VIII

Эшелоны с ракетными комплексами для Саддама Хуссейна, между тем, прибыли в Петербург, где были перехвачены людьми Беркесова и загнаны в тупик. О чем мне Беркесов сообщил рано утром. Что не утро, то какая-нибудь неожиданность, хотя никакой неожиданности в этих эшелонах не было. Их давно ждали. Но почему-то я совсем не обрадовался. Что-то, возможно, давний опыт, мне подсказывало, что и тут все будет не так, как мы планировали.

И я не ошибся.

Когда мы подъехали к товарной станции, где были остановлены эти проклятые составы, Беркесову прямо при выходе его из машины доложили, что охрана никого к платформам не подпускает. Охраны много, у всех автоматы Калашникова, пистолеты и даже армейские гранаты.

— Разберемся, — сухо отреагировал Беркесов и сказал несколько слов майору Шепелеву. Тот нырнул обратно в машину и стал нажимать какие-то красные кнопки на радиотелефоне.

На трех параллельных путях стояли ряды платформ с контейнерами для перегрузки на морские суда. Они были длинные, как автомобильные пробки на Тайм-сквер в часы пик. Создавалось впечатление, что из страны вывозится весь ее ракетный потенциал.

К Беркесову подскочил молодец в армейском полушубке без знаков различия, перепоясанный пистолетом. За его спиной маячили двое с автоматами. На платформах (мне показалось, что чуть ля не на каждой) стояли такие же парни в полувоенной форме с автоматами.

Саддам Хуссейн, видимо, денег не жалеет, подумал я, все делает с размахом, чуть ли не с помпой. Не хватало бы еще на платформах повесить транспаранты с надписями типа: "Привет героическому иракскому народу от доблестных ракетчиков бывшего СССР!".

Я позволял себе мысленно ерничать, не подозревая какие меня ожидают сюрпризы.

— Начальник группы охраны груза Белов, — представился молодец в полувоенной форме с пистолетом. В воздухе повеяло букетом из дешевого портвейна и технического спирта.

Беркесов назвался и предъявил постановление о задержания и проверке груза.

— Что проверять-то? — удивился Белов. — У меня все в накладных сказано. Все, как положено.

Мы прошли в небольшой домик, где находились какие-то конторы сортировочной станция.

— Что везете? — поинтересовался Беркесов, рассматривая предъявленные ему накладные.

— Металлолом, — засопел Белов. — Все ж написано.

— В контейнерах?

— Не моя забота, — огрызнулся начальник охраны. — В чем погрузили — в том и везу.

— Хорошо, — согласился Беркесов. — Сейчас вскроете мне выборно несколько контейнеров. Посмотрим, что у вас там за металлолом.

— Своей рукой пристрелю, — вдруг заорал Белов, вытаскивая из кобуры пистолет. — Только подойди к платформам!

Оставив накладные у Беркесова, он выскочил из помещения с пистолетом в руке. Но тут же влетел обратно уже без пистолета, сопровождаемый какими-то страшными людьми в касках, бронежилетах в с автоматами, очень похожими на израильские "Узи".

— Садитесь, — спокойно сказал Белову Беркесов. — Что вы вскочили?

И подняв голову на вошедших, приказал:

— Всех разоружить. Проверить документы.

У каждого персонально. Потом решим, что с ними делать.

Беркесов всегда был педантом и законником. Если бы он жил в Европе, ему бы как начальнику полиции цены не было.

— Разрешение на оружие есть? — спросил он Белова.

— Попался бы ты мне в Афганистане» — зло засопел Белов. — Я б тебе разрешение показал…

— Значит, разрешения нет, — резюмировал Беркесов. — Понятно. А при вскрытия контейнеров присутствовать будете?

— Полковник! — вдруг снова завопил Белов. — Тебе что, жить надоело? Ты вот эту бумагу посмотри. Это разрешение на вывоз без всякого досмотра. Ты видишь, чья эта подпись?

Под документом с печатью стояла размашистая подпись Руслана Хасбулатова.

— Вы так и будете мне по одной бумаге предъявлять? — спокойно спросил полковник. — Давайте уж все сразу.

Белов молчал.

— Обыскать! — приказал Беркесов.

— Меня?! — снова заорал Белов. — Ах ты, сука! Тварь!

В воздухе повис в спиртовом выхлопе тяжелый мат.

Спецназовцы Беркесова молча и быстро обыскали начальника охраны.

Откуда-то из-под полушубка вывалился еще один пистолет, а из бокового кармана пачка бумаг вперемешку с долларами в сотенных купюрах.

— Падло! — рычал Белов. — Пидар! Ты меня еще вспомнишь!

— Если не успокоитесь, — пообещал Беркесов, — прикажу надеть наручники.

Он просмотрел бумаги.

— Что же вы мне эту не показали? — спросил полковник Белова. — Здесь же более высокая подпись, чем на той?

— Посмотрим, что ты запоешь потом, — задохнулся от злости Белов. — Когда отправитель узнает, как ты здесь изгалялся!

— У меня такими бумагами, — разъяснял Беркесов, — два сейфа забиты. Вы нам еще поможете установить, кто их фабрикует.

Он обернулся к своим людям.

— Отправьте его на Каляева. Оформите задержание и протокол личного обыска. И личность заодно установите. Сдается мне, что он такой же Белов…

Мы вышли на пути. Спецназовцы уже согнали охрану к каменному забору и прохаживались между платформами. Один из них с погонами капитана подошел к Беркесову.

— Вскройте парочку контейнеров на ближайших платформах, — приказал полковник.

В этот момент я услышал шум автомобильных моторов. Я взглянул на дорогу. Около наших машин и автобусов спецназа остановились роскошный "мерседес” и микроавтобус "фольксваген". Из "фольксвагена" высыпали милиционеры в форме, а из "мерседеса" вышли двое и быстрым шагом прямо через железнодорожные пути направились к нам.

Я узнал их, как только они вылезли из машины. Видимо, назревал громкий скандал, поскольку одним из приехавших был лично мэр города Александр Топчак, а вторым — его заместитель из бывших авиационных генералов.

На суровом генеральском лице открыто читалось возмущение, но старая закалка заставляла его сдерживаться, то есть помалкивать.

Но эмоциональный профессор права не счел нужным скрывать свои эмоции, поскольку не видел для этого никаких причин.

— Василий Викторович! — закричал он» задыхаясь от быстрой ходьбы. — Что вы себе позволяете?

И не слушая ответа продолжал:

— На каком основании, я вас спрашиваю, вы задерживаете лицензированный груз и срываете график его доставки? Разрешите поинтересоваться, кто будет платить за простой океанских судов? Известно ли вам, что вы срываете всю программу социальной защиты малоимущих, которая…

Но тут мэр заметил меня и осекся.

В глазах его мелькнули тревога и удивление, а лицо автоматически расплылось в лучезарную улыбку.

— Майк! — воскликнул он. — Вы-то здесь какими судьбами?

— Хочу абонировать пару контейнеров, — ответил я. — Чтобы отослать домой коллекцию бриллиантов, собранную за время пребывания в вашей стране. Да никак не могу подобрать нужного размера. Все они какие-то маленькие.

— Вы все шутите, — еще шире заулыбался Топчак и, взяв меня под руку, отвел в сторону от Беркесова. — Вы мне обещали прийти сегодня в Аничков дворец. Там будет прием по случаю создания нового русско-американского торгового банка. Вы мне обещали. Тем более, что есть несколько дел, Майк, которые только вы можете разрешить к нашей взаимной выгоде. Придете?

— Подумаю. Посмотрим, как здесь дело кончится, — я сделал озабоченное лицо.

— Это вы подбили Беркесова задержать эшелоны? — спросил мэр.

— Нет. Это сделал его министр, но я не возражал. Мы не совсем уверены, что груз лицензирован, как вы уверяете, — я с интересом посмотрел на одно из светил Российской демократии. Неужели и он подрабатывает на саддамовских ракетах?

— Я не понимаю, Майк, — понизил голос Топчак. — Что случилось? Это же наше общее дело. Вы же тоже…

— Разберемся, — сказал я голосом полковника Беркесова, в то время как сам Беркесов и его люди начали вскрывать контейнеры.

— Товарищ Беркесов, — не унимался мэр. — Вы несете личную ответственность за сохранность всего, что находится в контейнерах. Я вам точно обещаю, что вы ответите за этот произвол!

— Я выполняю приказ, — огрызнулся с платформы полковник стоявшему внизу мэру. — Позвоните в Москву. Там вам скажут, что случилось.

— Я позвоню, — пообещал мэр. — Но не в ваше ведомство, а в администрацию президента!

Беркесов ничего не ответил, поскольку уже открыли контейнер и полковник сунул туда голову.

Я тоже вскарабкался на платформу.

— Ну, что там?

— Титан, — сказал Беркесов, стряхивая пыль и грязь с рукавов своего пальто. — Титан. Тоже интересно. Стратегическое сырье все-таки.

В прочих вскрытых контейнерах также содержались редкоземельные металлы, уникальные сплавы и тому подобное. Но никакого намека на ракеты или какое-нибудь сопутствующее им оборудование.

— Очень интересно, — сказал я. — Это что, не те эшелоны?

— Те, — еще раз сверился с накладными Беркесов. — Все правильно. Погрузили в Арзамасе. Получатель — Ленинградский торговый порт.

— А где ракеты? — поинтересовался я.

— Спросите что полегче, — Беркесов замерз и начинал злиться. — Черт знает чем должен лично заниматься начальник Управления! Идиотизм какой-то!

— Обыскать все контейнеры! — приказал полковник, спрыгнув с платформы И доложить лично мне. Составьте необходимый протокол досмотра.

Я уже был убежден, что никакими ракетами, по крайней мере в этих эшелонах, даже не пахнет. Мне стала понятна та истерика, которую мэр закатил Беркесову на сортировочной станции.

— Что это значит? — спросил я Беркесова, когда мы ехали обратно в город.

— Это значит, что нас обыграли в наперсток, — ответил полковник. — Чтобы мы не полагали себя слишком умными.

— Нас уже дважды обыграли в наперсток: сначала — с Койотом, теперь — с ракетами, — рассмеялся я, хотя мне было совсем не смешно.

— А что, вам жалко, — неожиданно заявил Беркесов, — если Хуосейн получит эти ранеты? Вам же лучше будет.

— Вот как? — удивился я, понимая, куда он клонят. — Нам то, может быть, и будет лучше. Только боюсь, что эти ракеты он нацелит не на нас, а на вас. И произойдет извечная история: вы сначала вооружите своего потенциального противника, а потом с ним же начнете воевать и петь: "Мы за ценой не постоим”. Кажется, так?

— Меня другое интересует, — проговорил Беркесов. — С ракетами мы разберемся. Вы слышали, как разорялся мэр на станции? Еще спасибо, что вас увидел, а то бы, наверное, драться полез. Значит, он эти эшелоны ждал и знал, что в них находится. Стал бы он из-за ракет так нервничать, даже если бы был в доле! Я его хорошо знаю. Он бы еще за сутки до прихода эшелонов куда-нибудь улетел: в Лондон или в Лозанну следить за недвижимостью. Значит, нам сообщили, что в эшелонах ракеты Хуссейна, а Топчак знал, что там валютное сырье. Кто же затеял подобную дезу и зачем?

— В вашей стране происходят такие занятные вещи сегодня, — согласился я, — что ничему уже удивляться не приходится. Эта деза может идти и специально по линии вашего ведомства, скажем, для очередного скандала, чтобы скомпрометировать и вас, я имею в виду вас лично, и Климова, да и Бог весть еще кого. В стране ныне действуют, как вам известно, пять-шесть мощных служб безопасности, отколовшиеся в свое время от всесоюзного КГБ. У каждой свои цели и свои методы, но все работают на профессиональном или околопрофессиональном уровне. Возможно, меня и убрали из Москвы только для того, чтобы эти эшелоны с металлом дошли до Петербурга. Все может быть.

— А как отреагирует ваше начальство на такой прокол? — без тени злорадства спросил Беркесов.

— Мне как-то все равно, — откровенно признался я. — Обидно, конечно, завершать свою карьеру такими двумя ляпами, как Койот и ракеты, но если подходить по большому счету — это все мелочь, которой, в принципе, даже не должны заниматься люди такого ранга, как вы и я. Это не наше дело. Да, кроме того, я все равно уже ухожу в отставку. Мой сменщик уже прилетел в Париж и ждет меня там. А я, признаюсь вам, Беркесов, чертовски устал.

— Вам можно позавидовать, — усмехнулся Беркесов. — Мое положение гораздо хуже. До отставки мне еще, как медному котелку, служить, а выгнать могут в любой момент.

— Нет, — возразил я. — Насколько мне известно, вас не только никто не собирается выгонять, но даже попытаются добиться вашего производства в генералы.

Беркесов вздохнул. Ему очень хотелось быть, если и выгнанным, то генералом.

— В настоящее время, — сказал он, глядя в толстое стекло, отделяющее нас от водителя, — президенту подана бумага от группы депутатов из бывших политзаключенных о необходимости немедленно снять меня с должности и чуть ли не отдать под суд за преступления. Они именно так и формулируют — "за преступления, совершенные в годы так называемого "застоя". Вы-то хорошо знаете, чем мы занимались в те годы и во имя чего. Но вы не пойдете за меня свидетельствовать. И я нервничаю, что могут привязаться к чему угодно. Койота не поймал, а упустил, ракеты проворонил, а вместо них задержал экспортный груз и ввел администрацию города в расходы по неустойке. Каждый день после вашего приезда в город я жду каких-то неприятностей, крупных неприятностей.

Он снова вздохнул, напоминая в профиль обиженного тапира.

Мне стало его жаль. Стоит ли из-за таких мелочей так расстраиваться.

— Не беспокойтесь, — утешил я Беркесова. — Если эта бумага подана на имя Президента, то она никогда до него не дойдет. В его администрации полно наших людей. Кроме того, в ближайшее время мы сделаем что-нибудь, чтобы о вас заговорили.

— Обо мне и так слишком много говорят, — зло выдохнул полковник, — и по радио, я но телевидению, и в газетах такое пишут, что читать страшно… Словно я Гиммлер какой-то.

— Я не об этом, — сетования Беркесова вернули мне хорошее настроение. — Надо будет вам провести одну-две громкие операции, ударив сразу по многим представителям власти. Да так, чтобы они все заткнулись.

— Вообще пристрелят, — отмахнулся полковник.

— Ну-ну, — не согласился я. — Не очень-то ныне стреляют по полковникам министерства Безопасности, особенно, если он занимает такой пост, как вы. Ну, а если и выгонят, то тоже я никакой трагедии не вижу. Вот ваш предшественник генерал Бурков уже президент совместного русско-американского банка. Будете у него вице-президентом. Сколько уже банков и разных фирм организовали ваши бывшие коллеги на деньги родной партии. Я без всякого укора говорю, а скорее с восхищением. Ваша контора, может быть, потеряла какую-то иллюзорную власть над душами, но зато приобрела реальную власть. Поскольку нет более реальной власти, чем власть финансовая.

— Еврейско-американская точка зрения, — мрачно не согласился со мной Беркесов, продолжая, видимо, думать о чем-то своем. — Власть над душами гораздо приятнее.

— Но это иллюзия власти, — продолжал я настаивать на еврейско-американской точке зрения. — Ибо власть над душами — это прерогатива Творца…

— Знаю, знаю, — неожиданно рассмеялся Беркесов. — В свое время вы настолько запудрили мозги отцу Гудко, что он до сих пор не может выйти из состояния комы. Мне кажется, что именно из-за вас его потянуло на стезю откровенного антисемитизма.

— Но я же не еврей, — в свою очередь рассмеялся я, вспомнив своего друга-священника.

— Зато постоянно цитируете евреев и даже этого не замечаете, — снова помрачнел полковник. — Наши пропагандисты старых времен в чем-то были правы, что все американцы — прислужники сионистов.

— Ваша беда заключается в том, что вы всегда были н, видимо, останетесь рабами придуманной вами же терминологии, — возразил я. — Это характерная черта примитивных народов.

— Если уж мы вспомнили об отце Гудко, — вздохнул Беркесов, — то, помнится, он вам на подобный пассаж ответил: "Примитивизм народов определяется его близостью к Богу".

Этим самым мне было дано понять, что все наши разговоры с отцом Гудко записывались на магнитофон, хотя Климов клятвенно уверял меня, что ничего подобного никогда не было.

— Кстати, а куда мы едем? — спросил я.

— Я еду к себе. Нужно доложить начальству о превращении ракет в редкоземельные металлы. И мне бы хотелось, чтобы вы при этом присутствовали.

— Может быть, мне самому позвонить Климову? — предложил я из чувства сострадания.

Беркесов ничего не ответил, но по его выражению лица было видно, что он по достоинству оценил мое предложение.

Мы приехали в филиал Управления Безопасности на Охте вблизи заросшего деревьями старого кладбища. Комплекс зданий за глухим каменным забором был более современным, чем торчащий в конце Литейного Большой дом с тюрьмой дореволюционного образца. И системы связи здесь были посовременнее.

Не успел Беркесов сесть в кресло в своем кабинете и приказать Шепелеву позаботиться о кофе, как по селекторной связи доложили, что начальник группы охраны груза Белов, задержанный при осмотре эшелонов, на поверку оказался Виктором Кобаненко, находящимся еще и во всесоюзном розыске. Он действительно был прапорщиком в Афганистане. В 1983 году, будучи в отпуске, в родном городе убил двух человек по бытовым мотивам, а точнее, спьяну, скрылся от следственных органов и пропал. В часть, естественно, не явился и всплыл только сейчас при столь опереточных обстоятельствах. Из его документов явствует, что он — Белов Виктор Иванович — заместитель начальника охраны сопровождения грузов транспортного управления организации п/я 34078 в Арзамасе-32.

Другими словами, лже-Белов работал именно в той организации, которая договорилась с Саддамом Хуссейном о передаче тому ракет за наличные деньги. Оставалось только выяснить, почему, погрузив ракеты, Белов-Кобаненко привез в Петербург металлолом? Не продал ли он кому-нибудь ракеты по дороге? если да, то, интересно, кому? Интересно хотя бы потому, чтобы узнать, у кого еще есть такие деньги?

— А почему Кобаненко, а не Кабаненке, — спросил я, рассматривая протокол предварительного допроса.

— Потому что у нас все грамотными стали. Видимо, это идет из справки бывшего всесоюзного розыска, — предположил Беркесов. — Но это детали. Сейчас мы с ним побеседуем, а в Москву позвоним после.

— Товарищ полковник, — ожил селектор. — Вас разыскивает мэр города.

Беркесов вздохнул.

— Переключите его на меня, — и взял трубку красного телефона. — Беркесов слушает.

Мэр, наверное, разразился очень длинной тирадой, поскольку Беркесов слушал краснея, закатывая глаза и вздыхая. Затем, прорвавшись в какую-то паузу, сказал:

— Да звоните кому угодно. Как только мы выясним нужные нам детали, мы освободим груз. На каком основании задержан Белов? На основании моего приказа. Он числится во всесоюзном розыске за два убийства. Вы этого не знали? Я надеюсь, что это так. Очень выгодно знать как можно меньше или вообще ничего… Нет, Александр Анатольевич, я не острю. Что вы говорите? Опять произвол КГБ? Соберите митинг "Мемориала". Мне это неинтересно. Я больше в КГБ не работаю… Да, здесь.

Беркесов протянул мне трубку.

— Майк, — сказал Топчак. — Вразумите вы Беркесова, что каждый час простоя вагонов обходится городу в полмиллиона рублей.

— Ничего страшного, — успокоил я его. — Я заплачу.

— Вам обоим очень нравится острить, я погляжу, — рассердился мэр. — Вам хорошо острить, ни за что не отвечая. А эти деньги мне придется платить из городского бюджета.

— Почти из собственного кармана, — посочувствовал я.

Топчак сделал вид, что не расслышал моей реплики.

— Майк, — более мягким голосом сказал он. — Вы обещали мне прийти на презентацию в Аничков дворец. Помните?

— Я, может, и забыл бы, — сознался я. — Но вы так часто об атом вспоминаете, что я постараюсь прийти. Если, конечно, меня отпустит полковник Беркесов.

Топчак хохотнул, но не очень уверенно, и, сказав "До встречи", повесил трубку.

— Вообще-то это совсем не в его духе так светиться, — не обращаясь ни к кому, проговорил Беркесов и нажал кнопку селектора: "Приведите этого Белова".

Видимо, за эти пару часов, как мы так шумно расстались на сортировочной станции, подчиненные Беркесова сбили с Белова почти всю спесь. Да к тому же он еще и протрезвел.

Полушубок его где-то остался и, когда его привели, на нем была армейская гимнастерка с отложным воротником, бриджи, заправленные в яловые сапоги, и ремень из кожзаменителя офицерского образца. Лицо было бледным, глаза бегали с меня на Беркесова.

— Садитесь, Виктор Иванович, — «казал полковник. — Мы с вами уже познакомились на станции, но, если вы забыли, я представлюсь снова. Василий Викторович Беркесов, начальник Управления Безопасности Петербурга. Я буду с вами откровенен, поскольку у меня мало времени. Те убийства, которые вы совершили на территории ныне суверенной Украины, гражданин Кобаненко, меня не очень волнуют. А вас, я уверен, очень волнуют. Так вот, если мы сейчас достигнем взаимопонимания, вы вернетесь к своим эшелонам в качестве начальника охраны с моими извинениями за задержание. Хотя, согласитесь, вы вели себя крайне грубо. В противном случае я передам вас уголовному розыску, который, я убежден, доставят вас в наручниках в Киев, где вас с нетерпением ждут, мак мне кажется, уже скоро десять лет.

— Товарищ начальник, — спокойно ответил Белов-Кобаненко. — Вы все это очень красиво рассказали. Только прежде, чем я буду отвечать на ваши вопросы, позвоните, пожайлуста, в Москву по телефону. Дайте, я его вам напишу. Позвоните я скажите, так мол и так: я Белова из Арзамаса арестовал и вое такое. А потом поговорим.

Белов размашисто написал номер телефона и подал его Беркесову. Тот мельком взглянул на цифры и нажал кнопку звонка. Вошел дежурный.

— Уведите задержанного, — приказал полковник. — Только недалеко. Он еще будет нужен.

— Надеюсь, он вам написал не номер телефона генерала Климова? — поинтересовался я, когда Белова увели.

— Нет, — медленно проговорил Беркесов. — К сожалению, нет. Если бы это был телефон Климова, было бы многое понятно. А это телефон его прямого начальника — замминистра безопасности Анохина.

— Анохина? — переспросил я. — А разве его не уволили? Я имел данные, что он расстался с КГБ сразу же после августовского путча.

— Его хотели было турнуть еще при Бакатине, — согласился Беркесов. — Но что-то помешало. Его вывели в действующий резерв. Есть у нас такая процедура, а потом вывели из резерва и поставили…

— На модернизацию, — подсказал я. — У вас генералы КГБ проходят те же процедуры, что в нашем флоте линкоры. Кажется, уже совсем устарел и надо сдавать его на слом, а, смотришь, прошел модернизацию и стал еще сильнее, чем был.

Беркесов поморщился. Он вообще не любил никаких аналогий, а тем более между генералами КГБ и линейными кораблями. Генералов он, конечно, считал более сильными.

— Ладно, — сказал я. — Соедините меня с Климовым.

Климов выслушал меня спокойно.

— Понятно, — резюмировал он мое краткое сообщение. — Анохин у нас сейчас замминистра по научно-техническому обеспечению. И вовсю занимается заключением договоров. По-вашему, бизнесом. Все это очень любопытно. Пусть Беркесов как следует вывернет этого Белова наизнанку. Скажет, мол, звонил по этому телефону, а там ответили, что знать ничего не знают. Впрочем, там так бы и ответили. И если удастся, то и письменные показания с него сдерет. Может, у него еще какие-нибудь телефоны или фамилии в голове затерялись. Впрочем, дай мне Беркесова, я ему сам все скажу, а то ты чего-нибудь перепутаешь. Еще ляпнешь этому Белову ваше знаменитое: "Вы можете не давать никаких показаний". Наш народец к такому обращению еще не привык. — И генерал засмеялся своим тихим, характерным смехом.

Беркесов взял трубку и начал свое монотонное: "Да, товарищ генерал, конечно, товарищ генерал, все выясним, товарищ генерал".

Он сам уже был без пяти минут генералом, а в душе остался капитаном, каким был, когда мы впервые встретились. Такова судьба всех, кто делает быстрые карьеры в организациях, построенных по образцу военно-монашеских орденов.

В разговоре с вышестоящим всегда будь скромен, но не подобострастен. Смотри не в лицо вышестоящего, а на кончики своих сандалий.

Беркесов повесил трубку с видом некоторого облегчения. Излить душу начальнику, особенно после провалившейся операции, всегда полезно. Это очень облегчает душу. Я, кстати, вспомнил, что все это надо будет рассказать Биллу Трокману, который, конечно, тоже возрадуется.

А мне еще предстоит облегчить душу.

Беркесов приказал снова привести Белова-Кобаненко;

— Зря вы пытаетесь запутать следствие, гражданин Кобаненко, — начал полковник. — По этому телефону вас никто, естественно, не знает. Тем более что это телефон какой-то частной фирмы, обеспечивающей желающих сексуальными услугами на дому. Вы можете в этом сами убедиться, позвонив по телефону. Код Москвы 095.

Белов-Кобаненко молчал, покусывая губы. Лицо его рдело красными пятнами самых причудливых форм и размеров.

— Твари, — неожиданно проговорил задержанный и попросил у Беркесова закурить.

— Не курю, — сухо ответил полковник. — И вам не советую.

Он сделал мне глазами знак, чтобы я не вздумал угощать Кобаненко сигаретами.

— У вас мало времени, — продолжал Беркесов. — Покурите в камере… или на свободе. Но прежде в любом случае вам предстоит ответить на ряд вопросов.

— То, что на мне мокрое висит, — это одно дело, — сказал Кобаненко. — Но по поводу груза не понимаю, что вы хотите узнать. Здесь все в полном ажуре. Все законно. И мои документы не туфта, а самые настоящие, хоть и выданы на другую фамилию. Но это сейчас моя фамилия. Белов я сейчас, Виктор Иванович.

— А чего пистолетом тогда махали на станции? — поинтересовался полковник. — Если все законно, то зачем так буйствовать?

— Пьяный был сильно, — признался Кобаненко. — Не понял я, кто вы такие. Думал, банда какая. Груза там на миллиарды рублей. Если бы понял правильно, что вы чекисты, а не рэкетиры всякие черножопые, то и слова бы не сказал. Все сам показал бы. Все открыл бы сам и при вас запломбировал. Я ж не первые эшелоны сопровождаю. В такие перепалки попадал, что и вспомнить страшно. Около тридцати человек за два года потеряли. Прямо через пулеметный огонь приходилось идти, как во время войны.

— Где же это так? — с деланным удивлением спросил Беркесов.

— Где? — переспросил Кобаненко. — На юге, например. Пока через территорию Чечни проскочишь, хлебнешь, как говорится, на всю оставшуюся жизнь.

— Тоже металлолом вывозили? — Беркесов потянулся в кресле, всем своим видом демонстрируя сочувствие к допрашиваемому.

— Всякое возили, — уклончиво просипел Кобаненко.

— Ну, хорошо, — не стал уточнять Беркесов. — А как вы на эту работу попали? Расскажите. Вы же знали, что числитесь во всесоюзном розыске. Где документы липовые раздобыли? Рассказывайте!

История Белова-Кобаненко оказалась занятной, хотя и не очень оригинальной. Прибыв в родной город на Украине в отпуск из Афганистана, где он служил старшиной конвойной роты в одной из тюрем Кабула, Виктор Иванович, должно быть, забыв, что он уже находится дома, зарезал прямо на танцплощадке каких-то двух девиц ("блядей", как он выразился), осмелившихся в чем-то ему отказать. Был взят прямо на месте преступления, поскольку явно не понимал, что совершил что-то предосудительное. "Подумаешь, двух блядей кокнул!" — объяснял он следователю местной прокуратуры, который, видимо, проникся значимостью высокогражданственного поступка Кобаненко, так как отпустил его домой под расписку о невыезде. Кто-то дома, наверное, объяснил Кобаненко, во что ему в принципе может обойтись это двойное убийство, поскольку у него все-таки хватило ума в ту же ночь сбежать из города. Он это сделал вовремя, так как утром за ним приехал наряд милиция. Прокурор города не оценил широты натуры одного из своих подчиненных и приказал немедленно взять Кобаненко под стражу. Тем более что обе "бляди", как выяснилось, оказались несовершеннолетними школьницами: одна из 9- го класса, а другая — из 8-го. Искала Виктора Ивановича и военная прокуратура, поскольку из части пришла бумага о том, что прапорщик Кобаненко, едучи в отпуск, захватил с собой пяток пистолетов системы Макарова. Виктор Иванович это категорически отрицал. "Это кто-то уже под меня сработал, — сказал он. — Я даже свой собственный пистолет чин-чинарем сдал перед отпуском, как положено. Хотя мог и не сдавать. Никто бы и не заметил".

Беркесов не стал углубляться в эту тему. Сейчас, когда с армейских складов воруют стратегические ракеты, выяснять судьбу пяти пропавших несколько лет назад пистолетов было бы пустой потерей времени.

Сбежал Виктор Иванович в Среднюю Азию. Связался с уголовниками. Среднеазиатские уголовники — это народ особый. Во все времена от ханов до наших дней они всегда действовали под жестким патронажем властей придержещих. Чувствовал себя Виктор Иванович неуютно. Он не был уголовником. Он был обычным убийцей, взрощенным армейским беспределом. Разница тут очень большая. Это понимали и уголовники. Сначала хотели Виктора Ивановича, справив ему, конечно, новые документы, отправить на год-два в зону для перевоспитания, но тут судьба смилостивилась над беглым прапорщиком, и крупный пахан взял его к себе телохранителем. Пахан был узбеком и лучше других знал, насколько ненадежно вручать ответственность за свою жизнь своим соплеменникам. Зарежут за арбуз. Было у него четверо телохранителей. Все русские. Жил пахан с размахом: трехэтажный дом, огромный сад, в пруду всякая диковинная птица плавала и осетры водились. Но павлинов не было. А это означало, что человек он большой, но не очень. Павлин говорит не только о степени достатка, но и о положении в обществе. Занимался пахан рэкетом в городе и области, платил хорошо и не был гомиком, чего Кобаненко очень боялся. Девиц же к нему приводить входило в обязанности телохранителей и провожать тоже. "Только не режь их, дорогой, если тебе не дадут", — шутил пахан, хотя Кобаненко никогда ему не рассказывал о своем прошлом.

Как-то он вместе с другим телохранителем сопровождал пахана на местный базар, с которого тот брал стабильную дань. На базаре все знали пахана. Торговцы и милиция были одинаково почтительны.

Неожиданно какой-то пожилой туркмен бросился на пахана с ножом.

Времена еще были достаточно патриархальные: огнестрельного оружия на руках было мало и применялось оно публично в редчайших случаях. Работали главным образом ножами и заточками. Киргизы иногда луки применяли, но тоже в исключительных случаях.

Туркмен, видимо, стреляный воробей, применил известный азиатский прием: прыжок-полет с вытянутой рукой с зажатым в ней тридцатисантиметровым ножом.

Кобаненко успел встать между ним и паханом и получил нож в грудь. Второй телохранитель без секунды промедления пристрелил туркмена.

Пахан и глазом не моргнул, а только вдвое увеличил дань, которую ему платил рынок. Начальник милицейского поста на рынке, толстый майор, плача, проводил пахана до машины, передав ему целый дипломат денег: собственный бакшиш за целый рабочий день. Ведь все случилось на его объекте. А Кобаненко увезла скорая помощь. Пахан посетилегоe в больнице.

подарил 20 тысяч рублей и лекарства какого-то "американского" достал. "А то бы концы отдал”, — объяснил Кобаиеико.

Выписался он из больницы через пару месяцев. Пахан встретил его как родного. В Азии ценят преданных людей, а уж того, кто кровь пролил за хозяина, ценят вдвойне. И повышают. Повысили и Белова-Кобаненко. Пахан рассказал ему, что о подвиге на базаре прослышал большой человек. Тот самый человек, которому пахан ежемесячно сдавал 70 % своего заработка. И хочет взять Кобаненко к себе. Жалко отдавать, но перечить такому человеку нельзя. Сидели всю ночь, пили коньяк, а под утро пахан подарил ему сберегательную книжку на предъявителя, где значилось 50 тысяч рублей.

То, что новый хозяин человек большой, Кобаненко понял не только по павлинам, важно расхаживающим по огромному роскошному парку, не по сказочному дворцу, стоявшему на пригорке, откуда к чудесному озеру сбегали широкие мраморные лестницы, а по поведению пахана. Пахан — человек жесткий и гордый, постоянно подчеркивающий свою независимость, — едва ли не падал ниц перед маленьким чернявым человечком, восседавшим на подушках в шелковом халате. Человечек был первым секретарем обкома КПСС, о чем свидетельствовал портрет Ленина над его головой. Кобаненко уже тогда обратил внимание, что уж больно у Ленина на том портрете глаза раскосые, как у китайца. Позднее знающие люди рассказали ему, что именно так вождь мирового пролетариата и выглядел: весь в отца-калмыка. Портрет этот считался секретным, и получил его секретарь обкома из Москвы за очень большие деньги.

Область занимала территорию бывшего эмирата, но, наверное, ни один из эмиров не пользовался такой властью и не жил в такой роскоши, как нынешний секретарь обкома, попавший на свой пост уже после многих скандальных разоблачений следователя Гдляна. Телохранителей у него было 46 человек. Командовал ими мрачный майор-узбек из местного КГБ. С хозяином говорил только на своем языке. Всем остальным к хозяину обращаться запрещалось.

Поначалу служба была нетрудной. Охранял Кобаненко территорию парка, жил в небольшом домике, где располагалась охрана. Кроме майора, почти все были русские, в большинстве прошедшие Афганистан. Сам майор тоже как-то обмолвился, что бывал в Афганистане по линии своей службы. Кормили хорошо. По выходным от хозяина приносили коньяк и вино, примерно по полбутылки на нос. Платили 1200 рублей в месяц. С Кобаненко, как, впрочем, и со всех остальных, взяли подписку о неразглашении под страхом лишения свободы сроком до 7 лет. Но все хорошо знали, что никто никакого срока тебе давать не будет, а просто пришьют и дело с концом. С паханом все было также и без всяких подписок.

У нового хозяина был гарем. Самый настоящий гарем по всем правилам. У входа в гарем висел его собственный портрет в костюме с галстуком, со звездой Героя Соцтруда и орденом Ленина: Был и евнух, непонятный человек лет сорока, всегда молчавший. Поговаривали, что ему отрезали язык. Но, вроде, язык у него был. А распоряжалось в гареме какое-то существо в чадре. Без чадры никто это существо не видел. Покрикивало оно на охрану низким женским голосом, а из рукавов торчали красные огромные лапищи, подковы только ломать. Кобаненко склонялся к мысли, что это тоже был евнух с причудами. А молчаливый евнух как-то пропал. Голову его мертвую обнаружил Виктор Иванович в выгребной яме. Может, отрублена была, а может, его просто в дерьмо засосало, только голова и торчала. Там часто находили головы, поскольку среди достопримечательностей секретарского дворца была еще и подземная тюрьма. Кобаненко приходилось в ней не только бывать, но и дежурить. Камер, как таковых, в тюрьме не было, а были забетонированные ямы, где сидели в цепях и колодках какие-то люди. Вроде, русских среди них не было. Числились они по номерам. Кормили их хлебом и водой через день. Заключенные выли и кричали, но ничего членораздельного, по крайней мере в присутствии Кобаненко, не говорили.

Сам хозяин иногда тюрьму посещал. Стоял над ямами, светил в них фонарем и иногда о чем-то говорил с узниками на своем языке. Говорил медленно и значительно. Заключенные что-то нервно визжали в ответ. Уходя, хозяин давал инструкцию накидать в какую-нибудь яму скорпионов, змей или крыс, налить холодной воды и тому подобное. Зверинец обслуживали два сменяющихся таджика в милицейской форме без погон. Сам Кобаненко этим не занимался, поскольку всю эту нечисть еще со времен Афганистана боялся пуще смерти.

Все остальное Кобаненко не очень удивляло. Он сам проходил службу в спецтюрьме НДПА в Кабуле, где кое-что было и почище.

Удивило другое. Как-то майор-узбек вызвал его к себе и вручил ему удостоверение прапорщика КГБ, из которого явствовало, что прапорщик Белов Виктор Иванович проходит службу в подразделении охраны. И стоял номер воинской части. Вместе с удостоверением ему вручили и комсомольский билет, аккуратно высчитывая каждую получку взносы.

С территории особняка никого не отпускали, кроме тех, кто сопровождал хозяина, уезжавшего на одной из пяти автомашин, среди которых особо выделялся американский лимузин "Линкольн-Континенталь". В него помещался сам хозяин и семь человек охраны, не считая водителя. Кто-то сказал Кобаненко, что на такой машине, только похуже, ездит сам американский президент. Впереди и сзади тоже ехали машины с охраной. Когда кавалькада выезжала из ворот, к ней спереди и сзади пристраивались милицейские газики и вели колонну, сверкая сигнальными огнями и воя спецсиренами. Кобаненко никогда в этих машинах не ездил. Да и не очень стремился.

Примерно через полгода его новой службы всем свободным от дежурств охранникам было приказано построиться недалеко от того домика, где они жили. Появился сам хозяин, в строгом костюме со звездой Героя и орденом Ленина, держа в руках какие-то бумаги. Приближались первомайские праздники, за которыми по традиции шел День Победы. Хозяин зачитал приказ о поощрениях. Кому-то премию в три оклада, кому-то медаль. Кобаненко услышал свою новую фамилию и с удивлением узнал, что за успехи в службе ему присваивается звание лейтенанта. Все было, как положено: сменили удостоверение и увеличили жалование до 1500 рублей.

Потом был торжественный обед с коньяком и вином. А дальше служба потекла как обычно. Ни телевизора, ни радио у охраны не было. У хозяина, конечно, телевизор был — большой, кажется, японский. Какие-то толпы показывали с транспарантами. Все как обычно и неинтересно.

Хозяин стал часто куда-то уезжать, иногда пропадая на несколько недель. Стали пропадать и телохранители. Уезжали с хозяином и не возвращались. Пропал и майор-узбек. Охраны осталось человек 15, не больше. Почти все лейтенанты, несколько прапорщиков. Евнух в чадре ткнул своим толстым пальцем в Кобаненко и оказал по-русски: "Ты — старший". Но на службе это никак не отразилось.

На следующий день дежурил Вектор Иванович у ворот, когда через них проехал "Континенталь" хозяина. Машина притормозила. Хозяин был без охраны, только с шофером. Он опустил стекло и сказал: "Товарищ Белов, зайдите через час ко мне".

Подменившись, Кобаненко пошел в особняк. Хозяин принял его в небольшой комнате, строго обставленной в официозном духе, без всяких ковров и антиквариата, бее жар-птиц и павлинов. Столы, стулья, и портрет Горбачева на стене.

— Товарищ Белов, — спросил хозяин, — как вам служба у нас?

Белов ответил, что все нормально, службой доволен. Хотя, если говорить правду, все это его начинало угнетать. Иногда с паханом и напиться можно было от души, и девку склеить, в кино сходить или там на футбол. В Кабуле и то было вольнее. Бывала даже мысль рвать отсюда, да было боязно и за прошлое, и за будущее. Опять дезертирство? Ведь все-таки на службе, и все прошлые грехи ею закрыты. Пока, во всяком случае.

— Товарищ Белов, — продолжал первый секретарь, не мигая глядя на Кобаненко своими раскосыми глазами. — Вам будет оказано большое доверие.

Виктор Иванович не знал, что ответить. "Служу Советскому Союзу", — вроде было не к месту. "Спасибо", — тоже как-то не годилось в данном случае. Промолчал.

— Завтра поедете со мной, — сказал хозяин. — Документы оставьте в части.

И вручил Белову обычный гражданский паспорт.

Вернувшись в общежитие охраны, Белов полистал свой новый паспорт. Все было правильно, только в графе прописки значился адрес по какой-то Торфяной улице с указанием номера дома, но без квартиры. Прописка была временной.

Утром следующего дня, впервые с начала службы, выехал Виктор Иванович за ворота секретарского поместья. Сидел на заднем сиденье какого-то огромного лимузина, марки которого не знал. "Линкольн-Континенталь" хозяин оставил дома на профилактику.

Выехали из города, свернули куда-то в степь и подъехали к бетонному забору с глухими железными воротами. Что уж там сделал хозяин или его шофер, Белов сказать не может, но ворота бесшумно разошлись и машина въехала на территорию, внешне напоминающую территорию обычной воинской части. Белые трехэтажные домики, ровные, посыпанные песком дорожки, стенд с членами Политбюро, аляповато рисованные плакаты с прищурившимся Ильичом: "Верной дорогой идете, товарищи!", с лозунгами "Слева КПСС!" и "Народ и партия едины". Для военного городка-гарнизона было все. Только не было военных. Те, кто попадался у зданий, были в штатском, а на КП стояли какие-то парни в зеленых комбинезонах, но без оружия и знаков различия.

Подъехали к чистенькому, приятному трехэтажному домику, на котором кумачево рдел транспарант — "Коммунизм — это молодость мира и его возводить молодым". Вошли внутрь. За приветливо открытой стеклянной дверью оказалась наглухо закрытая железная, а может, — и броневая. На двери был диск наподобие телефонного. Хозяин набрал несколько цифр, и дверь бесшумно отъехала в сторону. За ней оказалось двое охранников в синих джинсовых комбинезонах. При виде хозяина они вскочили, но не вытянулись смирно, как ожидал Кобаненко, а склонились в низком поклоне. На вид оба были русскими. Хозяин не удостоил их даже взглядом и прошел к другой двери с наборным замком. Открыл ее, и они очутились в кабине лифта. Кнопок в лифте не было. И вообще ничего не было. Как лифт управляется, Виктор Иванович так и не понял.

Вышли они в обширном помещении, освещенном лампами дневного света. В помещении чуть ли не до потолка стояли ящики, кажется, стальные и опломбированные. Может, кто в помещении и был, но Кобаненко никого не заметил. Тем более что хозяин прошел через помещение быстрым шагом, вывел Кобаненко в тусклоосвещенный коридор, в конце которого вниз вела железная лестница, похожая на корабельный трап. Лестница привела еще к одной стальной двери, закрытой изнутри, но снабженной звонком. Первый секретарь позвонил, дверь открыли какие-то парни с азиатскими мордастыми лицами. При виде хозяина они не продемонстрировали никаких внешних признаков безграничной преданности, а только вопросительно на него посмотрели. Хозяин сделал какой-то знак рукой. Один из присутствующих, повинуясь знаку, взял со стены связку ключей и открыл внутреннюю дверь, которая в отличие от всех прочих дверей отворилась с лязгом. Дверь вела в небольшой предбанник, в конце которого была еще одна дверь, обитая войлоком. Охранник открыл ее большим ключом из связки.

Пахнуло сыростью, дерьмом и еще какими-то страшными и непонятными запахами. Вместе с гаммой отвратительных запахов на вошедших обрушился чей-то страшный крик. Даже не крик, а животный вой или рев. Такое можно услышать, когда неумелые руки режут свинью, только здесь было значительно ниже тональностью. Кобаненко стало страшно. Ему, при его авантюрно-бесшабашной натуре (чужая жизнь — копейка, а своя — рупь), по-настоящему страшно бывало редко.

Один раз в Кабуле, когда на глазах убили двух его приятелей, а его почему-то нет. Откуда прилетели пули, никто не заметил. Из-за какого-то забора. Глядя на убитых сослуживцев, Кобаненко ждал своей пули, но она так и не прилетела. Долго потом не мог уснуть. Выручили наркотики. Второй раз стало страшно после случая на танцплощадке, когда уже после допроса протрезвел и понял, что нужно немедленно бежать.

И вот сейчас. Куда его ведут? Мысль работала лихорадочно. Хозяин не в счет — его он вырубит одним мизинцем. С гориллой в джинсовом комбинезоне придется сложнее, но если с него начать, пока идет впереди, неожиданным ударом сзади по шейным позвонкам — может, справится. Безотчетный страх всегда придает решимости. Но разум победил страх. Если даже он и прикончит обоих, как отсюда выберется? Коль вспомнить, как они сюда добирались… Усилием воли взял себя в руки, стараясь успокоиться.

По мере того, как они втроем шли по полутемному, грязному, пропахшему дерьмом и падалью коридору, источник воя приближался. Наконец, парень в джинсовом комбинезоне остановился у одной на дверей с зарешеченным оконцем и вопросительно посмотрел на хозяина. Страшный вой, давя на уши, доносился именно из-за этой двери.

Кобаненко и раньше слышал, что в республике подземных тюрем едва ли не больше, чем школ и больниц вместе взятых, но не предполагал, что они могут оказаться под любым, внешне ничем не примечательным домиком.

Первый секретарь жестом приказал открыть дверь.

От волны воя, вони и гнили у Кобаненко потемнело в глазах и закружилась голова. Хозяин вошел в камеру, взмахом руки предлагая Белову следовать за ним.

Примерно в полутора метрах от входа в камеру начиналась забетонированная яма глубиной около двух метров. У одной из стен ямы сидел голый человек, воя и ревя. Его руки, как у распятого, были прикованы к вделанным в бетон стен кольцам, а ноги — к таким же кольцам, вделанным в бетон дна. А в его промежности, поедая половые органы, копошилось два десятка огромных крыс.

Кобаненко с первого взгляда узнал в поедаемом крысами смертнике майора-узбека, командовавшего их подразделением и исчезнувшего пару недель назад. Майор выл и ревел, но глаза его были пустыми и неподвижными. Видимо, сделали какой-то укол, чтобы быстро не потерял сознание от шока или страха. Чтобы успел осознать вину, как говорили в Афганистане, сажая на железный кол специальной выковки. Азия!

Виктору Ивановичу не столько страшно было смотреть на своего бывшего командира и слушать его уже нечеловеческий вой, сколько нюхать этот запах, исходивший из ямы, где крысы, залезая друг на друга, толкаясь в крови, растекающейся между ног майора по дну ямы, подмешивали к вою убиваемого свой азартный и пронзительный визг.

Хозяин взглянул на Белова-Кобаненко и сказал: "Порошок этот специальный. Американцы придумали для сельского хозяйства. Привлекает грызунов и убивает их. А для человека безвреден. Нам прислали для подъема сельского хозяйства".

Он хрипло рассмеялся, видимо, охмелев от наблюдаемой картины, которая доставляла ему какое-то наркотическое удовольствие. Подмигнув, он сказал Виктору Ивановичу, давясь от смеха: "Мы ему яйца и хер этим порошком намазали. Крысы умрут раньше, чем он".

Глаза хозяина блестели. Он что-то закричал в яму на своем языке, затем растегнул брюки и стал мочиться на голову несчастного майора. А затем, к величайшему удивлению Кобаненко, визжа и задыхаясь, стал онанировать, прыгая прямо на краю ямы. Белову-Кобаненко показалось, что хозяин сейчас прыгнет в яму и сольется с майором, крысами и кровью в каком-то страшном экстазе. Белов прислонился к стене, чтобы не упасть.

Первый секретарь застегнул брюки. Вытер платком пот со лба и, тяжело дыша, сказал: "Доверие было оказано. Не оправдал. В ЦК вызывали… Подвел. Пусть умирает долго, как пес, в подвале".

Виктор Иванович не помнил, как они снова оказались на свежем воздухе. Он окончательно очнулся, сидя вместе с хозяином в какой-то беседке за столом, на котором стояла ваза с фруктами и хрустальный графин с коньяком. Наливал коньяк в стопки человек в джинсовом комбинезоне.

— Доверие будет вам оказано, товарищ Белов, — мягко улыбаясь, говорил хозяин, смакуя коньяк. — Пей, товарищ Белов, не стесняйся. Ой, хороший коньяк. Закуси гранатом. Очень хорошо идет.

Виктор Иванович чувствовал, что если он сейчас что-нибудь съест или выпьет, его тут же вывернет наизнанку прямо на накрахмаленную скатерть стола. Даже немного стыдно стало, что он такой слабак. Наверное, из-за запаха этого американского порошка.

Доверие, которое ему, по-видимому, от нехорошей жизни постоянно обещал оказать хозяин, проводя параллельно такую мощную морально-психологическую обработку и демонстрируя, что ждет того, кто доверия не оправдает, — свелось к сопровождению грузов. Грузы были различные: от помещавшихся в дипломат пакетов до целых эшелонов и автоколонн. Так Виктор Иванович совершенствовался в своей нынешней профессии.

Многое он за это время увидел, хотя мало понял. Целые эшелоны загонялись под землю в местах, где на географической карте зеленели сплошные пятна тайги, а то и синели озера. Входил эшелон в тоннель и шел по тускло освещенному тоннелю часов пять. Подходил к подземному полустанку, где Белова встречали какие-то непонятные люди в еще более непонятной форме, принимали эшелон, а ему давали расписку в принятии груза и ставили на ней тот же самый штампелек, что уже стоял на сопроводиловке. Штампельки бывали разные, но затейливые. Чаще всего в виде красивых восточных орнаментов. У хозяина их была целая коробка, хранящаяся в сейфе вместе с толстой пояснительной книгой. Шеф долго водил пальцем по страницам книги, шевеля губами, как школьник, затем выбирал нужный штампелек и ставил, отдавая Виктору Ивановичу и напоминая об оказанном доверии.

Эшелоны уходили куда-то дальше под землю, а Виктора Ивановича на диковинного вида дрезинах доставляли на свет Божий до ближайшей легальной станции, в комендатуре которой ему без лишнего слова отмечали командировку: лейтенант Белов прибыл-отбыл.

Иногда ездил просто с паспортом и командировку не отмечал. Но командировочные получал всегда: 7 рублей 50 копеек суточные, 3 рубля 60 копеек — квартирные. Сдавал хозяину отчеты по командировке: сколько и где истратил. Хозяин или кто-то из бухгалтерии обкома эти отчеты внимательно проверял. Хозяин журил за потраченные деньги.

— Что-то у вас, товарищ Белов, в последней командировке 75 рублей не сходятся, — говорил он, хитро щуря свои азиатские глазки. — Пили, наверное?

Действительно, Кобаненко начал сильно пить, хотя еще и пытался держать себя в руках. Выпить он любил всегда, напиваясь порой до бесчувствия, но это было временами, так сказать — для разрядки. Но тут появилась потребность пить чуть ли не ежечасно. Водку возил в термосе. Когда ездил один, вроде, сходило, а когда с командой, то такое не скроешь. Кто-то и настучал. Зная, что к таким проступкам, если они не вредят делу, хозяин относится снисходительно, Виктор Иванович все-таки соврал: "Свитер купил за 70 рублей. Холодно было. Боялся простудиться". Хозяин улыбнулся: "Ладно, знаем мы эти свитера". Сам он последнее время стал проще и доступнее. Тоже куда-то постоянно ездил, летал на личном самолете, пропадая на неделю, а то и больше.

Поместье почти опустело. Исчез гарем, почти никого не осталось из охраны, пропали павлины. Все как-то приходило в запустение. На входе в поместье стали дежурить какие-то люди в милицейской форме. Однажды вернувшись из командировки, Кобаненко увидел, что подземная тюрьма уничтожена. Вокруг еще валялся строительный мусор, но само место уже асфальтировали. Работало два катка. А домик охраны, оказывается, в его отсутствие сгорел вместе с немногими личными вещами Виктора Ивановича. Хорошо, что хозяин перед пожаром приказал все документы и сберкнижки перенести к себе в сейф.

— Не горюй, товарищ Белов, — успокоил его первый секретарь. — Новый построим. Еще лучше будет. А пока поспи у меня в особняке.

Особняк тоже уже был не тот. Многие помещения и комнаты были пустыми. Исчезли богатые ковры, закрывавшие атласную обивку стен и мозаичный паркет пола, пропали драгоценные вазы и картины, старинное оружие и роскошная мебель.

— Переезжать скоро будем на новое место, товарищ Белов, — улыбался хозяин.

"Не в тюрьму ли?" — мелькнула у Белова-Кобаненко злорадная мысль.

Переночевал он на диване в какой-то комнатенке рядом с пищеблокам, а утрем вместе с хозяином поехали в то таинственное место, где крысы съели заживо несчастного майора-узбека. Ехали на бежевой " Волге”. Лимузины тоже куда-то исчезли.

Первый секретарь был в хорошем настроении. Сказал, что пошлет Виктора Ивановича с поручением в Москву, а потом отпустит в отпуск на два месяца. Если надо, даст бесплатную путевку в санаторий ЦК. И показал Виктору Ивановичу сберкнижку на предъявителя. У того захватило дух: 300 тысяч рублей. Да и на старых книжках было уже тысяч 150. Можно было постараться закосить, уйти на покой, купить дом, машину, да и зажить по-человечески.

— Это премия, когда вернешься, — сказал хозяин, спрятав сберкнижку к себе в карман.

Приехали на базу. Остановились у открытых ворот, откуда выходила колонна закрытых грузовиков. Примерно такую колонну Виктор Иванович сопровождал как-то до Челябинска, приведя ее почти на такую же базу, похожую на военную, но без военных. Там, правда, ходили не в джинсовых комбинезонах, а в ”ненаших" куртках защитного цвета.

Кабинет на базе у хозяина был скромным. Никаких излишеств. Полированная мебель. Стол для совещаний. Японский телевизор. Портрет Маркса. Стадо телефонов. На особом месте аппарат, украшенный гербом СССР. Даже скромнее, чем в самом обкоме, в центре областной столицы — бывшей столицы эмирата.

— Ответственное задание получишь, товарищ Белов, — сказал хозяин, вынимая из сейфа ‘’дипломат” с наборным замком.

Суть ответственного задания заключалась в доставке "дипломата" в Москву и передаче его лично товарищу Федору Валину, которому Белов должен был позвонить из приемной ЦК. Обязательно взять расписку и возвращаться назад. Представиться официально: фельдкурьер из ЦК Компартии республики.

— А потом в отпуск езжай, товарищ Белов, — повторил хозяин. — Много отдыхай. Поправляй здоровье.

Передавая Виктору Ивановичу "дипломат", предупредил: "Замок крутить нельзя. Мина там. Осторожнее будь, товарищ Белов. Помни о доверии оказанном…"

Стоял разгар лета 1991-го года. Выписал командировку Виктор Иванович 28-го июля на три недели и укатил в Москву с заветным "дипломатом", уже привыкнув кататься в спецкупе на одного человека. Такие билеты выдавал ему лично хозяин, туда и обратно. Но сейчас выдал только до Москвы, велев обратный билет взять в ЦК КПСС. Там все знают.

Там действительно все знали. Прямо на выходе из вагона встретили Белова два добрых молодца и посадили в черную "Волгу", на которой он и подкатил прямо к подъезду № 7 здания ЦК КПСС на Старой площади. Пройдя по красным ковровым дорожкам длинных светлых коридоров, ввели Кобаненко в огромную приемную, в которую, как царские врата; выходили дубовые двери с табличкой, похожей на мемориальную доску: Начальник Международного Отдела тов. Валин Федор Николаевич.

Оробел Виктор Иванович. Так высоко забираться ему еще не приходилось. Если подумать, что его хозяин всего-то первый секретарь обкома, то какой дворец должен быть у товарища Валина, стоящего настолько выше змира, насколько может стоять только аллах.

Один из доставивших Виктора Ивановича молодцов снял телефонную трубку на столике у входа и что- то в нее сказал. Потом трубку повесил. Минут через пять этот телефон зазвонил.

— Товарищ Белов, — сказал добрый молодец, кивнув головой в сторону двери. — Проходите.

Товарищ Валин сидел в своем огромном кабинете один и, к удивлению Виктора Ивановича, был в откровенной похмелюге. Лицо было багровым, глаза слезились. На полированной глади большого начальственного стола, потеснив телефоны и средства телесвязи, стояли пять или шесть бутылок какого-то заграничного пива. Из них половина пустые. Товарищ Валин допил пиво из стакана.

— Привез? — спросил он, икнув.

— Так точно, — скромно ответил Виктор Иванович.

— Давай сюда! — снова икнул товарищ Валин. — Поставь на стол.

Товарищ Валин взялся за замок и стал крутить диски. Кобаненко вспомнил о мине и в ужасе закрыл глаза.

Но ничего не произошло. "Дипломат" открылся. В нем оказался большой пластиковый хозяйственный мешок, набитый обандероленыыми пачками долларов в 1000-долларовых купюрах. Товарищ Валин с видимым усилием встал, открыл вделанный в стену сейф, бросил туда мешок, а оттуда вынул бутылку, которая, как показалось Виктору Ивановичу, содержала дешевый портвейн марки "Агдам". Он налил полстакана, добавил пива и выпил залпом. Потом тщательно закрыл бутылку, поставил ее обратно, но сам сейф оставил приоткрытым. Налил себе еще пива, но прежде, чем выпить, посмотрел красными глазами на Белова.

— Чего тебе еще? Ступай!

— Расписку, — почтительно сказал Кобаненко. — Расписку в том, что получили "дипломат". Что все в порядке.

— Кто велел? — товарищ Валин поперхнулся пивом, которое потекло по его подбородку.

Он вытер пиво рукавом дорогого заграничного пиджака и снова спросил сиплым голосом.

— Какую расписку тебе? Кто велел?

Виктор Иванович напомнил, кто его прислал.

— Чурка гребанный! — отреагировал товарищ Валин. — Я ему дам расписку! У себя в ауле пусть с черножопых расписки берет! Ступай, я тебе сказал! Не мешай работать!

Как из-под земли возник один из добрых молодцов.

— Дай ему расписку между глаз! — пьяно засмеялся товарищ Валин. — Такую, чтоб никогда не забыл.

— Вы не беспокойтесь, товарищ Белов, — сказал богатырь, выпихнув Виктора Ивановича в приемную. — Получите свою расписку. Этим у нас канцелярия занимается. Приходите послезавтра, нет, лучше через денька четыре в приемную ЦК. Мы туда спустим.

Такого в практике Кобаненко не было.

— Позвонить можно? — спросил он у приятного улыбчивого молодца.

— Куда вы хотите позвонить? — поинтересовался тот.

— Начальству своему хочу позвонить, — грубо сказал Виктор Иванович. — Предупредить, что задержусь.

Молодец сделал огорченное лицо:

— У нас тут телефоны местные только. Даже городского нет. Вы из города позвоните. В конце улицы Горького Центральный телеграф и телефонная станция. Оттуда куда угодно позвонить можно.

Вдвоем они повели Кобаненко по коридорам. Один впереди, второй сзади. Как под конвоем.

Довели до внешней охраны.

Один показал охраннику в форме ОМОНа с автоматом свое удостоверение:

— Пропустите его.

Омоновец не сказал ни слова, и Виктор Иванович вышел на улицу.

Ему и до этого неоднократно приходилось звонить шефу из разных мест, но при этом он всегда пользовался средствами спецсвязи, работавшей быстро и четко.

С междугородней станции дозваниваться долго и безуспешно. В поместье все телефоны долго были заняты, а потом никто не подходил. Тоже самое было и в обкоме. Наконец в поместье ответил чей-то голос с сильным неруским акцентом.

Виктор Иванович попросил хозяина.

— Уехала она, — сказал голос.

— Когда он будет? — орал в трубку Кобаненко.

— Уехала далеко, — ответил голос и дал отбой.

Голос был совершенно незнакомым, хотя Кобаненко считал, что знает наперечет всех оставшихся в поместье.

Покинув телефонную станцию, Виктор Иванович вспомнил, что не взял жетон-направление в гостиницу. Пошел обратно в приемную ЦК и позвонил по телефону, номер которого получил от хозяина.

Судя по голосу, ответил один из уже знакомых Белову добрых молодцев. Услышав Виктора Ивановича, не удивился, выслушал все до конца и вежливо сказал: "Послушайте, товарищ Белов. Не испытывайте нашего терпения. Прекратите свои хулиганские выходки. Вы же не хотите, чтобы мы вызвали милицию? Неудобно как-то, если вас прямо из приемной увезут. Вы оскорбили товарища Валина и продолжаете хулиганить. Мы все за демократию и плюрализм мнений, но надо же знать меру", — и повесил трубку.

То, что дело в ЦК поставлено туго, Кобаненко убедился, когда повесил в свою очередь трубку и вышел из кабинки. Перед ним стоял милиционер. Милиционер приложил руку к козырьку и поинтересовался: "Чем здесь занимаетесь, гражданин? Здесь просто так находиться не положено. Документы есть?"

Именно милиции Кобаненко-Белов боялся, как огня. Более всего боялся туда попасть по любому случаю. Всесоюзный розыск в любом райотделе легко опознается без всяких компьютеров. С помощью простых альбомов и некоторых хитростей, которые в просторечии называют "ментовскими".

Виктор Иванович предъявил свой паспорт, временно прописанный на Торфяной улице. Сержант полистал его и вернул: "Идите, гражданин, отсюда. Не мешайте людям работать".

Виктор Иванович понимал, что никто против него лично ничего не имеет. Если бы его хотели уничтожить или изолировать, то сделали бы это с необыкновенной легкостью. Он и из здания ЦК никогда не вышел бы. И тут в приемной, где всегда дежурит целый взвод с Лубянки, не стали бы к нему подсылать рядового "мента" проверять паспорт. От него отмахиваются, как от безобидной мухи, надеясь, что муха сама поймет, насколько легко ее прихлопнуть.

И Кобаненко понял. Решил завтра же из Москвы уехать, а лучше — улететь.

Помыкавшись по Москве, пристроился где-то в Медведково в какой-то гостинице на раскладушке переночевать. Утром раскладушку сдал и решил поехать в кассы "Аэрофлота" взять билет на ближайший самолет. Все это было ново, поскольку во всех предыдущих случаях это делали за него быстро и эффективно.

Доехал на автобусе до станции метро "ВДНХ" и поехал в центр. Показалось ему, что народ в вагоне был какой-то нервный и взвинченный. Все возбужденно разговаривали друг с другом, о чем-то спорили, что- то обсуждали.

Не понимая, что так встревожило обычно сонных москвичей, Кобаненко вышел из электрички на площади Свердлова и первое, что он увидел, поднявшись наверх, это пару тяжелых танков, грозно вращавших башнями с длиннющими орудийными стволами. Чуть подальше стояли боевые машины пехоты в пятнах маскировочного камуфляжа. На башне ближайшего танка сидел танкист и с унылым видом жевал батон, запивая его кефиром из бутылки. В стоявшем неподалеку штабном "джипе" какой-то майор в шлеме танкиста что-то истерично кричал в трубку полевого радиотелефона, как будто на него сыпались авиабомбы. Вокруг боевой техники стояли горожане, о чем-то довольно мирно, но с признаками явного недовольства, беседуя с солдатами. На некоторых танках, визжа от восторга, уже гирляндами висели мальчишки.

Виктор Иванович в недоумении остановился и спросил первого попавшегося прохожего:

— Война что ли началась?

— Не-е, — ответил прохожий, — не война. А как это? Слово забыл какое-то не наше. Дуст вроде. Не, не дуст. Дустом клопов травят. Ну, что-то вроде.

Через некоторое время Кобаненко выяснил, что это незнакомое слово называется "путч". Слова такого он не знал и не понимал, что оно означает. По улицам вслед за танками и впереди них шли толпы людей, размахивая трехцветными флагами и какими-то лозунгами. Бабки из сумок прямо через открытые люки кормили танкистов, плакали и крестились. Сновали какие-то парни с микрофонами к телекамерами. Выли сиренами милицейские машины, что-то непрерывно вещали уличные громкоговорители.

Начинался день 19 августа 1991 года.

Виктор Иванович добрался до касс "Аэрофлота", где узнал, что заболел президент Горбачев и на улицах начался стихийный праздник по этому случаю. Горбачев рассердился и приказал ввести танки в город, но танкисты тоже радуются со всем народом. Всей этой информации Кобаненко набрался, стоя в небольшой очереди в кассу и слушая очень невнимательно. Купил билет и поехал в аэропорт. Автобус петлял между различными образцами боевой техники, запрудившей улицы столицы.

Самолет вылетел точно по расписанию, но совершил непредусмотренную посадку в Казани, где простоял около трех суток. То ли не давали вылет, то ли не принимал аэропорт Ташкента.

Шляясь по аэровокзалу, Кобаненко узнал, что в Москве восстание против коммунистов, президент Горбачев бежал в Крым, где собирает войско, чтобы идти на Москву.

Все полеты гражданской авиации отменены, поскольку объявлена мобилизация пяти возрастов. Самолеты будут перевозить резервистов. Как бы в подтверждение этих слов над аэровокзалом низко прошло звено истребителей, сбросив кучу листовок. В листовках оказался приказ командующего Приволжско-Уральским военным округом генерал-полковника Макашова, где вверенный ему округ призывал быть готовым к открытию боевых действий, а все население — подниматься на борьбу с космополитами. Кто такие космополиты, Виктор Иванович не знал, ему хотелось быстрее отсюда улететь.

В здании аэровокзала появился какой-то подполковник с нарукавной повязкой помощника коменданта города и через громкоговоритель объявил, что в связи с введением на всей территории СССР чрезвычайного положения, всем военнослужащим приказано вернуться в свои части. Все отпуска и командировки отменены. Офицеров-транзитников просят отметиться в комендатуре аэровокзала. Они будут отправлены в первую очередь. Где-то истерически зарыдали женщины, им вторили дети. Офицеры собирались кучками, что-то обсуждая. Но никто не торопился следовать приказу помощника коменданта. Будь у Виктора Ивановича хоть какие-то документы, подтверждающие, что он офицер, он непременно этим воспользовался бы, чтобы раньше отсюда улететь. Но документов таких у него не было, а был только паспорт, прописанный на Торфяной улице.

Так прошло двое суток. Посадку не объявляли ни на один рейс. Через репродукторы лились чьи-то речи, угрожающие и свирепые. Толпы людей стояли, глядя на висевший под потолком телевизор, с экрана которого смотрели то танковые стволы, то чьи-то искаженные лица. Виктору Ивановичу все это было неинтересно, и он отправился в ресторан, купил по тамошней цене бутылку водки, украл стакан в автомате с газированной водой, примостился в какой-то уголку, жадно выпил два стакана, допил остатки из горла, свернулся калачиком и заснул.

Так он прокантовался почти трое суток и только в конце четвертых добрался до Ташкента. Конечно, никто его не встречал. Побрился в парикмахерской аэропорта и на рейсовых автобусах добрался до своего областного центра. Там взял такси и поехал в поместье к хозяину. Да забыл, видно, Виктор Иванович, что на дороге, что вела в поместье от шоссе, был контрольно-пропускной пункт со шлагбаумом. Забыл, потому что никогда этот шлагбаум, охраняемый прапорщиками КГБ, не был закрыт, когда они ездили с хозяином. Всегда был открыт, а прапорщики брали под козырек. А на этот раз оказался закрыт. Кобаненко вышел из машины и подошел к охране. Прапорщик с неприятным лицом и водянистыми глазами, увидев Виктора Ивановича, грубо поинтересовался: "Чего надо?”

Виктор Иванович объяснил, что он входит в число обслуживающего персонала загородного дома первого секретаря обкома, что его фамилия Белов и все такое прочее.

— Пропуск есть? — спросил прапорщик.

Пропуска не было, причем не было никогда. Ездил-то все время с хозяином.

— Позвонить-то можно? — самым жалобным тоном попросил Кобаненко-Белов прапорщика.

— Позвонить-то можно, — примирительно сказал прапорщик. — Только нет там никого. Точно тебе говорю. А твой хозяин еще в начале августа куда-то уехал.

И, понизив голос, добавил:

— Если ты и вправду здесь работал, то скройся куда-нибудь. Хозяина твоего прокуратура с собаками ищет. Смотри, как бы тебя вместо него не загребли.

— За что его? — не понял и даже попятился от изумления Кобаненко.

— Ты, парень, как с луны свалился, — засмеялся прапорщик. — Вроде русский, а не чурка, а в дурака играешь. Ты что не видишь, что в стране творится. Давай-ка езжай в город обратно. И здесь не появляйся, а то сам сдам тебя куда следует.

Вернулся Виктор Иванович в город и отправился в обком партии. Здание обкома было закрыто и опечатано.

И тогда до Кобаненко, наконец, дошло, что в стране произошло что-то страшное, ибо слово "государственный переворот" было для него слишком сложным.

Была мысль съездить еще на ту базу, где крысы отъедали гениталии у майора, но мысль ату он сразу отбросил. С хозяином ездили — и то три шлагбаума проезжали. И все были закрыты. Какие-то мордовороты заглядывали в машину, вопросительно кося глаз на Кобаненко, и хозяин всегда говорил: "Это со мной".

Пошел искать Торфяную улицу, где был временно прописан. Надо же было где-то жить. Оказалось, что такой улицы в городе нет, а есть улица Торфяников. В доме, в котором якобы был временно прописан Белов Виктор Иванович, оказалось отделение милиции, а рядом пожарная часть.

Переночевал на вокзале. Постепенно начал понимать, в какое положение попал. Офицерские документы остались у хозяина. Там же сберкнижки. Сберкнижки на предъявителя — кто хочет, тот и получит деньги. Куда идти и что делать неизвестно. Деньги были на исходе.

Делать было нечего, пошел на базар в надежде найти пахана. Удалось узнать, что пахана в городе давно нет. Подался на север, чуть ли не в Ленинград. Делает там какие-то большие дела…

— А как фамилия вашего пахана, — первый раз прервал исповедь Кобаненко Беркесов. — Не помните?

— Я и не знал никогда фамилию, — признался Виктор Иванович. — Звали его все Аликом.

Беркесов что-то пометил у себя на календаре.

— Продолжайте, — сказал он задержанному.

Безвыходных положений не бывает, а если и бывают, то очень редко.

На последние деньги привел себя Виктор Иванович более менее в порядок и пошел в какой-то клуб на вечер отдыха "кому за 30”. Там снял "бабенку” постарше себя, но ничего еще. Стал у нее жить, подрабатывая в соседнем магазине грузчиком. Несколько раз напивался до чертиков, никого, слава Богу, не убил. Только сожительницу раз избил крепко, но без милиции. Помирились. Жалел о пропавших деньгах, но как дикая инфляция началась, жалеть перестал. Пусть подавится тот, кто их получил. Поразмыслив, много позже понял Виктор Иванович, что он должен благодарить судьбу и лично товарища Валина, что задержался в Москве. Прибудь он назад вовремя, хозяин точно приказал бы его ликвидировать. На всякий случай. Не жалел, что и набитый долларами дипломат передал, как было приказано. Никуда бы он с этими долларами не делся. Нашли бы на краю света. Потому что нашли и без долларов.

Как-то грузил пустую тару на автомашину в магазине. Был слегка пьян и зол, как и всякий человек, занимающийся физической работой на солнцепеке. Неожиданно кто-то окликнул: "Белов! Виктор Иванович! Ты ли это?"

Оглянулся. Парень стоит. Помладше его на вид. В полном прикиде: черная куртка, кожаные штаны, заправленные в низкие сапоги. Испариться можно в такой униформе. И уж что точно мог сказать Виктор Иванович: пария этого он никогда не видел и не знал.

— Спутал ты меня с кем-то, — сплюнув на землю окурок и бросая в кузов ящики, ответил Кобаненко.

— Брось, Витек, строить из себя неизвестно кого, — без злобы отреагировал неизвестный. — Говорю, разговор есть. Не бойся. Ежели бы что не так, ты бы уже давно был покойником. Пошли. Здесь недалеко.

Вытер Виктор Иванович руки о фартук и пошел за парнем. Обогнули магазин. Там, почтя напротив входа, притулилась в пыли и зное серая "Нива". Парень остался на улице, а в машине оказался низкорослый, широкоплечий мужик, до глаз заросший черной бородой, с огромными красными лапищами.

— Здравствуй, Виктор Иванович, — приветствовал он Белова высоким, тонким голосом, столь не вязавшимся с его квадратной наружностью. И по голосу, и по рукам узнал Виктор Иванович "внуха под чадрой", с которым вместе обслуживал поместье хозяина.

— Зовут меня Джавар Керимович, — улыбнулся "евнух", видя, что его узнали. — Как, товарищ Белов, поживаешь?

Поговорили, вспомнили старое. Узнал Виктор Иванович, что хозяин сейчас живет в Бахрейне в собственном дворце, по сравнению с которым его особняк в поместье выглядел бы жалкой лачугой и по экстерьеру, и по интерьеру. Оказалось, что он дальний родственник тамошнего султана и ныне один из наиболее уважаемых за богатство и происхождение шейхов султана, совладелец контрольного пакета нефтеакций. Своих людей помнит и надеется, что они еще ему послужат. Сожалеет, что тогда пришлось так спешно уехать, что ни с кем попрощаться не успел.

И как бы отвечая на немой вопрос Виктора Ивановича, протянул ему "евнух" сберкнижку на предъявителя с 200-ми тысячами рублей.

— Приоденься, купи, что нужно, — велел Джавар Керимович, — и приезжай в Ташкент к следующему вторнику.

И подал на бумажке телефон: "Позвони. За тобой приедут".

В назначенный день предстал Виктор Иванович веред смуглым коренастым восточным человеком, говорившим по-русски с каким-то неместным акцентом. Где они находились, Виктор Иванович не знал. Привезли его в какой-то двухэтажный особняк за городом, спрятанным за высоким забором в глубине сада.

Сесть человек не предложил. Задал несколько вопросов пустяковых: о возрасте, семейном положении и здоровье. Далее был краток.

— Вас рекомендовали для очень важной работы. Знаем, что вы способны оправдать доверие. Поезжайте в Арзамас, позвоните по этому телефону, скажите, что от Николая. За вами приедут. Покажите им вот эту визитную карточку.

На карточке был изображен восточный орнамент, в середине которого находилась какая-то арабская буква.

На том и распрощались. Руки человек не подал, но спросил: есть ли у Виктора Ивановича деньги добраться до Арзамаса.

Виктор Иванович врать не стал. Деньги есть.

Правда, что такое сейчас 200 тысяч? Тьфу и растереть.

Приехали по телефонному звонку двое. Рассматривали визитную карточку аж в лупу. Посадили Виктора Ивановича в машину, привезли в шикарное здание на окраине, на котором висела большая доска "Совместное коммерческое предприятие "Аметист". Экспортно-импортные операции".

А в самом здании никакого режима. Даже видимой охраны нет. Демократия. Те, что привезли Виктора Ивановича, сказали: на третий этаж поднимись. Там кабинет начальника отдела перевозок. Он тебя ждет. Если захочешь перекусить, то столовая у нас в подвале.

Видно, наступила в жизни Виктора Ивановича пора встречать старых знакомых да делать вид, что ничего удивительного в этом нет.

Начальник отдела перевозок, улыбаясь, вышел из-за стола и пожал Белову руку, присовокупив: "Вот, Виктор Иванович, как говорится: гора с горой не сходятся…"

А был это тот самый "добрый молодец", что совсем недавно выпроваживал Кобаненко из приемной товарища Валина. Звали молодца Дмитрий Алексеевич. До августа 1991 года был подполковником КГБ, служил в знаменитой "девятке" генерала Плеханова, ныне томящегося в Лефортово.

По случаю столь радушного приема осмелился Виктор Иванович поинтересоваться, а что сейчас с самим товарищем Валиным?

— Что ему сделается! — хохотнул Дмитрий Алексеевич. — Ты со своим "дипломатом", Виктор Иванович, был, наверное, сотым. Что ему с такими деньгами у нас делать. Живет в Германии и всем желает так жить, как он. Все вывез туда. Даже коллекцию редких картин, не подлежащих вывозу по закону. Что ему законы? Он их сам писал. Если не сопьется, те мы о нем еще услышим. Ты на него не сердись. По всем правилам мы тебя должны были оформить по первому классу. А он не велел. Другие такими добрыми не были, поверь мне. С ним еще можно было работать. А то, что всегда пьяный — это не беда. Вот Соломенцев всегда трезвым был, а… Да ладно, что прошлое вспоминать. Отряхнем его прах с наших ног.

Виктор Иванович не стал уточнять, что значит "оформить по первому классу", но правильно понял, что из того "беличьего колеса", куда он угодил после своей дикой выходки спьяну на танцплощадке, выхода нет и не будет, разве что черев трубу крематория.

Работой Виктора Ивановича снова стало сопровождение грузов. Один из директоров совместного предприятия (вторым, как догадывался Виктор Иванович, был его прежний хозяин — родственник султана Бахрейна) — сухой, сохранивший прекрасную выправку и надменную осанку, бывший начальник Управления КГБ в Саранске, которому подчинялась целая сеть спецлагерей с политическими заключенными. Никто из своего прошлого тайн не делал, а напротив, гордился и хвастался. Руководить генерал умел, делал это толково и без суеты. На первых порах потянуло его было в религию, хотел было каждый рабочий день начинать с общей молитвы и даже взять в штат священника. А всем сотрудникам приказал представить в трехдневный срок справку о крещении. Но как-то дело само по себе и заглохло. Видимо, генерал считал, что православие станет новой государственной идеологией, как когда-то была коммунистическая, и желал опередить события. Но уж куда церкви до КПСС, царство ей небесное! Не привилось все это. И сам генерал креститься перестал, но в кабинете у себя оставил образ Николая Угодника, висевшего так хитро, что было не понять, то ли директор верующий, то ли — просто любитель национальной старины и антиквариата. Но Виктора Ивановича, когда его начальник отдела представлял, первым делом спросил: "В Бога веришь?"

Заранее проинструктированный Кобаненко перекрестился на образ. Николая Угодника и без запинки ответил: "Верю. В Христа верю".

"Ну и хорошо, — улыбнулся тонкими губами генерал. — А то мы боялись, что прошлый начальник, басурман проклятый, тебя в ислам перетащил. А вся сила наша, Витя, в православии.

— Так точно, — ответил Кобаненко.

Назначили Виктора Ивановича сначала заместителем, а затем начальником группы сопровождения грузов.

На совещаниях директор или начальник отдела разъясняли: "Наше предприятие зарабатывает деньги честным и законным путем. Клиент заказывает нам груз и его доставку. И мы доставляем груз клиенту. В условиях рыночной экономики нас не интересует личность клиента. Нас интересует его платежеспособность. Нас не интересует какой груз захотелось получить клиенту. Мы обязаны, по получении предоплаты, доставить груз в указанное место. Клиент всегда прав".

Кобаненко довольно быстро разобрался в интересах клиентов, которые не были особенно разнообразными. Клиентов интересовало главным образом оружие и сырье. Из оружия — ракеты, самолеты и комплектующие к ним, из сырья — цветные и редкоземельные металлы, ну и конечно, нефть и нефтепродукты. И, разумеется, клиенты страшно любили интимность. Особенно, когда речь шла об оружии. И особо за это платили. Но, к сожалению, сохранить интимность далеко не всегда представлялось возможным в условиях информационного разгула и полной свободы на фоне общего безвластия, когда каждый почему-то считал своим долгом не столько заниматься своими делами, сколько лезть в чужие. Не столько самому деньги зарабатывать, сколько не дать заработать другим. Эта вечная российская история. Но утечка информации порождала не только недоуменные вопросы зарождающейся налоговой службы, а кое-кого и похуже.

Прямо на железнодорожной станции Арзамас-товарная взлетел на воздух эшелон с боеприпасами и взрывчаткой, предназначенной для одного из уважаемых клиентов в Средней Азии. Взрывом уничтожило пристанционный поселок, начались вопля в газетах, понаехали разные следственные комиссии. С трудом удалось отмазаться. Предприятие понесло существенные убытки, а собственное следствие показало, что взрыв устроили конкуренты из подобного же предприятия в Ростове-на-Дону, которое возглавлял тоже генерал КГБ.

Пришлось у них уничтожить два эшелона с нефтепродуктами, а уж затем собраться, как и положено, в Москве, чтобы цивилизованно поделить рынок и вместо дикой конкуренции придумать схему взаимодействия для общей пользы. Виктор Иванович сопровождал своих новых начальников на совещание в качестве телохранителя и носильщика чемоданов. Со всего бывшего Союза собралось человек сорок. Судя по всему, все друг друга знали и раньше или, в худшем случае, друг о друге были наслышаны, поскольку служили и работали в одном ведомстве. Рукопожатия, возгласы удивления, реплики вроде: "А ты так генерала и не получил?" — "Поди, получи у нас в Горьком. Это не у вас на Дальнем Востоке!" — "Слушай, а ты-то откуда? Тебя же после путча посадили. Сам читал в газете!" — "Посадили и выпустили. Ручки у них короткие, таких, как я, держать за решеткой!" — "Ну, здорово, Николай Митрофанович! Давненько не виделись. Слышал, что жиды и антисоветчики из тебя всю кровь выпили!" — "Да подавились! Ну, и ты молодец! Вместо тюрьмы, говорят, следующее звание получил, чтобы пенсия побольше была". — "Мне сейчас эта пенсия, как рыбке зонтик. Пусть подавятся. Делом хоть начали заниматься настоящим".

На большинстве совещаний Виктор Иванович, естественно, не присутствовал. Курил в холле с остальными телохранителями — мрачными и молчаливыми амбалами, в подавляющем большинстве — младшими офицерами, уволенными из КГБ по разным причинам. Или дремал в машине. Разговаривать ни с кем не тянуло. Да и не был Виктор Иванович разговорчив по натуре. Тоже ведь как-никак, а бывший лейтенант КГБ. И документы были соответствующие. Не самозванец. Свой среди своих.

О чем на совещании договорились стало ясно, когда, вернувшись в Арзамас, генерал провел чуть ли не научную конференцию с собственным сотрудниками. Предприятию, пояснил он, приходится работать не только в условиях жесткой конкуренции, диктуемой новыми экономическими реалиями, но и в условиях противодействия со стороны властных структур нынешнего оккупационного правительства, временно захватившего власть в стране.

Свергать это правительство, уточнил генерал, в нашу задачу не входит. В нашу задачу входит борьба с ним в рамках нашей деятельности. Другими словами, нам нужно продолжать делать свое дело и зарабатывать деньги, несмотря на те рогатки, которые нам вечно ставят.

Работа продолжалась, но чувствовалось, что растет противодействие. Задерживались эшелоны, конфисковывался груз. Иногда эшелоны летели под откос. Учащались вооруженные нападения в таких местах, где о них раньше и подумать никто не мог. Паутина новых границ так называемого "ближнего зарубежья" создавала дополнительные трудности и расходы. Старшим по сопровождению груза генерал лично выдавал из сейфа лицензии-разрешения, подписанные первыми людьми страны. Настоящие они или липовые, никто не знал. Иногда эти разрешения действовали, иногда — нет. Порой их никто и не спрашивал, а сразу открывал огонь и немедленно получал ответный огонь. На предприятиях открылся новый маленький отдел дезинформации. Заранее распускались слухи о возможном направлении эшелонов, их грузе, назначении и т. п. В действительности, грузы следовали совершенно другим маршрутом, в другой номенклатуре, другому клиенту. А в доказательство слухов, в русле утечки информации, следовали так называемые эшелоны-приманки. Власти их захватывали и с разочарованием отпускали. Иногда случалось так, что и истинный груз, и "приманка" доходили до цели без помех.

Виктор Иванович сам сгонял шесть или семь, уже не помнит, эшелонов с ракетами на Тебриз. На Северном Кавказе у него однажды произошел настоящий бой с отрядами генерала Дудаева. Чеченцы захватили один эшелон, но позже вернули. До таких систем оружия они еще не доросли.

И на этот раз Виктор Иванович должен был вести три состава на Тебриз, но в последний момент ему приказали вести эшелоны на север, к Ленинграду, а на южное направление был назначен другой…

— На Тебриз, — сказал я. — Это очень интересно.

Беркесов взглядом попросил меня не встревать и обратился к Белову-Кобаненко:

— Виктор Иванович, все, что вы рассказали, изложите в письменном виде. Более кратко, конечно. Но желательно с фамилиями, которые вы знаете или вспомните.

Кобаненко уставился взглядом в пол:

— Ничего писать не буду.

— "Не буду", — повторил Беркесов. — Не хочу — не буду. Можно подумать, что вы нам все в пустоту рассказывали. Впрочем, ваше дело. Не хотите писать — но надо.

Полковник помолчал, а затем неожиданно объявил:

— Тогда, товарищ Белов, не имею права вас больше задерживать. Можете быть свободным. Пистолет ваш, правда, пока у нас останется. Разрешения на него у вас нет. Что-то наши нынешние начальники совсем уж возомнили себя в американских прериях. Да и проверить его нужно. Сдается мне, что у этого пистолета богатая биография. Но это все мелочи, как вы понимаете. Главное: уладьте теперь свои дела с Марченко, которому вы должны были сдать груз. Поскольку груз задержан, с ним возникнут трудности и по поводу его происхождения, и по поводу его назначения, и по поводу высочайших подписей на лицензиях. Вдруг они окажутся липовыми? Тогда скандал. Окажутся настоящими — еще пуще скандал. Так что идите, улаживайте свои дела.

На месте Кобаненко, я бы на коленях умолял Беркесова подержать меня еще недельки две-три в тюрьме. Но Виктор Иванович, видимо, еще на что-то надеялся. Он порывисто вскочил и сказал:

— Спасибо, товарищ полковник. Сами понимаете. Я — что? Мелкая сошка. Что с меня спрашивать? Тех девок на танцплощадке? Так когда это было? В другую историческую эпоху. А насчет пистолета — Бог с ним. Новый добудем, если понадобится.

— Ну, тогда желаю успеха, — засмеялся Беркесов, — постарайтесь больше не попадаться.

Кобаненко, чуть ли не ликуя, выскочил из кабинета, оставив меня в полном недоумении: неужели люди действительно так устроены, что не понимают своей обреченности?

 

IX

В принципе Белов-Кобаненко не рассказал ничего особенно сенсационного. Хотя ему и было оказано доверие, но, надо сказать, что не особенно большое. Оно и понятно. Людям такого масштаба и прошлого много никогда не доверяют. Мне приходилось читать донесения нашего резидента по Средней Азии Джона Мамлиева. Там творились такие дела, которые Виктору Кобаненко не приснились бы и в кошмарном сне. Одним из самых невинных занятий была продажа девочек в гаремы и в публичные дома афро-азиатского побережья от Сингапура до Джорджтауна. По тысяче долларов за штуку.

Девочки продавались целыми классами. Их сажали в автобус, отправляя якобы на уборку хлопка (впрочем, придумывали разные причины: экскурсии в центр, оздоровительные поездки, лагеря отдыха и т. п.)» и они пропадали без следа. Родственникам очень аффективно затыкали рты деньгами или пулей, коль они становились очень настырными. С неменьшим успехом и даже несколько дороже продавались юноши — просто в рабство или для некоторых специальных целей, которые близко соприкасались с бизнесом, задуманным отставным генералом Орловым.

До августовского путча в бывших республиках Средней Азии, как, впрочем, и в других регионах СССР, успели продать и перепродать все, что только могло продаться. А Виктор Иванович занимался простыми делами: перевозил наличные деньги и некоторые товары, которые до поры до времени было решено припрятать, чтобы впоследствии передать биржам, основание которых несколько задержалось, если не считать знаменитой "Алисы”. Но это была московская биржа. С ней было легче.

Самым интересным в рассказе Кобаненко было то, что Саддам Хуссейн своей военной бездарностью успел здорово разочаровать своих московских патронов. И те, видимо, решили теперь ставить на Тегеран. Деньги те же, а толку предвиделось больше. Насчет денег сказать трудно, но толк уже явно вырисовывался и в Закавказье, и особенно на границе с Афганистаном.

Прибыв в консульство, я немедленно Позвонил Трокману. Оказалось, что Билл вылетел в Париж. Я связался с нашей парижской резидентурой, и меня подключили к телефону в машине Трокмана.

В двух словах я передал ему новости, пообещав позднее прислать более подробный отчет.

Трокман отреагировал как-то вяло:

— Иран — это все-таки лучше, чем Ирак. Если это и будет когда-нибудь представлять проблему, то только для самих русских. Пока что Тегеран сможет использовать эти ракеты разве что в качестве минаретов.

— Мне бы хотелось быть таким же оптимистом, как и вы, Билл, — вздохнул я.

Трокман вздохнул в ответ:

— Майк, у меня тут кое-какие дела в Париже. Я надеюсь с ними разделаться сегодня-завтра и, пожалуй, прилечу на пару дней в Петербург. Подождите меня там. Потом вместе улетим. Надо сказать, что я очень удивился.

— Вы официально прибываете сюда или инкогнито?

Билл рассмеялся:

— Инкогнито — это было бы замечательно. Но, к сожалению, у всех злодеев в газетных комиксах мое лицо. Скажем так, полуофициально. Я сопровождаю Луиджи Торрелли. Он желает поразвлечься именно в Петербурге и Госдеп очень просил оказать ему содействие. А заодно за его счет мы решим и несколько наших проблем.

Попросив меня сильно не напиваться в ближайшие пару дней, Билл повесил трубку.

Луиджи Торрелли входит в десятку самых богатых людей мира, и его приезд сюда выглядел весьма странным, поскольку для человека такого масштаба, по моему мнению, здесь ловить нечего. Злые языки и наша желтая пресса утверждали, что сам президент раз в две недели ожидает в приемной мистера Торрелли инструкций по внешней и внутренней политике, которые он должен незамедлительно проводить в жизнь. Это, конечно, гипербола, но, скажу честно, что если бы я узнал о предстоящем визите сюда президента Соединенных Штатов, то удивился бы меньше.

Я вышел из помещения шифросвязи и сразу же столкнулся с генеральным консулом, который при виде меня широко улыбнулся, хотя его глаза были печально-озабоченными.

— Майк, — сказал генеральный, — звонили из мэрии. Они очень просят, чтобы вы сегодня присутствовали на банкете в качестве официального представителя посольства. Мы с Софи тоже будем. У меня к вам несколько вопросов, Майк. Пройдемте ко мне.

Наши отношения с официальными дипломатами из госдепартамента всегда были несколько странными на всех уровнях, будь то послы, генеральные консулы или какие-нибудь атташе. От нас вечно ждут каких- либо скандалов, в итоге которых, как правило, высылают из страны не нас, а именно их. Иногда противоречия достигали таких масштабов, что решать их приходилось в Вашингтоне на уровне первых лиц наших ведомств. Иногда дело доходило до крупных скандалов в конгрессе и шумных компаний против ЦРУ во всех средствах массовой информации.

Я в своей работе всегда мирно уживался с дипломатами и даже в меру сил пытался выполнять свои официальные обязанности в посольстве, где числился помощником атташе по культуре. Я только не любил, когда мне задавали ненужные вопросы. А задавать ненужные вопросы (скажем, где я отсутствовал пол года?) имеют привычку только послы и генеральные консулы, впавшие в грех собственного величия.

Здешний генеральный консул очень мирно уживался с Крампом и никогда не лее не в свои дела. Я хочу отметить, что ЦРУ — это не КГБ. Мы очень зависим от такта и понимания наших задач профессиональными дипломатами, которые, если оня этого захотят, могут причинить нам кучу неприятностей, а то и сорвать какую-нибудь из наших операций. И общественное мнение будет на их стороне.

Генеральный повел меня не в свой официальный кабинет, украшенный портретом президента и большим национальным флагом, а в небольшую гостиную рядом с ним, где сразу предложил мне сигару. Это уже само по себе говорило о том, что консул пошел на нарушение написанного этикета не от хорошей жизни. Ему что-то нужно от меня узнать. И я не ошибся.

— Майк, — осторожно начал он, как бы опасаясь меня спугнуть, — когда вы собираетесь в Штаты?

— На днях, — сказал я, прикуривая. — Я, собственно, приехал, чтобы попрощаться с этим удивительным городом, в котором мне пришлось очень много поработать. Вы же это отлично знаете, Джон.-

По глазам генерального было видно, что он не верит ни одному моему слову, но чем-то сильно встревожен.

— Майк, — продолжал он, — я понимаю, что вы вовсе не обязаны отвечать на мои вопросы. Более того, я отлично осознаю всю их бестактность. Но я представляю в этом городе нашу страну, и мне бы не хотелось, чтобы кто-либо уронил ее престиж. Особенно сейчас.

— Вот как? — удивился я. — Вы боитесь, что я уроню престиж Соединенных Штатов на предстоящей презентации во дворце, напившись больше обычного? Вы получили из Госдепартамента информацию, что я алкоголик и наркоман? Или я собираюсь изнасиловать жену мэра?

— Вы меня не так поняли, Майк, — смутился генеральный. — Но мне трижды звонили из мэрии — два раза сам господин Топчак, разыскивая вас и напоминая, что вас ждут на презентации. Зная этих людей, я хотел бы предостеречь вас, Майк. Не ввязались ли вы с ними в какие-либо местные аферы, которые наверняка приведут рано или поздно к уголовному расследованию. Мне не хотелось бы, чтобы следы этого расследования привели к нам в консульство. Вы меня понимаете?

— Решительно нет, — отрезал я. — И не надо со мной хитрить. Потому что вас, Джон, беспокоит совсем другое. Но вы не решаетесь меня об этом спросить. Поэтому и делаете вид, что вас беспокоит безупречная репутация консульства.

— Если вы и правы, — мягко возразил генеральный, — то только наполовину. Меня волнует, когда американские дипломаты, — он поклонился в мою сторону, — неожиданно прибывают из Москвы, а затем вместе с мэром этого города и отрядами полиции осматривают железнодорожные эшелоны с промышленным сырьем как свою частную собственность, нисколько не стесняясь. А затем мэр мне трижды звонит, приглашая этого дипломата, — снова поклон, — к себе с непосредственностью партнера по бизнесу. Вы купили эти эшелоны, Майк? Или вы выступаете посредником от какой-нибудь фирмы?

— Ага! — обрадовался я. — Я и не полагал, что принесу вам столько хлопот, Джон. Если я вас правильно понял, то с момента моего приезда в город вы потеряли покой, так как уверены, что я здесь только для того, чтобы подготовить приезд президента той фирмы, от имени которой я скупаю эшелоны с металлоломом? Вы хотите узнать, кто это такой и не найдется ли в этом бизнесе место для вас?

Изо рта консула, как из трубы набирающего ход эсминца, повалил сигаретный дым, а из-за этой дымовой завесы прозвучал сигнал бедствия:

— Кто к нам приезжает, Майк? Президент? Почему в Москве каш временный босс говорит какими-то непонятными намеками. Я попытался связаться с департаментом, но там решительно никто ничего не знает. Перемещение таких крупных лиц, как мистер Торрелли, также трудно скрыть, как перемещение авианосного соединения. За ними следят особые спутники, которые, правда, не всегда могут их опознавать.

— Единственно, что я могу сказать вам, Джон, — сжалился я над консулом, — это что не предстоит ничего официального. А неофициально тут может произойти все что угодно. Вплоть до всемирного потопа. И вам не следует так волноваться. Металлолом потонет, но консульство Соединенных Штатов всплывет, как Ноев ковчег, и привезет всех уцелевших на Капитолийский холм.

Вид идущего под американским флагом Ноева ковчега, видимо, окончательно добил консула.

— Мне что-то даже не хочется ехать на эту презентацию, — сознался он. — Я чувствую, что наступает полоса каких-то неприятных сюрпризов, и уж извините меня, Майк, связываю эти сюрпризы с вашим приездом.

— Вы переоцениваете мое значение, Джои, — засмеялся я. — Мы оба с вами государственные служащие среднего ранга, от которых никогда ничего не зависит. Наше дело выполнять полученные инструкции и директивы. Приезд куда-либо такого мелкого чиновника, как я, ровным счетом ничего не означает, даже если целью приезда является приобретение партии металлолома по бросовым ценам. Это никак не отразится даже на биржевой цене на металлолом. Речь-то идет всего о четырех эшелонах, а вы расстраиваетесь так, как будто я скупил весь металлолом в этой стране, которая вся постепенно превращается в металлолом.

— И будет куплена по цене металлолома? — вздохнув, спросил консул.

— Вас это огорчает? — поинтересовался я.

— Но и не радует, — возразил он. — Достаточно взглянуть на Латинскую Америку, чтобы понять, что наша политика, мягко говоря, не очень продумана. Мы еще далеко не готовы превратиться в мировую монополию.

— Ну, до этого еще далеко, — успокоил я его. — Нам-то с вами об этом нечего беспокоиться. И я не думаю, что мы превратимся в какую-то там метрополию по образцу старых колониальных империй. Я твердо верю, что мы станем, может быть, даже не самым процветающим штатом Соединенных Штатов Мира. Но чтобы расчистить к этому дорогу, надо перекидать еще не один миллиард кубических миль дерьма.

Но консула, видимо, не очень волновали глобальные судьбы человечества. Гораздо больше его волновал слух, что из Штатов в Петербург едет какая-то шишка, а он об этом ничего не знает. Выслушав мою тираду о будущем преобразовании мира, он сказал:

— И все-таки, Майк, я вам буду очень обязан, если вы не подведете наше консульство. Я говорю не столько о каких-то ваших поступках, за которые я, в конце концов, не несу ответственности, сколько о визите в город кого-нибудь из наших очень важных персон. Моя неосведомленность об этом может поставить все консульство в сложное положение. Мы же должны подготовиться.

"Всегда успеешь прогнуться", — подумал я, но вслух спросил — едем мы на презентацию или нет.

Когда машина генерального консула подъехала к Мариинскому дворцу (хотя мэр почему-то упорно приглашал меня в Аничков дворец), было уже достаточно поздно. К началу торжеств мы опоздали. У дворца за металлическими барьерами и кордоном милиции мокнул под снегом и дождем какой-то пикет, вздымая самодельные бумажные плакаты, клеймящие мэра, американский империализм и мировой сионизм» Жизнь продолжалась.

Площадь была почти не освещена, и конный памятник Николаю I нависал над ней с мрачной неумолимостью рока.

Не успел я появиться на презентация, как ту же выяснил, что все присутствующие прекрасно осведомлены о предстоящем приезде в город синьора Торрелли. Консул с укором посмотрел на меня и отошел в сторону, явно демонстрируя свое недовольство моей никому не нужной скрытностью. Зато ко мне подскочил сам мэр и, взяв под руку, увлек к столу, за которым сидело несколько человек во фраках. Я готов был держать паря на четвертак, что первый раз они влезли во фрак примерно дня три назад.

Между ними сидело несколько дам в вечерних туалетах, украшенных фальшивыми драгоценностями голландской фирмы "Яков Мориц". И со скучающим видом жевали бутерброды с икрой и какими-то баварскими колбасами. Между столиками и кучками приглашенных сновали беркесовскне мальчики с уставленными бокалами подносами.

Вся эта кутерьма была затеяна по случаю открытия совместного русско-американского торгового банка с весьма претенциозным названием "Космосбанк". С американской стороны банк представлял Бен Лившиц — финансист средней руки, отправившийся в Россию на поиски удачи после двух банкротств в Штатах.

Русским сопредседателем банка являлся бывший генерал-лейтенант КГБ Георгий Бурков, когда-то занимавший пост, на котором ныне находился полковник Беркесов. Буркова я знал по старым временам, когда он, если мне не изменяет память, занял у меня 50 долларов да так и не отдал. Сейчас он сиял, как крейсер, готовый принять на борт английскую королеву. И было от чего! Через шланг, который сидел тут же в виде Бена Лившица, можно было качать в обе стороны все, что угодно. Тем более, что все качалось в одну сторону — на Запад: и товары, и деньги. Почему это так радовало всех присутствующих, мне было решительно непонятно. Но я давно уже усвоил, что умом Россию не понять. И не пытался. Надо принимать реалии таковыми, какими они являются.

— Господа, — сказал мэр. — Я думаю, что вам не нужно представлять человека, которого вы все давно знаете как старого друга нашей страны, сделавшего так много во имя победы нашей демократии. Ваше здоровье, дорогой Майк!

Тут только я сообразил, что речь шла обо мне и что именно я являюсь отцом русской демократии. Я поклонился присутствующим, с жалостью взглянул в печальные еврейские глаза Бена Лившица и пригубил бокал шампанского, которое так же напоминало шампанское, как я Белоснежку из сериала Уолта Диснея. Ничего не поделаешь! Первоначальная стадия накопления капитала, на которой свихнулся еще старик Маркс, а Ян Аллен разбил бутылку мадеры об голову своего любимого пса.

Все сидевшие за столом посмотрели на меня с некоторым интересом, а дамы даже перестали жевать.

— Дорогой Майк, — продолжал мэр, понизив голос. — Мы знаем, что ты будешь одним из главных консультантов господина Торрелли во время его пребывания в нашем городе и там, куда он захочет еще съездить. Если захочешь, конечно. Лучше Петербурга в нашей стране ничего нет. Поэтому не поможешь ли ты нам решить с господином Торрелли некоторые наши проблемы? Для него это никакого труда не составит, а тебя, Майк, мы, естественно, отблагодарим по-царски.

Генерал Бурков, глядя на меня из-под косматых бровей, величественно кивнул головой, видимо, подтверждая тот факт, что меня отблагодарят по-царски.

— Что у вас за проблемы? — поинтересовался я. — Что вам нужно от старого доброго Луиджи?

Топчак засмеялся:

— Что нам нужно? Деньги, конечно. Что же еще!

— И много? — поинтересовался я.

— Да не так уж много, — пояснил генерал Бурков. — Миллиарда два-три.

— Рублей? — спросил я, хотя ответ был очевиден.

Топчак скорчил презрительную мину, выражавшую, видимо, его отношение к национальной российской валюте, а генерал Бурков честно сказал:

— Долларов, конечно.

— Ну, у вас и аппетиты, ребята, — сказал я. — Президент теряет ведро крови и несколько лет жизни, чтобы выбить из конгресса какие-нибудь 40–50 миллионов на помощь бедным в вашей стране, и всегда получает, в лучшем случае, пятую часть этой суммы.

А вам — вынь и положь два-три миллиарда, ни больше, ни меньше.

— Майк, — с яростью в голосе зашептал Топчак, — ты меня совершенно неправильно понял. Мы вовсе не милостыню просим. Вот послушай…

Взяв бокалы, мы отошли в небольшую нишу, где стоял уютного вида столик, над которым висело старинное бронзовое бра, изображающее полуобнаженную девушку, укутанную гирляндами листьев, со светильником в поднятой руке. Перехватив мой взгляд. Топчак сказал:

— Это — новодел. Все старое давно разворовано. Вплоть до дверных ручек. И эту скоро украдут в связи с ажиотажным спросом на цветные металлы.

Я вспомнил об эшелонах с цветным металлом, на фоне которых Топчак закатил скандал полковнику Беркесову, и подумал, что владея эшелонами, нет никакой нужды отвинчивать дверные ручки.

— В этом дворце, — продолжал не без гордости мэр, — у меня конкретные люди несут персональную ответственность за каждую дверную ручку, за каждую…

Генерал Бурков кашлянул, прервав тем самым отчет мэра о проделанной работе.

— Да, — засмеялся он, — тебе это, Майк, слушать, наверное, в равной степени я дико, и неинтересно. Сядем и поговорим действительно о важных делах. Ты хорошо знаешь, Майк, что Петербург, главным образом, был, да и остается, городом кораблестроителей. У нас здесь мощные судостроительные заводы, не имеющие аналога в мире научные центры и конструкторские бюро. И мы строили неплохие корабли, — не столь уверенно продолжал мзр, ища поддержки у генерала Буркова.

Тот снова величественно кивнул и добавил:

— Очень неплохие корабли. Я бы даже оказал, что они были получше ваших, Майк. Помните, как ваш военно-морской атташе прямо слюной захлебнулся, когда мы устроили ему поездку на катере мимо достроенных причалов наших заводов. Мы тогда арестовали в Петербурге несколько человек, которые хотели продать ему фотографии наших новейших кораблей.

Честно говоря, ничего подобного я не помнил. Наш военно-морской атташе исходил слюной только однажды, когда узнал, что один на его помощников завербован КГБ и наладил целую шпионскую сеть в Норфолке. В итоге Советы получили один из оперативных шифров нашего флота, но зато погубили всю свою резидентуру в Норфолке и в Ньюпорт-Ньюзе. Толку от захваченного шифра было мало, поскольку систему электронной расшифровки им с грехом пополам удалось создать только через год. Она получилась настолько громоздкой, что не помещалась даже на крейсерах, которые хотели под нее приспособить. В итоге под эту систему выделили целое здание при ГРУ, и получилась очень интересная картина. Корабли открытого моря посылали перехваченные наши радиограммы в Москву для расшифровки, но почти никогда не получали ответа. Перехваченные и расшифрованные депеши наших кораблей, украшенные советскими штампами "Совершенно секретно!", подшивались в специальные дела и сдавались в архив, фактически никем не прочитанные. По добыче информации советская разведка занимала, как мне кажется, абсолютное первое место в мире, но по ее обработке и использованию плелась где-то на самом последнем месте.

Но раз Бурков утверждает, что они катали на катере нашего военно-морского атташе, я возражать не стал. Катали — так катали. Только непонятно, какое я ко всему этому имею отношение?

— Дело в том, Майк, — продолжал мэр, придвинувшись ко мне и всем своим видом напоминая заговорщика времен Венецианской республики, — что сейчас у стенки Балтийского завода стоит почти достроенный атомный крейсер. Бывший "Юрий Андропов". Сейчас мы его переименовали в "Петр Великий". Нам нужно его достроить. Иначе наши заводы ждет крах. Достроить этот корабль и получить деньги на еще один. Это же ваши корабли, Майк. Ради вас и началось строительство. Вы не можете это дело так бросить.

На лице мэра появилось возмущенное выражение, какое бывает у каждого, кто сталкивается с неизмеримой подлостью человеческой.

Я засмеялся, так как знал эту историю очень хорошо. Уже пятьдесят лет наша страна безраздельно господствовала на море, а потому господствовала над миром. В середине прошлого века появились три книги, воспринятые современниками как Библии. Две из них были написаны в Европе, а одна — у нас в Америке. Первые — знаменитый "Капитал" Маркса и "Эволюция видов" Дарвина, как показало время, оказались ложными. Третья же книга, известная гораздо меньшему числу людей из-за своей довольно узкой специализации, оказалась абсолютно правильной. Ее многие заметили и оценили по достоинству.

Эту третью книгу написал американский адмирал Альфред Мэхэн и называлась она "Господство на море". Адмирал четко и логично доказал, что тот, кто владеет океаном — тот и владеет миром. И именно благодаря тому факту, что две трети нашей маленькой планеты занимает океан. Другими словами, чтобы овладеть миром, нужно сначала овладеть океаном.

В принципе, адмирал не сказал, в отличие от Маркса и Дарвина, ничего нового. Подспудно это понимали еще древние. В момент выхода книги в свет океаном владела Англия, претендуя поэтому на владычество над миром. Книга адмирала Мэхэна, впервые облекшая старую, казалось бы, истину в стройную научную форму, лишила покоя многих. Книгу внимательно штудировал кайзер Вильгельм, бросивший после этого вызов морскому могуществу англичан. Книгу внимательнейшим образом прочел и самый умный на всех русских императоров — Николай II, выделив после этого на развитие флота дополнительные 90 миллионов золотых рублей. Книгу читали Черчилль, Сталин и Гитлер, но все они очень спешили. Овладеть океаном не так-то просто. Нужны морские традиции и несметные миллиарды долларов, нужна продуманная политика и инициативная привлекательность политической идеи, не говоря уже о том, что нужна здоровая и передовая экономика.

В общем, путь столь же сложный, как от человека к сверхчеловеку у Ницше: по волосяному мосту над пропастью, куда можно ежесекундно сорваться. Как это произошло с русскими в Цусиме, с англичанами в Ютландском бою, с немцами в Скапа-Флоу. И чуть не произошло с нами в годы великой депрессии. Тут одинаково опасно и военное, и мирное время. Мирное — даже еще опаснее. Не имеющий соперника флот начинает деградировать уже хотя бы потому, что ему постоянно срезают ассигнования, губят военно-морские программы и перспективы разработки. Поэтому флот должен обязательно иметь соперника, а если его нет, то его создать.

Захватив в ожесточенных морских сражениях Второй мировой войны абсолютное господство над мировым океаном, повергнув с пьедесталов всех своих врагов и союзников, мы должны были побеспокоиться, чтобы сохранить это господство как можно дольше, а, если получится, то и навсегда.

После смерти Иосифа Сталина Советский Союз продемонстрировал явное нежелание участвовать в гонке военно-морских вооружений, которую мы отчаянно пытались ему навязать. Более того, в стране по приказу незабвенного Никиты Хрущева стали просто уничтожать собственный флот, уповая на появившиеся межконтинентальные ракеты. Над нашим флотом нависла смертельная угроза. Один за другим комиссиями конгресса заворачивались проекты развития наших военно-морских сил. Достаточно взглянуть на нумерацию наших ударных авианосцев, где после номера 48 идет сразу номер 59, чтобы понять, сколько кораблей было зарезано в те годы. Можно сказать, что политика Хрущева была очень умной. Отлично понимая, что он неизбежно проиграет военно-морскую гонку, он не менее хорошо осознавал, что не строя свой флот, он в итоге погубит и наш. К счастью, прежде всего для нас, Хрущев недолго находился у власти. За это время, потратив некоторое количество сил и долларов, нам удалось убедить его преемников запустить в России невиданную с XIX века программу военного кораблестроения с мотивировкой отражения удара со стороны наших подводных ракетоносцев, вооруженных тогда еще ракетами "Поларис". Это была хорошая диверсия. Советы стали лихорадочно строить флот, который был в основе своей противолодочным, то есть не представлял для нашего господства на море решительно никакой угрозы. В самом деле, если бы дело дошло до действия подводных стратегических ракетоносцев, то никакие флоты никому больше уже никогда не понадобились.

А между тем под советскую угрозу на море нашему флоту деньги полились полноводной Миссисипи. Была осуществлена программа создания невиданных в мире атомных крейсеров сопровождения. Действительно, кому нужны атомные авианосцы, если у них будет неатомное сопровождение? Но тут наш конгресс, как это с ним часто случается, встал на дыбы. Атомные крейсера — это уже перебор. Не слишком ли много флот за последнее время съел денег налогоплательщика? Свои атомные авианосцы он получил. Теперь он хочет атомные крейсера. Чего он захочет завтра? Атомных катеров для адмиралов?

У конгресса бывают такие периоды, когда никакая логика не способна повлиять на его решение. Остается только играть на инстинкте самосохранения. У нас не оставалось никакого выхода, как спровоцировать Советы на перестройку собственных атомных крейсеров. Для СССР подобное строительство было совершенно бессмысленно, поскольку атомных авианосцев у них не было и в помине, а выпускать в море атомные крейсера в сопровождении мазутных эсминцев было смешно до анекдота. Но, к счастью, в СССР не было и никакого собственного мнения, в том числе и скандального независимого парламента, контролирующего финансовую политику правительства. Впрочем, по большому счету не было и правительства, а была банда жадных, глупых и преступных старцев, рассматривающих гигантскую страну как свою частную собственность.

Мне не хочется вдаваться здесь в излишние подробности, но скажу, что истратив в общей сложности около двух миллионов долларов, мы добились того, что советский флот заказал промышленности целую серию атомных крейсеров. Еще на стадии проектирования мы, то есть ЦРУ, якобы добыли об этом информацию, которую и выложили перед ошеломленными конгрессменами. Сомневаться в том, что русские задумали строить атомные крейсера, представленная информация не позволяла. Но нас попросили разъяснить, зачем Москва пошла на такую дорогостоящую программу и как она собирается эти крейсера использовать. Тут нам, честно говоря, пришлось попотеть, чтобы придумать что-нибудь правдоподобное. Мы разъяснили конгрессменам, что русские собираются в будущем построить атомные авианосцы, но поскольку они умнее и хитрее нас, то начинают с кораблей сопровождения. У них такая традиция. В старые времена они строили корабли сопровождения для линкоров типа "Советский Союз". Сопровождение построили, а сами линкоры — нет. Война помешала. Затем они стали строить крейсера типа "Свердлов" для сопровождения каких-то задуманных гигантов, кажется, типа "Сталинград". Крейсера построили, гигантов не успели. Хрущев помешал. Сейчас, вероятно, тоже что-нибудь помешает. Но начинают они опять с кораблей сопровождения.

Другими словами, до покупки лошадн покупается седло и уздечка. Это дело вкуса. Некоторые поступают наоборот. Факт остается фактом — Советы задумали строительство атомных авианосцев. Мы должны быть готовы ответить на этот вызов. У Советов будут атомные авианосцы с атомными крейсерами. А у нас? Конгресс сдался, впав в шок.

Пока он пребывал в шоке, флот успел построить 6 атомных крейсеров, деликатно замаскировав их под фрегаты. Атомные авианосцы получили атомное сопровождение. Но и русские нас не подвели. За это время они ввели в строй три атомных крейсера и начали строительство четвертого. Всего три. Да, но каких! Если наши были водоизмещением чуть больше 10-ти тысяч тонн, то каждый из русских был почти в три раза больше и на добрых полсотни метров длиннее. Протащить такой корабль через военно-промышленный отдел ЦК КПСС было делом чрезвычайно сложным.

Министры обороны СССР традиционно были общевойсковыми маршалами и к военно-морским претензиям относились всегда с подозрительностью и осторожностью, экономя для армии фондовую сталь в прочие ресурсы.

Но и это удалось сделать, обосновав такую задачу этим кораблям, как уничтожение наших находящихся в море авианосцев. Огромные, перенасыщенные оружием, с примитивной электроникой, лишенные прикрытия с воздуха, они никогда бы не справились с этой задачей, но теоретически ее выполнение удалось доказать. В строю эти мастодонты вели себя отвратительно. Неправильно рассчитанные корпуса ломались на океанской волне, "текли" реакторы, летели редукторы, космические телеуказатели, отрабатывавшие дальность приближения к авианосцам (в случае их обнаружения) на дистанцию эффективного залпа, не работали. В местах базирования они не имели ни доков, ни причалов, но их честно продолжали строить. Империя рухнула, не достроив четвертого корабля. Дело прошлое, на них, а также на параллельно строившиеся первые советские авианосцы всегда не хватало денег и, хотите верьте, хотите нет, примерно на треть они всегда финансировались нами.

Сейчас это просто смешно вспоминать. Оказывается, заводам нечем заняться, кроме как достраивать четвертый гигант. Как мы ни старались, у кого-то в Москве все-таки хватило ума понять полную бесполезность этих кораблей, и уже был готов новый, более практичный проект с кодовым наименованием, кажется, "Анчар", но его строительство начать не удалось. Все обвалилось.

Я вздохнул от нахлынувших воспоминаний. Все- таки мы славно поработали эти три десятилетия, не давая чудовищу, именуемому Советский Союз, отрастить настоящие клыки, которыми оно могло бы растерзать все человечество.

Многие разведывательные этюды времен так называемой "холодной войны" выполнены на уровне самых высоких и тонких произведений искусства. Сколько мастерства и энергии понадобилось, например, чтобы загнать коммунистическое чудовище в афганские горы, где оно в конечном счете и нашло свою могилу. Это позволило в свою очередь стравить Ирак с Ираном в семилетней войне и нанести Советскому Союзу ряд завершающих смертельных ударов.

Мало кто знает, а еще меньше узнают об этом в будущем, что произошло бы с миром, если бы все эти операции не удались. Еще в 1978-м году в Москве был разработан план захвата Ираком Кувейта, Саудовской Аравии и эмиратов Персидского залива.

Все должно было произойти стремительно — недели за две-три. Я не знаю, привело бы это к Третьей мировой войне, но могу сказать точно, что в этом случае Соединенные Штаты были бы поставлены в исключительно трудное положение, поскольку высаживать войска было бы уже некуда (разве что в Израиль), а Советский флот, если и не был еще в состоянии нас победить, то весьма эффективно мог бы блокировать все наши операции в Персидском заливе и отрезать Средиземноморье от акватории Индийского океана. Во всех этих операциях участвовали сотни людей, которые, часто не зная друг друга, тем не менее четко координировали свои планы и действия, не жалея ни себя, ни других во имя цели, казавшейся тогда очень важной — спасения мира от красной деспотии.

Я рад и горд, что был среди этих людей, которые сокрушили красного монстра. Я не знаю, что вырастет на его развалинах. На обломках Российской Империи вырос Советский Союз. Я лично не жду ничего хорошего от того, что вырастет на обломках Советского Союза. Может быть, что-то еще более худшее. Но пока, в обозримом будущем, мир может слегка перевести дух. И то хорошо. А тут выясняется: в России снова нечем заняться, кроме как достраивать атомные крейсера.

— Ребята, — спросил я Топчака и Буркова, — зачем вам этот крейсер? Что вы собираетесь с ним делать потом? Топить наши авианосцы? Или превратить его в плавучий универсам, раскрасив под Хохлому?

— Майк, — сказал Топчак, стараясь быть спокойным. — Мы ценим твой американский юмор. Я нахожу его превосходным. Но, кажется, в ваших интересах недопущение в этой стране социальных взрывов. Если мы здесь, в Петербурге, выбросим на улицу рабочих судостроительных заводов, закроем десятка полтора научно-исследовательских институтов и специализированных конструкторских бюро, то можете себе представить, что произойдет в городе, который веками жил и кормился на создании боевых кораблей.

— Бог мой! — удивился я. — Но неужели их нельзя заставить заниматься чем-нибудь общественно-полезным? Неужели они научены делать только оружие, причем, главным образом, уже устаревшее или никому ненужное? Да покрутитесь, ребята! Найдите заказ на строительство контейнеровозов, танкеров, еще чего-нибудь. У вас это получится гораздо дешевле, чем, скажем, в той же Швеции или Финляндии. Но надо шевелиться, искать заказы, договариваться, а не сидеть по кабинетам, ковыряя в носу.

— Все это так, — согласился мэр. — И все мы работаем в этом направлении. Но этот корабль уже почти достроен. Если мы начнем его резать, то это может вызвать взрыв негодования со стороны патриотов, и мы не можем с этим не считаться. Надо же как-то разгребать послеимперские завалы.

— Ну, хорошо, — вздохнул я. — Я поговорю с заинтересованными людьми, которые финансируют вашу конверсию. Все финансирование что-то пока выливается в достройку тех чудовищ, с которыми не смог справиться ваш ВПК во времена Советского Союза. Но в любом случае вам никак не потребуется сумма, которую вы просите. Сдается мне, что на достройку крейсера от силы нужно миллионов 20 долларов и еще столько же потом на его разрезку. Металлолом можно продать примерно за 40 миллионов долларов. Так что все останутся при своих плюс-минус пара миллионов. А вы, если я не ослышался, просите 3 миллиарда. Уж не собираетесь ли вы закладывать пятый крейсер?

Конечно, крейсер этот придется достраивать за наш счет. Это сейчас выгоднее нам, чем русским. Но дело, разумеется, не в этом крейсере. Не так уж он важен, как меня стараются уверить. И вовсе не ради крейсера меня затащили в эту уютную нишу. Эти ребята накупили недвижимости на Западе, а теперь запутались в тамошних налогах и штрафных санкциях за содержание недвижимости, а потому и стараются вытянуть с нас побольше наличных, угрожая социальными взрывами я прочими катаклизмами.

Поскольку на мой последний вопрос: не собираются ли они строить пятый корабль — никто не ответил, то я подвел итог дискуссии:

— О'кей. Я думаю, что с этим кораблем мы договоримся. Достроим. И будет чудесно, если вы найдете на него покупателя. Он бы очень пригодился каким-нибудь вашим друзьям в Пекине или Тегеране, Багдаду такой корабль не потянуть. А китайцы, я слышал, уже рыскают по всем вашим флотам, прицениваясь даже к авианосцам? Работайте, парни, во имя великого флота Соединенных Штатов.

Я думал, что они меня отблагодарят и оставят в покое. Но ничуть не бывало, поскольку крейсер им нужен был только для затравки разговора, который всегда они любят начинать с какой-нибудь высоко государственной темы. Лучше атомного крейсера водоизмещением чуть ли не в 30 тысяч тонн трудно что-либо придумать.

Так что, пока я с гордостью витал в немыслимо высоких сферах, где только и обсуждаются вопросы, связанные с атомными крейсерами, и весьма был доволен собой, меня довольно грубо шмякнули о грешную землю, выдав истинную причину моего пребывания в нише.

Заговорил до сих пор молчавший генерал Бурков.

— Майк, — медленно выбирая слова, спросил он, — почему задержаны эшелоны с экспортным металлом? Что случилось?

— Генерал, — ответил я. — Мне кажется, что вам лучше задать этот вопрос вашему бывшему подчиненному полковнику Беркесову.

— Беркесову я этот вопрос, конечно, задам, — Бурков стрельнул в меня взглядом из-под косматых бровей. — Но он в данном случае сошлется на вас. Поэтому лучше с вас и начинать. Вы отлично знаете, что это не первые подобные эшелоны. И ранее никаких проблем не возникало. Что случилось на этот раз?

Что я мог ему ответить? Сказать, что его бывшие коллеги обдурили меня с простотой наперсточников. Мы хотели захватить ракеты, предназначенные по нашим данным для Саддама Хуссейна, а нам подсунули металлолом, отправив ракеты в Тегеран?

Я не только никогда не имел ничего против вывоза сырья из России, но сам этому способствовал и даже на этом кое-чего зарабатывал. Об этих эшелонах я и думать забыл, считая, что после проверки, которую мы провели, они пойдут дальше по назначению: в торговый порт или через Прибалтику. Я не знаю.

Увидев искреннее недоумение на моем лице, Бурков, продолжая сверлить меня своим профессиональным взглядом, почти прорычал:

— Только не надо делать вид, что вы ничего об этом не знаете. Беркесов поставил охрану вокруг этих эшелонов и никого к ним не подпускает. Почему?

— Спросите у Беркесова, — я начал злиться. — Я понятия не имею, почему он задержал эти эшелоны. Он передо мной в своих действиях не отчитывается. Равно, как и я не намерен отчитываться перед вами, генерал. Но повторяю, я к этому не имею никакого отношения.

— Не имеете отношения, — прорычал Бурков. — Получать комиссионные рады все. А кто будет платить штрафные санкции за простой транспорта и срыв поставок. Или…

Мэр прервал генеральское красноречие жестом руки.

— Господа, — сказал он. — Не надо обострять отношения. Я думаю, что приезд господина Торрелли все прояснит. Наш дорогой Майк просто не забудет напомнить ему, что нам нужно три миллиарда долларов. Ведь это нетрудно? — Топчак улыбнулся одной из своих обаятельных улыбок. — А с эшелонами мы вопрос уладим. И возместим всем сторонам понесенные убытки. Ведь правда, Майк?

Улыбка еще светилась на его лице, но глаза не смеялись.

— Так мы договорились, Майк?

— О чем?

— О трех миллиардах долларов! — две пары жестких глаз уставились на меня, как револьверные стволы.

— На достройку крейсера? — усмехнулся я.

— И на многое другое. На ряд социальных программ, связанных с нашим городом и регионом.

— И на налоги, — подсказал я.

Надо отдать ему должное. Он и глазом не моргнул, а только снова улыбнулся: цивилизованность человека и гражданина определяется именно своевременной и честной уплатой налогов. Честные и порядочные люди, кроме того, еще платят комиссионные посредникам. Скажем, 10 % — 300 миллионов долларов!

— Это много больше, чем получит каждый из нас, — угадал мои мысли Топчак. — А для господина Торрелли это копейки. Ну, так как, Майк?

— Интересно, — проговорил я. — А как вы намерены их получить? В виде займа? Не перебивайте… Я имел в виду займ, который придется отдавать другим или начинать холодную войну. Или вы что-то предложите под эти деньги? Или вы просто хотите получить в виде безвозмездной помощи? Что я должен сказать старику Луиджи?

— Мы не побираемся, — зло сказал Бурков. — Нам есть что предложить господину Торрелли под эти деньги.

— Тогда зачем вам я? Устройте в честь него очередную презентацию и продавайте все, что он купит, включая крейсер. Зачем вам на этом деле терять 300 миллионов?

Оба переглянулись, а затем уставились на меня, как на последнего идиота, не понимающего элементарных вещей.

— Без вашего ходатайства, Майк, — перешел со мной на "вы" мэр, — господин Торрелли не только не будет с нами разговаривать о делах, но даже нас и не примет.

— Мое ходатайство? — засмеялся я. — Да оно не стоит и цента в глазах мистера Торрелли. Уверяю вас, я совершенно не уверен, что вообще увижу его, разве что, открывая дверцу его машины. И то сомнительно, чтобы мне кто-нибудь доверил такую работу…

— Не скромничайте, Майк, — потрепал меня по плечу Топчак. — Мы-то хорошо знаем, кто вы такой и чего стоите. Не скромничайте.

— "Чего стою"? — переспросил я. — Поверьте, господин мэр, стою очень мало. Я мелкий государственный чиновник с жалованием менее 80-ти тысяч долларов в год. А вы почему-то считаете, что я управляю какими-то глобальными процессами или могу как-то на них влиять. По рангу своей должности я много ниже вас, господин мэр, и уж, разумеется, вас, генерал.

— И что же это за должность? — Топчак, прищурившись откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди.

— Она вам хорошо известна, — я позволяли себе пригубить бокал. — Я помощник культурного атташе американского посольства. Могу и документы показать, если не верите.

Бурков закусил губы, а Топчак, напротив, весело захохотал:

— Значит, именно помощник какого-то там атташе, мелкий чиновник, получающий Бог весть какое жалование, ничем не управляющий и ничего не знающий, взял и уничтожил сверхдержаву Советский Союз!

— Я уничтожил Советский Союз? — тут пришла очередь от души посмеяться и мне. — Да вы просто с ума сошли, дорогой Топчак. Не говоря о том, что СССР никто не уничтожал — он умер своей смертью от рака крови и заворота кишок. Уж ни я, и вообще, ни мы, американцы, в этом не виноваты. Виноваты те, кто почти три четверти века кормил вашу страну человеческими трупами и ржавым железом танков. И, кстати говоря, продолжает это делать. И если мы раньше других увидели на подрумяненном лице пациента смертельные симптомы и приняли меры, чтобы он тихо скончался и не взорвал перед смертью дом, в котором мы все живем, то это никак нельзя ставить нам в вину. Скорее, наоборот.

Оба помрачнели.

— Ладно, ладно, — примирительно пробурчал мэр. — Понаслышаны мы о ваших делишках, Майк. Как вы здесь орудовали с Андроповым. Мне в Москве порассказывали.

— Если вам охота слушать всякие сплетни и небылицы, — пожал я плечами, — то это ваше дело. Впрочем… — я придвинулся поближе к мэру. — Кстати, о вас, дорогой Топчак, тоже ходит немало сплетен. Как вы вместе с бывшим секретарем обкома Видасповым в его управделами Прутнхиным — вон они оба сидят за тем столом, можно их позвать, чтобы они опровергли эту сплетню — накупили на деньги покойной КПСС земельных участков, отелей и всего прочего в дюжине разных стран от Швейцарии до Аргентины и сейчас сосете последние соки из этого города, чтобы платить налоги за такую огромную недвижимость, которая не снилась даже средневековым маркграфам и баронам-разбойникам. Еще ходят разные сплетни о ваших банковских операциях, о разных совместных предприятиях и даже о Выборгском шоссе, по которому вы, мой друг, вместе с вашим достойным предшественником Шодоревым, потоком гоните контрабанду, включая наркотики. И содержите для охраны этого канала разных оставшихся без работы головорезов из прибалтийских стран. Так что не будем слушать сплетни. Лучше, действительно, достроим крейсер. А с сеньором Торрелли я поговорю, если представится случай.

Презентация проходила очень шумно и помпезно. Выступали какие-то певицы и декламаторы, ревели электрогитары и барабаны каких-то лохмато неопрятных рок-групп. Кто-то танцевал, кто-то выполнял свою единственную задачу — бесплатно напиться до бесчувствия.

Выскользнув из ниши, я хлебнул немного виски и решил тихо, по-английски откланяться, добраться до бывшей улицы Анны Ульяновой и немного отдохнуть. Делать мне здесь было решительно нечего. Подавляющую часть присутствующих составляли разные жуликоватые предприниматели, надеявшиеся завести здесь полезные знакомства или под шумок всучить кому-нибудь взятку, ибо быть сейчас в России предпринимателем и не быть жуликом было совершенно немыслимо. Уровень преступности зависел от масштаба деятельности. Поскольку предприниматели ничего не производили, а только перепродавали, то есть занимались посреднической деятельностью по спирали без всякого участия производителя товара, то эта спираль, круто завихряясь кверху, развеивала там по ветру последние остатки национальной экономики и национальной независимости. Ибо они близнецы, можно сказать даже — сиамские близнецы.

Мне никто здесь нужен не был, и я, к счастью, тоже никому нужен не был, ибо в государственные тайны, о которых знали Топчак и Бурков, были посвящены далеко не все. Хотя все знали о предстоящем приезде Торрелли и были сильно по этому поводу возбуждены. Как будто сеньор Луиджи собирался проехать по Невскому в открытом экипаже, разбрасывая по сторонам пачки долларов.

Такие ситуации особенно часто встречаются в русских народных сказках, хотя вместо долларов там фигурируют золотые и серебряные монеты. То есть талеры — "ефимки" — прародители доллара. Другими словами, — можно сделать вывод, что русский народ веками жил светлой мечтой о долларе. Но получил большевистский режим. Очень несправедливо. И только сейчас его мечта начинает воплощаться в жизнь. В условиях демократии, хотя и дураку уже ясно, что никакой демократия В этой стране никогда не было и не будет. Демократию здесь понимают только как полное беззаконие и право действовать по собственному усмотрению, не считаясь ни с кем и ни с чем. Почему- то все в этой стране друг друга не любят. Мягко говоря, не любят. Мне, порой, кажется, что просто ненавидят. Странная психология у русских.

Если на Западе кто-то начинает расти, будь то в бизнесе, в искусстве или на поприще общественной деятельности, то он служит примером для остальных, которые стремятся подняться до его уровня и работают для этого, не покладая рук. Изучается жизнь и методы этого человека, даже если они не всегда были безупречны, как с точки нравственности, так и законности. Но идущий вверх увлекает за собой остальных. В России же любой идущий вверх вызывает только злобу в зависть. Но и это было бы полбеды. А беда заключается в том, что никто за ним не стремится. Напротив, предпринимаются титанические усилия, чтобы сбросить его снова вниз, в грязь, в ничтожество. И не для того, чтобы занять его место. Отнюдь нет. А просто, чтобы не высовывался, а сидел в общем дерьме. Поэтому здесь и возникают вечные проблемы, неведомые остальному миру.

Размышляя таким образом и злясь на самого себя за желчность собственных мыслей, я пробирался между банкетных столов, танцующих пар и завес табачного дыма в надежде, что шофер генерального консула довезет меня до квартиры Крампа. Сам генеральный о чем-то с важностью разговаривал с Топчаком. Мэр, помогая себе очень образной жестикуляцией, что-то горячо доказывал Джону, а тот, как дрессированный слон, кивал головой.

Но смыться незамеченным было не так-то просто.

Когда я важно, как королевская галера, плыл мимо стола, за которым сидели бывший первый секретарь обкома Беня Видаспов, его управделами, бывшие члены бюро обкома и несколько бывших райкомовских секретарей — ныне банкиры и президенты различных фирм, сам Видаспов, который меня знал еще с горбачевских времен, встал из-за стола и, улыбаясь, как сытая кобра, обратился ко мне по-английски:

— Дорогой Майк, как я рад видеть вас в нашем городе.

— У вас значительно улучшилось произношение за последние два года, — сделал я ему комплимент, стараясь обойти.

Серия змеиных улыбок заиграла на его умном лице. Он взял меня за рукав и, приняв мой тон, ответил:

— Приходится учиться, Майк. Там у вас, в Штатах, такое жулье, что без хорошего знания языка украдут у тебя даже бессмертную душу, записав ее в качестве процентов за неустойку где-нибудь на 55-й странице контракта.

Вся его банда следила за мной настороженными взглядами, как будто ожидая, что я сейчас выхвачу из-под полы пиджака автомат Томпсона и перестреляю всех до единого. Мысль об автомате Томпсона пришла мне в голову, поскольку все они удивительно напоминали наших мафиози 30-х годов, когда этот автомат был особенно популярным. Но наши делали деньги, ввозя в Штаты спиртное во время идиотского "сухого" закона. А эти потоком вывозили из России нефть и природный газ, оставляя при этом колоссальные деньги на счетах в западных банках и готовясь обежать туда вслед за своими предшественниками из первого эшелона партийной номенклатуры. Они даже командировали в правительство своего сообщника Пижу — бывшего члена бюро обкома и директора крупного комплекса военных заводов. Попав в правительство, тот развил столь бурную и откровенную деятельность, что даже сонная московская прокуратура была вынуждена сделать представление президенту относительного одного из его ближайших помощников. Президент погнал Пижу с должности, которая ему, впрочем, была не очень нужна.

Однако, занимая должность вице-премьера, он успел отличиться, пытаясь погасить очередной межнациональный конфликт на юге старым большевистским способом (никакого другого он и не знал), приказав поголовно расстрелять население нескольких ингушских деревень во время ингушско-осетинского конфликта. Этот скандал, который правительство России замяло, как могло, нисколько не отразился на потоках тюменской нефти и газа, которые эта компания выкачивала из погибающей страны.

Мне бы только радоваться. Все их действия были направлены на увеличение мощи моей страны и на укрепление ее доминирующего положения в мире. В какой-то мере я даже был их сообщником, но ничего не мог поделать с собой — меня захлестывало какое-то презрение к этим людям и непонимание их мотивов. Хотя понимать тут было нечего. Мотивом был доллар и положение в мире, которое доллар предоставлял. Знающие люди уверяли меня, что чувства, которые охватывают меня при общении с этими людьми, вовсе не являются презрением или подспудным осуждением их действий. Это обычное чувство колониального чиновника при его общении с представителями туземных властей. Его трудно определить, во им переболели целые поколения англичан, голландцев и португальцев. Пройдут годы, уверяли меня, и местная администрация заговорят по-английски точно так же, как говорят по-испански во всех странах (не считая Бразилии) от южной границы США до мыса Гори. Вот что значит раньше других понять значение флота! Точно так же, как уже никакими силами не изжить в Индии английские порядки и традиции. Но вое его было в прошлом.

А ныне, приняв эстафету от здорово потрудившихся старых колониальных империй, с помощью доллара и английского языка, господствовавших над планетой, при поддержке нашего глобального флота мы завершаем работу, неся доллар и английский язык в последний анклав варварства — в Россию.

В теории все складывалось стройно, но на практике мне что-то не верилось, что Россию когда-нибудь удастся обиспанить, как Аргентину, или обританить, как добрую половину мира. Ее, возможно, как-то удастся американизировать на уровне времен освоения Дальнего Запада, и то сомнительно. Главная задача, которую я видел на ближайшее время, — чтобы эта страна никогда больше не угрожала миру и не разжигала войн, от которых сама больше всех и страдала, но при этом получала какое-то мазохистское наслаждение. Изречением Бисмарка о "легкомысленной воинственности престарелых империй" тут ничего не объяснить. Все гораздо сложнее…

Между тем Видаспов отпустил мой рукав и взялся за пуговицу моего пиджака. У меня сложилось впечатление, что он не собирается отпускать эту пуговицу всю оставшуюся жизнь.

— Майк, — продолжал он голосом профессионального заговорщика. — Вы не знаете, зачем приезжает сюда мистер Торрелли? Вы не сможете добиться, чтобы он принял меня и выслушал некоторые очень выгодные предложения? Нам известно, что вы прибыли в наш город из Москвы специально для его встречи.

Пуговица моего пиджака трещала и крутилась во всех направлениях. Я дружески обнял его за плечи, вынудив отпустить мою многострадальную пуговицу.

— Друг мой, — сказал я по-русски. — Видите вон того еврейского джентльмена с печальными глазами. Это Веня Лившиц. Он три года мыл стаканы в одном из баров, принадлежащих мистеру Торрелли. Поговорите с ним. Он знает о Торрелли все и, не дороже, чем за 50 долларов, даст вам нужную информацию.

— Я могу заплатить и больше, — самодовольно объявил Видаспов, но поглядел на своего тезку Веню — сопрезидента генерала Буркова — без всякого восхищения.

— А рядом с Веней, — продолжал пояснять я, — вон тот суровый господин, который был начальником местного КГБ, когда вы занимали пост первого секретаря ленинградского обкома КПСС. Но я готов предположить, что вы не были знакомы. Вы же как-то недавно объявили публично, что никаких дел никогда с КГБ не имели. Так вот, этот суровый господин прошел тестирование на право занимать средние руководящие должности в системе банков мистера Торрелли как раз в те времена, когда вы не хотели иметь с ним никаких дел. Теперь он сопрезидент банка, а вы, если я не ошибаюсь, всего на всего какой-то консультант…

Видаспов резко отстранился от меня, давая понять, что я его обидел.

— Если вам угодно знать, — сказал он, слегка повысив голос, — то я, к вашему сведению, являюсь…

— Ну, полно, — засмеялся я. — Не обижайтесь. Я знаю, что вы почти академик. Не принимайте мои слова близко к сердцу. Я вам скажу по секрету, что мистер Торрелли владеет примерно тридцатью тысячами таких банков, как тот, на презентации которого мы присутствуем. В сущности, это даже не банки, а кассовые точки, которые нужны мистеру Торрелли исключительно для уклонения от уплаты федеральных налогов. У нас в Америке эти точки обслуживаются исключительно итальянцами, которые по прихоти мистера Торрелли не должны иметь даже среднего образования. В вашей же стране, как считает мистер Торрелли, подобную работу можно доверить только генералам КГБ в надежде, что новый КГБ ничего не конфискует у своих бывших коллег. Хотя вы и не были генералом КГБ, но я готов походатайствовать перед мистером Торрелли, чтобы он назначил вас сопрезидентом какого-нибудь другого банка. Скажем, где-нибудь в Хайфе.

— Вы что, считаете меня евреем? — глаза Видаспова превратились в узкие щелочки. Он был евреем только наполовину, но тщательно это скрывал.

— Нет, — признался я. — Конечно, нет. На настоящего еврея вы не тянете. Просто в Хайфе мистер Торрелли доплачивает своим работникам за вредность. Война, террористы — все это действует на нервы мирных банковских служащих.

Его глаза настороженно смотрели на меня, хотя на губах продолжали змеиться улыбки. Все эти люди, выдвинутые на высшие партийные должности Горбачевым, хотя и прошли через фильтр наших проверок, оставались загадками и по большому счету, и в деталях. Например, мы сильно подозревали, что Видаспов давно завербован израильской разведкой, хотя, как всегда бывает, когда имеешь дело с израильской разведкой, доказательств у нас не было никаких. Прямых доказательств. Но зато косвенных было предостаточно. Это и частые тайные визиты Василия Дмитриева в Смольный в бытность Видаспова первым секретарем, после чего под патронажем Видаспова в городе возникла целая дюжина антисемитских легальных и полулегальных организаций. Это и целые горы антисемитской и фашистской литературы, которую печатала на чьи-то деньги типография обкома КПСС. Это и странная политика обкома, связанная с еврейской эмиграцией из города. И многое другое.

Знал ли Видаспов, кем был в действительности Василий Дмитриев? Скорее всего, нет. Убежден, что нет. Но мы имели и более удручающие сведения. Вениамин Видаспов не был профессиональным партдуроломом. Он был ученым физиком и возглавлял в свое время крупный научно-исследовательский центр, занимающийся разработкой взрывчатых и боевых отравляющих веществ. В течение последних нескольких лет к нам начали поступать сведения, что израильтяне на секретном полигоне в пустыне Негев провели серию испытаний взрывчатки, исключительной для неатомного оружия мощности в пересчете на кубический дюйм вещества. По параметрам это вещество почти совпадало с аналогичными испытаниями, проведенными на полигоне под Уфой. Такие же данные поступали и о боевых отравляющих веществах, появившихся в распоряжении армии Израиля, хотя никаких разработок в этой области Израиль не вел.

То, что все это идет через Дмитриева, то бишь Ицхака Бен-Цви, я не сомневался. Но является ли Видаспов одним из его каналов? В этом не разобраться, особенно сейчас. Дмитриев в своей черной рубахе, увешанной крестами и портупеями, является тайным кумиром не только бывших партийных секретарей и множества могущественных баронов из ВПК, но и имеет огромное число поклонников в странах, противостоящих Израилю. На него просто молятся все проживающие легально и нелегально в Москве представители разных фракций Организации Освобождения Палестины, явные и тайные змиссары Саддама Хуссейна, полковника Каддафи, Асада, различных проиракских, проиранских и проливийских группировок. Дмитриев идет к какому-нибудь могущественному барону военно-промышленного комплекса и говорит, что, скажем, организации "Абдаллах" требуется взрывчатка исключительной силы для борьбы с мировым сионизмом. И получает эту взрывчатку, которая прямиком направляется в Израиль. Ну, может и экстремистам что-то достанется, чтобы взорвать очередной банк где-нибудь в Бейрута. То-то поступают сведения, что советские мины взрываются прямо посла их распаковки в руках террористов. Вот так надо работать! Хотя нас это совсем не радует.

Израильская разведка все больше и больше отбивается от рук и наделала уже немало неприятностей. Ухо надо востро держать. Я ни на минуту не забывал, что Ицхак находится в городе и вроде бы тоже приехал охотиться на Койота. Удастся ли Крампу организовать нашу встречу?

— Ладно, Беня, — сказал я, дружески хлопнув Видаспова по спине. — Я шучу. Я думаю, что сеньор Луиджи пожелает встретиться со всеми крупными деловыми людьми Петербурга. И я ему обязательно расскажу, что ты один из них.

Настороженные глаза Видаспова радостно сверкнули:

— Спасибо, Майк, — возрадовался он, протягивая мне руку. — Нам-то и нужна всего маленькая инвестиция. В конце концов, мы все делаем одно общее дело.

"Да, — подумал я, — но цели у нас разные". Но сказал: "Разумеется!" и, еще раз хлопнув его по спине, поплыл дальше.

Мне удалось выйти из главного парадного зала в смежный, где также стояли банкетные столы, но все было проще и атмосфера была менее напряженной. Здесь Топчак, подобно владетельному герцогу, собирал всякую мелочь, вроде представителей интеллигенции (извините за выражение), представителей свободных профессий и прочую публику, обожавшую выпить, закусить и поболтать за муниципальный счет. Попасть сюда было совсем не просто и многие из присутствующих считали это для себя большой честью. В свою очередь, мэр надеялся, что его за это воспоют в одах и поэмах, а также увековечат на холстах и в мраморе. В конце зала была дверь, откуда уже можно было попасть на лестницу и смыться. Именно на эту дверь я и смотрел, проходя мимо столов, а потому и вздрогнул, услышав крик: "Джерри!".

Как я уже говорил, мое полное имя Джеральд Майкл, но с детства еще мама называла меня "Майком", то есть вторым именем. "Джерри" меня звал только один человек, по крайней мере здесь, в Петербурге, и этим человеком был художник Толя Зайкин. И, конечно, это был он: маленький, усатый, почти не изменившийся за годы, которые прошли с тех пор, как кончился мой тур работы в ленинградском консульстве.

Тогда я довольно часто посещал мастерскую Зайкина и даже купил пару его картин, чтобы поддержать его. Он регулярно ходил на приемы, устраиваемые и у нас, и у французов, и у итальянцев. КГБ тогда буквально рыл землю вокруг Зайкина, обкладывая его со всех сторон. Кульминацией этой борьбы КГБ с Зайкиным была отправка бедного художника на армейскую службу. Хотите верьте, хотите нет, но в 1980-м году художника с европейской известностью забрили в солдаты, как Тараса Шевченко во времена Николая I. Я могу это подтвердить под присягой.

— Джерри, — пьяно улыбаясь и раскрыв объятия, Зайкин шел прямо на меня.

Мы обнялись. Он встал на цыпочки и чмокнул меня в щеку. Я хотел быстро от него отделаться, но скользнув взглядом по столу, из-за которого вылез Зайкин, увидел там Крис Крамп, сидевшую в обществе каких-то волосато-бородатых существ и лохматых девиц. Все, включая и Крис, были сильно на взводе.

— Слушай, Джерри, — проорал почти на весь зал Зайкин. — Это просто гениально, что я тебя встретил. У меня сейчас новая мастерская. Ты знаешь, что сам Майкл Джексон купил у меня картину? Приходи ко мне обязательно.

Говоря все это, Зайкин тянул меня к столу, и надо признаться, что я сопротивлялся слабо.

— Налейте всем водки, — приказал Зайкин. — И давайте выпьем за моего старого друга Джерри. Джерри, ты помнишь мою старую мастерскую? Помнишь день моего рождения в 1979-м году?

— Толя, — сказал я, усаживаясь за стол. — Мне очень приятно видеть, что ты жив, здоров и процветаешь. Я также хорошо помню историю про последний гвоздь.

— О, я, я, яволь! — по-немецки закричал Зайкии. — Последний гвоздь в гроб социалистического режима!

Все вокруг загалдели и потянулись к нам чокаться.

Крис службу знала, а потому никак не отреагировала на мое появление. Я сам спросил ее по-английски, где ее муж.

— Он не поехал, — ответила Крис, — сославшись на кучу дел.

Она наклонилась ко мне и тихо сказала: "Ты в курсе, что приезжает босс?"

Я кивнул и спросил по-русски, обводя стол рукой:

— Это твои друзья, Крис?

— О, да, — с гордостью пояснила Крис. — Это все мои друзья. Художники, поэты, писатели и публицисты. Все они, как цветы на асфальте, выросли в последние годы большевистского режима и окрепли в борьбе с КГБ.

— О, — сказал я, — значит это железные бойцы. Толя, — обратился я к Зайкину. — Ты ветеран тайной войны!

— В натуре, — пьяно засмеялся Зайкин. — Именно мы пробили первую брешь в стене тоталитаризма и приняли на себя весь огонь. Правду я говорю, Джерри?

— Истинную правду, — согласился я.

Всех этих "нонконформистов" КГБ явно и в темную пыталась использовать против нас, навязывая нам свои примитивные игры. Но мы повернули эту игру в свое русло, сделав ее смертельной. Но, как говорится, пусть эти люди умрут со знанием выполненного долга. Чего стоят одни бульдозерные выставки! Никто уже не узнает, для чего они организовывались. Я лично никаких мемуаров писать не намерен, а Андропов уже на том свете.

— Вы американец? — спросил меня сидевший напротив бородач с умными, живыми глазами.

— Я папуас, — ответил я, чувствуя, что пьянею.

— Познакомься, — вмешалась Крис. — Это очень сейчас известный историк и публицист. Зовут его Яков. А фамилию мне никак не запомнить.

— Можно просто Яша, — улыбнулся бородач.

— А я просто Джерри, — представился я. — Очень люблю историков. Чуть сам им не стал, но никак не мог одолеть латынь.

— Зачем историку латынь? — удивился Яша.

— В самом деле — зачем? — согласился я. — Убедите в этом профессоров Йельского университета. Я вам буду очень благодарен.

Зайкин совсем опьянел. Двое каких-то почитателей потащили его в туалет, а оттуда на такси доставят домой. Все как в старые времена. Если ты нормальный человек, то ты никогда не станешь настоящим художником или поэтом. "И разведчиком", — подумал я. Наверное, поэтому все ЦРУ набито "маргиналами", с которыми с трудом управляются отставные адмиралы и подающие надежды политики.

Но, может быть, именно поэтому мы и выигрываем постоянно, поскольку со стороны выглядим дураками.

— Давайте выпьем, — предложил я, наливая себе водки.

Крис с удивлением взглянула на меня, улыбнувшись уголками губ.

— За победу демократии! — провозгласил историк, опустошая рюмку одним глотком по русской традиции.

Я сделал несколько глотков. Все-таки очень жесткий напиток. Виски приятнее. Любой русский искренне оскорбится, услышав подобное. Независимо от убеждений.

— Как живется вам, историкам, в условиях демократии? — поинтересовался я.

— Ваша американская привычка пить, не закусывая, меня приводит в экстаз, — сознался историк. — Вы уже выпили почти полбутылки и ничего не съели. Если бы вы были шпионом, вас бы сразу разоблачили.

— Значит, слава Богу, что я не шпион, — смиренно заметил я. — Но вы не ответили на мой вопрос: как вашей пишущей братии живется в условиях демократии?

Яша-бородач махнул рукой:

— Замечательно живется. Цензуры никакой вообще. Рецензий не нужно. Пиши, что хочешь. Только издавать негде. Если найдешь спонсора богатого, то напечатаешься, а нет — то сиди и пиши в стол, как во времена развитого социализма. Старые издательства рухнули, а новые предпочитают вашего Берроуза издавать, чем рисковать на каких-то новых именах. В общем, дышать стало легче, а жить — труднее.

— Вы не поверите, — оживился я, — но я знал Берроуза лично. Вернее, он был приятелем моего отца, но часто бывал в вашем доме и иногда удостаивал беседой и меня, хотя я был совсем маленьким. Я помню, он очень интересно рассказывал о нападении на Пирл- Харбор японцев, случайным свидетелем которого он стал, приехав в декабре 41-го года по каким-то делам на Гавайские острова. Но я не про это хочу сказать. Вы знаете, о чем он всегда мечтал?

— О чем?

— Увидеть своего "Тарзана" в "хард ковер". Понимаете? Увидеть его изданным в твердом переплете. Я не знаю увидел он это или нет, но я недавно купил на каком-то лотка у вас "Тарзана" в твердой обложке, изданного каким-то местным издательством. Кажется, если я не ошибаюсь, оно называется "Логос".

— "Логос"? — переспросил Яша-историк. — Я знаю это издательство. Это одно из первых частных издательств в городе. Я отвез туда пару своих рукописей, и мне даже позволили надеяться, что все будет хорошо.

— А на какую тему вы пишите? — полюбопытствовал я.

— О судьбах демократии в России, — пояснил Яша. — Это моя любимая тема. Она мне кажется бесконечной. И совершенно одинаковой на любом этапе русской истории.

— Вот как? — удивился я. — А что вы скажете о нынешней демократии в вашей стране?

Он засмеялся:

— Вы читали Сигизмунда Герберштейна "Записки о московских делах"? Это путевые заметки иностранца, путешествующего по России в первой половине XVI века.

— Не читал, к сожалению, — признался я. — Натыкался в библиографии, но прочесть так и не удосужился.

— А жаль, — посочувствовал Яша моей серости. — Герберштейи ясно увидел всю суть российской демократии еще в XVI веке. И пришел к интересному выводу: Московское государство есть абсолютная монархия, ограниченная институтом юродивых.

— Любопытно, — проговорил я, еще не понимая, куда клонит историк.

— Вы знаете, кто такие были юродивые на Руси? — продолжал проверять мою эрудицию Яша-историк.

— Думаю, что да, — ответил я. — Я даже, помнится, прочел очень занятную работу Устрялова "Юродивые древней Руси", рукопись которой хранится в одном из наших университетов.

— Замечательно, — обрадовался историк. — Хотя Устрялов жил достаточно давно, но если вы его читали, то общее понятие имеете. Так вот, юродивые в старые времена были единственным гарантом демократии в стране. Во-первых, они пользовались при любом террористическом режиме, вроде режима Ивана IV, правом личной неприкосновенности. То есть парламентским иммунитетом, говоря современным языком. Великолепно это сознавая, они высказывали царям в глаза самые неприятные вещи, а цари слушали молча, хотя любого другого за гораздо меньшее немедленно посадили бы на кол. Юродивые по делу и без дела будоражили народ, распускали самые дикие слухи и часто служили орудием в руках оппозиционных боярских группировок. Они были своего рода непримиримой оппозицией, не неся никакого позитивного начала и никакой ответственности. Петр I решительно покончил с этим демократическим институтом, но не до конца. Во всяком случае, он лишил юродивых права личной неприкосновенности, и это, я считаю, было его величайшей заслугой. Но институт юродивых продолжал жить, естественно, несколько изменившись, как меняется все по спирали времени, не меняя, однако, своей изначальной сущности. Институт юродивых имел глупость восстановить Николай II, создав так называемую Думу. Но я не буду вас утомлять историческими примерами, а перейду сразу к нашим дням. Итак, у нас есть свободно избранный Президент (если не вдаваться в детали, конечно), прошедший путь от рядового прораба до первого секретаря обкома и кандидата в члены политбюро ЦК КПСС. Он сохранил все инстинкты и повадки партийного вельможи, а в данных условиях, когда он раскрывает рот, я все время жду, что его уста изрекут что-нибудь вроде: "Мы, милостью Божьей, царь всея Руси и Великий Князь Московский, дочли за благо повелеть соизволить…". А чтобы такого не произошло, немедленно возродился и институт юродивых.

Поняв ход его мыслей, я от души рассмеялся.

— Посмотрите, — продолжал историк, — все эти наши так называемые народные депутаты разных уровней, все эти Бабурины, Астафьевы, Исаковы, Константиновы, Павловы, Андроновы и прочая, и прочая, и прочая. Это же типичные юродивые. И по речам, и по повадкам, и по реакциям. Я уже не говорю о бывших депутатах Верховного Совета СССР: Умалатова, Алкснис и другие. Это вообще цирк. Но они и не имеют сейчас иммунитета, а эти… Прежде всего, как и всякие юродивые, они прекрасно сознают свое право неприкосновенности, а потому, не стесняясь ни в каких выражениях, кроют и оскорбляют Президента последними словами. И при этом мнят себя парламентариями, хотя именно подобная грязная ругань в адрес главы государства и является отличительным признаком юродивого. Они отлично понимают, тем не менее, что гнев царя может быть ужасен, а потому постоянно страхуются. Как в старые времена: один юродивый обличает царя, а второй вдруг истошно орет: "Православные! Из Кремля уже стрельцы идут с секирами, головы нам рубить!" А народ угрожающе гудит: "Не тронь юродивых, царь!" И ныне у нас: депутат Исаков обвиняет Президента в государственной измене и казнокрадстве, а депутат Астафьев неожиданно прорывается к микрофону и, повизгивая от возбуждения, объявляет, что в Кремль, по приказу Президента, въехало шесть крытых машин с ОМОНом и сейчас "веем нам начнут головы рубить". Юродивые постоянно распространяют слух, что царь-де в церковь не ходит и вообще "не нашей веры", и с царицей не живет, и порядки заморские при дворе установил. Почитайте и послушайте, что наши современные юродивые говорят и пишут о Президенте. Во-первых, Президент — еврей, во-вторых, продал Россию империалистам США и сионистам Израиля, в-третьих, окружил себя лихоимцами и ворами. Все то же самое, что говорилось веками, когда переставали временно вырывать клещами языки, не считаясь с институтом. А что они орут на своих митингах? Вспомните, что всегда пророчествовали юродивые. Идет язва великая, мор, беда грозит царству и "восстанет брат на брата, сын на отца", и кровью умоется народ. А у царя рога выросли, молится он дьяволу, а подлинный царь (царь на престоле всегда был "неподлинным") томится где-то в Матросской Тишине. И нынешние: идет голод, кровь и гражданская война. Как будто те юродивые оставили нынешним конспекты и методички. Так они будоражили народ, и правительство прибегало к репрессиям. Людей бросали в тюрьмы, вешали, рубили головы, засекали кнутами. А юродивые? Смывались в монастыри и никто не осмеливался их оттуда выдавать. А затем все начиналось сначала. Вспомните, как они подставили под топор царевича Алексея и всю его по-настоящему русскую партию. Сейчас они уже спровоцировали в столице несколько побоищ с человеческими жертвами. Все знают подстрекателей, а попробуй что-нибудь с ними сделать. Даже допросить нельзя. Депутатская неприкосновенность!

— Очень забавно, — сказал я. — Так какой же из всего этого можно сделать вывод?

— Очень простой, — ответил Яша. — Вы спросили, какого я мнения о нынешней демократии. Я ответил: у нас и в помине нет никакой демократии, а есть абсолютная монархия, ограниченная институтом юродивых.

— Все-таки мы не будем отрицать, что многое изменилось, — не согласился я. — Даже то, что мы с вами сидим вот так и разговариваем, было бы невозможно представить всего несколько лет назад.

— Конечно, — ответил Яша, — здесь бы мы встретиться не могли, но могли спокойно встретиться и поговорить, скажем, в мастерской у того же Зайкина.

— Я что-то не помню вас по мастерской Зайкина в те годы, — сказал я. — А я там бывал довольно часто.

— Я в лагере сидел, — спокойно ответил Яша, — потому вы меня и не помните. Пять лет отсидел и еще два года пробыл в ссылке на севере.

Тут одна из девиц, до этого молча слушавшая нашу ученую беседу, пожевывая бутерброды с икрой и салями от щедрот Топчака, встрепенулась и не без вызова заявила:

— Ты, Яша, всегда был дураком. Вот ты сейчас с ним треплешься, а он, может, стукач. Снова к Беркесову попадешь и обратно — в зону.

— Вы встречались с Беркесовым? — удивился я. — Который ныне возглавляет городское Управление Безопасности?

— Он тогда еще совсем молодым следователем был, — улыбнулся историк, — кажется, капитаном всего навсего. Что значит "я с ним встречался"? Приводили меня к нему на допрос под конвоем. Он вел мое уголовное дело по 70-ой статье. Им в руки попали две мои статьи о демократическом централизме в KПCC.

Я вздохнул, подумав о том, как тесен мир. Везде попадаются наши "крестники".

— А вы говорите — демократия, — продолжал Яша. — Когда те же опричники вместо того, чтобы быть отданными под суд и находиться в тюрьма. Получают повышение и с тем же рвением служат новому режиму…

— Да, — согласился я, не зная, что на все это возразить. — Видимо, при бескровном перевороте иначе и не поступить. Конечно, что тут спорить, все у вес крайне запутано. Вы дали довольно яркую картину нынешней политической ситуации. А как вы оцениваете Руслана Хасбулатова? Как главного юродивого?

— Это вообще анекдот, — засмеялся Яша. — Когда-то были политические авантюристы, а сейчас наступила эпоха политических БОМЖей. Вы знаете абривиатуру БОМЖ?

— С одними бомжами только и имел дело в этой стране, — пробормотал я.

— Чечня откололась, — вдохновенно продолжал Яша, — он никого не представляет в Верховном Совете, он даже не является гражданином России и лишен гражданства Чечни. И тем не менее продолжает возглавлять Верховный Совет новой России. Не смешно ли? С кресла провинциального доцента его катапультировали на небывалую высоту. Он сейчас на последней стадии кессонной болезни, то есть совершенно не соображает, что делает, и, конечно, живым со своего места не уйдет.

— А вице-президент? — спросил я, вспомнив о нем при слове "катапультировали”.

— То же самое, — рассмеялся Яша. — С той лишь разницей, что катапультирование с пилотского кресла штурмовика в кресло вице-президента было для него уже третьим. До этого ему приходилось катапультироваться из кабины своего самолета, когда его сбивали в Афганистане. Я слышал, что у вас в Америке есть даже закон, не позволяющий занимать руководящие должности человеку, пережившему даже одно катапультирование, поскольку оно очень сильно влияет на мозговую деятельность. Так что неудивительно, что он ведет себя, как клоун. Где это видано, чтобы вицепрезидент с визгом ругал президента и не желал с ним сотрудничать? Вся беда в том, что почему-то у нас самым простым делом считается управление государством и лезут на эти посты разные люди без всяких профессий. Они никогда ничего не умели делать в своей жизни и не хотели, но управлять государством — пожалуйста. Посмотрите, что это за люди. Либо профессиональные парторга с вывернутыми наизнанку мозгами, либо бывшие преподаватели научного коммунизма или политэкономии, либо, в лучшем случае, полковники-неудачники. Предложите тем же Руцкому и Хасбулатову поуправлять хотя бы артелью для штамповки гардеробных номерков, и они откажутся, честно сказав: "Я не умею". А управлять таким государством, как Россия, они почему-то считают, что умеют.

— Ну, и какие вы видите перспективы для России? — спросил я. — Что-то у вас все мрачно получается. В парламенте юродивые, в правительстве — жулики и авантюристы. Сам Президент — что-то среднее между Борисом Годуновым и Леонидом Брежневым. Где выход?

— Не вижу, — признался Яша. — Выхода не вижу. Еще ни одна страна не попадала в столь безнадежное положение, как бывший Советский Союз.

— Глупости, — не согласился я. — Страны попадали и в худшие положения и с честью из них выходили.

— В XX веке? — не поверил историк.

— Разумеется, — подтвердил я. — Примеры из XV века были бы некорректны. Аналогии всегда страдают,

— Например? — Яша недоверчиво посмотрел на меня.

— Например, Германия, — сказал я.

— Хорош пример! — засмеялся Яша, — Германия, которая по уровню жизни и экономическому могуществу уже наступает вам на пятки.

— Это нынешняя Германия, — возразил я, — а вспомните Германию 1946-го года. Страна разодрана на части, превращена в руины бомбардировками и уличными боями. Семь миллионов бездомных и десять миллионов беженцев из Польши, Чехословакии, Восточной Пруссии, из оккупированных вами областей. Люди жили в подвалах разрушенных домов, в бомбоубежищах, в развалинах, просто на улицах и в чистом поле. Лишь треть урожая и выделенной союзниками продовольственной помощи попадало в руки властей для распределения по карточкам. Все остальное попадало на черный рынок, где тотчас же становилось недоступным всем, кроме воров и спекулянтов. Средняя зарплата колебалась между 200 и 400 марок, а фунт масла стоил 300 марок, пачка сигарет — 200 марок, а фунт кофе — 700! Я читал секретный доклад оккупационной администрации, где говорилось о трехстах тысячах случаев зарегистрированного туберкулеза, о снижении рождаемости на 50 %, об увеличении уровня смертности на 60 % по сравнению с 1938 годом… В одном только Гамбурге, вернее, в той куче битого кирпича, который от него остался, было обнаружено 10000 случаев голодной водянки. Топлива не было. Шахты Рура не работали. Люди жгли мебель, книги, деревья из городских парков. Если перегорала лампочка — жили при свечах, кончались свечи — жили в темноте. Магазины были пусты и заколочены: Как сказал один из тогдашних немецких публицистов, немцы превратились в первобытных бродяг, живущих охотой за остатками погибших цивилизаций. Он утверждал, что надежды нет никакой, поскольку повреждена генетическая структура нации, искалеченная ужасами нацистского режима, изоляцией от мира, массовым бегством, гигантской эмиграцией, расчленением страны. И тогда это мало кого беспокоило — вымрут все немцы или нет. Вымрут и хорошо. Но народ посмотрел на себя со стороны, пришел в ужас и, вместо того чтобы орать на митингах, начал работать. Когда вы поймете, что надо работать и это единственный выход, у вас появится очень перспективное будущее, поскольку вы сейчас находитесь в несравненно лучшем положении, чем послевоенная Германия или, тем более. Япония. Сходство с послевоенной Германией у вас только одно: вас, как и ее, лишили возможности пакостить во всем мире. Но, к счастью для вас, другими, более современными и гуманными средствами.

"Что-то я сегодня сильно расслабился, — пронеслось у меня в голове. — Много говорю".

Яша молчал, пощипывая бороду. Сидящая рядом о ним девица, внимательно слушавшая меня, неожиданно сказала:

— Да врет он все, Яша. Никакой он не американец. Глядя, как шпарит по-нашему. Стукач он, точно я тебе говорю.

Яша досадливо отмахнулся от нее, но спросил:

— Действительно, где вы так хорошо научились говорить по-русски?

— Я старательно выполнял домашние задания в школе и в университете, — сказал я.

Яша и его девица недоверчиво усмехнулись.

Я хотел еще что-то сказать, но в этот момент одни из молодых людей, рыскавших по залам в безукоризненно сидящих полуфраках-ливреях клубных лакеев, подскочил с подносом бокалов шампанского к нашему столу и, ставя бокалы на стол, шепнул мне на ухо: "Вас просят к телефону".

— Меня? — пьяно и громко переспросил я.

— Очень просят, — сказал лакей, беря меня свободной рукой за локоть, как бы желая привести в чувство.

— Извините, — пробормотал я, вылезая из-за стола.

Яша и девица переглянулись, а Крис, занятая беседой с какими-то другими местными знаменитостями, встрепенулась и спросила: "Ты в консульство?"

— Нет, — сказал я, — поеду к вам на квартиру. Если получится.

Парень в ливрее привел меня в небольшую боковую комнату, где находился один из его коллег, стороживший положенную на стол телефонную трубку.

Когда я взял трубку, оба, как по команде, вышли из комнаты и плотно прикрыли за собой дверь.

Такие ритуальные танцы могли исполнять только в честь одного единственного божества. Поэтому, взяв трубку, я спросил:

— Что вам не спится, полковник?

— Я послал за вами машину, — демонстрируя, что он не склонен к шуткам, сухо сказал Беркесов, — немедленно приезжайте.

Мне показалось, что я всю жизнь прослужил в КГБ, но не дослужился даже до прапорщика. Поскольку должен был послать Беркесова ко всем чертям, но вместо этого спросил:

— Куда приезжать?

— Вас отвезут, — полковник повесил трубку.

Когда я сделал тоже самое, один из молодых людей уже подавал мне пальто и шляпу.

— Идите за мной, — сказал он, открывая чем-то вроде железнодорожного ключа глухую дверь в стене. Мы вышли на лестницу, минуя залы.

Но день удивительных встреч еще не закончился. Когда я в сопровождении беркесовского мальчика спускался по белому мрамору парадной лестницы, то столкнулся нос к носу с генералом Орловым, который в сопровождении нескольких человек по ней поднимался.

— Привет, — с ноткой удивления сказал он, тяжело дыша.

— Привет, — откликнулся я без всякого удовольствия. — Ты, как всегда, опаздываешь.

— Я никогда не опаздываю, — зловеще просипел Орлов. — Я сейчас здесь всех на… (он грязно выругался) разнесу. Всех этих Топчаков, Бурковых и все это говно!

— Что случилось? — изумился я генеральскому бунту.

— Ты представляешь?! — слюна вскипела на надменных губах бывшего чекистского генерала. — Мой офис, мой гуманитарный центр (ты знаешь его), загнали за валюту какому-то голландскому еврею. А мне прислали бумагу в недельный срок очистить помещение. Я им, бля, сейчас очищу мозги.

Тяжелый мат повис под сводами бывшего дворца вдовствующей императрицы. Все бывшие: генералы — бывшие, дворцы — бывшие, коммунисты — бывшие и бывший Советский Союз. А в настоящем — пустота с мрачным будущим. Но Орлова можно было понять. Добрую половину мэрии и новых административных структур составляли его бывшие подчиненные. Конечно, было обидно от подобного отношения с их стороны.

— Ты что-то неважно выглядишь, — посочувствовал я ему.

— Да, — согласился он. — чувствую себя очень хреново. Надо бы махнуть на пару недель на Лазурное побережье, да каждый день то одно, то другое.

Он неожиданно наклонялся ко мне и тихо сказал по-английски:

— Ларссона убили.

— Как убили? — не поверил я.

— Еще не знаю подробностей, — прошептал Орлов. — Нашли мертвым около собственного дома. Часа два назад мне доложили. Ну ладно. Пока. Увидимся.

— Увидимся, — ответил я, надеясь, что этого никогда не произойдет. Но ошибался. Уж больно он был здоровый мужик.

 

X

— Руанова исчезла из больницы» — сообщил Беркесов, едва увидев меня.

— Как исчезла? — не понял я. — Вы же там развернули целую армию.

— Не знаю, — раздраженно отреагировал полковник. — И ничего не могу понять из того, что мне докладывают. Капитан Грибов находился неотлучно в палате. Он уверяет, что. Руанова лежала на койке с подключенными там разными трубками. Он отвел глаза в сторону, посмотрел куда-то на другую стену. Ну, предположим даже, что газету стал читать. Когда же он снова взглянул на койку, Руановой там не было. Все трубки висели, и даже ее халат остался на месте.

— Забавные вы мне рассказываете истории, полковник, — протянул я. — А ваши люди… не того? Когда вы их принимаете на работу, вы их проверяете на вменяемость или на пристрастие к наркотикам?

— Хватят острить, — устало произнес Беркесов. — Вы, кажется, прибыли сюда, чтобы поймать Койота, а не пьянствовать с разными антисоциальными элементами в мэрии.

— Вы имеете ввиду генерала Буркова или Топчака? — полюбопытствовал я.

— Вы знаете, кого я имею в виду, — ответил Беркесов. — Но вас, судя по всему, совсем не заинтересовало мое сообщение?

— Отчего же, — вздохнул я. — Очень даже заинтересовало. Но я, честно вам скажу, полковник, очень хочу спать. Утром разберемся.

— К утру она может сбежать так далеко, что мы ее не поймаем, — предположил Беркесов.

— Она уже так далеко, — уверил я его, — что вы ее уже никогда не поймаете. Впрочем, не понимаю, зачем она вам вообще нужна? Что вы привязались к несчастной одинокой женщине?

— Хватит! — резко оборвал мои разглагольствования Беркесов. Мне показалось, что он стукнет кулаком по столу. До этого, правда, не дошло. Полковник взял себя в руки, но продолжал нервно изливать мне свое недовольство:

— Я привязался к одинокой женщине? Разве не вы связали ее своими фантазиями с Койотом и, даже, как квартирный вор, проникли в жилище? А сейчас — я привязался к ней! Вы что, все вместе решили меня подставить? С этими эшелонами, с Койотом, с этими ваучерными мошенниками?

— Успокойтесь, Беркесов, — участливо посочувствовал я. — Что вы так разнервничались? Вам тоже надо отдохнуть. Узлы всех проблем всегда на три четверти развязываются сами. Кстати, вы к ней-то домой посылали?

— Конечно, — Беркесов угрюмо глядел в стол. — Никого. Опросили соседей. Тоже ничего не поймешь. Одни ее видели чуть ли не сегодня, другие не видели несколько недель. Третьи уверяют, что часто видят, как ее увозит "скорая помощь". Чуть ли не через день. Я приказал опечатать квартиру.

— Хорошо еще, что вы не развернули там засаду, снова съязвил я. — А ваших людей там, в больнице, ничем не опоили?

— Мы все проверили, — мрачно пояснил полковник. — Капитан Грибов примерно минут за сорок до ЧП попросил у дежурной медсестры, когда та вошла в реанимационную палату, стакан чая. Та принесла, капитан выпил. Мы проверили стакан. Чаем, конечно, этот напиток назвать было нельзя, но ничего вредного он не содержал. Окна были закрыты. Тем более, это самый последний этаж. Что вы на это скажете?

Я молчал.

— Что же вы молчите? — спросил Беркесов. — Или ждете каких-то инструкций от своего начальства, которое ожидается в нашем городе в свите прибывающего банкира Торрелли?

— Просто удивительно, — сказал я, — все, что вам надо знать, вы всегда знаете. А простая работа, как уследить вшестером за умирающей от инфаркта женщиной, вам вечно не под силу.

— Никаких тайн тут нет, — разъяснил полковник, — мне об этом сообщил Климов из Москвы. А ему, как я понял, звонил сам Трокман, кажется, из Парижа в просил приехать в Ленинград. Климов тоже сюда собирается. Будем все вместе ловить Койота.

— Ладно, полковник, — сжалился я, — не волнуйтесь. Я знаю, где находится Койот, и с удовольствием его арестовал бы, если б мог.

Надо отдать Беркесову должное — владеет он собой превосходно. Он не подскочил на стуле от моего заявления, не издал никаких восхищенных или недоверчивых междометий, а холодно взглянув на меня, спросил:

— И что же вам мешает его арестовать?

— Арестовать его невозможно, полковник, — со вздохом сказал я, — он под такой крышей, до которой ни вам, ни мне не дотянуться. Но встретиться с ним я, пожалуй, попробую и, надеюсь, что встреча получится, если вы мне не помешаете.

— Каким образом я могу вам помешать? — не понял Беркесов.

— Прикажите своим молодцам, чтобы они не ходили за мной по пятам, — предложил я. — Тогда у меня, возможно, что-нибудь да получится.

Беркесов еще более помрачнел:

— Это невозможно.

— Интересно! — воскликнул я. — До сих пор действует закон о глобальной слежке за иностранцами? И его нельзя никак обойти без разрешения Конституционного Суда?

— Не прикидывайтесь идиотом. — сказал полковник. — Если с вами здесь что-нибудь случится, кто будет отвечать? Я буду отвечать. И. боюсь, что отвечать прядется головой. А запасной у меня нет.

— Полно, полковник, — засмеялся я. — Кому я здесь нужен? Кому я нужен в этом городе, где живут одни играющие на арфах ангелы?

— Не поясничайте, — поморщился Беркесов. — Вы так лихо вынимаете из кармана свой набитый долларами бумажник, что вас может прикончить любой семиклассник, собирающий деньги на видеомагнитофон. А о других я уже не говорю. Вы что, не знаете, какая криминогенная обстановка в городе? Четыре убийства и шесть разбоев в минуту! Того Ленинграда, в котором вы когда-то начинали свою карьеру, давно уже нет, а есть бандитский притон. И вычистить его сможет только возрожденная ВЧК! Нашими настоящими методами.

— Не умрите от ностальгии, полковник, — предостерег я. — Это очень мучительная смерть. Я не хочу вам объяснять прописных истин. Вы их знаете не хуже меня. Это я насчет ВЧК. Но вернемся к делу. Значит, снять с меня наблюдение невозможно?

Беркесов молчал, давая мне понять, что он не собирается повторять своих аргументов.

— Слушайте, господин Беркесов, — спросил я, — когда я сбежал из Эрмитажа, вы меня все время вели? Или вычислили потом, через диспетчерскую автопарка? Или уже водитель был вашим человеком? Кстати, если так, то я дал ему двадцать долларов. Проследите, сдал ли он их в бухгалтерию или нет.

— Мы не расшифровываем своих методов, — сказал полковник. — Да я и не вдаюсь в детали. Мне доложили, что вы уехали на такси. А я приказал не спускать с вас глаз. Вы не хуже меня знаете, что имеются тысячи методов, а какие из них применялись, я даже не интересовался. А вы что, снова хотите что-нибудь выкинуть?

— Но нужно как-то закончить эту историю с Койотом, — пожал я плечами. — Климов приедет. Что вы ему доложите? Как ваши люди упустили Койота в подземном переходе, а Руанову — в больнице? Мне думается, что с вас за это спросят строже, чем если у меня кто-нибудь отберет бумажник.

— Мне очень много о чем придется докладывать Климову. Доложу и о вашем предложении. Если он возьмет на себя ответственность за вашу безопасность, то — пожалуйста. Идите куда хотите. Хоть в ночные катраны на Лиговку, где по утрам всегда остается пять-шесть трупов.

"И сам воспользуешься случаем, чтобы меня прикончить, списав все на Койота," — подумалось мне спьяну, сам не знаю почему. "Нет уж. Придется снова применить какие-нибудь маленькие хитрости. Видимо, тот шофер такси был настоящим, а то бы я Руанову никогда бы дома не застал. Потом уже шофер сказал им, куда он меня отвез, и им все стало ясно. В этот момент и потух свет в квартире".

Я, кажется, задремал, сидя в кресле напротив Беркесова, поскольку полковник, когда я поднял глаза, подал мне чашку кофе.

— Спасибо, — обрадовался я. — Если бы вы мне еще разрешили и покурить?

— Курите, — поморщился Беркесов. — Делайте, что хотите.

Я отхлебнул кофе и с удовольствием затянулся сигаретой. Раз Беркесов так любезен — значит, его волнует не только исчезновение Руановой из больницы, где Койота в засаде ждал целый взвод. А я-то, старый дурак, тоже поддался этому видению, что Койот будет прорываться к Жанне, круша все вокруг из автомата или подорвав больничный корпус какой-нибудь повой миной, замаскированной под клистирную трубку.

— Пока вы дремали, — сообщил Беркесов, отхлебывая кофе, — я решил не интересоваться подробностями, связанными с Койотом и Руановой. Это настолько выше моего понимания, что уж будьте любезны, просветите в этом вопросе генерала Климова сами.

— Ради Бога, — сказал я, — если генералу Климову это будет интересно. Можете его прямо отослать ко мне. И заодно не забудьте походатайствовать о снятии с меня наблюдения.

— Будем считать, что с этим мы разобрались, — подытожил Беркесов. — В конце концов, — как бы оправдываясь, сказал он, — Койот — это ваша операция. Я лишь должен был оказать вам содействие. Раз вы самостоятельно разобрались, как я вас понял, и вам не только не нужно никакое мое содействие, а, напротив, вы хотите даже, чтобы я снял с себя ответственность за вашу безопасность, то так и доложите Климову.

— Ну, хорошо, хорошо, — согласился я, — что-то вы слишком много об этом говорите, полковник. Не волнуйтесь. В беседе с Климовым я представлю все ваши действия по поимке Койота в самом лучшем свете. Генерал совершенно четко поймет, что вы сделали все, что только возможно.

— И подтвердите, что в подземном переходе не было света, — напомнил Беркесов.

— Дорогой полковник, — заметил я, — если бы там светили все прожекторы в мире, результат был бы таким же, уверяю вас.

Полковник посмотрел на меня с некоторым оттенком благодарности.

Все-таки Климова он боялся, как никого на свете. Так я думал, но ошибался. Беркесов боялся совсем не Климова.

— И не забудьте ему рассказать, — продолжал Беркесов, — о докторе Ларссоне и о его визитах в консульство…

— Кстати о Ларссоне, — перебил я Беркесова. — Вы знаете, что он погиб?

— Когда? — лицо Беркесова показало, что он действительно ничего не знал и сильно удивлен.

— Сегодня, — я взглянул на часы. — Вернее, уже вчера.

Мон часы показывали 20 минут первого ночи.

— При каких обстоятельствах и где? — Беркесов нерешительно взялся за телефонную трубку, но, видимо, передумал и убрал руку.

— Я еще не знаю подробностей, — ответил я, — но, думаю, мы все узнаем через несколько часов.

А теперь, с вашего позволения, полковник, я все-таки отправлюсь спать, если вы так печетесь о моей безопасности, то прикажите отвезти меня хотя бы в консульство. Я уже не осмеливаюсь просить подбросить меня на Петроградскую сторону.

— Вас отвезут, куда скажете, — Беркесов помолчал, как будто не решаясь что-то сказать. — Но подождите минутку. Есть еще несколько вопросов, которые мне бы хотелось решить до приезда генерала.

— А он что, прилетает завтра утром? — я уже стал подниматься с кресла, но уселся обратно.

— Не исключено, — сказал полковник. — Потому прошу прощения за то, что не даю вам возможности отправиться отдохнуть. Тем более что это дело тоже связано с вами. Речь идет, о тех эшелонах, которые я, вернее, мы задержали на станции.

Я хотел ответить, что в случае с этими эшелонами я стал такой же жертвой дезинформации, как, надеюсь, стал и Беркесов, но полковник жестом попросил меня его не перебивать.

— Я получил из Москвы информацию, что необходимо задержать груз стратегического оружия, предназначенного чуть ли не Саддаму Хуссейну. Я говорю "чуть ли", потому что никто толком мне не сообщил, кому именно этот груз предназначался. Все подобные операции координировали всегда вы и Климов. Я подключался только как исполнитель, если для транспортировки использовался наш регион. В эшелонах никакого оружия не оказалось, а оказался какой-то коммерческий груз. Согласитесь, что это не моя вина.

— Разумеется, — подтвердил я, — не беспокойтесь. Все это настолько очевидно, что я не понимаю причин…

— И тем не менее, — продолжал Беркесов, — когда я доложил об этом генералу Климову, он приказал эшелоны держать под арестом до особого распоряжения, намекнув, что еще нужно разобраться, почему на территории именно нашего региона ракеты неожиданно превратились в металлолом. Я вынужден выполнять приказ, а вы, наверное, знаете, какой переполох это вызвало в известных кругах нашего города. Вы были свидетелем, как на станцию примчался сям Топчак. Если бы в эшелонах оказались ракеты, даже не ракеты, а какие-нибудь запчасти к танкам или устаревшим самолетам, все это выглядело бы иначе. А коммерческий лицензированный груз… В общем, мне, начальнику Управления Безопасности, уже начали угрожать, начиная от мэрии, где намекают, что я слишком молод и неопытен для занимаемой должности, до анонимных телефонных звонков, где грозят расправиться с моей семьей. Поэтому я хотел бы, чтобы вы мне разъяснили, почему вы с Климовым решили эти эшелоны задержать?

— Уверяю вас, — сказал я, — что к этим эшелонам я больше не имею никого отношения. Вы хорошо знаете мою задачу: не допустить расползания по миру средств массового поражения, принадлежавших ранее Советскому Союзу. Цветные металлы не являются средствами массового поражения, а скорее являются средствами массового обогащения.

Я позволил себе засмеяться и продолжал:

— Возможно, на Климова произвела впечатление личность Белова-Кобаненко и рассказанная им история. И он хочет в связи с этим в чем-то разобраться. Если эта арзамасская банда с одинаковой легкостью транспортирует во все концы мира любые грузы контрабандой, то она заслуживает внимания со стороны вашего ведомства.

Беркесов как-то странно на меня посмотрел:

— Вы что, полагаете, что этот Кобаненко рассказал нам правду?

— Если он и врал, то очень складно, — заметил я.

— Не очень складно, — не согласился Беркесов. — Впрочем, наши уголовники умеют рассказывать залегендированные истории гораздо лучше профессиональных разведчиков-нелегалов. Как вы думаете, куда он направился, когда я его отпустил?

— Наверное, на станцию, — предположил я, — к своим эшелонам.

— Ничуть не бывало, — усмехнулся Беркесов. — Он прямиком направился в Смольный, где у нас после ликвидации обкома расположилась мэрия.

— Уж не к Топчаку ли? — мне эта история начинала нравиться еще больше.

— Нет, не к Топчаку, — сказал полковник, — а к одному из начальников отделов мэрии. От него он самостоятельно пытался связаться с Анохиным. С генералом Анохиным, если вы помните. Но Анохина нет в Москве. Он в настоящее время в Лондоне на симпозиуме "Народы мира за безъядерное будущее". Он представляет российскую организацию "В XXI век без ядерного оружия".

Эту организацию я знал. Она вся состояла из бывших и нынешних старших офицеров КГБ и ставила перед собой очень романтическую задачу: чтобы к началу будущего века ядерное оружие сохранялось только у России и тех, кому она позволит. Они решили играть в эту детскую игру, скорее всего, из-за недостатка информации. Но играли с полной серьезностью детей, изображающих на деревянных лошадках жизнь и смерть Хоакина Мурьетты.

— Белов говорил с одним из заместителей Анохина, — продолжал полковник, — очень образным шифром, типа того, что "товар в Питере взяли мусора". Генерал Анохин — член-корреспондент Академии наук СССР, ныне России. Интересно, это он придумал для связи подобный блатной, но очевидный шифр? Во всяком случае, его заместитель, выслушав Белова, спокойно сказал, что он не в курсе дела, но все доложит Анохину, когда тот вернется. Через пять минут мне позвонил Климов и приказал задержать эшелоны, которые я уже собирался освободить, до особого распоряжения. Как вы думаете, что дальше стал делать Белов-Кобаненко? Он ведь не настолько дурак, чтобы не понимать, что, отпустив его, я установил за ним тщательное наблюдение. Но, видимо, он посчитал, особенно после того, как его выпустили, что я тоже в игре и с моей стороны ему уже ничего не грозит. Тем более что начальник отдела мэрии — мой бывший коллега — уверил его, что со мной будет все улажено, вплоть до возвращения пистолета с извинениями.

"Ах, шалун, — подумал я, — так ты продолжаешь прослушивать мэрию, как твои предшественники прослушивали обком?"

Но вслух, разумеется, ничего не сказал, а только кивал головой, как фарфоровый Будда.

— Выйдя из Смольного, Белов поймал такси и поехал в гостиницу "Петрозаводск" в одном из новых районов города. Два этажа этой гостиницы занимают представители различных сельскохозяйственных кооперативов благодатного юга бывшего СССР. Я полагал, что это обычная среднеазиатская шайка, контролирующая цены на сельхозпродукцию в системе колхозных рынков города, и смотрел за ними вполглаза, предоставив полную свободу действий милиции. Разбираться с такими делами очень муторно. Сам измажешься в дерьме, а результат будет ничтожный. Руководит всей этой компанией некий "дядя Саша". Вот к нему и побежал наш Белов.

— Ага! — догадался я. — Я помню. Это его бывший пахан, которого все называли Алик. Кобаненко потом узнал, что пахан подался на север. Он так и сказал: "кажется, в Петербург" — если я правильно запомнил.

— Я тоже так подумал, — ухмыльнулся Беркесов, — но оказалось, что не совсем так. Вернее совсем не так. Этот "дядя Саша" — не кто иной, как Али Максудович Касимов — бывший первый секретарь крупного обкома одной из наших бывших среднеазиатских республик…

— Который, по словам Кобаненко, живет в настоящее время в Бахрейне, — вставил я.

— Совершенно верно, — подтвердил Беркесов, — но живет он не в Бахрейне, а у нас на Охте, хотя и имеет ливанский паспорт.

— Так неужели столь крупный деятель, — изумился я, — ныне занимается такими пустяками, как сбор дани с торговцев помидорами?

— Конечно нет. — вспыхнул Беркесов. — Может быть, ему и приятно по старой памяти контролировать все колхозные рынки, как он это делал, сидя в обкоме. Но здесь он контролирует Морской порт и все грузы, идущие через него во всех направлениях. Он держит в руках Марченко, а через него все: экспорт, импорт, материально-техническое и продовольственное обеспечение города, региона и доброй части страны.

"Бедный Марченко, — подумал я. — Вот что значит жадничать и не делиться с начальством", — но вслух сказал:

— Так арестуйте Марченко. Снимите с него показания. Разгромите это гнездо в отеле "Петрозаводск”, выясните, на кого сейчас работает этот бывший обкомовский секретарь и…

— Арестуйте всю мэрию, — продолжил Беркесов, — всех банкиров, весь Петросовет, весь Верховный Совет и так до бесконечности.

Он помолчал, потом как-то вызывающе посмотрел на меня. Хотя, может быть, мне это показалось.

— Вы действительно советуете мне арестовать Марченко?

— Зная вас, полковник, — ответил я, — готов держать пари, что Марченко уже арестован.

Беркесов покраснел, но сделал вид, что не расслышал моей реплики.

— Мне многие это советуют, — вырвалось у него, — потому что Касимова арестовать невозможно. Он иностранный подданный.

— У него дипломатический паспорт? — поинтересовался я. — Он официально аккредитован в Петербурге как представитель правительства Ливана?

Беркесов вздохнул и сказал:

— Выясняйте сами, кем он аккредитован, но мне его не арестовать, а принимать решения о высылке я не имею права. Знаете, что он сказал, увидев Кобаненко? "Ты, молодец, Витя. Все сделал правильно. Оправдал доверие. Пусть они подавятся этими эшелонами. Главное, что мы сделали свое дело".

— Какое дело? — спросил я.

— Мне бы самому хотелось это узнать, — сознался Беркесов, — мне бы хотелось узнать многое. Но ничего не получается. Либо начальство одергивает, либо обстоятельства не позволяют. Знаете, кто приезжал к Касимову недавно? Дмитриев — фюрер всероссийской "Памяти”.

Я сделал над собой усилие, чтобы не продемонстрировать излишней заинтересованности.

— Ну и что? Что из этого следует?

— А то, что через "Память" идет оружие на Ближний Восток. А Касимов — это, видимо, представитель клиента. Так что, пока мы с вами пересчитываем латунные чушки, ракеты проскочили в порт и отправились по адресу. Примите это как версию. Дмитриев зря в Питер не ездит. На митингах могут поорать и без него.

— Так о чем конкретно Дмитриев говорил с Касимовым? — спросил я.

— Да ни о чем, — развел руками полковник. — Они что, маленькие и не понимают, что все гостиницы подслушиваются, а вокруг их вьется наша агентура? Дмитриев организовал несколько так называемых "русских ферм” и просил Касимова разрешить реализовать часть продукции на рынках города. А тот сказал: "Продавай, Вася, дорогой. Чего хочешь продавай. Я твоей картошкой друга своего угостил. Он сказал: "Ай, хороша картошка. Пускай Вася еще пришлет и огурцов солененьких бочку". На что Дмитриев ответил: "Так и скажи, Алик, коль жид мой огурец съест, так сразу и сдохнет". — "Жид не любит огурец, — ответил Алик. — Жид любит морковку. А морковка твоя, Вася, прямо скажем — не удалась”.

— Прямо сленг второй мировой войны, — заметил я.

— Именно сленг, — подтвердил Беркесов. — А на этом сленге "морковка" и означает цветной металл. Значит кто-то оставил эти эшелоны, потому что "морковка не удалась". Морковка, которую любит жид. Так почему всполошились тогда все мафиозные структуры в городе, включая и мэрию?

— Так это ваша прямая обязанность, — сказал я, — выяснить хотя бы, на кого работает этот Касимов. Я понимаю, что у нас нет сил его арестовать, но знать о нем все вы просто обязаны.

— Я знаю, на кого работает Дмитриев. И уверен, что они с Касимовым работают вместе, — ответил полковник.

Я почувствовал себя очень неуютно, ожидая, что скажет Беркесов. Неужели от монстра КГБ ничего утаить нельзя?

— Они работают, — продолжал полковник, — как и работали раньше, на КПСС.

— Старушка давно умерла, — ответил я, не столько выражая свою уверенность в этом факте, сколько желая максимально больше выведать у Беркесова. Сон и усталость с меня как рукой сняло.

— Это вам так хочется думать, — возразил полковник, — но вы-то лучше других знаете, что старушка не умерла, а сбежала с драгоценностями, сменив фамилию. И мы с вами, если у вас не коротка память, вместе упаковывали ей чемодан.

— Да, — согласился я. — Но мы сунули ей в чемодан такую штучку маленькую, чтобы она далеко не убежала. Да и чемодан был слишком тяжелый.

— И тем не менее, — проговорил Беркесов, — я уверен, что ничего у вас или у нас, как хотите, не получилось. Старушка жива и продолжает действовать. И все эти немыслимые клубки создаются неслучайно.

— Вы мне напоминаете мышку, — улыбнулся я, — которая уверена, что нет зверя, страшнее кошки. В мире есть структуры и посильнее, и пострашнее вашей бывшей КПСС. КПСС просто растворилась в этих структурах к 91-му году и, возможно, что некоторые фанатики на числа бывшей партноменклатуры средней руки полагают иначе, продолжая верить, что служат КПСС и даже романтизируют свое положение, считая, что действуют в подполье. Не будем их разуверять. Тем более, что сплав большевизма и ислама дает очень интересные результаты, еще не до конца наученные, к сожалению. Лет через сто это все рассосется само собой, когда люди поймут, что счастье не в ракетах, а в средствах их наведения.

Мне так понравилась моя последняя фраза, что я рассмеялся. Мне действительно стало весело. Если Беркесов думает, что "Память" работает на КПСС, потому что КПСС ее создала, а Касимов — потому что был когда-то секретарем обкома, то против подобной железной логики возражать, конечно, было трудно. А на кого работают Видаспов, Прутихин, Бурков, Орлов и… всех не перечесть? Неужели никто из них так и не понимает, что они все давно работают на ДОЛЛАР! Нет, не понимают. Им все чудятся какие-то партии, заговоры, многоходовые комбинации и танковые клинья, красиво нарисованные на карте и охватывающие весь мир. Так их воспитали как раз те самые люди, у которых, хватило ума понять содеянное и вовремя смыться.

С чемоданами, набитыми долларами.

Мне стало жалко Беркесова. Он напомнил мне маленького мальчика, заброшенного в чужой и холодный лес, обмотанный колючей проволокой. Где рыскают люди — звери страшные, беспощадные и вечно голодные.

И ему особенно жутко, поскольку он построил этот лес собственными руками и стал в нем почти генералом.

— Через сто лет, — повторил Беркесов. — Вы говорите, что через сто лет все образуется.

— Может быть, через двести, — чтобы не разочаровывать его окончательно, сказал я. — Но все образуется обязательно. Главное, ваша страна будет жить. Сейчас из нее выходит дерьмо и гной, а свежая кровь вливается. Она будет очень хорошо жить, похоронив все свои химеры и утопии. Но мы очень отвлеклись. Так что же произошло дальше с Беловым?

— Его отвезли на машине в одну из их, если так можно выразиться, резиденций в другом районе города.

Я назвал адрес.

Брови Беркесова удивленно поднялись.

— Вы тоже знаете слишком много из того, чего вам совсем не следовало знать, — проговорил он.

Это был адрес офиса генерала Орлова, который кто-то в мэрии продал за валюту какому-то голландскому еврею. Наверное, ювелиру.

 

XI

Утром, бреясь электробритвой (страшно не люблю) в консульстве, я включил телевизор. На экране мрачно плыл авианосец "Китти Хок", если судить по огромной цифре 63 у него на надстройке. Авианосцы нашего флота — это постоянные телезвезды. Когда они устраивают свои шоу-концерты, за ними наблюдает весь мир, затаив дыхание.

"…считают, — говорил диктор, — что повторный удар по Ираку может быть нанесен в течение следующих нескольких часов".

Выходит, что первый удар я пропустил в суете вчерашнего дня. Я приперся в консульство в третьем часу ночи и охрана долго не желала меня пропускать. Пробравшись в кабинет Крампа, где был диван, я упал на него и мгновенно уснул. И зря.

Потому что в канцелярии меня ждало очередное письмо от Койота. Которое принес не кто иной, как ныне покойный доктор Ларссон. Позавчера только я всем разъяснил, что если этот человек появится снова, его нужно немедленно задержать. Об этом знали все — от беркесовских "милиционеров" и наших морских пехотинцев на входе до тетушки Джейн в канцелярии консульства. Но никто и пальцем не пошевелил. И слава Богу. Я не стал проверять или просвечивать письмо, как делал в прошлый раз, а просто его вскрыл и похвалил себя за догадливость. Ларссон принес мне извещение о собственной кончине. И снова он воспользовался прессой. Газетная вырезка гласила:

"Стокгольм (АП) — Выпущенный вчера под залог недавно арестованный доктор Ларссон был сегодня вечером обнаружен мертвым на пороге собственного дома. Труп обнаружила молочница, позвонившая в полицию. Комиссар полиции не исключает возможности насильственной смерти, но подчеркнул, что никаких следов насилия на трупе Ларссона не обнаружено. Результаты вскрытия будут известны не ранее завтрашнего дня. Как мы уже сообщали, доктор Ларссон обвинялся в незаконной медицинской практике, связанной с трансплантацией человеческих органов. Его неожиданная смерть уже породила массу слухов как уголовного, так и мистического содержания. Следствие продолжается".

Я не стал бегать по консульству, показывая всем фотографию Койота, решил ничего не рассказывать Беркесову или кому-нибудь еще об атом.

Меня вторично приглашали в гости, надеясь, что я не буду столь болтливым, как в прошлый раз. И я решил подчиниться. Как мне прийти в гости, чтобы за мной не ворвалась целая толпа беркесовских молодцов, это должен был, видимо, я придумать сам, И я решил постараться. Возможно, приезд мистера Торрелли даст мне подходящую возможность. Посмотрим.

Я продолжал бриться и смотреть на экран телевизора. "Китти Хок", развернувшись под ветер, начал выпускать самолеты.

Саддам Хуссейн должен хорошо усвоить, что ему разрешено буйствовать только в строгих рамках отведенной ему палаты для умалишенных.

И никакие ракеты и сверхдальнобойные орудия ему уже не помогут, даже если он их и получит. Это должны были понять давно те, кто на него ставил. Но, тем не менее, упорно продолжают просаживать своя деньги на этой больной лошадке.

Я нашел у Крампа банку растворимого кофе, заварив себе чашку и устроившись за журнальным столиком, жмурясь от удовольствия, как техасский кот, стал его пить, чувствуя, как энергия разливается вместе с душистой влагой по всему телу. На экране телевизора Саддам Хуссейн в форме фельдмаршала и при пистолете вещал с трибуны о своей непобедимости.

Как-то мы заложили в компьютер все данные о Саддаме, а также данные о проводимости им одинаково лихой как внешней, так и внутренней политики. И задали вопрос: кто он такой? Компьютер, ни секунды не колеблясь, выдал нам ответ, что Саддам — израильский шпион.

В самом деле, начиная от подставки своего ядерного реактора под израильские бомбы в 1981-м году и до кувейтской авантюры в 1991-м году все действия Саддама были направлены таким образом, что от них в конечном счете выигрывал только Израиль. Своими громкими военными победами израильская армия только и делала, что все теснее и теснее объединяла против себя арабский мир. А Саддам Хуссейн, как бы демонстрируя своим шефам в Тель-Авиве, какие они олухи, одним движением руки отколол от арабского мира Египет, а затем вообще расколол этот мир, осмелившись бросить вызов самому королю Саудовской Аравии. Если вдуматься, то это был полковник Лоуренс, но гораздо большего масштаба. Впрочем, что взять от компьютера? Во все компьютеры заложена аристотелева логика, по которой живут компьютеры, а не люди. Люди же в большинстве своем — шизофреники, и во имя маршальских погон способны посрамить логику любого компьютера.

Мои размышления были прерваны появлением Крампа. Хорошо его зная, я по выражению его лица понял, что он сейчас выложит мне что-то важное, и не ошибся.

Оказывается, Франк через свою агентуру в городе договорился о моей встрече с Ицхаком-Дмитриевым. На мой вопрос, как это произойдет, Крамп написал несколько слов на бумажке и протянул мне.

— Остроумно, — сказал я. — Но, наверное, очень дорого?

Фрэнк возвел глаза к небу, как бы говоря: "А что поделаешь?"

И жестом предложил мне посмотреть в окно.

На улице у входа в консульство милиционеры срочно устанавливали металлические барьеры. Подъехал автобус, из которого высыпало не менее взвода ОМОНа в касках, со щитами и дубинками.

На бульваре, идущем посредине Фурштатской улицы, стояло примерно полтора десятка старушек со щитами и плакатами, на которых было написано: "Янки! Руки прочь от Ирака!", "Нет — сионизму!", "Мы с тобой, братский народ Ирака!", "Сионизм не пройдет!" и тому подобное по старой методике: "Куба — да, янки — нет!"

Старушек расставлял по местам известный в городе тележурналист Глеб Вензоров. Очень талантливый парень! Мне редко приводилось видеть его передачи, но то, что я видел, приводило меня в восторг. Нынешняя российская демократия еще так мало отличается от тоталитаризма, что ее нужно ежечасно очень больно покусывать, дабы она не забывала о новых временах. И он это делал замечательно, вызывая на себя целое море огня. Но огонь угасал, дым относило в сторону, а Вензоров ежедневно появлялся на телеэкране то в обличьи красного, то коричневого, то в православном смирении, то в вихре воинствующего шовинизма. За каждую старушку с плакатами он получал 10 долларов и честно отдавал каждой 3000 рублей за три часа стояния там, где он укажет и с нужным плакатом, содержание которого бабкам даже знать не полагалось. Он их прекрасно расставлял и великолепно снимал. Он был хроникер, но в нем наверняка погибал хороший режиссер игрового кино.

Я глядел на старушек с плакатами и на ОМОНовцев в полном снаряжении за металлическими барьерами и ждал дальнейшего развития, поставленного Крампом спектакля.

Из подъехавшей армейской машины выскочили чернорубашечники Дмитриева во главе со своим вождем. Их было немного — человек 20, но откуда-то материализовалась разношерстная толпа, окружившая чернорубашечников, и через мгновение мне стало казаться, что я присутствую на съемках кинобоевика, посвященного штурму Рима полчищами Аттилы.

Желто-черные, андреевские и красные знамена. Усиленные громкоговорителями рев, из которого можно было разобрать только постоянно повторяемое слово: "Жиды!", разъяренные лица, динамика толпы, еле сдерживаемая ОМОНовским оцеплением.

Какой-то милицейский майор с громкоговорителем в руках пытался их перекричать: "Граждане! Ведите себя спокойно! Не мешайте уличному движению! Прошу вас очистить проезжую часть! Успокойтесь, граждане!"

Обе стороны проезжей части представляли вместе с бульваром одно многоголовое ревущее существо.

Неожиданно на каком-то возвышении появился сам Дмитриев, встреченный воем восторга.

— Братья, — закричал он в электромегафон. — Мы должны сбросить с себя сионистское иго, проклятое иго жидов, проливших океаны русской крови! Мы никогда не позволим сионистам Израиля тянуть свои кровавые лапы к горлу нашего брата — товарища Саддама Хуссейна! Мы составили требование к президенту США, которое желаем передать официальному представителю продажного американского правительства. Требования эти простые: никакой поддержки Израилю и ликвидация постановления ООН, по которому это государство было образовано, поскольку сионисты не признают никаких решений ООН, пытающихся спасти от геноцида наших арабских братьев! От того самого геноцида, который уже почти погубил русский народ! Братья…

Я смотрел в окно в совершенно искреннем восхищении. Каких только сюрпризов не преподносит нам Природа-мать или Божий промысел!

Возвышающийся над толпой Ицхак Бен-Цви был как две капли воды похож на великого русского князя Александра Невского. Конечно, не на того Александра Невского, каким тот был в действительности, а на того, каким его сейчас изображают патриотически настроенные живописцы. Русская борода, синие глаза, суровый и решительный вид. Не подменили ли все- таки Ицхака в роддоме? Интересно, обрезан он или нет? Наверное, нет. Ведь ходит он в сауну со своими телохранителями и девочками. Давно бы разоблачили. Если у Израиля есть хотя бы рота таких, как Ицхак, то эта страна действительно способна взорвать весь мир!

— Братья! — продолжал заводить толпу Дмитриев, — Мы сейчас пойдем в это американское, в это сионистское гнездо и передадим им наши требования! Пусть знают требование русского народа и трепещут, ибо час их гибели приближается!

Дмитриев с какой-то папкой в руках двинулся к ограждению, увлекая за собой толпу. ОМОН, прикрывшись щитами, ощетинился дубинками. Из будки у входа консульства дежурный милицейский офицер что-то возбужденно докладывал по телефону, видимо, вызывая подмогу.

Дмитриев остановился перед ограждением. Он действительно напоминал легендарного русского князя, вставшего перед строем тевтонских псов-рыцарей.

— Русские знамена — вперед! — скомандовал он.

Три знамени: желто-черное, андреевское и большевистское — заколыхались за спиной израильского резидента.

— Дорогу русским знаменам! — проревел Дмитриев.

Забравшись на крышу милицейского фургона, Вензоров снимал всю эту сцену, которая, будь она поставлена в Голливуде, обошлась бы не меньше двух миллионов долларов.

"Ты великий режиссер, Глеб, — подумал я. — если я когда-нибудь разбогатею, то куплю тебе студию в Голливуде, и мы будем снимать там русские боевики времен перестройки и гласности".

"Граждане, — заорал в мегафон милицейский майор. — Работники консульства США не желают принимать никаких требований от вас. Они не уполномочены принимать какие-либо требования от общественных организаций и частных лиц. Все требования они принимают только по дипломатическим каналам через местное отделение Министерства иностранных…"

Рев толпы заглушил слова майора. Дмитриев взмахнул рукой. Из толпы полетели камни и куски зажженной пакли. В руках многих возникли железные прутья. Казалось, еще мгновение и начнется новое Ледовое побоище. Настолько, насколько Дмитриев походил на Александра Невского и ОМОН напоминал рыцарей тевтонского ордера. Особенно если смотреть сверху из той ложи, которую я занимал. Я давно не был в театре и, конечно, много потерял. Никакое кино не заменит живого представления.

"Граждане, — завопил майор, прячась за цепью ОМОНа. — Работники консульства США согласны принять с вашими требованиями одного, которого вы сами выберете. Выберите одного человека и прекратите буйствовать, граждане! Не мешайте спокойному отдыху трудящихся в соседних домах!"

Толпа отхлынула.

Дмитриев прошел через оцепление.

Я с некоторой досадой отошел от окна. Представление было окончено. Начинались прерванные на полчаса будни.

Дмитриева встретил Фрэнк.

Он внимательно выслушал вождя "Памяти" и принял требование, оформленное в виде адреса, на обложке которого конный витязь в старорусском шлеме беспощадно рубил мечом сонмище хвостатых драконов с еврейскими носами. Не знаю, что хотел сказать художник, но мне стало жалко именно витязя, так как по композиции картины становилось очевидным, что, несмотря на боевой задор, драконы все равно сожрут его вместе с конем.

Дмитриев потребовал, чтобы Крамп прочел петицию вслух при нем.

— Я плохо читаю по-русски, — пробовал возражать Крамп. — Я лучше буду делать… как это? — транслейшн… переворот — ин инглиш — английский…

— Ничего, — грубо сказал Дмитриев. — Русский хлеб все жрете, а читать не можете? Читай давай, а то мы вас здесь, — он ухмыльнулся, — окрестим по православному обряду.

— Вы стоять на территории США, — окрысился Крамп. — Грубиянство не нужно. Я буду прочитывать, что вы хотите, но мое правительство будет протестовать…

— Давай читай, — прервал его Дмитриев, — а потом протестуй сколько хошь!

Сделав подобную преамбулу для беркесовских "слухачей" и заставив Крампа нудно и медленно читать петицию "Памяти", создавая впечатление, что Дмитриев терпеливо, не перебивая, ждет конца, мы прошли через два тамбура в маленькую комнатку, где можно было с уверенностью сказать, что нас никто не подслушает. На всякий случай я еще раз проверил все приборами и для страховки включил два метронома, настроенные на разную частоту. Петиция была длинной. В ней перечислялись все преступления Израиля и США со времен Теодора Гертцля и Теодора Рузвельта. Так что минут двадцать у нас было. Крамп читал медленно, путаясь в словах, начиная каждое предложение читать снова и комментировать. Если бы Дмитриев пришел в консульство, а Беркесову ничего не удалось бы записать, то это тоже было бы очень плохо.

Какие могут быть секреты между американскими дипломатами (а тем более разведчиками) и хулиганствующим в ореоле безнаказанности лидером откровенно нацистской организации?

Самое лучшее, о чем мог подумать тот же Беркесов, — это то, что официальные представители Соединенных Штатов Америки планируют с Дмитриевым организацию еврейских погромов, чтобы еще более дестабилизировать положение в России.

Так что риск от этой встречи был обоюдным, но действовать дальше, не понимая обстановки, было совершенно невозможно.

— Не переиграйте, — сказал я Ицхаку, загерметизировав за собой дверь. — А то обстановка может выйти из-под контроля, как в 30-х годах.

— Это невозможно, — ответил он. — Тогда не было Израиля. Разве мог случиться холокост, если бы существовал Израиль? Никогда. Да и не мы затеяли все это дело в 30-х годах. Ты это отлично знаешь.

— Но пытались контролировать процесс, — напомнил я. — И сорвали резьбу.

— Ладно, — вздохнул Ицхак. — Мы не на симпозиуме по новейшей истории. Выкладывай, что тебе от меня нужно. И побыстрее. Ты хоть соображаешь, что я рискую, придя сюда. У меня нет, как у тебя, легального статуса. Если меня в чем-то заподозрят, то просто разорвут на куски…

Мы оба — американец и израильтянин — говорили по-русски. Я не был уверен, что Бен-Цви знает английский язык, а иврит я знал через пень-колоду. Русский, таким образом, стал языком межгосударственного общения.

— Хорошо, — сказал я. — Нам не нравится, что вы вечно путаетесь у нас под ногами, мешая работать. Что за игры вы здесь разыгрываете за нашей спиной, подключаясь к нашим сетям и системам. Или ты думаешь, что мы ничего не замечаем?

— Мы не играем никаких игр, — зло посмотрел на меня Бен-Цви. — Никаких. В отличие от вас, которые на радостях плетут здесь кружева на полтора столетия вперед, надеясь превратить эту страну в вечный долларовый заповедник. Мы же решаем здесь только одну задачу: собрать весь наш народ на земле Израиля, как было завещано Моисеем и великими пророками священной земли. Тора — это наша единственная инструкция, а в ней, если ты ее читал, ясно сказано: "Господь Бог твой… соберет тебя от всех народов, между которыми посеет тебя… Хотя бы ты был рассеян до края неба, и оттуда соберет тебя Господь, Бог твой… и облагодетельствует тебя, и размножит тебя более отцов твоих… И тогда Господь, Бог твой, все проклятия обратит на врагов твоих и ненавидящих тебя…"

— Слушай, — не выдержал я. — Надеюсь, что ты не собираешься читать мне Тору полностью?

Было заметно, что Ицхаку давно уже не предоставлялся случай процитировать Пятикнижие вслух и это доставляло ему особое удовольствие.

— Я не цитирую тебе Тору, — засопел он. — Я отвечаю на твой вопрос, чем наша служба здесь занимается. Только эмиграцией евреев. Но они так здесь приросли к земле, что их всех надо как следует встряхнуть, чтобы они вспомнили, зачем Господь создал их на этой Земле. И что повелел им после рассеяния всем собраться в Израиле. Вот так. Не знаю, может быть кому-то еще доставляет удовольствие фотографировать здешние прогнившие железнодорожные мосты и ржавые крейсера или воровать скопированные с вас чертежи с новыми системами оружия, но нам это уже давно известно.

— Ну, это ты зря, — не согласился я. — У них есть очень интересные штучки. Мы даже, откровенно говоря, не ожидали. С их помощью вы могли бы прогнать своих друзей арабов куда-нибудь за Тянь-Шань, а то и дальше.

— Мы не ставим перед собой такой цели, — не унимался Бен-Цви. — Наша единственная цель — собрать народ на земле Израиля. А штучки у нас и свои есть. Только мы их не применяем пока. Не настало их время. Ибо не принял Господь жертвы Авраама…

Я в своей жизни повидал многое и, казалось бы, меня уже трудно чем-либо удивить. Но, глядя на Ицхака, я чувствовал себя так, как будто присутствую при демонстрации одного из великих чудес света. Неужели именно этот человек всего несколько минут назад ревел в мегафон антиеврейские лозунги под рев и свист своих сторонников?! Неужели они слепы настолько? Это же вовсе не Александр Невский, а типичный ветхозаветный пророк, как бы сошедший с библейских иллюстраций Доре! Мне тоже вспомнился стих из Священного Писания: "Чем согрешили они или родителя их, что родились слепыми?” Кажется так. Впрочем, не уверен. Я только однажды читал Библию, сидя две недели под арестом в тюрьме штата Калифорния за неуважение к суду.

— Вы полагаете, — продолжал Ицхак, — что это вы развалили СССР своей военной и экономической мощью и до сих пор не можете прочихаться от дурмана гордыня. А все было не так. В этой лоскутной империи евреи всегда были цементирующим началом. Даже вызывая всеобщую ненависть, они сплачивали остальных. Как только число уехавших евреев достигло критической массы, здесь все стало разваливаться на глазах. Тут уж огромное спасибо Иосифу Сталину. Он так их встряхнул, что хватит на сто лет. Так уж никто не сумеет. А мы просто не даем им забыться в этой стране и возомнить ее своей Родиной. У еврея может быть только одна Родина — Израиль. Когда он об это забывает — мы ему тут же об этом напоминаем.

— А что, Сталин работал на вас? — спросил я в изумлении от услышанного.

— Не знаю на кого он там работал, — ответил Ицхак, — но кое-что я слышал от самой Голды. Все, что я могу тебе сказать — Сталин уважал Книгу, хотя об этом мало кто знал. На его глазах произошло воплощение пророчества трехтысячелетней давности — возрождение Израиля. Это произвело на старого генералиссимуса сильнейшее впечатление. Он был очень суеверным человеком и не менее тщеславным. Ему хотелось приложить руку к воплощению пророчества, изреченного самим Господом. Тем более, что Голда умела все это рассказывать гораздо красноречивее, чем я.

— Значит ты прибыл в Петербург, — подвел я итог, — исключительно, чтобы напомнить народу своему о его самой главной задаче на данном этапе.

— Разумеется, — кивнул головой Бен-Цви. — Никаких других задач у меня нет. Ну, разве что, повесить этой стране на шею такие гири антисемитизма, чтобы она уже никогда не поднялась с четверенек.

Я с сомнением покачал годовой: "Боюсь, что вы все-таки доиграетесь до еврейских погромов".

— Что вы так этого боитесь? — поинтересовался Бен-Цви. — Погромы — это не холокост. Что такое погромы? Ну, убьют пять-шесть евреев. Зато, как все остальные поумнеют!

Он помолчал, вздохнул и добавил:

— Только я тебя успокою. Местные жители так деградировали за последние годы, что даже на еврейский погром уже не способны. Любой погром выльется в разгром гастрономов и кавказских лавок. Не смеши меня. Ты столько здесь работаешь, а не видишь, во что превратилась эта страна? Такого обвала еще не знала история. Они, может быть, и искренне не любят евреев, но друг друга ненавидят гораздо сильнее. И это накладывает отпечаток на все.

Он поднялся:

— Ладно. Ты узнал все, что хотел? Мне пора идти.

— Минутку, — сказал я. — Собирая "народ свой", ты не забываешь и своих кузенов-мусульман в отеле "Петрозаводск".

— Это мои дела, — отрезал Бен-Цви. — Тебя они не касаются. Моей организации нужны деньги. Партия нас создала, партия и должна нас содержать. Касимов — это вовсе не ислам. Это КПСС. Когда эта банда уходила в кусты, я имею в виду КПСС, то кое-что оставила здесь так называемым доверенным лицам. Мелочь. Основные богатства попали в западные банки. Касимов — один из распределителей оставшихся в стране денег КПСС. И мы убедили его нас финансировать. Еврейский погром — дело сложное, а сжечь гостиницу можно в пять минут. А мы неистребимы, ибо воплощаем русскую идею…

— И приторговываете ракетами, — добавил я.

Он засмеялся:

— Для нас самое страшное — не иметь сейчас реального противника. Ты же знаешь евреев? Убери от них Дамоклов меч, и все начнут друг друга учить жить. Ракеты еще должны не только нам угрожать, но время от времени и разрываться над нашими городами. Так что извини, то что ты ищешь, попало к нам. А мы уже решим, что с этой музыкой делать дальше. Если надо, доставим в Багдад в контейнере какой-нибудь французской фирмы, если надо, пустим своим ходом с ядерной боеголовкой.

Глаза его стали жесткими и холодными.

"Когда придет время, — подумал я, — они пустят что-нибудь своим ходом на Вашингтон. Ведь даже Соединенные Штаты он рассматривает не более как предбанник к Израилю".

— Все это чудесно, — согласился я, — мы теперь выяснили, что ты не только собираешь "свой народ" в этой стране, но и металлолом. Но приехал ты в Петербург все-таки по другой причине?

— Ты меня утомил, — ответил Ицхак. — Зачем я приехал, к кому я приехал. Я человек воспитанный и поэтому не могу тебе сказать, что все это не ваше дело. Когда надо, мы вас информируем о многом. Я не крал твоих ракет. Вы их проворонили сами, а мы нашли — всего в пятидесяти километрах от границы Ирана с Азербайджаном. И честно купили за наличные, завернув их в Армению через Лачинский коридор. Да не слушай ты меня. Я тебе все вру, конечно. Как было на самом деле, даже я сам точно не знаю.

— Не обольщайся, — успокоил я его, — что я тебя слушаю, как твои предки слушали пророка Моисея. Я не верю, разумеется, ни одному слову из сказанного тобой. С этими ракетами пусть разбираются в Госдепе, и не думаю, что тебе пришлют из Тель-Авива за это орден.

— У нас нет никаких орденов, — мрачно ответил Ицхак. — Пора бы это знать. А что касается всего остального, то вы, начиная от "Бури в пустыне", наделали в регионе столько ошибок, что ваш Госдеп еще скажет спасибо нам, что мы по мере сил эти ошибки подчищаем. Но, если ты из-за тех вопросов, которые мы обсуждали, объявил о чрезвычайной необходимости личной встречи со мной, то, можешь мне поверить, я приложу все усилия, чтобы твои начальники в Ленгли тоже бы воздержались от награждения тебя крестом "За выдающиеся заслуги". Все. Давай выпускай меня из этой конуры.

— Еще минутку, — попросил я, — чтобы ты не жаловался на меня, что я без всяких достаточных причин нарушил правила конспирации по контактам легальных резидентов с нелегальными, расскажи мне, как и где ты собираешься встретиться с Койотом?

Он вздрогнул.

— С этого надо было и начинать, а не морочить мне голову своими заботами о безопасности местных евреев. Я не собираюсь с ним встречаться и тебе не советую. А ты прибыл сюда на встречу с ним? Он тебя звал?

— Не знаю, — ответил я. — Кажется, да.

— Тогда вы встретитесь, — убежденно сказал Ицхак. — Уклониться тебе не удастся. Можешь мне поверить.

— Кто он такой? — спросил я.

— Все зависит от мировоззрения, — пожал плечами Бен-Цви. — Ты атеист?

— По сравнению с тобой — конечно. — Мне страшно захотелось курить, но курить в этом помещении не полагалось.

— Тогда можешь считать, что это слесарь-сантехник, который появляется там, где прорвало канализацию, — засмеялся Бен-Цви.

— Долго же он, однако, собирался, — скорее не сказал, а подумал я вслух.

Ицхак поднял глаза к потолку, давая мне понять, что пути Господни неисповедимы.

— Ты приехал, чтобы встретиться с ним? — напрямик спросил я.

— Да, — ответил он просто. — Но не уверен, что у меня что-нибудь получится. Мы очень тщательно отслеживаем этих ребят по мере возможности. На каком-то этапе нашего детства мы даже пытались некоторых из них похитить и привезти в Иерусалим, как Эйхмана.

— И каковы результаты? — поинтересовался я, сунув в рот незаженную сигарету.

— Можешь себе представить, — улыбнулся Бен-Цви. — Результаты были потрясающими. Хорошо еще, что никто не погиб. Но некоторых схватили и посадили местные власти. Это из-за наших усилий их стали почему-то считать как-то связанными с палестинскими террористами.

— И никто из них, — удивился я, — не посетил сердце земли — Иерусалим?

— По нашим данным — нет, — развел руками Ицхак. — Некоторые считают, что они начали взбегать этого региона. Но нам чертовски важно закончить хоть с одним из них. После утраты ковчега — это просто необходимо. Я приложу все усилия, чтобы найти его. Я не знал, что вы тоже его отследили, а то бы сам с тобой встретился по собственной инициативе. Ты знаешь, где он находится? Хотя, конечно, вопрос идиотский.

— Предполагаю, — ответил я. — Похоже, что именно он меня и вызвал сюда, в Петербург. Слушай, Ицхак, у меня нет к нему, конечно, стольких вопросов, как у тебя и твоего народа, я бы сказал даже, что у меня нет к нему вообще никаких вопросов, а есть только приказ поймать террориста по кличке Койот, но если я его встречу, то задам ему и твой главный вопрос. Каков он?

Бен-Цви мгновение поколебался, потом не очень уверенно сказал:

— Спроси его, когда восстановится связь. Связь, прерванная 2000 лет назад?

— Между кем и кем? — не понял я.

— Между нами и неведомой нам метрополией! — почти закричал он. — Между маленьким отрядом, который бьется в окружении уже 3000 лет и командованием, которое обещало подкрепления, но так и не прислало!

— Может быть, еще не прошел срок испытаний на выживание? — спросил я, удивляясь все более. — Мы же проходили такое испытание индивидуально. Ты — в лесах северной Канады, а я зачем-то — в джунглях Вьетнама. Я шлялся по джунглям полгода. У меня не было не только рации для связи, но даже простых спичек. Таково было условие игры: соответствуешь ты выбранной профессии или нет? Может быть, вы зря беспокоитесь? Просто срок еще не кончился, если вас командование бросило на выживание?

— Если уж идти по этой аналогии, — сказал Бен-Цви, успокаиваясь, — то тебя сбросили с вертолета над джунглями в полностью враждебное окружение. Природа, насекомые, змеи, звери и вьетконговцы с автоматами и ножами. А у тебя ни оружия, ни пищи, ни компаса. И ты шел через эти джунгли с заданием выйти в ближайшее расположение американских частей, обзаведясь по дороге, в качестве непременного условия испытаний, холодным и огнестрельным оружием, деньгами и многим другим. Не мне тебе рассказывать. Если бы по пути ты провалился в болото, тебя бы сожрал питон или тигр, убила кобра или пристрелили партизаны, то никто бы о тебе я не вспомнил, кроме родителей, получивших извещение, что ты пропал без вести. Но ты дошел и твои испытания кончились…

"Вот тут-то ты ошибаешься, — подумал я. — Они только начались".

— …Так и мы, — продолжал Ицхак, — хотим, наконец, пройти через джунгли и ищем без компаса правильное направление. Мы восстановили свою страну, мы обзавелись оружием, контролируем чуть ли не половину мирового валютного запаса, а выйти к своим все не можем. Может быть. Койот и есть представитель нашего командования? Вот почему так необходимо для нас с ним встретиться. Я тебе дал, как говорятся, расшифровку, но ты и без меня знаешь, что мы веками жили в ожидания Мессии. И постоянно ищем его.

— Может быть, его так и спросить? — предложил я. — Мол, евреи интересуются, когда придет Мессия? Коротко и элегантно зашифровано.

— А если он не поймет? — возразил Ицхак. — Мессию это ведь мы сами придумал и после потери связи. Это наш шифр. Он может его не понять.

— Ну уж, — сказал я. — Он должен все понимать. Иначе бы его не взяли в штаб даже сантехником.

Я взглянул на часы. Наш разговор продолжался уже почти 14 минут.

— О'кей, — я встал и пошел открывать дверь. Пора закругляться. Я обязательно спрошу его об этом. Мне уже самому стало интересно. Если я что-нибудь выясню, то дам тебе знать через Крампа и его людей. Если же со мной что-нибудь случится, то ты свяжись с Крампом сам. Я оставлю конверт, где дам тебе примерные координаты его нахождения. Все, конечно, очень условно. Явные следы — это всегда следы ложные. Все — прощай.

Мы вышли в холл. Крамп почти дочитал петицию до конца и сказал:

— Я все передать лично послу. Посла в США в Москве не было уже несколько месяцев.

— Смотри, если не передашь, — пригрозил Дмитриев, — плохо вам всем будет!

Он вышел к своим ликующим сторонникам, а Крамп передал красочно оформленную петицию мне.

"Когда-нибудь, — подумал я, — если буду в Израиле, передам эту шутку в музей Современного еврейского искусства. Но какая гордыня раздирает этот народ! Они ищут связь с Богом! Не больше не меньше. Даже на полигоне Сатаны!"