Мутное белесое небо за окном и видна только деревянная двухэтажка на другой стороне улицы с торчащими, как пни, облупленными кирпичными трубами. А за ней, вместо спускающегося к реке Глазково — скопища погруженных в сады частных домишек, — такое же мутное марево, сливающееся с небом. Дождь… По стеклу лились извивающиеся струи, за окном журчало, с хлюпаньем прокатывались редкие машины. Стекло было прохладное. Витька прижался к нему горячим лбом, а пальцы, которыми он сжимал подлокотник, были покрыты ледяной влагой. В голове привычно гудели колокола, путая мысли, но думать было необходимо, потому что сегодня день получки, и если он выкрутился полмесяца назад, отдав Тамаре вместо аванса расчет, если он выкручивался все эти полмесяца, сидя у Лехи на хате или слоняясь по центру от одного пивного ларька до другого, то сегодня подходит конец. Больше ему не придется выкручиваться, если не достанет денег.

Витька с сожалением вспомнил тот газетный сверток, который давно отдал Лехе. На два миллиона можно было прожить год, даже больше… Но что о том думать.

Сегодня Леха должен быть дома, соберется компашка, и это хорошо — потому что дождь и много по улицам не пошляешься. Но где взять деньги?.. Витька чувствовал, что после сегодняшнего дня вся его жизнь полетит кувырком…

— Так и будешь стоять, уперевшись лбом, как баран? На работу опоздаешь.

Витька отпрянул от окна. Тамара застилала постель и, оборачиваясь через плечо, зло поглядывала на него.

— Норовишь поскорее из дому выжить, — пробурчал Витька и, пошатываясь, пошел к дверям. — «Опоздаешь… на работу». Не твое это дело.

— А кормить всех вас мое дело? — неслось вдогонку. — А блевотину за тобой подтирать — мое?..

У двери Витька остановился, повернулся, держась за прохладную ручку. Тамара кричала, бросив одеяло, перекосив рот. Лицо багровое, напряженное, глаза выпученные и чужие. Она вообще как-то сразу стала чужой с того вечера, когда Витька впервые ударил ее, и не было уже между ними ласковых минут.

— Ну пошло, разоралась, — невнятно проговорил Витька, с трудом ворочая шершавым языком. Хотелось пить, но нельзя Витька знал, что тут же стошнит. В общем-то привычное, нормальное состояние, только бы до Лехи догрести, а там примет — и полегчает.

Витька посмотрел еще на Тамару, как она рывками сворачивает одеяло, зло сплюнул на пол и ушел в полутемный коридор. В соседней комнате горел свет, возились мальчишки, а в дальней громко кряхтела бабка Маня, у которой всегда в непогоду ломило кости.

Витька постоял у вешалки, прислонившись плечом к стене, обхватив ладонями потный лоб. Вот и пацаны тоже чужими становятся. Димка вообще разговаривать не хочет, отворачивается при виде отца. Валерка, даром что маленький, и тот исподлобья смотрит. Волчата… Что-то говорил про детей Одноногий однажды, обидное что-то. Прав был, выходит, старый хрыч, неважно, что пропился весь и кроме вина ни о чем не думает. Прав… Витька глубоко вздохнул и полез снимать куртку, но его повело в сторону, ухватился за куртку и оторвал вешалку. Еще раз плюнул со злости и досады. Вот и вешалку некому будет пришить. Томка не станет, дождешься у нее.

Уходя, он нарочно саданул дверью, на кафель площадки посыпалась известковая крошка.

Перешагнув высокий порог Лехиной хаты, Витька встряхнулся так, что с куртки полетели брызги. В комнате было темно от дыма, дым лениво плавал толстыми слоистыми пластами, закручивался, то устремляясь вверх, то прижимаясь к полу, и исчезал под столом. Вся компашка была тут. За пустым столом, боком к дверям, сидел Колям в наглухо, до шеи, застегнутой цветастой рубахе — ни дать, ни взять, настоящий цыган из табора. Одноногий, стуча костылями, беспокойно ходил от буфета с пузатыми ножками к столу и обратно, то вдруг устремлялся к окну, наваливался пузом на подоконник, сминая побеги в горшочках, и презрительно сплевывал:

— Пого-ода!..

Из спальной вышел Леха в майке, открывавшей волосатую грудь, с початой бутылкой белой.

— Вот и все в сборе, — громогласно объявил он, хлопая бутылкой о стол. — Можно лечиться…

Бросив куртку под вешалку на валявшиеся с зимы черные драные валенки, Витька прошел к столу и опустился напротив Коляма, помотал тяжелой, будто залитой свинцом, головой.

— Вчера кореша встретил у киоска, — начал Одноногий, умащиваясь за столом. — Раскрутил на пузырь красенькой.

— Ну-у? — удивился Леха, разрезая сапожным ножом круглую булку. Хлеб был сырой и резать пришлось толстыми ломтями. — Тебя еще не все собаки прознали?

— А ты слухай, — обиделся Одноногий. — Я его в упор раньше не видел, кореша этого… Кандалыбаю я, значить, к киоску у рынка. Ранехонько этак, часиков в восемь. Во рту пожар, в животе — пожар, но чую я, что зря — с утра же ни одна паскуда не подаст. Чапаю в таком настроении мимо магазина твоего бывшего… — Он подмигнул Витьке, хохотнул. — Гляжу — у магазина мается мужичонка лет за сорок. Прилично одетый, в шляпе, антеллигентный такой. Мается он, значить, и по глазам видно, похмелиться ему — позарез. Я сразу смекнул, что к чему. Подковылял, значить, и гаркнул ему в самое ухо. Друже, ору, однокашник, сто лет тебя не видывал!.. Смотрит он на меня, смотрит — не признает. Но ему же неудобно сказать, что запамятовал. А я свою бодягу гну: как поживаешь да где работаешь, да не женился ли… Ну, тут он тихонько так, вежливо и отвечает: «Извините, говорит, не припоминаю я вас». Я, конечно, сразу рожу обиженную: «Да, кричу, конечно, изменился я шибко. Как, кричу, на трудовом посту костыль отломали, так многие, кричу, узнавать меня прекратили!» Тут ему еще неудобнее стало, и он тихонько, неуверенно: «Васька, ты, говорит, что ли?» Ага, говорю, вспомнил, чертяка… Ну, и пошло у нас, поехало, встреча друзей, объятия. Я ему про киоск — дескать, чего ты здесь торчишь, когда еще откроют, а тут ниже — день и ночь с распростертыми объятиями. Так выпьем, друже, за встречу… Ну, куда он денется? Сразу за киоском и раздавили красенькую… Вот оно как, а ты говоришь, собаки!..

— Ловко! — хмыкнул в черную бороду Колям. — По такому случаю и выпить не грех.

Леха уже налил в стаканы и говорит:

— За то, чтоб кореша не переводились такие, какие выручают нас рано поутру.

Хорошо пошла белая за корешей. У Витьки перестало гудеть в голове, зато перед глазами все расплылось, порозовело и замутилось. Рядом бубнил Одноногий, и дождь за окном журчал весело и игриво, барабанил по крыше, точно ударник наяривал соло.

После второй Одноногого развезло. Он плакал, слезы бежали по щекам, как дождь по стеклам, застревали в черной щетине. Он стучал кулаком по столу, так что подпрыгивали стаканы, кричал:

— Люди-и… Я ж инвалид третьей группы… Сволочи!.. И ругал бог знает кого черными словами.

Потом с грохотом уронил костыли, потянулся за ними и сам еще громче грохнулся об пол, повозился, сопя, возле ножки стола, и переливисто захрапел.

Колям глядел в окно, за которым не было видно ни черта, кроме обвисших кустов с проклюнувшимися листочками и мокрого покосившегося забора.

Леха со скрипом передвинул табуретку, подсел к Витьке, обхватил его за плечи толстой ручищей. Был он горячий и твердый, и Витька почему-то вспомнил, что после школы Леха занялся боксом, выступал на районных соревнованиях и кого-то там побеждал, пока не выкинули его из секции за пьянку.

— Слушай, Витюня, — жарко дышал на него Леха. — Что ты Томке своей сегодня принесешь? У тебя же получка, а?

— Не трави ты душу, — отбивался Витька от него, горячего, мохнатого, прилипчивого. — Все равно не займешь…

— Не займу, а заработать дам, — не унимался Леха. Заработать, понял, пьяная твоя морда?

— Мне сегодня деньги нужны, сегодня, — втолковывал ему Витька, стуча грязным пальцем по столу для убедительности. А ты — заработать!..

— Ладно, выпьем для ясности, может, соображать начнешь…

Забулькала водка. Леха налил в три стакана и, пока наливал, виляла хвостом синяя русалка на его правом выпуклом бицепсе. Колям встрепенулся, пододвинулся к столу и протянул руку за стаканом.

— Чтобы хрустики в кармане шуршали, — подмигнул Леха и разом вылил водку в широко открытый рот.

Выпив, Витька передернулся, простонал: «Как ее пьют, проклятую…», слепо зашарил по столу, схватил ломаный кусок хлеба и долго, с хлюпаньем, нюхал.

Черными волосатыми пальцами Колям копался в хлебе, крошил, мял, разбрасывая по клеенке крошки, катал шарики и, не глядя, бросал их в дыру в черной густой бороде. Выпуклые цыганские глаза то и дело поглядывали на Витьку, который, даваясь, жевал хлеб, хрипло вздыхал, откашливался.

— Да что уговаривать, — сказал вдруг Колям. — Не нужны человеку деньги — и не надо.

— Нужны, нужны, только сегодня нужны. Мне отдавать жене, — стонал Витька с набитым ртом, и то ли от водки, то ли от жалости к себе на глаза навернулись слезы и комната мокро расплылась, а Леха опять стискивал плечи, дышал перегаром в щеку.

— Про сегодня и речь, старичок. Получишь сегодня, а работенка завтра… Ведь завтра, Колям?

— Завтра, — кивал Колям, и снова его пальцы беспокойно, как тараканы, суетились в хлебе.

— Сво-олочи-и… — застонал на полу Одноногий, заворочался, но не проснулся. — Убили-и…

— Вот, вот они. — Леха достал из кармана смятые деньги, бросил на стол. — Двести тыщенок. Аванс, так сказать…

Витька смотрел на деньги, и в глазах постепенно яснело. Он чувствовал себя, как приговоренный к казни, которому вдруг, уже перед виселицей, говорят о помиловании. Одна красненькая — пять тысяч — угодила в лужу пролитой водки и лежала, не намокая. На грязной, жирной бумажке искрились мелкие капельки.

— Ну, берешь? — дышал в щеку Леха.

— Витька комкал деньги в потных руках, долго заталкивал в брючный карман, приминал там, чтобы не выпали.

— Что делать-то? Что? — Внезапное беспокойство охватило его, хотелось куда-то бежать, что-то хватать.

— Завтра, завтра, — вовсе не пьяным голосом сказал Леха. — Делов немного — помочь человеку в машину залезть да дверцы закрыть. Ну, там по мелочам еще… — Он неожиданно громко захохотал, запрокинув голову, открывая мощную багровую шею.

Хохот совершенно успокоил Витьку, и тут ему страшно захотелось спать.

— Какому человеку? — безразлично пробормотал он, лишь бы что-то сказать.

— Завтра увидишь, старик. — Леха снял с его плеча тяжелую руку, И Витька, ударившись лбом о твердый стол и проваливаясь в бешено крутящуюся воронку, услышал где-то далеко голос Коляма: «И ты думаешь, он надежен?»

Витька хотел удивиться и что-то ответить, но не успел…