Глава 5. Гроссбух

Я впервые увидел эту книгу, когда полковник Климов вынул ее из своего сейфа, взвесил на руке — томище был солидный — и протянул мне.

Я подумал, что мне такую книжищу не прочесть и за 10 лет — она была объемом не меньше "перечня тем, не подлежащих оглашению в открытой печати", — но послушно взял ее в руки и открыл. На первой странице красовался фиолетовый штамп "Совершенно Секретно Особой Важности", а под ним перечень лиц, допущенных к документу.

Перечень открывался фамилией Андропова, за которой следовали четыре его заместителя и несколько начальников Главных управлений. Не все. Полковника Климова, а уж тем более меня, в списке и в помине не было. Текст был отпечатан на машинке, лента у которой была синей. Заголовок был написан чернилами от руки с претензией на каллиграфию: "Пятисотлетняя война". В карточке допущенных лиц была подпись только одного Андропова. Все остальные либо книги не видели, либо видели, по не читали. Скорее всего, не видели вообще, поскольку, получив ее в руки, обязаны были расписаться. Букву стальных инструкций по работе с совсекретными документами не дано нарушить никому независимо от звания и занимаемой должности.

Фамилии автора не было, и я позволил себе поинтересоваться у Климова — кто написал этот фолиант.

Полковник почмокал пухлыми губами.

— Был такой умник. Мы ему оформили 64-ю через 15-ю на пятнадцать, — полковник хохотнул от получившегося каламбура. — Месяца два назад в зоне умер. Мы ему такую зону определили, где долго не живут с любым сроком,

— Историк какой-нибудь? — спросил я, сам не зная, почему мне это интересно. Скорее всего, из-за подспудного нежелания читать этот труд.

Климов помолчал, взглянул на меня, как бы спрашивая: "А тебе какое дело?", но потом, закрывая сейф, в своей обычной полушутливой манере ответил:

— Честно говоря, я не знаю, кто автор. Книгу мы нашли при обыске у одного нашего работника. Он уже был в отставке, но за время службы собрал много жареной информации и потихоньку передавал эту информацию в западные газеты. За деньги, естественно. Он уверял, что эту книгу он получил от какого-то своего бывшего источника, выехавшего на постоянное место жительства в Израиль. Назвал фамилию, но проверка ничего не дала, тем более что источник, по его словам, жил не в Москве. Искали мы пишущую машинку. Машинка, как ты видишь по шрифту, старая. Эксперты считали, что это чуть ли не дореволюционная немецкая машинка марки "Континенталь". Таких машинок сотни попали в нашу страну в годы войны. Они стояли чуть ли не в каждом немецком штабном бронетранспортере. Но мы начали искать и, представляешь, нашли именно эту машинку. Никогда не угадаешь — где. В ЦК КПСС, на Старой площади. У них там есть что-то вроде музея боевой славы. Там эта машинка и стоит с биркой, что это машинка из секретариата Владимира Ильича Ленина. И лента на ней синяя. Сейчас синих лент почти никто не выпускает. Мы проверили: лента чистая. Все уверяют, что этой машинкой никто не осмеливался пользоваться с 1926-го года, когда она была передана в музей по личному распоряжению товарища Сталина. Все это было очень романтично, если бы на машинке не было года выпуска. А год этот 1937-й. Но книга точно именно на этой машинке и напечатана. Наш подследственный в здании ЦК никогда не был. Мы хотели новое следствие начать, но он взял и умер в зоне. Так что автор неизвестен. Или, если хочешь, авторы. Я лично склоняюсь к мысли, что это коллективный труд нескольких человек….

Полковник запнулся, но закончил:

— …из аппарата ЦК КПСС.

Я чуть не подскочил на стуле.

— Как вы сказали, товарищ полковник? Из аппарата ЦК?

— Как слышал, — усмехнулся Климов. — Не понимаю, почему тебя так это удивляет. Последние двадцать-тридцать лет профессиональных партийных работников куют исторические факультеты различных университетов. Девяносто пять процентов проходят через обучение, не усваивая ровным счетом ничего, кроме материалов последних партийных съездов. Но некоторые относятся к своей учебе с полной серьезностью. Настолько, что, кроме обязательного курса лекций, ходят в библиотеки и даже прорываются в спецфонды. Мы таких отслеживали и принимали меры, чтобы они никогда не попадали выше цеховых парткомов. Но поди за всеми уследи! Написали эту штуку, конечно, какие-то технические работники, мелкота. Но Еремеев правильно считает, что без патронажа очень крупных людей никто бы не решился в ЦК проделать подобную работу на "ленинской машинке". И если в недрах ЦК рождаются подобные документы, то это само по себе очень интересно, если не сказать больше. Еремеев правильно полагает, что главное не искать авторов, а проследить тенденции.

Я очень плохо понял, что значит "не искать авторов, а проследить тенденции". Возможно, потому, что думал о другом. В нашем деле задавать вопросы начальству, не относящиеся к сути полученного тобой задания, просто запрещено. Можно со службы за милую душу вылететь за излишнее любопытство. Но поскольку у нас с Климовым возникли довольно странные отношения, если смотреть на них с точки зрения всевозможных инструкций и уставов, определяющих отношения начальников и подчиненных, то я осмелился спросить:

— Товарищ полковник, разрешите вопрос?

Мой официальный тон, видимо, не понравился Климову, потому что он недовольно буркнул:

— Чего тебе?

— Кто такой этот Еремеев? Он у нас работает?

— С нами, — Климов исподлобья стрельнул в меня взглядом.

Ответь мне Климов более менее благодушно, я бы наверняка поинтересовался, не работает ли Еремеев в общественно-правовом отделе ЦК или, чего доброго, в знаменитом (и полулегальном) подразделении "Зет" при Управлении делами ЦК. Но я почувствовал настроение полковника и прикусил язык, жалея, что вообще спросил о Еремееве.

— Ты вот что, — сказал Климов. — Отправляйся в гостиницу, прочти книгу и доложишь свое мнение. С этой книгой еще придется работать. Доложишь мнение о содержании и об авторах: что они хотели сказать и к чему они пытаются нас подготовить. Ты специалист по антисоветской литературе, и твое мнение интересно узнать руководству.

— Ясно, — ответил я. — Только как я ее возьму в гостиницу? Она же "совсекретная”.

— Ну, я, наверное, знаю, что говорю, — рассердился полковник. — Раз я сказал "возьми", значит, бери и ни о чем не думай. Три дня свободен. Читай. Из гостиницы никуда не уходи, книгу на виду не оставляй и уж, конечно, никому не показывай. Сиди и читай. Пока все. Ступай.

— И расписаться я нигде не должен за совсекретный материал? — спросил я вовсе не из настырности, а скорее, из-за сработавшего инстинкта самосохранения.

Климов молча глазами указал мне на дверь.

Я вышел, понимая, что попал в идиотское положение. Согласно всем правилам, я не доджей был эту книгу брать и даже раскрывать ее, пока моя фамилия не будет официально внесена в число допущенных к этому материалу лиц. После предложения вынести эту книгу в "дипломате" из Управления, я должен был официально отказаться, а и случае приказа поступить именно так, идти в спецотдел, сдать туда книгу и доложить все обстоятельства дела. Затем Климов и я, сдав удостоверения, должны были ждать решения или, лучше сказать, суда Особой комиссии, которая, в лучшем случае, уволила бы нас обоих из органов, а в худшем привлекла к уголовной ответственности по целому созвездию статей закона и разных подзаконных актов и секретных инструкций.

По после моей самовольной поездка в Дуброво я уже не мог заставить себя так поступить. Однако, с другой стороны, вполне могло произойти и следующее: меня сейчас остановят на КПП и попросят открыть "дипломат. Все мои рассказы о том, что книгу мне дал полковник Климов, вызовут только кривые улыбки. Сам Климов, естественно, ничего не подтвердит. А это (попытка вынести из Управления совсекретные материалы) пахнет уже не просто увольнением из органов, а полновесным лагерным сроком (если не будут доказаны признаки измены Родине), а то и расстрелом. А еще лучше дать мне эту книгу вынести из Управления (это уже будет не "попытка вынести", а "вынос секретных материалов", и мне уже никогда не удастся доказать, что я с этими материалами никого не ознакомил, не снял с них копии и т. п.) и взять меня с нею в городе.

Примерно так поступили с подполковником Бондаренко, в деле которого был явно замешан Еремеев. Теперь так же хотят поступить и со мной? Такие мысли лихорадочно клубились в моей голове, когда я шел по длинным коридорам Управления в сторону проходной, стараясь казаться совершенно спокойным и не обращать внимания на смотрящие со всех сторон телекамеры.

На КПП ничего не произошло, и я очутился на площади Дзержинского. И тут вспомнил, что Климов ничего не сказал о машине. Значит, я должен везти эти материалы на общественном транспорте. Ноги у меня стали ватными, голова горела. В каждом прохожем мне мерещился человек, которому приказано меня схватить. Я пытался успокоиться и даже смоделировать, где бы я сам приказал взять себя в подобной обстановке. Конечно, я дал бы "себе" выйти из Управления, дождаться транспорта (в данном случае троллейбуса) и… Нет не в троллейбусе, а на выходе из него. Вернее, на пути от троллейбуса до проходной нашей спецгостиницы. Или лучше в самой гостинице? Или на обратном пути в Управление? Через три дня.

Это очень противное ощущение, когда понимаешь, что попал в ловушку и сам уже ничего не в состоянии сделать, чтобы из нее выбраться. Все зависит от того, кто первый появится около мышеловки: тот, кто хочет тебя съесть, или тот, кто хочет с тобой еще немножко поиграть?

Я не помню, как сел в троллейбус и как вышел из него. Помню только, как судорожно сжимал ручку "дипломата". И вот на пути к гостинице передо мной, как из-под земли, выросли двое. Здоровенные парни и, как мне, наверное, со страху показалось, с хорошей профессиональной выправкой.

— Товарищ, — сказал один из них. — Извините, пожалуйста, не поможете ли нам машину подтолкнуть, не заводится, будь она неладна!

Меня бросило в жар.

— Нет, — твердо ответил я. — Не могу. Очень спешу. Извините.

— Да дело-то минутное, — начал было один из них, но я обошел его и быстро направился в гостиницу, сопровождаемый гулкими ударами своего сердца.

Те двое за мной не пошли, а, действительно, направились к какой-то машине, стоявшей на противоположной стороне улицы.

Я посмотрел на них сквозь стекла холла гостиницы и увидел, как они сели в машину, завели ее и укатили. Не толкая и не подталкивая.

Наконец я добрался до своего номера, заперся изнутри и достал эту проклятую книгу…

Теперь, много лет спустя, я понимаю, что это была проверка. И книга была "куклой", а не совсекретным материалом. Меня проверяли долго и тщательно. Дуброво (я имею в виду мою шальную поездку туда) тоже было проверкой. Обе проверки дали отрицательный результат, как мне кажется, но "минус на минус дает плюс". Если говорить честно, они сложили и перемножили все мои минусы, которые я и сам в себе хорошо видел. По крайней мере, большую их часть.

В задуманной ими глобальной игре нужны были исполнители, способные во имя быстрой карьеры поступиться даже не принципами (теперь-то я понимаю, что к атому времени ни у кого никаких принципов не осталось), а незыблемыми правилами служебной дисциплины. Согласившись взять книгу и вынести ее из Управления, я, офицер-следователь КГБ, показал, что во имя благосклонности полковника Климова готов пойти на самое вопиющее нарушение режима и дисциплины. Другими словами, продемонстрировал готовность идти на все ради карьеры. Именно тогда тай наверху и поняли, что мне можно поручить любую работу, включая и уничтожение собственной страны. Сейчас это очевидно мне, генералу, но тогда я с волнением и нетерпением открыл совсекретную книгу.

Кстати, забегая вперед, хочу заметить, что ничего "совсекретного" и даже "секретного" эта книга не содержала. По большей части находящийся в ней материал можно считать совершенно открытым. Любой интересующийся вопросом мог найти нужные источники абсолютно свободно.

Частично книга тянула на "спецхран", частично на "антисоветскую литературу". В целом преподнесенный материал представлял, без сомнения, страшную картину. Совершенно секретными можно было с какой-то натяжкой считать выводы, сделанные автором или авторами, но только в той мере, в какой можно считать "секретным" бред сумашедшего. Если бы подобная книга попалась мне в процессе какого-нибудь порученного мне следствия, я провел бы автора по обычной 70-й статье (1 часть) или оформил его в спецпсихушку. Скорее всего, последнее, поскольку вывод, сделанный в этой книге, утверждал, что наша страна — могущественная ядерная сверхдержава Союз Советских Социалистических Республик — мертва. Она умерла, не выдержав того, что выпало на ее долю за 500 прошедших лет, и особенно, за последние 70, хотя семидесяти лет еще и не прошло. Она умерла в 1978- м году. Безвестный автор уверял, что можно вычислить даже дату кончины, но он не будет этого делать, так как процесс вычислений по нескольким тысячам параметров займет много времени, да и к тому же никому не нужно знать день смерти страны, достаточно знать год.

Признаюсь, я первым делом прочитал эти выводы, и они на меня подействовали удручающе. Попадись эта книга мне на каком-нибудь обыске, я твердо решил бы, что это очередной бред какого-нибудь слишком впечатлительного антисоветчика, наслушавшегося передач радио "Свобода". Но то, что я получил ее от полковника Климова с намеком, что эта книга вышла из недр ЦК КПСС, заставила все это прочувствовать гораздо острее. Я даже подошел к окну, чтобы убедиться, что столица нашей Родины Москва жива и кипит деятельностью. За окном по Дмитровскому шоссе шел поток машин, искрили троллейбусы, мигали синими огнями машины ГАИ л "Скорой помощи", сновали туда-сюда по своим делам люди. Светились вывески магазинов, а над крышами домов алел неоном лозунг "Народ и партия едины!"

Я включил телевизор. Передавали программу "Время". Уверенный отмодулированный баритон ведущего, знакомый с раннего детства, лился с голубого экрана: "Поставлен под нагрузку четвертый энергоблок… Строители дали обязательство в честь XXV съезда КПСС добиться очередных высоких показателей… Труженики полей приступили… В Кабуле военнослужащие ограниченного контингента советских войск посадили 380 деревьев на аллее Дружбы… В ООН товарищ Громыко резко осудил провокации американской и израильской военщины против свободолюбивого народа Ливии".

Я выключил телевизор и вздохнул. Вторжение наших войск в Афганистан автор в своих выводах расценил как конвульсию покойника, пытающегося доказать миру, что он еще жив. Но, в действительности, указывал автор, именно это вторжение и показало миру, что опасный психопат, более полувека размахивающий бритвой перед горлом всего человечества, наконец скончался. Хорошо, что его предсмертные конвульсии удалось направить в дикие горы, ущелья и пустыни относительно мало населенного района планеты.

Вот так-то! Зная выводы автора, какими ошеломляющими бы они ни были, я даже почувствовал интерес узнать — каким путем автор к этим выводам пришел.

Как и положено, книга открывалась введением, в котором автор указывал, что этот труд вполне можно было назвать и "Тысячелетней войной", но ввиду слабой документированности и сильной легендврованности истории Древней Руси трудно проследить даже основные общественно-политические процессы на территориях различных образований, условно называемых "княжествами”. Однако представляется очевидным, что "война всех против всех" уже бушевала и до периода нашествия татаро-монголов. Эта война вспыхнула, по уверению автора, сразу же после создания зачатков того, что историки будущего назвали "русской государственностью". Видимо, предполагает он, суть проблемы заключалась в самой форме создания государства Рюриковичей. Поскольку сохранилось очень мало документов, в основном зарубежных, а "Повесть временных лет" является фальшивкой от начала и до конца, написанной несколько столетий спустя после указанных событий с главной целью доказать легитимность каких-то очередных захвативших власть мерзавцев, которых, видимо, никто до этого я в глаза не видел и не знал, откуда они появились со своей бандой мародеров, то весь этот период является периодом исторических допущений и предположений. Но поскольку он обязан стыковаться с более поздним и уже достаточно хорошо документированным периодом, то можно с большей долей вероятности предположить, что в те далекие годы произошло на европейской части нынешнего Советского Союза.

В VI–VIII веках нашей эры, без сомнения, ведущей державой в экономическом и военном отношении являлась Византия. По меркам того времени Византию можно было назвать "сверхдержавой" раннего средневековья. Ее военное могущество было бесспорно, а экономическое доминирование не имело соперников. Наиболее драгоценным продуктом тогдашнего мирового экспорта являлся шелк, производимый Китаем и доставляемый в Европу по знаменитому Великому шелковому пути. В этот период византийскими разведчиками была проведена очень сложная и опасная операция, в результате которой шелкопряд был похищен в Китае и доставлен в Византию, где удалось его развести. В итоге из основного перекупщика шелка Византия превратилась в его крупного производителя, что еще больше укрепило ее экономическое могущество. Да и политическое в немалой степени, ибо шелк в тс годы являлся эквивалентом золота.

В это же время по невыясненным еще до конца причинам скандинавские фиорды выплеснули на новорожденную, еще эмбрионально формирующуюся Европу целые полчища норманнов — воинственных и беспощадных. Как смерч, пронеслись викинги на своих быстроходных ладьях и конях вокруг Европы и по ней, затаптывая во мрак истории целые королевства и герцогства. "Боже! Спаси нас от норманнов", — молились во всех церквях континента.

Никто не успел и опомниться, как королевство норманнов возникло аж на Сицилии в непосредственной близости от Византийской метрополии, где буйные скандинавы слегка перевели дух. Ошибается тот, кто думает, что норманны-викинги-варяги (как угодно их называйте) были косматыми бандитами, получающими удовольствие от резни, убийств, лязга мечей и великолепного вида горящих городов. Совсем нет. Это были разбойники, которые очень хорошо знали, чего хотят. А хотели они денег и власти. Награбив денег, они ими покупали власть, а захватив где-то власть, делали на этом деньги. Другими словами, эти бандформирования можно назвать хорошо организованными межгосударственными мафиозными структурами, создавшими почти современную систему наднационального рэкета, который, если как-то и изменился к настоящему времени, то только в сторону более совершенных технических средства достижения желаемых результатов да, пожалуй, более изощренной терминология.

Итак, переведя дух в своем Сицилийской королевстве, норманны обратились к Византии с изысканным коммерческим предложением, суть которого сводилась к следующему: они, то есть норманны, отныне будут оптом покупать у Византии весь шелк (по оптовым ценам), а затем уже сами перепродавать византийский клиентам, взяв на себя и регулирование рынка. Если Византия на это согласится, то они, норманны, воздержатся от вторжения на территорию Империи, и Византия сумеет избежать судьбы большинства европейских стран, жалкая судьба которых (из-за жадности местных правителей) может служить прекрасным и предметным примером.

Византия согласилась. Конечно, можно очень сильно поспорить, чем кончилось бы вторжение норманнов на территорию тогдашней сверхдержавы, но правительству Империи, чьи подданные наслаждались самым высоким тогда уровнем жизни, не хотелось подвергать их жизнь и имущество риску со стороны достаточно мощной и дерзкой террористической организации, которая уже успела великолепно и эффектно продемонстрировать свои возможности. Тем более что большая часть вооруженных сил Империи находилась на восточных границах, веля бесконечные "миротворческие" операции с воинственными кочевниками, не желавшими признать авторитет константинопольского правительства и мешавшими раздвинуть пределы Империи в сторону бесконечного и сказочно богатого Востока. Восточная экспансия Византии, стоившая очень дорого и в итоге (через полтысячелетия) погубившая великую Империю, заставила гордый Константинополь пойти на условия норманнов.

Однако, счастье не только никогда не бывает вечным, но даже редко бывает продолжительным. Внезапное возникновение среди раскаленных пустынь Аравийского полуострова еще одной мировой религии — ислама и на его волне мощного, динамичного и агрессивного арабского калифата положило конец спокойному существованию норманнов и посреднической фирме по перепродаже шелка.

Со стремительностью самума арабская конница очистила от всех конкурентов побережье Северной Африки, вымела норманнов с Сицилии и Крита, форсировала Гибралтарский пролив, перевалила через Пиренеи и вторглась во Францию. Мощный флот калифов появился под Константинополем, втянув Византию в длительную и кровопролитную войну, заставившую временно забыть норманнский рэкет.

И совершенно напрасно!

Энергия норманнских завоеваний спадала, но не настолько, чтобы затухнуть окончательно. Некоторые довольствовались разными третьеразрядными королевскими и герцогскими коронами, перейдя, как говорится, к оседлой жизни за счет не очень богатых данников, но основной боевой костяк некогда непобедимых боевиков (или дружин, если вам угодно) совсем не склонен был смириться, с обстоятельствами и успокоиться.

Тем более что деньги были нужны, как никогда!

Еще более обидным был тот факт, что Византия задолжала "варягам" по тем временам очень крупную сумму и, судя по многим признакам, расплачиваться не собиралась. Посланные в Константинополь "представители посредника" с копиями оформленных, как положено, договоров, либо возвращались ни с чем, не считая туманных обещаний, которые явно никто выполнять не собирался, либо вообще не возвращались, исчезая навсегда в страшных византийских подземных тюрьмах. А некоторые возвращались ослепленными (с выколотыми глазами).

Именно таким способом Византия демонстрировала свое раздражение по поводу "необоснованных коммерческих домогательств".

Становилось ясным, что если на Византию не воздействовать методами "прямого рэкета", то ничего добиться не удастся.

Но как это сделать?

Восточное Средиземноморье было закрытым для мореплавания, представляя сплошную зону боевых действий между византийским и арабским флотами. Это, возможно, норманнов и не смутило бы, но были потеряны и все базы, с которых они могли достать до Византии.

Но закаленные судьбою морские скитальцы, в отличие от многих других в тогдашнем мире, хорошо знали и географию. Исстари знали они, что если выйти из родных фиордов в открытое море и повернуть не на заход, а на восход, то можно, пройдя через лабиринты рек и озер, протащив свои боевые ладьи волоком через многочисленные мели и перекаты вдоль заросших непроходимыми лесами берегов, выйти к большому морю, на противоположном берегу которого и лежит ненавистный Константинополь. Путь труден и опасен: стрелы и копья могут дождем посыпаться из прибрежных зарослей, а на перекатах, где лес постепенно переходит в великую степь, буйные кочевники на низкорослых лошадках могут пройтись черной тучей над ладьями, оставив после себя только трупы да обугленные лодки.

Не всяк был готов пройти по этому пути, получившему позднее название "пути из варяг в греки".

Но другого выхода не было.

Пошли!

И в июле 866-го года 400 боевых ладей норманнов, прорвавшись в Босфор, неожиданно обложили столицу великой Империи. Стилизованная до предела история сохранила нам полулегендарные имена предводителей дерзкого и внезапного набега: Рюрик, Аскольд и Дир. Византийцы были полностью захвачены врасплох, увидев кредиторов вод стенами своей столицы. Их удивление было настолько сильным, что вызывает очень большое сомнение утверждения историков, что этим путем кто-то пользовался до итого. Воспользовавшись тем, что основные силы византийского флота воевали с арабами далеко на юге, норманны высадили десант, предав мечу, огню и разграблению окрестности Константинополя. С особой жестокостью уничтожались православные монастыри и представители духовенства. Сам Константинополь взять было невозможно без осадных машин, но и не нужно, В крепость был послан представитель с пожелтевшими от времени торговыми договорами.

Получив по векселям, подтвердив свои права посредников и нагрузив ладьи шелком и прочими восточными товарами, норманны двинулись в обратный путь. Как ни труден был этот путь, но закрытое для мореплавания Восточное Средиземноморье делало его не только рентабельным, но и эксклюзивным. И все же этот путь не принадлежал норманнам. По всей его длине: по берегам Финского залива, Невы, Ладожского озера, Волхова, Ильменя и Днепра — жили люди, наверняка объединенные в какие-то формы государственности. Мы почти ничего не знаем о них: история не сохранила ровным счетом ничего, а былины и археология — прискорбно мало.

Эти люди были очень добры и непосредственны. Они ничего не требовали со свирепых северных разбойников за проход через свои территории. Конечно, норманны не стали бы ничего платить и, по своему обычаю, пытались бы пробить себе путь силой оружия. Но нет никаких упоминаний о том, что им приходилось это делать или платить какие-либо торговые или таможенные пошлины. Более того, они широко пользовались гостеприимством местного населения, его помощью при погрузках, разгрузках и волоке, в строительстве торговых дворов, которые в будущем получили название Новгорода и Киева. Сохранилось много свидетельств того, что местные жители очень помогали пришельцам, но ни одного — что им кто-нибудь за это платил или чтобы они как-то участвовали в прибылях.

Вот такой это был простой и бесхитростно добрый народ, живший во времена, когда уже на Западе за каждый километр дороги, за прохождение любой речки или пролива приходилось торговым людям платить деньги и немалые. А он пропускал норманнские банды через свои территории, бескорыстно помогая им и даже сочувствовал: надо же! Так мучиться и так убиваться из-за каких- то желтых кружечков с непонятными знаками и профилями на них. И это не была наивность папуасов при виде стеклянных бус, это была реакция народа, стоявшего духовно выше всей окружающей его тогдашней цивилизации, имевшего другие ценности и другие эталоны. Да и общественный строй там, видимо, был совсем другим.

Почти ничего не сохранилось об этом лесном народе. Зоркие и дотошные арабские и китайские историки, если отбросить все сказки и небылицы, неизбежные в работах того времени, утверждают, что был этот народ весьма многочисленен, мужчины были богатырями, а женщины высокими и ладными красавицами. Жил народ по берегам лесных рек в городах и селах, жил охотой, рыболовством, знал ремесла, разводил скот и птицу. Был добр и гостеприимен. Но самое удивительное — имел совершенно непонятный современникам общественно-политический строй.

"Ни королей, ни ханов, ни эмиров, ни князей, ни вождей не имел этот народ. Все были равны и управляли сообща".

Нам уже трудно в это поверить, но существовала там какая-то неизвестная, но исключительно эффективная форма народовластия. Не амбициозная, не агрессивная, а направленная исключительно на процветание. В самом деле, городищ и сел было предостаточно и, судя по исследованиям археологов, существовали они по меньшей мере тысячи лет до описываемых событий. Но не отмечено в тех местах ни одного (I) катаклизма. В годы, когда все резали и убивали друг друга, когда нашествия сменялись вторжениями, когда ни на секунду не умолкал звон мечей и свист стрел, в этом регионе все было тихо и спокойно.

Глушь, скажут нам. Никто туда и добраться-то не мог. Хорошо, согласимся мы. А между собой? Ведь главная-то кровь тогда лилась в раннефеодальных междоусобицах. А причины-то были совсем не глобальные: за луг, за пашню, за кусочек побережья, за развилку дорог, за теткин лом на косогоре. А тут ничего не происходило, иначе не осталось бы незамеченным. Горели бы леса вместе с городами и городищами, охваченными войной, бежали бы, спасаясь от победителя, массы людей, реки бы выбрасывали трупы в южные лиманы, а неизбежный и этих случаях голод привел бы к массовому исходу из этих мест и победителей, и побежденных. Вскоре здесь все это начнет происходить: запылают города и леса, стремглав устремятся охваченные ужасом люди куда глаза глядят, и реки будут выбрасывать сотни трупов в южные моря.

Но все это произойдет в будущем, когда начнется Великая война .

Норманны сразу приняли к сведению уникальность народа, в окружении которого им приходилось обделывать свои сложные и опасные коммерческие дела с не менее хитрыми и жестокими византийцами. Приняли к сведению доброту, простоту и неагрессивность народа, которого в будущем назовут русским. И быстро сообразили, что если с них ничего не берут за проход вооруженных конвоев, если не просят ничего за помощь в погрузо-разгрузочных и строительных работах, за стол и ночлег, то почему бы с этих дураков не потребовать дань за честь соучастия в международном торговом рэкете.

И обложили своих добрых хозяев данью, начав, другими словами, рэкет в рэкете. Денег, золота и драгоценных камней у этого народа, воистину народа Божьего, не было. Но были прекрасные меха невиданно драгоценной выделки, изделия из кожи и сафьяна, изумительные по качеству и красоте холсты, одежды с тонкой выделкой, невиданные по изяществу исполнения резные деревянные украшения, непревзойденные образцы ковки, включая к охотничье оружие. (А боевого не было. Видимо, много поколений никто ни с кем не воевал. И еще много веков потом самым популярным и ходовым оружием останется топор — мирный инструмент столяра и плотника.) А сколько было продовольствия: мед (и горы воска), птица, мясо, овощи, которых норманнам не только пробовать, но видеть ранее не приходилось. Впроголодь жили они, месяцами на соленой и вяленой рыбе прозябали в своих походах. А тут-то всего сколько.

Мирно жил народ, счастливо и богато. И никем, на первый взгляд, не управлялся. Кроме того, оказались местные жители и отличными моряками. На своих лодках, более стремительных и более подходящих к плаванию по речным путям, чем океанские ладьи норманнов, держали они связь с многочисленными городищами на обширней территории нынешнего Северо-Запада и Центральной части России. Вели меновую торговлю, ездили, часто целыми деревнями, друг к другу в гости, у страивали массовые охоты на зверя, очень напоминающие нынешние спортивно-концертные фестивали. А потому главной ценностью виделся сам народ: трудолюбивый, мирный и добрый. Извращенная мораль захватчиков сразу подсказала норманнам: это качества идеального раба.

Это была глобальная политическая ошибка.

Поначалу даже не поняли местные жители, что их обложили данью. По доброте м простоте своей несли пришельцам на ладьи, что они просили (а они уже не "просили", а требовали): меха, холсты, мед, еды и питья. Всего было вдоволь — ничего не жаль для дорогих гостей. А уж как это все выгодно можно было продать и в Константинополе, и в других заморских городах — никто из них и понятия не имел.

Увеличили норманны дань. И опять несли — с радостью, добротой и шутками. И уходили перегруженные боевые ладьи то вверх, то вниз по рекам. Но дела с Византией шли все хуже и хуже. Оптовые цены на шелк сбить не удавалось. Пришлось снова прибегнуть к "прямому действию". Но вышла заминка. Несколько флотилий Игоря — сына Рюрика — были уничтожены флотом Императора, применившего боевую новинку — греческий огонь, о существовании которого норманны даже не слышали. Сам Игорь с остатками разгромленного флота чудом спасся.

Прибыли не было никакой, а убытки были колоссальными, какие всегда бывают после провала "прямого действия" при рэкете. О моральных убытках и говорить нечего. Банда косо поглядывала на своего обанкротившегося предводителя. Ни Рюрика, ни Олега, ни Игоря никто, естественно, князьями не числил, включая и их самих. В князья их произвели летописи, писанные через 300 лет, а то и позднее. Были они простыми предводителями разбойничьих банд, действующих на чужой территории, приняв гостеприимство местного населения чуть ли не за право экстерриториальности.

Частично покрыть убытки можно было, только взяв еще раз дань у местных простаков, которых историки будущего назовут древлянами.

Простаки при виде изможденных и опаленных греческим огнем своих старых знакомых принесли им от души все требуемое: и шкуры, и мед, и смолу, и кожи, а также много снеди. Как ни много всего было, но убытков от неудачного рэкета этим покрыть было невозможно.

Тогда в голову неграмотного норманна Игоря, косматого бородача в рогатом шлеме, пришла та же самая гениальная мысль, что через тысячу с гаком лет пришла в голову вождю мирового пролетариата: провести продразверстку вместе с промразверсткой.

Простаки-древляне сначала не поняли, чего от них хотят. Им объясняли, что они должны сдать запасы всех своих погребов и амбаров до последней пылинки, все меха и шкуры, да вдобавок отдать каждую вторую женщину, как для услады своих благоприобретенных господ, так и для продажи на невольничьих рынках (товар, порой, не уступающий по цене шелку). Когда же поняли, то, естественно, наотрез отказались подобные наглые требования своих гостей выполнять. Это они так думали, что это гости. Гости уж давно считали их своей собственностью — ценнее меха и меда, трудолюбивые, простоватые и мирные рабы. Возмущенные их отказом быть добровольно ограбленными до нитки, норманны схватились за мечи, чтобы единственным известным им способом уладить спор. Но они явно переоценили силу своего обаяния и своих доводов, а равным образом и силу своих мечей, поскольку были практически все перебиты, а захваченный в плен Игорь разорван деревьями. Эта высшая мера наказания ранее применялась исключительно к хищным и жадным волкам, которые убивали в стаде в сто раз больше скота, чем могли съесть.

Возможно, что норманны, действительно, не очень умели словесно убеждать оппонентов, но надо отдать им должное — воевать они умели, не щадя ни себя, ни тем более противника.

И запылали города и городища, и полноводные реки понесли сотни трупов в моря, и побежал из пылающих лесов человек и зверь.

В динамике своих торгово-посреднических операций с Византией некогда все было варягам заняться территориями, которые они без ведома местного населения де-факто считали своими. Но вот это время настало. Дела с Византией явно шля к своему концу. Первый крестовый поход открыл для европейской торговли Восточное Средиземноморье, делая путь из "варяг в греки" совершенно нерентабельным. Не было уже сил заставить Византию продолжать признавать норманнов единственными оптовыми покупателями. Последняя попытка, предпринятая в 1043 году, закончилась очередным разгромом норманнского флота, сожженного почти до последнего корабля греческим огнем. Нужно было думать, что делать дальше.

Возвращаться в Средиземное море уже не было сил, да и средств тоже. В Европе их никто не ждал, а устраивать разборки со своими близкими и дальними родственниками, поделившими различные европейские короны, было и совестно, и боязно. В родных фиордах было холодно и скучно, да и там их тоже никто не ждал. Скорее наоборот: целые флотилии, сгибая весла и подгоняемые устойчивыми западными ветрами, шли к ним — на Волхов и на Днепр, чтобы принять участие в захвате новых, сказочных земель, земель не принадлежавших никому, и, без сомнения, завещанных именно им в качестве "земного Грааля” их суровыми богами Одином и Тором.

Захваченное врасплох этой чудовищной и беспрецедентной агрессией мафиозно-посреднических структур против истинных хозяев арендуемой ими территории, местное население стало оказывать яростное сопротивление.

Сопротивление, которое, хотя и усиливалось с каждым днем, к сожалению, было плохо организовано. Местные жители не имели той, милитаристской но сути, цивилизации, которая в силу многих причин создавалась на Западе и Юге Европы. Организационно варяги, конечно, были гораздо сильнее, поскольку представляли из себя военизированные до предела отряды боевиков с четкой системой подчиненности, что так важно в военном деле. Без сомнения, они превосходили местное население и по уровню боевой подготовки, и по уровню психологической подготовки. Сжечь непокорную деревню и перебить до последнего человека ее жителей, а пленных заколоть в качестве жертвы своим воинственным богам — было для них обычным делом. А для противника — нет. Древляне долго еще пытались решить проблему путем переговоров, их обманывали, завлекали в ловушки, предательски истребляя тех немногих, кто пытался наладить организованное сопротивление захватчикам. Имена легендарного князя Мала и горстки его товарищей туманными призраками смотрят на нас из тьмы веков. Смотрят с укором — ведь мы не только ничего не знаем о них, но к не знаем даже, что они существовали. Жесточайшая война, которой суждено было никогда не кончиться, разгоралась с каждым днем, с каждым годом, с каждым десятилетнем, принимая порой самые невероятные и причудливые формы.

Народ не забыл вероломства пришельцев. Он не принял навязанной ему государственности по чуждому образцу, инстинктивно стремясь вернуться к порядкам т. н. "доваряжского периода".

Народ сражался ожесточенно и мужественно. На помощь варягам потоком шли подкрепления с северной и центральной Европы. Мощная иностранная армия мечом и огнем расчищала фундамент для строительства нового государства, получившего много позже название РОССИЯ.

По меньшей мере 60 лет после гибели от собственной жадности "князя" Игоря непрерывно продолжались военные действия. Народ не победил в этой борьбе. Он был в душе очень добрым и совершенно не воинственным. Пути отхода на юг были отрезаны, но даже, если бы и удалось прорваться, перспектива встречи с хазарами или печенегами не сулила также ничего хорошего. Открыт был только путь на север, через буреломы и непроходимые лесные чащи. Массами снимались люди с сожженных городищ и уходили все дальше и дальше в леса, ближе к студеным морям и вечной мерзлоте. Их нагонят и там, но много позже. К некоторым их деревням даже сейчас можно добраться только на вертолетах, а многие — до сих пор неизвестны. Не в сибирской тайге, а у нас здесь, на европейской территории России.

Но, разумеется, уйти смогли далеко не все. Большая часть продолжала сражаться, гибла, попадала в плен, закалывалась (иногда по несколько тысяч человек враз) на жертвенных алтарях, обращалась в рабов, продавалась дальше на юг или оставлялась для тяжелых работ. Некоторые (а такие всегда и везде найдутся) принимались в дружины, польстившись на многое, а может, просто пожалев своих жен и малолеток.

И, конечно, произошло неизбежное. Вожди и предводители различных бандформирований и отрядов боевиков — пестрых, разноплеменных, с разными уровнями дисциплины и боевой подготовки, но отличающихся почти одинаковой свирепостью и жадностью, которым необходимо было "осваивать" новые территории, — непременно должны были сцепиться и между собой, ибо единое командование у них, если вообще и существовало, то только в теории.

Так довольно быстро и произошло.

Началась война всех против всех, обстановка вышла из-под контроля, завихряясь в крутом смерче хаоса. У любого "князя" (будем пользоваться общепринятой терминологией), который вел своих боевиков против вчерашних товарищей по оружию, хватало ума попытаться привлечь на свою сторону местных жителей лживыми объяснениями, что он сражается за их попранные права. В такой обстановке у любого из его ближайшего окружения возникал искус прирезать своего командира, заключить союз с противостоящей бандой, чтобы вместе обрушиться на какого-нибудь третьего конкурента. С юга подпирали половцы и хазары, которых также пытались использовать, и в качестве союзников и в качестве общего врага для временного объединения.

Давно были забыты "разборки" с Византией. Наоборот, к ней взывали о помощи. Византия предложила использовать проверенную веками идеологию восточного христианства, которая при удаче могла бы, уничтожив языческую безнравственность своими десятью заповедями, объединить всех под двумя основополагающими лозунгами: "Всякая власть от Бога" и "Рабы, подчиняйтесь господам вашим”.

Но и христианство мало помогло. И новоявленные христиане, целуя крест, умудрялись другой рукой зарезать конкурента, продолжая вести глобальную войну против народа, который уже считали своим. Какие только меры не принимались уже тогда для объединения покоренных вокруг норманнов, уже забывших родной язык и полностью поглощенных более культурной местной средой, но продолжавших числить себя элитой, рожденной повелевать. Провоцировались набеги кочевников из степи, устраивались бесконечные походы на хазар, но ничего не получалось, ибо все постоянно срывались на разборки друг с другом.

Порядок в этом осином гнездо пыталось навести и византийское духовенство, действуя по давно отработанным идеологическим методикам. Созданные на захваченной норманнами территории первые монастыри, которые можно считать если не первыми университетами, то уж точно первыми идеологическими отделами местных властей, примерно лег через 200 после описываемых событий выдали так называемую "Повесть временных лет", где без всякого зазрения совести говорилось, что местные жители, не способные самостоятельно совершенно ни к чему, а уж тем более к государственному управлению, сами пригласили "варягов": мол, правьте нами — "страна у нас большая — порядка только нет".

Подобная грубая фальсификация, если и дала пищу для размышлений историкам будущего, а товарищу Сталину — повод для уничтожения исторической науки как таковой, на современников оказала очень небольшое впечатление. Война продолжалась. Для уже оформившейся военно-политической элиты было совершенно ясно — доставшийся ей во владение народ должен быть лишен всех свобод и всех прав. Только тогда им как-то можно управлять. Они еще не знали, что попали, как образно выразился товарищ Брежнев на XXV съезде КПСС, в "зону рискованного земледелия", где на одно брошенное в землю зерно — одно и получаешь. В лучшем случае два. Вывод был очевидным: если предоставить этому народу свободу и права — то ты сразу же будешь убит. Но даже если этого по каким-то причинам и не произойдет, то ты так или иначе умрешь с голоду, так как земледелец не в состоянии (даже при наличии всех прав) обеспечить сытое существование тебе и себе. Так что, ничего не поделаешь: он должен быть бесправным и полуголодным рабом.

Итак, на огромных территориях Восточной и Юго-Восточной Европы вооруженная торгово-мафиозная группировка пыталась сколотить новое государство, получившее впоследствии название Киевская Русь, используя при этом местное население как бесправный рабочий скот и расходный материал.

Ничего из этого не вышло. Погрязнув в междоусобицах, которые были неизбежны из-за нежелания народа примириться с захватчиками, это государство развалилось, а последовавшее вскоре татарское нашествие фактически уничтожило и его без следа.

Норманны ушли на север, признали над собой верховенство ордынских ханов, льстиво именуемых царями, познали многовековое унижение "ярлычного" правления, но и не обычное облегчение: теперь в случае неповиновения со стороны народа на усмирение вызывались татары. Последним для правильного и своевременного получения дани нужно было иметь одного ответственного на вассальных территориях, уничтожив всех его конкурентов и оппонентов по разбою. "Ярлык" на великое княжение в виде опыта выдавался то одному, то другому "князю" в зависимости от его преданности Орде.

Так постепенно создавалось Великое Княжество Московское, из которого возникла Московская Русь в качестве совершенно непонятного татарско-византийского протектората. Первые осуществляли над территорией военно-экономический контроль, вторые — духовно-культурный, нисколько друг другу не мешая, а скорее помогая, хотя и нет данных, что эти действия координировались.

На долю самих князей Московских оставался надзор за собственным народом, за поведение которого (то есть за безоговорочную уплату дани и полное подчинение указам оккупационной и местной администрации) они несли "строгую персональную ответственность" перед ханом и моральную — перед Константинополем. Таким образом, народ, помимо всего прочего, превращался еще и в источник дополнительных неприятностей. Мало того, что народ постоянно хотел тебя убить, свергнуть, уничтожить, он еще мог сделать так, что тебя мог убить и хан (или, что одно и тоже, отобрать ярлык), а вселенский патриарх отлучить от церкви.

Честности ради, надо отметить, что попадались и такие князья, которые пытались как-то наладить отношения и взаимное доверие с народом. Обычно такие мс жили больше недели. Как правило, сам народ такого добряка разрывал на куски, напоминая о вечном состоянии войны. Если же народ, в силу своей вековой неорганизованности, не успевал этого сделать, то это за него делали родные или друзья князя, справедливо видя в его заигрываниях с народом не более, чем самоубийственную попытку, смертельную и для них. Хан также справедливо видел в подобных поступках своего вассала доказательство его полного служебного несоответствия, вызывал такого к себе в Орду и без лишнего шума умерщвлял посредством перелома хребта.

Так что сама жизнь (и любовь к ней) заставила князей создать в качестве первых государственных институтов карательно-надзорные службы (приказы), в задачу которых входил надзор за населением, дабы оно не делало никаких попыток распрямиться из того бараньего рога, в который его согнули объединенными усилиями варяги, византийцы и татары.

Подобные институты сразу же получили огромную власть и привилегии, далеко не всегда используя их во благо своего работодателя. Ибо они тоже участвовали в войне, а та уже приняла такие затейливые формы, что далеко не всякий мог отдать себе отчет, на чьей стороне он воюет.

Война охватила всех и по горизонтали, и по вертикали. Особенно интересно в этом отношении время Дмитрия Донского, Василия I и Василия II.

Но мы не будем на них останавливаться, предоставив читателям самим разобраться в этой интереснейшей эпохе, когда вторгшийся на Русь Тамерлан повернул обратно, увидев, что страна (самими своими правителями) разорена до такой степени, что идти на нее в поход не имело никакого смысла.

Развалившаяся Орда и рухнувшая в море Византийская Империя снова оставила "Рюриковичей" (а именно так они себя сами и называли) один на один со своим народом. Не стало поддержки, но и не стало ответственности, пришел опыт и появилась даже некоторая уверенность в своих силах. Это была иллюзия, ибо способов остановить войну какими угодно средствами уже не существовало. Любая полная победа немедленно забрасывала победителей на другую сторону линии фронта, и война вспыхивала с новой силой. Мы в этом убедимся ниже…

От всего прочитанного у меня уже болела голова, хотя я просмотрел только введение. Я, конечно, не специалист-историк и курс истории, который мне довелось прослушать на юрфаке ЛГУ, в основном был посвящен истории КПСС, но все равно прочитанное показалось мне бредом в белой горячке. Чтобы подобное могло родиться в аппарате ЦК КПСС? Откуда там вообще могли взяться подобные "умники”? Но, с другой стороны, все прочитанное было настолько похоже на то, что мне разъяснял зампредседателя комитета генерал Попков при моем представлении ему, что это не могло не озадачить. Именно после посещения Попкова со мной и начали происходить совершенно непонятные истории, которые пока привели к совершенно непонятным отношениям с руководством в нарушение всех существующих правил и, что еще важнее, неписанных традиций ВЧК — КГБ.

Я спрятал книгу в "дипломат", а "дипломат" — под койку. Сварил себе кофе. Хотел позвонить жене в Ленинград, но передумал и стал читать книгу дальше, хотя мне этого совсем не хотелось. Но это была не моя прихоть, а фактически приказ Климова.

Глава первая была озаглавлена "Война разгорается" и открывалась царствованием Ивана Грозного. Начал царь с программного заявления, которое вполне можно считать формальным объявлением войны своим подданным.

"С давних времен, — сказал Иоанн Васильевич, как бы подводя итог первым пятистам годам существования русского государства, — русские люди были мятежны нашим предкам, начиная от славной памяти Владимира Мономах а, пролили много крови нашей, хотели истребить достославный и благословенный род наш… Готовили такую участь и мне, вашему законному наследнику… и до сих пор я вижу измену своими глазами; не только с польским королем, но и с турками, и с крымским ханом входят в соумышление, чтобы нас погубить и истребить; извели нашу кроткую супругу Анастасию Романовну, и если бы Бог нас не хранил, открывая их замыслы, то извели бы они и нас с нашими детьми".

Сделав подобное заявление, царь явно дал понять, что не намерен мириться с подобным отношением народа к себе и желает взять инициативу в полыхающей войне в свои руки. Нужно признать, что действовал он продуманно, создав методику на много лет вперед.

Прежде всего необходимо было создать карательный институт, ответственный только перед царем. Во времена Грозного таким институтом стала Опричина. Вся остальная Русь стала называться Земщиной. В войне самое главное — это провести четко линию фронта между собой и противником.

"Земщина, — как правильно отмечают историки, — имела значение опальной земли, постигнутой царским гневом”.

Царь уселся в Александровской слободе, во дворце, обведенном валом и рвом. Иван жил тут окруженный своими любимцами, в числе которых Басмановы, Малюта Скуратов и Афанасий Вяземский занимали первое место. Любимцы набирали в Опричину дворян и детей дворянских и вместо утвержденного штата в 1000 человек вскоре наверстали их до 6000, которым раздавались поместья и вотчины, отнимаемые у прежних владельцев. У последних отнимали не только дома и все движимое имущество, случалось, что их в зимнее время высылали пешком в пустые земли. Многие погибали в дороге. Таких несчастных было более 12000 семейств. Масштабы, конечно, были еще не те, что впоследствии, но методика уже закладывалась на века.

"Новые землевладельцы, — продолжает историк, — опираясь на особенную милость царя, дозволяли себе всякие наглости и произвол над крестьянами, и вскоре привели их в такое нищенское положение, что мазалось, как будто неприятель посетил эти земли".

На войне, как на войне. Кроме обширных прав, у вновь созданного карательного органа были, разумеется, и обязанности, главным образом для большего сознания своего привилегированного положения и элитарности.

"Опричники давали царю особую присягу, которою обязывались не только доносить обо всем, что они услышат дурного о царе, но не иметь никакого дружеского сообщения, не есть и не пить с земскими людьми (то есть с населением страны). Суды получили указания все дела решать в пользу опричников, и те с восторгом воспользовались этим обстоятельством для личного обогащения, поскольку о судьбе страны думали очень мало. Пошли поборы и конфискация. Многие теряли свои дома, земли и бывали обобраны до ниточки, а иные отдавали жен и детей в кабалу и сами шли в холопы”.

"Учреждение Опричины было таким чудовищным актом деморализации русского народа, — отмечает современник, — что даже если бы Сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и тот не мог бы выдумать ничего удачнее".

Впрочем, как уже отмечалось, речь шла не только о народе, ибо война пронизала не только горизонтали, но и вертикали. Шли массовые казни знати, конфискация вотчин, ссылки и, в лучшем случае, насильственные пострижения в монахи.

Глава государства лично возглавил войну против собственного народа, не брезгуя, порой, выполнять работу простого палача. В лучших традициях своих свирепых языческих предков-норманнов.

"Нередко после обеда царь Иван ездил пытать и мучить опальных. В них у него никогда недостатка не было. Их приводили целыми сотнями, и многих из них перед глазами царя замучивали до смерти. То было любимое развлечение царя Ивана: после кровавых сцен он казался особенно веселым".

У многих возникало искушение объявить Иоанна Васильевича шизофреником. Но это вовсе не так. Он просто вел войну со своим злейшим противником, пытаясь как можно сильнее его устрашить и тем самым обеспечить самому себе существование. Зоркие глаза русских летописцев и историков быстро увидели суть государственной политики по отношению к народу и стране.

"Земщина, — отмечают они, — представляла собой как бы чужую покоренную страну, преданную произволу завоевателей".

Оккупированная страна! Лучше не скажешь.

Но существовала еще и церковь, которая, обретя самостоятельность после крушения Византии, забыла старые идеологические установки своих учителей и пыталась как-то пресечь произвол властей по отношению к народу.

Митрополит Московский Филипп, демонстрируя огромное мужество, как-то осмелился сказать царю: "Оставь Опричину! Иначе мне быть в митрополитах невозможно. Твое дело не богоугодное и не будет тебе нашего благословения!" Не понимал мужественный митрополит, что идет война. Царь попытался ему объяснить: "Владыка святый, мои же меня хотят поглотить". Не согласился Филипп с доводами монарха и как-то осмелился отказать парю в благословении прямо в Успенском соборе. Не понимал благородный Владыка, что уже участвует в войне, демонстрируя небывалое геройство. Схваченный прямо в церкви Басмановым, избитый до потери сознания, глава церкви был брошен в темницу. По приказу царя ему забили йоги в деревянные колодки, а руки в железные кандалы и морили голодом. Единственному родственнику митрополита Ивану Колычеву отрубили голову и бросили се в яму, где томился глава русской православной церкви, номинально — лицо, равное царю.

Приказав Филиппа без лишнего шума удавить в темнице, Иван расправился и со своим двоюродным братом Владимиром Андреевичем, умертвив его вместе с женой. Владимир вполне мог стать знаменем в войне и организовать какую-нибудь заваруху с претензиями на престол. Хотел он этого или нет, никто не выяснял, но лучше было перестраховаться.

"Постоянный ужас, каждоминутиая боязнь за свою жизнь все более и более овладевали царем. Он был убежден, что кругом его множество врагов и измен инков, а отыскать их был не в силах. Он готов был то истребить повально чуть ли не весь русский народ, то бежать от него в чужие края. Уже своим опричникам он не верил, и близок был их конец".

Это тоже была методика — верхушка карательного аппарата долго жить не должна, ибо на нее нужно и должно списывать весь террор. Вместе с тем, на всякий случай, как бы поучал мудрый Иоанн будущих правителей России, надо быть всегда готовым сбежать за границу, ибо никто не знает, чего можно ожидать от местного населения.

Сам Иван склонялся сбежать в Англию. Он откровенно писал английской королеве Елизавете, что изменники составляют против него заговоры, соумышляют с враждебными ему соседями, хотят истребить его со всем родом. (Своего сына Ивана — свирепого опричника — Иоанн на всякий случай убил сам, ибо имел донос о его растущей популярности. В России очень опасно, когда рейтинг сына превосходит рейтинг отца.)

Иван просил английскую королеву дать ему убежище в Англии. Но в то же время, готовясь в любую минуту удрать из России, поскольку ждал от своего народа ответного удара, царь задумал и осуществил широкомасштабную акцию по приведению народа в трепет, ибо только так могло существовать это государство.

В декабре 1569 года пошел Иоанн походом по собственной стране. "Он шел, как на войну, — отмечает несколько наивный историк XIX века, — то была не только странная, но и сумасбродная война с прошлыми веками, дикая месть живым за давно умерших". Историк почему- то считал, что война была, но кончилась, но Иоанн-то хорошо знал, что она не кончится никогда.

Город Клин должен был первым испытать царский гнев.

"Опричники по царскому приказу ворвались в город, били и убивали кого попало. Испуганные жители, ни в чем неповинные, не понимающие, что это все значит, разбегались куда ни попало (до Тихого океана). Затем царь пошел на Тверь. На пути все разоряли и убивали всякого встречного. Подступивши к Твери, царь приказал окружить город со всех сторон. Иван стоял под Тверью пять дней. Сначала ограбили всех духовных, начиная с епископа. Простые жители думали, что тем дело и кончится, но через два дня, по царскому приказу, опричники бросились в город, бегали по домам, убивали людей, ломали всякую домашнюю утварь, били окна, рубили ворота и двери, забирали всякие домашние запасы и купеческие товары: воск, леи, кожи, — свозили в кучи я сжигали, а потом удалились. Жители опять начали думать, что этим дело кончится, что, истребивши их достояние, им, по крайней мере, оставят жизнь, как вдруг опричники опять врываются в город и начинают бить кого ни попало: мужчин, женщин, младенцев, иных жгут огнем, других рвут клещами, тащат и бросают тела убитых в Волгу".

Пленных поляков и немцев, содержащихся в местной тюрьме, доставляет на берег реки и в присутствии царя, рассекают секирами на частя, бросая останки под лед.

Из Твери направился царь в Торжок, и там повторилось то же, что делалось в Твери. В хронике записано, что православных в Торжке было убито 1490 человек. В местной крепости также содержались пленные немцы и татары. "Иван явился; прежде к немцам, приказал убивать их перед своими глазами и спокойно наслаждался их муками".

Безоружные татары пытались оказать сопротивление. Им удалось тяжело ранить Малюту Скуратова, убить двух опричников и чуть не достать самого царя. Все они были перебиты.

Из Торжка Иван шел на Вышний Волочек, Валдай, Яжелбицы. По обе стороны от дороги опричники разбегались по деревням, убивали людей и разоряли их достояние.

Еще до прибытия самого Ивана к Новгороду подошел его передовой полк, окружив город со всех сторон.

"Потом нахватали духовных из новгородских и окрестных монастырей и церквей, заковали в железа и в Городище поставили на правеж; всякий день били их на правеже, требуя по 20 новгородских рублей с каждого. Также были созваны знатнейшие жители и торговцы, а также и приказные. Их заковали в кандалы, а дома их и имущество опечатали. 6 января 1570 года, в пятницу, приехал государь с остальным войском. На другой день было дано повеление перебить дубинками до смерти всех игуменов и монахов, которые стояли па правеже… Затем Иван приказал привести к себе тех новгородцев, которые до его прибытия были взяты под стражу. Это были владычные бояре, новгородские дети боярские, выборные городские и приказные люди и знатнейшие торговцы. С ними вместе привезли их жен и детей. Иван приказал раздеть их и терзать "неисповедимыми", как говорит современник, муками, поджигать их каким-то изобретенным лично им составом, который у него назывался "поджар" (Иоанн — одни из выдающихся ученых и писателей свое го времени — изобрел состав, названный "некою составной мудростью огненной").

Потом царь велел измученных и опаленных привязывать сзади к саням, шибко везти за собой в Новгород, волоча по замерзшей земле и метать с моста в Волхов. За ними везли их жен и детей. Женщинам связывали назад руки с ногами, привязывали к ним младенцев и в таком виде бросали в Волхов. По реке ездили царские слуги с баграми и топорами, добивая тех, кто всплывал.

"Пять недель продолжалась неукротимая ярость царева, — говорит очевидец событий. — Начались поездки по монастырям и окрестным селам, где на глазах царя истребляли огнем хлеб в скирдах и в зерне, рубили топорами и секирами лошадей, коров и всякий скот. В Антониевом монастыре царь, отслушав обедню, приказал убить настоятеля и всех иноков, а монастырь сжечь. Вернувшись в Новгород, Иоанн отдал приказ истреблять купеческие товары, разметывать лавки, ломать дворы и хоромы, крушить дома, уничтожать домашние запасы и все достояние жителей. В то же самое время царские люди ездили отрядами по крепостям Новгорода, по селам, деревням и боярским усадьбам, разоряя жилища, истребляя запасы, убивая скот и домашнюю птицу…"

Что самое интересное — все это делалось на собственной территории!

Убитыми новгородцами — а по некоторым оценкам их число достигало 60 тысяч человек — был запружен Волхов. Истребление хлебных запасов и домашнего скота привело к страшному голоду и болезням не только в городе, но и во всем регионе. Люди поедали друг друга и вырывали мертвых из могил. Все лето 1570 года свозили трупы убитых для захоронения в братских могилах.

"Навеки ставлю я державу русскую!" — говаривал Иван Васильевич и был совершенно прав.

Разве не по его методике слово в слово действовали черев 350 лет Ленин и Сталин? Но не будем забегать вперед.

Пройдясь огнем и мечом по провинции, Иван IV вернулся в Москву. Порядок в столице порядок в государстве, а корни всех измен кроются, естественно, в центре. Кроме того, наступила пора сменить верхушку "госбезопасности", обвинив ее, как и положено, в измене и в сокрытии конфискованных сокровищ и денег.

В Москве арестовывают князя Вяземского, убивают всех его родных, а самого подвергают пытки с требованием сдать сокровища. Несчастного кладут спиной на уголья, и сам царь посохом подгребает раскаленные угли к голым бокам своего соратника. Вяземский отдал все, что награбил, дав показания на многих других. И умер на пытке.

Далее под стражу берутся отец и сын Басмановы (посчастливилось Малюте Скуратову умереть от раны!), думный дьяк Висковатый, государственный казначей Фунников и прочие государственные чиновники числом до трехсот. Массовые казни Иван Васильевич "любил зело". Они проводились в Москве каждое воскресенье как своего рода фестивали, где палачи имели возможность продемонстрировать свое высокое искусство.

Помимо всего прочего, эти мероприятия преследовали цель идейного воспитания народа, а потому были не только бесплатными, но и обязательными для посещения жителями, которые часто на них просто сгонялись.

В разработке процедур этих массовых мероприятий с большим удовольствием принимал участие и сам царь, ибо был человеком с повышенным чувством всего прекрасного. Он же был писателем, поэтом, Священное писание знал наизусть и, можно с уверенностью сказать, являлся и первым русским композитором. Поэтому он строго следил, чтобы казни были разнообразными, экзотическими и мучительными, как для самого казнимого, так и для созерцающего-воспитуемого.

25 июля на Красной площади были поставлены виселицы, столбы, обложенные смоленым хворостом, и плахи. Стоял частокол колов с железными наконечниками (Этот элегантный вид казни был позаимствован у турок. Богатейший арсенал Западной Европы придет в Россию позднее. Россия всегда впитывала все лучшее из окружающего мира). Новинкой была огромная сковорода, на которой пузырилось кипящее масло, острые железные когти, прозванные кошками, клещи, пилы, иглы, веревки, специально предназначенные для перетирания тела, котлы с кипящей водой и еще какие-то приспособления личного царева изобретения.

Привели осужденных в ужасающих следах пыток, еле держащихся на ногах.

Царь сделал широкий жест, временно освободив примерно половину из трехсот человек. Освобожденные вскоре были арестованы и казнены через воскресенье. С остальными поступили согласно расписанной во всех подробностях процедуре. Несколько десятков посадили на кол, где они умирали в страшных муках часов по двенадцать-пятнадцать. На их глазах, при всем честном народе, насиловали, а затем убивали их жен и дочерей. Около пятидесяти человек бросили на раскаленные сковороды. Опричники с копьями не давали никому выскочить со сковороды, наблюдая смертельную пляску в кипящем масле. Иоанн хохотал до слез.

Висковатого повесили за ноги и стали медленно пилить вдоль тела. Фунникова поочередно обливали холодной водой и кипятком, потом сняли с него кожу, как с угря. К каждому был индивидуальный подход.

Федору Басманову, например, было оказано высокое доверие лично отрубить голову своему отцу Алексею Басманову, что сын выполнил с большой охотой, после чего был посажен на кол. Иван Васильевич сокрушенно покачивал головой: убить родного отца! За такое только на кол, ибо отдавать преступные приказы — это одно, а выполнять их — это совсем другое.

Тела казненных лежали несколько дней, терзаемые собаками. Жены казненных, подвергнувшись предварительному изнасилованию и поруганию, были утоплены на следующий день. Впрочем, и тут был индивидуальный подход. Например, жена Фунникова — молодая и красивая женщина, приходившаяся сестрой казненному князю Вяземскому, была посажена верхом на натянутую между столбов веревку и протащена промежностью по этой веревке взад и вперед несколько раз, а затем брошена умирать.

Итак, мы увидели, как царь Иоанн IV Васильевич, захватив инициативу в войне, вел ее с большим успехом. Война бушевала, как и положено, по вертикали и по горизонтали.

По вертикали она пожрала пять жен царя, двух его сыновей и (фактически всех государственных и общественных деятелей из ближайшего окружения Иоанна Васильевича, спровадив и его самого в могилу в возрасте 54- х лет.

По горизонтали своими жизнями платили сотни тысяч людей. Страну потрясали неурожаи, эпидемии, повсюду царили нищета и уныние. Люди гибли от голода и мороза. Пустели города, зарастали чертополохом поля, ветер свистел над пустыми селами. Казалось бы, страна мертва. А вовсе нет. Она жила, строила храмы, отливала чудовищные пушки и огромные колокола и, что самое интересное, вела беспрерывные внешние войны. Это интересно, но совсем не удивительно. Внешняя война входила в методику, являлась одним из лучших средств понижения напряжения в войне внутренней и истребления своего ненавистного населения руками противника. Еще тогда военные специалисты обратили внимание, что в войнах Россия не столько преследовала какие-то конкретные политические пли территориальные цели, сколько истребляет собственный народ. А народ, плохо организованный и не имеющий даже потенциальных вождей, поскольку такие истреблялись в первую очередь, разбегался куда глаза глядят. А поскольку уже и тогда западная граница очень строго охранялась да еще была преграждена многокилометровыми засеками, то бежали в основном на юг и на восток. А власть Московская медленно шла за ними, дойдя постепенно до Тихого океана, перемахнула через него на Аляску и Командоры, расширяя территорию, которая автоматически превращалась в театр военных действий. Отношение к собственной армии также было хрестоматийно: 2300 военнопленных, отпущенных Баторием, были казнены до единого человека. Истреблялись и взятые в плен ливонцы и поляки. Их топили в реках, травили медведями, забивали палками и вешали. Но страна жила!

Характерно, что в царствование Ивана Грозного в стране не отмечено ни одного организованного выступления против властей, прочно захвативших инициативу в войне. Территория державы утроилась за счет завоевания Казанского ханства и Сибири. Великий государь, как любил называть Иоанна IV товарищ Сталин, великолепно продемонстрировал всем своим преемникам метод, с помощью которого в такой стране, как Россия, можно поддерживать государственный порядок.

Но далеко не каждому этот метод был по плечу. Знать метод и уметь его выполнять — вещи очень разные.

Завершалось шестое столетие существования Русского государства. Шесть столетий непрерывных войн. Во что же уже тогда был превращен человек, которого назвали русским?

Власть и богатство находились в руках немногочисленной элиты. Народ жил в ужасающей нищете. Ремесла и торговля в течение этого времени сделали несколько попыток заявить о себе, но подавлялись методами, о которых мы писали выше. Даже городское население, как бы числясь "свободным", представляло из себя жалкое зрелище. "Иначе и быть не могло, — отмечает историк, — при больших налогах и обременительных повинностях, вынуждаемых продолжительными войнами, при свирепствах власти и произволе царских слуг. Вообще в Московском государстве устроено все было так, что богатела только царская казна, да еще те, кто так или иначе был при казне и пользовался ею. Неудивительно, что иноземцы удивлялись изобилию царских сокровищ, и в то же время замечали крайнюю нищету народа. Столица царства наружным видом соответствовала такому порядку вещей. Иноземца, въезжавшего в нее, поражала противоположность, с одной стороны, позолоченных верхов кремлевских церквей и царских теремов, с другой — кучи курных изб посадских людишек и жалкий грязный вид их хозяев. Русский человек, если имел достаток, то старался казаться беднее, чем был, боялся пускать свои денежки в оборот, чтобы, разбогатев, не сделаться предметом доноса и не подвергнуться царской опале, за которую следовало отобрание всего его достояния "на государя” и нищета его семьи. Поэтому он прятал деньги где-нибудь в монастыре или закапывал в землю, держал под замком в сундуках вышитые золотом кафтаны и охабни, собольи шубы и серебряные чарки, а сам ходил в грязной потертой однорядке и ел кое-что из деревянной посуды. Неуверенность в безопасности, постоянная боязнь тайных врагов, страх грозы, каждую минуту готовой ударить на него сверху, подавляли в нем стремление к улучшению своей жизни, к изящной обстановке, к правильному труду, к умственной работе. Русский человек жил как попало; подвергаясь всегда опасности быть ограбленным, обманутым, предательски погубленным, он и сам… также обманывал, грабил, где мог поживлялся за счет ближнего ради средств к своему, всегда непрочному, существованию. От этого русский человек отличался в домашней жизни неопрятностью, в труде — ленью, в отношениях с людьми — лживостью, коварством и бессердечностью.

Народной памятью жители оккупированной страны мечтали о старой жизни, подробности которой за шесть веков сохранялись только в песнях и плачах, за публичное исполнение которых полагалась смертная казнь.

Легенды, плачи и былины трансформировались в мечту о своем, народном царе. Народ не сдался и не смирился. Он ждал своего часа, чтобы перейти в контрнаступление и перехватить инициативу в навязанной ему войне.

Сменивший Иоанна на престоле его сын Феодор не был способен применять методы, доведенные до совершенства его покойным родителем. Вступив на царство, он отворил темницы, помиловал всех осужденных и даже заикнулся о том, что нельзя ли как-то облегчить участь доведенного до животного состояния народа. И, естественно, сразу же прослыл слабоумным и неспособным к управлению. Смута началась мгновенно, поскольку из-за доброго слабовольного царя правительство чуть было не упустило инициативу в войне. Мгновенно создалась партия, требующая замены Федора его сводным братом Дмитрием — сыном Ивана Грозного от седьмой жены — Марии Нагой. Положение спас Борис Годунов, прошедший великолепную школу во времена Ивана Грозного и не привыкший миндальничать в подобных ситуациях. Тем более что женой царя Федора была его родная сестра Ирина, а его собственная жена дочерью Малюты Скуратова. Уже тогда высшие представители государственной элиты, включая членов царской семьи, не считали зазорным родниться с верхушкой государственной безопасности.

Годунов действовал стремительно. Уже на следующий день после смерти Ивана Грозного все Нагие — родственники царевича Дмитрия по матери — были арестованы. Были арестованы и многие другие, которых "жаловал" покойный царь.

"Дома их разорили, поместья и вотчины раздали в раздачу", то есть конфисковали. Москва волновалась, инстинктом чувствуя, что новое правительство при всей своей свирепости все-таки не сможет действовать методами Ивана Грозного.

В столицу срочно были введены войска. На ключевых площадях были установлены пушки, жерла которых мрачно смотрели на узкие улочки Белокаменной, готовые разорвать картечью любую толпу.

Царевича Дмитрия с матерью от греха подальше выслали в Углич. Сторонник Дмитрия честолюбивый авантюрист Богдан Бельский забаррикадировался в Кремле, рассылая листовки об узурпации власти. Его немедленно обвинили в убийстве Ивана Грозного, в намерении убить царя Федора и в желании самому забраться на Московский престол. К Кремлю подтягивалась артиллерия правительственных сил. Стихийно возникшая армия из скитавшихся по лесам беглых и обездоленных прошлого царствования, которых историки, возможно, и с полным основанием именуют "чернью", двинулась на Москву, на ходу организовываясь в полувоенные формирования. К ней на соединение двинулось рязанское ополчение во главе с представителями выродившейся местной аристократии в лице Ляпуновых и Кикиных.

Стихийная армия якобы для зашиты "законного" правительства ворвалась в столицу, переманив на свою сторону и часть армейских подразделений (ратных людей).

"Пришли, — как свидетельствует летописец, — с великою силою и оружием и едва успели затворить от них Кремль".

В городе начались грабежи и пожары. Правительство, выигрывая время переговорами, подтянуло к столице войска, беспощадно растерзав "чернь" картечью. Ляпуновых и Кикиных схватили и тайно умертвили в темницах. Перепуганный Федор, видя как штурвал государственного управления вырывается из его неумелых рук, вручил всю полноту власти в руки своего шурина Бориса Годунова, снабдив его, если говорить современным языком, чрезвычайными полномочиями.

Эго вызвало недовольство среди высшей аристократии, было притихшей во времена классических методов государственного управления в период прошлого царствования.

Оппозиция, руководимая Романовыми (родственниками царя по его первой жене Анастасии) и Шуйскими, будоражила народ, всегда готовый по любому поводу разжечь в стране пожар междоусобицы. Демонстрируя навыки, приобретенные в службе безопасности Ивана Грозного, Борис Годунов смело принял вызов. С помощью схваченных слуг князей Шуйских были сфабрикованы обвинения в государственной измене против осмелевших бояр. Начались массовые аресты. Первым схватили князя Ивана Петровича Шуйского, когда тот ехал в свою суздальскую вотчину. Затем были схвачены князья Татевы, Урусовы, Колычевы и Бакасовы. Всех брали с семьями, с челядью, разоружая их личные военизированные группировки, набранные после смерти Ивана Грозного.

"Людей их пытали разными пытками и много крови пролили", — отмечает летописец.

По окончанию следствия видного военачальника Ивана Петровича Шуйского сослали в Б ел озеро и там удавили. Князя Андрея Ивановича Шуйского сослали в Каргополь и там также удавили. Других арестованных князей также разослали подальше от Нижнего Новгорода до Астрахани и там ликвидировали без лишнего шума. В этом была ошибка. Народ привык к массовым театрализованным казням времен прошлого царствования и подобные тайные убийства, выдаваемые вдобавок за самоубийства, свидетельствовали о слабости новых властей. Более того, назначенных к ликвидации официально высылали в собственные имения, там снова арестовывали, отправляли в тюрьмы отдаленных городов и только там убивали. Подобная нерешительность правительства, осмелившегося публично рубить головы только разной замешанной в интригу мелкоте, вроде Федора Нагая "со товарищи", не осталась не замеченной.

Народ воспрял, чувствуя пока не столько собственную силу, сколько ослабление противника. По Москве стали ходить подметные письма, которые, говоря современным языком, разоблачали произвол коррумпированность властей. Народ, подстрекаемый неугомонной аристократической оппозицией, снова пытался организоваться во внушительную военную силу с целью уничтожения какой-либо власти. Власть, по обыкновению, ответила свирепым террором, давая понять, что она не так слаба, как многие хотели бы думать.

"Лилась кровь на пытках, на плахе, лилась кровь в усобице боярской", — хладнокровно отмечает хроникер обычное положение вещей в стране.

В разгар новой волны правительственного террора, кто-то зарезал в Угличе царевича Дмитрия. Надо сказать, что если добрый и болезненный царь Федор очень мало походил на своего кровожадного родителя, то Дмитрий, хотя и был еще отрок, показывал все признаки будущего сильного, а значит, — и свирепого правителя. Видимо, подстрекаемый своей родней со стороны матери младенец ежедневно громогласно объявлял, кого и как он намерен ликвидировать, когда взойдет на престол. Открывал список Борис Годунов, которого царевич намеревался посадить на кол. И в гибели царевича был, естественно, обвинен Борне Годунов.

Официальная следственная комиссия, назначенная правительством, как и водится, ни к каким конкретным выводам не пришла, но народная молва и аристократическая оппозиция, начав мощную психологическую войну против властей, открыто обвиняла именно эти власти в лице Бориса Годунова в ликвидации будущего опасного царя. А то, что Дмитрий станет царем, никто не сомневался. Тающий на глазах бездетный Федор Иоанович уже был не жилец на свете. Он угасал, видя во что вылились его благие намерения править с помощью добра и общественного мира.

Вскоре после смерти царевича вспыхнул в Москве пожар, обративший в пепел большую часть столицы. Следствие установило, что это дело трех уголовных преступников: князя Щепина, Лебедева и Байкова, которые хотели под прикрытием пожара ограбить царскую казну. Несмотря на это, оппозиция обвинила в поджоге самого Годунова, хотевшего якобы таким способом отвлечь внимание от убийства царевича. Распускавших подобные слухи десятками хватали, создавая непрерывный следственно-пыточный конвейер, ежедневно выплескивавший жертвы на эшафоты и виселицы. Террор принимал такие размеры, что вынужден был вмешаться митрополит Дионисий.

"Видя многое убийство и кровопролитие неповинное, — писал летописец, — он вместе с крутицким архиепископом Варлаамом начал говорить царю о многих неправдах Годунова". Видимо, печальный пример митрополита Филиппа не отучил церковь вмешиваться в дела властей, и она, нуждаясь в новом примере, его получила.

Дионисий и Варлаам были "освобождены от сана”, а в митрополиты возведен ростовский архиепископ Иов, полностью преданный Годунову.

Брожение и напряженность в стране, по обычаю, хотели ослабить внешней войной, начав сосредотачивать войска против Швеции. Но в это время под Москвой внезапно объявился крымский хан Казы-Гирей "с огромною силою”.

Русские и татары сошлись у села Коломенского. Хана удалось с помощью силы и хитрости отбросить от Москвы и разбить под Тулой. Но вместо ожидаемого сплочения народа вокруг Годунова, приписавшего всю честь победы себе, тут же был и в России, и на Украине запушен слух, что хан так быстро и неожиданно появился под Москвой по сговору с Годуновым, желающим таким образом отвлечь общественное мнение от убийства царевича.

"Ходил этот слух между простыми людьми, — отмечает историк. — Алексинский, сын боярский, донес на своего крестьянина. Крестьянина ваяли и пытали в Москве. Он оговорил многое множество людей. Послали сыскивать по городам, много людей перехватали и пытали, кровь неповинную проливали, много людей с пыток померло, иных казнили и языки вырвали, иных по темницам поморили и много мест от этого запустело…”

Народ в ужасе продолжал разбегаться на юг и в Сибирь. Государство тяжелыми шагами шло за ними. "Пустели целые посады и волости, — пишет историк. — Один англичанин, проехавший от Вологды до Ярославля, видел по дороге до пятидесяти деревень, оставленных жителями… предстояла опасность, что середина государства лишится большей части населения”.

Ответом правительства было ужесточение крепостного права. Народ, не желавший работать на власть, которую он из века в век считал оккупационной, был насильственно прикреплен к земле и своим каторжным трудом кормил "служилое сословие”, то есть армию и госбезопасность, которая этот народ и уничтожала. Но стоило надзору ослабнуть, как народ немедленно разбегался, бродя по лесам, организовываясь в отряды и шайки, запуская свой собственный террор на больших дорогах и совершая уже налеты даже на уездные города.

Война разгоралась. Карательные экспедиции рыскали по стране, ловя беглых, частично их уничтожая, а частично возвращая помещикам.

"Лаская служилое сословие, — отмечает историк, — Борис в 1597 году подтвердил закон о прикреплении крестьян к земле, установил, чтобы все, убежавшие из поместий и вотчин в течение предшествующих пяти лет, были отыскиваемы и возвращаемы к повиновению помещикам и вотчинникам; сверх того, он узаконил, чтобы все те, кто прослужил или прослужит у господ не менее полугола, делались через то самое их вечными холопами".

Идеологической новинкой Годунова было введение патриаршества, что придавало русской православной церкви статус полной самостоятельности. В патриархи был возведен, разумеется, митрополит Иов — верный человек правителя. В разгар этих событий скончался царь Федор.

Используя свое родство с овдовевшей царицей Ириной, опираясь на "аппарат" государственной безопасности времен Ивана Грозного, к которому принадлежал он сам, Годунов овладел московским престолам, объявив царем самого себя. Этому, конечно, способствовало то, что русский трон оказался вакантным. В разбушевавшейся войне погибли все сыновья Ивана Грозного (одного, как вы помните, убил сам Иоанн посохом по голове, второго — откровенно зарезала в Угличе, третий — официально умер своей смертью, хотя существует версия, что Федор был отравлен Годуновым). Род Рюриковичей, который в течение 600 лет пытался завоевать эту неведомую страну, прервался, фактически погиб в неутихающей войне, уступив московский трон любому, кто рискнет на него вскарабкаться, оставив ему в наследство разгорающуюся, как лесной пожар, войну.

Годунов рискнул. Но всем очень быстро стало ясно, что это не царь, а "аппаратчик" времен Ивана Грозного со всеми недостаткам воспитанного тираном выскочки.

"Годунов, — отмечает проницательный историк. — который, будучи боярином, казался достойным царствовать, явился на престоле боярином и боярином времен Грозного, неуверенным в самом себе, подозрительным, пугливым, неспособным к действиям прямым, открытым, привыкшим к мелкой игре в крамолы и доносы, не умевшим владеть собой, ненаходчивым в случаях важных, решительных".

Благие намерения, объявленные Годуновым при восхождении на престол, вряд ли были внятно услышаны народом, но отчетливо показали, что новый царь слаб, а следовательно — обречен. Эту напряженность в отношениях с поданными Борис отлично чувствовал, понимая, что народ только ждет случая, чтобы разделаться с ним, поскольку ему не по силам точно следовать методике, оставленной Иванам Грозным.

Борис не был болен страшной недоверчивостью, подозревая всех, боязливо прислушивался к каждому слову, к каждому движению, но и общество не оставалось у него в долгу: каждый шаг его был заподозрен, ни в чем ему не верили. Он, по уверению современников, убил царевича Дмитрия, отравил царскую дочь, самого царя, сестру свою царицу Ирину, жениха своей дочери, сжег Москву, навел на нее хана! Царь и народ играли друг с другом в страшную игру, продолжающуюся веками между вспышками массового террора и взаимной резни.

"Во всех сословиях воцарились раздоры и несогласия, — отмечает историк. — Никто не доверял своему ближнему".

Неописуемая нищета народа резко контрастировала с роскошью элиты. "Цены товаров возвысились неимоверно… в городах царило пьянство великое, блуд и лихвы, творились неправды и всякие злые дела". Процветало и культивировалось доносительство. Слугам прямо было указано доносить на своих господ. Одного из доносчиков (слугу князя Шестунова) публично славили на площади перед челобитным приказом, объявив, что царь жалует его поместьем и возводит в дети боярские.

"Это поощрение, — констатирует летописец, — произвело действие страшное: боярские люди стали умышлять всякий над своим боярином. Сговорившись между собой человек по пяти и по шести, один шел доводить, а других поставлял в свидетели. Тех же людей боярских, которые не хотели душ своих погубить и господ своих не хотели видеть в крови, пагубе и разорении, тех мучили пытками и огнем жгли, языки им резали и по тюрьмам сажали. А доносчиков царь Борис жаловал много поместьями и деньгами. И от таких доносов была в царстве большая Смута: доносили друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, жены доносили на мужей, дети — на отцов, от такого ужаса мужья от жен таились, и в этих окаянных доносах много крови пролилось невинной, многие от пыток померли, других казнили, иных по тюрьмам разослали и со всеми домами разорили…" Люди происхождения знаменитого, потомки Рюрика, доносили друг на друга, мужчины доносили царю, женщины — царице (дочери Малюты Скуратова). Даже будущий герой Смутного времени князь Дмитрий Пожарский вместе со своей матерью писал тогда доносы на князя Бориса Лыкова в надежде завладеть его имуществом.

Хочется подчеркнуть, что царствование Бориса Годунова вошло в историю как наиболее умеренное, чтобы не сказать, либеральное.

Культ доносительства в стране, где все ненавидели друг друга, интригуя и маневрируя в надежде на возможность нанесения смертельного удара куда угодно: безразлично вверх или вниз, продолжал держать страну в политическом и нравственном параличе. Ни у кого не было какой-либо более менее прочной социальной основы. Царь ненавидел своих бояр, делая робкие попытки через их головы аппелировать непосредственно к народу. Народ, ненавидя бояр и царя как их высшего представителя, только ждал случая, чтобы уничтожить все институты государственной власти и само государство, вернувшись к полной свободе и хаосу.

Бояре, одинаково люто ненавидя царя и народ, притихши во время большого террора Ивана Грозного, начали входить во вкус постоянных заговоров с целью свергнуть царя и еще более прижать народ тяжеловесной дланью неограниченной власти и произвола. Борис Годунов начал понимать, что державой, на трон которой он столь легкомысленно взобрался, можно управлять только с помощью беспощадного террора. Через систему политического сыска, возглавляемого его родственником Семеном Годуновым, царь отдал приказ о массовых арестах видных боярских семей.

Первыми были схвачены Романовы, представляющие большую потенциальную опасность, затем Черкасские, Сицкие, Репнины, Шереметевы и многие другие. Самих бояр и их челядь подвергли жесточайшим пыткам по обвинению в чародействе и колдовстве. У них то ли были найдены, то ли подброшены травы, которыми они хотели якобы "испортить" царя. Одно из самых страшных обвинений того времени. Из всех братьев Романовых выжили только Филарет и Иван. Остальных ликвидировали разными способами. Но не дотянуться было Годунову до Грозного. Покойный царь уничтожил бы их всех вместе с женами и детьми, а Годунов ограничился ссылками большинства по дальним монастырям с насильственным пострижением, ибо в душе был либералом западного пошиба. То есть слабаком. Это прекрасно видели и дома, и за границей, откуда внимательно наблюдали за развитием событий в послеивановской России. Московское царство продолжали сотрясать катаклизмы.

В 1601-м году разразился катастрофический неурожай, следствием которого стал страшный голод. "Мерли люди, как никогда от морового поветрия не мерли, — пишет историк. — Видали людей, которые, валяясь по улицам, щипали траву, подобно скоту. У мертвых находили во рту вместе с навозом человеческий кал. Отцы и матери ели детей, дети — родителей, хозяева гостей, мясо человеческое продавалось на рынках за говяжье".

Цены на хлеб подскочили во много раз, и, когда в безвыходном положении правительство приказало открыть царские хранилища хлеба, чтобы спасти народ от поголовного истребления, государственные запасы хлеба разворовывались коррумпированными чиновниками и перепродавались на черный рынок. Но весть о раздаче "царева хлеба" распространилась по стране, и сотни тысяч умирающих с голода бросились в столицу, надеясь спастись там от неминуемой смерти. Добравшиеся до столицы не получили ничего и умирали прямо на улицах. Хоронить их было некому.

Началась эпидемия: холера и моровое поветрие. Преступность в стране и столице достигла небывалого размаха и ожесточения. Чтобы спастись от голодной смерти, люди сходились в шайки и отряды, добывая себе хлеб силой оружия. Многие слуги и холопы были изгнаны хозяевами, поскольку те не хотели их кормить. Эти люди "шли к границам в Северную Украину, которая и без того уже была наполнена людьми, ждавшими только случая, чтобы начать войну с обществом и государством".

Голод ускорил организацию оппозиционной армии, желавшей уничтожить государство. Одна из таких армий оперировала на дорогах под самой Москвой, фактически блокируя столицу, грабя и убивая на всех дорогах. Руководил этой разбойной армией некто Хлопко Косолап. Против Косолапа была брошена правительственная армия во главе с воеводой Иваном Басмановым.

Правительственная армия и армия разбойников сошлись в жестокой сече под самой Москвой. "Разбойники бились, — отмечает летописец, — не щадя голов своих”. Воевода Басманов был убит, но разбойники потерпели поражение. Израненного Косолапа взяли в плен и четвертовали в Москве. Захваченных разбойников десятками вешали вдоль дороги. Голод и эпидемии продолжались.

И как будто всего этого было мало — начались еще и стихийные бедствия. Ужасные бури вырывали с корнем деревья, опрокидывали колокольни. Женщины и домашние животные рожали уродов. По Москве бегали волки и лисицы.

Подобное положение вещей в государстве правительство всеми силами пыталось утаить от иностранцев. Когда в Москву прибыли иностранные послы, смертная казнь была обещана каждому, кто осмелится что-либо рассказать иностранцам о бедствиях Московского государства. И затем еще 400 лет правителя этой несчастной страны буду искренне полагать, что существует возможность утаить от мира страшные язвы, бедствия своего государства, грозя народу неисчислимыми карами за разглашение государственных тайн. Правительство жило, огородившись от народа непроницаемой стеной ненависти, которую очень хорошо символизировала стена Кремлевская. Народ платил правительству тем же. Связь между гражданами и властями осуществляли палачи.

Поэтому, когда в начале 1604-го года пришли в Москву первые слухи о появления в Польше живого и невредимого царевича Дмитрия, которого все считали погибшим в Угличе еще 8 лет назад, царя и правительство обуял ужас, заставив совершать одну глупость за другой. Немедленно была закрыта западная граница. Борис не придумал, разумеется, ничего нового, чтобы нейтрализовать эту угрозу, кроме как обрушить новую волну террора на голову собственного народа.

"Он, — отмечает летописец, — внутри государства умножил шпионов, которые всюду прислушивались: не говорил ли кто о Дмитрии, не ругает ли кто Бориса. Обвиненным резали языки, сажали их на кол, жгли на медленном огне, по одному подозрению высылали в Сибирь, где гноили в подземных тюрьмах. Борис становился недоступным. Просителей отгоняли пинками и толчками от царского крыльца, а начальственные люди, зная, что до царя на них не дойдут жалобы, безнаказанно совершали разные насильства…"

Служба "контрпропаганды" Годунова также сработала довольно грубо, отождествив "воскресшего" Дмитрия с монахом-расстригою Григорием Отрепьевым. Отрепьев, некогда работавший секретарем в патриаршем приказе, был известен половине Москвы и уж никак не мог себя выдать за сына Ивана Грозного. Тем не менее, этой предсмертной "утке" году ново кого режима суждено было пережить века и прочно укорениться в советской историографии.

Как и следовало ожидать, когда неизвестный, назвавшийся Дмитрием, с кучкой своих сторонников-авантюристов и искателей приключений вторгся в пределы Московского царства, царские войска стали без боя переходить на его сторону, открывая Дмитрию путь на Москву.

Мать царевича Дмитрия Мария Нагая, в пострижении Марфа, была срочно доставлена в Москву. Ее лично допрашивал сам Борне в присутствии своей жены. От инокини требовали, чтобы она рассказала, что произошло с ее сыном. Та отказывалась отвечать. Тогда дочь Малюты Скуратова стала жечь старицу свечой. "Мне говорили, — сказала тогда Марфа, — что сына моего тайно увезли без моего ведома, а те, что так говорили, уже умерли". Борис приказал бросить Марфу в темницу и содержать "с большой строгостью", то есть кормить раз в неделю. Бывшая царица, как-никак.

Между тем, войска валом переходили на сторону Дмитрия. На соединение к нему шла народная армия и казаки Украины. Народ бросил царя на произвол судьбы.

13 апреля 1605-го года Борис Годунов внезапно скончался. В Москве царили хаос и переполох. О смерти царя боялись объявлять. Названный Дмитрий уже во главе огромного войска с каждым часом приближался к Москве. Почуявшая свою власть толпа бросилась в Кремль. Караульные стрельцы даже не пытались ее задержать. Федор — сын и наследник Годунова — пытался образумить толпу, сев на престол в Гранавитой палате, поставив рядом с собой мать и сестру. Ворвавшаяся толпа стащила его с престола и стала убивать. Мария Годунова валялась на коленях, моля не убивать ее детей. Годуновых отвезли на позорных телегах и водовозных клячах в их бывший дом и поставили стражу. Схватили, избили и распихали по тюрьмам и темницам всех родственников и сторонников Годунова, ограбили и опустошили их дома, ограбили и избили немецких докторов. "И, — заключает летописец, — перепились до бесчувствия, так что многие тут же лишились жизни".

Через несколько дней специально отобранные убийцы во главе с Михаилом Молчановым явились в дом Годуновых, задушили Марию Годунову, зверски убили Федора, вывернув ему половые органы, надругались над царевной Ксенией, затем арестовали патриарха Иова, который продолжал, по выражению историков, "священодействовать" как ни в чем не бывало. Патриарха на простой телеге отвезли в Старицкий-Богородицкий монастырь. Народу объявили, что вдова и сын царя Бориса покончили с собой, приняв яд. Гроб самого Бориса вывезли из Архангельского собора и зарыли в убогом монастыре. Рядом с ним похоронили жену и сына без всяких обрядов, как самоубийц.

Путь на престол новому царю был открыт.

Даже враждебно относящиеся к Дмитрию русская и советская история не осмеливается утверждать, что Годуновых истребили по его приказу. Скорее всего это была творческая инициатива бояр из окружения Бориса, желавших таким образом выслужиться перед новым царем.

Кто бы ни был этот таинственный человек, назвавшийся царевичем Дмитрием — действительно Дмитрий или лихой авантюрист, ставленник Ватикана и Польши, очевидно одно — России, чей трон ему удалось захватить, он совершенно не знал. И это первое доказательство того, что он не был Гришкой Отрепьевым, прожившим в Москве всю свою жизнь и наверняка не совершившим бы и половины ошибок нового царя. Кстати, Григорий Отрепьев, именем которого пестрели грозные грамоты Бориса Годунова, клеймящие его как самозванца, и послания патриарха, предающие его вечному проклятию, никуда из Москвы не уезжал. Новый царь Дмитрий встретился с Отрепьевым. Они вместе стояли на Красной площади при огромном стечении народа, демонстрируя лживость и глупость прошлого режима. Кроме того, Дмитрий всенародно встретился и со своей матерью. Оба рыдали, обнявшись, друг у друга на груди. Это были еще не сталинские времена, когда по звонку из обкома или МГБ матери могли приказать узнать или не узнать в ком-то своего сына. При всей похожести, тогдашняя система была еще далека от того совершенства, к которому она пришла в будущем. Но повторяю, кем бы ни был этот таинственный человек, он прибыл в Москву, просто изнемогая от того количества благих намерений, которые он с собой принес.

Он не знал о будущей войне, но подсознательно хотел заключить мир, демонстрируя милосердие и простоту. Не тут-то было. Не успел он занять престол, как война вспыхнула с полной силой, поскольку новый царь, сам того не ведая, высказанными благими намерениями, только вдохновил своих противников, которыми автоматически стали все, кроме горстки его близких друзей и сторонников. Почти мгновенно был составлен заговор с целью свержения и убийства нового царя. Благодаря отлично налаженной системе доносов, заговор удалось раскрыть и схватить его организатора Василия Шуйского.

И тут царь Дмитрий совершил свою самую страшную ошибку. Шуйскому, уже положившему голову на плаху под топор палача, было даровано прощение. Так в Московском царстве поступать было смертельно опасно. Народ сразу понял, что новый царь какой-то ненастоящий, если у него не хватило духу казнить своего врага-заговорщика. А Дмитрий продолжает делать одну глупость за другой: он снимает охрану с Кремля, он общается с подданными, публично дает уроки фехтования и вольтижировки, выступает с многочисленными проектами преобразования и просвещения завязшего в непрекращающейся войне и стагнации сермяжного царства.

Даже для лихого французского короля Генриха IV — современника Дмитрия — подобные опыты панибратства с подданными кончились трагически, а уж для царя Московского они просто не могли кончиться ничем другим.

Поэтому не вызывает никакого удивления, что не процарствовав и года, Дмитрий был зверски убит в день своей свадьбы, его труп после публичного поругания сожжен, а пепел выстрелен из пушки. Но если во Франции убийцу короля всенародно разорвали лошадьми, то в Москве убийца царя Дмитрия занял его престол. Им оказался Василий Шуйский, столь легкомысленно помилованный покойным царем.

После воцарения Шуйского события стали обвально выходить из-под контроля. Немедленно был распущен слух, что Дмитрий спасся и с войском идет на Москву. В Москве на следующее утро на домах иностранцев и бояр написали, что царь продает дома этих изменников народу на разграбление.

Начались погромы всех подряд. Восстали многие города, не имея никаких политических программ, а просто не желая принимать авторитет Москвы. Слух о спасении Дмитрия безоговорочно воспринимался почти всеми, поэтому очень быстро появился какой-то лихой авантюрист, объявивший себя спасенным дважды Дмитрием и оставшийся в истории под именем Лжедмитрия II. Личность его также не удалось выяснить, но к нему примкнули даже те, кто отказался в свое время поддержать его покойного предшественника. Более того, новый Дмитрий был публично узнан несостоявшейся женой первого Дмитрия — Мариной Мнишек, вступившей в брачный союз со вторым и даже родившей от него сына, нареченного царевичем Иваном.

Удача первого Дмитрия вдохновила всю Россию. Число самозваных претендентов на престол множилось с ужасающей быстротой. Они выдавали себя за несуществующих детей царя Федора или Ивана Грозного от любой из его семи жен. Каждый собирал армию и шел на Москву, круша и уничтожая все на своем пути. Некоторые претенденты откровенно грабили провинцию, истребляя население и уходили с добычей на юг.

Помимо их собирались стихийные и огромные народные армии, смело вступившие в схватку и с войсками царя, и с отрядами самозванцев. Огромная армия Ивана Болотникова, соединившись с казаками лжецаревича Петра, разгромив войска Василия Шуйского, подступала к Москве.

Лжедмитрий II обосновался в Тушино, рассылая по России грамоты и воззвания. Польская армия, введенная в Россию после убийства первого Дмитрия, разложилась до уровня разбойной шайки. Совместные русско-польские вооруженные банды рыскали по стране, грабя и убивая. В другом направлении рыскали отряды запорожских и донских казаков, истребляя людей, уничтожая скот, насилуя женщин. Пылали города, пустели деревни, народ в ужасе разбегался кто куда. Вооруженные силы, задействованные в этот всеистребляющий апокалипсис, быстро становились мародерами независимо от того, под чьим знаменем они выступали. Все с каким-то воодушевлением и радостью истребляли друг друга. Одна из казачьих банд захватила Новодевичий монастырь, изнасиловав монахинь, среди которых было несколько бывших цариц и царевен.

Василий Шуйский был почти мгновенно свергнут с престола, насильно пострижен и выдан полякам, в плену у которых скончался. Убит был своими сообщниками и Лжедмитрий II. Схвачен и утоплен в полынье Иван Болотников. Отравлен Скопин-Шуйский, пытавшийся с помощью шведских войск навести порядок. Разорван на куски лжецаревич Петр. Марина Мнишек с грудным сыном бежала из Тушина, попав в руки атамана Заруцкого, неизвестно зачем возмечтавшего от такой добычи. Все трое были схвачены. Заруцкий посажен на кол, Марина зашита в мешок и утоплена в проруби, а ее несчастный ребенок публично повешен у Серпуховских ворот в Москве.

Пылали города и села, сгорела дотла Москва, на этот раз вместе с Кремлем и царскими палатами. Царские сокровищницы, включая коронационные реликвии, были похищены. Даже полы в палатах были разобраны. Царские терема сожжены. Разграблены и осквернены соборы. По России было уничтожено и разграблено храмов п монастырей не менее, чем в большевистские времена..

Несколько лет никто не сеял и не пахал. Открыто процветало людоедство. В складах и амбарах стояли бочки с человеческой солониной. Воронье кружилось над сожженными городами и селами. На площадях загубленных городов выли волки.

Все пограничные области были захвачены соседями, армии которых боялись идти дальше, чтобы не завязнуть в кровавом хаосе.

Свирепствовали эпидемии, завершая опустошение страны.

Совершенно бессмысленная и бесцельная семилетняя истребительно-беспощадная война всех со всеми унесла жизни трех царей, почти поголовно истребила сформировавшуюся за полтора последних века знать и не менее полутора миллионов людей при тогдашней численности царства чуть более трех миллионов человек. Были уничтожены все органы государственного управления, вооруженные силы и экономика страны.

Это была война, которую нельзя назвать ни революцией, ни даже каким-то мятежом, ибо она оказалась совершенно бесплодной по своим последствиям в отличие от всех современных ей (плюс-минус 50 лет) европейских революций и междоусобиц, намного превзойдя их по продолжительности и беспощадности. Фактически уничтожив страну, залив ее кровью и покрыв развалинами, эта война, по меткому замечанию историка, "не внесла в народную жизнь ни одного нового начала, не указала нового пути ее будущему". И не могла этого сделать. Обе стороны просто пришли в полное изнеможение и, переводя дух, ждали нового момента. Обе стороны обогатились великолепным опытом для будущего, пройдя, по мнению историка, великолепную практическую школу "измен, раздоров, политического безумия, лживости, двуличности, воинственного легкомыслия, распущенности и личного эгоизма".

Эта война унесла последние крохи чувства гражданственности и взаимной ответственности властей и народа. Наступало время беспредела.

Первыми пришли в себя власти и, быстро избрав для себя нового царя-отрока, стали в спешном порядке лепить модель полицейско-рабовладельческого государства, на много столетий обогнав в этом отношении все тоталитарные режимы в мире.

Но и для народа это время не прошло даром. Он научился быстро организовываться в мощные вооруженные группировки, держа власти в состояния постоянного военного напряжения и заставляя из года в год и из века в век действовать по методике Ивана Грозного…"

Я захлопнул книгу, поняв, что нужно передохнуть. От всего прочитанного разболелась голова, я поискал таблетку анальгина, не нашел ее и решил, что на сегодня хватит. А ведь прочел я всего страниц 50 из шестисот.

Если я буду читать такими темпами, то мне явно не хватит трех дней, выделенных полковником Климовым. Прежде, чем лечь спать, я снова подошел к окну. На улице было тихо и спокойно. Светились еще некоторые окна домов. Ни диких, все громящих толп, ни пожаров, ни виселиц.

"Страна умерла", — вспомнился мне вывод автора. И с этой мыслью отправился спать.

 

Глава 6. Особое задание

Утром, попив кофе с пирожками в буфете, я вернулся в номер. "Дипломат" с книгой я взял с собой, так как не исключал возможности, что кто-нибудь проникнет ко мне в номер и украдет совсекретный "документ". Где-то в голове постоянно свербила мысль, что ко мне могут нагрянуть с обыском прямо в номер. Продолжать же читать этот, извините за выражение, бред или, мягко говоря, бессистемный набор тенденциозно подобранных исторических фактов, мне совсем не хотелось. Я вообще историю не люблю. Признаюсь, что даже историю КПСС и всякий там научный коммунизм и даже читаемую нам в течение, кажется, одного семестра историю права, я терпеть не мог, лекции пропускал и сдавал эти науки с грехом пополам. А вот фильмы исторические любил. "Александра Невского" смотрел раза три, где Черкасов играет. "Петр" с Симоновым тоже мне очень нравился. Или "Незабываемый 1919-й". И главное, что мне нравилось, что наш добрый и наивный народ всегда стремился сплотиться вокруг князя, царя или вождя, почитая его как отца большого семейства.

Мне доводилось вести уголовные дела граждан, впавших в русский буржуазный национализм, и из их подпольных изданий я запомнил, что именно это качество нашего народа получило название: соборность, которая в настоящее время вылилась в единство партии и народа.

Читать не хотелось, но книгу велел прочесть Климов, и делать было нечего. В конце концов, в ходе следственных дел мне приходилось вникать и в более скучные и нелепые материалы.

Я снова открыл "гроссбух", но читать так внимательно, как я это делал вчера, уже не мог, быстро водя глазами по страницам, фиксируя в памяти наиболее занимательные моменты. Если речь идет о том, чтобы выявить и посадить автора, то мне достаточно и того, что я уже прочел.

Вторая глава книги называлась "Гибель Московской Руси".

Отчаянные попытки режимов Михаила Федоровича и Алексея Михайловича хоть как-то стабилизировать положение в стране. Новые свирепые законы, запрещающие народу упоминать царское имя даже в разговорах по любому случаю и его еще большее закрепощение. Разбойные шайки, продолжающие рыскать по всей стране, грабя и убивая всех вокруг. Дворцовые интриги и таинственные смерти. Военные поражения. Новые самозванцы с претензиями на престол. Обезглавливание, четвертование, колесование, сожжение, закапывание в землю живьем, сажание на кол, подвешивание за ребро, залитие горла металлом, сечение кнутом до смерти, отрубание рук, ног и пальцев, отрезание ушей, вырывание ноздрей, отрезание языков, клеймение — единственные способы общения народа и властей. Взяточничество, воровство, измена, интриги.

Таинственный самозванец Акундинов, летающий по Европе с претензиями на русский трон, выдающий себя за царевича Ивана Дмитриевича — спасенного сына Марины Мнишек, повешенного в трехлетием возрасте. Арест его в Голландии и выдача в Москву за право торговли с Персией через Россию. Жестокие пытки, очная ставка с матерью — публичное четвертование.

Первый систематизированный свод законов — Уложение 1649-го года, предусматривающее в 200-х случаях смертную казнь и в 141-м случае сечение кнутом.

Страшная народная война под руководством Степана Разина. Дергаются на виселицах и кончатся на колах представители администраций захваченных городов. Пирамиды отрубленных голов, не желавших примкнуть к восстанию. Контрмеры правительства — выжигание и истребление целых уездов, замешанных в мятеже. Восстание крестьян Придонского края, а также Тамбовской, Симбирской и Пензенской губерний. Их почти поголовное истребление. Карательная экспедиция князя Долгорукого.

"Вокруг Арзамаса, где Долгорукий разбил свой лагерь, — пишет иностранный наблюдатель, — везде виднелись виселицы, обвешанные трупами. Кроме того, везде плавали, как казалось, в собственной крови тела, лишенные голов, и виднелись посаженные на кол, из которых иные жили уже третий день. Вообще в течение трех месяцев не менее 11-ти тысяч человек были казнены или зверски замучены".

И в завершение всего — раскол государственной церкви, когда патриарх Никон попытался внедрить новый перевод Библии взамен прежнего, сделанного крайне небрежно. Почти половина России не приняла новых церковных книг и ритуалов. Правительство, как и водится, ответило массовым террором. Запылали костры, сжигая сотнями раскольников. Один из вождей раскола — протопоп Аввакум — страстный и бескомпромиссный публицист своего времени, писал: "А по Волге той живущих во градах и в селах и в деревеньках тысяща тысящами положено под меч не хотящих принять печати антихристовы". Раскольники толпами бежали из городов и сел от этого страшного террора, уходили в лесные дебри, в незаселенные места на окраинах, в глухие северные леса Поморья, где находили потомков тех, кто ушел туда еще в IX веке от варягов.

В разбушевавшейся религиозной междоусобице, которой суждено было продолжаться несколько столетий, параллельно или пересекаясь с незатухающей светской войной, погибли недавние светочи церкви. Лишен патриаршества и отправлен в монастырское заключение патриарх Никои, сожжен в срубе протопоп Аввакум, многочисленные священослужнтели уходили в леса, создавая партизанские отряды "истинной веры".

В таких условиях окруженная сонмищем врагов, теряющая инициативу власть лихорадочно пыталась создать эффективный карательный аппарат. Учреждались сыскной и разбойный приказы и, наконец, приказ тайных дел — первый в России настоящий институт политического сыска, ответственный непосредственно перед царем и ведающий законодательно оформленными Уложением 1649 года т. н. "великими государевыми делами", известными более как "Слово и дело государево". Всякое словесное оскорбление величества или неодобрительное слово о действиях государя были подведены под понятие государственного преступления, караемого смертью. Под страхом смертной казни установлена была обязанность доносить о преступлениях подобного рода — "сказывать слово и дело государево". Сказавшего "слово и дело" немедленно вели в застенок к допросу, а затем хватали и пытали того, на кого тот указывал. Когда раздавались эти страшные слова на улицах, площадях или других общественных местах, все немедленно разбегались.

Архивы приказа Тайных дел полны документов, свидетельствующих о желании властей превратить народ не просто в рабов, но в рабов немых, не смеющих даже раскрывать рот без особого разрешения. Драгун Евпошка как-то, выпивая чарку водки, сказал: "Был бы здоров Государь Царь, Великий Князь Алексей Михайлович, да я, Евтюшка, другой". Трудно найти в этих словах служивого какой-либо злой умысел. Скорее тост можно считать вполне лояльным и даже верноподданным. Но на него донесли "слово и дело", и за то, что он в одной фразе осмелился произнести имя царское и свое, то есть как бы прировнять их, солдат был жестоко избит батогами. И таких дел более 90 %. Не ленились из самых дальних уголков страны везти обвиняемых в приказ и жестоко наказывать, скажем, за пересказ сна, где одному мужику приснилось, что он попал в Кремль и пьет с царем. Беспощадно наказанный кнутом несчастный был отправлен в тюрьму с наставлением "никому не рассказывать свои сны".

Но ничего не помогало. Водочные бунты, хлебные бунты, медные бунты (когда царь решил всю "конвертируемую" валюту взять себе, а подданным оставить одну медь), восстания в столице, в Новгороде я Пскове. Казни, карательные экспедиции, виселицы, плахи, костры. Измученный смутами, раздираемый интригами фаворитов (родственниками первой и второй жен), Алексей Михайлович внезапно скончался, не дожив до 47-ми лет, оставив 11 детей, нажитых в двух браках. Получив прозвище "тишайшего", Алексей Михайлович не был по натуре свирепым или даже злым человеком. Напротив, почти все современники отмечают, что он был весел и добродушен. Он вынужден был вести войну, которую не начинал и, разумеется, не в силах был закончить, хотя и пытался придерживаться методики великого Иоанна.

Московское царство раздиралось политическим, экономическим, социальным и идеологическим кризисами. После смерти Алексея Михайловича к этому прибавился и кризис власти, поскольку его старшие сыновья оказались совершенно неспособными к управлению таким государством как Московская Русь. В 1686-м году случилось то, что со страхом правительство ожидало уже давно: началось восстание войск Московского гарнизона.

Формальным поводом к мятежу послужила внезапная смерть царя Федора (по Москве и России ходил упорный слух, что он был отравлен Нарышкиными — родственниками новой царицы) и возведение на престол сразу двух царей-малолеток (от первой и второй жен) Ивана и Петра. Стрелецкое войско, составлявшее элиту тогдашних вооруженных сил, было главной опорой правительства, особенно в царство Алексея Михайловича, когда бунты и восстания обрушивались на кремлевские стены с беспрерывностью океанского прибоя. Однако, непрекращающийся национальный кризис не мог не коснуться и стрельцов, среди которых, кстати сказать, было немало тайных раскольников. В большой степени этому способствовало и отношение командования к рядовым, которое было таким же, как и повсюду в России: полное отсутствие взаимного уважения, глухая неприязнь и полный произвол.

Полковники обкрадывали стрельцов, заставляя работать на себя, вынуждали приобретать за свой счет обмундирование, которое должно было идти "от казны", присваивали себе их жалование. Еще во времена сражений с армией Степана Разина среди стрельцов было брожение и сильно чувствовалось падение дисциплины. Еще при жизни царя Федора стрельцы подали коллективную жалобу на своих командиров, но вместо решения вопроса, челобитников, как и водится, перепороли кнутом. Это "мудрое” действие слепого от страха правительства привело к открытому мятежу. Нескольких полковников убили, традиционно бытовавшим у стрельцов способом: их втаскивали на башни и оттуда сбрасывали на землю. Боясь лишиться своей практически единственно! опоры в стране, правительство пошло на компромисс, откупившись от стрельцов деньгами и не только освободив их от ответственности за убийство полковников, но и прикрыв самосуд арестом многих других командиров.

Всего этого было достаточно, чтобы стрельцы почувствовали себя преторианцами — явление неизбежное в тоталитарной стране, где армия является единственным гарантом лигитимности властей и спокойствия в государстве. Сразу после смерти царя Федора по Москве был распространен слух об убийстве Нарышкиными царя Ивана и о желании Ивана Нарышкина провозгласить царем самого себя. Было ли это результатом спланированного заговора или стихийным взрывом давно накопленной ненависти, трудно сказать, но утром 15-го мая стрельцы в полном вооружении стянулись к Кремлю и без боя ворвались в него, так как охрана Кремля состояла также из стрельцов, которые примкнули к мятежу.

Убив по дороге несколько человек, стрельцы окружили Красное Крыльцо перед Грановитою палатой и громко требовали головы Ивана Нарышкина, якобы виновного в убийстве царя Ивана. Напрасно перепившей с утра толпе вооруженных солдат выносили и показывали живого Ивана, напрасно царица Наталья и ее названый отец боярин Матвеев пытались успокоить солдат, — ревущая толпа продолжала требовать головы Ивана Нарышкина.

Вызванный к стрельцам командующий всеми их соединениями князь Михаил Долгорукий пытался призвать своих подчиненных к повиновению, не найдя ничего лучшего в создавшейся обстановке, как пообещать их всех поголовно перевешать. Другого языка с подчиненными он просто не знал. Командующего схватили и сбросили с крыльца на поднятые копья, а затем рассекли на части секирами.

Следующим схватили боярина Матвеева, оторвав его от плачущей царицы Натальи, державшей на руках малолетнего Ивана. Матвеева подняли на копье и рассекли на части.

Убийства происходили и в городе, перерастая в грабежи. "Всякая деятельность правительства прекратилась, — отмечает историк. — Не было никого, кто мог бы или захотел принять какие-либо меры против мятежников. Жизнь всех сановников оказалась в страшной опасности. Судьи, дьяки, подьячие, приказные люди спрятались, кто где мог". Столица была отдана на разграбление собственной армии.

Ворвавшись в царский дворец, стрельцы начали повальный обыск палат и прочих помещений. Стоявшие в карауле у входа стрелецкие офицеры Горюшкин и Юренев, пытавшиеся преградить им дорогу, были изрублены в клочья. Стрельцы переворачивали все помещения вверх дном, протыкая копьями перины и подушки, в поисках Ивана Нарышкина. Первым был убит молодой стольник Федор Салтыков, кем-то принятый за Нарышкина. Думный дьяк Ларионов был найден в сундуке. Его подняли на копья и изрубили на части. В городе был разграблен дом дьяка и убит его сын. Под престолом церкви Воскресения в Сенях был обнаружен Афанасий Нарышкин. Он был вытащен за ноги на крыльцо, оброшен на копья и изрублен. Между Чудовым монастырем и Патриаршим двором были схвачены князь Григорий Ромодановский с сыном Андреем. Обоих подвергли истязанию и зарубили.

"Любо ли? Любо ли?" — кричали стрельцы, поднимая на копьях тело очередной жертвы. "Любо! Любо!" — ревела пьяная толпа.

Изуродованные тела убитых тащили на Красную площадь с криками и улюлюканьем. В городе стрельцы ворвались в дом князя Юрия Долгорукова. Сначала они извинились за убийство его сына Михаила, а потом зарубили больного старика и выбросили его тело в навозную кучу.

Были разграблены приказы, горели архивы, особенно Холопского приказа.

На следующий день бесчинства продолжались. Стрельцы продолжали рыскать по дворцу: убили думного дьяка Кириллова, зарубили еще одного своего полковника Дохтурова и требовало выдачи иноземного врача Даниэля, виновного якобы в отравлении царя Федора. Врача найти не удалось, но зато были убиты его помощник и 20-летний сын. Хотели умертвить отца царицы Натальи, которая плача на коленях вымолила отцу жизнь с условием, что тот немедленно пострижется в Кнрилло-Белозерском монастыре. В сердцах был убит подвернувшийся под руку юноша — дальний родственник Нарышкиных. Продолжали искать Ивана Нарышкина, но так и не найдя его (он был удачно спрятан в чулане за ворохом подушек), "толпа с криками и непристойными ругательствами вышла из Кремля, поставив у всех ворот караулы".

Бесчинства и убийства волна за волной прокатывались по столице. В одном из домов был найден видный государственный деятель времен царя Федора — Языков. Его притащили за ноги на площадь и отрубили голову.

Рано утром 17-го мая в Немецкой слободе поймали в одежде нищего и в лаптях царского врача Даниэля. "Напившиеся до безобразия стрельцы, — пишет историк, — в одних рубахах с бердышами и копьями шли огромною толпою к дворцу, ведя впереди свою жертву". Напрасно царица и царевны уверяли стрельцов, что доктор ни в чем не виноват, что они сами пили то лекарство, которое давали царю. Даниэля отвели в застенок, пытали огнем и клещами, а потом рассекли на части, подвесив вниз головой.

Затем они объявили беспомощным царице и царевнам, что перебьют их всех вместе с детьми, если им не укажут, где скрывается Иван Нарышкин. Обезумевшие от ужаса женщины, отлично понимая, что это не просто угроза, стали уговаривать Ивана Нарышкина пожертвовать собой ради них и детей. Иван согласился. Он причастился святых Тайн и, неся перед собой икону Богородицы (в надежде, что стрельцы убоятся ее), в окружении царицы и царевен вышел к стрельцам. Стрельцы, выбив икону из его рук в грязь, нисколько не стесняясь присутствия женщин, с громкой матерной бранью бросились на Ивана, схватили несчастного за волосы, стащили по лестнице, проволокли через весь Кремль в Константиновский застенок, ломали на дыбе, жгли огнем, дали 50 ударов кнутом, выволокли затем на Красную площадь, подняла на копья, изрубили на мелкие куски и с дикой руганью втаптывали эти куски в грязь.

Разгромив Холопий приказ, стрельцы объявили свободу холопам и слугам боярским, сдетонировав тем самым восстания в окрестностях Москвы и в провинциях. В итоге, устав от крови и бесчинств, великолепно осознав слабость власти, стрельцы дали себя уговорить прекратить кровавую вакханалию в столице. Они не только не понесли никакой ответственности за убийства видных государственных деятелей и сановников государства, но потребовали, чтобы имущество убитых было конфисковано и роздано им. Кроме того, они потребовали себе единовременного пособия — каждому 10 рублей серебром и выплаты задолженного жалования в 240 тысяч рублей.

Правительство, возглавляемое за неимением взрослых мужчин царевной Софьей, вынуждено было удовлетворить все требования мятежников, после чего те с не меньшим энтузиазмом подавили все восстания, инициаторами которых сами и были. Правительство оказалось заложником вооруженной и недисциплинированной армейской толпы. Государство лихорадило и, как обычно, оно стремительно впадало в состояние полного хаоса.

Государственные институты практически не действовали, ежедневно происходили военные бунты и потрясения, замерла торговля, напуганные бояре не совались в государственные дела, а те, кто осмеливался это сделать, обычно долго не жили. Пара дней триумфа и восторженных криков "Любо!" с бросанием шапок вверх, а затем либо плаха, либо смерть на копьях собственных почитателей. Продолжали терзать страну многочисленные вооруженные отряды, грабившие и убивавшие всех подряд под непонятными политическими лозунгами. Более агрессивными становились раскольники. Снова появились самозванцы. Активизировались на границах агрессивные соседи. Московское царство, набирая скорость, сползало к бездне.

В этот момент произошло резкое вмешательство с Запада, которое добило Московскую Русь, создав на ее месте уже совершенно новое и непонятное европейско-азиатское образование, на многие годы превратив его в свой сырьевой придаток и в хранилище пушечного мяса. Возможно, что это произошло бы и раньше, если бы не 30-летняя война, а ранее — революция в Англии.

Весь XVI и XVII века западные купцы, особенно голландцы и немцы, вели интенсивную торговлю, используя территорию Московского царства в качестве транзита в Персию и Индию. Более короткого и дешевого пути в эти экзотические страны не было. Вывозили они и традиционные на века товары русского экспорта: хлеб, лес, пеньку, смолу и пушнину. Товары были до неприличия дешевыми благодаря главным образом дешевой, а фактически просто бесплатной рабочей силе.

Все было бы хорошо, но постоянная война в государстве, вечные потрясения, смуты и бунты превращали торговые операции почти в военные. Торговые караваны выглядели, как боевые конвои. Сколько опасностей подстерегало купцов только на Волге! Трудно себе представить, как вообще купеческие караваны проходили в те годы этим путем. Но проходили, окруженные вооруженной до зубов охраной, ощетинившейся пушками и мушкетами. Многие караваны исчезали бесследно, и безвестные трупы в западноевропейских камзолах волны выбрасывали на берег по всему течению великой реки.

Все это, естественно, увеличивало накладные расходы в удорожало товар, понижая его конкурентноспособность на европейском рынке и уменьшало прибыли, которые теоретически могли быть сказочными. Четверть хлеба в России стоила 2 рубля с копейками, а на Амстердамской хлебной бирже та же четверть шла за 125 гульденов. А 1 гульден стоил 10 рублей! Естественно, что все иноземные купцы мечтали, чтобы в этом несчастном царстве установилось бы, наконец, гражданское согласие. Не зная толком русской истории, европейцы не переставали удивляться: почему люди одной крови и одной веры так люто ненавидят друг друга?

Но они имели дело с Россией уже достаточно долго, чтобы понять, какими методами здесь можно навести порядок. В принципе, этого тоже не хотелось, потому что террор, вечно выходящий из-под контроля властей и принимающий форму стихийного бедствия, также не способствовал торговому процветанию. Достаточно вспомнить, сколько погибло людей и товаров во времена Ивана Грозного и в Смутное время!

И тогда возникла мысль, которая к 70-м годам XVII века оформилась в довольно четко отработанный план: распространить на Россию ценности созидательной западной цивилизации, добиться в этой стране политической стабильности, намертво привязав ее экономически и духовно к Европе, оторвав, наконец, от варварской азиатской деспотии. Еще со времен Бориса Годунова предпринимались сначала робкие, а потом и более настойчивые попытки этот план осуществить. Однако дальше увлечения двора и знати западными нарядами, парфюмерией и бижутерией дело не шло. Даже сам стареющий Алексей Михайлович как-то сбрил бороду и нарядился в полуфранцузский-полупольский костюм, чтобы понравиться молоденькой Наташе Нарышкиной, но это был всего лишь эпизод. Правительство, занятое внутренней войной, отмахивалось от Европы и даже, по мнению некоторых историков, по мере сил финансировало все стороны в Тридцатилетней войне с главной целью, чтобы Европа поменьше вмешивалась в Московские дела.

Второй, более частной проблемой, заботившей иностранцев, была транспортировка грузов, которые приходилось везти через Архангельск и вокруг Скандинавии в родные голландские и ганзейские порты. Большую часть года Архангельск был скован льдом, да и летом путь через Нордкап и Белое море на деревянных парусниках был чрезвычайно труден и опасен, почти втрое увеличивая накладные расходы и Стоимость товара и соответственно уменьшая прибыль. Однако одного взгляда на карту было достаточно, чтобы увидеть прямой, короткий и совершенно безопасный (в сравнении с северным) морской путь через Балтику в Гамбург и Амстердам.

Беда была только в том, что Россия не имела выхода к морю, но даже если бы имела — это мало что давало, так как военного флота у страны не было, а все Балтийское море, включая Финский залив, контролировал мощный флот шведского короля. Платить ему пошлины за провоз грузов — значило свести на нет весь экономический эффект задуманной операции, суть которой была незатейливо проста: подбить Россию на создание военного флота с помощью голландских и немецких специалистов и инструкторов и с помощью этого флота захватить господство на торговых путях, идущих из Европы в Россию.

Этим смелым проектом иноземцы пытались вдохновить еще Ивана Грозного и Бориса Годунова, а затем и двух первых царей из дома Романовых. Те испуганно крестились и отмахивались. Только этого им и не хватало: вербовать народ на строительство военно-морских баз и кораблей, набирать морские команды из сермяжных мужиков, видевших воду разве что в колодцах. Это новые смуты и потрясения. И ради чего? Ради профита немцев? Да и ходило по Руси смутное пророчество о том, что кто-то из святых старцев — печальников земли русской — изрек: "Быть русскому флоту прокляту" Уж неизвестно, что своим пророческим оком увидел старец через века: трусливое самозатопление 1855 года, позор Цусимы или Новороссийскую трагедию, кошмар Таллинского перехода или Кронштадтский мятеж — но изрек ясно. Потому голландцам, имевшим тогда второй по силе военный флот в мире, намекнули — пусть они своим флотом всю эту операцию и обеспечат, пробившись с запада на восток, а не с востока на запад. А вот этого как раз им делать совершенно не хотелось.

Во-первых, в разгаре была многолетняя борьба с Англией за господство на море, и отвлекать большие силы на восток было очень сложно, а, во-вторых, автоматически создать англо-шведский военно-морской союз против собственной страны — было совсем глупо.

Продолжая настаивать на своем, иноземцам удалось подбить русское правительство на постройку первого русского боевого корабля, получившего название "Орел". Но прежде, чем кто-либо сумел убедиться в его полезности, корабль был захвачен и сожжен Степаном Разиным. Дело повисло в воздухе, приводя иноземцев в отчаяние.

И тут, Прямо как дар Небес, к ним в Кукуеву слободу (привилегированный район-гетто наподобие имеющихся и в нынешней Москве, где компактно проживали иностранцы, которым общаться с русскими возбранялось) попал юный царь Петр Алексеевич, опрометчиво заброшенный туда царевной Софьей, видимо, в тайной надежде организовать там нечто вроде событий в Угличе 1591-го года. Голландцы и немцы мгновенно оценили этот дар Небес. Нервный, склонный к эпилепсии, эмоциональный, увлекающийся и впечатлительный юноша, в то же время жестокий, амбициозный и злопамятный, быстро попал, если говорить современным языком, под западное влияние и был, если опять же пользоваться коммунистической лексикой, завербован западными спецслужбами, которые в те годы, когда в Европе еще не было нынешнего разгула демократии, были, пожалуй, посильнее существующих.

Под руководством иностранных инструкторов и по иностранному образцу внутри государства были созданы неподчиняющиеся правительству вооруженные силы, замаскированные под потешные полки для развлечения юного монарха. Царевна Софья, естественно, не читавшая Оруэлла, не сообразила, что пропавшие куда-то слепые и беспомощные щенки могут вернуться в виде огромных и грозных овчарок, способных разорвать все вокруг.

Так и произошло. Купеческая мечта стала осуществляться с невиданной стремительностью. Никто, как говорится, не успел даже охнуть и перекреститься, как Московская Русь была уничтожена. Ее вечно бунтующая стрелецкая армия была физически истреблена до последнего человека. Массовые убийства стрельцов, сопровождаемые варварскими пытками их самих и их семей, вошли страшной памятью даже в непрерывно кровавый путь российской истории. Сам Петр лично казнил 80 человек и примерно столько же запытал.

Были уничтожены все государственные институты Московской Руси, и столица упраздненного государства перенесена в дебри и финские болота — в точку, указанную иноземцами как окно в Европу. То есть место, откуда удобнее всего производить вывоз товаров в Европу.

Была запущена небывалая для континентальной страны программа военного кораблестроения, и начата война со Швецией, непрерывно продолжавшаяся 22 года. Всей России было приказано переодеться в западноевропейское платье и сбрить бороды. Упразднено патриаршество, а образование и национальная культура переобразованы на западный манер.

Все это, естественно, сопровождалось кампанией небывалого даже в истории России массового террора против всех слоев населения, террора, перед которым меркли побоища времен Ивана Грозного и Смуты. Пройдут годы, и Петровский террор покажется голубой сказкой, когда начнется террор коммунистический. Нарастание террора — вот пока единственная составляющая нашей истории…

На строительство верфей, кораблей и военно-морских баз, на создание новой столицы со всех провинций сгонялся народ. Органы политического сыска: Преображенский приказ и созданная позднее Тайная канцелярия — с полным основанием можно считать предтечами ленинского ВЧК. За одно неосторожное слово, за любую реплику по пьяному делу ломали на дыбе школьников и глубоких старух, рабочих и вчерашних соратников, рвали ноздри, били кнутами и шпицрутенами (иностранная новинка), вырывали языки, рубили головы, сажали на кол, сжигали на медленном огне, колесовали и четвертовали. Над страной царствовало "слово и дело".

"Кто против Его Величества особы хулительные словами погрешит, его действо и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет, оный имеет живота лишен быть, и отсечением головы казнен". Петр лично руководит работой карательных органов. "Пытать, пока не признается", "пытать можно до смерти”, "казнить смертью на колесе", — пестрят бесчисленные личные указания царя руководству "госбезопасности". Или еще пуще: "Смертью не казнить. Передать докторам для опытов”. Вот они — истоки медицинских экспериментов над живыми людьми, которые так ужаснули мировую общественность на Нюрнбергском процессе. Но доктора-иностранцы, которым поставляли человеческий материал для опытов, не протестовали, а благодарили русского царя.

Развивая творчески тоталитарную систему, Петр издает именной указ: "о донесении на тех, кто запершись пишет, и о наказании тем, кто знал, кто запершись пишет, и о том не донесли". Что-либо писать без разрешения властей, независимо от содержания написанного, было смертельно опасно: это действо рассматривалось как наиболее тяжкое государственное преступление. У Петра были все основания для этого. В каком бы зачаточном состоянии ни находилось общественное мнение в России, петровский террор всколыхнул его. Немногие образованные люди, главным образом в среде духовенства, пытались разобраться в природе этого нового ужаса, обрушившегося на страну.

В одном из монастырей, "запершись" в келье, некий монах написал трактат о явлении Антихриста на Русь. Он основывался на древних пророчествах и сказаниях, предрекающих это событие. Настоятель монастыря, узнав о трактате, попросил рукопись, прочел ее и сказал монаху: "Ты ошибаешься, брат. Это еще не антихрист. Это предтеча. Антихрист грядет через 200 лет". Сказано было в 1717-м году. Оба были схвачены, "обнажены из сана", подвергнуты жесточайшими пытками (для выяснения соучастников и количества экземпляров рукописи), колесованы (раздроблены руки и ноги) и повешены умирать за ребро на крюк.

Еще в самом начале "славных дел" был схвачен писатель Григорий Талицкий с группой, также трактовавшей о пришествии антихриста и печатавший нечто вроде информационных выпусков на самодельном печатном станке. Все, включая мастера, сделавшего станок, и купца, давшего денег (3 рубля) на бумагу, были подвергнуты страшной пытке иглами и, учитывая "особую опасность их преступления", приговорены к сложной и редко применяемой казни "копчением заживо" с последующим четвертованием.

Петр лично пытает на дыбе собственного сына и наследника царевича Алексея, заставляя это делать и свою жену Екатерину, финскую проститутку, возведенную им в сан императрицы. Та делает это с особым удовольствием — царевич преграждает путь на трон ее детям. Петр вырывает у нее кнут и продолжает истязать сына, а затем лично его обезглавливает (чтобы не опозорить прикосновением "катских рук"). Вся вина сына заключалась в том, что он без восторга относился к безумным импровизациям своего явно психически ненормального родителя, которые в будущем назовут "великими петровскими реформами". Охваченный припадками подозрительности, Петр зверски казнит многих своих соратников, а в перерывах между казнями расслабляется в пьяных и грубых оргиях "всешутейского собора" — какой-то смесью уголовной малины и сборищем воинствующих безбожников более поздних времен.

А в Тайной канцелярии бьют на дыбе кнутом придворную красавицу Марию Гамильтон. В присутствии царя 22-летней девушке, несмотря на ее мольбы, публично отрубают голову. Петр поднимает мертвую голову с эшафота, целует ее в губы и неожиданно для всех поднимает ее над толпой и начинает читать с эшафота толпе лекцию по анатомии, объяснять "какая жила в голове для чего предназначена".

Страдающий многими психозами царь, присвоивший себе титул Императора и "Отца Отечества", страдает с детства и некрофилией — редким видом умственного расстройства. Так война идет по вертикали, пожирая членов царской семьи и высших сановников. А что же делается по горизонтали, там, где раздавленный народ веками борется за свое выживание?

Горят села раскольников. Войска методически прочесывают леса. Раскольники оказывают яростное сопротивление, предпочитая массовое самосожжение сдаче. Захваченное врасплох население сибирского города Торовец, "уличенное в расколе", по приказу Петра сажается на кол — все до единого человека, включая младенцев. Торовичан до сих пор зовут "коловичами". Качаются по рекам виселицы и стоят колья с отрубленными головами участников булавинского и астраханского восстаний. В Петербурге ежедневно колесуют (любимая казнь царя, вывезенная из-за границы) и подвешивают за ребра человек по 20 "разбойников". В ненавистной царю Москве массами сажают на кол прямо на Красной площади. История донесла имя майора Глебова, осмелившегося "пожалеть” первую жену царя Евдокию, сосланную в дальний монастырь. Майор в течение 18-ти часов умирал на колу, который вышел ему из заднего прохода в затылок. А сколько было безымянных? Но флот и новая столица продолжали строиться, а войне, бушевавшей от Нарвы до Полтавы, не видно было конца.

"Многие тысячи народа со всех концов России, — пишет историк-беллетрист, — трудились над постройкой города. Наводнения смывали работу, опустошал ее пожар, голод и язва косили народ, и снова тянулись к топким дорогам, по лесным тропам партии каменщиков, дроворубов, бочкарей, кожемяк. Иных ковали в железо, чтобы не разбежались, иных засекали насмерть у верстовых столбов, у туинской избы. Пощады не знали конвоиры-драгуны, бритые, как коты, в заморских зеленых кафтанах. Строился царский город на краю земли, в болотах. Кому он был нужен, для какой муки еще новой надо было обливаться потом и кровью и гибнуть тысячами — народ не знал. Но от пода гей, оброков, дорожных и войсковых повинностей стоном стонала земля. Жаловаться и сетовать было запрещено. Тех неосторожных, кто осмеливался это делать, заковав руки и ноги в железо, везли в Преображенский приказ или Тайную канцелярию, и счастье было, кому просто рубили голову: иных терзали зубьями или протыкали колом железным насквозь или коптили живьем. Страшные казни грозили каждому, кто хоть тайно, хоть наедине или во хмелю задумался бы: к добру ли ведет нас царь, и не напрасны ли все эти муки, не приведут ли они к мукам злейшим на многие сотни лет? Но думать, даже чувствовать что-либо, кроме покорности, было воспрещено…

Ужасом было охвачено все государство. Пустели города и села; разбегался народ на Дон, на Волгу, в Брянские, Муромские, Пермские леса. Кого перехватывали драгуны, кого воры забивали дубинами на дорогах, кого резали волки. Порастали бурьяном поля, дичало, пустело крестьянство, грабили воеводы и комиссары… И пусть топор царя прорубал окно в самых костях и мясе народном, пусть гибли в великом сквозняке смирные мужики, не знавшие даже зачем и кому нужна их жизнь, пусть треснула сверху до низу вся непробудность — окно все же было прорублено, но случилось совсем не то, чего хотел гордый Петр. Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А подтянутая ими за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде — рабою…"

Можно сказать больше. Для усмирения бушующей непрерывной войны Петр уничтожил старое русское государство с помощью иностранного вторжения, схожего в деталях с тактикой, которой прибегнул Ленин через 200 лет.

Осуществляя план, задуманный в Кукуевой слободе, правительство Петра как бы признало, что за 1000 лет своего владычества на захваченной торговым домом "Рюрик и братья" территории им не удалось утвердиться и покорить с виду смирный и невоинственный народ. И правительство открыто призвало на помощь Западную Европу. Немцы, голландцы, англичане, французы, швейцарцы, поляки и шведы десятками тысяч откликнулись на этот призыв, хлынув на просторы новооснованной Российской Империи, захватывая ключевые посты в органах государственного управления, в армии и на флоте, в экономике и торговле, в просвещении и культуре, создав, наконец, тот слой между властителями и народом, на который власть могла более менее надежно опереться. Более менее, но не больше, ибо среда развращает, а война захватывает, бросая то по одну, то по другую сторону линии фронта. Многие попали под нож неутихающей войны еще при жизни Петра, убитые на дорогах по пути в неведомую страну, разорванные на куски в бунтах и восстаниях, перемолотые страшными жерновами террористического режима, павшие в бесконечных внешних войнах. К ним тянулось, а вернее подгонялось царевой палкой, и новое русское дворянство, забывая родной язык и обычаи, превращаясь в настоящую оккупационную силу по отношению к раздавленному народу.

Но окружавшие Петра иноземцы чувствовали себя не в большей безопасности, чем "уничтоженные как класс" бояре во времена Ивана Грозного.

Прямо из кабинета великого преобразователя можно было попасть на виселицу, на плаху, на колесо или даже куда-нибудь похуже. Один из фаворитов царя — Вилли Моне — брат стародавней любовницы Петра, с помощью которой велась обработка юного царя еще в Кукуевой слободе, позволил себе легкий флирт с супругой Петра Екатериной. Что там было в действительности — неизвестно. Скорее всего, ничего серьезного. Но этого было достаточно, чтобы Петр отправил старого приятеля на плаху, а его отрубленную голову, погруженную в сосуд со спиртом, приказал поставить в спальне своей жены. Вскоре после этого царь скончался, не дожив до 53-х лет. Ходили слухи, что его отравила жена вкупе с другими фаворитами, которые, видя, как чередой идут на плаху вчерашние сообщники, чувствовали себя не очень уютно.

Неизвестно, дожил ли до кончины Петра кто-нибудь из тех голландцев-мечтателей, кто думал о снижении накладных расходов по транспортировке русского хлеба в Амстердам. Если да, то их разочарованию не могло быть границ. Вывозить из страны было нечего. Страна была разорена дотла. Все, кто создавал какие-либо материальные ценности в Московском государстве, были истреблены в войнах и бесчисленных стройках баз, кораблей и крепостей, на рытье каналов, на прокладке дорог. А экономика европейского типа, несмотря на даровую и рабскую силу, оказалась совершенно неконкурентноспособной на мировом рынке. Не платить рабам ни копейки — очень заманчиво, но это приводит к экономическому развалу и застою, о чем знали еще древние римляне, погибшие при попытке перестроить свое государство. А в России забыли, ибо за напоминание подобных вещей полагалась смертная казнь.

Говорят, что Петр, успев критически проанализировать свое царствование, составил завещание для потомков и, хотя многие считают, что это завещание сфабриковано западными спецслужбами, его содержание говорит о том, что никаким западным фальсификаторам не дано было подняться до таких высот мысли и понимания российской действительности.

Понимание русской действительности очень отличало Петра от такого утопического идеалиста, каким был его предтеча Лжедмитрий I, мечтавший провести преобразование цивилизованными методами.

Обозревая дело рук своих, Петр ясно увидел, что если ему что и удалось, то это превратить Россию из шумной, вечно дерущейся "стенка на стенку" и стремящейся к хаосу деревни, в огромный военный лагерь, где все было милитаризованно до абсурда и зажато замешанной на терроре табелью о рангах. На таком фундаменте, указывал Петр, можно добиться небывалого. А именно — завоевать весь мир. Поэтапно, конечно. Сокрушить Польшу, затем — Германию и Швецию, а там — и злобную старуху Англию, и можно сказать — дело сделано, поскольку Франция в этом случае капитулирует сама. Армия, которая может воевать без еды и сапог, которая может позволить себе любые потери — способна даже под командованием самых посредственных командиров одерживать немыслимые победы, создавая миф о собственной непобедимости (на страх врагам) в делая некомпетентные в военном деле ничтожества великими полководцами для вящей славы истории. Что же касается народа, то великий преобразователь гениально указал, что народ необходимо искусственно держать в нужде, бесправии и неграмотности, дабы легко было использовать и расходовать его для государственных нужд. Чтобы, выдернутый из своей жалкой, голодной и бесправной деревенской жизни, народ не почувствовал большой разницы, попав во фронтовую траншею или на какую-нибудь "великую стройку", зная, что, где бы он ни был, ему одинаково суждено погибнуть от голода и непосильной работы. Поэтому, главное — это постоянный террор в стране, по возможности, беспрерывные внешние войны, учил Петр, опередив почти на век Робеспьера и на два века Владимира Ильича, который в гордыне почему-то считал, что придумал что-то принципиально новое.

После смерти Петра, при его преемниках, созданный вулканической энергией безумного царя Балтийский флот сгнил за ненадобностью, так и не пробившись из Балтийского моря в Северное к ганзейским портам и к Голландии.

Флот сгнил, а террор остался. Прежде всего, в лучших традициях, расправились с любимцами и фаворитами покойного царя. Шеф Тайной канцелярии, правая рука Петра, — граф Петр Толстой, чье имя произносили не иначе, как срывающимся от ужаса шепотком, был арестован. Восмидесятидвухлетний возраст не спас его от наказания кнутом и ссылки в страшную подземную тюрьму Соловецкого монастыря. Полицмейстер Петербурга Девьер также бит кнутом и выслан в Сибирь. И, наконец, сам генералиссимус Русской армии, долголетний сотрудник Петра и некоронованный властелин страны светлейший князь Меньшиков вместе со всей семьей высылается в далекий сибирский городок Борисов, где и коротает остаток жизни.

Разгром петровского аппарата касался только людей, а не системы. Жалкие преемники первого Всероссийского Императора отлично сознавали, что ничего лучшего для безнаказанной возможности высасывать соки из огромной страны они не в состоянии придумать. Уцелела, естественно, и Тайная канцелярия, которую на три последующих царствования возглавил заместитель арестованного графа Толстого — генерал Андрей Ушаков, которому еще предстояло дослужиться до графского достоинства.

Террор и внешние войны — простая методика Петра — по мере сил осуществлялась его преемниками.

Царствование императрицы Анны Иоановны почему-то вошло в историю нашей страны как период особо страшного террора, как будто до и после царили мир и благодать. "Даже издали, на расстоянии полутора веков, — пишет историк, — страшно представить это ужасное, мрачное, тяжелое время с его допросами, очными ставками, с железами и пытками. Человек не сделал никакого преступления, вдруг его схватывают, заковывают в кандалы и везут неизвестно куда. За что? Когда-то, года два назад, он разговаривал с каким-то подозрительным человеком. О чем они разговаривали, — вот из-за чего вся тревога, страхи, пытки. Без малейшей натяжки можно сказать, что ложась спать вечером, нельзя было поручиться, что не будешь к утру в цепях и не попадешь в крепость, хотя бы не знал за собой никакой вины". Огромно было количество жертв террора в царствование Анны Иоановны. Арестовали, зверски пытали и мучительно казнили большую часть князей Долгоруких. Сенатору Мусину-Пушкину вырезали язык и сослали в Сибирь. Секретарь волынского суда, переведший для Волынского несколько исторических книг, был жестоко избит плетьми. Самого Волынского, как известно, после страшных истязаний казнили, предварительно вырвав язык и доставив на эшафот в специальном наморднике, надеясь таким образом скрыть факт вырывания языка от иностранных послов. Сержанта Семеновского полка Шубина, приближенного царевны Елизаветы, гноили в каменном мешке, пытали, секли кнутом и выслали в Сибирь, так и не добившись показаний на царевну. Сама царевна Елизавета — дочь Петра I — с минуты на минуту ожидала ареста, поскольку порой против собственной воли была втянута в заговор "с целью свержения" и вела тайные переговоры со шведами, с которыми Россия находилась в состоянии войны, что очень попахивало изменой родине.

"Страх, уныние и отчаяние обладали душами всех, никто не был безопасен о свободе и жизни своей. Знатные лишались свободы, чести, имения и жизни, а простолюдины и крестьяне от несносных налогов, безвременного жестокого правежа недоимок из отечества спасались бегством за границу. Крестьяне были разорены, им нечем было платить подати. Чтобы помочь беде, возобновили правеж и стали подвергать неплательщиков страшным истязаниям. Приказчиков, старост и помещиков за то, что они плохо собирали деньги с крепостных, кидали в тюрьмы, вырезали ноздри и ссылали на каторгу…”

В села и деревни врывались солдаты регулярной армии. Они хватали лучших мужиков, ставили их длинными рядами раздетыми и босиком на снег и жестоко били палками по икрам и пяткам. Били, пока не выбивали недоимки. "Многие крестьяне, — отмечает историк царствования, — не вытерпев подобного порядка, бежали. Деревни буквально вымирали. Необходимо было принять меры. Правительство признало за самое действенное средство хватать всех подозрительных, державших на уме сокровенные мысли о побеге. Их опять-таки жестоко били, истязали, поднимали на дыбу". Но побеги продолжались, опустошая целые волости. Более смелые и отважные из беглых всякого рода далеко не бежали, организовываясь в ближайших лесах в то, что веками в России называлось "разбойничьими шайками", а позднее — "бандформированиями". "При самом вступлении Анны Иоановны на престол, — констатирует историк, — замечали уже, что разбойничьи шайки в России растут не по дням, а по часам, и жители способствуют этому злу, давая пристанище всякого рода бродягам. Когда двор пребывал в Москве, в окрестностях столицы происходили разбои и грабежи. Разбойники были так смелы, что посылали знатным лицам письменные требования положить им в назначенном месте деньги и делали угрозы в случае отказа. (На свете еще и Соединенных Штатов не было, а рэкет в России уже процветал). Около самого Петербурга до того умножились разбойничьи шайки, что правительство принуждено было отправлять отряды солдат вырубать леса на расстоянии тридцати сажен по обе стороны дороги из Петербурга в Москву. В 1735-м году, после двухлетних неурожаев, обнищал весь народ и повсюду умножились разбойничьи шайки. Составлялись целые специальные команды для преследования и поимки разбойников. Но главный начальник этих команд, подполковник Редкин, задерживал не столько виновных в разбоях, сколько невинных, с целью брать у них взятки. Ему дали выговор — тем дело и кончилось, а разбойники в 1738-м году самым безобразным способом давали о себе знать на Волге и на Оке. Они грабили плавающих по этим рекам торговцев, нападали на помещичьи усадьбы и мучили жестокими истязаниями владельцев и их дворовых, громили казенные таможни и кабаки, убивали целовальников п голов и забирали казенные сборы".

Вооруженные, еще не организованные как следует отряды действовали по всей империи. "В 1739-м году, — спокойно отмечает историк царствования, — появились их шайки в уездах Кексгольмском и Олонецком. Указано было преследовать их оружием и пойманных отсылать в Выборг, где казнить смертью. В том же году дозналось правительство, что толпы русского народа убежали в Польшу с намерением составить в чужой земле разбойничью шайку и явиться в Российских пределах… В самом Петербурге распространились кражи, грабежи и убийства — в Петропавловской крепости убили часового и похитили казну”. В 1736-м году Петербург был подожжен. Целые толпы под предлогом борьбы с огнем занимались грабежами и разбоями. Схваченных мародеров сжигали на кострах прямо на месте преступления. От злоумышленных пожаров снова выгорела Москва, где за один день 23 мая 1737-го года сгорело 50 церквей и 2500 домов.

Это было страшное царствование. Снова рыскали по России самозванцы, которых ловили и сажали на кол. В центре Петербурга был сожжен на костре капитан-лейтенант флота Возницын за переход в иудаизм. Сожжен он был вместе с раввином Барлевым, которому в свое время покровительствовал сам Петр. "Но, — как правильно отмечает русский историк Карнович, — ни казни, ни пытки эпохи Анны Иоановны не представляли ничего нового, что не было бы в употреблении или прежде, или после этой эпохи. Эта эпоха получила по наследству разнообразные способы мучительств и издевательств, которые были лишь продолжением того, что существовало прежде той поры, выставленной каким-то исключительным временем безмерной жестокости".

Как это похоже на версию XX Съезда КПСС, что весь наш непрекращающийся ни на минуту террор происходил только в одном 1937-м году…

Я с удивлением поймал себя на том, что зачитался этой белибердой и подумал, что если так пойдет дальше, то мне не уложиться в три дня. Глотнув кофе, я стал быстрее листать страницы. Следующая глава называлась "Террор без смертной казни", где описывалась эпоха Елизаветы Петровны. Эту главу я просмотрел бегло.

Автор проводил аналогию с периодом "культа личности", когда Сталин в пропагандистских целях временно отменил расстрел. Тогда быстро нашли выход из положения, массами убивая заключенных с помощью голода, холода и непосильной работы на "общаке". Именно в годы официальной отмены смертной казни придумали способ везти заключенных полуодетыми в районы Крайнего Севера в неотапливаемых товарных вагонах и не кормить их в дороге. По прибытии в лагерь другие зеки ломами отдирали трупы друг от друга и сбрасывали их в котлованы. Нечто подобное происходило и тогда. По преданию, находясь в царствование Анны Иоановны под постоянной угрозой ареста и умерщвления, Елизавета дала клятву, что если она когда-нибудь взойдет на престол, то не подпишет ни одного смертного приговора. После смерти Анны Иоановны, взбунтовав гвардию, Елизавета свергла с престола малолетнего императора Ивана Антоновича, отправила его в ссылку вместе во всем семейством и по традиции начала с чистки прежнего государственного аппарата. Высшие должностные лица Империи были арестованы, пропущены через "розыск" и приговорены: кто к колесованию, кто к четвертованию, а кто по особой милости к отсечению головы. Императрица приговор не утвердила и прямо на плахе арестованным было объявлено о ссылке в Сибирь. Могущественные временщики вроде Барона, Остермана и Миниха закончили свою карьеру.

Но все обратили внимание на то, что начальник Тайной Канцелярии генерал Ушаков не только не был арестован и судим, но даже не был отстранен от должности, а через некоторое время пожалован в графы. Далее шли цитаты историков, которые почти ничем не отличались от предыдущих, разве что датами. Произвол и интриги: могущество Лестока, его арест и вздергивание на дыбу. Могущество Бестужева и его арест. Фавориты, бунты, появление во главе бесчинствующих шаек помещиков и беглых офицеров. Массовые убийства восставших крестьян, репрессии против башкир и калмыков. Создание в Сибири целых районов, контролируемых разбойниками. Первый перехват Тайной канцелярией "самиздата" под названием "Правда воли монаршей", который хотели вывезти за границу в дегтярной бочке и там издать, чтобы Европа узнала правду о положении в России и "учинить против России возмущение, понеже в России правды не стало". Аресты за неосторожные слова в адрес царицы и ее фаворитов. Засечение насмерть кнутами, уморение холодом в неотапливаемых острогах, этапы в Сибирь. Война поместий со взаимными артиллерийскими обстрелами. Клещи палача, вырывающие языки у придворных красавиц Лопухиной и Бестужевой, их сечение кнутами вместе с родственниками за то, что обе женщины осмелились прийти на придворный бал в таких же платьях, что и императрица. И в довершение всего, как и положено по методике, начало марша в Западную Европу — Семилетняя война: кошмарные поражения и блистательные победы. Разорение страны. Банды дезертиров в дополнение к разбойникам. Взятие Берлина и новый пожар Москвы. Эпидемии и неурожаи.

Я быстро пролистал этот раздел и остановился на главе с интригующим названием "Первая робкая попытка заключить мир". Речь шла о вступлении на престол после смерти Елизаветы императора Петра III — родного внука Петра I от его дочери Анны.

Родившийся и воспитанный на Западе принц пришел в ужас от увиденного в унаследованной стране и царящих в ней порядков. Немедленно прекратив войну, новый император одним из первых указов упразднил Тайную канцелярию, запретил пытки, отменил телесные наказания для дворян и священников, запретил кнут (только палка и трость), приказал подготовить проект об отмене крепостного права и Уложения 1649-го года. Конечно, такой царь долго царствовать в России не мог, и никто не удивился, когда, не процарствовав и двух лет, он был свергнут с престола и убит, а затем ославлен как неспособный к правлению слабоумный дегенерат.

Во главе заговора, как и водится, стояла законная супруга Петра III — германская принцесса София Августа Цербская — чистокровная немка по крови и воспитанию, умнейшая и образованнейшая авантюристка по духу — одна из величайших женщин в истории человечества, принявшая в России имя Екатерина, которой потомки, возможно, не без основания, дали титул Великой.

Кукуевская мечта воплотилась в жизнь полностью. Россия была не только намертво пристегнута к западному рынку, в ней не только удалось насадить западно-европейский образ жизни, внедрить французский язык в качестве второго государственного, но и посадить на престол представителя немецкого владетельного дома. Теперь можно было говорить о полной чистоте эксперимента. Вымерли свирепые и вечно пьяные русские цари, умерли бездетными сумасбродные, крикливые и набитые предрассудками царицы. Фактически прервалась династия Романовых, фамилия которых служила лишь маскировочной сеткой для умных и рациональных немцев, которым лишь в третьем поколении удастся почувствовать себя русскими и научиться говорить без акцента.

Екатерина была слишком умна, чтобы повторять ошибки Лжедмитрия и Петра III. Шагнув на ступени трона через труп убитого по ее приказу мужа, она сразу же оказалась втянутой в войну, вспыхнувшую с особым ожесточением.

Быстро была восстановлена Тайная канцелярия: сначала как Тайная экспедиция при Сенате, а затем как самостоятельный и контролируемый исключительно короной карательный орган. Начальником Тайной канцелярии стал ученик Ушакова — Степан Шешковский. И, что самое интересное, снова начался расцвет самозванцев, как во времена Смутные. Целые войны вспыхивали под знаменем убитого Петра III. "Никогда — за всю историю государства Российского, — отмечает историк царствования, — даже в свирепые времена Ивана Грозного и Петра 1, даже в умалишенные времена Анны Иоановны, никогда не было в России такого количества казней, заговоров, судебных процессов. По свидетельству самой императрицы, только за один год, предшествовавший казни Мировича, было раскрыто 14 заговоров! Самый известный из них — заговор Хрущева (тоже в пользу Ивана Антоновича) — имел более 1000 сторонников исключительно из дворян и офицеров. Чудовищная правительственная провокация, приведшая к убийству свергнутого и томящегося 20 лет в заключении императора Ивана Антоновича. (Вслед за внуком Петра 1 физически уничтожается и правнук Ивана V император Иван VI.) Публичная казнь Мировича, осуществившего эту провокацию в надежде на возвращение конфискованного имения.

Кровавые восстания Железняка и Гонты. Страшная крестьянская война под руководством Пугачева. Восстание конфедератов. Конфедератам рубили руки и тоги, отрезали носы, резали языки, рубили головы. Публичная казнь Пугачева четвертованием. Сотни четвертованных и подвешенных за ребро его сторонников. Тысячи и тысячи виселиц в калмыцких, киргизских, башкирских степях. Тысячи солдат, умерших под палкой. Сотни и сотни колесованных уральских работных людей. Треть населения Империи с клеймами, как собственный скот, чтобы не бегали и не эмигрировали. Уничтожение последней вольницы в Запорожской сечи и распространение крепостного права на Украину. Указ о вольности дворянства и смертный приговор Радищеву за книгу, в очень мягких красках показывающую истинное политическое п моральное состояние страны. "Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, — отметит Пушкин, — откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия — и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия Россия".

В эпоху Екатерины начальником тайной канцелярии (названной "экспедицией"), как мы уже упоминали, был ученик и соратник генерала Ушакова — Степан Шешковскнй. Кнут, плети, палки, просто избиения на допросах были совершенно обычным явлением. Современники боялись Шешковского, как огня, нисколько не меньше, чем его страшных предшественников. Обычно сам Шешковский начинал допрос с неожиданного удара допрашиваемого тростью по лицу, чтобы "привести в изумление". Современники вспоминают, что сам Шешковский мастерски, демонстрируя старую выучку, работал кнутом и плетьми с элементами даже некоторого артистизма. Был он чрезвычайно набожен. Камера пыток была сплошь уставлена иконами, перед которыми под стоны и крики терзаемых Шешковский с умилением читал акафисты сладчайшему Иисусу. Многие не выдерживали пыток и "испускали дух", по выражению историка. С оставшихся в живых бралась "под страхом смертной казни" подписка, подтвержденная клятвой, что они обязуются никому, ни при каких обстоятельствах не разглашать того, что с ними делали в Тайной экспедиции.

Вместе с тем Шешковский вел и научную работу: впервые в истории России (а, возможно, и мира) разработал систему жесточайших пыток, не оставляющих видимых следов, но превращающих пытуемого в физического и психического инвалида. Эта система с успехом применяется и до наших дней. Радищев потерял сознание только от одного известия, что его будет допрашивать Шешковский.

Имея почти неограниченные полномочия, Шешковский по вечерам ходил по некоторым частным домам и порол плетьми хозяев, попавшихся на какой-нибудь либеральной болтание. Екатерина повсеместно поощряла подобную деятельность службы безопасности. Окунувшись в русскую войну, она быстро растеряла свои либеральные взгляды, отличаясь от Анны Иоановны разве что знаниями иностранных языков и большей хитростью. Жестоко преследовалась какая-либо критика, а тем более насмешка над самой императрицей или ее фаворитами. Две молодых фрейлины, нарисовавшие карикатуру на Потемкина, были публично выпороты. Запретив графине Брюс встречаться с одним из придворных, императрица как-то застала молодых людей вдвоем и приказала тут же, на ее глазах, выпороть плетьми обоих. Однажды Екатерине донесли, что жена генерала Кожина позволила себе произнести в обществе несколько неосторожных слов. Императрица написала Шешковскому: "Она (Кожина) всякое воскресение бывает в публичном маскераде, пожалуйте (туда) сами и, взяв ее оттуда в тайную экспедицию, телесно накажите и обратно туда же доставьте со всею благопристойностью". Если такое творилось наверху, то можно себе представить, что происходило внизу, когда ни чины, ни титулы, ни высочайшие указы о "вольности дворянства" не давали никаких гарантий личной неприкосновенности и безопасности.

"Историю жизни Екатерины можно разделить на две части: частные преступления и публичные злодеяния", — подводит итог этому царствованию историк. Но надо отдать должное этой женщине: втянутая в войну в чужой стране, ориентируясь на ходу, она прекрасно пользовалась методикой, чередуя террор и внешние войны. Сместив центр тяжести русской экспансии на юг и ослабив давление на Европу, она тем не менее сумела уничтожить Польшу как государство, на что, как на первоочередную задачу, указывал из могилы Петр I. Она была умна и всегда прекрасно понимала обстановку, чего никак нельзя было сказать о ее сыне, занявшем русский престол в 1796-м году.

Люто ненавидя мать и все ее деяния, просидевший в цесаревичах до 44-х лет, император Павел, мечтавший преобразовать Россию по образцу своего гатчинского имения, немедленно оказался в войне против вся и всех. Будучи рыцарем по духу и психически неуравновешенным по природе, он с копьем наперевес помчался в бой против страшного чудовища — собственной страны и, естественно, через четыре года был свергнут с престола и зверски убит (забит сапогами, прикладами и эфесами шпаг) при сочувственном молчании собственных сыновей. "Везде дребезжит барабан, везде бьют палкой, бьют кнутом, тройки летят в Сибирь, император марширует, учит экспонтоном, все бездумно, бесчеловечно, неблагородно, народ по-прежнему оттерт, смят, ограблен, дикое своеволие наверху — рабство, дисциплина, молчание, фрукт и высочайшие приказы", — описывает это краткое царствование историк.

От Александра I, видимо, требовалось немалое мужество, чтобы занять престол, на котором последовательно были зверски убиты его дед и отец. Люто ненавидя отца и фактически участвуя в его убийстве, Александр, еще будучи наследником, был полон благих намерений либерально-демократическими преобразованиями прекратить бушующую в России войну. Но уже первые дни на престоле показали ему всю несбыточность его мечтаний.

Почуяв либерального монарха, государство стало стремительно впадать в хаос, а в Петербурге, по уверениям современников, "стали говорить о необходимости убить царя также просто, как говорят о погоде". Не имея сил развязать в государстве настоящий террор, как того требовала методика, Александр пытался подменить его непрекращающимися войнами, но и тут его ждала неудача — армия начала терпеть поражение за поражением, что совершенно не предусматривалось петровской методикой, ибо "самые крепкие цепи для народа куются из победных мечей”.

Первые несколько лет царствования лучше всего характеризуются страстной и, естественно, анонимной публицистической листовкой, широко распространенной в столицах и губернских городах. В ней говорилось: "Положение государства ужасно. Со стороны Грузии и Астрахани надвигается чума, все кочевые племена до самой китайской границы находятся в восстании. Внутренняя и иностранная торговля стала, среди уральских казаков и рабочих на пермских железноделательных заводах бунт, в немецких губерниях крестьяне только и ждут сигнала для восстания. В столицах царит дороговизна, окраинные губернии голодают и страдают от недостатка работников вследствии рекрутских наборов и мобилизации запасных. Подати и налоги разорили все классы общества… Две войны истощили финансы, не принесли никакой пользы и только способствовали окончательному разорению крестьянства. Армия потеряла сознание своего достоинства, у нее нет доверия к своим немецким начальникам, она плохо питается и плохо вооружена. С флотом дело обстоит еще хуже, чем с армией. Может ли народ доверять государю, который его так обманул?.. Новый же союзник царя знает не только все тайны русского кабинета, но и держит шпионов во всех губерниях государства и готовит изолированной России уничтожающую войну. Тем временем Россия ведет бесславную войну с Турцией, а Персидская война тянется без всякого успеха. В то же время грозно поднимаются Англия и Швеция. А Наполеон все усиливает свое могущество, готовый каждую минуту ринуться на ослабленную Россию".

Стоило прекратить повальный террор, и каждый, кому не лень, начинает учить императора и угрожать ему письмами типа: "Государь, вспомните о судьбе Ваших отца и Деда. Такая же участь ждет и Вас, если…"

Губернаторы начали вести себя так, как будто, по меткому выражению Кочубея, "не было Бога на Небе и Царя в Петербурге". Указы перестали выполняться, неуправляемая страна, раздираемая брожением, беззаконием, восстаниями и бунтами, правительственной неразберихой, придворными дрязгами и армейским лобби, стала заманчивой целью для иностранного нашествия. Подобного нашествия не было со времен походов хана Батыя. Сожженные города и села, затоптанные поля, горящие леса, бегство населения, воющие волчьи стаи на дорогах, кружащееся воронье над трупами людей, отступающая в панике, захваченная врасплох армия, раздираемая генеральскими склоками. Отчаянное сражение на подступах к Москве, сдача Москвы, ее пожар и гибель. Гроза 12-го года! Казни и аресты для наведения порядка в тылу. Убийство и наказание кнутом мертвого Верещагина. Страшная зима, голод, контрнаступление, поход в Европу, взятие Парижа, осмысление того, что нищая и отсталая страна не может быть победителем, даже победив в страшной войне. Попытка превращения России в "депо мировой контрреволюции" (через сто лет будет сделана более страшная попытка ее превращение в депо "мировой революция"). Доведена до абсурда милитаризация страны на идее военных поселений, хаос, восстания в армии, создание тайных обществ, заговоры на цареубийство, все больший и больший политический, экономический и моральный развал. Мечущийся в ужасе царь с явными признаками мании преследования, уже понимающий свою неспособность управления империей. И, наконец, его неожиданный отъезд в Таганрог, имитация собственной смерти и бегство из страны под вымышленным именем.

Военно-полицейский террор Николая I. Разгон картечью мятежных полков, аресты заговорщиков, пресечение последней попытки политически издыхающей русской гвардии заявить о себе как о политической силе. Создание "Третьего отделения" — принципиально нового карательного аппарата — предтечи послесталинского КГБ по всепроникаемости и глобальному надзору. Кнуты, плети и шпицрутены. Превращение страны в огромный военный лагерь, окруженный жандармами и полицией. Гибель Пушкина и Лермонтова, отправка на каторгу Достоевского, ссылка в солдаты Баратынского и Шевченко, объявление сумашедшим Чаадаева, арест Долгорукова, бегство за границу Герцена. Подавление польского восстания, войны с Турцией и на Кавказе, бряцанье оружием на всю Европу. Ужас маркиза де Кюстина, приехавшего в Россию в 1839 году: "Эта страна находится на постоянном военном положении. Она не знает мирного времени!" И никогда не знала, следовало бы добавить.

Бунты и восстания следовали непрерывной чередой и подавлялись с неимоверной жестокостью. Очевидец описывает казнь виновных в бунте одного из военных поселений (в 1832-м году): "Виновных в нашем округе оказалось около 300 человек. Забитые в тяжелые деревянные колодки обвиняемые просидели в тюрьме до Великого поста 1832 года в томительном ожидании окончательного решения своей участи. Наконец, участь была решена: одних приговорили к наказанию кнутом на так называемой кобыле, а других — к прогнанию шпицрутенами. Кобыла — это доска длиннее человеческого роста, дюйма в три толщины и в поларшина ширины. На одном конце доски — вырезка для шеи, а по бокам — вырезки для рук, так что, когда преступника клали на кобылу, то он обхватывал ее руками, и уже на другой стороне руки схватывались ремнем. Шея притягивалась также ремнем, равно как и ноги. Кнут состоял из довольно толстой и твердой рукоятки, к которой прикреплялся плетеный кнут, длиною аршина полтора, а на кончик кнута ввязывался 6—8-ми вершковый сыромятный ремень, четырехгранный, в карандаш толщиной… Наступило время казни. На плацу была врыта кобыла. Близ нее прохаживались два палача, парни лет 25-ти, отлично сложенные, мускулистые, широкоплечие, в красных рубахах, плисовых шароварах и в сапогах с напуском. Плац был оцеплен казаками, а за ними толпились родственники осужденных. Около 9 часов утра прибыли на место казни осужденные к кнуту. Одни из них были приговорены к 101-му удару кнутом, другие — к 70 или к 50, а третьи — к 25 ударам кнута. Приговоренных клали на кобылу по очереди, так что в то время, как одного наказывали, все остальные стояли тут же и ждали свое!) очереди. Первого положили из тех, которым был назначен 101 удар. Палач отошел шагов на 15 от кобылы, потом медленным шагом стал приближаться. Кнут тащился между ног палача по снегу. Когда палач подходил на близкое расстояние от кобылы, то высоко взмахивал правой рукою кнут, раздавался в воздухе свист и затем удар… Первые удары делались крест накрест, с правого плеча по ребрам под левый бок, и слева направо, а потом вдоль и поперек спины. Палач с первого же раза глубоко прорубал кожу и после каждого удара он левою рукою смахивал с кнута полную горсть крови. При первых ударах обыкновенно слышен был у казнимого глухой стон, который умолкал скоро. Затем их уже рубили как мясо. Отсчитавши ударов 20 или 30, палач подходил к стоявшему тут же на снегу полуштофу, наливал стакан водки, выпивал и опять принимался за работу. При казни присутствовали священник и доктор. Когда наказываемый не издавал ни стона и никакого звука, не замечалось даже признаков жизни, тогда ему развязывали руки и доктор давал понюхать спирт. Когда при этом находили, что человек еще жив, его опять привязывали к кобыле и казнь продолжалась. Под кнутом ни один не умер (помирали на второй или третий день после казни). Между тем, каждый получил определенное приговором суда число ударов. Но ударами кнута казнь не оканчивалась. После кнута казнимого снимали в кобылы и сажали на барабан. На спину, которая походила на высоко вздутое рубленное мясо накидывали какой- то тулуп. Палач вынимал из коробки клеймо — нечто вроде штемпеля из острых стальных шпилек и со всего маху бил этим клеймом по лбу и щекам осужденного, выбивая на них слово КАТ(оржник). После отнятия клейма из ранок сочилась кровь. Палач натирал кровавые буквы каким-то ворошком, так что в каждой прорези оставался черный след, образуя знак, который сохранялся на всю жизнь…

Наказание шпицрутенами происходило на другом плащу, за оврагом. Музыка играла там целый день — барабан и флейта. Два батальона солдат, всего тысячи в полторы, построены были в два параллельных друг другу круга, шеренгами лицом к лицу. Каждый из солдат держал в левой руке ружье у ноги, а в правой — шпицрутен. Начальство находилось в середине и по списку выкликало, кому когда выходить и сколько пройти кругов и сколько получить ударов. Вызывали по 15 человек осужденных, сначала тех, которым каждым следовало по 2000 ударов. Тотчас спускали у них рубашки до пояса, голову оставляли открытою. Затем каждого ставили один за другим гуськом таким образом: руки преступника привязывали к примкнутому штыку так, что штык приходился против живота, причем очевидно: вперед бежать было невозможно, нельзя также и остановиться и попятиться назад, потому что спереди тянут за приклад два унтер-офицера. Под звуки барабана и флейты несчастные начали двигаться друг за другом. Каждый солдат делал из шеренги шаг вперед правой ногой, наносил удар и опять становился на свое место. Истязуемый получал удары с обеих сторон. Если кто падал и не мог идти, то подъезжали сани-розвальни, клали на них обессиленного, помертвевшего и везли вдоль шеренг. Удары продолжали наноситься до тех пор, пока несчастный ни охнуть, ни вздохнуть не мог. В таком случае подходил доктор и давал понюхать спирту. Мертвых выволакивали вон за фронт. Начальство зорко наблюдало за солдатами, чтобы из них кто-нибудь не сжалился и не ударил легче, чем следовало. Среди присутствовавших находились отцы, братья и другие родственники наказуемых. Всем зрителям довелось пережить страшные, едва ли не более мучительные часы, чем казнимым. Но мало того, между осужденными и солдатами, их казнящими, существовали, как и водится в военных поселениях, близкие родственные связи: брат бичевал брата, сын истязал отца. Ни одному из наказанных шпицрутенами не было назначено менее 1000 ударов. Большей же частью давали по 2 и даже по 3 тысячи ударов. Братьям Ларичам, как распространителям мятежа, дано по 4000 ударов каждому. Оба на другой день после казни умерли. Перемерло, впрочем, много не казненных”.

Официально смертной казни в стране не была. Многие из чиновников, как и в короткий сталинский период, считали это большим недостатком и просили Николая I, как Абакумов Сталина, вернуть смертную юань. Так граф Пален, управляющий новороссийскими губерниями, донося о двух схваченных евреях, пытавшихся тайно перейти госграницу, указывал, что только смертная казнь может положить предел такого рода преступлениям. Однако Николай I, в отличие от товарища Сталина, не дал себя уговорить, а начертал резолюцию: "Виновных прогнать сквозь тысячу человек 12 раз. Слава Богу, смертной казни у нас нет и не мне ее вводить". Даже если бы несчастных четвертовали, им было бы видимо легче, чем умереть под 12 тысячами палочных ударов.

Своим идеалом Николай Павлович считал Петра I и, как мог, подражал своему кумиру, пытаясь пользоваться доставшимися ему по наследству методиками. С покойным преобразователем его роднила и невероятная работоспособность — царь трудился по 24 часа в сутки, забываясь иногда коротким сном на жесткой солдатской койке. На войне — как на войне! Он отлично понимал, что ведет войну. Невзирая на развязанный в стране террор, а, возможно, благодаря именно ему, Николай без охраны прогуливался по Невскому проспекту, раскланиваясь с дамами. Неизвестно ни одного случая даже попытки покушения ни на Петра, ни на него. Он знал в лицо и по именам всех дворников и городовых Петербурга, всех офицеров гвардии и половину армейских. Его перо, разбрызгивая кляксы, перечеркивало на полицейских рапортах резолюции околоточных надзирателей и чертало собственные решения по поводу наказания какого-нибудь пьяного кучера, сбившего на темной улице какого-то обывателя. Он лично присутствовал на всех учениях армии, флота и основанного им корпуса жандармов. Он сам рисовал эскизы униформы, определял колею железных дорог, руководил подавлением польского и венгерского восстаний, войнами с Турцией и Персией, проводя активную и агрессивную внешнюю политику, опираясь на многомиллионную армию. Он читал все выходившие в России книги и журналы, принимая решения о судьбе и книг, и их авторов. Он сам составляет цензурные правила, определяя, что можно писать, а что — нет. "Я сам буду твоим цензором,” — говорит он Пушкину и даже покрывает великого поэта, когда служба безопасности, создав специальную комиссию, пытается найти и "примерно наказать" анонимного автора Гаврилиады". Царь лично руководит широкомасштабной кампанией по диффамации книги маркиза де Кюстина "Россия, 1939 год", которая по размаху и подключенным государственным силам может только сравниться с подобной же кампанией по диффамации солженицынского "Архипелага ГУЛАГа". Вслед за всеми своими предшественниками Николай, не покладая рук, строит большевистскую Россию, еще не понимая этого. В Париже русский посол будит среди ночи французского министра иностранных дел. Война? О, нет. Просто в одном из парижских театров готовится к постановке пьеса "Смерть Павла I", которого в России официально считают умершим от апоплексического удара. Царь просит снять эту пьесу с постановки. Очень просит, а то он будет вынужден прислать на премьеру 2 миллиона зрителей в серых шинелях, чтобы пьесу освистать. Пьесу снимают. Это вводит в искус. Создается впечатление, что слабая и уже разложенная демократией Европа представляет из себя законную добычу для громко лязгающего зубами милитаристического монстра, выдрессированного кнутом и шпицрутенами. Благоприятнейшая обстановка для аннексии Турецких проливов и захвата Константинополя, что стало навязчивой идеей русских правительств со времен Екатерины, когда турок удалось вытеснить из Крыма и загнать за Прут. Недаром все русские цари называют своих младших сыновей Константинами в надежде посадить их на Константинопольский трон, создав новую царственную ветвь династии.

Жесточайший разгром в последовавшей затем Крымской войне, гибель всего Черноморского флота, взятие союзниками Севастополя и позорный Парижский мир могли бы дать Николаю возможность правильно оценить суть петровских методик. Но царь не пережил этих событий. Узнав о высадке союзного десанта в Крыму и о разгроме армии под Альмой, где из нарезных штуцеров была в буквальном смысле слова расстреляна шеренга русских солдат, нисколько не изменившихся ни по тактике, ни по вооружению со времен Бородинского боя, царь умер (по некоторым сведениям — покончил с собой), предоставив своим наследникам выводить страну из того маразматического тупика, куда он ее завел.

Следующая глава называлась "Вторая попытка заключить мир". Сменивший на престола Николая его старшин сын Александр предпринял решительную попытку добиться мира и гражданского согласия в стране. Отмена крепостного права, военная реформа, гласное судопроизводство, рождение русской адвокатуры, смелые проекты конституционных преобразований, попытка примирения даже с евреями, отмена рекрутских наборов и телесных наказаний — это лишь малая толика того, что успел сделать этот монарх, оставаясь при всем том обычным русским царем, для которого не писаны никакие законы. "Слабый царь", — быстро поняла благодарная Россия и начала охоту на своего самодержца, как на бешеного волка, подогреваемая интеллигенцией, получившей свободу книгопечатания, феодальной реакцией, в ужасе не видящей для себя места в новой России, и разросшимся царским семейством, напуганным не меньше других и раздраженным вечными матримониальными похождениями своего главы. Семь покушений пережил Александр II, но восьмое все-таки добило его как раз в тот момент, когда на его столе уже лежал проект, по сути дела превращающий Россию в Конституционную монархию. Деятельности Александра мешали, как могли. Новое Польское восстание, вспыхнувшее в разгар реформ, чуть не задушило их в зародыше, экспансия в Средней Азии и на Кавказе, русские войска, остановленные всего в восьми милях от Константинополя, передельные бунты и первые стачки — всего бывало в это интереснейшее время, но мира не последовало, а восемь покушений на царя говорили сами за себя.

Бомба террористов, разорвавшая все мечты о мире и согласии в стране, повлекла за собой, что вполне естественно, новую волну правительственного террора. Началось угрюмо-полицейское и не очень умное (чтобы не сказать глупое) царствование Александра III, заложившее смертоносные мины под будущее страны. Если идеалом Николая I был Петр, то идеалом Александра III был сам Николай. Но, увы, управлять Россией николаевскими методами было уже невозможно, но желание было столь велико, что была сделана попытка отбросить Россию на пол столетия назад. Посыпались законы о печати, с цензуре, о полиции. Были введены новые законы "Об оскорблении Величества", как будто списанные с брежневской 70-ой и 64-ой статей УК РСФСР. Оскорблением Величества признавалось не только оскорбление непосредственное, но и заочное, т. е. направленное на портреты, статуи и вообще на всякие изображения Государя Императора и Членов Императорского дома. Любые замыслы на жизнь и здоровье царя, независимо даже от степени личного участия в этих замыслах, карались смертной казнью. Далее в законе говорилось: "Составление и распространение письменных, печатных и иных сочинений или изображений с целью возбудить неуважение к верховной власти, или же к личным качествам Государя или к управлению Его государством карается каторгой на срок от 10 до 12 лет". За простое хранение подобных сочинений полагалось длительное тюремное заключение. Произнесение же "дерзких и оскорбительных слов в адрес верховной власти" каралось каторжными работами на срок от 6 до 8 лет. В отличие от Николая I, который свободно прогуливался по улицам столицы, его подражатель решил не рисковать. Убийцы Александра II пообещали ему ту же участь в специально отпечатанных листовках, потребовав освобождения террористов, бросивших бомбу к ногам его отца. Террористов публично повесили, но новый царь предпочел укрыться от неожиданностей в Гатчинском дворце, охраняемом по всем правилам осажденной крепости. Правительство явно теряло инициативу в войне. Царя быстро прозвали "гатчинский узник”, поскольку "возлюбленный и обожаемый монарх” не смел носа высунуть за пределы той крепости, в которой он заперся от "обожавшего” его народа, будучи уже не в силах запустить в России настоящий петровско-николаевский террор. Редкие выезды царя в столицу или в Крым происходили с принятием таких мер безопасности, к каким не прибегал и гауляйтер Кох в 1942-м году на оккупированной территории. Задолго до проезда "гатчинского узника" по всему пути на тысячи верст расставлялись солдаты с заряженными боевыми патронами винтовками. Солдаты эти должны были стоять спиной к железнодорожному пути, направив винтовки на страну. Железнодорожные стрелки наглухо забивались. Пассажирские и товарные поезда загонялись в тупики. Кому-либо выходить из вагонов запрещалось под страхом немедленного ареста. Вокзалы и станционные помещения запирались и опечатывались, все управление пути переходило в руки службы безопасности. При этом никто не знал, в каком поезде следует царь, "царского поезда" вообще не было, а было несколько поездов "чрезвычайной важности”. Все они были замаскированы под" царский” и никто не знал, какой настоящий.

Из осажденной крепости, видимо, было трудно понять обстановку в стране и мире. Еще труднее это было сделать с пустой казной и полузадушенным в колыбели общественным мнением. Россия снова топталась в глухом полицейском тупике. Наступила почти такая же кладбищенская тишина, как при Николае I. Тысячелетняя эпоха полицейского застоя. Создавалось впечатление, что за 1000 лет ничего не изменилось в этой стране. "Российское время медленно, неверно и томительно; оно спотыкается над огромной империей, завязая в ее просторах, как пьяный в непобедимой грязи сельской улицы. И никто не знает, куда его гонят — тысячелетнее бородатое российское время. Оно бредет из мглы веков, проламывая бердышами головы татар и поляков, подминая соседние ханства и царства, приобретая, завоевывая, порабощая, отягощаясь собственной добычей, — бредет российское время от войны к войне, и войны торчат верстовыми столбами, меряя страшный путь Руси, России, Империи Российской. Войны и восстания дымятся кровью и пожарами по все стране, первой в мире по пространству. Размеренный шаг русской армии с равной тяжестью ступает в лужи иностранной и лужи русской крови. Трехгранные штыки с одинаковой силой втыкаются в немецкие, турецкие и мужицкие кишки. Барабаны бьют одинаково ровную дробь перед играющими белыми ногами императорского коня и перед вздрагивающими ногами только что повешенных бунтовщиков".

Но беспощадное время уже отсчитывает последние годы ослепленной Петром Российской Империи. Более динамичные и свирепые силы давно уже проанализировали все простые закономерности русской жизни и готовятся к нанесению смертельного удара. Правительство еще не понимает, что потеряло инициативу в тысячелетней войне. Оно не в силах уже развязать настоящий террор даже после откровенного цареубийства. Это все принимается к сведенью, а постоянные ошибки находящегося в осаде правительства только ускоряют роковую развязку.

Заключительная глава первой части рукописи называлась "Последняя попытка заключить мир". В самом конце XIX века Россия получила уникальный шанс сойти со своего многовекового кровавого пути и, наконец, добиться мира, согласия и процветания. Этот шанс страна получила в лице нового императора — последнего русского царя Николая Александровича Романова — Николая II, вступившего на престол после неожиданной смерти своего отца в 1894-м году. Новый император был совершенно уникальным явлением в русской истории. Даже примерного аналога ему невозможно найти, перечисляя всех князей киевских, царей московских или, тем более, императоров всероссийских. Совершенно неожиданно на русском троне появился тот самый русский интеллигент, которого и в природе-то еще не было, которого робко моделировали с помощью художественного вымысла Толстой и Достоевский, Чехов и Куприн, Ключевский и Соловьев, Розанов и Флоренский. Появление подобного человека на окровавленном русском престоле было полной неожиданностью для современников. Они не успели его оценить по достоинству. Они не смогут правильно оценить его и много позже, тысячами погибая в большевистских застенках и зонах, живя в эмиграции или в коммунальной совдепии. Ни один из русских, да пожалуй, не только русских, государственных деятелей не был так оболган и закрыт бетонными глыбами ссохшейся грязи, как последний русский император. Даже пробившись с помощью отбойных молотков и взрывов через чудовищную ложь об этом человеке, выходишь просто на ложь, а затем вязнешь в бытовой клевете я диких сплетнях. Компания лжи началась еще при его жизни и царствовании — сначала робко: не вырвут ли язык, не посадят ли по 246-ой статье на 12 лет, а поскольку ничего не случалось, то компания набирала силу, выходя за рамки простого человеческого приличия. А ведь речь шла о самодержце! В годы коммунистического режима, т. е. за последние 70 лет, на память итого человека обрушилась просто вакханалия грязи и клеветы. Ни один русский царь не вызывал у новых правителей столько ненависти, как Николай II, что уже само по себе было весьма подозрительно. Анализируя природу этой ненависти, легко можно прийти к выводу, что она основана на желании во что бы то ни стало скрыть самый главный факт биографии последнего царя — этот человек нашел метод вывести Россию из того страшного состояния, в котором она пребывала в течение тысячелетия. Более того, он бы и вывел ее, если бы не сработали страшные мины, заложенные под страну его отцом.

Историческую правду, если подходить к ней объективно, так же трудно скрыть, как и шило в мешке.

За 23 года своего царствования Николай II никогда ни на кого даже не повысил голос, хотя имел для этого много причин. Он не орал матом на министров, как его отец, не бросал согнутых вилок в тарелки иностранным послам, не дрался тростью, как его дед, не бил лично по морде извозчиков и городовых, как прадед. Со всеми он был сдержан, любезен и безукоризненно вежлив. Он никогда (до последней минуты своей жизни) не терял самообладания и мужества, не устраивал истерик, никому не угрожал сгноить в крепости или в Сибири. Он был выше развернутой против него и его семьи клеветнической компании, ни разу не применив закон "Об оскорблении Величества", ни одного человека не лишив свободы в "несудебном порядке", т. е. своей волей, на что имел полное право, как самодержавный государь. Он был первым царем в истории России, который осознал себя главой государства, а не хозяином огромного нелепого подворья. Он искренне любил свою страну и свой народ. К сожалению, именно страна оказалась неподготовленной к появлению такого царя.

Он не был пьяным грубияном, как его отец, ловеласом и сибаритом, как дед, самцом и солдафоном, как прадед.

Он нежно и трогательно любил свою семью и все свободное время проводил в ее кругу. Дома ставили семейные пьесы, читали вслух Гаршина, Чехова и Флобера, смеялись над фельетонами Аверченко, увлекались фотографией, ездили, довольно редко, на охоту.

Он был скромный и очень застенчивый человек. Отец не успел произвести его в генералы, и Николай на всю жизнь остался полковником, считая нескромным самого себя производить в генералы. Случай просто невероятный. Товарищ Сталин, например, не имея, в отличие от Николая, вообще никакого военного образования не постеснялся, уложив 26 миллионов солдат, произвести самого себя в генералиссимусы.

Николай любил театр, особенно оперу и балет, часто посещал премьеры, покровительствуя артистам. Он содержал за свой счет театры, музеи, академии, лицеи, приюты и многое другое. Все, что носило титул Императорского — содержалось за его счет.

Он играл на пианино, на гитаре, неплохо пел и рисовал.

Он был излишне милосерден, милуя, когда казнить было необходимо. Если это не портрет типичного русского интеллигента той поры, сошедшего прямо с чеховских страниц, каких в жизни насчитывалось, возможно, сотни две, а то и меньше, то попытайтесь мне возразить.

Он искренне верил в Бога и был немного фаталистом (на все воля Божья), не сомневался в истинности православия, но демонстрировал небывалые до него в такой военно-клерикальной стране, как Россия, признаки веротерпимости. Именно в его царствование в столице империи были воздвигнуты кафедральная мечеть и хоральная синагога. Он лично присутствовал на их открытии. Именно в его царствование в Петербурге начали возводить огромный католический собор по размерам больше парижского Нотр-Дама. Не надо хорошо знать русскую историю, чтобы понять, какие перемены произошли в стране и обществе на фоне вековой борьбы с татарами и турками, ненависти к евреям и страха перед Ватиканом.

И при всем том, он был очень несчастлив в жизни: его единственный сын Алексей был неизлечимо и смертельно болен. Приступы гемофилии могли отправить его в могилу в любую минуту. Представьте себе отца, у которого в любую минуту может умереть сын и, может быть, это будет дополнительным штрихом к портрету всегда спокойного, выдержанного и вежливого царя.

Да, возражают даже его поклонники, это был неплохой человек. Ему бы быть командиром полка, директором гимназии, профессором академии. Он не был царем. Он совершенно не соответствовал своей должности Императора Всероссийского. Их заблуждения понятны, поскольку такого царя в истории России, повторяем — не было.

Но кто был царь. Царь, прекрасно осознающий свою роль в стране, прекрасно знающий проблемы страны и решительно повернувший ее с заезженной колеи, превратившейся в заболоченную кровью и грязью канаву. Резким поворотом руля царь вывел Россию на широкую дорогу европейской цивилизации. Горькая ностальгия по старой России, которая охватила большую часть населения СССР — это не ностальгия по временам Ивана Грозного, Петра Великого, Павла или Николая I. Уверяю вас, что это даже не ностальгия по царствованию двух последних Александров, это совершенно ясная ностальгия по короткому периоду царствования Николая II с момента окончания русско-японской войны и до начала первой мировой, когда катапультированный на трон неожиданной смертью отца, молодой монарх начал действовать самостоятельно, отделавшись от шумно-тупого окружения своего папаши, включая целый взвод его родных братьев.

Николай был работоспособен, как Петр и Николай I, внимательно вникая во все сферы государственной жизни и международных отношений, но он видел будущее России совсем иначе, чем все его предшественники.

Конечно, в такой стране, как Россия, против подобного царя началась настоящая, беспощадная война, набирающая силу по мере осознания того факта, что правительство в лице Царя ищет какой-то цивилизованный путь выхода из тысячелетнего тупика.

Тупая и бесцельная экспансия его деда и отца на Дальний Восток привели к катастрофе в русско-японской войне, к гибели всего русского флота, к позорному разгрому армии и к новому страшному витку тысячелетней войны, принявшей страшные формы. Взорвалась мина замедленного действия, заложенная его предками. "Это была настоящая война, — пишет советский беллетрист, — с быстрыми перебросками войск, с марш-маневром Семеновского полка на Москву, с шифрованными телеграммами в Царское Село, с молебнами и наградами, с горящими домами и утопленными кораблями. Цифра потерь была хорошей военной цифрой: 65830 человек одних убитых".

Война была страшной. В ней гибли великие князья, министры, губернаторы, генералы и адмиралы, жандармы и городовые, солдаты и казаки, рабочие и крестьяне, банкиры и промышленники, горели заводы и нефтеприиски, в Кремле и в центре Петербурга рвались бомбы, русские боевые корабли под флагом мятежа приходили в иностранные порты, навеки позоря Россию. И через весь этот кошмар Николай II выводил русский государственный корабль из страшного прошлого в цивилизованное будущее, крепко держа в руках штурвал. Если историки с большим удовольствием делают Николая ответственным за Ходынку, Цусиму, за 9 января, что вполне естественно, поскольку за все отвечает глава государства, независимо от его личного участия или соучастия в событиях, то почему считается, что все положительное, произошедшее в стране в период его царствования, произошло вопреки ему, а не по его воле, не благодаря его упорному и мудрому государственному труду?

А факты таковы.

При Николае II была создана русская финансово-валютная система. Если совсем недавно, по меткому выражению Салтыкова-Щедрина, за русский рубль за границей можно было получить разве что по морде, то в царствование последнего императора русский рубль теснил франк и марку, обгоняя доллар, и теснил фунт стерлингов. При этом финансы содержались впервые в истории России в безукоризненном состоянии. Превышение доходов над расходами в 1908-м году в золотых рублях составляло 30 миллионов рублей, а в 1912-м году —335 миллионов рублей. Все это делалось без увеличения налогового бремени. В царствование Николая II законом от 1896-го года в России была введена золотая валюта, причем государственному банку было предоставлено право выпускать 300 миллионов рублей кредитными билетами, не обеспеченными золотым запасом. Но правительство не только никогда не воспользовалось этим правом, а наоборот, обеспечило бумажное обращение золотой наличности более чем на 100 процентов.

Бремя прямых налогов в России при Николае Втором было в 4 раза меньше, чем во Франции и Германии, и в 8,5 раз меньше, чем в Англии. Все это привело к небывалому расцвету русской промышленности и притоку капиталов из всех промышленно развитых стран. В период с 1894-го по 1913 годы молодая русская промышленность увеличила свою производительность в четыре раза. За последние четыре годи, предшествующие первой мировой войне, количество вновь учреждающихся акционерных обществ возросло на 132 процента, а вложенный в них капитал учетверился. Прирост строительства железных дорог составил 1574 километра в год (наивысший показатель коммунистов, достигнутый к 1956-м году, составил 995 км).

Накануне национальной катастрофы в полном расцвете было и русское земледелие. В течение первых 20 лет царствования Николая 11 сбор урожая хлебов удвоился. В период с 1907 по 1913 годы урожаи главных злаков в России были на треть выше, чем в США, Канаде и Аргентине вместе взятых (Никогда в будущем при большевиках эта ситуация не повторялась!). В царствование Николая II Россия была основным поставщиком продовольствия для Западной Европы, особенно — в Англию. В 1908-м году туда было вывезено зерна и муки 858 миллионов фунтов, а к 1910-му году эта цифра увеличилась до 2820 миллионов фунтов. Россия поставляла 50 % мирового экспорта яиц. Диких и бородатых русских купцов сменили финансисты и промышленники, окончившие русские и иностранные университеты. По рекам страны дымил самый большой в мире речной флот.

Серебряный век в искусстве, золотой век книгопечатания, небывалая в истории свобода слова, расцвет журналистики и газетно-журнального дела, расцвет театров и музеев — все это произошло в царствование самого великого царя в нашей истории — Николая Александровича Романова.

Он вводит в стране основы парламентской демократии и свободные выборы. Он внимательно следит за этими процессами, отлично понимая, что страна еще не совсем готова к подобным преобразованиям. При нем запускается невиданная доселе программа народного образования.

Расцветают университеты и высшие учебные заведения, пользуясь свободой, которой они никогда не имели и никогда не будут иметь в будущем. О николаевских гимназиях, реальных и коммерческих училищах до сих пор ходят легенды, а уровень получаемого там образования удивляет до сих пор. К 1913-му году общий бюджет народного образования достигает колоссальной до того времени цифры — полмиллиарда золотых рублей, а темп его прироста за 20 лет — 628 процентов! В самой начале царствования начальное образование в России становится бесплатным, а с 1908-го года — обязательным.

А как изменился облик городов! То что мы видим сегодня в Ленинграде, за вычетом несколько дворцов XVIII века и нескольких сохранившихся неказистых трехэтажных зданий того же времени, построено в царствование Николая II, включая и большую часть памятников, половина из которых уничтожена.

Небывалый расцвет пережила русская наука. Имена Павлова, Менделеева, Попова, Бехтерева и многих других появились в царствование Николая. Россия уже начала строить самые крупные в мире самолеты и на одном из них — "Илье Муромце" — в кабине пилота история запечатлела на память улыбающегося царя.

Царствование Николая II было настоящее РУССКОЕ ЧУДО. Тысячелетняя война затихала и сходила на нет. Открылся такой простор для созидательной и творческой деятельности, что он захватил все русское общество. По полям уже ходили первые тракторы и комбайны. Началось строительство московского метро и проектирование петербургского. Геологоразведка сообщила о небывалых запасах нефти на территории империи, а в архиве сохранилась интереснейшая записка, набросанная лично императором, о возможности распределения будущих доходов от нефти на все население страны, что должно было на порядок поднять уровень жизни. Да, проблем было много. Да, Николай II совершал ошибки. Но то, что он успел сделать с доставшейся ему полуказармой-полутюрьмой, вызывает восхищение этим скромным и выдающимся человеком, гнусно оболганным его убийцами в лучших традициях Российской истории.

Если у кого-нибудь когда-нибудь возникнет желание прекратить бушующую в России войну, то ему следует внимательно изучить методы этого небывалого в русской истории самодержца.

Невозможно объяснить чудо царствования Николая II. Возможно, что Сатана, избравший Россию своим полигоном, буквально на минуту смежил своп веки. Но он проснулся и с удивлением взглянул на полигон.

В разгар созидательного шествия России к свету и процветанию под ней взорвалась вторая мина, заложенная Александром III. В состоянии какого опьянения покойный царь за заем в миллиард франков привязал союзом Россию к потерявшей голову от реваншистского угара Франции? Разве не видно было всем, кто имел глаза, что Франция покупала русское пушечное мясо для своей грядущей войны с Германией за Эльзас и Лотарингию. Видит Бог, сколько раз Николай II хотел отделаться от этого союза, видя его смертельную опасность, но неумолимый рок вел его к катастрофе 1914-го года. Франция воевала за свои утраченные в 1871-м году провинции, Англия — за свою мировую империю. А Россия? Никто не может даже толком сформулировать — за что? За Босфор и Дарданеллы? За идею панславянизма, имея среди своих противников Болгарию? Кто втянул Россию в мировую бойню для спасения Западной Европы? Нет, не для спасения Западной Европы, а для возвращения России в ту кровавую канаву, по которой она ползла то ничком, то на четвереньках в течение тысячи лет. Как бы ни маскировались большевики псевдомарксистскими лозунгами, они представляли из себя именно ту феодально-крепостническую реакцию, которым все реформы Николая II были хуже смерти, а выпрямившаяся в полный рост Россия внушала ужас и отвращение.

В итоге произошло то, что неизбежно должно было произойти в России с таким царем, каким был Николай II. Он был свергнут с престола и безжалостно уничтожен вместе со всей своей семьей. Сразу же после этого рухнула и перестала существовать Российская Империя. Власть в стране захватила страшная террористическая организация во главе с кровавым маньяком Владимиром Лениным. Страна утонула в кровавой смуте и небывалом терроре, по сравнению с которым самый свирепый террор русских царей и императоров мог показаться детской шуткой. Число жертв стало исчисляться миллионами".

Так заканчивалась первая часть этой, скажу честно, страшной книги. У меня застучало в висках, чего раньше никогда не было. Читая о царствовании Николая II — Николая Кровавого, я не мог прийти в себя от изумления и возмущения. Разве так можно передергивать факты. Разве всем не известно, что… Мысли путались. Союз рабочих и крестьян. Великий Ленин. Народ и партия едины. СССР — оплот мира и дружбы народов.

Не в силах привести свои мысли в порядок, я завалился спать.

Утром я снова открыл книгу. Вторая часть называлась "Глобальная война". Ее можно было не читать — это была обычная антисоветчина, которой я к этому времени начитался достаточно.

Суть рассуждений автора, однако, сводилась к следующему. Еще до захвата власти большевики, хорошо проанализировав происходящие в России процессы, решили прекратить тысячелетнюю войну одним махом: массовым истреблением всех, кто в ней потенциально мог бы участвовать. Задача, стоявшая перед ними, была гораздо сложнее, чем, скажем, та, что стояла перед Иваном Грозным. Но и средства у них были более передовыми.

Предстояло уничтожить по меньшей мере добрую половину населения бывшей Российской Империи, причем самую лучшую половину: интеллигенцию, дворянство, офицерство, чиновников и миллионы крестьян, словом, всех, кто не вписывался в их модель рабовладельческого государства, замаскированного демагогическими воплями о всеобщем равенстве и построении нового социалистического общества. И как правильно указывал Ленин, "нет такой задачи, которая была бы не по плечу большевикам".

Прямо с 1917-го года началось массовое истребление населения страны — страшный конвейер, работавший круглосуточно в течение почти 40 дет. Счет пошел на миллионы и десятки миллионов людей. Как языком слизнуло тонкий интеллигентско-культурный слой, созданный за последние 20 лет существования императорской России. Миллионы людей бежали из страны. Те, кто рискнул остаться, были безжалостно уничтожены. Слой за слоем снимался с бывшего русского общества и сбрасывался во рвы и котлованы братских могил. Оставшихся сгоняли в армейские и трудовые шеренги, ибо достижение мирового господства было объявлен но официальной государственной доктриной. Она меняла формы от "неизбежной мировой революции" до "неизбежности всемирной победы коммунизма", но по сути оставалась неизменной. Фактически оказалась уничтоженной и Россия, и та общность, которую называли русский народ, потому что выведенный в результате этой бесчеловечной мутации "советский человек" так же не похож на русского, как современный итальянец на римлянина — белокурого и синеглазого, времен, скажем, императора Веспасиана, то есть до нашествия варваров. И только обезглавленные православные храмы — памятники погибшей цивилизации — свидетельствуют еще, что существование Российской Империи не было мифом, как существование Атлантиды.

Это была невиданная бойня. Такого массового истребления людей не знала человеческая история и все существующие термины не в состоянии описать то, что происходило на территории уничтоженной Российской Империи, получившей название СССР. Массовые убийства, бойня, резня, геноцид — вся эта известная терминология ни на йоту не отражает истинного положения вещей, космического масштаба преступлений и океанов пролитой крови.

А между тем, это было продолжение тысячелетней войны, принявшей глобальные размеры. Это была именно война, и правителям в Кремле только казалось, что они ею управляют. Боевые действия, перехлестывая через кремлевские стены, собирали там кровавый урожай, в процентном отношении нисколько не меньший, чем в любых других местах гигантской страны.

В достигшей небывалого ожесточения тысячелетней войне гибли наркомы, члены политбюро, члены ЦК (иногда полным составом), маршалы, генералы и адмиралы, погиб почти весь командный состав армии, тысячами гибли чекисты-энкеведешники-гебисты, а их руководящий состав просто превратился в своего рода корпус "камикадзе", полностью истребляемый в ходе боевых действий.

Пачками гибли директора заводов, ученые и академики, писатели, журналисты, поэты, артисты. Вихрь войны уничтожил цвет технической мысли, включая творцов и создателей новейших систем оружия. И миллионами гибли простые люди, главным образом, рабочие и крестьяне. Последние были истреблены практически полностью.

И, как всегда случалось, в разгар самоубийственной бойни, грянуло иноземное нашествие в невиданных доселе масштабах, небывалое по жестокости, жертвам и прочим трагическим последствиям, от которых страна, видимо, не оправится уже никогда. 26 миллионов человеческих жизней унесла эта война. Цифра кошмарная, но она составляла примерно половину от цифры потерь внутренней войны всего лишь за период с 1917-го до 1941-го года. Но стоило внешней войне кончиться, как тысячелетняя война забушевала с новой силой. На этот раз не удалось уцелеть и самому Сталину, отчаянно все послевоенные годы боровшемуся за свою жизнь. Снова в этой войне погибли три министра госбезопасности, увлекая за собой своих сообщников и соратников, погибли члены политбюро и члены ЦК, секретари обкомов и крайкомов, маршалы, генералы и адмиралы, ученые, писатели, артисты и миллионы простых людей. Страна превратилась в огромную лагерную зону.

А когда, после смерти Сталина, наивный Хрущев хотел было эту войну прекратить, то стал первым главой партии и государства, свергнутым заговорщиками со своего поста, но не расстрелянным. "Я все-таки кое-что сделал, — рассказывал Хрущев позднее, — меня всего лишь отправили на пенсию, но оставили в живых и даже на свободе!”

Увы, было слишком поздно. Свергнувшие Хрущева заговорщики быстро поняли, что они захватили власть в уже мертвой стране. То, что этой стране довелось пережить за 1000 лет своего существования, оказалось слишком даже для нее, казалось, готовой терпеть сколько угодно любые муки и унижения.

И хотя страна была мертва, война на ее территории продолжалась. Раздавленное и мутировавшее население, превращенное беспощадным террором и нищетой в что-то среднее между заключенными и военнопленными, спаиваемое и генетически выхолощенное, продолжало вести войну с властью единственным оставшимся у него способом: полным равнодушием ко всему происходящему в стране и мире.

Вечный страх перед властями и вечное презрение к и нм, прерываемое только вспышками кровавой ненависти, привели к параличу всей общественной жизни страны, к полной потере понимания государственности или какой-либо деятельности во имя общественного блага.

Вечный страх перед народом, вечное презрение к нему, тысячелетняя привычка смотреть на народ как на самый дешевый расходный материал привели к параличу власти, ее полной деградации и безответственности. Если за 10 коротких лет блестящего царствования Николая II Россия по разным показателям жизненного уровня занимала с 3-го по 12-е место, а по приросту промышленного продукта — абсолютно первое, причем с достаточно солидным отрывом, то к моменту написания настоящего исследования, то есть на начало 80-х годов, СССР по производству валового продукта на душу населения занимал 68-е место в мире, а по уровню личного потребления — 77-е, опережая все страны в мире по краткости жизни, детской смертности, количеству абортов, разводов и потреблению алкоголя. Непрерывная истребительная война, которую с незатухающей яростью из века в век вели власти с пародом, периодически приводила государство к крушению. Глобальная война, начатая коммунистами в 1917-м году после крушения Российской Империи, убыстрила процессы разрушения государства, которое уже мертво и распадается на глазах

Номенклатурная элита, видя и понимая это, начала вести себя как накануне страшного суда, разворовывая все, что плохо лежит, переводя огромные ценности на запад, подготавливая свой маленький народ Наменклатурию к исходу из страны, лихорадочно ища своего Моисея, который бы позволил осуществить всю операцию без особых потерь.

Многие проповедники пугают сейчас концом света. Да, конец света наступает, но В ОТДЕЛЬНО ВЗЯТОЙ СТРАНЕ, как любил выражаться товарищ Сталин. Никто не знает точно, сколько человек погибло, когда рухнула Киевская Русь. Но, судя по косвенным доказательствам, немало. Когда безумно-разрушительная энергия Петра уничтожила Московскую Русь, создав на ее месте Российскую империю, уже существовала статистика. А потому можно без особого преувеличения сказать, что примерно половина населения заплатила своими жизнями за петровские преобразования, в то время как вторая половина была разорена до нитки.

Крушение Российской Империи и 70 лет правления коммунистов привела к гибели или бегству из страны практически всего самодеятельного населения, воспрянувшего под солнцем царствования Николая Александровича Романова. В 1894-м году, когда Николай II вступил на престол, Россия насчитывала 122 миллиона жителей. Накануне 1-й мировой войны население Империи увеличилось на 60 миллионов человек, достигнув цифры 182-х миллионов, дав немыслимый ранее прирост в 2,4 миллиона человек в год. Даже без учета увеличения прироста, кстати, неизбежного, можно определить, что к 1960-му году население страны должно было составить примерно 300 миллионов человек, а составляет оно — всего 215 миллионов. 85 миллионов человек — вот кровавый счет, который может быть предъявлен режиму. И не сомневайтесь — он будет предъявлен, поскольку СССР просуществует еще не более 10 лет и рухнет так же, как Российская Империя, Московская в Киевская Русь.

И нетрудно догадаться, что произойдет после крушения ядерного монстра. Начнется поголовное истребление коммунистов, которых в стране 18 миллионов. Репрессии обрушатся на их семьи. В смертельной войне сойдутся так называемые союзные республики, пока связанные железными обручами террора. По логике тысячелетней войны этот катаклизм с учетом возможного применения в нем ядерного, химического и бактериологического оружия может унести 200 миллионов человек и сделать на долгие годы необитаемым огромное географическое пространство, когда-то именуемое Россией. Возможно, это единственный способ прекратить тысячелетнюю войну. Путем конца света в отдельно взятой стране. Но катаклизм такого масштаба на шестой части поверхности нашей планеты просто не сможет не затронуть и весь остальной мир. Когда начнут взрываться ядерные объекты, взлетать на воздух склады с боеприпасами, тонуть атомные подводные ракетоносцы, лететь под откос эшелоны с мазутом и ракетным топливом, мир столкнется с проблемой, которая окажется неразрешимой без непосредственного вмешательства. Страна неизбежно покатится к безвластию и хаосу, похоронив под обломками остатки своей государственности и своего населения…"

Когда я вошел в кабинет Климова, то с удивлением обнаружил, что тот сидит за столом в военной форме. В форме я его никогда не видел и, под влиянием прочитанного, чуть было не решил, что за эти три дня началась война. Но я быстро понял в чем дело. На плечах Климова вместо полковничьих красовались генеральские погоны.

— Поздравляю, товарищ генерал, — сказал я.

Климов скользнул взглядом справа-налево по своим плечам, вздохнул и проворчал:

— Я бы с удовольствием сменил свои погоны на твою молодость, Василий. Но все равно, спасибо.

Я подал ему книгу.

— Прочел? — поинтересовался генерал. — Внимательно прочел? Что скажешь?

Я пожал плечами и, стараясь выиграть время, чтобы понять куда Климов клонит, ответил:

— Если речь идет о возбуждении уголовного дела за клевету на наш общественный строй, то я думаю, что…

— За что же возбуждать уголовное дело? — генерал посмотрел на меня каким-то странным взглядом и повторил: — За что возбуждать уголовное дело, если все это правда?

Он помолчал и добавил:

— Впрочем, правда гораздо страшнее.

Я молчал, поскольку мне совсем не хотелось высказываться по этому поводу. Я совсем не исключал возможности, что меня проверяют на вшивость. Вякнешь что-нибудь, а потом доказывай, что ты не верблюд. Книгу эту проклятую сдал, слава Богу, и то хорошо.

— Так что же? — спросил Климов. — Чего молчишь? Или три дня проволынил и не прочел ни строчки? Тогда так и скажи: не хватило сил осилить этот фолиант. Голова к такому не приспособлена. Прошу отчислить меня из органов по состоянию здоровья.

Я почувствовал, что краснею. Есть у меня такая проклятая привычка.

— Нет, товарищ генерал, — сказал я. — Прочел я ее. Некоторые места даже с интересом читал. Например, о царствовании последнего императора. Я еще могу согласиться с тем, что было в истории нашей страны. Но сейчас, извините, не вижу никаких признаков близкого крушения государства. Я ведь не первый раз об этом слышу. Часто мне в последнее время многие на допросах говорили: "Мол, чем вы там занимаетесь? Страна гибнет, а вы занимаетесь детскими играми: кто чего прочел кто чего сказал. Вы же служба государственной безопасности. Государство гибнет, а вы в игрушки играете". Я всегда спрашивал: "Где же вы эту самую гибель государства увидели, кроме как в своем воспаленном вражеской пропагандой воображении?" И ничего толком они мне сказать не могли. Мычали чего-то с чужих радиоголосов л пасквилей: Афганистан, права человека, академик Сахаров и тому подобное. Один свидетель, помню, мне как-то сказал: "Вы конфронтируете со сверхдержавой XX века, насаждая в стране средневековое мышление. Такого еще никому не удавалось сделать, не погубив собственную страну". Я его спросил: "О каком средневековье вы говорите, когда мы ракеты в космос запускаем, а ядерное оружие наше самое мощное в мире, что даже и ваши любимые американцы признают". Он удивленно посмотрел на меня и спросил: "Вы так искренне думаете? Или проводи те со мной политбеседу?” Я ему заявил, что совершенно искренне считаю наш общественно-политический строй самым лучшим и прочным из всех, когда либо существовавших и существующих. Если бы я считал иначе, то ни когда не пошел бы работать в органы. Он засмеялся и сказал: "Если вы говорите правду, то Советскому Союзу осталось жить не более 10-ти лет. Если врете, то и того меньше" И честно скажу, товарищ генерал, я не знаю, что они там видят, а я не вижу никаких признаков грядущей катастрофы. Конечно, у нас есть недостатки и крупные проблемы, особенно связанные с падением уровня советского патриотизма, но.

— Ну, а дальше-то что было? — спросил Климов улыбаясь уголками губ.

— Дальше? — переспросил я. Вы о чем?

— Да о свидетеле этом, — подсказал генерал. Дальше-то что было?

— Как что? — удивился я. — Подписал он, как положено, протокол допроса и был отпущен до следующего вызова по решению следствия.

— Да я не об этом, — усмехнулся Климов, — Ты об арбузе расскажи.

Мне показалось, что я вспыхнул, как паяльная лампа. Конечно, я помнил этот эпизод, но никак не думал что его знает и Климов. Видимо, до вызова в Москву меня просветили до самых костей. Действительно, когда я допрашивал именно этого свидетеля, в мой кабинет № 13 сунулась одна сотрудница нашей канцелярии, которая разносила пакеты с продовольственными заказами, поступавшими через наш спецраспределитель. Прямо скажу, что нас — младших офицеров управления — сильно не баловали, но и не забывали. В распределителе всегда можно было приобрести по скромным ценам то, чего в открытой продаже либо не было вообще, либо стоило очень дорого. Никто из нас не считал такое обслуживание какой-то особой привилегией. У нас не было времени, работая порой круглосуточно, бегать по магазинам. И наши жены не должны были этого делать, чтобы не оказывать на нас негативного влияния. Так вот, дело было в начале июня и к нам завезли арбузы (уж не знаю откуда) да в таком количестве, что даже нам, рядовым следователям, перепало по целому арбузу с довеском.

Каждому положили арбуз в пластиковый мешочек и разносили по кабинетам. Не тратить же нам время, чтобы где-то в очереди стоять? Принесли и ко мне в кабинет. Я поставил мешок на край своего рабочего стола, думая, как обрадуются сегодня мои девчушки, когда я приду с работы. А свидетель неожиданно показал на этот арбуз пальцем и изрек: "Вот за арбуз в июне вы и работаете, Василий Викторович, а не за какую-то там идею или общественный строй. Так вот, помяните мое слово, что вы, человек, отвечающий за безопасность государства, это самое государство продаете за арбуз".

— Ну и что ты ему ответил? — посмеиваясь, поинтересовался Климов.

Поскольку не возникало никакого сомнения, что генерал все знает, я ему все, как есть, и рассказал:

— Я ему ответил, что если бы мы не были связаны официальными отношениями как следователь и свидетель, я бы ему за такие слова влепил по физиономии.

— Помню, — рассмеялся генерал, — пришел целый транспорт с арбузами, кажется, из Габона для распределителей ЦК и обкомов. А наши ребята перехватили целый эшелон для себя. Это коммунисты Габона нам прислали, из расчета по четыре арбуза за каждый автомат Калашникова.

Он снова засмеялся. Я молчал.

— Вот, — серьезно сказал Климов, — сколько шума из-за какого-то вонючего арбуза. Как дикари. Арбуз в мае увидели и чуть следователь со свидетелем не передрались. А арбузы, если хочешь знать, круглый год созревают в разных климатических поясах мира и их доставляют в течение всего года в магазины на Западе, а не только в августе, как у нас.

— Ну и что? — поинтересовался я, совершенно сбитый с толку. — Что я этот арбуз у кого-нибудь украл? Или специально требовал его себе? Мне он, товарищ генерал, даром не нужен. Хоть бы его весь год не было, и не надо. Привезли в июне — приятно, конечно. Так я его и не попробовал — все дочкам отнес.

— Ты молодец, — сказал генерал. — И работник хороший, и семьянин отличный. И арбуза тебе не надо. Тебе не надо, а мне надо. Причем, каждый день. Люблю я, Вася, арбуз, а целый года маюсь — потому что его нет. Хорошо это, как ты думаешь?

"Ну, что он прицепился к этому арбузу, — подумал я. — Как будто я этот арбуз с его стола уволок”.

— У тебя машина есть? — внезапно сменив тему, спросил генерал.

— Откуда у меня машина? — искренне удивился я. — Квартиру-то еле дали после рождения второго ребенка. О машине и не думаю, товарищ генерал. Казенную-то не допроситься! На обыски приходится на такси ездить, а оплачивают через полгода только. А так — за свой счет. Вся бригада скидывается по 10 рублей. А еще понятых надо по домам развозить. А сам домой на трамвае…

— Вот, — прервал меня Климов. — Все ты говоришь правильно. Я отлично знаю, как ты живешь и как живем все мы. А почему такое происходит, ты никогда не задумывался? Ты — чекист — солдат боевого отряда партии, работающий во имя ее безопасности дни и ночи, как говорится, не щадя и самой жизни, должен так мыкаться, и всякий еврей при этом может тебя арбузом попрекать?

— Так что я его за это расстрелять должен был? — попробовал я отшутиться.

— Да не о нем речь, — с досадой махнул рукой Климов. — Расстрелять его никогда не поздно. Речь-то не об этом. Ты посмотри, что в наших закрытых магазинах делается? С каждым годом ассортимент все беднее и беднее, и не только у вас, но и у нас, старших офицеров, и даже — у руководства. А то, что есть — все сплошь иностранное. От Соединенных Штатов до Израиля и ЮАР. Что это все значит, ты можешь понять? Это значит, что страна умирает, если еще не умерла. Не знаю, кого наняли эти умники из ЦК, чтобы написать ту книгу, но в ней еще не все сказано, как умирающего давят американским сапогом, кишки ему выдавливают, а он и пальцем пошевелить не в состоянии…

Генерал побагровел. Взял с бокового столика графин с коньяком, плеснул четверть стакана, залпом выпил и продолжал:

— Я тебе специально, Вася, эту книгу дал почитать, чтобы ты многое понял. Видел я, как ты мучался, вынося из управления совершенно секретный материал, думая, что я тебе какую-то крышку готовлю. Зря ты так думал. По молодости лет, по неопытности. Если мне надо будет тебя шлепнуть, то прикажу просто тебя отвести в подвал и все. А жене — погиб при исполнении служебных обязанностей из-за собственной халатности, чтобы половинную пенсию получала. И любого другого также можно оформить — права у нас огромные, безграничные. Другое дело, что мы ими сейчас не пользуемся, поскольку нам это не нужно. Но тем обиднее, что с такими правами и возможностями живем мы, как безработные в Штатах на пособие. В дерьме живем все. А хочется жить по-человечески. Другими словами, если страна обречена, то такова ее судьба. С нашей страной это не в первый раз случается. Но партия, Беркесов, наша партия должна жить и еще лучше жить, чем жила прежде.

КПСС, Вася, это огромная сила. Это такая сила, что никому в отдельности ее силы и возможности не осмыслить, не понять. Эта организация, созданная и скованная гением наших вождей, уцелеет и при мировом пожаре, и даже при космическом катаклизме, а уж тем более должна уцелеть при крушении СССР. Я, Вася, коммунист, можно сказать, со школьной скамьи, и никогда свое членство в партии ни на что не променяю, ни на какие блага. И умру за ее дело без колебаний. Когда я говорю "партия", когда я говорю о гениальности ее вождей, то не подумай, что я имею в виду ту, извини за выражение, идеологическую херню, которая придумана для оболванивания населения. Она так глупа, что, как тебе известно, пришлось уничтожить несколько десятков миллионов человек, чтобы уцелевшие сделали вид, что во все это верят. Теперь нам уже безразлично, верят они во всю эту чепуху или нет. Нам уже не нужны ни Ленин, ни Сталин. Нам уже не нужно и название КПСС. Нам важно сохранить партию — организацию нового типа, как говаривал Ленин.

— А как же она будет называться? — осмелился поинтересоваться я.

— Да неважно, как она будет называться, — снова засмеялся генерал. — Может быть и никак не будет называться. Или, скажем, "Международный Инвестиционный Фонд". Не в названии суть. Суть в том, чтобы сохранить все наше богатство и власть, сбросив старую шкуру и все старые ярлыки. Пусть их топчут, кромсают, судят, проклинают, что угодно. А мы под новой вывеской или вовсе без нее начнем новую жизнь, ни за что и ни перед кем не отвечая.

— Не уверен, — сказал я, тщательно подбирая слова, — что в партии эта идея всем понравится, — и подумал, что для многих возможность телефонным звонком посадить кого-нибудь в тюрьму или поднять по тревоге дивизию Дзержинского гораздо слаще арбуза даже в марте месяце, но вслух этого не сказал, конечно.

— Это генеральная линия, — жестко произнес Климов. — Лучшие силы партии будут привлечены для ее выполнения. А ты знаешь, что делают с теми, кто сопротивляется генеральной линии партии? Они попадают в тюрьму или на тот свет. Мы отобрали лучшие силы в КГБ для исполнения предстоящих задач. Это не значит, что не будет сопротивления внутри нашего ведомства. У нас тоже хватает мудозвонов, которые без портрета Ленина чувствуют себя, как девки с задраным подолом. Но и с ними удастся поладить. И вот почему. Если ты внимательно прочел книгу, которую я тебе дал, то мог понять, что в течение всей истории удавалось практически одними и теми же методами держать народ в страхе и повиновении и как-то им управлять. Однако, когда государство не выдерживало и рушилось, жертвы, огромные жертвы несла и государственная элита. Смута, когда гибли цари и истреблялись почти все знатные русские фамилии, петровские преобразования, добившие бояр и старую аристократию, фактически уничтожившие и саму династию Романовых и, наконец, 1917-й год, когда вместе с царем было уничтожено все: дворянство, интеллигенция, госаппарат и даже крестьянство. Ты понимаешь, что может произойти сейчас, если мы не примем заранее всех мер предосторожности? Ты же не хочешь, чтобы твоя жена и дочери были бы изнасилованы и убиты на твоих глазах, а сам ты повешен вниз головой на столбе? Помнишь события в Венгрии в 1956-м году? Видел, что там делали с нашим братом? А у нас все будет еще на порядок хуже. Поэтому мы вынуждены принять все меры заранее. Думаю, что у нас еще есть лет 10, плюс-минус пара годков. Но сделать надо невероятно много. Не думай, что ты будешь действовать один, но ты один из тех, кто отобран для спасения партии. На командных постах появятся новые люди, но все они тщательно отобраны или будут отобраны, как и ты. Ты понял меня, Василий?

Голова у меня пошла по какой-то спирали.

— Разрешите доложить, товарищ генерал, — неуверенно начал я. — Но мы как чекисты должны все сомнения решать в порядке свободного обмена мнениями. Вы меня ошеломили, и у меня масса вопросов, если разрешите…

— Говори, — разрешил Климов.

— А как же наша армия, стратегическое оружие, флот, разбросанный на четырех морях? И, наконец, наш противник? Он же уничтожит и оккупирует нас, как только увидит первые признаки нашего распада. Я позволю себе предположить, что если руководство увидело признаки крушения, то противник их увидел тоже или увидит в самом ближайшем будущем. Даст ли он возможность вам действовать по плану? Не уничтожит ли он вместе с СССР и нашу партию, и нас всех?

Климов хитро улыбнулся:

— Не боись. Тут, как говорится в народе, — все схвачено. Мы все сделаем так, что они не только нам не помешают, но еще и половину наших мероприятий оплатят за свой счет.

У меня были еще какие-то вопросы. Очень много вопросов, которые проносились в моей голове, но в этот момент зазвонил телефон на столе Климова. Генерал взял трубку и сказал: "Да, да. Понял. Сейчас идем".

Он открыл шкаф, вытащил висевший на плечиках штатский пиджак, снял его, повесил на "плечики" форменную тужурку, спрятал ее в шкаф и надел пиджак.

— Вот так, — вздохнул Климов. — И похвастаться нельзя. Не любит руководство, когда мы в форме ходим. Только перед зеркалом и любуешься.

Генерал оглядел меня с головы до ног критическим взглядом и сказал:

— Пошли. Будь молодцом.

В приемной Климов кинул дежурному прапорщику: "Я к руководству", и мы вышли на красную дорожку длинного коридора. Поехали куда-то на лифте, который остановившись, выпустил нас в другой лифт. Тот, в свою очередь, куда-то поехал и открыл двери с другой стороны, обнажив глухую дверь с кодом цифр, напоминающим телефонный диск. Климов набрал несколько цифр, и дверь отъехала в сторону. Мы вошли в помещение, напоминающее комнату отдыха. Стенки из карельской березы, заставленные бутылками и блоками сигарет западного производства. Диван с небрежно брошенным на него пледом. Низкий столик, заваленный иностранными журналами. Толстая книжка на английском языке с ярким названием на фоне Спасской башни: "Дьявольская Альтернатива”. Фамилию автора я прочесть не успел. Рядом лежали какие-то таблетки и пузырьки с лекарствами. В противоположном углу поблескивал экраном огромный телевизор, украшенный золотым орнаментом из иероглифов. На стене в строгой раме портрет какого-то бородатого не то еврея, не то армянина (позднее я узнал, что это был грек) в котелке и старорежимном галстуке.

Все это я отметил машинально, следуя за генералом Климовым, который подойдя к небольшой двери в проеме между двумя полированными стенками, открыл се и, сказав "Разрешите?", вошел в смежное помещение. Я прошел за ним.

Внезапно, у меня пересохло во рту и я почувствовал, как у левого виска запульсировала кровь.

За небольшим письменным столом, в зеркальной поверхности которого отражался большой портрет Дзержинского, висевший между окнами, сидел Андропов. Он был одет в американскую футболку с изображением ковбоя с крутящимся над головой лассо и с надписью на английском языке ”Добро пожаловать в Северо-Западный Университет".

Но что меня поразило еще больше, это то, что сбоку от Андропова, развалясь в кресле, сидел Миша Еремеев без пиджака и с развязанным галстуком. Он и Андропов говорили о чем-то по-английски, прервав разговор при нашем появлении. При этом Еремеев сказал по-русски: "Очень неплохо, Юрий Владимирович. Совсем неплохо. У вас еще есть небольшой акцент, напоминающий латиноамериканский. Но с таким акцентом живет половина Америки, особенно на юге и юго-западе. Так что вас можно прямо завтра забрасывать в тыл противника".

Андропов засмеялся тихим, сухим смешком, не вставая, подал руку Климову и указал ему на кресло. Климов, прежде чем сесть в кресло, обменялся рукопожатием с Еремеевым. Тот встал, подошел ко мне, подал руку и сказал: "Садитесь, Василий Викторович. Не волнуйтесь. Хотите газированной воды?"

Не дожидаясь ответа, он взял сифон с газированной водой, налил стакан и подал мне.

— Спасибо. Не надо, — прошептал я пересохшими губами.

Еремеев пожал плечами и выпил стакан сам.

— Это кто? — спросил Андропов, указывая пальцем на меня.

Я вскочил на ноги и доложил:

— Капитан Беркесов.

— Из Ленинградского Управления? — водянисто-серые глаза Андропова прощупали меня, как мне показалось, до самого нутра.

— Так точно. Из Ленинградского Управления. Старший следователь, — отрапортовал я.

— Он что, у тебя пехотное училище окончил? — повернулся Андропов к Климову. — "Так точно!", "Капитан Беркесов". Того и гляди сейчас строевым пойдет по кабинету.

Он снова посмотрел на меня:

— Ты человеческим языком говорить умеешь?

Я молчал. Лицо у меня пылало.

— Волнуется человек, — ответил за меня Климов. — Увидел вас первый раз не на портрете и волнуется. Что в этом необычного? Товарищ молодой еще, а вы прямо на него, как танк… Да, я танк, — снова засмеялся Андропов. — Только вот мотор у этого танка уже не тот. Шалят мотор, — он приложил руку к груди, затем согнал с лица улыбку. — Он проинструктирован?

— В общих чертах, — ответил Климов. — Книгу прочел, и я лично с ним несколько раз побеседовал. И товарищ Еремеев тоже.

— Он готов участвовать в мероприятии? — голос Андропова был сухим и жестким.

— Ты готов? — переспросил Климов, повернувшись ко мне.

— Так точно, — ответил я, продолжая стоять.

Хотя Андропов уже сделал мне замечание за "так точно", но никаких других слов в данной ситуации я найти не мог.

— У него лексикон, как у маршала Куликова, — более добродушно заметил Андропов. — Кроме мата, только "так точно" и "никак нет". Какое он у тебя училище закончил? — обратился генсек к Климову. — Рязанское? Могилевское?

— Да никакого училища он не кончал, — с обидой в голосе ответил генерал Климов. — Университет он закончил. ЛГУ, юрфак.

Можно было подумать, что Андропов этого не знал.

— Быть не может, — изумился Андропов. — Я уже и раньше замечал, что юрфаки Университетов выпускают прямо готовых воздушных десантников. Юристы выходят, как после курсов спецназа. Это хорошо или плохо? Как ты, Климов, думаешь?

— Мне думать не положено, — отшутился генерал. — Да и кончал я, как вы знаете, Сельскохозяйственный институт в Ставрополе.

— В Краснодаре, — подсказал Еремеев.

— Да, правильно, — согласился Климов. — В Ставрополе я учился в филиале. В филиале одного хитрого института.

— Ладно, — проговорил Еремеев. — Пошутили и хватят. Давайте, Юрий Владимирович, о деле поговорим, а то у Василия Викторовича скоро поездка Ленинград.

Я лично понятия не имел — уеду я сегодня домой или нет.

Наступила тишина.

— Капитан Беркесов, — сухо и отчетливо начал говорить Андропов, — среди многих офицеров вашего управления вы отобраны по комплексу качеств как личного, так и служебного характера для проведения мероприятия, с сутью которого вас познакомил генерал Климов. Главное в этой операции, как и во всех операциях, проводимых ЦК и КГБ, абсолютная секретность. В связи с масштабностью мероприятия, кодовое название которого "Перестройка", очень чрезвычайно важным является, чтобы никто не заметил, что наша партия переходит в новое качественное состояние. Поскольку на карту поставлено слишком много, необходимо действовать решительно и быстро. Временно должны быть изолированы от общества все, кто даже потенциально способен заметить и правильно оценить происходящие в стране процессы. В первую очередь те, кто занесен во вспомогательные и запасные картотеки, распечатка которых уже началась. Сформировать новые лагерные зоны и новые подразделения при Управлениях, перенеся центр тяжести на их деятельность. Беспощадно использовать статью 70-ю УК. Брать всех, независимо от общественного положения или нужности того или иного лица в любой сфере деятельности. Кандидат ли он наук или доктор, или даже академик, если он потенциально опасен или как-то не приемлет нашу партию в качестве руководящей и направляющей силы в обществе, — изолировать примерно на 5—10 лет. По возвращению в Ленинград вы, капитан Беркесов, возглавите особую следственную группу по выполнению этой задачи. Секретный приказ, а равно и приказ о присвоении вам звания майора уже посланы генералу Блееру. Только не надо кричать "Служу Советскому Союзу!", а ответьте: вам ясна задача и ее важность?

Я чуть было снова не ляпнул "так точно", но пересилил себя и ответил: "Задача ясна, товарищ генеральный секретарь".

— Толковый парень, — сказал Андропов. — Раз задача ясна, тогда все. Особые приказы будешь получать через голову своего руководства от меня лично или от генерала Климова… — он помолчал, а затем добавил, показывая на Еремеева. — Или от него. Можешь идти.

— Подожди меня за дверью, — сказал Климов.

Я уже повернулся, чтобы идти, когда услышал голос Андропова: Майор Беркесов!

Я снова повернулся к нему лицом.

— Ты будешь генералом, — произнес Андропов, буравя меня глазами. — Поверь моему слову. Иди!

Окончательно я пришел в себя, только вернувшись в кабинет генерала Климова.

— Ты молодец, — сказал генерал. — Правильно себя вел. И явно понравился товарищу Андропову. Как он с тобой пошутил, даже я удивился.

"Ничего себе шутки, — подумал я. — Немало, наверное, он довел своими шутками до инфаркта”.

— Товарищ генерал, — спросил я. — Разрешите вопрос?

Климов кивнул головой.

— Книга эта, которую вы приказали прочесть, может ли она действительно служить какой-то методикой? Может быть, есть способ прекратить эту войну. Сейчас у меня в голове все, что я прочел, постепенно откладывается, и я думаю, может, какие исследования по этому вопросу провести, институты подключить соответствующие. В общем, найти выход.

— Не умничай, — приказал генерал. — Можно подумать, что мы голову не ломали над этим вопросом. Ничего не выйдет. Стоит нам сейчас превратиться в либералов, объявить все свободы и тому подобное, как тут же нас всех разорвут на куски, а страна впадет в хаос, инстинктивно стремясь вернуться в доваряжное состояние. Это автор точно подметил. То, что мы сейчас задумала — тоже риск огромный. И больше всех сам Юрий Владимирович рискует. Столько дерьма накопилось в партии. Многие чуют конец и так гребут под себя, что дай им волю, все принадлежащее партии по норам растащат. Юрий Владимирович сейчас приказал все наворованное сдать или плохо будет. Так что они засуетились, как крысы, и еще неизвестно, как дело обернется. Но ты действуй, как приказано. Внутри мы разберемся. Нам бы никто извне не мешал.

Вернувшись в Ленинград я горячо взялся за дело. Мы работали почти круглосуточно. Следствие и процессы шли непрерывным конвейером.

Зоны и лагеря набивались всеми, кто мог даже потенциально помешать нашей партии перейти в новое качественное состояние. Примитивно было бы думать, что КГБ занимался только арестами. Велась гигантская работа по перераспределению гигантских богатств СССР, которые полностью принадлежали нашей партии, по разным новым структурам и у нас, и на Западе.

Моя карьера двигалась вверх семимильными шагами. Я был доволен. Менялись руководители страны и КГБ, но цель оставалась неизменной. КГБ первым заметил пожар в трюме государственного корабля и четко вел дело к спасению груза и пассажиров 1-го класса. Л остальные пусть спасаются, как хотят. Как на "Титанике".

В этой стране должна жить только одна элита. Народ, если он не согласен быть бессловесным и покорным рабом, не нужен вообще. За тысячу лет он уже сделал для элиты практически все, что от него требовалось. А теперь его остатки могут вымирать. А кто же будет работать? Да никто. Здесь будет работать Европа и Америка на тех условиях, которые мы продиктуем. А элита будет получать со всех деньги и жить, как ей заблагорассудится. Я понял глобальный замысел по мере своего продвижения вверх по служебной лестнице п понял, что буду служить новому делу с таким же рвением, как и делу построения коммунизма.

Но когда рухнул Советский Союз, я сразу почувствовал, что многие процессы все сильнее и сильнее стали выходить из-под нашего контроля. Мы многого не смогли предусмотреть в своих планах, главным образом потому, что, считая себя монолитом, им не являлись. Партия, КГБ и прочие надежные, казалось бы, структуры сразу раскололись па множество неравных частей. Страна мгновенно оказалась оккупированной долларом, средств борьбы против которого у нас просто не было. Все, что осталось от нашей сверхдержавы, стало стремительно погружаться в хаос, обернутый звездно-полосатым флагом. Но мы еще держали обстановку под некоторым контролем. Отсутствие партии и государственной идеологии душило нас, не давая возможности эффективно работать. Мы скатывались на уровень обычной полиции и отчаянно пытались придумать новую методику глобального управления обществом.

Но какая-то неведомая нам сила с каждым днем все более лишала нас власти и влияния. Мы отчаянно сопротивлялись, разжигали вооруженные конфликты, как на территории СССР, так и за его пределами, приводили всеми средствами в тупик все то, что осталось от экономики бывшего СССР, пытаясь вогнать новую жизнь в русло запланированного темного туннеля.

Все эти годы меня свербила одна мысль: кто такой этот Еремеев. Я с ним еще несколько раз встречался в Москве, иногда получал от него указания по телефону или ВЧ. Но только став полковником и начальником Следственного отдела, я узнал, кто он такой. И, кажется, не удивился. Так оно, наверное, и должно было быть.

Затем я стал начальником Управления и скоро, как некогда обещал Андропов, стану генералом. Когда решался этот вопрос, я все-таки напомнил Климову, что очень известен в городе и мое назначение начальником местного КГБ может вызвать взрыв, который нежелателен.

— Не боись, — по своему обыкновению ответил Климов. — Все схвачено.

И действительно, когда было опубликовано известие о моем назначении, пискнуло несколько газет, началась какая-то возня в вонючем комитете по правам человека и в сионистском обществе "Мемориал", но на этом дело кончилось. Значит, у нас еще сил достаточно.

Как-то по прямому телефону мне позвонил из Москвы Климов, уже ожидавший повышения из генерал-лейтенантов в генерал-полковники.

— Вася, — сказал он. — Ты еще не забыл своего друга Мишу Еремеева?

— Помню, — без всяких эмоций ответил я.

— Не знаю, куда он собрался сейчас, — продолжал генерал, — но точно собирается завернуть к тебе в Ленинград, то бишь в Петербург. Судя по всему, на него могут начать охоту наши новые друзья. Поэтому ты поводи их за нос, как умеешь, и не спускай с их ребят глаз.

— Понял, — сказал я без всякого энтузиазма. Предстоящее появление в городе Еремеева меня совсем не обрадовало. Значит, придется бросить все дела и заниматься только им. Тем более, что у меня была инструкция выполнять все его приказы. Но то, что сказал дальше генерал, было еще интереснее.

— Что касается самого Еремеева, — продолжал Климов, — то есть такое мнение: человек, так много сделавший для нашей страны, заслужил право быть здесь и похороненным. Ты меня понял, Беркесов?

— Понял, — ответил я. — А скандала не будет?

— Постарайся, чтобы не было. — хмыкнул в трубку Климов. — Сделай все сам. Никому не поручай. Замани его в "девятку" — там можно слона пропустить через мясорубку и никто не заметит. И сам отвези его в третий крематорий. Повесишь зеленую бирку и все. Понял?

— А если он не пойдет в "девятку"? — поинтересовался я.

— Ты что — маленький? — начал сердиться генерал — Сделай так, чтобы пошел. Это архиважно, как сказал бы покойный Ильич Нам нужно, наконец, поставить точку в той операции 1982-го года. Чем он лучше Кручины?

— Понял, — в третий раз повторил я.

— Ну, хорошо, — подобрел Климов. — У меня для тебя хорошая новость на столе у президента лежат две бумаги. Одна от нас: о присвоении тебе звания генерал- майора. Вторая от нашего старого друга Сергея Ковалева о лишении тебя всех званий и объявлении государственным преступником. Как ты думаешь, какую бумагу подпишет президент?

Климов засмеялся и повесил трубку.

Заманить Еремеева в "девятку", конечно, было нетрудно. Он там бывал часто, поскольку в "девятке", как называлась одна из наиболее секретных явок, неоднократно проводились совещания государственной важности, которые невозможно было без утечки информации провести ни в каком другом месте.

Но я твердо решил, что один в "девятку" не пойду Мне откровенно дали приказ убрать Еремеева, но я совсем не поручусь, что в "девятке" уберут не Еремеева, а меня.

Существовал только один человек, которого я мог взять с собой. Его еще не было в городе, но я был уверен, что, коль в городе появится Еремеев, появится и он. Я твердо решил позвать его с собой. Он настолько презирает нас всех, что ничего совершенно не боится, как будто он не человек, а дух. И он ничего не будет иметь против, если я в его присутствии ликвидирую Еремеева. Зато меня в его присутствии никто не осмелится убить.

Я заканчиваю свои записки в водовороте все усиливающейся пятисотлетней войны. Не я начал эту войну и не на мне она закончится. Но я честно описал тот ее фрагмент, в котором мне довелось лично принять участие. Я чувствую, что со мной обязательно что-то случится. Иначе бы Климов не заговорил о бумагах на столе президента. Поэтому мне остается сделать только то, что делали многие участники этой войны, загнанные ее логикой в смертельный тупик: упаковать эту рукопись и позаботиться, чтобы она, попав в надежные руки на Западе, была опубликована. Может быть, прочтя в будущем мои записки — записки генерала КГБ — кто-нибудь додумается до способа, как заключить мир в этой несчастной стране.

Василий Беркесов

СПб, октябрь 199… года.

 

Примечание американского издателя

Возможно, у читателей возникнет впечатление, что Михаил Еремеев — это я. Со всей категоричностью заявляю, что это не так. Работая на правительство Соединенных Штатов, я всегда действовал легально и под собственной фамилией. Кроме того, я, разумеется, никогда не видел Андропова, а уже тем более — никогда не присутствовал ни на каких совещаниях с его участием.

Если в те годы и существовали какие-то контакты между ЦРУ и КГБ, то они никак не могли осуществляться через московскую резидентуру. Это должно быть ясно каждому, кому понятна логика конфронтации сверхдержав.

Что касается самой книги "Пятисотлетиях война", то мне сдается, что ее никогда не существовало. Скорее всего, ее написал сам Беркесов, который, насколько я успел его узнать, был склонен к литературно-историческим занятиям, хотя и стеснялся этого. Покойный генерал был по-своему человеком честным и глубоко чувствующим. Он не был тупым автоматом-исполнителем, каким его иногда изображали демократические газеты. Он глубоко переживал и анализировал процессы, происходящие в его стране, которые регулярно приводили Россию в тупик и к гибели. Так что он вполне мог написать эту книгу. Специалисты по русской истории, которым эта книга давалась на экспертизу, пришли к выведу, что эта компиляция из довольно редких, но открытых источников, к которым в России имел доступ каждый желающий, а уж сотрудник КГБ тем более.

Тем не менее записки генерала Беркесова "Пятисотлетняя война" имеют несомненную ценность оригинальностью подхода к русской истории в попытке постановки правильного диагноза, который дает возможность определить и оптимальное лекарство. Если русские в течение веков сами не в состоянии заключить мир, возможно, имеет смысл обратиться к миротворческим усилиям мирового сообщества, которое пока набирается опыта на пылающих окраинах бывшего СССР. Общими усилиями, может быть, и удастся помирить этот таинственный народ и варягов, так неосторожно пришедших на Русь. Что касается описания Беркесовым истоков "перестройки", то готов присягнуть, что по меньшей мере половина приведенных фактов является правдой, а вторая половина — вполне может быть правдой.

Д. М. Макинтайр