставленными бокалами подносами.

Вся эта кутерьма была затеяна по случаю открытия совместного русско-американского торгового банка с весьма претенциозным названием "Космосбанк". С американской стороны банк представлял Бен Лившиц — финансист средней руки, отправившийся в Россию на поиски удачи после двух банкротств в Штатах.

Русским сопредседателем банка являлся бывший генерал-лейтенант КГБ Георгий Бурков, когда-то занимавший пост, на котором ныне находился полковник Беркесов. Буркова я знал по старым временам, когда он, если мне не изменяет память, занял у меня 50 долларов да так и не отдал. Сейчас он сиял, как крейсер, готовый принять на борт английскую королеву. И было от чего! Через шланг, который сидел тут же в виде Бена Лившица, можно было качать в обе стороны все, что угодно. Тем более, что все качалось в одну сторону — на Запад: и товары, и деньги. Почему это так радовало всех присутствующих, мне было решительно непонятно. Но я давно уже усвоил, что умом Россию не понять. И не пытался. Надо принимать реалии таковыми, какими они являются.

— Господа, — сказал мэр. — Я думаю, что вам не нужно представлять человека, которого вы все давно знаете как старого друга нашей страны, сделавшего так много во имя победы нашей демократии. Ваше здоровье, дорогой Майк!

Тут только я сообразил, что речь шла обо мне и что именно я являюсь отцом русской демократии. Я поклонился присутствующим, с жалостью взглянул в печальные еврейские глаза Бена Лившица и пригубил бокал шампанского, которое так же напоминало шампанское, как я Белоснежку из сериала Уолта Диснея. Ничего не поделаешь! Первоначальная стадия накопления капитала, на которой свихнулся еще старик Маркс, а Ян Аллен разбил бутылку мадеры об голову своего любимого пса.

Все сидевшие за столом посмотрели на меня с некоторым интересом, а дамы даже перестали жевать.

— Дорогой Майк, — продолжал мэр, понизив голос. — Мы знаем, что ты будешь одним из главных консультантов господина Торрелли во время его пребывания в нашем городе и там, куда он захочет еще съездить. Если захочешь, конечно. Лучше Петербурга в нашей стране ничего нет. Поэтому не поможешь ли ты нам решить с господином Торрелли некоторые наши проблемы? Для него это никакого труда не составит, а тебя, Майк, мы, естественно, отблагодарим по-царски.

Генерал Бурков, глядя на меня из-под косматых бровей, величественно кивнул головой, видимо, подтверждая тот факт, что меня отблагодарят по-царски.

— Что у вас за проблемы? — поинтересовался я. — Что вам нужно от старого доброго Луиджи?

Топчак засмеялся:

— Что нам нужно? Деньги, конечно. Что же еще!

— И много? — поинтересовался я.

— Да не так уж много, — пояснил генерал Бурков. — Миллиарда два-три.

— Рублей? — спросил я, хотя ответ был очевиден.

Топчак скорчил презрительную мину, выражавшую, видимо, его отношение к национальной российской валюте, а генерал Бурков честно сказал:

— Долларов, конечно.

— Ну, у вас и аппетиты, ребята, — сказал я. — Президент теряет ведро крови и несколько лет жизни, чтобы выбить из конгресса какие-нибудь 40–50 миллионов на помощь бедным в вашей стране, и всегда получает, в лучшем случае, пятую часть этой суммы.

А вам — вынь и положь два-три миллиарда, ни больше, ни меньше.

— Майк, — с яростью в голосе зашептал Топчак, — ты меня совершенно неправильно понял. Мы вовсе не милостыню просим. Вот послушай…

Взяв бокалы, мы отошли в небольшую нишу, где стоял уютного вида столик, над которым висело старинное бронзовое бра, изображающее полуобнаженную девушку, укутанную гирляндами листьев, со светильником в поднятой руке. Перехватив мой взгляд. Топчак сказал:

— Это — новодел. Все старое давно разворовано. Вплоть до дверных ручек. И эту скоро украдут в связи с ажиотажным спросом на цветные металлы.

Я вспомнил об эшелонах с цветным металлом, на фоне которых Топчак закатил скандал полковнику Беркесову, и подумал, что владея эшелонами, нет никакой нужды отвинчивать дверные ручки.

— В этом дворце, — продолжал не без гордости мэр, — у меня конкретные люди несут персональную ответственность за каждую дверную ручку, за каждую…

Генерал Бурков кашлянул, прервав тем самым отчет мэра о проделанной работе.

— Да, — засмеялся он, — тебе это, Майк, слушать, наверное, в равной степени я дико, и неинтересно. Сядем и поговорим действительно о важных делах. Ты хорошо знаешь, Майк, что Петербург, главным образом, был, да и остается, городом кораблестроителей. У нас здесь мощные судостроительные заводы, не имеющие аналога в мире научные центры и конструкторские бюро. И мы строили неплохие корабли, — не столь уверенно продолжал мзр, ища поддержки у генерала Буркова.

Тот снова величественно кивнул и добавил:

— Очень неплохие корабли. Я бы даже оказал, что они были получше ваших, Майк. Помните, как ваш военно-морской атташе прямо слюной захлебнулся, когда мы устроили ему поездку на катере мимо достроенных причалов наших заводов. Мы тогда арестовали в Петербурге несколько человек, которые хотели продать ему фотографии наших новейших кораблей.

Честно говоря, ничего подобного я не помнил. Наш военно-морской атташе исходил слюной только однажды, когда узнал, что один на его помощников завербован КГБ и наладил целую шпионскую сеть в Норфолке. В итоге Советы получили один из оперативных шифров нашего флота, но зато погубили всю свою резидентуру в Норфолке и в Ньюпорт-Ньюзе. Толку от захваченного шифра было мало, поскольку систему электронной расшифровки им с грехом пополам удалось создать только через год. Она получилась настолько громоздкой, что не помещалась даже на крейсерах, которые хотели под нее приспособить. В итоге под эту систему выделили целое здание при ГРУ, и получилась очень интересная картина. Корабли открытого моря посылали перехваченные наши радиограммы в Москву для расшифровки, но почти никогда не получали ответа. Перехваченные и расшифрованные депеши наших кораблей, украшенные советскими штампами "Совершенно секретно!", подшивались в специальные дела и сдавались в архив, фактически никем не прочитанные. По добыче информации советская разведка занимала, как мне кажется, абсолютное первое место в мире, но по ее обработке и использованию плелась где-то на самом последнем месте.

Но раз Бурков утверждает, что они катали на катере нашего военно-морского атташе, я возражать не стал. Катали — так катали. Только непонятно, какое я ко всему этому имею отношение?

— Дело в том, Майк, — продолжал мэр, придвинувшись ко мне и всем своим видом напоминая заговорщика времен Венецианской республики, — что сейчас у стенки Балтийского завода стоит почти достроенный атомный крейсер. Бывший "Юрий Андропов". Сейчас мы его переименовали в "Петр Великий". Нам нужно его достроить. Иначе наши заводы ждет крах. Достроить этот корабль и получить деньги на еще один. Это же ваши корабли, Майк. Ради вас и началось строительство. Вы не можете это дело так бросить.

На лице мэра появилось возмущенное выражение, какое бывает у каждого, кто сталкивается с неизмеримой подлостью человеческой.

Я засмеялся, так как знал эту историю очень хорошо. Уже пятьдесят лет наша страна безраздельно господствовала на море, а потому господствовала над миром. В середине прошлого века появились три книги, воспринятые современниками как Библии. Две из них были написаны в Европе, а одна — у нас в Америке. Первые — знаменитый "Капитал" Маркса и "Эволюция видов" Дарвина, как показало время, оказались ложными. Третья же книга, известная гораздо меньшему числу людей из-за своей довольно узкой специализации, оказалась абсолютно правильной. Ее многие заметили и оценили по достоинству.

Эту третью книгу написал американский адмирал Альфред Мэхэн и называлась она "Господство на море". Адмирал четко и логично доказал, что тот, кто владеет океаном — тот и владеет миром. И именно благодаря тому факту, что две трети нашей маленькой планеты занимает океан. Другими словами, чтобы овладеть миром, нужно сначала овладеть океаном.

В принципе, адмирал не сказал, в отличие от Маркса и Дарвина, ничего нового. Подспудно это понимали еще древние. В момент выхода книги в свет океаном владела Англия, претендуя поэтому на владычество над миром. Книга адмирала Мэхэна, впервые облекшая старую, казалось бы, истину в стройную научную форму, лишила покоя многих. Книгу внимательно штудировал кайзер Вильгельм, бросивший после этого вызов морскому могуществу англичан. Книгу внимательнейшим образом прочел и самый умный на всех русских императоров — Николай II, выделив после этого на развитие флота дополнительные 90 миллионов золотых рублей. Книгу читали Черчилль, Сталин и Гитлер, но все они очень спешили. Овладеть океаном не так-то просто. Нужны морские традиции и несметные миллиарды долларов, нужна продуманная политика и инициативная привлекательность политической идеи, не говоря уже о том, что нужна здоровая и передовая экономика.

В общем, путь столь же сложный, как от человека к сверхчеловеку у Ницше: по волосяному мосту над пропастью, куда можно ежесекундно сорваться. Как это произошло с русскими в Цусиме, с англичанами в Ютландском бою, с немцами в Скапа-Флоу. И чуть не произошло с нами в годы великой депрессии. Тут одинаково опасно и военное, и мирное время. Мирное — даже еще опаснее. Не имеющий соперника флот начинает деградировать уже хотя бы потому, что ему постоянно срезают ассигнования, губят военно-морские программы и перспективы разработки. Поэтому флот должен обязательно иметь соперника, а если его нет, то его создать.

Захватив в ожесточенных морских сражениях Второй мировой войны абсолютное господство над мировым океаном, повергнув с пьедесталов всех своих врагов и союзников, мы должны были побеспокоиться, чтобы сохранить это господство как можно дольше, а, если получится, то и навсегда.

После смерти Иосифа Сталина Советский Союз продемонстрировал явное нежелание участвовать в гонке военно-морских вооружений, которую мы отчаянно пытались ему навязать. Более того, в стране по приказу незабвенного Никиты Хрущева стали просто уничтожать собственный флот, уповая на появившиеся межконтинентальные ракеты. Над нашим флотом нависла смертельная угроза. Один за другим комиссиями конгресса заворачивались проекты развития наших военно-морских сил. Достаточно взглянуть на нумерацию наших ударных авианосцев, где после номера 48 идет сразу номер 59, чтобы понять, сколько кораблей было зарезано в те годы. Можно сказать, что политика Хрущева была очень умной. Отлично понимая, что он неизбежно проиграет военно-морскую гонку, он не менее хорошо осознавал, что не строя свой флот, он в итоге погубит и наш. К счастью, прежде всего для нас, Хрущев недолго находился у власти. За это время, потратив некоторое количество сил и долларов, нам удалось убедить его преемников запустить в России невиданную с XIX века программу военного кораблестроения с мотивировкой отражения удара со стороны наших подводных ракетоносцев, вооруженных тогда еще ракетами "Поларис". Это была хорошая диверсия. Советы стали лихорадочно строить флот, который был в основе своей противолодочным, то есть не представлял для нашего господства на море решительно никакой угрозы. В самом деле, если бы дело дошло до действия подводных стратегических ракетоносцев, то никакие флоты никому больше уже никогда не понадобились.

А между тем под советскую угрозу на море нашему флоту деньги полились полноводной Миссисипи. Была осуществлена программа создания невиданных в мире атомных крейсеров сопровождения. Действительно, кому нужны атомные авианосцы, если у них будет неатомное сопровождение? Но тут наш конгресс, как это с ним часто случается, встал на дыбы. Атомные крейсера — это уже перебор. Не слишком ли много флот за последнее время съел денег налогоплательщика? Свои атомные авианосцы он получил. Теперь он хочет атомные крейсера. Чего он захочет завтра? Атомных катеров для адмиралов?

У конгресса бывают такие периоды, когда никакая логика не способна повлиять на его решение. Остается только играть на инстинкте самосохранения. У нас не оставалось никакого выхода, как спровоцировать Советы на перестройку собственных атомных крейсеров. Для СССР подобное строительство было совершенно бессмысленно, поскольку атомных авианосцев у них не было и в помине, а выпускать в море атомные крейсера в сопровождении мазутных эсминцев было смешно до анекдота. Но, к счастью, в СССР не было и никакого собственного мнения, в том числе и скандального независимого парламента, контролирующего финансовую политику правительства. Впрочем, по большому счету не было и правительства, а была банда жадных, глупых и преступных старцев, рассматривающих гигантскую страну как свою частную собственность.

Мне не хочется вдаваться здесь в излишние подробности, но скажу, что истратив в общей сложности около двух миллионов долларов, мы добились того, что советский флот заказал промышленности целую серию атомных крейсеров. Еще на стадии проектирования мы, то есть ЦРУ, якобы добыли об этом информацию, которую и выложили перед ошеломленными конгрессменами. Сомневаться в том, что русские задумали строить атомные крейсера, представленная информация не позволяла. Но нас попросили разъяснить, зачем Москва пошла на такую дорогостоящую программу и как она собирается эти крейсера использовать. Тут нам, честно говоря, пришлось попотеть, чтобы придумать что-нибудь правдоподобное. Мы разъяснили конгрессменам, что русские собираются в будущем построить атомные авианосцы, но поскольку они умнее и хитрее нас, то начинают с кораблей сопровождения. У них такая традиция. В старые времена они строили корабли сопровождения для линкоров типа "Советский Союз". Сопровождение построили, а сами линкоры — нет. Война помешала. Затем они стали строить крейсера типа "Свердлов" для сопровождения каких-то задуманных гигантов, кажется, типа "Сталинград". Крейсера построили, гигантов не успели. Хрущев помешал. Сейчас, вероятно, тоже что-нибудь помешает. Но начинают они опять с кораблей сопровождения.

Другими словами, до покупки лошадн покупается седло и уздечка. Это дело вкуса. Некоторые поступают наоборот. Факт остается фактом — Советы задумали строительство атомных авианосцев. Мы должны быть готовы ответить на этот вызов. У Советов будут атомные авианосцы с атомными крейсерами. А у нас? Конгресс сдался, впав в шок.

Пока он пребывал в шоке, флот успел построить 6 атомных крейсеров, деликатно замаскировав их под фрегаты. Атомные авианосцы получили атомное сопровождение. Но и русские нас не подвели. За это время они ввели в строй три атомных крейсера и начали строительство четвертого. Всего три. Да, но каких! Если наши были водоизмещением чуть больше 10-ти тысяч тонн, то каждый из русских был почти в три раза больше и на добрых полсотни метров длиннее. Протащить такой корабль через военно-промышленный отдел ЦК КПСС было делом чрезвычайно сложным.

Министры обороны СССР традиционно были общевойсковыми маршалами и к военно-морским претензиям относились всегда с подозрительностью и осторожностью, экономя для армии фондовую сталь в прочие ресурсы.

Но и это удалось сделать, обосновав такую задачу этим кораблям, как уничтожение наших находящихся в море авианосцев. Огромные, перенасыщенные оружием, с примитивной электроникой, лишенные прикрытия с воздуха, они никогда бы не справились с этой задачей, но теоретически ее выполнение удалось доказать. В строю эти мастодонты вели себя отвратительно. Неправильно рассчитанные корпуса ломались на океанской волне, "текли" реакторы, летели редукторы, космические телеуказатели, отрабатывавшие дальность приближения к авианосцам (в случае их обнаружения) на дистанцию эффективного залпа, не работали. В местах базирования они не имели ни доков, ни причалов, но их честно продолжали строить. Империя рухнула, не достроив четвертого корабля. Дело прошлое, на них, а также на параллельно строившиеся первые советские авианосцы всегда не хватало денег и, хотите верьте, хотите нет, примерно на треть они всегда финансировались нами.

Сейчас это просто смешно вспоминать. Оказывается, заводам нечем заняться, кроме как достраивать четвертый гигант. Как мы ни старались, у кого-то в Москве все-таки хватило ума понять полную бесполезность этих кораблей, и уже был готов новый, более практичный проект с кодовым наименованием, кажется, "Анчар", но его строительство начать не удалось. Все обвалилось.

Я вздохнул от нахлынувших воспоминаний. Все- таки мы славно поработали эти три десятилетия, не давая чудовищу, именуемому Советский Союз, отрастить настоящие клыки, которыми оно могло бы растерзать все человечество.

Многие разведывательные этюды времен так называемой "холодной войны" выполнены на уровне самых высоких и тонких произведений искусства. Сколько мастерства и энергии понадобилось, например, чтобы загнать коммунистическое чудовище в афганские горы, где оно в конечном счете и нашло свою могилу. Это позволило в свою очередь стравить Ирак с Ираном в семилетней войне и нанести Советскому Союзу ряд завершающих смертельных ударов.

Мало кто знает, а еще меньше узнают об этом в будущем, что произошло бы с миром, если бы все эти операции не удались. Еще в 1978-м году в Москве был разработан план захвата Ираком Кувейта, Саудовской Аравии и эмиратов Персидского залива.

Все должно было произойти стремительно — недели за две-три. Я не знаю, привело бы это к Третьей мировой войне, но могу сказать точно, что в этом случае Соединенные Штаты были бы поставлены в исключительно трудное положение, поскольку высаживать войска было бы уже некуда (разве что в Израиль), а Советский флот, если и не был еще в состоянии нас победить, то весьма эффективно мог бы блокировать все наши операции в Персидском заливе и отрезать Средиземноморье от акватории Индийского океана. Во всех этих операциях участвовали сотни людей, которые, часто не зная друг друга, тем не менее четко координировали свои планы и действия, не жалея ни себя, ни других во имя цели, казавшейся тогда очень важной — спасения мира от красной деспотии.

Я рад и горд, что был среди этих людей, которые сокрушили красного монстра. Я не знаю, что вырастет на его развалинах. На обломках Российской Империи вырос Советский Союз. Я лично не жду ничего хорошего от того, что вырастет на обломках Советского Союза. Может быть, что-то еще более худшее. Но пока, в обозримом будущем, мир может слегка перевести дух. И то хорошо. А тут выясняется: в России снова нечем заняться, кроме как достраивать атомные крейсера.

— Ребята, — спросил я Топчака и Буркова, — зачем вам этот крейсер? Что вы собираетесь с ним делать потом? Топить наши авианосцы? Или превратить его в плавучий универсам, раскрасив под Хохлому?

— Майк, — сказал Топчак, стараясь быть спокойным. — Мы ценим твой американский юмор. Я нахожу его превосходным. Но, кажется, в ваших интересах недопущение в этой стране социальных взрывов. Если мы здесь, в Петербурге, выбросим на улицу рабочих судостроительных заводов, закроем десятка полтора научно-исследовательских институтов и специализированных конструкторских бюро, то можете себе представить, что произойдет в городе, который веками жил и кормился на создании боевых кораблей.

— Бог мой! — удивился я. — Но неужели их нельзя заставить заниматься чем-нибудь общественно-полезным? Неужели они научены делать только оружие, причем, главным образом, уже устаревшее или никому ненужное? Да покрутитесь, ребята! Найдите заказ на строительство контейнеровозов, танкеров, еще чего-нибудь. У вас это получится гораздо дешевле, чем, скажем, в той же Швеции или Финляндии. Но надо шевелиться, искать заказы, договариваться, а не сидеть по кабинетам, ковыряя в носу.

— Все это так, — согласился мэр. — И все мы работаем в этом направлении. Но этот корабль уже почти достроен. Если мы начнем его резать, то это может вызвать взрыв негодования со стороны патриотов, и мы не можем с этим не считаться. Надо же как-то разгребать послеимперские завалы.

— Ну, хорошо, — вздохнул я. — Я поговорю с заинтересованными людьми, которые финансируют вашу конверсию. Все финансирование что-то пока выливается в достройку тех чудовищ, с которыми не смог справиться ваш ВПК во времена Советского Союза. Но в любом случае вам никак не потребуется сумма, которую вы просите. Сдается мне, что на достройку крейсера от силы нужно миллионов 20 долларов и еще столько же потом на его разрезку. Металлолом можно продать примерно за 40 миллионов долларов. Так что все останутся при своих плюс-минус пара миллионов. А вы, если я не ослышался, просите 3 миллиарда. Уж не собираетесь ли вы закладывать пятый крейсер?

Конечно, крейсер этот придется достраивать за наш счет. Это сейчас выгоднее нам, чем русским. Но дело, разумеется, не в этом крейсере. Не так уж он важен, как меня стараются уверить. И вовсе не ради крейсера меня затащили в эту уютную нишу. Эти ребята накупили недвижимости на Западе, а теперь запутались в тамошних налогах и штрафных санкциях за содержание недвижимости, а потому и стараются вытянуть с нас побольше наличных, угрожая социальными взрывами я прочими катаклизмами.

Поскольку на мой последний вопрос: не собираются ли они строить пятый корабль — никто не ответил, то я подвел итог дискуссии:

— О'кей. Я думаю, что с этим кораблем мы договоримся. Достроим. И будет чудесно, если вы найдете на него покупателя. Он бы очень пригодился каким-нибудь вашим друзьям в Пекине или Тегеране, Багдаду такой корабль не потянуть. А китайцы, я слышал, уже рыскают по всем вашим флотам, прицениваясь даже к авианосцам? Работайте, парни, во имя великого флота Соединенных Штатов.

Я думал, что они меня отблагодарят и оставят в покое. Но ничуть не бывало, поскольку крейсер им нужен был только для затравки разговора, который всегда они любят начинать с какой-нибудь высоко государственной темы. Лучше атомного крейсера водоизмещением чуть ли не в 30 тысяч тонн трудно что-либо придумать.

Так что, пока я с гордостью витал в немыслимо высоких сферах, где только и обсуждаются вопросы, связанные с атомными крейсерами, и весьма был доволен собой, меня довольно грубо шмякнули о грешную землю, выдав истинную причину моего пребывания в нише.

Заговорил до сих пор молчавший генерал Бурков.

— Майк, — медленно выбирая слова, спросил он, — почему задержаны эшелоны с экспортным металлом? Что случилось?

— Генерал, — ответил я. — Мне кажется, что вам лучше задать этот вопрос вашему бывшему подчиненному полковнику Беркесову.

— Беркесову я этот вопрос, конечно, задам, — Бурков стрельнул в меня взглядом из-под косматых бровей. — Но он в данном случае сошлется на вас. Поэтому лучше с вас и начинать. Вы отлично знаете, что это не первые подобные эшелоны. И ранее никаких проблем не возникало. Что случилось на этот раз?

Что я мог ему ответить? Сказать, что его бывшие коллеги обдурили меня с простотой наперсточников. Мы хотели захватить ракеты, предназначенные по нашим данным для Саддама Хуссейна, а нам подсунули металлолом, отправив ракеты в Тегеран?

Я не только никогда не имел ничего против вывоза сырья из России, но сам этому способствовал и даже на этом кое-чего зарабатывал. Об этих эшелонах я и думать забыл, считая, что после проверки, которую мы провели, они пойдут дальше по назначению: в торговый порт или через Прибалтику. Я не знаю.

Увидев искреннее недоумение на моем лице, Бурков, продолжая сверлить меня своим профессиональным взглядом, почти прорычал:

— Только не надо делать вид, что вы ничего об этом не знаете. Беркесов поставил охрану вокруг этих эшелонов и никого к ним не подпускает. Почему?

— Спросите у Беркесова, — я начал злиться. — Я понятия не имею, почему он задержал эти эшелоны. Он передо мной в своих действиях не отчитывается. Равно, как и я не намерен отчитываться перед вами, генерал. Но повторяю, я к этому не имею никакого отношения.

— Не имеете отношения, — прорычал Бурков. — Получать комиссионные рады все. А кто будет платить штрафные санкции за простой транспорта и срыв поставок. Или…

Мэр прервал генеральское красноречие жестом руки.

— Господа, — сказал он. — Не надо обострять отношения. Я думаю, что приезд господина Торрелли все прояснит. Наш дорогой Майк просто не забудет напомнить ему, что нам нужно три миллиарда долларов. Ведь это нетрудно? — Топчак улыбнулся одной из своих обаятельных улыбок. — А с эшелонами мы вопрос уладим. И возместим всем сторонам понесенные убытки. Ведь правда, Майк?

Улыбка еще светилась на его лице, но глаза не смеялись.

— Так мы договорились, Майк?

— О чем?

— О трех миллиардах долларов! — две пары жестких глаз уставились на меня, как револьверные стволы.

— На достройку крейсера? — усмехнулся я.

— И на многое другое. На ряд социальных программ, связанных с нашим городом и регионом.

— И на налоги, — подсказал я.

Надо отдать ему должное. Он и глазом не моргнул, а только снова улыбнулся: цивилизованность человека и гражданина определяется именно своевременной и честной уплатой налогов. Честные и порядочные люди, кроме того, еще платят комиссионные посредникам. Скажем, 10 % — 300 миллионов долларов!

— Это много больше, чем получит каждый из нас, — угадал мои мысли Топчак. — А для господина Торрелли это копейки. Ну, так как, Майк?

— Интересно, — проговорил я. — А как вы намерены их получить? В виде займа? Не перебивайте… Я имел в виду займ, который придется отдавать другим или начинать холодную войну. Или вы что-то предложите под эти деньги? Или вы просто хотите получить в виде безвозмездной помощи? Что я должен сказать старику Луиджи?

— Мы не побираемся, — зло сказал Бурков. — Нам есть что предложить господину Торрелли под эти деньги.

— Тогда зачем вам я? Устройте в честь него очередную презентацию и продавайте все, что он купит, включая крейсер. Зачем вам на этом деле терять 300 миллионов?

Оба переглянулись, а затем уставились на меня, как на последнего идиота, не понимающего элементарных вещей.

— Без вашего ходатайства, Майк, — перешел со мной на "вы" мэр, — господин Торрелли не только не будет с нами разговаривать о делах, но даже нас и не примет.

— Мое ходатайство? — засмеялся я. — Да оно не стоит и цента в глазах мистера Торрелли. Уверяю вас, я совершенно не уверен, что вообще увижу его, разве что, открывая дверцу его машины. И то сомнительно, чтобы мне кто-нибудь доверил такую работу…

— Не скромничайте, Майк, — потрепал меня по плечу Топчак. — Мы-то хорошо знаем, кто вы такой и чего стоите. Не скромничайте.

— "Чего стою"? — переспросил я. — Поверьте, господин мэр, стою очень мало. Я мелкий государственный чиновник с жалованием менее 80-ти тысяч долларов в год. А вы почему-то считаете, что я управляю какими-то глобальными процессами или могу как-то на них влиять. По рангу своей должности я много ниже вас, господин мэр, и уж, разумеется, вас, генерал.

— И что же это за должность? — Топчак, прищурившись откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди.

— Она вам хорошо известна, — я позволяли себе пригубить бокал. — Я помощник культурного атташе американского посольства. Могу и документы показать, если не верите.

Бурков закусил губы, а Топчак, напротив, весело захохотал:

— Значит, именно помощник какого-то там атташе, мелкий чиновник, получающий Бог весть какое жалование, ничем не управляющий и ничего не знающий, взял и уничтожил сверхдержаву Советский Союз!

— Я уничтожил Советский Союз? — тут пришла очередь от души посмеяться и мне. — Да вы просто с ума сошли, дорогой Топчак. Не говоря о том, что СССР никто не уничтожал — он умер своей смертью от рака крови и заворота кишок. Уж ни я, и вообще, ни мы, американцы, в этом не виноваты. Виноваты те, кто почти три четверти века кормил вашу страну человеческими трупами и ржавым железом танков. И, кстати говоря, продолжает это делать. И если мы раньше других увидели на подрумяненном лице пациента смертельные симптомы и приняли меры, чтобы он тихо скончался и не взорвал перед смертью дом, в котором мы все живем, то это никак нельзя ставить нам в вину. Скорее, наоборот.

Оба помрачнели.

— Ладно, ладно, — примирительно пробурчал мэр. — Понаслышаны мы о ваших делишках, Майк. Как вы здесь орудовали с Андроповым. Мне в Москве порассказывали.

— Если вам охота слушать всякие сплетни и небылицы, — пожал я плечами, — то это ваше дело. Впрочем… — я придвинулся поближе к мэру. — Кстати, о вас, дорогой Топчак, тоже ходит немало сплетен. Как вы вместе с бывшим секретарем обкома Видасповым в его управделами Прутнхиным — вон они оба сидят за тем столом, можно их позвать, чтобы они опровергли эту сплетню — накупили на деньги покойной КПСС земельных участков, отелей и всего прочего в дюжине разных стран от Швейцарии до Аргентины и сейчас сосете последние соки из этого города, чтобы платить налоги за такую огромную недвижимость, которая не снилась даже средневековым маркграфам и баронам-разбойникам. Еще ходят разные сплетни о ваших банковских операциях, о разных совместных предприятиях и даже о Выборгском шоссе, по которому вы, мой друг, вместе с вашим достойным предшественником Шодоревым, потоком гоните контрабанду, включая наркотики. И содержите для охраны этого канала разных оставшихся без работы головорезов из прибалтийских стран. Так что не будем слушать сплетни. Лучше, действительно, достроим крейсер. А с сеньором Торрелли я поговорю, если представится случай.

Презентация проходила очень шумно и помпезно. Выступали какие-то певицы и декламаторы, ревели электрогитары и барабаны каких-то лохмато неопрятных рок-групп. Кто-то танцевал, кто-то выполнял свою единственную задачу — бесплатно напиться до бесчувствия.

Выскользнув из ниши, я хлебнул немного виски и решил тихо, по-английски откланяться, добраться до бывшей улицы Анны Ульяновой и немного отдохнуть. Делать мне здесь было решительно нечего. Подавляющую часть присутствующих составляли разные жуликоватые предприниматели, надеявшиеся завести здесь полезные знакомства или под шумок всучить кому-нибудь взятку, ибо быть сейчас в России предпринимателем и не быть жуликом было совершенно немыслимо. Уровень преступности зависел от масштаба деятельности. Поскольку предприниматели ничего не производили, а только перепродавали, то есть занимались посреднической деятельностью по спирали без всякого участия производителя товара, то эта спираль, круто завихряясь кверху, развеивала там по ветру последние остатки национальной экономики и национальной независимости. Ибо они близнецы, можно сказать даже — сиамские близнецы.

Мне никто здесь нужен не был, и я, к счастью, тоже никому нужен не был, ибо в государственные тайны, о которых знали Топчак и Бурков, были посвящены далеко не все. Хотя все знали о предстоящем приезде Торрелли и были сильно по этому поводу возбуждены. Как будто сеньор Луиджи собирался проехать по Невскому в открытом экипаже, разбрасывая по сторонам пачки долларов.

Такие ситуации особенно часто встречаются в русских народных сказках, хотя вместо долларов там фигурируют золотые и серебряные монеты. То есть талеры — "ефимки" — прародители доллара. Другими словами, — можно сделать вывод, что русский народ веками жил светлой мечтой о долларе. Но получил большевистский режим. Очень несправедливо. И только сейчас его мечта начинает воплощаться в жизнь. В условиях демократии, хотя и дураку уже ясно, что никакой демократия В этой стране никогда не было и не будет. Демократию здесь понимают только как полное беззаконие и право действовать по собственному усмотрению, не считаясь ни с кем и ни с чем. Почему- то все в этой стране друг друга не любят. Мягко говоря, не любят. Мне, порой, кажется, что просто ненавидят. Странная психология у русских.

Если на Западе кто-то начинает расти, будь то в бизнесе, в искусстве или на поприще общественной деятельности, то он служит примером для остальных, которые стремятся подняться до его уровня и работают для этого, не покладая рук. Изучается жизнь и методы этого человека, даже если они не всегда были безупречны, как с точки нравственности, так и законности. Но идущий вверх увлекает за собой остальных. В России же любой идущий вверх вызывает только злобу в зависть. Но и это было бы полбеды. А беда заключается в том, что никто за ним не стремится. Напротив, предпринимаются титанические усилия, чтобы сбросить его снова вниз, в грязь, в ничтожество. И не для того, чтобы занять его место. Отнюдь нет. А просто, чтобы не высовывался, а сидел в общем дерьме. Поэтому здесь и возникают вечные проблемы, неведомые остальному миру.

Размышляя таким образом и злясь на самого себя за желчность собственных мыслей, я пробирался между банкетных столов, танцующих пар и завес табачного дыма в надежде, что шофер генерального консула довезет меня до квартиры Крампа. Сам генеральный о чем-то с важностью разговаривал с Топчаком. Мэр, помогая себе очень образной жестикуляцией, что-то горячо доказывал Джону, а тот, как дрессированный слон, кивал головой.

Но смыться незамеченным было не так-то просто.

Когда я важно, как королевская галера, плыл мимо стола, за которым сидели бывший первый секретарь обкома Беня Видаспов, его управделами, бывшие члены бюро обкома и несколько бывших райкомовских секретарей — ныне банкиры и президенты различных фирм, сам Видаспов, который меня знал еще с горбачевских времен, встал из-за стола и, улыбаясь, как сытая кобра, обратился ко мне по-английски:

— Дорогой Майк, как я рад видеть вас в нашем городе.

— У вас значительно улучшилось произношение за последние два года, — сделал я ему комплимент, стараясь обойти.

Серия змеиных улыбок заиграла на его умном лице. Он взял меня за рукав и, приняв мой тон, ответил:

— Приходится учиться, Майк. Там у вас, в Штатах, такое жулье, что без хорошего знания языка украдут у тебя даже бессмертную душу, записав ее в качестве процентов за неустойку где-нибудь на 55-й странице контракта.

Вся его банда следила за мной настороженными взглядами, как будто ожидая, что я сейчас выхвачу из-под полы пиджака автомат Томпсона и перестреляю всех до единого. Мысль об автомате Томпсона пришла мне в голову, поскольку все они удивительно напоминали наших мафиози 30-х годов, когда этот автомат был особенно популярным. Но наши делали деньги, ввозя в Штаты спиртное во время идиотского "сухого" закона. А эти потоком вывозили из России нефть и природный газ, оставляя при этом колоссальные деньги на счетах в западных банках и готовясь обежать туда вслед за своими предшественниками из первого эшелона партийной номенклатуры. Они даже командировали в правительство своего сообщника Пижу — бывшего члена бюро обкома и директора крупного комплекса военных заводов. Попав в правительство, тот развил столь бурную и откровенную деятельность, что даже сонная московская прокуратура была вынуждена сделать представление президенту относительного одного из его ближайших помощников. Президент погнал Пижу с должности, которая ему, впрочем, была не очень нужна.

Однако, занимая должность вице-премьера, он успел отличиться, пытаясь погасить очередной межнациональный конфликт на юге старым большевистским способом (никакого другого он и не знал), приказав поголовно расстрелять население нескольких ингушских деревень во время ингушско-осетинского конфликта. Этот скандал, который правительство России замяло, как могло, нисколько не отразился на потоках тюменской нефти и газа, которые эта компания выкачивала из погибающей страны.

Мне бы только радоваться. Все их действия были направлены на увеличение мощи моей страны и на укрепление ее доминирующего положения в мире. В какой-то мере я даже был их сообщником, но ничего не мог поделать с собой — меня захлестывало какое-то презрение к этим людям и непонимание их мотивов. Хотя понимать тут было нечего. Мотивом был доллар и положение в мире, которое доллар предоставлял. Знающие люди уверяли меня, что чувства, которые охватывают меня при общении с этими людьми, вовсе не являются презрением или подспудным осуждением их действий. Это обычное чувство колониального чиновника при его общении с представителями туземных властей. Его трудно определить, во им переболели целые поколения англичан, голландцев и португальцев. Пройдут годы, уверяли меня, и местная администрация заговорят по-английски точно так же, как говорят по-испански во всех странах (не считая Бразилии) от южной границы США до мыса Гори. Вот что значит раньше других понять значение флота! Точно так же, как уже никакими силами не изжить в Индии английские порядки и традиции. Но вое его было в прошлом.

А ныне, приняв эстафету от здорово потрудившихся старых колониальных империй, с помощью доллара и английского языка, господствовавших над планетой, при поддержке нашего глобального флота мы завершаем работу, неся доллар и английский язык в последний анклав варварства — в Россию.

В теории все складывалось стройно, но на практике мне что-то не верилось, что Россию когда-нибудь удастся обиспанить, как Аргентину, или обританить, как добрую половину мира. Ее, возможно, как-то удастся американизировать на уровне времен освоения Дальнего Запада, и то сомнительно. Главная задача, которую я видел на ближайшее время, — чтобы эта страна никогда больше не угрожала миру и не разжигала войн, от которых сама больше всех и страдала, но при этом получала какое-то мазохистское наслаждение. Изречением Бисмарка о "легкомысленной воинственности престарелых империй" тут ничего не объяснить. Все гораздо сложнее…

Между тем Видаспов отпустил мой рукав и взялся за пуговицу моего пиджака. У меня сложилось впечатление, что он не собирается отпускать эту пуговицу всю оставшуюся жизнь.

— Майк, — продолжал он голосом профессионального заговорщика. — Вы не знаете, зачем приезжает сюда мистер Торрелли? Вы не сможете добиться, чтобы он принял меня и выслушал некоторые очень выгодные предложения? Нам известно, что вы прибыли в наш город из Москвы специально для его встречи.

Пуговица моего пиджака трещала и крутилась во всех направлениях. Я дружески обнял его за плечи, вынудив отпустить мою многострадальную пуговицу.

— Друг мой, — сказал я по-русски. — Видите вон того еврейского джентльмена с печальными глазами. Это Веня Лившиц. Он три года мыл стаканы в одном из баров, принадлежащих мистеру Торрелли. Поговорите с ним. Он знает о Торрелли все и, не дороже, чем за 50 долларов, даст вам нужную информацию.

— Я могу заплатить и больше, — самодовольно объявил Видаспов, но поглядел на своего тезку Веню — сопрезидента генерала Буркова — без всякого восхищения.

— А рядом с Веней, — продолжал пояснять я, — вон тот суровый господин, который был начальником местного КГБ, когда вы занимали пост первого секретаря ленинградского обкома КПСС. Но я готов предположить, что вы не были знакомы. Вы же как-то недавно объявили публично, что никаких дел никогда с КГБ не имели. Так вот, этот суровый господин прошел тестирование на право занимать средние руководящие должности в системе банков мистера Торрелли как раз в те времена, когда вы не хотели иметь с ним никаких дел. Теперь он сопрезидент банка, а вы, если я не ошибаюсь, всего на всего какой-то консультант…

Видаспов резко отстранился от меня, давая понять, что я его обидел.

— Если вам угодно знать, — сказал он, слегка повысив голос, — то я, к вашему сведению, являюсь…

— Ну, полно, — засмеялся я. — Не обижайтесь. Я знаю, что вы почти академик. Не принимайте мои слова близко к сердцу. Я вам скажу по секрету, что мистер Торрелли владеет примерно тридцатью тысячами таких банков, как тот, на презентации которого мы присутствуем. В сущности, это даже не банки, а кассовые точки, которые нужны мистеру Торрелли исключительно для уклонения от уплаты федеральных налогов. У нас в Америке эти точки обслуживаются исключительно итальянцами, которые по прихоти мистера Торрелли не должны иметь даже среднего образования. В вашей же стране, как считает мистер Торрелли, подобную работу можно доверить только генералам КГБ в надежде, что новый КГБ ничего не конфискует у своих бывших коллег. Хотя вы и не были генералом КГБ, но я готов походатайствовать перед мистером Торрелли, чтобы он назначил вас сопрезидентом какого-нибудь другого банка. Скажем, где-нибудь в Хайфе.

— Вы что, считаете меня евреем? — глаза Видаспова превратились в узкие щелочки. Он был евреем только наполовину, но тщательно это скрывал.

— Нет, — признался я. — Конечно, нет. На настоящего еврея вы не тянете. Просто в Хайфе мистер Торрелли доплачивает своим работникам за вредность. Война, террористы — все это действует на нервы мирных банковских служащих.

Его глаза настороженно смотрели на меня, хотя на губах продолжали змеиться улыбки. Все эти люди, выдвинутые на высшие партийные должности Горбачевым, хотя и прошли через фильтр наших проверок, оставались загадками и по большому счету, и в деталях. Например, мы сильно подозревали, что Видаспов давно завербован израильской разведкой, хотя, как всегда бывает, когда имеешь дело с израильской разведкой, доказательств у нас не было никаких. Прямых доказательств. Но зато косвенных было предостаточно. Это и частые тайные визиты Василия Дмитриева в Смольный в бытность Видаспова первым секретарем, после чего под патронажем Видаспова в городе возникла целая дюжина антисемитских легальных и полулегальных организаций. Это и целые горы антисемитской и фашистской литературы, которую печатала на чьи-то деньги типография обкома КПСС. Это и странная политика обкома, связанная с еврейской эмиграцией из города. И многое другое.

Знал ли Видаспов, кем был в действительности Василий Дмитриев? Скорее всего, нет. Убежден, что нет. Но мы имели и более удручающие сведения. Вениамин Видаспов не был профессиональным партдуроломом. Он был ученым физиком и возглавлял в свое время крупный научно-исследовательский центр, занимающийся разработкой взрывчатых и боевых отравляющих веществ. В течение последних нескольких лет к нам начали поступать сведения, что израильтяне на секретном полигоне в пустыне Негев провели серию испытаний взрывчатки, исключительной для неатомного оружия мощности в пересчете на кубический дюйм вещества. По параметрам это вещество почти совпадало с аналогичными испытаниями, проведенными на полигоне под Уфой. Такие же данные поступали и о боевых отравляющих веществах, появившихся в распоряжении армии Израиля, хотя никаких разработок в этой области Израиль не вел.

То, что все это идет через Дмитриева, то бишь Ицхака Бен-Цви, я не сомневался. Но является ли Видаспов одним из его каналов? В этом не разобраться, особенно сейчас. Дмитриев в своей черной рубахе, увешанной крестами и портупеями, является тайным кумиром не только бывших партийных секретарей и множества могущественных баронов из ВПК, но и имеет огромное число поклонников в странах, противостоящих Израилю. На него просто молятся все проживающие легально и нелегально в Москве представители разных фракций Организации Освобождения Палестины, явные и тайные змиссары Саддама Хуссейна, полковника Каддафи, Асада, различных проиракских, проиранских и проливийских группировок. Дмитриев идет к какому-нибудь могущественному барону военно-промышленного комплекса и говорит, что, скажем, организации "Абдаллах" требуется взрывчатка исключительной силы для борьбы с мировым сионизмом. И получает эту взрывчатку, которая прямиком направляется в Израиль. Ну, может и экстремистам что-то достанется, чтобы взорвать очередной банк где-нибудь в Бейрута. То-то поступают сведения, что советские мины взрываются прямо посла их распаковки в руках террористов. Вот так надо работать! Хотя нас это совсем не радует.

Израильская разведка все больше и больше отбивается от рук и наделала уже немало неприятностей. Ухо надо востро держать. Я ни на минуту не забывал, что Ицхак находится в городе и вроде бы тоже приехал охотиться на Койота. Удастся ли Крампу организовать нашу встречу?

— Ладно, Беня, — сказал я, дружески хлопнув Видаспова по спине. — Я шучу. Я думаю, что сеньор Луиджи пожелает встретиться со всеми крупными деловыми людьми Петербурга. И я ему обязательно расскажу, что ты один из них.

Настороженные глаза Видаспова радостно сверкнули:

— Спасибо, Майк, — возрадовался он, протягивая мне руку. — Нам-то и нужна всего маленькая инвестиция. В конце концов, мы все делаем одно общее дело.

"Да, — подумал я, — но цели у нас разные". Но сказал: "Разумеется!" и, еще раз хлопнув его по спине, поплыл дальше.

Мне удалось выйти из главного парадного зала в смежный, где также стояли банкетные столы, но все было проще и атмосфера была менее напряженной. Здесь Топчак, подобно владетельному герцогу, собирал всякую мелочь, вроде представителей интеллигенции (извините за выражение), представителей свободных профессий и прочую публику, обожавшую выпить, закусить и поболтать за муниципальный счет. Попасть сюда было совсем не просто и многие из присутствующих считали это для себя большой честью. В свою очередь, мэр надеялся, что его за это воспоют в одах и поэмах, а также увековечат на холстах и в мраморе. В конце зала была дверь, откуда уже можно было попасть на лестницу и смыться. Именно на эту дверь я и смотрел, проходя мимо столов, а потому и вздрогнул, услышав крик: "Джерри!".

Как я уже говорил, мое полное имя Джеральд Майкл, но с детства еще мама называла меня "Майком", то есть вторым именем. "Джерри" меня звал только один человек, по крайней мере здесь, в Петербурге, и этим человеком был художник Толя Зайкин. И, конечно, это был он: маленький, усатый, почти не изменившийся за годы, которые прошли с тех пор, как кончился мой тур работы в ленинградском консульстве.

Тогда я довольно часто посещал мастерскую Зайкина и даже купил пару его картин, чтобы поддержать его. Он регулярно ходил на приемы, устраиваемые и у нас, и у французов, и у итальянцев. КГБ тогда буквально рыл землю вокруг Зайкина, обкладывая его со всех сторон. Кульминацией этой борьбы КГБ с Зайкиным была отправка бедного художника на армейскую службу. Хотите верьте, хотите нет, но в 1980-м году художника с европейской известностью забрили в солдаты, как Тараса Шевченко во времена Николая I. Я могу это подтвердить под присягой.

— Джерри, — пьяно улыбаясь и раскрыв объятия, Зайкин шел прямо на меня.

Мы обнялись. Он встал на цыпочки и чмокнул меня в щеку. Я хотел быстро от него отделаться, но скользнув взглядом по столу, из-за которого вылез Зайкин, увидел там Крис Крамп, сидевшую в обществе каких-то волосато-бородатых существ и лохматых девиц. Все, включая и Крис, были сильно на взводе.

— Слушай, Джерри, — проорал почти на весь зал Зайкин. — Это просто гениально, что я тебя встретил. У меня сейчас новая мастерская. Ты знаешь, что сам Майкл Джексон купил у меня картину? Приходи ко мне обязательно.

Говоря все это, Зайкин тянул меня к столу, и надо признаться, что я сопротивлялся слабо.

— Налейте всем водки, — приказал Зайкин. — И давайте выпьем за моего старого друга Джерри. Джерри, ты помнишь мою старую мастерскую? Помнишь день моего рождения в 1979-м году?

— Толя, — сказал я, усаживаясь за стол. — Мне очень приятно видеть, что ты жив, здоров и процветаешь. Я также хорошо помню историю про последний гвоздь.

— О, я, я, яволь! — по-немецки закричал Зайкии. — Последний гвоздь в гроб социалистического режима!

Все вокруг загалдели и потянулись к нам чокаться.

Крис службу знала, а потому никак не отреагировала на мое появление. Я сам спросил ее по-английски, где ее муж.

— Он не поехал, — ответила Крис, — сославшись на кучу дел.

Она наклонилась ко мне и тихо сказала: "Ты в курсе, что приезжает босс?"

Я кивнул и спросил по-русски, обводя стол рукой:

— Это твои друзья, Крис?

— О, да, — с гордостью пояснила Крис. — Это все мои друзья. Художники, поэты, писатели и публицисты. Все они, как цветы на асфальте, выросли в последние годы большевистского режима и окрепли в борьбе с КГБ.

— О, — сказал я, — значит это железные бойцы. Толя, — обратился я к Зайкину. — Ты ветеран тайной войны!

— В натуре, — пьяно засмеялся Зайкин. — Именно мы пробили первую брешь в стене тоталитаризма и приняли на себя весь огонь. Правду я говорю, Джерри?

— Истинную правду, — согласился я.

Всех этих "нонконформистов" КГБ явно и в темную пыталась использовать против нас, навязывая нам свои примитивные игры. Но мы повернули эту игру в свое русло, сделав ее смертельной. Но, как говорится, пусть эти люди умрут со знанием выполненного долга. Чего стоят одни бульдозерные выставки! Никто уже не узнает, для чего они организовывались. Я лично никаких мемуаров писать не намерен, а Андропов уже на том свете.

— Вы американец? — спросил меня сидевший напротив бородач с умными, живыми глазами.

— Я папуас, — ответил я, чувствуя, что пьянею.

— Познакомься, — вмешалась Крис. — Это очень сейчас известный историк и публицист. Зовут его Яков. А фамилию мне никак не запомнить.

— Можно просто Яша, — улыбнулся бородач.

— А я просто Джерри, — представился я. — Очень люблю историков. Чуть сам им не стал, но никак не мог одолеть латынь.

— Зачем историку латынь? — удивился Яша.

— В самом деле — зачем? — согласился я. — Убедите в этом профессоров Йельского университета. Я вам буду очень благодарен.

Зайкин совсем опьянел. Двое каких-то почитателей потащили его в туалет, а оттуда на такси доставят домой. Все как в старые времена. Если ты нормальный человек, то ты никогда не станешь настоящим художником или поэтом. "И разведчиком", — подумал я. Наверное, поэтому все ЦРУ набито "маргиналами", с которыми с трудом управляются отставные адмиралы и подающие надежды политики.

Но, может быть, именно поэтому мы и выигрываем постоянно, поскольку со стороны выглядим дураками.

— Давайте выпьем, — предложил я, наливая себе водки.

Крис с удивлением взглянула на меня, улыбнувшись уголками губ.

— За победу демократии! — провозгласил историк, опустошая рюмку одним глотком по русской традиции.

Я сделал несколько глотков. Все-таки очень жесткий напиток. Виски приятнее. Любой русский искренне оскорбится, услышав подобное. Независимо от убеждений.

— Как живется вам, историкам, в условиях демократии? — поинтересовался я.

— Ваша американская привычка пить, не закусывая, меня приводит в экстаз, — сознался историк. — Вы уже выпили почти полбутылки и ничего не съели. Если бы вы были шпионом, вас бы сразу разоблачили.

— Значит, слава Богу, что я не шпион, — смиренно заметил я. — Но вы не ответили на мой вопрос: как вашей пишущей братии живется в условиях демократии?

Яша-бородач махнул рукой:

— Замечательно живется. Цензуры никакой вообще. Рецензий не нужно. Пиши, что хочешь. Только издавать негде. Если найдешь спонсора богатого, то напечатаешься, а нет — то сиди и пиши в стол, как во времена развитого социализма. Старые издательства рухнули, а новые предпочитают вашего Берроуза издавать, чем рисковать на каких-то новых именах. В общем, дышать стало легче, а жить — труднее.

— Вы не поверите, — оживился я, — но я знал Берроуза лично. Вернее, он был приятелем моего отца, но часто бывал в вашем доме и иногда удостаивал беседой и меня, хотя я был совсем маленьким. Я помню, он очень интересно рассказывал о нападении на Пирл- Харбор японцев, случайным свидетелем которого он стал, приехав в декабре 41-го года по каким-то делам на Гавайские острова. Но я не про это хочу сказать. Вы знаете, о чем он всегда мечтал?

— О чем?

— Увидеть своего "Тарзана" в "хард ковер". Понимаете? Увидеть его изданным в твердом переплете. Я не знаю увидел он это или нет, но я недавно купил на каком-то лотка у вас "Тарзана" в твердой обложке, изданного каким-то местным издательством. Кажется, если я не ошибаюсь, оно называется "Логос".

— "Логос"? — переспросил Яша-историк. — Я знаю это издательство. Это одно из первых частных издательств в городе. Я отвез туда пару своих рукописей, и мне даже позволили надеяться, что все будет хорошо.

— А на какую тему вы пишите? — полюбопытствовал я.

— О судьбах демократии в России, — пояснил Яша. — Это моя любимая тема. Она мне кажется бесконечной. И совершенно одинаковой на любом этапе русской истории.

— Вот как? — удивился я. — А что вы скажете о нынешней демократии в вашей стране?

Он засмеялся:

— Вы читали Сигизмунда Герберштейна "Записки о московских делах"? Это путевые заметки иностранца, путешествующего по России в первой половине XVI века.

— Не читал, к сожалению, — признался я. — Натыкался в библиографии, но прочесть так и не удосужился.

— А жаль, — посочувствовал Яша моей серости. — Герберштейи ясно увидел всю суть российской демократии еще в XVI веке. И пришел к интересному выводу: Московское государство есть абсолютная монархия, ограниченная институтом юродивых.

— Любопытно, — проговорил я, еще не понимая, куда клонит историк.

— Вы знаете, кто такие были юродивые на Руси? — продолжал проверять мою эрудицию Яша-историк.

— Думаю, что да, — ответил я. — Я даже, помнится, прочел очень занятную работу Устрялова "Юродивые древней Руси", рукопись которой хранится в одном из наших университетов.

— Замечательно, — обрадовался историк. — Хотя Устрялов жил достаточно давно, но если вы его читали, то общее понятие имеете. Так вот, юродивые в старые времена были единственным гарантом демократии в стране. Во-первых, они пользовались при любом террористическом режиме, вроде режима Ивана IV, правом личной неприкосновенности. То есть парламентским иммунитетом, говоря современным языком. Великолепно это сознавая, они высказывали царям в глаза самые неприятные вещи, а цари слушали молча, хотя любого другого за гораздо меньшее немедленно посадили бы на кол. Юродивые по делу и без дела будоражили народ, распускали самые дикие слухи и часто служили орудием в руках оппозиционных боярских группировок. Они были своего рода непримиримой оппозицией, не неся никакого позитивного начала и никакой ответственности. Петр I решительно покончил с этим демократическим институтом, но не до конца. Во всяком случае, он лишил юродивых права личной неприкосновенности, и это, я считаю, было его величайшей заслугой. Но институт юродивых продолжал жить, естественно, несколько изменившись, как меняется все по спирали времени, не меняя, однако, своей изначальной сущности. Институт юродивых имел глупость восстановить Николай II, создав так называемую Думу. Но я не буду вас утомлять историческими примерами, а перейду сразу к нашим дням. Итак, у нас есть свободно избранный Президент (если не вдаваться в детали, конечно), прошедший путь от рядового прораба до первого секретаря обкома и кандидата в члены политбюро ЦК КПСС. Он сохранил все инстинкты и повадки партийного вельможи, а в данных условиях, когда он раскрывает рот, я все время жду, что его уста изрекут что-нибудь вроде: "Мы, милостью Божьей, царь всея Руси и Великий Князь Московский, дочли за благо повелеть соизволить…". А чтобы такого не произошло, немедленно возродился и институт юродивых.

Поняв ход его мыслей, я от души рассмеялся.

— Посмотрите, — продолжал историк, — все эти наши так называемые народные депутаты разных уровней, все эти Бабурины, Астафьевы, Исаковы, Константиновы, Павловы, Андроновы и прочая, и прочая, и прочая. Это же типичные юродивые. И по речам, и по повадкам, и по реакциям. Я уже не говорю о бывших депутатах Верховного Совета СССР: Умалатова, Алкснис и другие. Это вообще цирк. Но они и не имеют сейчас иммунитета, а эти… Прежде всего, как и всякие юродивые, они прекрасно сознают свое право неприкосновенности, а потому, не стесняясь ни в каких выражениях, кроют и оскорбляют Президента последними словами. И при этом мнят себя парламентариями, хотя именно подобная грязная ругань в адрес главы государства и является отличительным признаком юродивого. Они отлично понимают, тем не менее, что гнев царя может быть ужасен, а потому постоянно страхуются. Как в старые времена: один юродивый обличает царя, а второй вдруг истошно орет: "Православные! Из Кремля уже стрельцы идут с секирами, головы нам рубить!" А народ угрожающе гудит: "Не тронь юродивых, царь!" И ныне у нас: депутат Исаков обвиняет Президента в государственной измене и казнокрадстве, а депутат Астафьев неожиданно прорывается к микрофону и, повизгивая от возбуждения, объявляет, что в Кремль, по приказу Президента, въехало шесть крытых машин с ОМОНом и сейчас "веем нам начнут головы рубить". Юродивые постоянно распространяют слух, что царь-де в церковь не ходит и вообще "не нашей веры", и с царицей не живет, и порядки заморские при дворе установил. Почитайте и послушайте, что наши современные юродивые говорят и пишут о Президенте. Во-первых, Президент — еврей, во-вторых, продал Россию империалистам США и сионистам Израиля, в-третьих, окружил себя лихоимцами и ворами. Все то же самое, что говорилось веками, когда переставали временно вырывать клещами языки, не считаясь с институтом. А что они орут на своих митингах? Вспомните, что всегда пророчествовали юродивые. Идет язва великая, мор, беда грозит царству и "восстанет брат на брата, сын на отца", и кровью умоется народ. А у царя рога выросли, молится он дьяволу, а подлинный царь (царь на престоле всегда был "неподлинным") томится где-то в Матросской Тишине. И нынешние: идет голод, кровь и гражданская война. Как будто те юродивые оставили нынешним конспекты и методички. Так они будоражили народ, и правительство прибегало к репрессиям. Людей бросали в тюрьмы, вешали, рубили головы, засекали кнутами. А юродивые? Смывались в монастыри и никто не осмеливался их оттуда выдавать. А затем все начиналось сначала. Вспомните, как они подставили под топор царевича Алексея и всю его по-настоящему русскую партию. Сейчас они уже спровоцировали в столице несколько побоищ с человеческими жертвами. Все знают подстрекателей, а попробуй что-нибудь с ними сделать. Даже допросить нельзя. Депутатская неприкосновенность!

— Очень забавно, — сказал я. — Так какой же из всего этого можно сделать вывод?

— Очень простой, — ответил Яша. — Вы спросили, какого я мнения о нынешней демократии. Я ответил: у нас и в помине нет никакой демократии, а есть абсолютная монархия, ограниченная институтом юродивых.

— Все-таки мы не будем отрицать, что многое изменилось, — не согласился я. — Даже то, что мы с вами сидим вот так и разговариваем, было бы невозможно представить всего несколько лет назад.

— Конечно, — ответил Яша, — здесь бы мы встретиться не могли, но могли спокойно встретиться и поговорить, скажем, в мастерской у того же Зайкина.

— Я что-то не помню вас по мастерской Зайкина в те годы, — сказал я. — А я там бывал довольно часто.

— Я в лагере сидел, — спокойно ответил Яша, — потому вы меня и не помните. Пять лет отсидел и еще два года пробыл в ссылке на севере.

Тут одна из девиц, до этого молча слушавшая нашу ученую беседу, пожевывая бутерброды с икрой и салями от щедрот Топчака, встрепенулась и не без вызова заявила:

— Ты, Яша, всегда был дураком. Вот ты сейчас с ним треплешься, а он, может, стукач. Снова к Беркесову попадешь и обратно — в зону.

— Вы встречались с Беркесовым? — удивился я. — Который ныне возглавляет городское Управление Безопасности?

— Он тогда еще совсем молодым следователем был, — улыбнулся историк, — кажется, капитаном всего навсего. Что значит "я с ним встречался"? Приводили меня к нему на допрос под конвоем. Он вел мое уголовное дело по 70-ой статье. Им в руки попали две мои статьи о демократическом централизме в KПCC.

Я вздохнул, подумав о том, как тесен мир. Везде попадаются наши "крестники".

— А вы говорите — демократия, — продолжал Яша. — Когда те же опричники вместо того, чтобы быть отданными под суд и находиться в тюрьма. Получают повышение и с тем же рвением служат новому режиму…

— Да, — согласился я, не зная, что на все это возразить. — Видимо, при бескровном перевороте иначе и не поступить. Конечно, что тут спорить, все у вес крайне запутано. Вы дали довольно яркую картину нынешней политической ситуации. А как вы оцениваете Руслана Хасбулатова? Как главного юродивого?

— Это вообще анекдот, — засмеялся Яша. — Когда-то были политические авантюристы, а сейчас наступила эпоха политических БОМЖей. Вы знаете абривиатуру БОМЖ?

— С одними бомжами только и имел дело в этой стране, — пробормотал я.

— Чечня откололась, — вдохновенно продолжал Яша, — он никого не представляет в Верховном Совете, он даже не является гражданином России и лишен гражданства Чечни. И тем не менее продолжает возглавлять Верховный Совет новой России. Не смешно ли? С кресла провинциального доцента его катапультировали на небывалую высоту. Он сейчас на последней стадии кессонной болезни, то есть совершенно не соображает, что делает, и, конечно, живым со своего места не уйдет.

— А вице-президент? — спросил я, вспомнив о нем при слове "катапультировали”.

— То же самое, — рассмеялся Яша. — С той лишь разницей, что катапультирование с пилотского кресла штурмовика в кресло вице-президента было для него уже третьим. До этого ему приходилось катапультироваться из кабины своего самолета, когда его сбивали в Афганистане. Я слышал, что у вас в Америке есть даже закон, не позволяющий занимать руководящие должности человеку, пережившему даже одно катапультирование, поскольку оно очень сильно влияет на мозговую деятельность. Так что неудивительно, что он ведет себя, как клоун. Где это видано, чтобы вицепрезидент с визгом ругал президента и не желал с ним сотрудничать? Вся беда в том, что почему-то у нас самым простым делом считается управление государством и лезут на эти посты разные люди без всяких профессий. Они никогда ничего не умели делать в своей жизни и не хотели, но управлять государством — пожалуйста. Посмотрите, что это за люди. Либо профессиональные парторга с вывернутыми наизнанку мозгами, либо бывшие преподаватели научного коммунизма или политэкономии, либо, в лучшем случае, полковники-неудачники. Предложите тем же Руцкому и Хасбулатову поуправлять хотя бы артелью для штамповки гардеробных номерков, и они откажутся, честно сказав: "Я не умею". А управлять таким государством, как Россия, они почему-то считают, что умеют.

— Ну, и какие вы видите перспективы для России? — спросил я. — Что-то у вас все мрачно получается. В парламенте юродивые, в правительстве — жулики и авантюристы. Сам Президент — что-то среднее между Борисом Годуновым и Леонидом Брежневым. Где выход?

— Не вижу, — признался Яша. — Выхода не вижу. Еще ни одна страна не попадала в столь безнадежное положение, как бывший Советский Союз.

— Глупости, — не согласился я. — Страны попадали и в худшие положения и с честью из них выходили.

— В XX веке? — не поверил историк.

— Разумеется, — подтвердил я. — Примеры из XV века были бы некорректны. Аналогии всегда страдают,

— Например? — Яша недоверчиво посмотрел на меня.

— Например, Германия, — сказал я.

— Хорош пример! — засмеялся Яша, — Германия, которая по уровню жизни и экономическому могуществу уже наступает вам на пятки.

— Это нынешняя Германия, — возразил я, — а вспомните Германию 1946-го года. Страна разодрана на части, превращена в руины бомбардировками и уличными боями. Семь миллионов бездомных и десять миллионов беженцев из Польши, Чехословакии, Восточной Пруссии, из оккупированных вами областей. Люди жили в подвалах разрушенных домов, в бомбоубежищах, в развалинах, просто на улицах и в чистом поле. Лишь треть урожая и выделенной союзниками продовольственной помощи попадало в руки властей для распределения по карточкам. Все остальное попадало на черный рынок, где тотчас же становилось недоступным всем, кроме воров и спекулянтов. Средняя зарплата колебалась между 200 и 400 марок, а фунт масла стоил 300 марок, пачка сигарет — 200 марок, а фунт кофе — 700! Я читал секретный доклад оккупационной администрации, где говорилось о трехстах тысячах случаев зарегистрированного туберкулеза, о снижении рождаемости на 50 %, об увеличении уровня смертности на 60 % по сравнению с 1938 годом… В одном только Гамбурге, вернее, в той куче битого кирпича, который от него остался, было обнаружено 10000 случаев голодной водянки. Топлива не было. Шахты Рура не работали. Люди жгли мебель, книги, деревья из городских парков. Если перегорала лампочка — жили при свечах, кончались свечи — жили в темноте. Магазины были пусты и заколочены: Как сказал один из тогдашних немецких публицистов, немцы превратились в первобытных бродяг, живущих охотой за остатками погибших цивилизаций. Он утверждал, что надежды нет никакой, поскольку повреждена генетическая структура нации, искалеченная ужасами нацистского режима, изоляцией от мира, массовым бегством, гигантской эмиграцией, расчленением страны. И тогда это мало кого беспокоило — вымрут все немцы или нет. Вымрут и хорошо. Но народ посмотрел на себя со стороны, пришел в ужас и, вместо того чтобы орать на митингах, начал работать. Когда вы поймете, что надо работать и это единственный выход, у вас появится очень перспективное будущее, поскольку вы сейчас находитесь в несравненно лучшем положении, чем послевоенная Германия или, тем более. Япония. Сходство с послевоенной Германией у вас только одно: вас, как и ее, лишили возможности пакостить во всем мире. Но, к счастью для вас, другими, более современными и гуманными средствами.

"Что-то я сегодня сильно расслабился, — пронеслось у меня в голове. — Много говорю".

Яша молчал, пощипывая бороду. Сидящая рядом о ним девица, внимательно слушавшая меня, неожиданно сказала:

— Да врет он все, Яша. Никакой он не американец. Глядя, как шпарит по-нашему. Стукач он, точно я тебе говорю.

Яша досадливо отмахнулся от нее, но спросил:

— Действительно, где вы так хорошо научились говорить по-русски?

— Я старательно выполнял домашние задания в школе и в университете, — сказал я.

Яша и его девица недоверчиво усмехнулись.

Я хотел еще что-то сказать, но в этот момент одни из молодых людей, рыскавших по залам в безукоризненно сидящих полуфраках-ливреях клубных лакеев, подскочил с подносом бокалов шампанского к нашему столу и, ставя бокалы на стол, шепнул мне на ухо: "Вас просят к телефону".

— Меня? — пьяно и громко переспросил я.

— Очень просят, — сказал лакей, беря меня свободной рукой за локоть, как бы желая привести в чувство.

— Извините, — пробормотал я, вылезая из-за стола.

Яша и девица переглянулись, а Крис, занятая беседой с какими-то другими местными знаменитостями, встрепенулась и спросила: "Ты в консульство?"

— Нет, — сказал я, — поеду к вам на квартиру. Если получится.

Парень в ливрее привел меня в небольшую боковую комнату, где находился один из его коллег, стороживший положенную на стол телефонную трубку.

Когда я взял трубку, оба, как по команде, вышли из комнаты и плотно прикрыли за собой дверь.

Такие ритуальные танцы могли исполнять только в честь одного единственного божества. Поэтому, взяв трубку, я спросил:

— Что вам не спится, полковник?

— Я послал за вами машину, — демонстрируя, что он не склонен к шуткам, сухо сказал Беркесов, — немедленно приезжайте.

Мне показалось, что я всю жизнь прослужил в КГБ, но не дослужился даже до прапорщика. Поскольку должен был послать Беркесова ко всем чертям, но вместо этого спросил:

— Куда приезжать?

— Вас отвезут, — полковник повесил трубку.

Когда я сделал тоже самое, один из молодых людей уже подавал мне пальто и шляпу.

— Идите за мной, — сказал он, открывая чем-то вроде железнодорожного ключа глухую дверь в стене. Мы вышли на лестницу, минуя залы.

Но день удивительных встреч еще не закончился. Когда я в сопровождении беркесовского мальчика спускался по белому мрамору парадной лестницы, то столкнулся нос к носу с генералом Орловым, который в сопровождении нескольких человек по ней поднимался.

— Привет, — с ноткой удивления сказал он, тяжело дыша.

— Привет, — откликнулся я без всякого удовольствия. — Ты, как всегда, опаздываешь.

— Я никогда не опаздываю, — зловеще просипел Орлов. — Я сейчас здесь всех на… (он грязно выругался) разнесу. Всех этих Топчаков, Бурковых и все это говно!

— Что случилось? — изумился я генеральскому бунту.

— Ты представляешь?! — слюна вскипела на надменных губах бывшего чекистского генерала. — Мой офис, мой гуманитарный центр (ты знаешь его), загнали за валюту какому-то голландскому еврею. А мне прислали бумагу в недельный срок очистить помещение. Я им, бля, сейчас очищу мозги.

Тяжелый мат повис под сводами бывшего дворца вдовствующей императрицы. Все бывшие: генералы — бывшие, дворцы — бывшие, коммунисты — бывшие и бывший Советский Союз. А в настоящем — пустота с мрачным будущим. Но Орлова можно было понять. Добрую половину мэрии и новых административных структур составляли его бывшие подчиненные. Конечно, было обидно от подобного отношения с их стороны.

— Ты что-то неважно выглядишь, — посочувствовал я ему.

— Да, — согласился он. — чувствую себя очень хреново. Надо бы махнуть на пару недель на Лазурное побережье, да каждый день то одно, то другое.

Он неожиданно наклонялся ко мне и тихо сказал по-английски:

— Ларссона убили.

— Как убили? — не поверил я.

— Еще не знаю подробностей, — прошептал Орлов. — Нашли мертвым около собственного дома. Часа два назад мне доложили. Ну ладно. Пока. Увидимся.

— Увидимся, — ответил я, надеясь, что этого никогда не произойдет. Но ошибался. Уж больно он был здоровый мужик.

 

X

— Руанова исчезла из больницы» — сообщил Беркесов, едва увидев меня.

— Как исчезла? — не понял я. — Вы же там развернули целую армию.

— Не знаю, — раздраженно отреагировал полковник. — И ничего не могу понять из того, что мне докладывают. Капитан Грибов находился неотлучно в палате. Он уверяет, что. Руанова лежала на койке с подключенными там разными трубками. Он отвел глаза в сторону, посмотрел куда-то на другую стену. Ну, предположим даже, что газету стал читать. Когда же он снова взглянул на койку, Руановой там не было. Все трубки висели, и даже ее халат остался на месте.

— Забавные вы мне рассказываете истории, полковник, — протянул я. — А ваши люди… не того? Когда вы их принимаете на работу, вы их проверяете на вменяемость или на пристрастие к наркотикам?

— Хватят острить, — устало произнес Беркесов. — Вы, кажется, прибыли сюда, чтобы поймать Койота, а не пьянствовать с разными антисоциальными элементами в мэрии.

— Вы имеете ввиду генерала Буркова или Топчака? — полюбопытствовал я.

— Вы знаете, кого я имею в виду, — ответил Беркесов. — Но вас, судя по всему, совсем не заинтересовало мое сообщение?

— Отчего же, — вздохнул я. — Очень даже заинтересовало. Но я, честно вам скажу, полковник, очень хочу спать. Утром разберемся.

— К утру она может сбежать так далеко, что мы ее не поймаем, — предположил Беркесов.

— Она уже так далеко, — уверил я его, — что вы ее уже никогда не поймаете. Впрочем, не понимаю, зачем она вам вообще нужна? Что вы привязались к несчастной одинокой женщине?

— Хватит! — резко оборвал мои разглагольствования Беркесов. Мне показалось, что он стукнет кулаком по столу. До этого, правда, не дошло. Полковник взял себя в руки, но продолжал нервно изливать мне свое недовольство:

— Я привязался к одинокой женщине? Разве не вы связали ее своими фантазиями с Койотом и, даже, как квартирный вор, проникли в жилище? А сейчас — я привязался к ней! Вы что, все вместе решили меня подставить? С этими эшелонами, с Койотом, с этими ваучерными мошенниками?

— Успокойтесь, Беркесов, — участливо посочувствовал я. — Что вы так разнервничались? Вам тоже надо отдохнуть. Узл�