Лампочка заливала комнату неживым светом, и на стене раскорячилась тень шифоньера. Дверцы его были распахнуты, и он походил на опустевшую упаковочную коробку. Исчезли все платья Тамары, в шифоньере висели одни только голые металлические плечики.

Витька оторопело сделал два шага и остановился посреди комнаты. Со столика трюмо попали все баночки и бутылочки, оставив на светлой лакированной поверхности темные кружки, и среди них одиноко белел смятый бумажный листок. Витька с минуту глядел на него, потом подошел. Руки тряслись и слова расплывались перед глазами, превращаясь в неясные полосы, и он не сразу сумел прочитать:

«Я с детьми ушла к маме. За мной не ходи. Все надоело. Ненавижу! Ужин на плите. Не забывай кормить бабу Маню».

Витька отпустил записку. Белый листок, несколько раз крутнувшись в воздухе, спланировал под трюмо. Комната была пустой и залитой светом, как прозекторская морга, где Витька работал год назад уборщиком. Он на цыпочках подошел к двери и протянул руку к выключателю. Тьма, потом бледно-призрачно, как экран телевизора, засветилось окно и медленно проявилась аккуратно застеленная кровать, трюмо, распахнутый шифоньер, нутро которого стало черным и таинственным. Стояли те самые сумерки, когда все вроде видно отчетливо, но кажется незнакомым и чужим, словно попал не в свой дом. Вечные сумерки, и всегда будет не свой дом, потому что свой-то исчез.

Витька выскочил в коридор, пролетел столовую и, тяжело дыша, замер в детской. Пустая комната. Аккуратно застеленные кровати, письменный стол, пустая книжная полка, где раньше стояли учебники. За стеной ворочалась и кряхтела бабка Маня.

Тишину прорезал длинный, настойчивый звонок. Витька бросился открывать, но еще в коридоре понял, что Тамара не стала бы так звонить — у нее свой ключ. И тут же сердце понеслось вскачь, как у бегуна на финише. Вспотевшие пальцы скользили по головке английского замка, а звонок все бил в уши, непрерывный, требовательный. «Сейчас, сейчас… бормотал Витька, сражаясь с упрямым замком. — Сейчас…»

Залитая яркой лампочкой площадка была пуста. Давно небеленые, с потоками грязи и паутиной в углах стены. Витька долго глядел в эту яркую пустоту, потом рывком захлопнул дверь.

В спальне по-прежнему стояли сумерки, они медленно сгущались, и вещи, расплываясь, становились с каждой минутой все более чужими и незнакомыми. Не свой дом, пустой дом…

Витька долго смотрел в окно и видел освещенные окна дома напротив и множество других огоньков, уходящих вниз, к реке. Кругом жили люди, укладывали спать детей, смотрели телевизор, мирно разговаривали друг с другом, а он словно стоял в центре огромной, незнакомой пустыне. В дальней комнате кашляла бабка Маня, и кашель ее лишь усугублял поселившуюся в доме настороженную тишину.

Витька сунул руку в карман так и не снятой куртки, достал комок денег и, не глядя, бросил на кровать. И снова залился звонок, длинный, требовательный, пронзительный, но Витька не пошел открывать. Он понял, что должен теперь привыкнуть к этому: чужой дом, пустыня и звонок, требующий: «открывай», и так много-много вечеров подряд, всю жизнь так, а жизнь впереди очень долгая…