1. Ораторская проза киевского периода

«Культура – единый процесс, все отрезки которого равноправны». Если первая часть мысли учёного аксиоматична, то вторая нуждается в уточнении: а как же быть с утверждением самого A. М. Панченко об упадке русской культуры эпохи Петра I? Равноправны во временном контексте, так сказать, в «вечном граде» культуры: пусть культура Петровской эпохи и является некоей остановкой в развитии русской культуры по уровню качества, образцов (но по отношению к чему – а, как известно, всякое сравнение «хромает»…), но первая треть этого столетия стала таким мощнейшим культурным «перегноем», который питал отечественную культуру добрых сто-сто пятьдесят лет, а мифологемы той эпохи живы и работают до сих пор.

На примере русской культуры XVIII века A. M. Панченко блестяще доказал, что «культура располагает запасом устойчивых форм, которые актуальны на всём её протяжении». В зависимости от ряда политических, культурных, этнографических и прочих обстоятельств (даже личностных) актуализируются та или иная тема, идея, жанр… Казалось бы, давно забытое, канувшее в Лету вдруг всплывает и делается модным. Или на фоне культурного переворота, революции традиционный жанр продолжает успешно работать, культурологически обслуживать эпоху, удовлетворяя не только запросам масс, но и выполняя социально-политический заказ сильных мира сего.

Политические, экономические, культурные преобразования в России конца XVII – начала XVIII в. решительным образом повлияли на русского человека. У него меняется отношение к прошлому, настоящему и будущему, ко всем институтам бытия и, главное, к самому себе. За кратчайший срок – жизнь одного поколения – русский человек, точнее человек Петровской эпохи, переживает удивительную метаморфозу: из пигмея он вырастает в колосса (при этом, конечно, необходимо уточнение вот какого рода: негативное отношение к прошлому – факт культуры Петровской эпохи). Ему не страшны ни рок, ни ад, ни сама смерть; он энергичен, горяч, уверен в себе; он преобразует Россию и… – себя. Живость, динамизм, переменчивость становятся символами эпохи (примечательно, что это зародилось ещё во второй половине XVII в., задолго до рождения Петра). Грандиозность свершаемого укрепляла россиянина в его мировосприятии. Наряду с этими символами работают и такие, как игра фортуны, «противная перемена», непостоянство. «Переменчивость жизни толкуется более широко и становится совсем безграничной».

Чтобы уравновесить переменчивость как жизненный принцип и непостоянство как угрозу жизни, укрепить веру человека в себя, Петр политизирует искусство: дидактизм и панегиризм, выполнение социального заказа становятся его неотъемлемыми чертами (это, прежде всего, характерно для литературы). «Искусство, – замечает Л. С. Выготский, – есть социальное в нас… Социальное и там, где есть только один человек и его личные переживания».

В поисках наиболее адекватного воплощения и пропаганды своих замыслов и идей Петр I обращается к разным родам искусства: театру, литературе, живописи, искусству фейерверка и т. д. И далеко не все они оправдали расчёты венценосного заказчика, о чём существует специальная литература, которую мы не будем здесь рассматривать. Петру нужен был такой род искусства, который бы наиболее быстро реагировал на всё происходящее в державе, доходчиво разъяснял полезность его деяний, влиял на широкие массы подданных.

Надежды Петра на театр не оправдались: публичный театр Кунста-Фюрста просуществовал недолго, придворный и школьный театр были социально ограничены: зрителями являлись двор и школяры.

Пётр с надеждой обратил свои взоры на литературу. Но светская поэзия переживала процесс становления, а силлабо-церковная, наоборот, – процесс кризиса; оригинальная проза («гистории») отвечала запросам времени, но она была рукописной и не имела сколько-нибудь значительной читательской аудитории. Петру не оставалось ничего другого, как сделать ставку на традиционный, идущий из глубины веков жанр – «слово», «речь», проповедь, которые в первой трети XVIII в. стали публицистическими. Для Петра I важнейшим из всех искусств явилось «слово» – речь, проповедь.

Иосиф Туробойский, Стефан Яворский, Гавриил Бужинский, Феофилакт Лопатинский, Феофан Прокопович, Иоанн Максимович, юный Антиох Кантемир и многие другие ораторы первой трети XVIII в. воспели петровские преобразования, победы русского оружия на поле брани, Петра как вершителя и вдохновителя.

Но человека эпохи замечательно запечатлел лишь Феофан Прокопович. Ближайший сподвижник Петра, он сумел не только увидеть и понять существо происходящего в России, но и принять реформы. Отходя от традиций барокко, художник в доступной для большинства слушающих форме (с опорой на примеры, конкретику) рисует образ нового человека. Не приемля обилия изобразительных средств, аллегорий и других поэтических излишеств, Феофан Прокопович в духе предклассицизма живописует не только Петра, но и Меншикова, Екатерину I; даже царевич-младенец Петр Петрович олицетворяет у него человека нового времени. «Начинает складываться новый, рационалистический подход к явлениям действительности с его просветительским пафосом, стремлением к ясности изложения и нормативностью поэтики».

Ораторская проза запечатлела сильного, целеустремлённого человека на троне и подданных ему подстать, преданных государю и отечеству. Этим людям не свойственны сомнения, рефлексия, изнеженность чувств: определённость в душевном состоянии и поступках – основное их качество, цементируют которое гражданский долг и патриотизм. Отсюда, человек Петровской эпохи – это человек поступка, действия, активной формы жизни, сильной воли, ясного разума. Он сугубо рационалистичен, безгранично верит в возможности «острого» разума и свои силы. Он может всё. Деятельность Петра на протяжении трёх десятилетий блестяще подтверждала это.

Человек Петровской эпохи – открытый человек: он – в миру и на миру. Религиозен ли он? – не праздный вопрос. Конечно, да, – но религиозность его особого рода: он страшится не очень понятного ему потустороннего мира, он не может многого объяснить в сем подлунном мире, однако готов на борьбу с суевериями, мистикой, судьбой, бросая вызов року и, кажется, самой смерти.

Антитеза «свет – тьма» – самый модный образ эпохи: человек побеждает тьму старины, символизирующей неверие, обскурантизм, невежество, ради света знаний, нового, того, что, по мнению Феофана Прокоповича, несёт счастье и славу России.

Даже смерть Петра не способна поколебать устои нового человека. «Скорбим и сетуем, но не яко окамененнии; плачим и рыдаим, но не яко отчаяннии; тужим от горести сердца, но не яко немии и чувств лишившиися» (129). Дела Петровы – ярчайшее свидетельство его жизни в веках; каменной твёрдостью отличается все то, что он совершил в России. Родился ещё один миф: Петр «самих нас лучших нам сотворив» (II, 168). Всем россияне обязаны ему, все мы – «птенцы гнезда Петрова».

Миф жив до сих пор – так силён и обаятелен образ человека Петровской эпохи.

* * *

Ораторская проза Петровской эпохи самоценна, при этом несомненно её влияние на другие виды русского искусства первой трети XVIII в.

Несомненно влияние ораторской прозы на русскую драматургию и русский театр: их взаимодействие, поэтика ораторского искусства, такие элементы её структуры, как риторические вопросы, восклицания, композиция «речей»-монологов героев, прологи и эпилоги и т. д., давно стали принадлежностью поэтики русского школьного театра, всей ранней русской драматургии.

«Слова» и «речи» ораторов Петровской эпохи оказывали влияние и на устройство триумфальных врат, на композицию театра-фейерверка, на гравюру.

Ораторская проза как ведущий вид искусства Петровской эпохи повлияла и на русских классицистов: А. Д. Кантемир, В. К. Тредиаковский, М. В. Ломоносов, А. П. Сумароков сами были авторами «слов» и «речей», нашедших отзвук в их поэтических системах.

Нам импонирует точка зрения В. П. Гребенюка, который считает, что «наряду с художественными приёмами искусства барокко в начале XVIII в. начинает складываться новый рационалистический подход к явлениям действительности с его просветительским пафосом, стремлением к ясности изложения и нормативностью поэтики.

Главным представителем этого, только что начинающего формироваться направления был Феофан Прокопович.

Рационализм его панегирических слов, их ёмкая содержательность и публицистичность пришлись по душе политику-рационалисту Петру I, который искал и ждал от искусства, прежде всего, реальной пользы. Рационалистическая направленность искусства отвечала насущным требованиям жизни более, нежели схоластическая символика барокко». Феофан Прокопович-теоретик не только в своей «Поэтике», но и в «Риторике» отстаивает как раз эти принципы: ясность, чёткость, логичность изложения.

Барочные элементы (аллегории, символы, эмблемы, чрезмерная изощренность стиля, антитеза не только как основной художественный приём, но и как мировоззренческая ипостась) становятся частью поэтики русского предклассицизма, главной фигурой которого явился идеолог эпохи, ближайший сподвижник Петра Великого, публицист, драматург, поэт Феофан Прокопович. Его ораторское искусство ещё в большей степени, нежели драматургия и поэзия, встало на защиту идей абсолютной монархии и реформ Петра.

В ораторском искусстве Петровской эпохи, во всём литературном творчестве этого периода активно идёт диалог между культурой духовной и светской, спор о ценностях и приоритетах.

У данного диалога есть своя предыстория, уходящая в глубь веков; мы остановимся на второй половине XVII в., так как идейную подоплеку петровских преобразований нужно искать там.

Борьба «грекофилов» и «латинствующих», раскол как наиболее трагическая часть наследия, доставшаяся Петру, духовный кризис, надрыв стали знаками кануна преобразований. «Надлежало искать выход, – замечает А. М. Панченко, – и прежде всего в сфере идей». На смену Слову пришла Вещь; практицизм стал мировоззрением Петра и его эпохи. Параллельно с этим шёл процесс борьбы за веротерпимость (не случайно Пётр не придавал серьёзного значения ни спорам «папежников», ни старообрядчеству).

После путешествия в Голландию и знакомства с работами Пьера Бейля и Джона Локка Пётр и его окружение выдвинули на авансцену проблемы толерантности; определился примат светской власти над церковной, светские догматы стали ведущими.

Конечно, «никто не отважится, – констатирует А. М. Панченко, – назвать её (Петровскую эпоху. – О.Б.) эпохой терпимости», но была сделана очень серьёзная заявка на это.

Ярчайшими участниками диалога культур в Петровскую эпоху являлись Пётр I и Феофан Прокопович.

Выполняя социально-политический заказ Петра I, оратор трансформирует жанры «слова» и «речи». «Произнесённые с амвона… “слова” Феофана были по существу полны чисто гражданским содержанием».

Являясь по своим теоретическим взглядам предклассицистом, Феофан Прокопович как художник эволюционировал от барокко к классицизму, что наглядно демонстрирует его ораторская проза.

Наряду с сугубо церковными проповедями (на протяжении всей своей жизни он являлся служителем церкви) в его наследии большое место занимает политическое красноречие.

* * *

Киевский период в творчестве Феофана Прокоповича охватывает 1704–1716 годы.

Теория ораторского искусства разработана Феофаном Прокоповичем в его известных трактатах «De arte poetica» (1705) и «De arte rhetorica» (1706), каждый из которых по тому времени был глубоким новаторским курсом и имел большое влияние на теорию и практику словесного творчества XVIII в. Феофан Прокопович решительно порывает с традициями церковного красноречия как России, так и Запада.

Исследователи противоречиво оценивают ораторскую прозу Феофана Прокоповича киевского периода.

И. Чистович, П. Морозов, Ю. Самарин, П. Пекарский, Н. Гудзий считали, что новое вино налито в старые меха, т. е. Феофан Прокопович, приверженец петровских реформ, говорит о новом в духе традиционных церковных проповедей.

Н. Д. Кочеткова осторожно замечает, что «в киевский период Феофан как проповедник придерживался ещё в основном правил, предписывавшихся схоластической наукой».

Т. А. Автухович намечает эволюцию жанра проповеди, пишет о «тенденции к преодолению этого стиля» (барокко. – О.Б.) в киевских проповедях Феофана Прокоповича, хотя большинство из них, по мнению исследовательницы, «учительные», «в них проводятся традиционные религиозные идеи…», «однако способ их изложения далеко не традиционен».

А. С. Елеонская, исследуя ораторскую прозу XVII в., считает, что наряду с глубоко новаторскими чертами Феофан «не выпадает из традиций русской ораторской прозы».

К. В. Пигарев, В. И. Фёдоров пишут о решительной трансформации проповеди Феофаном Прокоповичем в новый, полный «чисто гражданским содержанием» жанр – «слово». Большая часть дошедших до нас проповедей Феофана Прокоповича киевского периода посвящена сугубо богословским и церковным проблемам. Теологические проблемы доминируют в богословских проповедях киевского периода, хотя и среди них есть мастерски созданные произведения ораторского искусства. В них затронуты традиционные для служителя церкви темы об аде и рае, о страшном суде («Слово в неделю богатого» – III, 254–263; «Слово о множестве осужденных» – III, 287–302); о грешнике, греховных болезнях и исцелении от них («Слово в неделю 23» – III, 264–277); о загробной жизни и необходимости готовиться к ней на земле («Слово о памяти смертней» – III, 278–286); о любви к Богу («Слово о любви к Богу» – III, 288–301); о разных видах греха («Слово о ненавидении греха в неделю 29» – III, 306–320); о православной церкви («Слово в неделю православия» – III, 303–317); о деве Марии («Слово в день благовещания пресвятыя богородицы» – III, 319–333).

«В них (этих проповедях. – О.Б.), – указывает Т. Е. Автухович, – проводятся традиционные религиозные идеи: жизнь – подготовка к смерти, смерть – расплата». На наш взгляд, этих идей, пусть и сугубо религиозных, значительно больше, а многие из них перерастают чисто религиозные рамки и приобретают общечеловеческий смысл. Проповедник рассуждает о времени и пространстве: так, говоря о вечности мук адских, он рефреном повторяет фразу «потекут веки аки часы» (III, 261). Часто Феофан Прокопович отходит от церковных догматов и рассуждает по-житейски, на обыденном уровне в связи с той или иной фразой из Библии. Как исцелиться грешнику? – обращается оратор к «слышателям» и на равных с ними, как бы советуясь, отвечает: главное лекарство – милосердие, правосудие, послушание (III, 266–267). Богословские проповеди изобилуют цитатами из Священного Писания, из поучений отцов церкви, но и примерами из всемирной истории, ссылками на Платона, Пифагора, Цицерона (см.: III, 285–286 и мн. др.), что так характерно будет для всего творчества Феофана Прокоповича, в том числе и художественного творчества.

Весьма изящно, эстетически и этически красиво «Слово о любви к Богу». Для Феофана Прокоповича всегда был чрезвычайно важен эстетический момент в вере, обрядах. Бог для него не только «самая бесконечная доброта», но и «самая красота неизреченная», «сотворенное изящество от сея неизглаголанныя красоты» (III, 290). Здесь же даются ссылки на Анаскогора, Цицерона, Демосфена, но даже эти мыслители, по Феофану Прокоповичу, не смогли бы найти слов, чтобы выразить любовь к Богу, сказать о красоте этой любви (III, 293). Феофан Прокопович, оттолкнувшись от богословского постулата и религиозной темы, обращается к этическим, моральным категориям: рассуждает о пьянстве, сквернословии, воровстве, любодеянии, но и о доброте, красоте, милости, щедрости.

Используя антитезу, оратор говорит о грешниках, что они «аки свинии в таковом блате любят валятся» (III, 308), наоборот, добродетель – синоним красоты: «красна бо есть на теле, красна в речах, красна во внутренних, красна и во внешных действиах, красна во всех поступках, красна в небесных умозрениях, красна в любви к Богу и в любви к ближнему: наконец красна в состоянии щастливом, красна и в случаях неблагополучных» (III, 312).

То есть Автухович отмечает, что в киевских «словах» и «речах» Феофана Прокоповича весьма ощутимо влияние стиля барокко: «Автор драматизирует проповеди, повышая эмоциональность “слов” и психологическим началом, и развёрнутыми примерами, и живописными описаниями страданий грешников. Возвышенный пафос у него сочетается с натуралистическим освещением отвлеченных нравственных понятий». Антитетичность, разведение понятий, цвета, природных явлений и т. д. по полюсам является доминантой в поэтике ораторской прозы Феофана Прокоповича киевского периода.

Вместе с тем нельзя согласиться с исследовательницей, что «взгляд проповедника на человека пессимистичен, ибо Прокопович остро ощущает всю несоразмерность проповедуемого им аскетического идеала и бренности земной жизни», что «смирение перед лицом “гневающегося” божества – вот единственный удел человека». Даже богословские проповеди не позволяют сделать такого вывода. Ни сам автор, ни его герои (даже праведники) не являются аскетами: Феофан Прокопович призывает, конечно, следовать догматам церкви, Писанию, но вовсе не отторгает людей от земного бытия и его радостей. Оппозиции «аскет – жизнелюб» нет в его проповедях, и не смирение – удел человека. Смысл человеческой жизни, по Феофану Прокоповичу, в гармоническом сочетании догматов Писания и нравственных норм человеческого бытия. Может быть, как никогда потом, т. е. в петербургский период жизни и творчества, Феофан Прокопович един, спокоен, в ладу с собою и верой: его слова одухотворены, значительны, красивы, и в них звучат вечные темы, хотя, повторяем, и в связи с богословскими темами, но в данном случае дисгармонии не наблюдается. То обстоятельство, что он был вне больших исторических событий, вне большой политики, вне придворных и церковных интриг, способствовало самораскрытию Феофана Прокоповича – духовного пастыря, наставника, философа. Более у него такой возможности не будет: на первый план выдвинется политическая конъюнктура, а близость ко двору окончательно убьёт в нём искренность, открытость и желание писать и говорить на общечеловеческие, нравственно-этические темы. Это уже скажется в его светских проповедях киевского периода, хотя пока и не столь значительно, как позднее.

* * *

Известность Феофану Прокоповичу принесло «Слово приветствительное на пришествие в Киев его царскаго пресветлаго величества», произнесённое им 5 июля 1706 г. в Софийском соборе в присутствии Петра I. В своей магистерской диссертации «Стефан Яворский и Феофан Прокопович» Ю. Ф. Самарин назвал эту «речь» одной из лучших в ораторском наследии Феофана, снискавших оратору благосклонность монарха. Так, замечает П. П. Пекарский, «Прокопович сделался в первый раз известен царю».

Эпиграфом к «слову» стала строчка из 149 псалма: «Сынове Сионе возрадуются о Царе своем». Оратор обыгрывает древность и святость Киева как обители православия, называет его «вторым Иерусалимом» (I, 2). П. П. Пекарский, не анализируя проповедь, даёт ей оценку: «Это слово получает особенное значение, когда вспомнить, как писались в те времена сочинения подобного рода: исполненные риторическими словоизвитиями, с длинными сравнениями и уподоблениями, они обыкновенно не имели ни малейшего отношения к действительности и были только крайним выражением того схоластического метода, который так процветал в тогдашних наших школах». Высоко оценил «Приветствительное слово» И. А. Чистович: «Это была речь, давно неслыханная на церковной кафедре. В одушевлённом слове проповедник выразил свои чувства по случаю радости о прибытии юного, а между тем уже славного, государя. Тут нет ни отвлечённых и сухих рассуждений, ни школьных приступов и аргументаций, ни утомительной длинноты периодов: это – стройная, одушевлённая и блестящая речь проповедника, оставившего позади себя схоластическую риторику». Высокая оценка художественных достоинств проповеди вполне справедлива.

В приступе оратор достаточно нетрадиционно обращается к граду Киеву: «Благодарствуй велегласной и радостной вести богоспасаемый граде Киеве, яко возвеселивши тебе возвещением пришествия Пресветлаго Монарха нашего» (I, 1). Далее автор обыгрывает эпиграф, но если в нём сионские сыновья радуются своему царю, то здесь, по мысли Феофана Прокоповича, особая радость, т. к. царь пришёл в особый город, который «светом Православия сияет» (I, 1), в «град, егоже святых ради и чудодейственных мест обычно есть вторым Иерусалимом нарицати» (I, 2). Мотив пространства, в данном случае города, действительно важен для художника: горы, церкви, дома, стены, стогны – всё ликует, но «наипаче же да воспевает сия престольная церковь Премудрости Божия» (I, 2). Художник, любящий проводить параллели между духовным, идеологическим и естественным, природным, и здесь не удержался, чтобы не прибегнуть к метафоре: город он уподобляет человеку, с радостью приветствующего «желаемого гостя»: очи, уста, руки, ноги «являют на себе некое веселие, обаче наибольшее движение радости в сердце обитает» (I, 2). Этот пассаж о радости психологически точен: «Сердце бо человеческое, егда некоей вещи желает и ищет, той час аки бы в пути шествует, или в море плавает: егда же обретает искомое, тогда аки во пристанище или намеренное место достигши, веселится» (I, 2). Феофан выражает радость не только от себя лично, но от всего Киева. «Речь» содержит огромное количество восклицаний, риторических вопросов. Волнение, любовь, радость, умиление – вот те чувства, которые обуревают оратора и должны, по его настоянию, обуревать всех слушателей при виде Петра.

Отголоском барочной поэтики в этой пространной метафоре появляется сопоставление сердца с морем: человеческое сердце путешествует в море жизни и радуется, когда достигает пристанища, обретает искомое; так и «град и церковь киевская» «вельми» радуются «зрети нынешнего гостя» – Петра (I, 3). Оратор, продолжая традиции поэтики конца XVII в., сравнивает царя с солнцем, но есть в этой пышности, гиперболизме, метафоричности, типичных для барочной системы, некий новый мотив. Естественно радоваться солнцу – естественна радость Киева, встречающего Петра. Уподобление Петра солнцу – не только дань барочной традиции, но и стремление художника к естественнонаучной, рационалистической основе в своих доказательствах, логика которых выстраивается по принципам уже предклассицистической поэтики.

Феофан уподобляет монарха не только солнцу, но и Богу: он вездесущ, что подчёркивается словосочетаниями с глаголом «обитаеши» – «в судех», «в церквах», «в монастырех», «в мыслях», «в сердцах» (I, 4).

Заканчивается приступ психологически точным выводом о том, что радость от встречи после долгого ожидания может сравниться только со сладостью утоления жажды: «Того уже над все достоинство наше радостно обретаем, видим, приветствуем» (I, 4). Феофан Прокопович, усвоив схоластическую риторику, всё же более близок к античным риторам, например, в том же нагнетании от одного словесного периода к другому эмоционального пафоса речи он вместе со «слышателями» переживает состояние, в данном случае близкое к экстазу.

Применительно к образу Владимира в одноименной трагедокомедии мы говорили о традиции всей древнерусской литературы: в правящем государе видеть его предков, проводить параллели с предшествующими правителями. И эта речь не стала в данном случае исключением: «В тебе отцы и праотцы твоя» (I, 4).

Знаменитое выражение «любовь к отеческим гробам» восходит к Феофану Прокоповичу, который призывает помнить предков своих – «где бо зде иступиши можеши, идеже бы не узрел еси родства твоего следов?» (I, 4).

Оратор демонстрирует замечательное владение риторическими приёмами.

Топос играет значительную роль в этой «речи»: Киев, Печерская церковь («Лавра Печерская»), монастыри, «горы сия», Софийский собор («храм сей от Ярослава созданный есть») и т. д. (I, 4–5). Уже в этой, одной из первых проповедей, Феофан обращается к историческому прошлому Древней Руси. Как известно, князья Киевской Руси не являлись прямыми родственниками П. А. Романова, о чём, безусловно, Феофан-историк знал, но данная контаминация несла чисто идеологический смысл и была во второй половине XVII – первой половине XVIII вв. общеупотребительной применительно к царствующей фамилии. Параллели Пётр – Владимир с вариациями Пётр – Ярослав, Пётр – Александр Невский и т. п. характерны не только для «слов» и «речей» Феофана Прокоповича, но и для Стефана Яворского, Феофилакта Лопатинского, Гавриила Бужинского, да и для всей публицистики этого периода. Упомянул оратор и первых русских святых Бориса и Глеба (I, 5). Даже сами имена великих предков должны были воскресить в памяти «слышателей» и читателей деяния этих исторических личностей, саму эпоху. Всё дышит не только историей отечества, но и великими предками Петра. Так формируется пространственно-временная организация «слова». Однако Феофан-оратор был ещё и тонким психологом: он подключает к вышеуказанным параллелям мотив памяти. «Единая сосудов хранительница» (I, 5) – вот что такое память, по Феофану Прокоповичу. «Но не память только и самую кровь видит в тебе Киев, помянутых отец твоих; видит и познавает в тебе добродетели их, и нравы, и обычаи» (I, 5). Данное «слово» перекликается с другими историческими, художественными произведениями оратора. Пётр продолжает победы и просветительскую деятельность Владимира, «любомудрие» Ярослава, продолжает борьбу Димитрия Донского «от ига Оттоманского», продолжает «благочестие Святославово» (I, 5). Обыграл Феофан даже то обстоятельство, что Пётр правил некоторое время вместе со своим братом Иоанном, – поэтому Пётр продолжил «братолюбие святых страстотерпцев Романа и Давида» (I, 6).

Длинный риторический период, «нанизывание» одного доказательства на другое, подобное же, рождает психологически устойчивую доминанту, которую в итоге как некую формулу выводит оратор: «Прият от корени своего свет великаго имени и другий от дел своих испускает» (I, 6), т. е. Пётр не только воспринял славное прошлое, но и укрепляет его делами своими. Феофан-художник не забыл идеологической важности барочной эмблематики. Такой своей деятельностью Пётр «знаменует царский его сугубоглавный орёл» (I, 7), т. е. обыгран герб России, а с ним идея державности, государственности.

Феофан Прокопович воспевает гармонию в Петре: он – правитель и человек, воин и созидатель. Апофеозом верноподданничества явилась фраза Феофана о том, что «на престоле российском не человек, но самая правда сидети мнится» (I, 7).

Следуя традициям древнерусской воинской повести, Феофан Прокопович вспоминает об Александре Македонском и обращается к историкам Курцию и Плинию, цитируя их (см.: I, 8–9). Кульминацией слова является признание в любви к монарху всех сограждан, от имени которых выступает оратор: «Мы же на твое пришествие отверзаем тебе любовию сердца наша» (I, 10). И, наверное, впервые Феофан-художник использует параллель «царь Пётр – апостол Пётр» (I, 10). Видеть Петра – значит, истину познать: «Се есть покой и конец желания, се есть верх благополучия нашего!» (I, 10). Завершается «речь» призывом к Петру, чтобы он последовал самому Господу: ответил любовью на любовь и не презрел Киева, «яко новаго сего Сиона», сыновья которого, в том числе и сам Феофан Прокопович, так возрадовались и воспели славу и любовь свою к монарху (I, 11).

* * *

На грани богословских и светских проповедей стоит одно из интереснейших «слов» Феофана Прокоповича киевского периода – «Слово о равноапостольном князе Владимире». Этому слову предпослан тот же эпиграф, что и «Слову приветствительному», – «Сынове Сионе возрадуются о Царе своем» (III, 335–349).

Автухович считает, таким образом, что «традиционная обязанность проповедника толковать догматическую и нравственную сущность Писания приводила не только к канонизации проблематики, но и делала сам жанр проповеди “непроницаемым” для нового содержания. <…> Если автор пьесы (Феофан Прокопович. – О.Б.) – это человек, усомнившийся в привычном миропонимании, то автор проповеди – это человек, мыслящий согласно традиционной богословской схеме». На наш взгляд, неверное обобщение привело к неверному выводу: не только Феофан Прокопович, но даже такие старшие и младшие его современники, как Стефан Яворский, Феофилакт Лопатинский и другие ораторы конца XVII – начала XVIII в. часто выходили далеко за рамки традиционного, тем более догматического толкования библейских тем и образов, нарушая каноны жанра или трансформируя его. Обновление содержания при этом достигалось многими путями, в том числе через хорошо освоенный художниками того времени приём политической аллюзии.

Известный исследователь этого жанра А. С. Елеонская убедительно доказала, что именно ораторские слова и поучения были той формой, которая давала возможность их авторам путём прямого обращения к читателям трактовать наиболее актуальные вопросы своего времени.

Средневековая символика, к которой они преимущественно обращались в силу этикетного способа изображения действительности, была лишь привычной «оболочкой», скрывавшей конкретно-историческое содержание.

Тем более неправомерно и неточно распространять посылку о «непроницаемости» жанра «слова» на Феофана Прокоповича: уже в киевский период своего творчества он не был человеком, «мыслящим согласно традиционной богословской схеме», наоборот, он разрушал эту схему и в теории, и на практике.

Мысль о том, что трагедокомедия «Владимир» Феофана Прокоповича и его «Слово в день святаго равноапостольнаго князя Владимира» тесно взаимосвязаны, высказывалась многими учёными, обращавшимися к творчеству Феофана Прокоповича: Н. С. Тихонравовым, Я. Гординским, Н. К. Гудзием, Р. Штупперихом, И. П. Ерёминым (477), В. А. Бочкарёвым, Т. Е. Автухович, также и нами. Первым же, кто сделал попытку поставить рядом пьесу и «слово», следует признать неизвестного переписчика XVIII в., который при списывании «слова» обратил внимание на явное несовпадение фактов в проповеди и пьесе. Переписчик знал трагедокомедию настолько, что, дойдя до места в «слове», где перечисляются жёны и наложницы Владимира, делает сноску и на полях под знаком сноски пишет: «В трагедокомедии триста жен воспомянуты». Он имел в виду реплику в пьесе на этот счёт беса тела.

О том, что трагедокомедия пользовалась успехом у читателей XVIII в., свидетельствуют шесть её сохранившихся списков. Это дало возможность И. П. Ерёмину, собравшему и тщательно изучившему все эти списки, говорить о «широком распространении вплоть до конца XVIII в. в рукописных списках» пьесы (6).

Подробное сопоставление пьесы и проповеди сделали в своё время Н. С. Тихонравов и В. А. Бочкарёв. Учёные указали на безусловное сходство этих разных по жанру, но написанных на одну тему произведений. Причём сходство обнаруживается подчас текстуальное.

То есть Автухович также останавливается на сопоставлении этих произведений, пытаясь определить, «как специфика жанра влияет на трактовку одной темы». Нас интересует вопрос о том, было и могло ли быть «слово» авторским источником при написании пьесы. В. А. Бочкарёв, разделяя точку зрения Д. Д. Благого, пишет, что пьеса «создавалась, видимо, почти одновременно со “Словом”».

Известно, что Феофан, вернувшись из заграницы, в 1704 г. начал преподавать «пиитику» в Киево-Могилянской духовной академии, занятия в которой начинались после летних рекреаций. День святого Владимира отмечается русской православной церковью 15 июля, из чего следует, что в 1704 году Феофан Прокопович не мог написать и произнести «слово».

По обычаям академии преподаватель пиитики должен был к летним каникулам написать пьесу на какой-нибудь церковный или мифологический сюжет и подготовить её к постановке силами учащихся. Видимо, в течение первой половины 1705 г. Феофан Прокопович собирал материал и создавал пьесу, а весной начались репетиции. 3 июля 1705 г. «Владимир» был представлен на суд зрителей.

В 1706 г. Феофан Прокопович начинает преподавать риторику, что обязывало к написанию и произношению «речей» и проповедей, приветствий от имени академии разным высоким особам и покровителям. Обращение вновь к образу первокрестителя Киева и Руси – святому князю Владимиру – вполне соответствовало идейным и политическим устремлениям Феофана Прокоповича. Материал был изучен, апробирован, правда, в ином, драматургическом жанре, но вполне поддавался трансформации. Поэтому, вероятнее всего, что «слово» было создано и произнесено никак не ранее лета 1706 г.

Вряд ли проповедь писалась в петербургский период жизни и творчества Феофана Прокоповича (с 1716 г.). В столице каждое выступление Феофана подобного рода так или иначе фиксировалось, ведь в Петербурге он был слишком заметной и значительной персоной.

На то, что «слово» произнесено в Киеве, указывается в нём самом, ибо в заключительной, хвалебной части проповедник восклицает: «Хощет ли кто совершенно вся его (Владимира. – О.Б.) благодеяния исчислити, да изочтет всех в России просиявших чудотворцев, преподобных, мучеников, архиереов, учителей, да исчислит в сем граде виден на я, и во всей державе Российской безчисленная чудеса…» (III, 347 повт.; курсив наш. – О.Б.).

В третьей части «Слов и речей…» Феофана Прокоповича рассматриваемое нами «слово» помещено в разделе, предваряемом ссылкой: «Сие и следующие слова проповеданы в Киеве, а которых годов неизвестно» (III, 255).

Наконец, ещё одним доводом в пользу того, что «слово» написано позже пьесы, может служить тот факт, что в проповеди нет и намёка на восхваление гетмана Мазепы. Если бы «слово» произносилось в период могущества гетмана, вряд ли бы молодой проповедник рискнул проигнорировать его. Вместе с тем в «слове» нет и негативных высказываний в адрес гетмана что, возможно, связано с неясностью ситуации для самого Феофана Прокоповича (измена гетмана России стала очевидной в октябре 1708 г.). Менее чем через год, в июне 1709 г., в киевской проповеди «Слово похвальное о преславной над войсками свейскими победе» Феофан чётко обозначит свою позицию в отношении гетмана, назвав Мазепу «проклятым зменником», «коварным наущением и тайным руководительством» которого враг был «воведен есть внутр самую Малую Россию» (III, 26).

В дальнейшем, в петербургский период творчества, Прокопович охарактеризует гетмана значительно полнее.

Так, в «Истории императора Петра Великого» он напишет: «Однако так хитрый (Мазепа. – О.Б.) был, и пристрастия свои утаеваши искусен, что людем, которых опасался весма не таков, каков внутри был мнился быти. Великороссийскому наипаче народу, которого весма ненавидел, так любовным, доброжелательным и приветливым себя ставил, что таковой его злобы, какую после изблевал, отнюдь начаятися было можно».

Учитывая всё вышесказанное, можно предположить, что «слово» было написано и произнесено не ранее лета 1706 г. и не позднее лета 1708 г., когда проницательный и достаточно осторожный иеромонах Феофан не рискнул в проповеди высказать своего отношения к внутренней политике гетмана, но и не перенёс из пьесы восхвалений в адрес последнего.

Приём исторических параллелей, осуществление актуализации даже древнейшего исторического или легендарного, библейского материала весьма характерен для Феофана-проповедника. Так, в «Слове в день святаго благовернаго князя Александра Невскаго» (1718) Прокопович обстоятельно говорит о заслугах и достоинствах князя, но «похвалы Александру, – пишет Н. Д. Кочеткова, – однако, лишь подготавливают переход к прославлению царствующего государя – Петра I».

Исследовательница тщательно прослеживает связь между творчеством Прокоповича-проповедника и поэзией русского классицизма (прежде всего, с А. П. Сумароковым и М. В. Ломоносовым). Похвальное «слово», ода «были связаны с ораторской прозой Прокоповича и идейно, и стилистически». И, наоборот, витиеватое нагромождение словесных украшений и риторических фигур, соответствовавшее литературе барокко, вызывало неприятие у Феофана, который, указывает Н. Д. Кочеткова, «по существу выступил против этого направления».

В старом литературоведении анализ структуры проповеди как жанра, разбор ораторского искусства в Киевской академии на примере творчества С. Яворского, Ф. Прокоповича и других дал Н. Петров.

Учёный высоко оценил теорию ораторского искусства, выработанную Феофаном. Он пишет, что проповеди Прокоповича отличались серьёзностью, солидностью, были проникнуты энергией и глубокой мыслью. Проповедник не любил польского красноречия и проповеди иезуита Ф. Млодзяновского считал вредными. Политические аллюзии – непременный компонент художественной структуры ораторской прозы Феофана Прокоповича.

Все эти наблюдения позволяют определённо говорить о том, что «Слово в день святаго равноапостольнаго князя Владимира» написано позже трагедокомедии. Работа над пьесой, а также непосредственно сама она стали отправным пунктом при создании проповеди.

Однако «слово» – оригинальное произведение ораторского жанра, в котором Феофан Прокопович обозревает деятельность князя Владимира значительно масштабнее. Уже здесь заметен характерный для Феофана акцент: в большей степени речь идёт о князе-преобразователе и просветителе, чем о религиозном лице, святом русской церкви. Проповедник отмечает прежде всего заслуги Владимира-воина и патриота земли Русской. Но в центре внимания Прокоповича всё-таки «брань духовная» (III, 339).

В этой ранней проповеди Феофана присутствует публицистический элемент. Оратор пытается связать далёкие исторические события с современностью и публицистически заострить их. Обращаясь к слушателям, проповедник риторически спрашивает: «Не сбываются ли дни Андрея первозванного предрекшаго о имущем просияти в земли нашей благочестии, и многия церквам божиим воздвигнутися?» (III, 347).

Проповедь построена в соответствии с правилами, которые разрабатывал Феофан в своей «Риторике»: ей присущи ясность, композиционная стройность, логичность, умеренное пользование словесными украшениями. Недаром Ю. Ф. Самарин, изучавший Прокоповича как богослова, церковного деятеля и проповедника в сопоставлении с такой яркой личностью, как Стефан Яворский, пишет, что «внимание Феофана Прокоповича к живой действительности, способность понимать современную жизнь и действовать на неё, открывают в нём дарование оратора, призванного на общественное служение».

А. С. Дёмин при характеристике пьес 1720-х годов отмечает появление новой разновидности школьных драм – политикопанегирических, напоминающих своим подходом к теме многочисленные «слова» и «речи» проповедников тех лет.

Часто авторы стихотворных пьес писали на те же темы прозаические проповеди. Налицо сходство проповедей и школьных драм. Учёный объясняет это изменением литературных жанров в виду изменившихся, новых требований со стороны государства к литературе. Предтечей в этом процессе, на наш взгляд, был Феофан Прокопович, создавший новаторское и по духу, и по форме драматургическое произведение – трагедокомедию «Владимир», а на её основе – проповедь о святом князе-первокрестителе Руси. Именно он наметил сходство пьесы и проповеди, опередив почти на двадцать лет развитие новой русской официальной литературы и открыто встав на защиту петровских преобразований. Более того, Феофан Прокопович создал произведения (как пьесу, так и «Слово»), намного превосходящие по своим идейно-художественным достоинствам те, которые появятся позже, в 1720-е гг., например, «Слава печалная», «Слава Российская». И даже в отношении политической заостренности пьеса Прокоповича выигрывает, т. к. в высокохудожественной (для того времени) форме говорит с достаточной ясностью об актуальном, сведя до минимума аллегории и символы, столь присущие московской драматургии первой четверти XVIII века.

В «Слово» о Владимире перекочевал драматургический заряд пьесы, её идейный и художественный накал. «Слова» и «речи», написанные проповедником на богословские темы в киевский период его творчества (их названия упомянуты выше), и даже светские («Слово похвальное в честь славных дел светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова» и «Слово приветствительное на пришествие в Киев его царскаго пресветлаго величества») не отличаются особой драматичностью, поэтическим пафосом, лиризмом. Они созданы в соответствии со строгими законами риторики, в основном на богословские темы, на, так сказать, «дежурные» даты русской православной церкви и официальной жизни русского государства. Это сугубо проповеди.

Диссонируют, резко отличаются от них два «слова», ставшие событием в русской публицистике начала XVIII столетия: «Слово в день святаго равноапостольнаго князя Владимира» и знаменитое «Слово похвальное о преславной над войсками свейскими победе».

Оба ораторских произведения созданы одновременно с написанием собственно художественных, поэтических, текстов (или чуть позже них), т. е. трагедокомедии «Владимир» и героической поэмы «Епиникион».

Сам творческий процесс создания разных по жанрам, но единых по тематике произведений повлиял на ораторскую прозу Феофана Прокоповича таким образом, что «слова» «выломились» из традиционного русла, жанр традиционной проповеди дал «сбой», – и родились необычные «слова» и по темам, и по их художественному воплощению.

Работа Феофана Прокоповича в драматургическом жанре повлияла на проповедь: «Слово в день святаго равноапостольнаго князя Владимира» отличается импульсивностью, особым ритмом, в нём имеются драматические зарисовки.

Так, на наш взгляд, второе явление четвертого действия трагедокомедии определило идейный пафос и, во многом, поэтику центрального эпизода «Слова». В пьесе Владимира искушают «бес мира», «бес плоти» и «бес противства божия», призванные Жериволом в помощь (165); в «Слове» проповедник утверждает, что на князя восстали «три неукротимии и зело лютии супостати мир, плоть и диавол» (III, 339 повт.).

Сравним соответствующие отрывки из трагедокомедии и ораторского произведения.

«Слово»

«Не наносил ли сердцу его бес горделивый высокого помышления: от кого веры учитися имаше Владимира? от христиан ли, иже имени твоего ужасаются, и множицею тобою были побеждены? Победители дают закон побежденным, ты хочеши прияти от побежденных? Толикий владыка рода твоего от инородных учения просиши? Господь отечества твоего от странных, наследник князей российских от пришелец, еще же и в возрасте совершенном? Посмеются тебе велможи твои, и кто не речет, яко аще ныне учишися, убо от млада до селе безумен был еси? К тому же и от безумных отец и праотец рожден наречешися: яве бо сотвориши, яко весь род твой, чтуще боги своя, не ведяши истины слепе и невежда бяше. Не буди тако. Не наводил ли, сказую, такого высокоумия дух гордыни? обаче не преклонися на совет его Владимир святый. Посла по странам веры испытоваши, пуская слух по себе, яко невежда есть, яко не имать истины, яко от иных помощи требует. Кто сему смирению удивится? Никодим святый князь сый жидовский к самому владыце своему Христу не смеяше во дни приите, но нощию прииде ко Иисусу; Владимир же святый ясно и явно во всем мире Христова учения не устыдился. Кто и когда и в каком народе слыша подобное дело? Который царь, который князь сам посылаше для испытания Христова? Великая добродетель бяше, аще кто готовый проповеди послуша; а Владимир святый сам посылает по апостолов. И что о Христе слыша, еже бы к толикому уверению божества его сердце княжеское подвигнуло? яко сын тектонов бе, нищий, странный, неимеющий где главы приклонити, таже яко злодей со злодеями повешен на древе. Сему подобаше кланятися, сего бога нарицати, сего рабом нарицашися. О тяжестное слышание княжескому сердцу!» (III, 340–341).

Очень энергичный, экспрессивный монолог-размышление, монолог-спор князя со своим «чёрным человеком» определил, как видим, кульминацию «Слова». Таким образом, кульминационный момент трагедокомедии, даже композиционно, совпал с самым пафосным моментом проповеди (31). И. П. Ерёмин, комментируя в трагедокомедии заключительный хор апостола Андрея «со ангелы», указывает, что в научной литературе эти стихи сопоставлялись со «Словом в день святаго равноапостольнаго князя Владимира» немецким славистом Р. Штупперихом, и даёт соответствующую ссылку (см.: 477). При проведённом сопоставлении обнаружился ещё ряд текстуальных совпадений разных по жанру, но столь близких по идее, по замыслу и воплощению произведений одного автора на одну и ту же тему.

Светский, языческий, яркий и сильный Владимир нарочито был отвергнут драматургом и проповедником в качестве объекта изображения. Тому в «Слове» мы находим обоснование: Владимир, князь и военачальник, победил «легко и скоро» «врагов державы своея», «всюду знатныя следы храбрости своея водрузи», «силный и страшный был в мирских бранех!» (III, 338). Но главная его заслуга, по Феофану Прокоповичу, «есть брань духовная, противу которыя все мирские войны, единым отрочищным игралищем златоустый святый называет» (III, 339).

Показать внутренний мир человека, принимающего столь судьбоносное для своего народа решение, – вот главная задача и драматурга, и оратора. Однако, при всей идейно-художественной близости произведений, эта задача решалась поэтически разными средствами. Эстетически принципиально важно, что новаторски созданная пьеса (первая трагедокомедия на Руси!) породила новый жанр ораторского искусства – художественно-публицистическую проповедь (в отличие от богословских, философских и т. п.).

* * *

Лучшей ораторской речью Феофана Прокоповича в киевский период, без сомнения, является «Слово похвальное о преславной над войскаями свейскими победе, пресветлейшему государю царю и великому князю Петру Алексиевичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, в лето господне 1709 месяца июня дня 27 Богом дарованной». Оно создано по горячим следам Полтавской битвы и произнесено в Софийском соборе в Киеве, в присутствии Петра I 10 июля того же года; отпечатано в составе брошюры под заглавием «Панегирикос, или Слово похвальное», там же было напечатано ещё и стихотворение «Епиникион». В издании С. Ф. Наковальнина под заглавием «Панегирикос, или Слово похвальное» помещено предисловие с семью эпиграфами и само «слово» (I, 13–50).

И. П. Ерёмин полный текст предисловия опубликовал в своих примечаниях (459–460), где изложил историю публикации «Панегирикоса» со ссылкой на исследования Т. А. Быковой и М. М. Гуревича и статью В. Н. Перетца «Панегирик Феофана Прокоповича на победу при Полтаве» (460). И. П. Ерёминым установлено, что брошюра (славянский текст, без «Епиникиона»), была издана вторично в Москве накануне торжественного въезда Петра в Москву 21 декабря 1709 года (461). Киевское и московское издания отличаются не только тем, что в киевском издании помещены славянский и латинский тексты, а в московском только славянский, но и ещё и тем, что в московском издании была произведена языковая правка: устранены некоторые украинизмы (461).

Имеющиеся на сегодня экземпляры «Панегирикоса» написаны на разных языках и отличаются друг от друга по составу. Есть экземпляры, где «Панегирикос» дан с латинским переводом, а Епиникион» напечатан на латинском и польском языках. Есть экземпляры, где «Панегирикос» сопровождается «Епиникионом» только на русском языке. Весьма обстоятельно историю публикации «Панегирикоса» дал В. П. Гребенюк в «Обзоре произведений панегирического содержания первой четверти XVIII века», опубликовав «Панегирикос» вместе с «Епиникионом».

Предисловия как композиционная часть «слов» и «речей» не были повсеместными, далеко не все «слова» и «речи» Феофана и его коллег-ораторов имели предисловия. Чаще всего они предпосылали предисловие к тем «словам» и «речам», которые предназначались для издания. Обязательными были предисловия к учебникам, специальным, научным или переводным книгам, например: предисловие Феофана Прокоповича к «Уставу морскому» или предисловие Гавриила Бужинского к переводу книги В. Стратемана «Феатрон, или Позор исторический», в которых переводчики, в отличие от церковных авторов, призывали русских читателей к «здравому рассуждению», убеждали не бояться нового, что они прочтут в данной книге. О полезности чтения книги, о необходимости помыслить вместе с автором книги и, наоборот, увидеть не нужное и не полезное призывал Фёдор Поликарпов в предисловии к своему «Лексикону треязычному» (1704). Иосиф Туробойский в предисловии к «Преславному торжеству свободителя Ливонии» призывал читателей не просто удивляться новому, но и принять его. «Отстаивая новое, – пишет Л. А. Чёрная, – авторы предисловий доказывают прежде всего, что новое содержит пользу. Полезность книги – едва ли не основной пункт рассуждений в книжных предисловиях, начиная с XI – XII вв.». Так, Стефан Яворский в предисловии книги «Знамение пришествия Антихристова» (1703) призывал помыслить человека о кончине своей, в чём следовал традициям тематики и стилистики предисловий, идущим из древнерусской литературы.

Феофан Прокопович в многочисленных предисловиях, сделанных к переводам книг, к собственным книгам, как деист призывал, с одной стороны, уповать на Божью помощь в познании истины, а с другой, обличал суеверие и невежество раскольников, русского духовенства. В предисловиях к «Духовному регламенту», «Правде воли монаршей», к «Слову о власти и чести царской» он занимался просветительской деятельностью, призывал читателей или, как чаще он говорил, «слышателей», к принятию петровских реформ. Авторы предисловий – Феофан Прокопович и его окружение – в «словах» и «речах», точнее, к их отдельным тиснениям, не могли за неимением времени и места столь обширно толковать свои идеи, отношение ко времени, теме и проблеме «слова» или «речи». Для них принципиально важно было указать, где и когда было произнесено данное ораторское произведение, кто был в числе присутствующих (это становилось политически важно, если «слышателями» были царь и его ближайшее окружение).

«Панегирикос», начиная с предисловия, отличается не только панегирическим, чисто хвалебным, пафосом, но, главное, искренностью и эмоциональностью. Последние, на наш взгляд, обусловлены тем обстоятельством, что в психологии искусства называется «эффектом присутствия», в данном случае, присутствия Петра во время произнесения «речи».

«Слуга» и «богомолец», Феофан Прокопович приносит дар монарху, «аще и не драгий», не претендующий на долголетие («вем яко слову моему не жити, но токмо на время явитися, не многократне, но единою токмо слышатися подобаше» – I, 16). Здесь появляется формула самоуничижения, заимствованная из поэтики древнерусской литературы и обыгранная оратором, причём формула пространная, перерастающая в метафору: оратор соотносит своё похвальное слово с простотой и естественностью нравов народа, поэтому столь же естественна и проста его похвала, его «Панегирикос» Петру, не претендующий на риторический перл.

Само деяние значимо («сия вещь всемирного прославления достойная» – I, 16), поэтому оратор произносит слово на русском языке, но обещает перевести его и на латинский язык. Более того, он «присовокупишася к сему и торжественныя рифмы во славу тоеяжде неслыханныя твоея виктории тройственным диалектом, латинским, славенским и польским, сложенныя от мене, помере малаго искуства моего» (I, 17).

Феофан сам обозначил характерную особенность своего творчества: одно событие, факт, образ, явление трансформировались в разные жанры под его пером, причём чаще всего один жанр являлся главным и давал художественную пищу или эмоциональный импульс для рождения другого жанра. Так было с образом Владимира, которому Феофан посвятил пьесу и «слово», так было и с Полтавской битвой, которой Прокопович посвятил «слово» и, по существу, три поэтических творения – «Епиникион» на трёх языках. В конце предисловия Феофан определяет судьбу Полтавской баталии и её героя Петра в искусстве. Он пишет: «Будут сию преславную викторию прославляти будут воспевати рифмотворцы; будут любопытные историографы последним гласити веком образы, знамения и памяти не токмо на великих столпах, стенах, пирамидах и иных зданиях искусным изваянием изображати, но и на малых оружиях и орудиях начертати» (I, 17–18). «Великих риторов громы», «рифмотворския трубы», даже «малыя пищали» принесут радость общей победы всем (I, 19).

Предисловие написано эмоционально, страстно и вместе с тем идеологически выверенно, точно. В нём, безусловно, Феофан следовал тематике и стилистике предисловий второй половины XVII в., но одновременно это предисловие отличается тем, что оно написано к художественно-публицистическому произведению («Слову») и к чисто художественному («Епиникиону»).

Таким образом, Феофан закладывал новую традицию: художественного предисловия к художественному произведению. Поэтому не совсем права Л. А. Чёрная, которая при характеристике предисловий Феофана Прокоповича относит их к произведениям законодательного характера («Духовный регламент», «Правда воли монаршей»), к политико-философским трактатам («Слово о власти и чести царской») через запятую, не проводя разграничений, говорит и о предисловиях к проповедям и панегирикам.

У Феофана Прокоповича предисловия к художественным произведениям, как мы видим, иные.

* * *

«Слово о преславной над войсками свейскими победе» (27 июня 1709 г.) открывается риторическим вопросом: «Кое иное дати тебе приветствие и что больше в дар гостинный имамы принести тебе?» (23). Сам проповедник считает, что такая победа требует «неслыханной похвалы», которая породит «от нея общей всероссийской радости извещение» (23).

Суперлативные характеристики переходят в пышную метафору: «Сия неизглаголанная… радость не терпит в нас молчания, ею же возбуждаемый, аще бы имел бых тисящу устен и гортаней, ни единой бы воистинну не было возможно праздновати» (23).

Приступ слова строится традиционно для Феофана: эмоциональный всплеск, риторические вопросы, суперлативные выражения, обращения к античным и библейским образам и соответствующие параллели. Следом идёт развитие темы. Феофан прежде всего даёт довольно подробную характеристику «супостату», т. е. шведам, довольно подробно вторгаясь в историко-политический экскурс о взаимоотношениях Московского государства и Швеции.

Таким образом, Автухович считает, что в этом «слове» стиль Прокоповича отличается от барокко его современников, а «стиль основной части (о причинах и условиях Северной войны) приближается к стилю исторических сочинений. Однако вторую часть – описание битвы – Феофан создаёт согласно поэтике барочного театрализованного “действа”».

Если с утверждением о близости к историческим сочинениям можно и нужно согласиться, то со вторым – нет. Справедливо замечание В. П. Гребенюка о том, что «имеющиеся в “Панегирикосе” исторические параллели не абстрагируют повествование, а конкретизируют и раскрывают мысль автора».

Нарисовав географические российские «пределы», Феофан даёт краткую характеристику десятилетней многотрудной войне со шведами (25). Проповедник пытается объяснить «слышателям», как «супостат» «силу свою над силу российскую возношаше» (26), т. е. проанализировать истоки поражений России в Северной войне. Логика его рассуждений такова: гордость породила слепоту и дерзость. (Кстати, подобный мотив есть в эсхиловских «Персах»: гордыня и стремление возвыситься над миром привели Ксеркса к поражению в войне с Грецией. Для поэтики Феофана Прокоповича характерно обращение к античным мотивам.) Сказав о «супостате» как о сильнейшем воине, о том, что он привык безмерно кичиться, гордиться и народы презирать, оратор сопоставляет шведское государство с российским (подобная антитеза имела место у Эсхила: Персия – Греция).

Интересно решена пространственная организация «речи». Описание географического пространства, огромности государства Российского играет идеологическую роль в «слове»: если Швеция стала обширной от бессилия западных государств, то Россия – благодаря своей храбрости и мужеству (24–25). Эти храбрость и мужественность доказаны в ходе десятилетней брани многими победами: оратор называет Калиш и его героя – А. Д. Меншикова. Победы под городком Добрый, при реке Чёрной, под селом Пропойском. Обличая «свейскую гордость», Феофан приводит исторический случай, будто бы описанный Сигизмундрм Герберштейном в известных «Записках о московитских делах». «Однако, – констатирует И. П. Ерёмин, – в «Записках» этих нет эпизода, о котором… сообщает Феофан» (461). Феофан контаминировал великого князя Василия Ивановича и Иоанна Грозного.

Однако можно допустить, что в данном случае анахронизм и явная историческая неточность были нарочитыми: в данном случае в «слове» проявляется публицистический момент. Для Феофана Прокоповича было принципиально важным связать две параллели: Карл XII – Пётр I и Иоанн Грозный – король польский. Султан назвал короля «зело дерзок», а Ивана Васильевича «великим» (26) – «и не без ума изрече сие султан», – ехидно замечает Феофан Прокопович. Впоследствии турки на себе испытали силу русского оружия, о чём свидетельствуют разорённый Кизекермен и отнятый Азов, – напоминает Феофан Прокопович (26). Историческая параллель подана в явно публицистическом и ироническом виде, что будет столь свойственно и в дальнейшем для всей ораторской прозы Феофана, да и в целом для его поэтики.

Весь данный историко-публицистический пассаж предназначен был для обличения гордости «супостата», побеждённого ныне и на себе познавшего силу российскую. Гордыня не только породила слепоту, «но слепота сия вельми его («супостата». – О.Б.) умножаше дерзость… самой убо ради таковой дерзости великий и лютый супостат наш бяше. Но и, кроме того, силен воистинну и храбр; ниже бо нам прилично есть не исповедати, еже есть истинно: наипаче егда тим самым является великая победы нынешней слава, яко сильный и страшный побежден есть» (26).

Сказав об причинно-логических истоках Северной войны, исследовав нравственную сторону конфликта, Феофан пишет и об экономической стороне дела: Карл XII ограбил и поработил Литву, Польшу, Саксонию, Курляндию, российские территории. «От толикакого же стяжания колико умножися крепость его!» (26). Феофан вполне признаёт политические и воинские заслуги Карла XII, Швеция действительно стала накануне Северной войны могущественнейшим государством.

О влиянии ораторской прозы петровского времени на русских классицистов писали многие исследователи: Ю. Ф. Самарин, А. С. Елеонская, В. П. Гребенкж, Н. Д. Кочеткова. Непосредственно и в большей степени этому влиянию последующие ораторы обязаны именно Феофану Прокоповичу, о чём также писали В. М. Перевощиков, И. А. Чистович, П. О. Морозов, Н. Д. Кочеткова, Т. Е. Автухович, О. М. Буранок.

Со ссылкой на Е. Н. Купреянову и Г. П. Макогоненко В. П. Гребенюк развивает мысль о том, что образ величия русского государства, славы русского оружия и даже поэтика географических названий, т. е. пространственная организация «слов» и «речей» Феофана Прокоповича, повлияла на поэтику од Ломоносова.

Отметив в «Слове похвальном над войсками свейскими победе» многие обстоятельства, в силу которых «супостат», т. е. Карл XII, напал на Россию и имел первоначальный успех, Феофан особым образом выделяет «коварные наущения и тайные руководительства от проклятаго зменника», т. е. Мазепы (26). «Лютая и трудная брань» завершилась победой или, как пишет оратор, «веселым концем увенчанное лето» (27).

Феофан задолго до Ломоносова и в этом «слове», используя синонимический ряд, вводит образ мира и тишины. Оппозиция «брань, война – мир, тишина» Феофаном обстоятельно комментируется: «Первее бо, всем вестно есть, како тягчайшая брань есть во пределех своего отечества, нежели во чуждих: внутрнний страх и боязнь, разбегаются и криются жители, престают купли, оскудевают мытнищи, отечества имением питается и богатеет супостат и ничего же не щадит, яко чуждаго, но и, кроме потребы и нужды своей, разграбляет и разоряет» (27). Феофан исследует причины, усугубившие тяжесть Северной войны для России, – «брань внутр земли»: война, ведущаяся на своей территории, война оборонительная, которая приносит несравнимо большие беды для отечества, нежели война на чужой территории. Более того, «внутрнняя брань не простая и не обычная»: «не сам бо токмо собою яряшеся супростат, но прицепишася к нему и полчища зменническия, и зло ко злу приложися» (27). Формула удвоенного зла определила пафос негодования оратора, с одной стороны, и подчеркнула значимость победы над врагом, с другой. Поступок Мазепы Феофан Прокопович сравнивает с ночным разбоем («брань нощная»): против России объединились «двоих противных стран оружия» (27).

Далее оратор обращается к Петру и его силе духа, крепости сердца, которое «не боится военных громов, не поколебается страхом, не унывает во злоключении» – «Крепко убо и недвижимо есть сердце твое!» (28).

«Свейскую брань» Феофан сопоставляет со второй «Пунской», когда римляне сражались с «Аннибалом». Сопоставив эти две войны (вновь использует историческую параллель), Феофан переходит к анализу собственно Полтавской битвы.

Панегирик полтавскому полю – не столько восхваление в духе жанра, сколько проявление искренних чувств, обусловленное поэтикой и риторикой того времени. Но пространство постепенно локализуется и сужается от грандиозного описания России до действительно поля битвы русских и «свейских» войск, а затем идёт реальное, действительное описание боя с историческими, правдивыми до мелочей подробностями. Феофан уже как историк «цепляется» за каждую известную ему реалию битвы.

Это в русской художественной литературе одна из первых батальных картин, описывающих битву и главного её героя – Петра I. Пётр находился в гуще сражения, проявляя личную храбрость в бою, что также нашло отражение во всех исторических, мемуарных и художественных произведениях, стало общим местом при описании Полтавского сражения. Но именно Феофан Прокопович впервые в ораторской прозе живописует батальные сцены, в центре которых изображён Петр и как полководец, и как воин: «…страшный и славный позор!..посреде острия мечов, посреде огненных градов, посреде многотысящных всюду летающих и свирепеющих смертей, ни смерть, ни язва не приближися к тебе…» (I, 37). Далее следует знаменитый пассаж о «железном желюде» (т. е пуле), пробившем «шлем» Петра, но не повредившем венценосной головы. Действительно, не только шляпа, но и седло, на котором восседал царь, были прострелены. Феофан Прокопович и этот факт обыгрывает в «слове», противопоставляя мужество Петра бегству из-под Полтавы Карла XII. На риторический вопрос: «Ныне же что сотворися?» – Феофан отвечает восторженно: «Да слышат грады, и страны, и царствия, да слышит и удивляется весь мир!» (32). А на вопросы: «Кое се наше блаженство? Кое благополучие?» – оратор в духе поэтики древнерусской литературы отвечает формулой: «Напоиша землю нашу врази кровию своею, иже пришли бяху пити кровь ея; отяготеша трупием своим, иже мышляху отяготити ю игом своим; повергоша себе под ноги нам, иже на выя наша наступати готовляхуся» (33). Здесь несомненно влияние на Феофана «Слова о полку Игореве» через жанр-посредник – воинскую повесть (хотя, безусловно, самого «Слова» Феофан знать не мог).

Далее он описывает логическое продолжение Полтавской битвы, т. е. бой у села «Переволочны», произошедший 30 июня 1709 г.: огромное количество шведов после поражения устремились на юг Украины, где их настиг А. Д. Меншиков и в результате боя заставил сдаться. Феофан не только здесь точен как историк, но и при упоминании о дальнейшем преследовании шведов русским отрядом под командованием генерала Волконского. На реке Бук была одержана ещё одна победа над шведами, но Карл и Мазепа всё-таки смогли сбежать в Турцию. Отступление шведов и две новые победы русских даны Феофаном ещё и в свойственном для него сатирико-панегирическом стиле (соединение двух стилей): он открыто издевается над шведами, хромотой Карла, изменником Мазепой – и, наоборот, воспевает силу и храбрость русских, описывая «верх победительной славы» (33). Феофан в этой части слова прибегает к Вергилию (анекдоту из его биографии), говорившему: легче отнять дубинку у Геркулеса, чем хотя бы один стих у Гомера. Следом за обращением к Вергилию упоминается Марс: «Твой же Марс, о монархо всероссийский, мужественне того из рук ему исторже» (34), а затем параллелизм Пётр – Карл XII обыгрывается на библейских образах: Давид – Голиаф. Воспевая торжество России, Феофан иронизирует над «свейскими» войсками и с сарказмом вопрошает: «Где гордость, где кичение о своей храбрости, где презорство первое, им же вся народы яко безсильныя презираху» (34). Сославшись на изречение Соломона (гл. XVI): «Неблагодарное упование, яко зимний иней, растанет и излиется, яко вода неключима», – Феофан осудил неблагодарность «зменника» Мазепы: не хотел жить «в чести» (35).

Для Феофана-политика важно то, как эта великая победа отзовётся в других странах, в книгах исторических, в народной памяти. Оратор подчёркивает самостоятельность этой победы: без всякой иноземной помощи были повержены непобедимый доселе Карл и «зменник Мазепа»: двоих «змиев, две лютыя ехидны сильне растрезал и умертвил еси» (36). Значимость произошедшего подчёркивается метафорическим изложением библейской легенды: Пётр, «яко Самсон», «растерзал льва свейского» (36).

Заключение «слова» выдержано в сугубо панегирических тонах, Феофан поёт славу русскому воинству, звучит отголосок упоминавшегося выше метафорического образа битвы-пира из древнерусской литературы, но в трансформированном, эмоционально ином виде: появляется образ вина радости и наступившего услаждения, всенародного веселья, ликования, единения царя и воинства: «Достоин царь таковаго воинства и воинство таковаго царя» (36). Перед тем, как обратиться к Богу, чтобы он укрепил эту победу, Феофан (уже как церковный деятель) надеется, что «проклятая уния, имевшая в отечество наше вторгнутися, и от своих гнездилищ изверженна будет, святая же православно-кафолическая вера благополучне прострется» (37).

Светское по содержанию, «Слово похвальное о преславной над войсками свейскими победе» ещё очень близко к традиционному жанру проповеди. Прославляя апофеоз Северной войны – Полтавскую баталию, Феофан Прокопович воспевает подвиг русского народа и Петра Великого, но не выходит в целом за традиционные рамки в освещении темы «войны и мира»: Стефан Яворский, Гавриил Бужинский, Феофилакт Лопатинский в своих словах и речах так же обыгрывали эту оппозицию, так же прославляли Петра (другое дело, что под их пером всё это приобрело божественную окраску).

Через 8 лет Феофан вернётся к теме Полтавской победы и произнесёт 27 июня 1717 г. в Троицком соборе «Слово похвальное о баталии Полтавской» (48–59), о чём будет подробнее говориться ниже, в разделе о Петербургском периоде творчества Феофана-оратора.

* * *

В словах и речах Феофана Прокоповича, как было отмечено выше, присутствует драматургический элемент. Это не было его изобретением. Так, у Стефана Яворского, кроме эпического элемента, был и драматический, что в своё время заметил ещё Ю. Ф. Самарин. Однако то, как Стефан-проповедник вводил в свою ораторскую прозу драматургический элемент, не устраивало Самарина: «Драматическая форма нисколько не условливается у него самим содержанием; это одна только форма, фигура вопрошения, которую можно приложить ко всему». Недостатком проповедей Стефана Яворского, по Самарину (сославшемуся на мемуарные источники), является манера их произнесения – чрезмерная мимика и жестикуляция, которые учёный считает излишними, даже неприличными: «Слишком выдающееся лицо проповедника производит самое невыгодное впечатление и делает его похожим на актёра». Феофан же был куда более строг, академичен, хотя эмоций, пафоса и в его «словах» и «речах», безусловно, хватало, но актёрствовать при произнесении проповеди Феофан Прокопович не призывал и себе не позволял.

Взаимовлияние драматургических и ораторских жанров – это отдельная тема при изучении литературы Петровской эпохи, предмет специального исследования. Однако наши наблюдения свидетельствуют, что как таковых «разговоров», диалогов в «словах» и «речах» Феофана Прокоповича практически нет, в отличие от проповедей Стефана Яворского, который и в этом шёл за западными католическими авторами. Если Стефан Яворский пытался смешить своих слушателей, то Феофан Прокопович использовал сарказм, иронию, сатиру, но на поводу у слушателя не шёл. Даже в торжественных, благодарственных проповедях, что называется, сделанных «на случай», «мы не узнаём в Стефане Яворском, – пишет Ю. Ф. Самарин, – современника, принимающего живое участие в том, что вокруг него совершается».

Действительно, сопоставление «слов» Феофана Прокоповича и Стефана Яворского по случаю победы русских войск под Полтавою свидетельствует, что Феофан Прокопович создаёт, по существу, новый жанр в ораторской прозе – батальную живопись, а Стефан Яворский высокопарно, скучно и длинно витийствует: Карл XII сравнивается у Яворского с Навуходоносором, с лютым зверем львом, рыкающим на Россию; зачем-то проповедник пытается обыграть месяц, в котором произошла битва, описывает некие знамения и т. д., и уже только в финале «речи» он славословит Петра. Даже сами названия «слов» Яворского несут в себе старые традиции. Так, по случаю победы русских над шведами при взятии Шлиссельбурга в 1703 г. Стефан Яворский сочинил «слово», название которого состоит почти из ста слов: «Колесница торжественная, четырьмя животными движима, от Иезекииля пророка виденная на новый год от Р.Х. 1703, художествам проповедническим уготованная». Ю. Ф. Самарин подробно пересказывает с обильным цитированием эту «речь» Стефана Яворского, так же как и следующую «речь», созданную в 1704 г. и посвящённую взятию Дерпта и Нарзвы. И опять в названии и этой «речи» есть аллегоричная «колесница четырёхколёсная».

Собственно о победах в этих «речах» или о силе духа, патриотизме русских солдат или о Петре сказано немного, и эти «речи» отличаются витиеватостью, напыщенностью. Нельзя не согласиться с Ю. Ф. Самариным, который ничего значительного в них не нашёл. Он не отводит Стефану Яворскому места в одном ряду с Дмитрием Ростовским и Феофаном Прокоповичем, причём исследователь считает, что пороки проповедей Стефана Яворского относятся не только исключительно к нему, но к целой школе, из которой он вышел и которую потом возглавил. Вывод Ю. Ф. Самарина является строгим, но, думается, справедливым. Учёная и искусственная проповедь XVII столетия, чуждая современной жизни, вместе со Стефаном Яворским и его учениками, последователями в первой трети XVIII в. прекратила своё существования, чему способствовала, прежде всего, деятельность Феофана-оратора.

* * *

Об одном из самых ярких «птенцов гнезда Петрова», А. Д. Меншикове, Феофан Прокопович не раз писал в разных «словах» и «речах».

«Слово похвальное в честь славных дел Александра Даниловича Меншикова» было произнесено в присутствии князя в Киеве 5 декабря 1709 г. и напечатано было в типографии Киево-Печерской лавры. В эпиграфе выражена главная идея «слова» – «восхвалим мужи славны» (I, 52). «Слову» предпослано предисловие, в котором проповедник нарочито опровергает идею, заложенную в эпиграфе: «Всякая добродетель чуждого похваления не требует, сама себе слава и похвала сущи: кольми паче преславные дела твоя, княже» (I, 53). Антитеза «слово – дело» и в предисловии, и в данной «речи» обыгрывается как одна из характерных черт поэтики Прокоповича-оратора. В духе Петра и его реформ молодой проповедник раз и навсегда уяснил примат дела над словом в политике Петра. Есть в предисловии и отзвук древнерусской традиции нарочитого принижения автора по отношению к объекту его изображения – формула самоуничижения: «Не требоваху украшатися словом моим», «что убо худое слово мое к толикой славе? капли поистинну к морю пространному» (I, 53).

«Речь» открывается риторическим вопросом и даже сомнением, можно ли по внешности человека, по его «образу» судить о его делах и характере? Феофан утверждает, что «сие недоумение ты нам ныне разрешаеши, превеликий и превожделенный гостю, княже» (I, 57). В личности Меншикова его прежде всего интересуют «многие великие дела»: «на поли ратном», «в советех царских», «в правлении воинском», «в случаях и нуждах отечества», «в помощи царю». Далее панегирический стиль «слова» подкреплён пышной, витиеватой метафорой: смотрящему на струи воды необходимо поискать источник, из которого изливаются потоки, «поищем источника всех толь славных его превосходительства добродетелей» (I, 60). Однако политически эта метафора была коварной: общеизвестно было, что родители Меншикова происходили из «подлого» сословия. Хитрый Феофан изворачивается, прибегая к новой метафоре: «Но что глаголю искати источника? о Ниле славной реце Египетстей глаголют, яко начало его неизвестно есть» (I, 60). В итоге, по Феофану, источником всех и вся в России является Пётр I и верность ему. «Сия есть семя, корень, источник, сия начало и глава есть всех его трудов и подвигов» (I, 60). Усматривается влияние античной риторики и традиции древнерусского стиля «плетение словес». Тема верности монарху и любви к нему, а значит, к отечеству – одна из основных в «слове». Отсюда проистекают верность царю и отечеству, а затем трудолюбие, храбрость, а от неверности – разорение, слабость, коварство. В «слове» хорошо видно, как вырабатываются основные черты поэтики ораторской прозы Феофана: метафоричность, умеренная, строго взвешенная витиеватость, исторические параллели, чувство политической сиюминутности, актуализация речи, неоднократное обращение к «слышателям».

Рассуждение о верности и любви светлейшего к монарху сменяется рассуждением о любви монарха к подданным. «Аще бо кого монархи любят, не в суе любят» (I, 62). Феофан вдаётся вновь в далёкие исторические параллели, характеризуя любовь монарха и советника: Иосиф у Фараона, Давид у Иоанна, Ванеас у Давида, Ефестион у Александра – «то ныне есть сей Александр у Петра» (I, 63). Феофан закладывает в «слове» основы института фаворитизма в России и, как всегда, это делает основательно: исторические параллели, примеры из античной и библейской истории (высокие образцы должны были у слушателей вызвать уважение и положительные эмоции).

Отметая упрёки в лести, подобострастии, Прокопович стремится идеологически обосновать этот институт, но при этом не забывает о психологической проработанности проблемы. Верность царю и отечеству доказывается далее конкретными со стороны Меншикова делами, подвигами, поступками; и вместе с тем Феофан вводит понятие искренности: не просто любовь, а искренняя любовь Меншикова ко всему российскому народу – вот высшая степень патриотизма. «Аще бо любить главу, любить всё тело: любить корень, любить ветви: любить основание, любить всё здание» (I, 63).

Из многочисленных «преславных дел» А. Д. Меншикова Феофан выделяет три его победы на поле брани и делает «слышателей» участниками этих битв, говоря:

– «Воззрим на поле Калишское» (I, 64). Рисуется батальная сцена, которая вслед за «Панегирикосом» открывает батальную словесную живопись в отечественной литературе. С полным знанием дела (вплоть до расстановки полков), с характеристикой географии битвы, Феофан описывает это сражение.

– «Пусти очи на Батурине» (I, 65). Здесь в меньшей степени характеризуется сама битва, а в большей степени из уст Феофана сыплются проклятия на голову изменника – Мазепу. Вновь обыгрывается оппозиция «верность – измена», усугубляемая коварством, отступничеством «изменника-супостата». Только верность и храбрость князя разрушили «гнездилище и прибежище всех сил противных» (I, 66).

– «Прейдем отсюду под Переволочну» (I, 66). Радость от «преславной победы Полтавской» трансформируется в радость от того, что сотворил светлейший князь под Переволочным: бежавших с полтавского поля битвы врагов Меншиков преследовал, избивал, уничтожал.

Верность Меншикова характеризуется у Феофана эпитетом «многоплодна» (I, 67).

Для Феофана-философа характерен мотив общественной пользы. «Тщание» должно быть полезным не только для себя, но и для общества: «глаголах о делех добру общему полезных» (I, 67) – помощь нуждающимся, заступничество и особенно помощь церкви («волнуемой святой церкви подает руку помощи» (I, 69). Обращаясь к Меншикову, оратор восклицает: «Вся твоя дела и деяния пекущагося о добре отечества нашего велика воистинну и славна суть, но единаго того меншая» (I, 68).

В 1709 г. Феофан Прокопович был уже префектом училищ киевских, поэтому в «слове» находим прошение оратора от имени всего «училищного собрания» о заступничестве, чтобы светлейший князь принял их под своё «защищение» (I, 70).

За много лет до написания М. В. Ломоносовым «Оды на день восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1747 года» Феофан поднимает тему российского юношества, тему просвещения. «Дом сей училищный в крепкое твое приимеши призрение, возрастут и умножатся учения и училища; велико бо здание великаго основания требует» (I, 70). «Просветитель в рясе» (Н. К. Гудзий) призывает умножить «доброхотство» к учению российских юношей, от чего «всей России немалая пребудет слава» (I, 71).

Не преминул обыграть имя светлейшего князя. В конце речи он сравнивает Александра Меншикова с Александром Великим, а любовь и верность Ефестиона к Александру сравнивает с любовью Александра к Петру I (I, 71).

Сам Александр Невский является ангелом-хранителем князя Меншикова. «Чудное воистинну смотрение! аки бы отродился нам Невский оный Александр: тожде имя, таяжде храбрость, тоежде благочестие, единый и тоейжде земли обладатель, единаго и тогожде народа супостатскаго победитель» (I, 73). Феофан имеет в виду генерал-губернаторство новой столицы А. Д. Меншикова и присвоение ему титула князя Ижерского. В этом проповедник усматривает божий промысел и божеское покровительство своему герою. Всё «божиим призрением исполнится: будет, будет», – утверждает Феофан Прокопович (I, 73).

«Речь поздравителная светлейшему князю Александру Даниловичу Меншикову» не датирована, помещена последней в конце третьей части «Слов и речей» Феофана Прокоповича, однако издатель С. В. Наковальнин даёт примечание: «Сие и следующие слова проповеданы в Киеве, а которых годов неизвестно» (III, 254).

«Речь» небольшая, буквально на одну страницу; по своей краткости, она не могла быть произнесена ни в Софийском соборе, ни при большом скоплении народа; скорее всего, это «речь-тост». Главная мысль «речи» соответствует одной из идей предшествующего «слова»: в лице Меншикова присутствующие лицезреют «лице монаршеское, аки в живом зерцале» (III, 351). Вновь использует художественную деталь «двойного медальона»: Иоанн – Давид, Ефестион – Александр и Александр – Пётр («Петру во Александре поклоняемся» – III, 352). «Речь» носит чисто комплиментарный характер и не отличается каким-либо риторическим изыском.

«Проповеди Феофана Прокоповича значительно разнятся от произведений прежней школы и во многих отношениях гораздо их выше. Даже на первых его проповедях, читанным им в Киеве, лежит отпечаток совершенно нового стиля». Нет неуместных повествований и обильных цитат, трудных словесных пассажей, излишних и замысловатых символических образов, меньше риторических фигур, неуместного комизма, ненужной драматизации.

Учащийся Славяно-греко-латинской академии Иван Кременецкий, живший в доме А. Д. Меншикова, написал к именинам князя «Ляврею или венец безсмертныя славы Александру Даниловичу Меншикову во знамение победителныя почести соплетеся» (СПб., 1714). Автор в стихах и в прозе неумеренно восхвалял Меншикова, сравнивал его с солнцем, с блеском драгоценных камений и т. п.

И. Кременецкий пытается доказать благородное происхождение А. Д. Меншикова, будто бы происходившего от дворян княжества Литовского, обстоятельно говорит о воинских заслугах князя, особенно во время осады Азова. Осада и взятие Азова предстают как «страшное позорище»: «Вопляше до небес и страшными на ответ противным полкам, гремяше арматы, стеняше земля и бурным возмущением трясашеся море». Трафаретным, в духе Феофана Прокоповича, является в этом слове обыгрывание имени: сравнение Меншикова с Александром Македонским и Александром Невским, а также и то, как обыгрывается дружба и верность Меншикова Петру I. Указание на близость А. Д. Меншикова к царю, на его верность являлось общим местом в ораторской прозе этого периода, есть оно и у Кременецкого: «Зрит царь, и се он (А. Д. Меншиков. – О.Б.) за него на мечи, на копия, на стрелы, на огни, на тысящу смертии готов есть простертися». Оратор перечисляет славные победы, в которых участвовал А. Д. Меншиков, в том числе Полтаву и бой у Переволочной. Копирование ораторских приёмов Феофана Прокоповича не сделало эту «речь» И. Кременецкого сколько-нибудь значительной в литературном наследии Петровской эпохи.

Таким образом, киевский период весьма важен в судьбе Феофана-оратора.

Здесь он определился идеологически как приверженец идей и деяний Петра, здесь произошёл его, на наш взгляд, достаточно решительный отход от западноевропейского барокко, в том числе в его восточнославянском варианте. Широта политических взглядов Феофана Прокоповича как российского общественного и культурного деятеля сказалась и в том, что уже в этой части своего ораторского наследия он сознательно и принципиально перестаёт быть представителем только Малой России, что демонстрирует даже такой пример, как всё меньшее употребление украинизмов.

Прочитав курсы поэтики и риторики, Феофан жанрово оформил проповедь – «слово» – «речь». По сути дела, у него это был один ораторский жанр, который варьировался в зависимости от темы, приближаясь то к собственно проповеди, то к «речи», то к «слову». Уже в этом периоде его не стесняло то обстоятельство, что с церковной кафедры церковный деятель произносил не только сугубо церковные, но и чисто светские, политизированные, заострённые публицистически «речи».

Вызванный Петром I в Петербург, Феофан Прокопович приедет в северную столицу отнюдь не новичком и не учеником, а уже известным общественным, политическим и культурным деятелем России, в том числе и сформировавшимся, блестящим оратором. В Феофане Пётр нашёл того человека, который не только был ему предан, но и интеллектуально был ему подстать. «Он посвятил своё слово Петру Великому и стал посредником между ним и народом». «Оправдание преобразования – вот тема торжественных и похвальных слов Феофана Прокоповича, его задача как оратора».

Контрольные вопросы

1. Какое место занимала ораторская проза в культуре Петровской эпохи?

2. Назовите виды красноречия Петровской эпохи. В чём сущность каждого из них?

3. Назовите виднейших ораторов Петровской эпохи. В чём своеобразие их ораторских выступлений?

4. Какие периоды выделяют исследователи в ораторском творчестве Феофана Прокоповича? В чём своеобразие каждого из них?

5. Как учёные (и какие именно) оценивают ораторскую прозу Феофана Прокоповича киевского периода?

6. Какие темы и проблемы поднимает Феофан Прокопович в ораторской прозе киевского периода?

7. Каково идейное и художественное своеобразие «Слова приветствительного на пришествие в Киев его царскаго пресветлаго величества» (1706)?

8. Когда создано «Слово о равноапостольном князе Владимире…»? Каково его идейно-художественное своеобразие?

9. В чём специфика образа Владимира в одноименной трагедокомедии Прокоповича и в его же «Слове о… Владимире…»?

10. Как трагедокомедия Феофана Прокоповича повлияла содержание и поэтику «Слова о… Владимире…»?

11. Какова структура и художественное своеобразие «Панегирикоса» Феофана Прокоповича?

12. Каково назначение предисловий в ораторских произведениях Петровской эпохи?

13. Какие произведения Петровской эпохи (автор, название) сопровождаются предисловиями? В чём своеобразие этих предисловий?

14. Какие исторические параллели проводит Феофан Прокопович в своих речах киевского периода?

15. Какие художественные средства и как использует Феофан Прокопович при создании батальной картины в «Слове о преславной над войсками свейскими победе»?

16. В чём своеобразие речей о Полтавской битве у Феофана Прокоповича и Стефана Яворского? Как в них раскрывается образ Петра I?

17. Какие речи (автор, название) посвящены А. Д. Меншикову? В чём их идейно-художественное своеобразие?

 

2. Ораторская проза петербургского периода

Петербургский период (1716–1736) в жизни и творчестве Феофана Прокоповича является судьбоносным. Дело не только в том, что Прокопович стал иерархом русской православной церкви, правой рукой Петра во всех делах духовных (до самой смерти царя), но именно в эти последние двадцать лет художник сформировался как активный сторонник русского классицизма, его непосредственный участник. Это, на наш взгляд, можно убедительно продемонстрировать на примере ораторской прозы Феофана Прокоповича.

14 октября 1716 г. Феофан Прокопович прибыл в Петербург по личному указанию царя, а уже 28 октября говорил «речь».

Первой петербургской «речью» Феофана стало «Слово похвальное в день рождества благороднейшего государя царевича и великого князя Петра Петровича» (октябрь 1716 г.), произнесённое в Троицком соборе. Царевич родился 29 октября 1715 г. (463). Как известно, с его рождением и в царской семье, и в государстве связывались далеко идущие планы, поэтому Феофан Прокопович посвятил царевичу несколько своих «речей» (463).

Царя в столице не было в момент произнесения Феофаном первой петербургской «речи» (находился за границей); тем не менее, судя по титульному листу, «слово» было отпечатано в виде брошюры 14 февраля 1717 г.

«Слово» открывается метафорой, обращённой к «слышателям»: оратор уподобил день рождения наследника престола «чистому и тихому утру», первой ласточке, цветению дерева. «Еще плодов на древе не видим, а рясным цветом утешаемся; еще жатва к делу не позывает, а, на зеленые нивы смотряще, радуемся» (38) и объясняет причину радости и веселья: «Нашему богоданному царю дарова бог наследие» (38). Для Феофана, историка и политического деятеля, рождение царского сына – событие политическое, общественное, это «есть великая всенародных благ надежда, общаго благополучия ожидание, блаженства всероссийскаго семя, корень, основание» (38). Он обращается к юному наследнику: «День убо рождества твоего не точию яко царскаго дому радость, но и паче яко наш всемирный праздник блажим и прославляем» (38).

Далее оратор уточняет жанр данного ораторского произведения, называя это «слово» «беседой», отсюда и доверительность, «домашность» интонаций, и при этом – серьёзное рассуждение о важных политических вопросах.

«Сия беседа» композиционно имеет две части. В первой части «беседы» оратор рассуждает о сущности монаршей власти, при этом вдаётся в историю монархии, осуждает непрочность королевской власти в Польше, республику дожей в Венеции, швейцарскую систему и т. п., противопоставляя им самодержавную, монаршую власть в России. Он рассуждает о крепости государства, монархии, где «по наследию проходит скипетр, а не по избранию предается»; и как историк Феофан перечисляет огромное количество разных государств – и древних, и новых: «вси вид монаршеский, вси скипетра наследуемое имущыя» (39). И, наоборот, в Польше, Венеции, Генуе, Швейцарии, в которых нет самодержавного правительства, наследуемого, «коликим бедствием отверста стоит демокрация и аристократия» (41). Эта часть во многом перекликается со «Словом о власти и чести царской», созданным двумя годами позже. Таким образом, можно совершенно определённо сказать, что Феофан Прокопович ещё задолго до получения от Петра заказа на написание «Правды воли монаршей» уже думал над этой проблемой и практически сформулировал основные её идеи (предположим даже, что, ознакомившись с этой «речью», Пётр и дал такие поручения Феофану). Проблема власти и народа, проблема престолонаследия, патриотическая тема, проблема войны и мира, тема Петербурга как новой столицы, тема просвещённого монарха в связи с Петром I – вот далеко не полный перечень глобальных проблем и тем, поднятых оратором в этой части «слова» на день рождения царевича Петра Петровича.

Кульминацией «слова» является прославление России: «Поднесла главу Россия, светлая, красная, сильная, другом любимая, врагом страшная» (46). Эта фраза стала ораторской формулой, употребляемой Феофаном во многих следующих «словах» и «речах» (особенно сильно она прозвучит в словах 1725 г. – на погребение Петра I и в память о нём). Во второй части «беседы» Феофан, обращаясь к «слышателям», призывает помнить о том, «что царские сыны не так родителем своим, яко своему всему отечеству раждаются» (47), т. к. спокойствие державы, «щастия народного долгоденствие» напрямую зависят от наследника, от продолжения царского рода.

Феофан Прокопович обращается к Петру I как к отцу, понимая радость отцовства, желает здравия и отцу, и сыну. Не мог только что появившийся в столице молодой политический деятель не раздать комплименты в адрес царицы, царевича Алексея, всему царскому дому. Заканчивается «слово» призывом к России «ликовать и благодушествовать» (48).

Так в устах проповедника традиционное поздравление с днём рождения прозвучало как яркая политическая «речь», это было одно из первых рассуждений Феофана Прокоповича исключительно на общественно-политические темы. Здесь он предваряет свои будущие политические трактаты «Слово о власти и чести царской» и «Правда воли монаршей».

* * *

В первом томе «Слов и речей» Феофана Прокоповича ошибочно опубликована как принадлежащая ему «речь»

Ивана Кременецкого – «Речь которою его царское величество Петр Первый по возвращении своем из чужих краев в Санктпетербург именем всего Российскаго народа поздравлен» (21 октября 1717 г.). Её принадлежность И. Кременецкому установил И. П. Ерёмин (5). Однако показательно, что С. Ф. Наковальнин включил данную речь в состав «слов» и «речей» Прокоповича, настолько они похожи, и эту «речь» многое объединяет с «речами» Феофана Прокоповича петербургского периода.

Ещё одним доказательством, подтверждающим правоту И. П. Ерёмина в отношении авторства И. Кременецкого («речь» в честь возвращения Петра I из чужих краёв от имени всего российского народа), является то обстоятельство, что Феофан Прокопович двумя днями позже, т. е. 23 октября 1717 г., на эту же тему произнёс «Слово во время присутствия его царского величества, по долгом странствии возвратившагося» (60–67; см. примечания, 466). Феофан же написал «речи» от имени Петра Петровича и цесаревен. Приветствие Ивана Кременецкого близко феофановским приветствиям и по духу, и по стилю.

А. М. Панченко отметил, что «писатель, сочиняющий по обету или внутреннему убеждению, сменяется грамотеем, пишущим по заказу или прямо “по указу”. Пётр делал такие заказы или лицам, или учреждениям, Славяно-греко-латинской академии, например (дана ссылка на П. П. Пекарского – О.Б.). Это самый распространённый писательский тип петровского времени. Илья Копиевский и Иван Кременецкий, вообще типографские справщики во главе с самим Фёдором Поликарповым – это в сущности литературные подёнщики, такие же, как барон Гюйссен, много прославлявший Петра перед Европой».

Сочинять всякого рода приветствия, слова и речи, поздравления и т. п. «от имени», для кого-то, чаще всего для вышестоящих особ, – традиция, идущая с античных времён. В России такая традиция сложилась в Петровскую эпоху и стала модной в 10—20-е гг. XVIII столетия. В литературной, точнее, ораторской культуре первой трети XVIII века такие «слова» и «речи» (от имени собирательного лица) стали модификацией жанра «слова», хотя бы из-за установки на «автора». Вполне возможно, что это связано с политическим заказом. О том, что это было модным и наверняка приветствовалось властью, говорит тот факт, что служители Петербургской типографии в октябре 1717 г., так же как и Феофан Прокопович, И. Кременецкий и другие, обратились с приветствием к Петру I «По долгом его в Европейских странах путешествии».

«Речь» И. Кременецкого – от имени «всего российскаго народа». Всё вступление (приступ) организовано на повторе глагола «тщится» (значит: желает, стремится, имеет усердие): «тщится» Россия, народ ради бессмертной славы монархии, ради «великих, новых и славных дел», ради «правды и мира», храбрости, трудов и подвигов – «сего предъусрести тщится, его же имя краткое Петр, но в долготу дний вечно пребывающее, прелюбезное и сладкое от тщания России всерадостнаго! тщаяния всеохотнаго!» (I, 176). Сближает эти «речи» и постоянное обращение «к слышателям». Основная часть логически вытекает из приступа. В чём сказалось «тщание» России и «тщание» самодержца? – «Тщанием России, от тщания быти государя ея» (I, 178).

Далее описываются дела гражданские и воинские, что уже сделано в России, упоминается баталия на море и пленение «свейской» эскадры с Шаутбеймахтом в 1714 г. и на двух страницах идёт почти сплошным текстом ответ на то, кто содеял все многочисленные деяния эпохи – Пётр I (I, 180–182). Такого откровенного, льстивого восхваления, неумеренного повтора, что называется, «вперехлёст», у Феофана Прокоповича всё-таки не было, он, безусловно, обладал чувством меры в употреблении повторов, в нагнетании образов. Более 15 раз прозвучало сочетание «Пётр Первый» в «речи» И. Кременецкого, и затем опять почти через каждое предложение повторяются слова «тщится» и «тщание». Словесная формула «тщится Россия, тщится Пётр» доминирует в тексте, риторическая фигура перерастает в словесное злоупотребление. В отличие от «слов» Феофана, у И. Кременецкого нет исторических параллелей, наблюдается слабое использование библейских и античных реминисценций (упомянуты только Гораций, император Август, Ираклий, Ахиллес, Ромул и др.)

Далее от имени российского народа И. Кременецкий описывает печаль, «уныние градов» (I, 191) от того, что так долго не было государя в России. «Возвратился еси, радуемся убо, веселимся, играем и торжествуем» (I, 191). И вновь почти на страницу эксплуатация повтора «возвратился еси». Автор гордится тем, с какой честью и славой принимали нашего монарха и в Англии, и в Голландии, и в Дании, и во Франции. От этого в душе автора наступает «блаженство» (I, 193).

В духе всех ораторов того времени И. Кременецкий обыгрывает значение имени: Пётр – «камень», но есть у оратора интересная трансформация: кто попытается «угрысть» – «сотрёт зубы своя» (I, 194). К этимологии имени Петра неоднократно обращались и Феофан Прокопович, и Стефан Яворский, старший современник Феофана и во многом его антипод. В «Слове в неделю Фомину» Яворский описывает эпизод о ловцах, гонящихся за бедным зайцем, нашедшего своё убежище и спасение под камнем. «О щастливый, который таким образом от смерти избавляется! Камень прибежище заяцем Камень же бе Христос, который ныне язвы свои дражайшыя, аки разселены каменныя показует, да быхом в них имели прибежище и сокровение», а затем идёт переход к Петербургу и императору: «О непобедимые грады прибежища, дражайшыя язвы Христовы! Сохраните императора нашего и весь дом его от враг видимых и невидимых». Здесь сравнение переходит в чрезмерно замысловатую метафору, барочная поэтика проявилась в её утрированном, худшем варианте: витиеватость стиля мешает внятному выражению мысли. А именно ясности, чёткости мысли требовал Феофан Прокопович и как теоретик, и как художник.

Заканчивается «речь» И. Кременецкого описанием того, как Россия и россияне обращают к царю-самодержцу свои сердца, горящие пламенем любви (I, 195).

И. Кременецкий, судя по этим ораторским произведениям, хорошо был знаком с теорией и практикой ораторского искусства Петровской эпохи. Он усвоил не только классические образцы, но вполне овладел современными для того времени приёмами, языком, поэтикой, риторикой «слов» и «речей». Не случайно то обстоятельство, что даже ближайшее к Феофану Прокоповичу поколение культурных деятелей, людей весьма искушённых в своём деле, приписали эту «речь» Феофану и поместили её в собрание его «слов» и «речей». Она вполне укладывается в общий свод словесной культуры Петровской эпохи. Вместе с тем при ближайшем, текстуальном рассмотрении и сопоставлении «речи» И. Кременецкого с феофановской всё-таки усматривается её вторичность и подражание Прокоповичу, поскольку утрируется его манера.

В рамках той же традиции «речей» «от имени» сочинялись и произносились «речи» от имени детей. Ещё в марте 1714 г. в Петербурге от имени семилетнего Сербана Кантемира, сына молдавского господаря Дмитрия Кантемира, было произнесено приветственное «слово» к Петру I, а брошюра с тремя переводами этого «слова» (на греческом, латинском и русском) была отпечатана в этом же, 1714-м, году. «Слово» представляет собой сугубо панегирик. Автором мог быть Дмитрий Кантемир или учитель его детей Афанасий Кондоиди. Автор надеется, что порабощённые христианские народы обретут с помощью Петра свободу.

Феофан Прокопович также сочинил несколько «речей» от имени детей – царевича Петра Петровича и царевен Анны и Елизаветы. Стало быть, перед ним стояла задача перевоплощения, чтобы хоть как-то в этих «речах» приблизиться и по стилю, и по содержанию и, главное, психологически к юным царевнам и царевичу, которому вообще от роду было два года. Кроме того, необходимо было воспроизвести семейно-интимную обстановку царского дома. Обе «речи» посвящались возвращению Петра I из заграничного путешествия и были произнесены 21 октября 1717 г. (напечатаны же «первым тиснением» заранее, ещё 30 сентября того же года – I, 167–173).

Если царевны счастливы видеть своего отца и благодетеля, если они «телом в дому, духом же в странствии с тобою (отцом. – О.Б.) пребывали» (I, 172), если они о всех перипетиях отцовского путешествия узнавали из писем и газеты (по их признанию, «сказывала нам Ведомость» – I, 172), то младенец Пётр практически не видел ещё своего отца. Мотив грусти и печали доминирует в «речи» Петра Петровича и осложняется метафорой: младенец скорбит о том, что растёт без отца, словно цветок без солнца. «Сиесть проникшу цвету, удалися солнце, и по краткой весне найде зима долгая» (I, 168). Печаль младенца усугубляется ещё и тем обстоятельством, что «не глаголют уста», но «играет сыновняя любовь на приход отеческий». «О скудости твоея возрасте мой!» – восклицает «Пётр Петрович» (I, 168). Оратор добился, используя психологический оксюморон, не только психологической «достоверности», но и комфортности восприятия речи: речь умиляет, вызывает у слушающих добродушную усмешку. Младенец как сын и как наследник и верноподданный понимает необходимость разлуки: «Но таковыя нужды нашея вина есть, общего всего государства добро» (I, 168). Младенец, заканчивая «речь» призывом к отцу крепко держать монарший скипетр, обещает подрасти и тогда «из малого Петра твоего покажет Бог достойно вторым по тебе нарещися Петром» (I, 170). Этому, как известно, не суждено было сбыться: Пётр Петрович умер 25 апреля 1719 г., в возрасте четырёх лет.

Тематически к этой речи примыкает речь, созданная Феофаном Прокоповичем через полгода (3 февраля 1718 г.) и посвящённая объявлению Петра Петровича наследником Всероссийского государства (I, 229–232). Анафора («предваряет») в этой «речи» несёт в себе не только эмоциональную, но и идеологическую нагрузку: восход солнца предваряет утро, весна – лето, радость предваряет движение в сердце, желание – удовлетворение (I, 229). Логическая цепь данных образов-«предварений» завершается объявлением наследника: избрание наследником «пресветлейшаго сына царёва предваряет благополучие имущаго царствовати восход его века» (I, 231). «День – век» – кульминация речи, т. к. данный день начинает отсчёт новому веку нового царствования. Желая благополучия, здоровья наследнику, называя его Петром Вторым, Феофан сравнивает младенца с вечнозелёными кедром и кипарисом (отметим несколько мистический характер данного сравнения: известно, что кипарис – символ смерти, что идёт ещё от античной мифологии). Безусловно, что «речь» носила политический характер и своим пафосом полностью подтверждает основные идеи Феофана, изложенные в его политических трактатах.

Самодержавие как единая, сильная государственная власть, по Прокоповичу, – необходимое условие для процветания всех сословий, государства в целом, а потому особо важный смысл приобретает проблема наследования престола.

* * *

Безусловно, и в петербургский период Феофан, согласно своему статусу епископа, архиепископа, первенствующего члена Синода, не мог игнорировать богословскую тематику в своём ораторском творчестве. Так, 25 декабря 1716 г. он произносит «Слово в день рождества господа нашего Иисуса Христа» (I, 121–141), которое изобилует цитатами и ссылками на Евангелие, Библию.

Строгая логика, стройность суждений, доказательность всех выдвинутых им положений характеризуют Феофана, мыслителя и оратора, не только в светских, но и сугубо церковных «словах» и «речах», причём систему доказательств он ищет и в богословских, и в светских книгах (и в этом он сказывается как деист). Достаточно противоречиво утверждение Т. Е. Автухович о том, что «Феофан наиболее сильным регулятором нравственности считает не разум, а веру в бога». Это противоречие исследовательницы отразилось и на характеристике ею образа Петра I у Прокоповича: с одной стороны, она считает, что «образ Петра I является у Прокоповича выражением общенационального нравственного идеала человека и соответствует прогрессивным устремлениям эпохи» (и это не вызывает возражения), а с другой стороны, заявляет, что «исключительная сложность личности самого Петра не отразилась в проповедях Феофана. Прокоповича интересует лишь официальный облик его героя как государя», «Пётр – исполнитель божественной воли».

Взаимоотношения Петра I и церкви на протяжении многих лет были сложными, противоречивыми, но Пётр неуклонно шёл к цели – ограничить сферу деятельности церкви, исключить её из большой политики, приспособить к своим реформам. Усилия Петра частично увенчались победой: в 1721 г. был открыт Синод как один из государственных институтов, ещё одна коллегия (министерство по управлению церковными делами). Феофан Прокопович как один из членов Синода обратился к собранию с «речью» 14 февраля 1721 г. Характерен эпиграф к «слову», его можно перефразировать применительно к присутствующим: государь избрал членов Синода, а они должны своей деятельностью принести плоды. Собственно об этом во вступлении к «слову» и заявляет Феофан Прокопович: «Нашего монарха промыслом, уставлением и повелением, посылает нас на дело» (II, 63). Оратор призывает силою Бога, невидимо присутствующего здесь, в Синоде, не воздух сотрясать, но «умным вещанием своим мысли и сердца наши проницая» (II, 64), делать важное государственное дело. Идеологически и политически это «слово» перекликается с «Духовным регламентом» и трактатом «Правда воли монаршей».

Почти открыто оратор заявляет о том, что в Синоде собрались не только сторонники петровских реформ, но Феофан считает, что «ко всякому делу приводити делателей» необходимо двумя «сильными способами»: «охотных» – поощрять, а «неохотных» – понуждать (II, 65). Мотив пользы звучит в связи с рождением «сего духовнаго правительства» (II, 65). Он призывает духовных пастырей к просвещению, чтобы не впасть в невежество, в бесовство, чтобы не получилось так, «когда слепии слепых водят» (II, 67). У духовенства, по мысли оратора, огромное поле деятельности, он это поле сравнивает с морем, с нивой, вертоградом. Духовная коллегия, считает он, является тем учреждением, которому «весь сей в России дом Божий вверен» (II, 67–68). Верховным управителем отечества и церкви является монарх как помазанник Божий, прежде всего (II, 68). Строителем и Архитектором этого всего назван царь (II, 70).

Тема «царь и архипастырь» – сверхсложная. Видимо, для Петра навсегда остались в памяти как негатив отношения его отца и Никона, породившие раскол. Не отменяя института патриаршества, Пётр естественным путём тихо «прикрыл» его: местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский был не той фигурой, чтобы всерьёз претендовать на роль Никона. По убеждению Петра, не духовное, а учёное сословие должно обслуживать абсолютную монархию.

Таким образом, ко времени знакомства Петра I и Феофана Прокоповича взаимоотношения царя и архипастыря как светского и духовного институтов резко изменились: впервые в истории России эти институты не могли занимать равное или даже конкурентное положение; начался очень сложный, очень противоречивый диалог культур, светской и духовной. Деист по своим философским взглядам, приверженец абсолютной монархии, человек, получивший весьма обширное образование, Феофан Прокопович задолго до личного знакомства с Петром I уже был его единомышленником и сторонником. Феофан Прокопович хорошо знал теорию абсолютизма.

В. М. Ничик, исследовавшая истоки отечественного, восточнославянского Просвещения, пишет о солиднейшей теоретической базе Феофана Прокоповича, которую составили изученные им труды Гроция, Гоббса, Пуфендорфа, Буддея, работы по русской истории. Сам Феофан Прокопович являлся автором «Росписи князей и царей российских до императора Петра Великого», «Истории императора Петра Великого», «Правды воли монаршей», «Духовного регламента», «Слова о власти и чести царской» и многих других историко-общественных, публицистических, художественных произведений, в которых нашли выражение передовые для его времени идеи.

Таким образом, не только объективные условия (формирование абсолютизма) способствовали оформлению диалога, но сыграл чрезвычайно важную роль субъективный фактор: Феофан Прокопович не конъюнктурно принял идеи реформ – преобразования и Пётр стали для него символами света, прогресса, символами новой России. «Учение о просвещённом абсолютизме, развиваемое Феофаном Прокоповичем, есть результат применения теорий естественного права и общественного договора к пониманию истории русской государственности и насущных потребностей русской державы петровского времени». При этом он ссылается и на Библию, и на естественный разум человеческий. Рационализм его доказательств, скажем, в «Правде воли монаршей» должен был вызвать чувство доверия у широкого российского читателя.

«Связь с действительностью особенно характерна для Феофана Прокоповича, сумевшего в значительной степени отойти от литературных канонов барокко». Ю. Ф. Самарин как погрешности стиля отмечает у Феофана простонародные выражения, но признаёт, что именно благодаря этим недостаткам у Феофана «чувствуется присутствие жизни; виден живой человек, способный забыться, придти в гнев или рассмеяться и сказать лишнее слово». В который раз восхваляя проповеди Феофана за их современность, за их живое отношение к действительности, Самарин считает, что это благодаря тому, что «Феофан Прокопович хорошо знал состояние умов, предрассудки и убеждения русского народа».

В отличие от Стефана Яворского, считает Ю. Ф. Самарин, «Феофан Прокопович первый стал изображать живую современность, не переводя её в символы и аллегории». Проповеди же Стефана Яворского «лишены достоинства существенного» – «общедоступности». Ю. Ф. Самарин ещё раз подчёркивает: «Существенное свойство и вместе существенный недостаток проповедей Стефановых есть отвлечённость». Они не связаны с действительностью, с современностью, «речи» Стефана Яворского не были направлены к «живым лицам», «если исключить два или три воззвания из любой проповеди Стефановой, характер проповеди вполне исчезнет и мы получим учёное рассуждение или риторическое упражнение на заданную тему». Восклицания, аллегории, случайное сцепление мыслей, часто он одну и ту же мысль, фразу, слово десятки раз обыгрывает.

Исследователь считает, что, поскольку Стефановы проповеди «образуются накоплением», следует обращать внимание лишь на вступление и первую страницу.

Конечно, Стефан Яворский был весьма образованным для своего времени человеком, о чём свидетельствуют и цитаты из древних, и из новейших авторов, блестящее знание Евангелия, посланий апостолов, он прекрасно знал мифологию, историю. Но вновь прав Самарин, что очень часто всё это в его проповеди было не к месту, например, цитировать он мог целыми страницами. Однако отметим, что последнее обстоятельство характеризует и саму диссертацию Ю. Ф. Самарина: его анализ «слов» и «речей» и Стефана Яворского, и Феофана Прокоповича далёк от аналитического и зачастую сводится к обильному цитированию произведений этих авторов, которое завершается очень коротким резюме оценочного характера.

Его оценки и суждения сводятся к следующему: Стефан Яворский, продолжая католические и южнорусские традиции ораторского искусства, не ответил ни запросам эпохи, ни тем более надеждам царя-реформатора, а Феофан Прокопович, преодолев протестантские традиции, своими оригинальными «словами» и «речами» стал оратором, ответившим на духовные и политические потребности своего времени.

Правда, Ю. Ф. Самарин видит существенный недостаток ораторского наследия Феофана Прокоповича в том, что тот теме церкви (или, по выражению, Ю. Ф. Самарина, «факту церкви») отводил самое второстепенное место, в отличие от Стефана Яворского.

* * *

Одной из первых проповедей, произнесённых уже в Санкт-Петербурге, является «Слово о почитании святых икон в неделю первую святыя четыредесятницы» (10 марта 1717 г.).

Обращение к этой теме для Феофана Прокоповича не было случайным: вся вторая половина XVII в. и начало XVIII века прошли в борениях в области церковного искусства между сторонниками Предания, требующими «писать по древним переводам», и иконописцами, подражающими западным образцам. Как считает большинство исследователей, существо данной проблемы заключается не только в борьбе с «плохими иконами» (дело не только в низком ремесленном уровне), но и в тех «идеологических предпосылках, которыми питалось новое направление в живописи». Православные иерархи испытывали влияние римского католичества, с одной стороны, и протестантства, с другой.

Петровские реформы затронули все сферы жизни русского человека. Всеми духовными и церковными делами по указу царя стал ведать Синод во главе со светским лицом – обер-прокурором. И хотя это произошло в 1721 г., за четыре года до написания анализируемой проповеди, но политика секуляризации церкви уже активно проводилась в жизнь.

«Светскость идеологической платформы, определявшей решение всех важнейших вопросов строительства новой культуры, – такова была первая отличительная особенность духовной атмосферы, установившейся в результате реформ Петра I, – пишет Ю. В. Стенник. – На смену представлениям о греховной природе человека, свойственным официальной культуре допетровской Руси, на смену искусству, направлявшему интересы человека к соблюдению чистоты христианской веры, приходило искусство, основанное на представлениях о человеке как частице иерархически упорядоченного монархического государства».

Эстетические представления нового времени были подготовлены художественными исканиями предшествующей эпохи. Однако, по справедливому утверждению Е. К. Ромадановской, «древнерусские литературные традиции постепенно уступают место художественной системе нового времени», что, на наш взгляд, справедливо в целом для художественного процесса и всей культуры рубежа веков.

В таком историко-культурном, идеологическом контексте создавалось «Слово о почитании святых икон…» Феофана Прокоповича.

Проповедник риторически вопрошает: «Известно всем, что в день сей празднует Православная Восточная Церковь?» (I, 75). И отвечает: «Празднует обновление благолепия своего, возвращение отъятой славы своей, возстановление опроверженных победоносных знамений своих» (I, 75). Православный церковный календарь указывает, что с 6 (19) по 12 (25) марта наступает первая неделя Великого поста, знаменующая торжество Православия, в эту неделю чествуют иконы Божьей Матери. Феофан Прокопович ставит ряд проблем (от чисто богословских, церковных, до эстетических) в связи с почитанием святых икон. Ещё Святой седьмой собор, константинопольские патриархи, московские патриархи Иоаким и Адриан утверждали, как пишет Феофан Прокопович, «правильное поклонение иконам» (I, 92). Однако для Феофана Прокоповича чрезвычайно важно, что царь Пётр, заботясь о церкви, издал указ о том, «дабы тщалися пастыри учити народ правильному святых икон почитанию, и отводити его всячески от боготворения»; проповедник даёт сноску, указывая дату напечатания указа – 22 января 1715 г. (I, 93). Для него принципиально значимо данное обстоятельство: диалог светской и духовной властей.

Феофан Прокопович в иконах видит прежде всего «великих дел Бога нашего знамения и трофеи» (I, 75), поясняя свою мысль примером икон Божьей Матери (Богородицы) в момент рождения ею Христа, иконописных изображений распятого Иисуса Христа и святых угодников, пророков, апостолов, мучеников, святителей, постников. Он растолковывает не только сакральный смысл изображённого на этих иконах, но и их нравственно-эстетическое значение. Рождение святого младенца – это акт величайшего милосердия к нам Божия дела; распятие Христа – великое искупление за нас нашего дела; изображения праведных мужей и жён – «образы добродетельного жития» верных служителей дела Божия» (I, 76). «Тако иконы честныя суть победительная дел Божиих знамения» (I, 76), – восклицает проповедник.

Следуя законам риторической культуры конца XVII – начала XVIII вв., Феофан Прокопович ставит под сомнение истинность и святость изображённого на иконах, для чего вводит, как он уже это делал не раз, образ супостата и клеветника, вечного антагониста – дьявола. Антитетичные образы, антитеза – один из любимых художественных приёмов, посредством которых проповедник действует на реципиента: возбуждает любопытство, оживляет восприятие, интерес. Клевета, хитрая ярость, яростная хитрость дьявола, утверждает Феофан Прокопович, состоят в том, что сеется среди людей ядро сомнения в святости икон. Поэтому проповедник вновь задаёт уже не риторические, но требующие серьёзных размышлений и доказательств вопросы: «Аще лепотствуете, и Христианскому благочестию не противно есть?» – «Како и в коем почитании Иконы Святыя имети подобает?» (I, 77). Первый вопрос ставит для русского менталитета первой трети XVIII века сложную проблему соотношения светского и конфессионального начал в жизни человека.

Феофан Прокопович спорит с теми древними и, как он пишет, «нынешними иконоборцами», которые «укоренение икон святых отметали» (I, 77), называя их идолами. Одним из доводов иконоборцев являются слова из закона Божия: «Не сотвори себе кумира, и всякого подобия», но проповедник призывает вдуматься в закон, который сам по себе не запрещает «просто творити и имети образ» (I, 77). Замечательно здесь употребление наречия «просто»: в данном случае Феофан выступает как художник, т. е. речь идёт о художественном образе – иконописцы «лепотствуют». Смысл старославянского слова «лепота» передан, обозначен буквально – красота, слово лишено конфессионального значения. Феофан Прокопович как бы вступает в заочную полемику с церковниками-обскурантами, всё ещё косо смотрящими на политику Петра в области искусства: просто творить, создавать, «лепотствовать» не грешно, каждый имеет на это право. Проповедник действует в унисон реформам царя-преобразователя.

Другое дело – идол. Феофан Прокопович с большим сарказмом описывает этот образ: «Есть то имя греческое умалительное, нашим бы наречием сказать образок», имя это «боготворяемым кумирам присвояется… во смех и поругание» (I, 78). Несмотря на размеры, ценность материала, мифологическую или историческую значимость, идол или образок – «вещь непотребная, безсильная, бездельная» (I, 78). Проповедник использует риторический пассаж: в данном случае синонимический ряд, с помощью которого вновь уничижает это, как он говорит, «умалительное» имя.

Композиция «слова» имеет такой структурный элемент, как тезис – антитезис. Т. Е. Автухович справедливо считает, что «Прокопович в проповедях (петербургского периода. – О.Б.) обнаруживает искусство быть безыскусным: его интересует мысль, а не формальная изысканность. Мысль он может уточнять, развивать, это движение идеи, а не самоцельное усложние риторического приёма. Традиционная аллегорика и толкование эмблем становятся вспомогательным элементом; более характерной для проповеди оказывается убеждающая антитеза». Так, сделав экскурс в историю иконоборчества, своеобразно проанализировав этимологию слова «идол», Феофан Прокопович обращается к иконам, их истории, их значению.

Как оратор, философ, он всегда был силён, прибегая к историческим аналогиям и здравому смыслу. Вот и здесь проповедник справедливо вопрошает: «…даже и не боготворимую, но истинную и добрую вещь кто запрещает иметь, зачем ее называть идолом?» Ссылаясь на авторитет Священного Писания, труды отцов церкви, Феофан Прокопович подробно излагает историю появления икон, вскрывает своеобразный её генезис: подобие (или знамение), херувим (образ служебного духа), образ змия, образы в храме Соломона, образы голубя и языков огненных – многие из этих образов были видениями, которые посещали Моисея, Исаю, Иезекиля, Даниила (см.: I, 79–80). Феофан Прокопович не склонен причислять к идолам «образы лиц» царей древних, ревнителей христианства. Иконы были принадлежностью церкви с древнейших времён.

В «слове» Феофан ссылается на указание древнего историка Евсевия, видевшего медный образ Христа, который поставила в храме некая жена, исцелённая Иисусом от кровотечения (I, 81). Он исходит из того, что только именно эти знамения, символы, образы – чудодейственные, что «се дело Божие» (I, 83). Поэтому со всех точек зрения – исторической, божественной, чудодейственной – честные иконы являются неотъемлемым атрибутом религии и церкви, их нельзя считать идолами.

Вторая часть «слова» посвящена тому, как почитать иконы, т. е. собственно этической стороне жизни христианина. Прежде всего, Феофан Прокопович призывает к прямому, открытому, искреннему, сердечному почитанию икон. Только внешнее почитание (через поклоны, целование и другие жесты) не являет собою прямого чувства, это «душевной любви не знаменует, то ни поклоненье есть» (I, 83).

Честь и знамение, чествование и поклонение – важные религиозно-этические понятия для оратора. Развернув сравнение чести и поклонения к Богу и монарху, Феофан Прокопович призывает в обоих случаях к сердечности, т. к. «известно, что и поклонение таковое есть, яковая и честь поклонением знаменуемая» (I, 84).

Для будущего ближайшего сподвижника Петра I это не барочная игра словами, но имеющая глубокое идеологическое содержание метафора. Подтекст метафоры – никто не может сравниться с почестями и славою Бога: «Не хочет Бог, дабы кто-либо был славимый славою ему приличною, и равный не хощет» (I, 84), а честь и слава монархам – монаршья.

Дабы активизировать восприятие «слова», оратор как опытный психолог неоднократно обращается к «слышателям» не только с риторическими вопросами, но и просьбами, чего мы не наблюдаем у других проповедников той эпохи.

Так, приблизительно в середине данного «слова» Феофан Прокопович вводит развёрнутое обращение к читателю-«слышателю»: «Молю же слышателей не стужите: без сего бо не возможно уразумети надлежащаго учения» (I, 85).

По его собственной оценке, «слово» – не просто проповедь к случаю, но целое учение о почитании святых икон как неких символов веры христовой. Честь Богу – боголепная, верховная, а честь святым – святолепная, приличная.

Проведя такие демаркации, Феофан Прокопович доказывает, что святые иконы достойны почитания «телесными знамениями, целованием, объятием, тела поклонением, честным именем, честным местом и хранением» (I, 86), однако не сами по себе иконы достойны этого высокого почитания, а ради изображённого лица. Бог никому своей славы не передаёт, ещё раз утверждает в «слове» Феофан Прокопович, т. е. проповедник выстраивает чёткую иерархию святынь: по наущению Бога создана Церковь Господня в Иерусалиме, а в ней – святой кивот. И если Церковь – тело Христа, то икона – изображение лиц Христа, или Богоматери, или прочих угодников Божиих (I, 91).

Проповедник не устаёт подчёркивать, что «честны и почитания достойны иконы святыя, не ради своего вещества, не ради мастерскаго искуства» (I, 91–92).

Иосиф Волоцкий писал, что «от вещнаго сего зрака възлетает оумь и мысль к Божественному желанию и любви», верующие «возносят ум от образов к первообразам», о чём говорили на Седьмом Вселенском Соборе, о котором упоминает и Феофан Прокопович.

Заканчивается «слово» обращением к православным, чтобы почитали иконы правильно, честно, ибо они – «великих дел Божиих торжественныя памяти», «знаменующие любление наше и чествование образа, ради лица образованного» (I, 94).

В условиях ожесточённой идеологической борьбы начала XVIII века «Слово о почитании святых икон…» явилось ярким примером политики Петра в области культуры, когда «искусство имело ценность прежде всего как одно из наиболее действенных средств пропаганды его политики».

* * *

Лейтмотивом многих «слов» и «речей» первой трети XVIII века являлось рассуждение о власти и чести, применительно к сильным мира сего. Сама государственная власть необходима, по Феофану Прокоповичу, чтобы не нарушался естественный закон, чтобы держать в узде злые страсти людей, охранять человеческое сожительство.

6 апреля 1718 г., в Вербное воскресенье, в Троицком соборе было произнесено Феофаном Прокоповичем «Слово о власти и чести царской», а в августе напечатано отдельной брошюрой. Данное «слово» явилось апологетом манифеста Петра I от 3 февраля сего же года, по которому царевич Алексей лишался права наследовать престол, а вместо него назначался царевич Пётр Петрович (467). Как известно, отношения Петра с сыном Алексеем были чрезвычайно сложными и в конце концов закончились трагедией. «Горечь вызывало не только тяготение Алексея к монахам и кликушам, но главным образом безразличие к тому, чем жила страна». В это время шёл следственный процесс по делу царевича. Если духовные власти, сделав выписки из Священного писания, положились на волю Божью, то светские чины сочли, что «царевич достоин смерти и как сын, и как подданный».

Власть, честь, правда явились ключевыми словами в идейном обосновании просвещённого абсолютизма, на защиту которого встал Феофан Прокопович, создав художественно-публицистические, исторические и общественно-политические произведения на эту тему: «Слово о власти и чести царской» (1718), «Правда воли монаршей» (1722), «Духовный регламент» (1721), «Розыск исторический» (1721). Прокопович хорошо знал сочинения западноевропейских мыслителей по проблемам государства и права, внимательно изучил сочинения и о древнерусской государственности, он знал труды Максима Грека, Ивана Пересветова, Юрия Крижанича, Фёдора Грибоедова и др. Одновременно с Прокоповичем или чуть позже на эти же темы рассуждают Николай Спафарий, Гавриил Бужинский, Василий Татищев. В системе своих доказательств Феофан опирается не только на Библию, но и на естественный закон, естественное право, общественный договор. Доказательства основаны на постулате естественного разума, который Феофан понимает рационалистически. Естественный человек, по Феофану Прокоповичу, по своей природе склонен к добру, хотя, обладая свободой воли, может творить и добро, и зло. В «Слове о власти и чести царской» он пишет: «Велит нам естество любити себе и другому не творити, что нам не любо», а «злоба рода растленнаго разоряти закон сей не сумнится, всегда и везде желателен был страж, и защитник, и сильный поборник закона, и то есть державная власть» (81–82). Мыслитель высоко ценил естественные, природные законы и очень часто в системе доказательств опирался именно на них: всё живое заботится о своём потомстве, поэтому из семейного права он выводит право гражданское и политическое, чему, собственно, и посвящена «Правда воли монаршей».

Адепт просвещенного абсолютизма, Прокопович считал монархию единственно возможным государственным институтом, обеспечивающим целостность государства, его мощь и процветание. Условие благоденствия внутри государства – просвещённый монарх и послушание верноподданных.

В «Слове о власти и чести царской» первенствующий член Синода заявляет жёстко: духовенство, как и чиновники, пребывает на службе у царя. Феофан Прокопович утверждает, что «и пастырие, и учитилие, и просто вси духовнии имеют собственное свое дело, еже быти служители Божиими, и строители тайн его, обаче и повелению властей державных покорены суть» (88). Светская власть в лице Петра I и духовная власть в лице Феофана Прокоповича объединяются для непосредственного оформления своих идей в качестве законодательного акта при создании «Духовного регламента» (1722). Идея подчинения церкви и духовенства светскому государству «способствовала высвобождению не только государства, но и всей общественной и умственной жизни России, прежде всего науки, литературы, искусства, из-под опеки духовенства». В сочинении «Розыск исторический…» (1721) Феофан Прокопович и юридически, и исторически обосновывает верховенство светской власти, царя. Духовенство – такие же подданные государя, как и все. «Государь, власть высочайшая, – заявляет он, – есть надсмотритель совершенный, крайний, верховный и вседействительный, то есть имущий силу и повеления, и крайнего суда, и наказания над всеми себе подданными чинами и властьми, как мирскими, так и духовными».

Уже в заглавии «Слова о власти и чести царской» сказано, что эти власть и честь учинены в мире от самого Бога (76), «власть мирская» «от бога устроена и мечем вооружена есть и яко противитися оной есть грех на самого Бога…» (77). Феофан отказывается от намерения «земного царя сравнити небесному» (76). Споря с иудеями, Феофан говорит, что нужно рассуждать не о равенстве этих властей, но как о примере, поэтому нельзя воздавать честь царю, как Богу, надо знать христианское учение о властях мирских. Выстраивая логику доказательности «слова», оратор, прежде всего, рассуждает о свободе. Критики монархии и вообще власти, ссылаясь на учение Христа, говорят о свободе: «Свободил есть нас Христос крестом своим от греха, смерти и диавола Не быти нам под законом, но под благодатию Свободил же нас Христос и от обрядовых законоположений. А от послушания заповедей Божиих и от покорения властем предержащим должнаго не подал нам Христос свободы» (79). Некие мудрецы – и древние «продерзатели», и «нынешние» «мисанфропи, си есть человеконенавидцы» – «всяку власть мирскую не точию не за дело Божие имеют, но и в мерзость вменяют» (79–80). «О изрядныи богословцы, – едко иронизирует оратор, – видите, в каковую мерзость погрязнем, аще вам последуем! Стойте же и силу господню зрите!» (80). Свободу вне христова учения Феофан порицает, ссылаясь на слова самого Христа: «Яко еже есть высоко в человецех, мерзость пред Богом» (не единожды повторяется в слове эта мысль). Каждый желающий счастья себе и отечеству, по Феофану Прокоповичу, обязан «власть мирскую» уважать со «смирением истинным» (80).

Далее оратор доказывает природное, естественное происхождение самодержавия. «Власть верховная от самаго естества начало и вину приемлет» (82), – утверждает Феофан Прокопович; становление её связано с договором, посредством которого народ передаёт свою волю, как бы отрекаясь от неё, одному лицу – монарху. Как церковный иерарх, он тут же добавляет о «смотрении божием»: «Власть высокая от Бога есть» (90). Эта мысль постоянно повторяется в речах Феофана Прокоповича.

Цепь доказательств начинается с обращения к естественному закону: «Таковые законы суть в сердцы всякаго человека: любити и боятися Бога, храните свое житие, желати неоскудевающаго наследия роду человеческому, не творити другому, еще себе не хощещи, почитати отца и матерь. Таковых же законов и учитель и свидетель есть совесть наша» (81). Написанное на сердце, согласованное с совестью и будет являться законным, поэтому, заключает Феофан Прокопович, в число естественных законов попадает власть предержащая в народах – «и се всех законов главизна» (82). Державная же власть – «страж, и защитник, и сильный поборник закона» (82). Народ без власти «описуем… сею притчею: ни царя, ни закона» (82). Люди, «безопасно под таковыми стражами пребывающе», должны знать, «как не добро без власти» (82).

Монарх обязан заботиться об общей пользе, а народ, по Феофану Прокоповичу, должен подчиняться власти. В качестве примера о том, «как не добро без власти», Феофан приводит повесть о Вейдевуте из «Хроники» М. Стрыйковского: в прусском народе не было власти, шла междоусобица, народ терпел бедствия, на совете избрали Вейдевута государем. Первая власть, утверждает Феофан Прокопович, ведёт своё начало «от человеческого сословия и согласия» плюс естественный закон и совесть этого же «искати понуждает», «от сего же купно яве есть, яко естество учит нас и о повиновении властем должном» – «власть державная естественному закону есть нуждна» (82). Затем Феофан Прокопович ссылается на исторические, библейские книги, которые подтверждают, что Бог защищает власть. Оратор ссылается на изречения Даниила Приточника, апостолов Петра и Павла, подтверждая мысль о том, что государям власть дана от самого Бога (84–85). Оратор объясняет, что значит слово «помазанный»: «сие есть: поставлен и оправдан от Бога царствовати», а этимология идёт от древней церемонии, «когда елеом помазаны были избранныи на царство в знамение милости Божией, благоволящей о том» (85). Феофан делает вывод или, как он пишет, «совершенный извет»: «Власть державная суть дело самого Бога» (85).

Мотив власти сменяется в «слове» мотивом чести. Под словом «честь» оратор понимает любовь, верность и даже страх и повиновение. Если же кто сомневается или вопрошает, что такое честь, тот сомневается и в почитании самого Бога. И вновь проповедник в качестве доказательства приводит слова Петра, Иуды, Моисея, Павла, апостольское учение – это учение не только о «всяком господстве», но и учение о «всяком рабстве» (86).

Даже неверным властям Писание велит повиноваться, утверждает Феофан со ссылкой на святое слово Петра: «Бога бойтеся, царя чтите. Раби, повинуйтеся во всяком страсе владыкам, не точию благим и кротким, но и строптивым» (86).

Данное «слово», как никакое другое, насыщено ссылками на Священное Писание, учение апостолов, отцов церкви, библейскими и историческими примерами и аналогиями (упоминаются Давид, Саул, Кир, Навуходоносор, Нерон, Константин Великий, Киприан Тертуллиан). Убедительным примером является для Феофана терпение и повиновение первых христиан их гонителям римлянам, поскольку последние были наделены властью (87).

Власть и честь оратор связывает с совестью и душой; заповедь «чти отца твоего» толкует, ссылаясь на Моисея, как необходимость почитать всем «от души и за совесть» своё государство: «Власть есть самое первейшее и высочайшее отечество, на них бо висит не одного некоего человека, не дому одного, но всего великаго народа житие, целость, беспечалие» (87).

Далее Феофан рассуждает о «священстве и монашестве» (88) как о некоем институте общества. Может быть, впервые в истории русской церкви Феофан Прокопович в этом «слове» уравнивает их со всеми другими гражданами: «священство бо иное дело, иный чин есть в народе, а не иное государство» (88). Более того, проповедник вновь с опорой на Давида, Соломона, Марка, Луку, Петра и Павла говорит о необходимости для священства покоряться царям, государям (89). Феофан осуждает «междоусобии священства», его попытку «власти судити».

П. О. Морозов, а вслед за ним И. П. Ерёмин (467) усматривают в этой части «слова» выпады Феофана против реакционного духовенства и даже прямые намёки на Стефана Яворского и ростовского епископа Досифея, которые противостояли реформам Петра, отстаивали независимость церкви от светской власти. Безусловно, «Слово о власти и чести царской» – своего рода конспект, квинтэссенция, выраженная в художественно-публицистической форме известного трактата Феофана Прокоповича «Правда воли монаршей» (1722).

Феофан с помощью обилия риторических вопросов и восклицаний обрушивается на хулителей учения о власти и чести державной.

Полны сарказма две пословицы, которыми он заканчивает риторический пассаж обличения хулителей: «Не довлели мски и львы; туды и прузи, туды и гадкая гусеница» (90).

Приведя обильные цитаты из библейских книг, сделав ссылки на всемирную историю, Феофан Прокопович восклицает: «Но коих мы требуем историй – не сама ли Россия довольная себе свидетельница?» (92). Многочисленные примеры из отечественной истории свидетельствуют, что «безначалие», безвластие пагубно и для России, и для русского народа.

Заканчивается «слово» обращением к россиянам. Оратор просит «слышателей» не его, «недостойного», слушать, а слушать Евангелие, призывает смотреть не на лицо говорящего, а на слово Божие зрить, побуждает каждого, кто слышит проповедь, к диалогу, разговору со своим разумом (91). Своё же скромное «слово» оратор обращает к «слышателям и гражданам» России только с тем, чтобы они не были «властем строптивым» (91), не дерзали бы против монарха пойти. Пётр, по Феофану, тот государь, за которого и умереть – великую себе славу приобрести. Феофан грозит великим «нестроением» и междоусобицей России, если народ такового государя не будет достоин и напоминает из недавней истории эпоху смуты, злодейства Годунова (92). Тех же, кто всё-таки дерзнёт, презрев гнев царский и свою совесть, покуситься на власть и честь царскую, ожидает суд Божий. Но Феофан надеется, что Господь услышит молитвы россиян и спасёт. По Феофану, чернь, недовольная властью и выступающая против неё, является источником анархии, беспорядков, поэтому подчинение власти – всегда благо для государства. Прокопович отводит народу роль подчинённых, которые обязаны неукоснительно выполнять свой долг, однако верховная власть обязана в своей деятельности исходить из принципа общенародной пользы. «Идея “всенародной” пользы красной нитью проходит через все общественно-политические сочинения Прокоповича. Именно в её реализации видит он смысл установления государственной власти».

* * *

«Речи» произносились в связи с государственными событиями, церковными праздниками, знаменательными датами, так сказать «на случай», но всегда Феофан Прокопович умел актуализировать содержание «слова», заострить внимание «слышателей» на важных философских, политических, нравственных проблемах.

«Слово в день святаго благовернаго князя Александра Невскаго» было произнесено в Александро-Невском монастыре 23 ноября 1718, в день памяти святого, издано в 1720 г. отдельной брошюрой (467–468). Александр Невский – фигура знаковая и в древнерусской культуре, и в культуре нового времени. Пётр I заботился о воскрешении памяти этого политического деятеля Древней Руси, потому что политические аллюзии напрашивались сами собою: победа над шведами, получение прозвища Невский. Весной 1704 г. Пётр лично выбрал место для будущей лавры, курировал строительство монастыря; в 1724 г. по его же указу были перенесены мощи святого из Владимира в Петербург; Александр Невский считался одним из небесных покровителей новой столицы – это всё широко известные факты Петровской эпохи.

Публицист не мог пройти мимо этого знакового для Петровской эпохи образа. В «слове» заметно влияние древнерусских традиций жития и воинской повести, тем более что житие об Александре Невском (что в медиевистику давно и прочно вошло) создано в жанре воинской повести. Культ этого героя утверждался во многих произведениях Петровской эпохи. Тот же Феофан Прокопович ещё в своих киевских «словах» и «речах» с Александром Невским сравнивал Петра I и Меншикова (о чём мы уже выше писали).

«Как мне спастися?», «Како живот вечный наследити?» (94) – так же как и в «Слове по долгом странствии возвратившагося», эпиграф взят из Евангелия от Луки и носит философский характер. Прокопович не берёт на себя всю полноту ответа, «ибо ответ господень сугубое дело содержит, яко же от евангельской повести слышахом: “Возлюби же господа твоего и ближняго твоего”» (94). Любовь к ближнему – это прежде всего исполнение своего долга не только перед Богом, но и перед людьми, перед Отечеством; и следует это делать так, как делал благоверный князь Александр Невский.

«Суетное» и «непотребное» следует отринуть, необходимо «творити имать по званию своему, сиесть: что царь, что подчиненные ему судия и правитель, что воин, что купец, что брачный и что безженный творити и чего не творити долженствует» (96). Совершенно в духе Петра I оратор размышляет об обязанностях гражданина, при этом он ссылается на «естественный разум» (97), что, впрочем, не противоречит, по Феофану, и учению о Боге – каждому своё. Сарказмом наполнены и прямые, и косвенные намёки проповедника в адрес монахов: «Судия, на пример, когда суда его ждут обидимии, он в церкви на пении. Да, доброе дело. Но аще само собою и доброе, обаче понеже не во время и с презрением воли божия, како доброе, како богоугодное быти может? Ищут суда обедимии братия и не обретают А для чего? Судия богомольствует. О, аще кая ина есть, яко сия молитва в грех!» (97–98). Вывод прост: вроде бы утрируя ситуацию, Феофан поднимает важную государственную проблему – прежде всего дело как служение Отечеству и государю. Вновь оратор напоминает о необходимости проверять свои деяния «разумом естественным» (98). «И просто рещи, всяк разсуждай, чесого звания твое требует от тебе, и делом исполняй требование его. И то дело спасенное, то дело богоугодное и всякое по чину звания своего первейшее, главнейшее и нужднейшее» (98–99). Выдвинув политически значимый синонимический ряд «мир – блаженство – тишина» и образ-метафору «корабль всемирного жительства», Феофан Прокопович во многих «словах» и «речах» сделает эти понятия ключевыми. В «Слове в день Александра Невского» художник несколько трансформирует образ корабля; у корабля появляется кормчий, – государь, сохраняющий «в волнении корабль цел» (100). Происходит актуализация извечных, освящённых Писанием истин, а в качестве иллюстраций дано жизнеописание Александра Невского, причём на первом месте его воинские, государственные заслуги (то же самое мы наблюдали в «Слове о равноапостольном князе Владимире» и особенно в трагедокомедии «Владимир»). Долг перед Отечеством и государем, а уж потом перед Богом – лейтмотив всего творчества Феофана Прокоповича, особенно при жизни Петра I.

«Как спастися?» – вновь задаёт оратор вопрос уже в конце слова и даёт ответ: следуй за «разумом естественным», «священным писанием», подражай делам «ныне празднуемого угодника божия», т. е. Александра Невского, – «дело, яко дело» (101).

* * *

Проводя многочисленные аналогии из отечественной и зарубежной истории, Феофан Прокопович неутомимо отстаивал идеи мира, тишины внутри государства. Теории естественного права и общественного договора он приноравливал к русскому абсолютизму, открыто поставив их на службу петровским преобразованиям.

Обеспечивая «целостность отечества», согласие внутри государства, процветание и благосостояние его, монарх, по Феофану Прокоповичу, печётся о международном авторитете своего государства, борется за его безопасность. Мыслитель ставит проблемы войны и мира, рассуждает об истоках «злых» и «добрых» войн в контексте европейского общественно-философского процесса.

Проблемы мира, внутреннего порядка, просвещения граждан, их благосостояния, правосудия, государственной безопасности и т. д. – вот обширнейший круг обязанностей монарха, нарисованный Феофаном Прокоповичем. Этому он посвятил специальную «Христову о блаженствах проповедь толкованиях» (1722). В предисловии к «Книге уставу морскому» (1720), написанному совместно с Петром I, Феофан Прокопович пропагандирует необходимость укрепления российской армии и флота.

Внимание идеолога петровского времени к проблеме «война и мир» вполне естественно: жизнь россиян на протяжении всех 35 лет царствования Петра I проходила под знаком войн, состояние полного мира сохранялось всего лишь год. Феофан Прокопович и к этой проблеме подходил с позиций Просвещения. В основе его учения о человеке лежит идея микрокосмоса. Деист, он в духе эпохи Возрождения гармонически уравнивает человека и природу, гиперболизируя разум и его способность превосходить природу. Отсюда пороки и не контролируемые разумом страсти порождают в обществе зло, войну.

«Слово похвальное о баталии Полтавской» Феофана Прокоповича было произнесено 27 июня 1717 г., а через месяц напечатано отдельной брошюрой.

Феофан Прокопович говорит о всемирной славе и общеевропейском значении Полтавской победы (49–50), о «лютости и силе супостатской» (50). В первой части «слова» доминирует мотив зависти и гордыни (а это – один из смертных грехов): гордыня свейская, презрение, с каким относились иноземные державы к новой России и её молодому правителю (51).

Феофан как историк рассуждает об истоках этой зависти и неприязни, анализирует причины негативного отношения к России со стороны европейских держав. «Что ж тут скажем? – риторически вопрошает оратор и тут же даёт ответ. – От рода завистником было видети еще в России многия недостатки к силе совершенной. То не крайняя ли возъярися в них зависть, егда увидели все то, чего не желали, исполненно! Возрасте в совершенный возраст сила и слава российская дивным ко всем и еще первым таковым своим монархом, богомвенчанным Петром» (52). Восхвалив «вельможи, военачальницы и воини росийстии», оратор перечисляет победы, которые предшествовали Полтавской баталии.

Вновь воскрешается в «слове» мотив «гордой зависти и завистной гордости» (54) – происки европейских стран, а также измена Мазепы, о котором Феофан говорит весьма экспрессивно: «О врага нечаяннаго! О изверга матери своея! О Иуды новаго!» (54). Внешние и внутренние происки создали тьму, смуту, «бедство» – и всё это продолжалось восемь месяцев, но пришёл день победы. Оратор чрезвычайно эмоционален в этой части «слова»: четыре восклицательных предложения, и в центре одно слово – «Виктория!» (56).

Описание самой битвы перекликается с тем, что оратор уже писал в 1709 г. И вновь в центре описания боя Пётр I и знаменитый эпизод с пробитой шведской пулею шляпой монарха: «О шляпа драгоценна! Не дорогая веществом, но вредом сим своим всех венцев, всех утварей царских дражайшая!» (57). Оратор переполнен патриотическим чувством: «Виктория твоя, о Россие! Виктория!» (57). Он обличает «зависть и гордость» – именно они «воевали с нами», считает Феофан Прокопович. Затем он высочайшим образом оценивает «плоды поля Полтавского» (58), которые имели огромное военное, политическое, нравственное значение. «Под Полтавою, о россиане, под Полтавою сеяно было все сие, что после благоволили нам Господь пожати» (58). С неё пошла слава и благополучие России. Заключает речь Феофан благодарностью к Богу за помощь в этой битве (59).

При жизни Петра тема Полтавы была не просто актуальной, но и политически ангажированной. Вслед, а затем и параллельно с Феофаном Прокоповичем многие ораторы откликались на неё, приурочив свои «речи» особенно к юбилеям битвы. Так, к десятой годовщине (которая очень пышно отмечалась во всей России и особенно в Петербурге) 27 июня 1719 г. произнёс своё «слово» Гавриил Бужинский.

«Слово» Бужинского построено в соответствии с правилами риторики того времени. По композиции оно традиционно: вступление, основная часть, заключение; обязательное и обильное цитирование библейских текстов, трудов отцов церкви.

Собственно самой Полтавской битве отведено в «слове» небольшое место, при этом Бужинский во многом опирается на ставшие в литературе Петровской эпохи классикой «Панегирикос» (1709) и «Слово похвальное о баталии Полтавской» (1717) Феофана Прокоповича. Эти переклички отметил В. П. Гребенюк.

Видимо, тема измены Мазепы и в 1719 г. оставалась политически весьма актуальной, поэтому и Феофан Прокопович, и Гавриил Бужинский спустя десятилетие вновь заостряют внимание слушателей на ней. Вслед же за автором «Панегирикоса» Гавриил Бужинский пышно и витиевато восхваляет Петра, его личное участие в битве, повторяет ставший традиционным эпизод с простреленной шляпой. Однако, в отличие от Феофана Прокоповича, литературным шедевром эта «речь» Гавриила Бужинского не стала, т. к. и на уровне идей, и художественно Бужинский идёт лишь вслед за своим знаменитым предшественником.

Н. Д. Кочеткова, сравнившая проповеди Стефана Яворского, Гавриила Бужинского и Феофана Прокоповича, сделала справедливый вывод о том, что у Феофана, в отличие от других, «религиозный аспект, как правило, заметно приглушен, а в некоторых проповедях и совершенно отсутствует», тема Полтавской битвы приобретает у него «патриотический смысл», а сама «проповедь перестаёт быть проповедью в собственном смысле этого слова и становится произведением светским, жанром публицистическим по преимуществу».

К 17-й и 18-й годовщинам взятия Нотебурга (Шлиссельбурга) были произнесены Гавриилом Бужинским два «слова» – «Ключ дому Давидова» (1719) и «Слово о взятии Нотенбурха» (1720).

В первой «речи» взятие крепости, по Бужинскому, явилось ключом для основания новой столицы, а ключарь – Пётр I. Дом Давидов – это Россия. Оратор вдаётся в историю 90-летней давности, когда шведы отобрали русские земли, а сейчас историческая справедливость восторжествовала – и всё это благодаря Петру I.

Во второй «речи» Бужинский-оратор, как и Феофан Прокопович, обращается к древней и новой истории России, вспоминает о княжеских междоусобицах, осуждает эпоху смуты, Петра сравнивает с Давидом, поражающим Голиафа (под Голиафом, естественно, понимается Карл XII), обыгрывается этимология имени Петра I – «каменный», а взятие Нотебурга – каменное основание для создания российской твердыни.

* * *

Тема флота, морских сражений, связанных с ними побед для Петра была чрезвычайно важна, поэтому многие ораторы Петровской эпохи уделяли ей большое внимание.

«Слово похвальное о флоте Российском» (1720) Феофана Прокоповича является в его ораторской прозе одним из лучших. Созданное в связи с конкретным событием – победой русских моряков над шведскими (27 июля 1720 г. недалеко от острова Гренгаме), это «слово» вместе с «Предисловием к доброхотному читателю» к «Уставу морскому» – блестящее выполнение Феофаном политического заказа Петра I своему сподвижнику. Только Прокопович как историк и политик смог в полной мере оценить историческое значение создания флота и воспеть как оратор.

Метафора «плоды пожал меч российский» (103) – лейтмотив приступа «слова». «Слово» обращено к России, поэтому соответствующее обращение («О Россие», «Россия») звучит в каждом риторическом периоде произведения. Феофан отмечает личный вклад Петра «к устроению флота великаго» и объясняет это не только историческими, политическими, военными соображениями, но и эмоционально: «Воспламенися царево сердце к водным судам» (104). Истоки этой любви – всем известный ботик Петра.

Не преминул Феофан сообщить и о том, что вся эта история изложена в предисловии «Морскаго регуламента», который им был написан в соавторстве с Петром.

И. З. Серманом, А. М. Панченко, другими авторами, в том числе и нами, был поставлен как литературная проблема вопрос об изучении соавторства Петра I и Феофана Прокоповича. Однако и на сегодняшний день всё это является лишь подходами к теме, а нужны специальные разыскания: скорее всего, ещё не все труды Петровской эпохи открыты, и научная разработка этой проблемы ещё предстоит.

Сказав об историческом, политическом и военном значении создания флота, Феофан Прокопович вновь прибегает к одному из своих излюбленных доказательств в логике рассуждений – апелляции к естественному, природному. Не только скипетр и меч, но и флот – «древодельная орудия» – делают Петра I гармоничной личностью: «Не урод телом, но дивен делом, многоручный нарещися достоин» (106). Намёк на общеизвестную в петровское время фразу: когда Пётр был без флота – был только с одной рукой, обрёл флот – стал с двумя руками. О полезности и нужности морского флота рассуждает оратор много и обстоятельно в середине слова и сравнивает Московское государство, т. е. Россию до Петра, – с Танталом: «Стоим над водою и смотрим, как гости к нам приходят и отходят, а сами того не умеем и по тому и наше море не наше» (107). Вину за это Феофан возлагал на «заморских соседей» (107) и на российское нерадение. Кроме военной пользы, от флота есть польза экономическая – сильный стимул для развития торговли.

Оратор подчеркнул необычность именно этой «морской виктории» (при острове Гренгаме), т. к. русский военный флот одержал победу над шведской эскадрой при неблагоприятном ветре (110–111, 468). Отдельный риторический период посвящён тому, как ветер «противился победе нашей, того ради явственно показал славу нашу, так что викториа нынешняя может таковым надписанием украшенна быти: неприятель и ветр побежден есть» (111).

Не раз выражение о сыновьях Сиона, возрадовавшихся о царе своём, являлось эпиграфом к «словам» и «речам» Феофана. В этом же «слове» Феофан Прокопович начинает с этой почти библейской цитаты заключение «слова», обыгрывая и цитату, и называя «сыновей российстиих» «народом славенским», ведя этимологию от слова «слава», что, как указывает И. П. Ерёмин, во времена Феофана было научным убеждением, разделял это мнение даже М. В. Ломоносов (469).

Как мы уже отмечали, теме российского флота и его победам было посвящено в ораторской прозе того времени много произведений. Идеологически и художественно наиболее близко к Феофану Прокоповичу эту тему разрабатывал Гавриил Бужинский. Он духовно «окармливал» (курировал) русский флот, будучи его обер-иеромонахом. 27 июля 1719 г. на корабле «Ингермоландия» в Ботническом заливе он произнёс «Слово о победе, полученной у Ангута». Сама победа состоялась 27 июля 1714 г., поэтому слово приурочено к пятилетней годовщине победы у мыса Гангут.

Как и Феофан Прокопович, Гавриил Бужинский обосновывает и оправдывает идею справедливых войн. Северная война, по его глубокому убеждению, «брань праведная». Со ссылками на ветхозаветных святых – Авраама, Моисея, Давида, а также на блаженного Августина, также на новейших авторов, среди которых, хотя и без упоминания, но есть и Феофан Прокопович, даётся философия войны и мира. Затем идёт очень краткое описание битвы, а точнее, оценка Гангутского морского сражения. В заключение, описывая символы римских и христианских императоров, он делает вывод, что самый лучший символ – это символ Петра («С нами Бог»). «Слово» пришлось по душе Петру I, поэтому его повелением оно было напечатано 2 мая 1720 г., на что указал оратор в последнем абзаце слова при его публикации.

* * *

Любимой мыслью Петра I, его постоянной заботой было установление «генеральной тишины» в Европе, при этом война понималась им как единственная возможность обеспечения целостности и благополучия России. Это требовало политических интриг, бесконечных коалиций, сепаратных переговоров… – и в итоге мира с одними ради войны с другими (и наоборот!). Феофан Прокопович последовательно проводил в жизнь идеи Петра (а в сущности, идеи века). Могущество России «купил нам… самодержец наш не сребром купеческим, но Марсовым железом» (I, 112).

«Слово о состоявшемся между империей Российскою и короною Шведскою мире» Феофана Прокоповича произнесено 28 января 1722 г. в Успенском соборе в Москве и посвящено подписанию 30 августа 1721 в г. Ништадте, в Финляндии, мирного договора между Россией и Швецией, напечатано слово было в августе 1723 г. Северная война для России закончилась успешно, международный авторитет Петра I и России был чрезвычайно высок, поэтому Сенат и Синод обратились к Петру с просьбой принять титул императора и почётные звания «Отец Отечества» и «Великий».

«Слово» Феофана Прокоповича перекликается с «речью» Петра I, которую тот произнёс в Троицком соборе 22 октября 1721 г. после прочтения трактата о заключении мира (470). Пётр в своей краткой «речи» сказал: «наш весь народ» должен «прямо узнать», «что господь Бог прошедшею войною и заключением сего мира нам сделал», но, «надеясь на мир, не надлежит ослабевать в воинском деле, дабы с нами не так сталось, как с монархиею греческою. Надлежит трудитца о пользе и прибытке общем». Феофан Прокопович, выполняя царский наказ, в своём «слове» действительно объясняет народу российскому историческое и политическое значение Северной войны, столь благополучно для России закончившейся. «Долг великий лежит на всех, как духовных пастырях, так и мирских начальниках Долг на всех таковых лежит беседами, разговорами, проповедями, пениями и всяким сказания образом толковать и изъяснять в слух народа, что мы прежде войны сея были что уже ныне, какова была Россия и какова есть уже, коликую сотвори с нами измену десница вышняго», – говорит Феофан Прокопович (113).

Феофан выступил в «слове» не только проповедником, но и пропагандистом, популяризатором одной из важнейших сторон реформы Петра во внешней политике.

В «словах» и «речах» петербургского периода мы практически не встречаем у Феофана Прокоповича формулы самоуничижения или её отголосков, а здесь она есть: оратор осознаёт «тяжесть, трудность» этого «долга», более того, просит у «слышателей» «благоразсудного снисхождения», ссылаясь на свою «худость». Его как гражданина и проповедника одолевают противоречивые чувства, т. к. он понимает всю ответственность поручения, «со дерзновением и радостию» предлагает он своё «разсуждение» (113). Неоднородные существительные дерзновение и радость в данном контексте звучат как оксюмороны.

Композиционно после нетрадиционного приступа «слово» достаточно чётко делится на две части, обусловленные логикой войны: «Сильный и яростный, и добре вооруженный напал на нелюбимого себе человека, нечающаго, и неоружнаго, и спящаго» – так «России пришлось вступить в войну с силою шведскою» (114). Вновь необходимо отметить психологически точную, выверенную метафору оратора: без барочного витийства, без обилия олицетворений, сравнений, аллегорий и символов, Феофан прибегает к очень понятному образу для слушателей, пример, что называется, взят почти из жизни, бытовой. Но этот как будто бы нехитрый логический ход оратора позволяет сразу эмоционально-оценочно определить нравственную сущность военного столкновения Швеции и России (напасть на спящего, безоружного – подлость).

Оратор предлагает посмотреть на обе стороны военного конфликта, отметив политические и экономические его причины и последствия. Чрезвычайно важна философия войны и мира, которая выстраивается в рассуждениях Феофана Прокоповича. Поэтому данное «слово» чрезвычайно важно в общественно-политических взглядах не только Феофана, но и, естественно, Петра, всех его реформ.

Изучение истории Швеции, хода войны, – убеждает нас оратор, – свидетельствует о том, что по всем позициям Швеция и её народ куда лучше были подготовлены к войне, нежели Россия (114–115). Феофан заключает: «вси свои были: и единоземнии, и единовернии, и единодушнии, и, что всему есть большее, вси равно и по государе и по отечестве своем ревнующыи» (115).

Обращаясь к России, Феофан спрашивает: «Какова ты была прежде войны сея и како устроена к войне?» (115). Оправдываясь перед слушателями и монархом, Феофан говорит, что должен со стыдом констатировать «скудость» на тот период времени отечества нашего во всех обстоятельствах: «Нага воистинну и безоружна была Россия!» (115). Художник рисует некую «емблему», которая, по его замыслу, выразит существо обстановки в России кануна Северной войны – «образ человека, в корабль седшаго, нагаго и по управлению корабля неискуснаго» (115).

Конечно, можно усмотреть в этой метафоре-«емблеме» барочные элементы, однако ещё в античной поэтике появился образ корабля, олицетворяющего государство (у Алкея, Горация и т. д.). Поэтика классицизма вовсе не чуждалась образов, символов, идущих от античности.

В комментариях к этой строке И. П. Ерёмин обращается к фронтиспису «Книги устав морской» (СПб., 1720), на котором помещена гравюра П. Пикарта по рисунку К. Растрелли, на которой изображено на море парусное судно, управляемое нагим юношей. К нему подлетает «Время», слева – Нептун, справа – Марс. Здесь, безусловно, налицо барочная стилистика рисунка. Предклассицизм, ставший основным направлением в эстетике литературы Петровской эпохи, не отказывался от барокко. Однако, вбирая в себя черты барочной поэтики, предклассицизм медленно, но верно эволюционировал к классицизму. Кстати, взаимовлияние литературы и живописи этого времени не только безусловно, но и высоко продуктивно: литература стремится живописать, а на рисунках, гравюрах всегда присутствуют надписи и разъяснения. При этом главным в культуре Петровской эпохи оставалось «слово – публицистическое и художественное». «Вопросы эстетики рассматривались деятелями русской культуры первой половины XVIII в. чаще всего в контексте решения насущных задач культурного строительства», значимы были общественная и воспитательная функции искусства, его полезность, прикладной характер, «для Петра I искусство имело ценность прежде всего как одно из наиболее действенных средств пропаганды его политики».

Далее в «слове» оратор поднимает важную проблему идеологического оснащения армии вообще и в частности русских войск в начале Северной войны: даже необходимых уставов и «регул воинских» не было, не было надлежащей подготовки к войне – «российский народ не имел того ни в умах, ни в делах, ни в книгах» (116).

Как уже не раз мы отмечали, антитеза «прежде – ныне» – лейтмотив ораторской прозы Феофана Прокоповича, обыгрывается она и в данном «слове». Оратор предлагает нам в качестве аналогии Северной войны вспомнить войну с татарами. «Старики» (или, как ещё ехидно называет их оратор, «батюшки») славили свои походы на Крым, Азов во главе стрелецких войск и ополчений, Феофан же всё это относит к ушедшей эпохе, «прежнему времени», когда была иной даже сама философия, идеология войны; «ныне» всё изменилось и прежде всего потому, что противник совершенно иной.

Надо сказать, что в данной речи Прокопович весьма уважительно говорит о шведах как об очень сильном враге. Татары, турки – «хотя и великая противных сила, да была нам ведома!», – восклицает оратор (116). Шведы же были для российских военачальников противником иным во всех отношениях. Поэтому для Феофана важен не единожды звучащий в слове мотив дерзости, которым оратор сопровождает образ Петра, подчёркивая тем наиболее характерную его черту как политика, военачальника, человека. Пётр и Россия дерзнули «от потешных ексерциций, от притворных баталий в самый жесточайший марсовый огонь» войти; «о дело ужасное!» (117), – восклицает оратор.

Далее идёт риторический повтор той же метафоры о нагом юноше на корабле, дерзающем плыть по морским волнам; Россия уподоблена спящему человеку, на которого внезапно напал враг (117).

Риторических вопросов и восклицаний в этой речи очень много, они становятся неким шаблоном и подчас почти избыточны. Вопросы и восклицания носят не только риторический характер, они перестают быть локализованы контекстом «слова», т. к. являются средством навязывания диалога, его активизации с реципиентом, в данном случае «слышателями», – то, о чём М. М. Бахтин писал как об преобладании авторской активности, который выступает уже не столько от своего лица, сколько от лица всех «слышателей» и даже, мы подчеркнём, всех россиян, т. е. от лица нации, что будет так характерно для поэтики классицизма в целом и, в частности, для классицистической оды.

Оратор не скрывает в «слове» горечь поражений в начале Северной войны, трудности и тяготы военных походов. Феофан подчёркивает реакцию европейских стран: «Мир весь со удивлением смотрел на дерзнутое от нас дело, и иннии сболезновали, иннии и ругалися нам» (118). С гордостью оратор говорит о последовавших затем «марсовых акциях» – Калиш, Лесная, Полтава, Нарва, Дерпт, Рига, Ноттенбурх – «в одном времени и вооружала и украшала себя Россиа!» (119). И во главе всех дел – Пётр I, «толикий и толь дивными талантами обогащенный муж» (119).

Достаточно откровенно, не скрывая распрей даже в царской семье, Феофан Прокопович описывает взросление и мужание Петра, его становление как государя (120–122). В его судьбе были происки родной сестры (царевны Софьи), восстание стрельцов и даже трагедия Петра-отца: «Сыновнее (како сказати сие, да как же и умолчать!) сыновнее на отца востание» (121). Оратор усматривает даже некоторую пользу в том, что случилась Северная война, позволившая России и её государю, несмотря ни на какие препятствия внешние и внутренние, окрепнуть и закалиться (123). Уважение к врагам перекликается с известной мыслью самого Петра о шведах как «учителях».

Впервые в русской общественной мысли именно в данном «слове» прозвучали новые титулы Петра – император и Великий (124).

Заканчивается «речь» Феофана рассуждением о мире и его плодах. Замечательно, что главным плодом он считает «умаление народных тяжестей», «плод мира есть общее и собственное всех изобилие», «плод мира есть всяких честных учений стяжание» (125).

Очевидно созвучие идей Феофана о мире с образом тишины в ломоносовских одах. Хотя и имеется большая и значительная литература о влиянии Феофана-оратора на М. В. Ломоносова-одописца, но всё же, на наш взгляд, детально тема «Феофан Прокопович и Ломоносов» ещё не разработана.

Проблемы войн справедливых и несправедливых, войны и мира, воинского долга поднимаются в «речах» многих ораторов переходного времени, например, у Симеона Полоцкого («Беседа о брани»), Кариона Истомина (орация «Егда же услышите брани и нестроения, – не убойтеся»), Гавриила Бужинского, Стефана Яворского, Феофилакта Лопатинского, Феофана Прокоповича.

«Слово о благодарованном мире» Феофилакта Лопатинского было произнесено 1 января 1722 г. в Успенской церкви Кремля, напечатано 1 марта того же года в Москве, описано и издано впервые после первопечатных текстов В. П. Гребенюком.

Темой мира и правды открывает оратор свою проповедь. Истоки мира он видит в Полтавской битве, в Северной войне. Так же как и Феофан Прокопович, оратор указывает на трудности, внешние и внутренние неурядицы в ходе Северной войны, происки турок, англичан, мазепинскую измену.

Так же как и Феофан Прокопович, указывает на отсутствие в России регулярного войска, флота. Лопатинский так же, как это не раз делали Стефан Яворский, Гавриил Бужинский и Феофан Прокопович, обыгрывает этимологию имени Петра и тему «Пётр – архитектор, строитель». «Слово» Лопатинского наполнено многочисленными обращениями: «слушателии», «любопытнии», «злобобонные суеверцы», «суесловнии астрологи», «буесловнии язычистии волсви и жрецы», у Феофана Прокоповича чаще всего встречается обращение к «слышателям»; причём и у того и у другого обращения были не только к сочувствующим, но и к враждебным слушателям. Лопатинский, как и Феофан Прокопович, восхваляет Петра, называя его императором и Великим. Есть в слове Лопатинского и благодарение Богу, что «таковую победоносную войну, еюже оружие российское во всей вселенней прославилося, даровал таковым миром скончати», что «таковаго государя даровал нам». Здравицей «государству Российскому и Петру Великому» заканчивается «Слово о благодарованном мире» Феофилакта Лопатинского.

* * *

Особенность ораторской прозы Феофана Прокоповича заключается в том, что отправной точкой каждого «слова» или «речи» всегда являются (даже в произведениях религиозного свойства) политические события, к которым в то время относились не только жизнь общества, но и жизнь двора. Можно ввести понятие событийный раздражитель, действующий в равной степени не только на автора литературного произведения, но и на реципиента. Таким событийным раздражителем в «Речи к его величеству государю императору Петру Великому, говоренной именем святейщаго правителствующаго Синода у синодальных ворот, что в Китаи, при торжественном входе с победою от Дербента, декабря 18 дня 1722 года» явился восточный поход Петра (II, 99—101).

«18 июля 1722 года русские войска во главе с Петром отплыли из Астрахани к югу вдоль западного побережья Каспия. Их было 22 тысячи человек. По суше двинулись 9 тысяч кавалерии и вспомогательные казацкие и татарские отряды численностью в 50 тысяч человек. Высадившись в районе устья реки Терек, русские наголову разбили войска выступившего против них султана Махмуда, а затем без боя заняли город Дербент. Однако из-за того, что от бури пострадали суда с провиантом, пришлось поход приостановить. Пётр, основав крепость Святой крест, вернулся в Астрахань. Поход продолжался под командованием генерала А. Матюшкина. В декабре был занят город Решт. В июле 1723 года после четырёхдневного обстрела сдался Баку».

Н. И. Павленко более обстоятельно и подробно описывает поход, указывает на его трудности. Однако историки склонны считать этот поход триумфальным окончанием многолетних воинских деяний Петра. «13 декабря 1722 года состоялся торжественный въезд Петра в Москву. Триумфальную арку украшала панорама с изображением Дербента и панегирическая надпись на латинском языке: “Сию крепость соорудил сильный или храбрый, но владеет ею сильнейший и храбрейший”. Основателем Дербента был Александр Македонский».

«Путь», «путник», «поход», «спутешествовать» – ключевые слова-образы в «речи» Феофана Прокоповича о Дербенте.

Мотив пути здесь имеет явно выраженный аллюзионный характер: художник психологически тонко обращает нас к библейскому пути праведников, сопоставляя Иакова и его знаменитое путешествие с восточным походом Петра. Феофан Прокопович даже в этой весьма лаконичной «речи», рассчитанной в произнесении всего лишь на 5–7 минут, в который раз обыгрывает этимологию имени Петра (что стало в его поэтике штампом): «каменный» царь покоряет «челюсти Кавказские» и овладевает «вратами железными» (автор делает сноску к своей речи: «Город Дербент турки прозывают Темир Капи, т. е. врата железная» – II, 100).

Психологически точен и ещё один аллюзионный момент в «речи». Именно под этими арками в Москве уже не раз за 20-летнюю Северную войну шли пленные шведы, поэтому, встречая победителя «полуденной страны», Феофан вспоминает «страну полунощную» – Швецию и взятие «Ноттенбурга» – «Ключ-града». Образ разворачивается шире, становясь метафорой, в которой третьим уровнем сопоставления является образ апостола Петра с ключами от рая: «и тогда и ныне сокрушити вереи, отверсти двери крепкия, и тезоименному Петру приятием ключей уподобися благоволил тебе» (II, 100). Все врата и двери отверзаются перед Петром, сам Бог ему помогает: «И не без Божия смотрения на вход твой отверзлися: тамо и зде Петр» (II, 100).

Схема диспозиции в системе образов не только этой «речи», но и всех ораторских произведений Феофана достаточно традиционна: обязательные исторические аллюзии, библейские параллели и излюбленная антитеза «ныне – прежде», «тамо – зде». Не случайно в этой антитезе возникает образ «Сампсона»: «тамо льва путь заступившаго растерзал, зде (Пётр. – О.Б.) двери лучшия на рамена своя подъял», «еже тамо действием, зде страхом токмо силы твоея совершилося» (II, 100). Расширяя психологический натиск на реципиента, художник находит сделанному Петром ещё одну историческую параллель: если Киру Бог обещал: «отверзу пред ним врата, и грады не затворятся» (II, 100), то и Петру Бог помог исполнить задуманное: правому – «пути гладки». Пётр становится в речи Богом водимым путником. Вновь возникает возврат к мотиву дороги, но уже дороги, освящённой Божественным провидением. Мир удивляется победам и трофеям Петра. Феофан призывает Петра высоко нести «толикое бремя славы» (II, 100).

В, казалось бы, чисто панегирической «речи», восхваляющей многократно воинский подвиг Петра, художник и тонкий психолог достоверно воспроизводит такую историческую деталь. Император писал сенату: «Наиб сего города встретил нас и ключ поднес от ворот. Правда, что сии люди нелицемерною любовью приняли и так нам рады, как бы своих из осады выручили». Н. И. Павленко приводит ещё одно мемуарное свидетельство о том, как жители Дербента восторженно встречали русское войско во главе с Петром. Этот факт – ещё один внешний, событийный раздражитель – послужил заключением к «речи» Феофана. Отверзаются не только врата городов, но и сердца жителей, становящихся верными подданными Петра. «Гряди же и тецы радуяся, яко исполин, аможе тя и еще от силы в силу, он от славы в славу влекут судьбы Вышняго, донележе введет тя десница Господня» (II, 101).

Таким образом, внешний, или, как мы его назвали, событийный, раздражитель дал импульс для полёта творческой фантазии автора. Вместе с тем в «речи», повторим, искусно панегирической, сугубо суперлативной, рассчитанной на огромное скопление народа (и, конечно, на присутствие императора) имеется и движение живого чувства, мы бы сказали, наивно реального. Это и создаёт внутреннее напряжение данного ораторского периода, срабатывает закон «психологической загрузки». Психологическая напряжённость не только не падает, а возрастает в этой «мини-речи». Данная «речь», на наш взгляд, была некоей литературной заготовкой для знаменитого «Слова на погребение Петра Великого». Многословный почти во всех своих «словах» и «речах» художник умел останавливать себя, исходя из политических реалий и художнического чутья. Тогда его «слово» становилось сверхкратким, ёмким, энергичным, насыщенным эмоциями, пафосом. Феофан-психолог тонко просчитывал ситуацию. Всплеск политической жизни рождал в нём некий сгусток концентрированной художественной идеи. Каждое слово, каждый образ, каждый словесный период настолько психологически сцеплены, образуют эстетически целое, единое художественное пространство, что организация «речи» оратора поражает своим мастерством. Словесный строй, ритм, мелодика «речи» подчинены авторской сверхзадаче.

Безусловно, Феофан как искусный оратор (напомним: автор известной в то время «Риторики») продумывал и организационно свои выступления. Все они были рассчитаны на произнесение или, как он сам говорил, на «слышателей». Каждая его ораторская «речь» особым образом организована: изначально оратор ориентирует и себя, и реципиента на говорение, а не на чтение, поэтому важнейшей составной частью «слова» или «речи» у Феофана является её произнесение, а значит, и звуковая организация текста, и дыхание при чтении. Эмоциональный рисунок ораторской прозы, её психологизм способствовали более глубокому восприятию реципиентом идейного содержания «речи».

Жанр «слова» – «речи» – проповеди (как один из самых актуализированных и массовых) позволил оратору со всем присущим ему блеском воспеть славу Петру Великому и сражающейся России. Мир и война, по Феофану Прокоповичу, требуют от государя и его подданных тяжких трудов, дел – это ключевые образы многих «слов» и «речей» проповедника, ставшие символом Петровской эпохи.

Таким образом, мировоззрение этого, по меткому выражению Н. К. Гудзия, «просветителя в рясе», его социально-политические взгляды развивались в русле идей Петра. Ещё задолго до их личного знакомства Феофан Прокопович и Пётр стали союзниками в борьбе за вывод России из тьмы невежества на «феатр» мировой истории.

* * *

Апофеозом светского государства в литературе Петровской эпохи явился образ Санкт-Петербурга.

Санкт-Петербург – «город, воплотивший личность, деяния, судьбу его первостроителя, ставший ему живым памятником, вечной славой и вечным укором, – подчёркивают М. Г. Качурин, Д. Н. Мурин, Г. А. Кудырская, – такой город в России один-единственный. Поэтому образ Петербурга в русской литературе с первых десятилетий XVIII в. и по сей день так или иначе соотносится с образом Петра I. «Пётр – Петербург – Россия» – эта связь была уловлена русской литературой ещё в ту пору, когда город едва поднялся над болотами, когда царю пришлось издать специальный указ, чтобы при встрече с ним подданные не падали на колени, как полагалось по древнему обычаю, и не марались в грязи».

Писатели XVIII в. не уставали воздавать юной столице высокую и громкую хвалу. Начало положил Феофан Прокопович: «…кто бы, глаголю, узрев таковое града величество и велелепие, не помыслил, яко сие от двух или трех сот лет уже зиждется?» (45) – восклицал он, произнося в 1716 г. «Слово в день рождения царевича Петра» (сына Петра и Екатерины, прожившего менее пяти лет).

Десятилетием позднее в «Слове» памяти самого Петра Великого (1725) Прокопович красноречиво и проницательно раскрыл двуединую сущность Санкт-Петербурга: «Се и врата ко всякому приобретению, се и замок, всякие вреды отражающий: врата на мори, когда оно везет к нам полезная и потребная; замок томужде морю, когда бы оно привозило на нас страхи и бедствиям» (137).

Отношение древнерусского человека (и соответственно древнерусской литературы) к столице было сложным, противоречивым, но всегда сакрально окрашенным. «Древнерусский человек, – замечает М. П. Одесский, – различал столицу и нестолицу». Однако в сознании древнерусского человека не было при этом раздвоенности в отношении самой столицы или нестолицы: столица была одна – Москва. С появлением новой столицы – Санкт-Петербурга – в сознании русского человека, точнее, российского, не только меняется отношение к оппозиции столичное – провинциальное, но происходит дифференциация столиц. «В XVII веке оппозиция столичное/провинциальное обретает на Руси новый вид, что сигнализирует о глобальном культурном процессе вытеснения религиозных ценностей государственными». Необходимо, на наш взгляд, некоторое уточнение: на государственном уровне решались и духовные вопросы, т. е. всё, что касалось регламентации духовной жизни россиянина, начиная с Петровской эпохи, относилось к юрисдикции Петербурга (уже – к деятельности Синода). Церковный официоз на два века был связан именно с Петербургом. Другое дело, как всё это интерпретировалось в сознании россиян, особенно в жизни, скажем, старообрядцев: для них Санкт-Петербург был и остался местом бесовским, без святыни и без святости. Здесь наблюдения М. П. Одесского точны.

Конечно, трудно говорить о прогнозировании ещё в XVII в. русской культурой появления столичного мифа имперского периода (во всяком случае, такой блестящий знаток русской культуры кануна Петровской реформы, как А. М. Панченко, не выявил этого мифа).

С 1703 года отношения столиц стали воистину оппозиционными, что культивировал сам Пётр и «птенцы гнезда» его, сама данная оппозиция за последние 300 лет стала мифом, некой культурологической мифологемой, которую запечатлели многие мемуаристы, писатели, поэты, исследователи Петербургская городская культура складывалась крайне сложно, но быстро: тяжелая длань Петрова и здесь сказалась. Насилие стало неким поведенческим стереотипом в этой культуре, о чём справедливо пишет итальянский исследователь с опорой на мемуарные тексты русского вельможи.

Е. Н. Себина, говоря о пейзаже как одном из компонентов мира литературного произведения, изображающем незамкнутое пространство, считает, что рассматривать описание природы в фольклоре и литературной архаике следует в аспекте исторической поэтики. Переход от древнерусской литературы к новой ознаменовался новым пониманием эстетической функции пейзажа, допущением художественного, так сказать, пейзажного, вымысла; пейзаж становится не только фоном, но и героем художественного произведения.

Более того, литературный герой и природа стали находиться в сложных взаимоотношениях: человек укрощает природу, преобразует её, подчиняет своей воле.

В ораторской прозе Феофана Прокоповича запечатлён, может быть, самый знаменитый для литературы нового времени мотив «Пётр I – Санкт-Петербург», родивший огромное количество подражателей, восприемников, творчески и даже гениально развивших этот мотив до темы, проблемы целого направления не только в русской, но и в мировой художественной литературе.

16 мая 1703 г. новая крепость получила имя Санкт-Петербург: в честь небесного покровителя молодого императора, хранителя ключей от рая – апостола Петра.

Позднее, после постройки Петропавловского собора на этом месте, крепость стала именоваться Петропавловской, а восприемником названия «Санкт-Петербург» стал город, строившийся под неусыпным оком Петра на Берёзовом острове.

Уже с 1712 г. Санкт-Петербург – столица новой России.

«Слова» и «речи» киевского периода не запечатлели сколько-нибудь сложившегося системного отношения Феофана-оратора к северной столице, что вполне объяснимо не только с чисто житейской точки зрения, но и тем обстоятельством, что «Санкт-Питербурх» ещё только набирал политический вес. Став жителем Северной Пальмиры, устроителем общественной и культурной жизни её, Феофан Прокопович явился активнейшим агитатором и пропагандистом столицы.

Уже в первой своей петербургской «речи», произнесённой в Троицком соборе – «Слове похвальном в день рождества благороднейшего государя царевича и великого князя Петра Петровича» (октябрь 1716 г.), – Феофан Прокопович, обыгрывая ставшую в ораторской прозе первой трети XVIII в. трафаретной оппозицию «прежде – ныне», обращается к образу Санкт-Петербурга (463). «Что бо была Россия прежде так не долгого времени? И что есть ныне? Посмотрим ли на здания! На место грубых хижин наступили палаты светлые, на место худаго хврастия, дивныя вертограды. Посмотрим ли на градцкия крепости! Имеем таковым вещию, каковых и фигур на хартиях прежде не видели и не видали. Воззрим на седалища правительская! Новый сенаторов и губернаторов сан, в советах высокий, в правосудии неумытный, желательный добродетелем, страшный злодеяниям! Отверзем статии и книги судейския. Колико лишных отставлено, колике здравых и нужнейших прибыло вновь! Уже и свободная учения полагают себе основания, идеже и надежды не имеяху, уже арифметическия, геометрическия и протчия философския искусства, уже книги политическия, уже обоей архитектуры хитрости умножаются. Что же речем о флоте воинском?» (44).

Данный риторический период дышит эффектом присутствия автора: всего лишь месяц он находится в «Санкт-Питербурхе», всё ему ново, всё в диковинку. Экспрессия становится формообразующим элементом структуры «слова». Ораторский пассаж зиждется не только на антитезе «ныне – прежде», но, может быть и неосознанно, ритор заложил знаковую для всей последующей жизни России оппозицию «старая Москва – новый Санкт-Петербург». И развитие градостроительства, и новая политическая власть, и науки, и искусство, и культура, и, конечно, флот – всё связано с образом Петербурга и его творца. Поэтому в «слове» присутствует новый обширный пассаж, доказывающий неразрывную связь основателя – «фундатора» – с его детищем.

«А ты, новый и новоцарствующий граде Петров, не высокая ли слава еси фундатора твоего? Идеже ни помысл кому был жительства человеческого, достойное вскоре устройся место престолу царскому. Кто бы от странных зде пришед и о самой истине не уведав, кто бы, глаголю, узрев таковое града величество и велелепие, не помыслил, яко сие от двух или трех сот лет уже зиждется? Сиесть тщательством монарха нашего испразднися оная древняя пословица сарматская: «не разом Краков будовано». Или великое бо время к таковому строению пятьнадесятолетнее? И что много глаголати о сих? Август он римский император, яко превеликую о себе похвалу, умирая, проглагола: «Кирпичный (рече) Рим обретох, а мраморный оставляю». Нашему пресветлейшему монарсе тщета была бы, а не похвала сие пригласити. Исповести бо воистинну подобает: древяную он обрете Россию, а сотвори златую: тако оную и внешним и внутрним видом украси, здании, крепостьми, правильми, и правительми, и различных учений полезных добротою» (45).

Кульминацией «слова», согласно правилам риторики, должен быть третий, заключительный, пассаж, который венчает триаду «Санкт-Петербург, Пётр, Россия». «Поднесла главу Россия, светлая, красная, сильная, другом любимая, врагом страшная» (46).

В «Слове во время присутствия его царского величества, по долгом странствии возвратившегося» (1717) Феофан говорит о судьбоносном значении для России Петра и его детища, пророчески звучат его слова: «в благословенной тебе Российской монархии, паче же в сем Петровом граде, аки в корабли Петровом, пребываяй благодатным твоим присущием и, пребывая, проповедуй нам временных и вечных благ благовестие. Проповедуй царю нашему, якоже Давиду иногда, о его наследии: «От плода чрева твоего посажду на престоле твоем»» (67).

В «Слове похвальном на тезоименитство благоверныя государыни Екатерины» (1717) Феофан утверждает, что Екатерина вслед за Петром продолжит «дело Архитектуры», – строительства столицы.

В «Слове при начатии святейшего правительствующего Синода» (1721) образ столицы расширен до некоего здания не только вещественного, но и духовного, которое и в этой речи называется Архитектурой и связывается с образом вечной славы Петра. «Ты Петре Богом прославленный и славою вещественных зданий помянутым Монархом не уступив, а зданием сим духовным толико оных превзошел сей наш земноводный круг. Толикое убо твое, благочестивейший Государь, здание и укрепляй, яко Архитектуру твою, и защищай, яко сокровище дражайшаго твоего имения вечной славы» (II, 69–70).

С похвалой новой столице и её основателю в октябре 1717 г. выступил и Гавриил Бужинский («Слово в похвалу Санктпетербурга и его основателя Петра Великого», 1717). Параллельно с Феофаном Прокоповичем (и в отличие от других иерархов церкви) Бужинский прославляет «град» и его основателя, называя Петра «премудрейшим и первейшим его архитектором».

* * *

В «Слове похвальном на тезоименитство благоверныя государыни Екатерины» (68–76), произнесённом в Троицком соборе в день именин Екатерины 24 ноября 1717 г. (с. 466), Феофан Прокопович наметил крепкую, неразрывную связь Петра I и Екатерины I: «Крепка яко смерть любы» – этот эпиграф, взятый им из «Песни песней», явился квинтэссенцией «Слова». Размышляя о действии непритворной, но самой истинной и искренней любви к Богу, к ближнему, Феофан в качестве абсолютного примера приводит любовь Петра и Екатерины. Оратор доказывает, что их единение не только телесное, но и духовное, не только в помыслах, но и в делах:

«Видехом тогда, о Россие, любовь монархини твоей крепку, яко смерть быти: своя ей яве искала смерть, а именно и пулею пушечною, пред ногами ей падшею, приближившаяся, но паче сердце ея умираше боязнию смерти супружеской. Борьба бо воистину была любве и смерти, егда и сия, и оная на едину особу равне нападение сотворили. Что же! Которая от них преуспе и превозможе! Тело в руках смерти было, но дух, любовию пленен, аки бы инамо от состава своего преселився, не знаяше, что с собою деется, не вядяше смерти своей, пред очима ходящей, но весь последова мужеви и его смертными бедствии уязвлящеся» (74).

Права Н. Д. Кочеткова, отмечая заметную приглушенность религиозного аспекта у Феофана-оратора: «Прокопович выступает не столько как православный христианин, борющийся за чистоту веры, сколько как политический деятель, оценивающий события с точки зрения государственных интересов только у Прокоповича проповедь перестаёт быть проповедью в собственном смысле этого слова и становится произведением светским, жанром публицистическим по существу». В анализируемом «слове» оратор начинает проповедь по законам жанра, традиционно: эпиграф из «Псалтыри», приступ обыгрывает достаточно пространно эпиграф, образ великомученицы Екатерины композиционно составляет центр «слова». Однако идейным центром оказывается образ Екатерины Алексеевны, по словам Феофана, – «приклад» (пример) великой, истинной и действенной любви Екатерины не только к Петру, но и к России. Во всех «Словах», посвящённых Екатерине I, этот чисто светский, политический смысл будет и далее укрепляться, детализироваться, обрастать новыми примерами и подробностями.

7 мая 1724 г. в Успенском соборе Московского Кремля Феофан Прокопович произнёс «Слово в день коронации Екатерины Алексеевны» (II, 103–111). Прославляя это событие как день «преблаженнаго приятия» и «предивнаго благополучия», т. к. «преславный народ российский увидел на главе монархини венец царский» (II, 104). Феофан отмечает, что в истории России это первый случай, когда женщина становится монархиней, да ещё венчанной на царство. Екатерину он называет «героиней» не только потому, что право на корону засвидетельствовано «благословенным чадородием» (II, 105) её, но и «непрестанными действиями в разных и многих трудных случаях» (II, 106).

Феофан приводит в «слове» исторические примеры: Артаксеркс хотел Астинию венчать «за едину красоту», но «не сподобил того за гордыню ея», он же венчал Есфирь «за едину красоту»; дочери императоров константинопольских короновались по крови; в европейских странах коронуются по крови и по наследию, а вот Екатерина, в отличие от них, заслужила перед отечеством и государем корону.

Мотив службы, служения – один из доминирующих не только в этой «речи», но и во многих «словах» и «речах» Прокоповича. Прокопович как историк перечисляет имена многих «славных жен», получивших венец царский и до Екатерины (II, 106–107), но у всех находит какие-то недостатки, и только Екатерина безупречна: все её достоинства «в сей великой душе во всесладкую армонию согласуются» (II, 107). Особо подчёркивает оратор: «сия великая Героиня мужем соравнение с собою оставила, в походах безгодия, вар, зной, стужи, бури, малоудобныя переправы, квартиры неспокойныя» (II, 108) – это об участии Екатерины в Прутском и Каспийском походах совместно с Петром.

Прокоповичу важно было указать и на то, что всё это случилось благодаря Петру, а коли «сердце Царево в руце Божии» (II, 110), то содеянная Петром коронация Екатерины освящена Божьим промыслом. Поэтому оратор прославляет не только императора, но и императрицу, не только «отца отечества», но и «матери Российскую» (II, 110). Феофан тем самым распространил титулы, присвоенные Сенатом и Синодом Петру I, и на Екатерину. Рисуя образ просвещённого, идеального монарха и действительно видя Петра таковым, Феофан Прокопович вынужден был в таких же суперлативных тонах характеризовать Екатерину и её деятельность – не только при жизни Петра, но и после его смерти.

Таким образом, оратор стоял у истоков панегирической традиции как стиля общения с вышестоящими чинами в общественно-политической жизни России и параллельно с этим у истоков жанрового мотива, который найдёт своё полное выражение в программной классицистической оде М. В. Ломоносова.

Права Н. Д. Кочеткова, полемизируя с И. З. Серманом, что «политические обстоятельства вынуждали преподносить урок царям в завуалированной форме», что «этот вынужденный приём, однако, далеко не нов. Непосредственным предшественником Ломоносова и здесь оказался именно Феофан Прокопович. В “Слове на погребение Екатерины Алексеевны” (1727) Прокопович характеризовал деятельность Екатерины, постоянно сопоставляя её с Петром». Однако, должно заметить, Феофан Прокопович и раньше, ещё в «Слове на коронацию» (1724) и в «Слове в день воспоминания коронации» (1726), использовал приём преподнесения урока царям. Так, в последнем упомянутом «слове» (II, 171–192), вспомнив с печалью великого монарха, Феофан пишет о Екатерине как о его достойной наследнице (II, 173).

После рассуждений о диадеме, короне, венце – слава царской короны не в «драгости» её, но «властей славу и честь означает» (II, 175) – уже идёт урок, поучение: Феофан напоминает Екатерине об огромной государственной ответственности её перед народом и империей. Он напоминает Екатерине, что властью своей она обязана не вельможам, не служителям и министрам, а Богу (II, 187).

Это было сказано нарочито, как мы полагаем, даже в противовес Меншикову, которого, как известно, в это время недолюбливал Феофан, полемизируя с ним, и благодаря которому тем не менее Екатерина стала императрицей, взошла на трон после смерти Петра I. Феофан же как политик на протяжении всей этой пространной «речи» (это одна из самых длинных его «речей») с многочисленными апелляциями к историческим, библейским и литературным примерам утверждает снова и снова, что власть Екатерине даётся от Бога. Он хотел самой Екатерине внушить мысль о её богоданности, а в связи с этим, о её самостоятельности – и, наоборот, Меншикову да и всем вельможам напомнить о том, что они всего лишь подданные. Феофан подчеркнул, что короновал её Петр Великий.

Таким образом, Богу и Петру она обязана короной – и никому более. И в этой «речи» прозвучала формула: «Сердце царево в руце Божией» (II, 185). Важно, что Пётр короновал Екатерину не на смертном одре, а в полном здравии (II, 186), следовательно, должно со всем уважением относиться к его выбору. Феофан утверждает, что не было никаких внешних или внутренних обстоятельств завещать свой трон кому-либо, кроме Екатерины: в день её коронации законная наследница трона определена Петром и Богом – и более никем (II, 186).

Как видим, Прокопович стремился в этой своей «речи» положить конец вспыхнувшим после смерти Петра дворцовым интригам и борьбе за корону.

Вновь, как и в предыдущей «речи» – на коронацию 1724 года, – Феофан рассматривает историю царствующих жён и женщин-цариц во всём мире (II, 189–191), упоминает он «премудрую самодержицу Ольгу» (II, 191). И здесь ему нужно было положить конец слухам и недовольству старой партии бояр и церковников по поводу того, что впервые в России во главе государства встала женщина. По Прокоповичу, это далеко не впервые даже в России.

Здравицей государыне заканчивается речь. В июне этого же года «речь» была напечатана.

«Слово на новое 1725 лето 1 января 1725 года» (II, 113–125) начинается с необычного обращения: «Здравствуйте в новый год, христолюбивое собрание!» (II, 113).

Так Феофан обратился к прихожанам в «церкви живоначальныя Троицы», где произносил эту «речь». Он всех поздравляет с новым годом, защищает введённое Петром новое начало года, желает всем года душевного, благоприятного, беспечального, всерадостного (II, 114), объясняет со ссылками на хронологию, историю, почему поменялась дата начала нового года (II, 115–116).

Заканчивая «речь», он размышляет и о таких философских понятиях, как «жизнь – смерть», потому что, поздравляя друг друга с новым годом, мы должны понимать и такое толкование: «Здравствуй, что приближается к смерти» (II, 123). И тем не менее даже понимая это, оратор призывает «не суетно друг друга поздравляти: здравствуй в новый год» (II, 124).

Традиционно молитвой и здравицей в честь Петра Великого заканчивается «слово».

* * *

Культура и литература Петровской эпохи риторичны по самой своей сути.

Понятие риторической культуры наиболее полно разработано белорусской исследовательницей Т. Е. Автухович (хотя задолго до неё идею тесной взаимосвязи риторики и культуры Петровской эпохи высказывали В. В. Виноградов, В. П. Вомперский, Р. Лахманн, а также немецкие слависты Э. Винтер и И. Тетцнер). В результате выстроилась логическая цепочка: риторизация жизни конца XVII – начала XVIII в. обусловила появление риторического мышления, которое, в свою очередь, определило риторическое образование и поведение людей Петровской эпохи. Новейший исследователь литературной культуры Петровской эпохи С. И. Николаев, анализируя культурную политику Петра I через образы «тьма неведения», «вдруг», «ныне – прежде», «невежество – просвещение», «слепота – прозрение», определяет её как «риторику обновления». Термины «риторическая модель» (Л. И. Сазонова), «риторическая парадигма» (Т. Е. Автухович) весьма успешно работают в современном литературоведении при анализе культурной ситуации Петровской эпохи.

Риторическая культура определяет и поэтику ораторской прозы Петровской эпохи. В частности, пространственно-временная организация ораторской прозы Петровской также находилась в правовом поле риторической культуры. В качестве примера рассмотрим одну из самых известных проповедей Феофана Прокоповича, посвящённых Петру Великому.

«Слово на погребение Петра Великого» (1725) композиционно разбивается очень чётко на пять периодов. Замечательно, что хронос во всех пяти периодах дан как некая константа, причём в каждом периоде время организовано по-своему.

Первый период характеризуется обилием глаголов и глагольных форм: «дожили, видим, делаем, погребаем, воскресивший, воздвигший, роздший, воспитавший, желали, жить надеялися, скончал, жить начинал, прогневали, раздражили, не видяй, не исповедуяй, умножать, утолять, уязвимся и возрыдаем, забыть возможно» (126). Оратор не анализирует боль утраты, у него на это нет реально бытового времени (времени произнесения проповеди), оно должно быть настолько сжато, сконцентрировано художественно, чтобы убедить слушателей – не только пресеклась жизнь Петра, но остановилась вся жизнь России. В основном «работает» настоящее время, сквозь глаголы и глагольные формы настоящего времени как бы прорываются некие стоны в прошлое. Пётр – «виновник благополучия и радостей жизнь скончал» (126). Две художественных детали обыграны ритором: «воскресивший аки от мертвых Россию» и «окаменен есть». Обе являются совершенно расхожими, трафаретными образами в словесной культуре эпохи. Первая обыгрывает мысль о заслугах Петра, о его исторической роли, а вторая – этимологию имени Петра.

Если первый период является приступом, согласно риторике, то второй период содержит развитие темы: задаётся как будто бы сугубо риторический вопрос: «Кого лишилися?», и ровно половину «Слова» составляет ответ в излюбленной для Феофана Прокоповича манере – с обилием исторических и библейских имён: Пётр – Самсон, Иафет, Моисей, Соломон, Давид и Константин. Раскрытие каждой из метафор основано на антитезе в каждом из этих имён. Работает антитеза «ныне – прежде», «было – стало», прошлое и настоящее времена выставлены именно в риторическую позицию, причём сделано это действительно с риторическим блеском (кстати, именно это словосочетание применительно к проповедям Феофана Прокоповича употребил Э. Винтер). Здесь сказались именно универсальность и законченность риторики, т. к. система словесных построений определяет само движение и само событие во времени. Произошла некая сшибка фабульного и сюжетного времён, т. е. времени, не контролируемого автором, и времени, затраченного на чтение или, в данном случае, на произнесение «Слова». Таким образом, можно сделать вывод о том, что художественное время в ораторской прозе (в данном случае в «Слове» Феофана Прокоповича) контролируется весьма строго. В связи с библейскими и историческими именами в «Слово» вторгается историческое время. Сознание реципиента при упоминании каждого из этих имён должно было, по замыслу оратора, неким образом переключаться на Петра, на его деяния, олицетворяя: Самсон – силу «каменную адамантову», Иафет – флот, победы морские, Моисей – «законы и уставы», Соломон – смысл и мудрость, Давид и Константин – церковь и Синод. И вновь необходимо отметить, что время историческое, прошлое, и время настоящее даны вне эволюции, в жёстко зафиксированном состоянии.

Третий период построен на обращении к «слышателям» – к россиянам. Оратор фиксирует психологическое состояние своё и «слышателей»: «печаль, жалость, стенание» побуждают его к краткому слову. Замечательно сошлись два времени: глаголы прошедшего времени («оставил, сделал») являются некими единоначатиями в этом периоде, однако, фиксирующими состояние России на момент смерти Петра, т. е. указывается реально настоящее время, являющееся залогом будущего: «Какову он Россию свою зделал, такова и будет: зделал добрым любимою, любимой и будет; зделал врагом страшною, страшная и будет; зделал на весь мир славною, славная и быть не перестанет» (128). Вновь создаётся риторическая парадигма, характеризующая соотношение реальности и её изображение в риторическом произведении. Грамматически оформлены время прошедшее и время будущее, хотя фиксируют они весь ужас и трагизм времени настоящего – смерть Петра.

Анализируя временную организацию данного «слова», мы пытаемся реконструировать риторический эстетический код в жанре ораторской прозы. Т. Е. Автухович не совсем права, считая, что наиболее адекватно риторическая модель выражена в жанре стихотворной сатиры и в жанре русской оды. Полагаем, что риторический код наиболее полно реализовался как раз в ораторской прозе, где воистину максимально приближены к ситуации непосредственного общения автор и реципиент (слушатель, читатель).

Четвёртый период – некая константа настоящего, что отражено глаголами «видим, надеемся» и т. п. – в связи с образом «милостивейшей и самодержавнейшей государыни нашей, великой героини, и монархини, и матери всероссийской» (128). За много лет до программной оды М. В. Ломоносова «На день восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны» (1747) Феофан Прокопович даёт психологическую установку Екатерине I на продолжение дел Петра Великого: «мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быть подобной Петру Великому» (128). И если у Ломоносова дела Петровы должна продолжить его «дщерь», то у Феофана Прокоповича – его «помощница», «ложа его сообщница» и «короны, и державы, и престола наследница». Жёсткость организации настоящего времени диктовалась, как известно, суровой реальностью: шла жесточайшая закулисная борьба между сторонниками Петра и его противниками за власть, Феофан Прокопович – сам «птенец гнезда Петрова» – отчётливо понимал, что поражение Екатерины I поставит в крайне затруднительное положение всё бывшее окружение Петра и его реформы.

Заключение проповеди составляет пятый период в организации хроноса «слова». Искусный оратор убеждает в том, что «не весь Пётр отошёл от нас» (129). Сугубо риторическим приёмом является в концовке «слова» обращение к Богу и к России: «Но, о Россие, видя кто и каковы тебе оставил, виждь и какову оставил тебе» (129). Хитрый Феофан этой мудрёной фразой уравнивает Россию и Екатерину, утверждая вновь законность прав последней на Россию. Для риторической культуры Петровской эпохи «слово на погребение Петра Великого», на наш взгляд, является верхом мастерства и изощрённости: всё продумано и скомпоновано предельно удачно, умно. Недаром современники утверждали, что краткое «слово» Феофана не единожды прерывалось обильными стенаниями и воплями, длящимися иногда до получасу: «Вопль и рыдание сие перешло к вне церкви стоящим, и казалось, что самые стены церкви и валы крепости возревели». Определяющую роль в данной словесной конструкции сыграло, на наш взгляд, время, организованное по законам риторик и.

Анализируя «слова» и «речи» Прокоповича, Т. Е. Автухович справедливо считает, что «эволюция жанра проповеди продолжается в Петербурге, где в выступлениях Феофана, посвящённых общественно-политическим проблемам, разрабатывается новая эстетическая теория» (курсив наш – О.Б.). Исследовательница на примере ораторской прозы отстаивает свой тезис о всё ещё значительном влиянии на Феофана-художника эстетики барокко. Фактически же новая эстетическая теория Феофана Прокоповича была связана с новым литературным направлением и художественным методом – классицизмом, причём это нашло отражение не только в его, так сказать, светских проповедях, но и в сугубо церковных. Точнее сказать, эти определения всё меньше «работают» в петербургский период: и по содержанию, и по форме «слова» и «речи» Феофана Прокоповича всё более напоминают высокую оду классицизма, но в прозе, а некоторые из них (например, «Слово на погребение Петра Великого») становятся почти стихами в прозе. Ю. Ф. Самарин же утверждал, что «художественный элемент в проповедях Феофана Прокоповича мало развит». Суждение более чем спорное.

* * *

16 мая 1727 г. в Петропавловском соборе Петербурга Феофан Прокопович произнёс «Слово на погребение Екатерины Алексеевны» (II, 193–201). «Слово» исполнено скорби: «Не отерли слез» ещё от смерти Петра, «одна рана не исцелена, а другая явилася» – «лишилися и Екатерины» (II, 193), «Остави нас отечества отец, остави и общая матери наша» (II, 194). Вновь, как и в предшествующих «словах», он подчёркивает соответствие Екатерины Петру как продолжательнице его дел: «Делал архитектурных и манифактурных, и прочих искусств заводы Петр, делала и Екатерина; вводил в подданных своих благонравие и честное обхождение Петр, вводила и Екатерина; шествовал в военныя походы Петр, шествовала и Екатерина» (II, 197).

Оратору трудно было говорить о каких-либо самостоятельных делах Екатерины как самодержицы (повторимся, что в её царствование всем управлял светлейший – Меншиков), поэтому он говорит о её милосердии, милости к вдовам и сиротам, нищим и больным, монастырям, поэтому звучит, безусловно, как «вынужденный приём» (термин Н. Д. Кочетковой) похвала: «тако соцарствовала Петру великому» (II, 198).

Интересно подан мотив скорби, «туги», печали по любимому супругу Екатерины как женщины (II, 195). Высоко поэтично и лирично звучит этот мотив стенающей и скорбящей «вдовицы». На наш взгляд, его истоки следует искать в древнерусской литературе и фольклоре, где жанр плача получил блестящее художественное воплощение. Однако, по Феофану Прокоповичу, Екатерина нашла в себе силы не только не забыть о своём высоком «долженстве», «но и чудное во всем показала тщание» (II, 196). Феофан Прокопович, как позднее и все одописцы, выдаёт, безусловно, желаемое за действительное.

В финале своего «слова» Феофан с надеждой взирает на нового императора – Петра II, сравнивая его с «прекрасным и всех очи веселящим цветом», который и в «лютую зиму» позволяет ожидать «изрядную весну благополучия нашего» (II, 200). Правда, вслед за этой пышной метафорой оратор выражает надежду на то, что «приставники» Петра II наставят его «на путь истины и правды», чтобы он стал достойным преемником Петра I (II, 201).

Как известно, эти наставления Феофана остались втуне, Долгорукие, Голицыны, Остерман, победив партию Меншикова, привели к гибели малолетнего императора.

И в первой «речи», посвящённой коронации юного императора, и в двух последующих – в «Слове в день рождения Петра Втораго» (1727) и «Речь к Петру Второму говоренной от малых отроков» (1728) – оратор нарисовал обширную программу действий для императора с акцентом на то, что он – внук Петра I.

«При Петре II Феофан стремился взять на себя роль мудрого наставника, почтительного к царской особе, но позволяющего себе дать некоторые полезные советы юному государю».

«Слово в день рождения Петра Втораго» (1727) начинается традиционно для Феофана: радость и веселье наполняют сердца «слышателей». Своё «слово» он расценивает как предназначенное для «насыщения духа» (II, 204). Интересно, что впервые в публикации «слова» оно разбито на части, первая (прямо на полях написано) – «предисловие (II, 203–204), вторая часть опять на полях помечена: «О чём будет слово» (II, 204–206), третья – «Толкуется, что есть царство Божие» (II, 206–208). Далее опять почему-то под цифрой 1 – «Сказание, что есть царство Божие» (II, 208–210), далее под цифрой 4 – «Чего ради искати надлежит царствие Божие прежде всех, и яко то есть конечная вина жизни нашея» (II, 210–212). Затем опять под арабскими цифрами 1, 2, 3, 4, 5 (видимо нумерация к четвёртой части) идут заголовки на полях: «Поощрение от попечений житейских», «От образа христиан первых» и т. д. (II, 212–218) и заключение под римской цифрой «пять».

«Речь» носит просветительский (мы бы сказали, сначала церковно-просветительский, а затем житейско-просветительский) характер. Понимая, что перед ним отрок, Феофан рассказывает ему, что есть царствие Божие, правда Божия, что есть цель жизни, размышляет о временном и вечном, о спасении души. Пожалуй, наиболее занимательным в «слове» является огромное количество вопросов с нагнетанием одного на другой: вопросы «куды же?», «что же делать для спасения души?», «для чего ты родился?» (II, 215, 216). Феофан стремится не только нарисовать перспективу жизни, но и нацелить отрока и «слышателей» на её осмысление. Традиция перебивки риторических периодов вопросами идёт от античности. Проповедник рисует жизнь некоего человека от рождения до смерти, перебивая каждый этап в его жизни вопросом «а после?», причём эти вопросы задаёт некий наставник (как в диатрибе античной), идёт диалог, например: «Награждением обогащен куплю вотчины, домы построю, пойму в жену честную и богатую девицу: всё хорошо, а после? даст Бог нам дети, которыя нам будут и великая утеха, и немалая защита: может и то ститися, а после?…» (II, 216–217). Наставник этими вопросами, а потом комментариями своими подводит отрока к необходимости думать о вечном уже сейчас, резюме этой диалогической вставки, неких прений между наставником и отроком: «Сим словом оный юноша поражен тако исправился» (II, 217). Мы уже отмечали драматургический характер некоторых «слов» и «речей» Феофана, но в этом «слове» налицо его драматизация: конструкция диалога, разговора (да ещё так приземлённого!), конечно, должна была, по замыслу оратора, оживить «слово». Учительская функция проповедника налицо.

В заключение он просит Бога даровать мудрость монарху, победительную силу, изобильное «миротишие» (II, 219) – так, как это всё было у Соломона, Константина, у великих князей киевских, а также у Романовых – Михаила, Алексея, Петра.

«Речь Петру второму говоренная от малых отроков на приход в Новгород» (II, 221–222) произнесена 11 января 1728 г. в Новгороде. «Речь» говорится от имени детей, которые счастливы видеть юного императора в Великом Новграде. Здесь Феофан вновь прибегает к литературному приёму – «речи от имени кого-либо», как это было в 1717 г., то же самое и в «речах», посвящённых Петру II на пришествие его в Москву от 4 февраля 1728 г. – от духовного чина поздравление (речь тоже на одной странице). «Речь» содержит выражение счастья от лицезрения Петра Второго, автор видит в нём Петра Великого и т. п. (II, 223–224).

В «речи», которой Феофан в Успенском соборе Кремля от имени всех чинов поздравил Петра II с коронаций (II, 225–227) вновь повторяется цитата: «Сынове Сиони радуются о царе своем» (II, 226). Феофан говорит о больших трудах и большом попечении, которые налагаются на юного императора Богом. Среди прочих многих пожеланий – «мир» и «тишина» (II, 227).

Задолго до М. В. Ломоносова Феофан Прокопович актуализировал в русской словесности эти понятия, наполнив их и философским, и политическим смыслом.

«Слово в день святых апостол Петра и Павла» (1728) посвящено сугубо богословским темам (II, 229–256). Феофан говорит о христианском подвиге Петра и Павла как апостолов, ближайших сподвижников Христа. И только в заключение Феофан Прокопович обращается к Петру II, т. к. именно в этот день у него было тезоименитство, и опять в комплиментарном тоне расхваливает его «мужеский» разум, незлобие, кротость и природную ко всем милость (II, 255). Среди предков его видит великого Владимира I (II, 256).

* * *

После смерти Петра I и Екатерины, когда положение Феофана Прокоповича пошатнулось, а его недоброжелатели подняли голову и стали активно интриговать против него, он как оратор вынужден был резко сбавить политический и просветительский тон своих «слов» и «речей». В связи с этим менялся стиль повествования, видоизменялся жанр «слова». Если во время расцвета своего ораторского творчества Феофан Прокопович использовал в одном и том же «слове» все три вида красноречия – совещательное, изъяснительное и обличительное, то в последнее десятилетие своей жизни и деятельности (с 1726 по 1736 гг.) он прибегает, в основном, к изъяснительному красноречию в панегириках и торжественных речах и к совещательному – в проповедях христианской морали; обличительного же красноречия у него в этот период практически нет. Весьма активно Феофан Прокопович разрабатывает в последние годы своей ораторской деятельности мотивы скорби, смерти.

К торжественным «словам», сугубо панегирикам, посвящённым печальным датам, относятся его «речи» «Слово на погребение Наталии Алексеевны» (1729), «Слово на погребение генерал-адмирала Федора Матвеевича Апраксина» (1729), «Слово на погребение Параскевы Иоанновны» (1731).

В первом «слове» Феофан скорбит по поводу смерти Натальи Алексеевны, которая была любимой сестрой Петра II и внучкой Петра I; оратор называет её «порфирородным Петровым потомством» (III, 2). Смерть юной царевны – не только печаль «дому монаршему», но и всему «российскому отечеству» (III, 3), однако проповедник призывает не скорбеть, потому что она теперь – Христова невеста (III, 5). «Слово» заканчивается обращением к Богу «призрить самодержца нашего», сохранить его здоровье (III, 7–8).

Ф. М. Апраксин (1661–1728) был одним из «птенцов гнезда Петрова», родственником Романовых, командовал русским флотом в Северной войне и Персидском походе, с 1726 г. был членом Верховного тайного совета. Этим объясняется надгробное слово Феофана Прокоповича – «Слово на погребение генерал-адмирала Федора Матвеевича Апраксина».

Здесь много рассуждений о смерти (III, 25–30), потом следует резкий переход к личности умершего: оратор говорит о его заслугах перед отечеством, отмечает его верность государю и отечеству (III, 31).

«Слово» достаточно «казённое», нет в нём ранее свойственного Феофану пафоса, полёта мысли, исторических параллелей, ярких примеров из жизни незаурядного человека в российской истории.

Параскева Иоанновна – родная сестра императрицы Анны Иоанновны. «Слово на погребение Параскевы Иоанновны» насыщено рассуждениями о смерти – «последней, главной, крайней всех скорбей и печалей человеческих причине» (III, 830). Опять, как и в «слове» на погребение Натальи Алексеевны, повторяется мысль о том, что смерть Параскевы Иоанновны – это не только «домашняя» утрата, но «знатный убыток владетельной крови» (III, 85). Далее следуют сугубо богословские рассуждения, основанные на христианском учении о смерти, о воскрешении мёртвых.

Правда, есть в этой «речи» один довольно язвительный выпад оратора против тех древних стихотворцев и историков, которые в угоду сильным мира сего писали, что души императоров, их потомков, в отличие от душ простых смертных, в виде орла или каком-то другом виде «возлетают на небо» (III, 89). Всё это, по Феофану, – «скаски и басни, сны и мечтания» (III, 98), также «смеха достойно: перевоз чрез реку души». Здесь Прокопович обличает и римлян-язычников, и все их «видения», утверждая таинство смерти в соответствии с христианскими канонами (III, 92–95): «не можно сказать, чего не постизаем» (III, 96), «не будем равны Богу» (III, 96). Заканчивается слово увещеванием о том, что усопшая ушла в мир иной – мир покоя, мир без печали, «осталась нам вина скорби по ней» (III, 104).

* * *

Абсолютной монархии Феофан Прокопович, как известно, остался верен и после смерти Петра I: затея «верховников» при вступлении на престол Анны Иоанновны провалилась благодаря только усилиям «птенцов гнезда Петрова» – «учёной дружины» (Феофана Прокоповича, В. Н. Татищева, А. Д. Кантемира).

Активнейшим образом Феофан Прокопович выступал и против восстановления патриаршества. Он пишет, изобличая реакцию, что церковники и бояре делают «вид, будто они народной пользе служат, а сами делом, желая получить себе хоть части царской власти, когда целой оной достать не могли», стремятся «власть государеву сократить и некими установлениями малосильною учинить», и в этом оратор усматривает «болезнь» государства; это приводит к «немощи» России, к «междоусобию», «варварскому нахождению», «…паки мятеж, паки кровопролития, паки разорения…», – восклицает проповедник (I, 108).

Учение Прокоповича о просвещённо-абсолютистском государстве направлено в равной степени против и аристократической олигархии, и бесконтрольной власти церкви. Иерархи русской церкви – Стефан Яворский, Феофилакт Лопатинский, Георгий Дашков – уже при жизни Петра I начали борьбу с Феофаном Прокоповичем, но Пётр не отдал им своего любимца. После смерти Петра Феофану Прокоповичу пришлось вступить в схватку. Было заведено знаменитое «Дело о Феофане Прокоповиче»: отрицание церковных обрядов, нарушение догматов, еретизм и многое другое вменяли ему в вину ортодоксы церкви. Известный собиратель, издатель трудов Феофана Прокоповича и исследователь его жизни и творчества И. А. Чистович проследил полную драматизма борьбу Феофана с реакцией.

Диалогу властей, диалогу культур грозил трагический исход: ни «полудержавный властелин» А. Д. Меншиков, ни тем более боярская партия времён правления Петра II не могли и не хотели отстаивать идеи Петра Великого.

Сложным было положение Феофана Прокоповича и в царствование Анны Иоанновны. Оставаясь сыном своего времени, он в борьбе с противниками не брезговал ничем: доносил, клеветал; есть глухое свидетельство, что он участвовал даже в пытках своих врагов. Но делу Петра не изменил. Идей, высказанных в «словах», «речах», трактатах, документах, не предал.

Просвещённого монарха, достойного Петру I, Феофан Прокопович уже не видел в тех, кто всходил на престол после смерти первого императора России. Однако в своих «речах» оратор должен был прославлять монархов – того требовали и его положение, и уже сложившиеся традиции жанра панегирической «речи».

Уж если И. З. Серман назвал Елизавету Петровну «ленивой и невежественной дочерью Петра», то Анна Иоанновна заслуживает куда более негативной характеристики и как частное лицо, и как государыня, поэтому задача Феофана-оратора в «речах» об Анне Иоанновне осложнялась в значительно большей степени, нежели Ломоносова-одописца, восхваляющего «Елисавет». «Анна вовсе не стремилась продолжать начинания Петра I, искренним сторонником которых оставался Прокопович, но теперь-то и проявилось умение Феофана хвалить государя за заслуги не действительные, а воображаемые, и тем самым давать ему уроки, замаскированные комплиментами».

Попытаемся рассмотреть причины «падения» ораторского мастерства «первенствующего члена Святейшего Синода». Как показывает всё предыдущее творчество, Феофан-художник был, прежде всего, искренен. Теперь же, в последние годы своей жизни, он оказался в весьма сложной ситуации (и политической, и психологической, и творческой), но не изменил своей просветительской миссии.

Ораторское творчество Феофана Прокоповича 1730-х гг. состоит из девяти «речей», посвящённых непосредственно Анне Иоанновне, и ещё нескольких, написанных в годы её правления. Они и составляют, практически, третий том «Слов и речей» Феофана Прокоповича.

Несколько «речей», написанных и произнесённых в разные годы, посвящены восшествию на престол Анны Иоанновны.

Открывается цикл этих «речей» «Речью, которою Анна Иоанновна по коронации от всех чинов поздравлена» (III, 47–51). Феофан Прокопович произнёс её в Кремлёвском Успенском соборе 28 апреля 1730 г. К ней же примыкает краткая «речь» от имени духовенства, произнесённая на следующий день, – «Речь от духовнаго чина поздравлена», в которой он, присоединяясь к «вчерашним» поздравлениям, обещает молиться за государыню (III, 52).

Известна та роль, которую сыграла «учёная дружина» во главе с Феофаном Прокоповичем при восшествии на престол Анны Иоанновны (выступление против «затейки верховников». Феофан сам описал все перипетии этого периода в знаменитой «Истории о избрании и восшествии на престол государыни императрицы Анны Иоанновны». В «Речи по коронации» Феофан сочувствует государыне, вопрошая: «Кому не известны бывшия твоя до селе скорби?» – сиротство, вдовство, смерть державного дяди, бесчестие и гонение (III, 48). Участь её он сравнивает с горлицей, сидящей на сухом древе. Всё это действительно отвечало тому положению, в котором находилась герцогиня Курляндская на протяжении многих лет. Восшествие её на престол Феофан изображает опять-таки метафорически: «По долгом из утра туманном помрачении, как стала пора к славному сему шествию всечистым сиянием просветилось» (III, 49). Бог смилостивился и помог, замечает Прокопович. Конечно, всем присутствующим был понятен намёк преосвященного о тех «острых терниях», через которые прошла Анна Иоанновна «к высочайшей власти сей» (III, 50), – это, безусловно, намёк на происки «верховников». Далее следует прославление Бога и «боговенчанной» императрицы.

Первой годовщине царствования Анны Иоанновны посвящено «Слово в день коронации Анны Иоанновны» (1731). В основу его приступа положена антитеза: Анне Иоанновне трон – «беспокойство, тягота, труды», а её подданным – «сладкия плоды, покой, облегчение, беспечалие» (III, 73). Корона «уязвляет» главу монархини, т. к. требует «бесчисленных попечений», «чтобы главы подданных в тишине и веселии пребывали» (III, 73).

Мотив дела для дела, мотив пользы применительно к Анне Иоанновне звучит в «словах» Феофана, ей посвящённых, не только как комплимент, но и как поучение. Феофан, спустя год после восшествия на престол Анны Иоанновны, ещё мог быть искренним, считая, что этот день – праздник для России, «общее и всенародное торжество» (III, 74), потому что для «учёной дружины» это была победа над «верховниками». Он и в этом «слове» напоминает о грозившей России беде и о том, что не демократия и аристократия, а монархия необходима России (III, 74). Он осуждает междоусобицу, «злострастия политических философов», их «гордость, сластолюбие, любоимение» (III, 75). Всем этим порождаются, считает оратор, «ярость, зависть, месть, коварство, оклеветание, татьба, хищение, обманство» (III, 76). Так же как в «Слове о власти и чести царской», «Духовном регламенте», «Правде воли монаршей», он осуждает и призывает «слышателей» осудить «сожитие человеческое безсоюзное и власти неподлежащее» (III, 76).

Особенностью ораторской прозы Феофана Прокоповича всегда являлась особая рационалистичность, наглядность, естественность его доказательств. В отличие от Стефана Яворского, тяготевшего к абстрактным аллегориям, Феофан Прокопович стремится в своей поэтике к конкретности и ясности образов, ибо ему нужно убедить «слышателей», а для этого его мысль должна быть понятной им, а потому он старается излагать просто и доходчиво. Как и почти во всех своих «речах», Феофан в «Слове в день коронации Анны Иоанновны» приводит пример из обычной жизни любой семьи, любого дома: в доме, где нет власти, всё сокрушается и рушится. Вслед за примером из обыденной жизни он воспроизводит мифологический пример о Кадме, напоминая, как друг друга истребляли воины, выросшие из «змеиных» (драконовых) зубов. «Единый человек» не сможет жить; звери в лесу и то в каком-то «сожитии» находятся, и они, даже лютые звери, не приносят столько бед человеку, как «окаянный человек» сам себе (III, 78). Феофан видит настоящую опасность не столько в «губительном море, мучительном гладе», сколько в недостойных поступках людей – «клеветников, ябедников, безбожных грабителей и хищников», а у истоков недостойного поведения – «человеческая злоба» (III, 79). Напомним, что в течение первого года царствования Анны Иоанновны шли бесконечные суды над «верховниками», их допросы, ссылки. Противостоять «внешним супостатам» и «внутренним злодеям» может только «верховная в человецех власть», она «злострастиям человеческим узда, и человеческаго сожительства ограда и обережение, и заветреннее пристанище» (III, 80). Феофан заканчивает «слово» благодарностью монархине, что она «украсила главу свою императорскою короною», в результате чего «вознесли главы своя смиреннии, а роги уронили гордии», или, как он последних называет, «домашние злодеи» (III, 81).

Второй годовщине царствования посвящено «Слово в день воспоминания коронации Анны Иоанновны» (1732). Слову предпослан эпиграф: «Воздадите кесарево кесареви: и божие богови» (III, 145). Эпиграфы часто появляются в ораторской прозе Феофана Прокоповича: многократно обыгрываются, подчёркивают основную мысль «речи», становятся её идейным ядром. Так и в этой «речи». Празднование годовщины царствования – это не просто праздник в ряду других праздников («День радости и веселия» и «в духе», и в сердце, всё «играет радостью» – III, 145); праздник имеет высокий государственный смысл.

Оратор утверждает, что сам господь возвёл на престол Анну Иоанновну (III, 146) и убеждает каждого подданного «к государю своему искреннею любовию гореть» (III, 156). После пространных рассуждений на заданную эпиграфом тему со ссылками на Библию, Евангелие и т. д., оратор уже призывает любить не просто монарха, а конкретную монархиню – Анну Иоанновну (III, 162), взывая молиться за неё.

Мысль о государственной значимости праздника дня коронации продолжается и в «Слове в день восшествия на престол Анны Иоанновны» (1733). Празднику соответствует светлый день, «а естьли настанет стужа, туман, ненастье, то и праздник не праздником» (III, 176) – такой антитезой открывается данное «слово». Обращаясь к «слышателям», оратор восклицает, что восшествие на всероссийский престол Анны Иоанновны – «великая воистинну, великой радости вина! возвращённое отечеству по болезни здравие, по бедствии безпечалие, о трате бывших благ, вящших и лучших приобретение» (III, 176). Безусловно, это прозрачный намёк на те политические обстоятельства, при которых всходила на престол Анна Иоанновна, о чём далее и рассказывает оратор.

И в этом «слове», как и во многих других, он использует антитезу «свет – тьма» (III, 177), но в данном контексте эти «тма», «туман», «мрак» приобретают политическую окраску. Он приводит исторические примеры на эту же тему: «Навходоносор» (III, 178), из пророка Даниила, про персидского царя Кира, упоминает фараонов (III, 180–181). Монархия, по мнению Феофана, гарантирует благополучие общества: «чистым светом сияет торжество» (III, 181), «тму» же наводят «человеки», о собственной власти помышляющие. Прокопович много и с осуждением говорит о властолюбии, о «хитрых» помыслах и промыслах. В качестве примера он приводит повести об Авесаломе и Адонии, сыновьях Давидовых; от библейских и древнеримских примеров приходит к «нестроению» у нас: размышляет о псевдо-Димитрии и псевдо-Алексии, о Годунове, Отрепьеве (III, 183) – всех их он осуждает. Закономерно следует вывод, обращённый к «слышателям»: «Державныя власти не силою, и хитростию человеческою производятся, но Божием смотрением и промыслом» (III, 187). Вопреки и исторической истине, и тому, о чём все присутствующие знали, Феофан утверждает, что сам Бог «подал ей (Анне Иоанновне. – О.Б.) то, чего она не искала, не желала и не думала» (III, 189).

В заключение звучит мотив дела, что надо своё высокое предназначение делом доказать, и следует пожелание: «Не стужай в злоключениях, не унывай в наветах и напастех, не бойся от слуха зла», т. к. Бог подал венец, он и сохранит императрицу (III, 189–190).

«Слово в день воспоминания коронации Анны Иоанновны» (1734) открывается однотипно: какой торжественный, радостный день. Опять со ссылкой на «еллинских философов» Феофан прославляет монархическую форму власти, но не аристократию и «димократию» (III, 193), опять доказывает верховенство монархии от учения и заповедей Христовых. Со ссылкой на Петра Великого говорит, что Пётр не признал ни аристократию, ни «димократию», которые несут беды народные и «смертные отечества болезни» (III, 198). Вновь следуют исторические ссылки на римлян, афинян, Спарту, коринфян Феофан Прокопович анализирует в этом аспекте и русские летописи, говорит, что вплоть до правления святого Владимира была монархия, а потом начались княжеские междоусобицы (III, 200–205). Феофан как историк справедливо считает, что татарское иго господствовало только из-за междоусобицы, потому что татарские ханы натравляли русских князей друг на друга (III, 203), по этой же причине, утверждает оратор, пала и Византийская империя. Приводя исторические примеры, Феофан Прокопович осуждает тех русских князей, которые участвовали в этих интригах и особенно служили иностранным государствам (III, 106). Достаточно подробно описывает эпоху смуты (III, 207–208). Воскресла же монархия в России, напоминает Феофан, только благодаря роду Романовых – Михаилу Фёдоровичу и его наследникам (III, 209). Опять в связи с упоминанием о Петре I и его реформах появляется антитеза «прежде – ныне» (III, 209–210).

Феофан подводит своему обширному историческому экскурсу резюме о «вредительном многоначалии» и о «мо-наршеском правительстве», «коль здравое нам правительство монаршеское» (III, 210). Правление Анны Иоанновны он считает достойным продолжением деяний Петра, её – его наследницей (III, 212). Прибегая к приёму повтора (повторяется глагол «посмотрим»), оратор призывает с птичьего полёта посмотреть на все «грады» (города), на все «страны» (стороны) России. Нельзя не заметить, что здесь Феофан опять выдаёт желаемое за действительное: Россия, по его мнению, находится «в лучшем и безопаснейшем от прежняго состоянии, когда варварство исчезает, хищения и разбои на суде праведно обличаются, и воровство во всяком месте искореняется, а наука воинская поощряется, и заводятся изрядныя художества» (III, 212).

Обращаясь к «слышателям», он молит Бога отвратить перемены. Желает долголетия и собственного благополучия самодержице Российской. Феофан нарочито не замечает всех последствий уже наступившей «бироновщины», торжества «слова и дела» (тайной канцелярии), засилья немцев и т. д. Являясь сыном своего века, Феофан желал всеми силами удержаться на плаву, угодить и Анне Иоанновне, и Бирону, но «дорого обходилась его душе и телу избранная им когда-то суетная жизнь».

«Слова» и «речи» тускнели, уже не было того полёта мысли, тех фейерверков острот, полемики с врагами или оппонентами, которыми ранее так славились его ораторские выступления. Он боялся актуализировать «слова» и «речи» 1730-х гг., потому что, судя по воспоминаниям современников, после смерти своего благодетеля и защитника Петра Великого постоянно находился в тайной канцелярии то обвинителем, то обвиняемым.

Непосредственно Анне Иоанновне посвящены ещё две «речи» Феофана Прокоповича – «Слово в день тезоименитства Анны Иоанновны» (1731) и «Речь на пришествие в Новгород Анны Иоанновны» (1732).

Первая из них имеет богословский характер, лишь в финале Феофан использует художественный приём, проводя параллель между святой Анной и Анной Иоанновной (III, 71).

Вторая «речь» начинается с обращения архиепископа Новгородского Феофана Прокоповича к императрице, оратор утверждает: «Скудоумен и не чувствен» тот, кто не радуется приходу в «сей град» государыни (III, 141).

Феофан говорит далее о непростой и славной истории Великого Новгорода, вспоминает и татарское иго, и невзгоды, полученные Новгородом от «Московския империя». И в самом Новгороде были «многия смуты, мятежи, нестроения и кровопролития» (III, 143). И не столько государыню поздравляет с тем, что она прибыла в город, сколько самих себя, удостоенных такой чести; от имени всех новгородцев клянётся в любви сыновней к Анне Иоанновне и просит, чтобы она благосклонной была к своим подданным (III, 143–144).

Остальные «речи» Феофана Прокоповича последних лет жизни в основном имеют либо богословский характер, либо написаны по поводу различных событий 1730-х годов. Мощь ораторского слова Феофана Прокоповича явно угасает. Рассмотрим некоторые из этих «речей».

«Слову в день страстей Христовых» (1730) предпослан большой эпиграф из Евангелия от Иоанна – о мире и о жизни в миру: «Тако возлюби Бог мир» (III, 33). Далее тема эпиграфа разворачивается в тексте проповеди: Феофан Прокопович трактует понятия «мир» и «любовь», много говорит о прощении и любви к ближнему, особенно, когда это прощение исходит от монарха (III, 40–41).

«Слово на новый 1733 год» открывается нетрадиционно, оратор вспомнил смешной пример о том, «что некогда в некоем димократическом государстве сделалось» (III, 163): убогий шляхтич на заседании сейма уснул, вдруг громкий «отрицательный» голос его разбудил, шляхтич стал сам шуметь, не понимая сути происходившего.

Это открытый сатирический выпад Феофана в адрес дворянской демократии, царившей в Польше, намёк на государственные и придворные интриги в преддверии смерти Августа (и Польшу, и её демократию Феофан не любил; и у России были весьма сложные отношения с этой страной).

Аналогию Феофан Прокопович проводит с теми, кто празднует новый год, но не понимает существа этого праздника. Обращаясь к «слышателям», Феофан объясняет, чем обусловлена радость: да, год прошёл, Бог уберёг «от многих бед, и сохранил целых и здравых» (III, 164). Феофан рассуждает как философ о быстротечности жизни: «Текут, и истекут скоро лета наши» (III, 164), «грядет же глубокая, непременная, и конца неимущая вечность; но какова кому будет? О помысла страшнаго!» (III, 165).

Подобные эсхатологические рассуждения были и в «речи» на встречу нового 1725 г. – тоже о начале и конце, о вечности. Эта вечная тема. И в XVIII в., в эпоху Просвещения, она по-прежнему была актуальна, примечательно, что на философский уровень её поднял в России именно Феофан Прокопович.

В. М. Ничик считает, что истолкование проблем пространства, времени, истины и других философских категорий у Феофана Прокоповича было деистическим. Он вполне сознавал бесконечность времени и пространства, уподоблял время течению реки, в связи с этим у него рождаются лирические настроения грусти (III, 166). Затем он говорит об истории летоисчисления: как оно велось у римлян, у византийцев. Прокопович отстаивает идею нового летоисчисления, призывает «с радостию праздновать» новый год 1-го января (III, 170–171).

«Слово» обрывается рассуждением о вечности: «О вечность, краткое словце, но дело ужасное! о вечность» (III, 173).

Тема смерти развивается и в «Слове на погребение Екатерины Иоанновны» (1734). В связи с тем, что усопшая была родной сестрой императрицы, Феофан, видимо, вынужден был говорить надгробное «слово». Начинает он его с развития темы суеты и смертности (III, 217–218). В связи с этим он анализирует учения стоиков, эпикурейцев и неких «баснотворцев» (III, 218). К «баснотворцам» относит «еллинские», магометанские и «прочие скаски» (III, 219). Истинным он считает в отношении смерти только учение Христа. Затем он рассказывает об усопшей, называет её «ироиней» (III, 221). Оратор сочувствует её нелёгкой жизни, это сочувствие было понятно всем присутствующим, все знали о злоключениях несчастной герцогини Мекленбургской. «Слово» насыщено многочисленными цитатами из Евангелия и Библии и их объяснениями. В публикации С. Ф. Наковальнина «слово» не окончено, обрывается многоточием (III, 232).

Резко выделяется среди «речей» 1730-х гг. «Слово торжественное о взятии города Гданска» (1734), которое было произнесено 8 июля 1734 г. в Петропавловском соборе в присутствии Анны Иоанновны.

Феофан поёт славу России и государыне за то, что Бог вновь послал победу (III, 233). Взятие российским оружием Гданска он уподобляет тому, как израильские силы овладели городом Гайским, обыгрывает и в эпиграфе, и в приступе слова библейский эпизод (III, 234). Феофан развивает в «слове» мотивы чести и корысти, пользы и славы, затем рассуждает о честном и полезном мире, последовавшем за долголетней «свейской войной»: «Пришла веселая тишина, которая нас около двенадесяти лет тешила, и никаких от оной стороны ветров и громов не бывало» (III, 235).

Затем оратор говорит, не называя его, о Станиславе Лещинском и о том вреде, который он принёс с собой, поскольку Лещинский попытался за польский престол «дратися» (III, 236). Феофан ехидно замечает, что «праведно низверженный, и аки бы убиенный» силою Петра, претендент вновь стал искать власти (III, 236). Политику Лещинского и его окружения Феофан называет «неистовством», «вероломством и безстудством» (III, 237), тем более что Польша и Россия при Августе находились в союзном договоре: Феофан даже перечисляет то, что клятвенно обещали друг другу стороны (III, 237).

В «слове» чувствуется прежний Феофан-оратор, яркий, темпераментный. Он буквально накинулся с политическими остротами и сатирой на поляков. Сатирический смысл имеют риторические вопросы – один острее другого: «Из чего вам сие беснование о друзи? Куды ушла память ваша? Откуду припало вам забвение предивнаго милосердия Петра Великаго?.. Где совесть? Где стыд?» (III, 237). Разгоревшуюся войну оратор объясняет «безмерной злобой», которая ослепила поляков (III, 238).

Феофан-политик очень чётко расставил в «речи» политические акценты, определив польских союзников, расстановку сил в Европе, все дипломатические ухищрения того времени (III, 238–239). Даже психологию противника он разгадал: «Будто бы сила российская с Петром великим умерла, все уже упущено, нет ни храбрости, ни учения, русский солдат и артикулы воинския позабыл» (III, 240). Оратор замечает, что такое мнение имеет под собой основание, но говорит об этом вскользь, тему не развивает, т. к. пришлось бы задеть не только времена правления Екатерины I и Петра II, но и Анны Иоанновны, при которых русские армия и флот находились в запустении, в загоне. Как бы спохватившись, он тут же делает реверанс в сторону «помазанницы Анны», с восшествием на престол которой все домыслы врагов оказались «лживыми» (III, 240). В соответствии с панегирической традицией, Феофан, восхваляя мудрость самодержицы, одной ей в основном приписывает победу под Гданьском.

Используя приём кольцевой композиции, Прокопович заканчивает «речь» возвращением к эпиграфу и параллели «Гайский град – град Гданский» (III, 241). Оратор торжествует: «Познают отселе ругатели наши, что меч руский не притупился, научатся, как небезбедное дело льва спящаго будити» (III, 241).

В заключение он вновь обращается с поздравлением с победой к самодержавнейшей императрице (III, 242–243).

«Слово на освящении новосозданной церкви в зимнем доме» (1735), видимо, последняя или одна из последних речей Феофана, проповеданная им 19 октября 1735 г. в Санкт-Петербурге. В «великолепном доме» «прекрасный дом Божий, дом молитвы построити изволила», – обращаясь к самодержице, говорит Феофан (III, 244).

Мотив дела и здесь важен для оратора – «дело не менее полезное, как миловидное и красное» (III, 244). Он называет это здание чудным «феатром благочестия» (III, 244). Это не только украшение столицы, царского дворца, но и «всего отечества нашего» (III, 245). Ссылаясь на библейские образы, Феофан пишет, что это дело «богоугодное». Во времена гонения на христиан их молитвенные дома находились даже в погребах, вертепах, темницах, но даже там слово учителя доходило до христиан. И далее он развивает исторические параллели (III, 245–247).

Храмовое зодчество, по Феофану, имеет долгую, многотрудную историю (III, 248–249), поэтому естественно, что «огнь желания жизни вечной и прямого к Богу любления в сердцах» верующих нужно разжигать, а делать это необходимо в Божьем доме, т. е. в церкви (III, 249).

Феофан ставит ещё одну проблему в конце этого «слова»: не только об эстетике, но и об этике христианской – не только, где читать, но и как читать деяния апостольские, Евангелие и другие церковные книги. Кстати, он не раз говорил об этом, в том числе и в «Духовном регламенте». Он требует простоты при совершении обрядов – священнику «вопить» «вопли» не следует, а прихожане слушают проповедь «кротко, тихо, смиренно» (III, 251). Заканчивается «слово» вновь обращением к всероссийской монархине с благодарностью за сооружение храма Божьего и других строений (III, 252).

Можно согласиться с Ю. Ф. Самариным, что «царствование Петрово было лучшим временем в его (Феофана Прокоповича. – О.Б.) поприще как оратора; в присутствии Петра раскрывалось его дарование во всей полноте. Позднейшие произведения Феофана очень важны как исторические памятники; но они не прибавляют ни одной черты к его характеристике как оратора, до конца своей жизни он был верен самому себе, повторял те же самые начала, применяя их к обстоятельствам, служа постоянно делу преобразования».

Диалог Феофана Прокоповича и Петра I, развивавшийся на протяжении двадцатилетия, отличался искренностью с обеих сторон, что будет утрачено во времена правления Анны Иоанновны, когда проявится «умение Феофана хвалить государя за его заслуги не действительные, а воображаемые». Диалог двух выдающихся государственных деятелей первой трети XVIII в., так много способствовавший укреплению культуры, прогресса в России, со смертью Петра I закончится: он перестанет вестись «на равных» (не в политическом, конечно, смысле). Светская власть, победив окончательно и бесповоротно, перестанет нуждаться в диалоге как форме взаимоотношения двух политических институтов, двух культур – светской и церковной.

Контрольные вопросы

1. Чему была посвящена первая петербургская «речь» Феофана Прокоповича. Каково её жанровое своеобразие?

2. Какие «речи» (авторы, название) созданы в Петровскую эпоху и произнесены «от имени» кого-либо? В чём их своеобразие?

3. Как в «речах» Феофана Прокоповича петербургского периода проявляется связь их содержания с действительностью?

4. Какие проблемы поднимает Феофан Прокопович в «Слове о власти и чести царской»? В чём её художественное своеобразие?

5. В каких «речах» и как Феофан Прокопович рассматривает проблему войны и мира?

6. Какая «речь» петербургского периода посвящена Феофаном Прокоповичем Потавской победе? В чём идейно-художественное своеобразие этой «речи»?

7. Дайте характеристику ораторской прозы Гавриила Бужинского.

8. Какие ораторские произведения Феофана Прокоповича посвящены Северной войне (войне со шведами)? Каково идейно-художественное своеобразие этих произведений?

9. Как в ораторской прозе Феофана Прокоповича создаётся образ Санкт-Петербурга? Каков идейный смысл этого образа?

10. Как в ораторской прозе Феофана Прокоповича создаётся образ Петра I?

11. В чём своеобразие «слов» и «речей» Феофана Прокоповича 1730-х годов?