X

В конце предыдущей главы мы посулили… Что?… Как вы сказали? Кто старое помянет, тому глаз вон? А кто позабудет, тому оба? О-о, милосердные господа, в иное время и при иных обстоятельствах я бы тотчас, не задумываясь, согласился с вами и ради блаженного забвения старого пожертвовал не только двумя, но даже и третьим глазом, когда бы обладал им, однако же, как вам не очень уж мудрено усечь, нынче ни времена, ни паче обстоятельства не иные, а… какие нам выпали. Так что, если на то и ваша, понятливые мои, воля, отложимте их обсужденье, скажем, на завтра… Что же касается дня сегодняшнего, то с ним все вроде ясно: в силу тех ли или иных причин старое ну никак не уходит из памяти, так что делать нечего, вот вам мое око, удовольствуйтесь, мои снисходительные, им одним. Вы медлите, милостивые государи, уклоняетесь от согласия? Что вас смущает? Виноват… моя, должно быть, промашка. Так какое вы предпочитаете око, правое или левое? О-о, последнее, говорите? Ах вы, леваки мои, социалисты! Не взглянуть ли вам, прежде нежели вы мне его выбьете, на него и не признаться ли начистоту, приходилось вам когда в жизни видеть око столь честное и неподкупное, лукавое и непостоянное, игривое и шаловливое, уступчивое и настойчивое, жалостливое и беспощадное, насмешливое и обидчивое, смутное и зоркое… Сколько мне угодно, хотя бы у тех же Абиба Некресского и Иоанна Зедазнийского? Хорошо ли вы, господа, вгляделись в меня? Не смущайтесь, склонитесь поближе! Что-что? Чесноком, говорите, несет? А вы полагали, что я источаю одни лишь амброзию и мускус? Что ж, чесноком так чесноком, и то хорошо! Точней лучше чесноком, чем дерьмом. Это просто пикантная деталь. Ну так пригнитесь ко мне, склонитесь, а уж я задержу дыхание. Вот так! Да поосторожней, козлы! Прошу прощения, благодарю вас, добросердечные. А вообще, до того как выбросить его, око, позвольте мне хоть разок взглянуть на него, уж очень оно — теперь уж, по вашей милости, было — своевольно и самоуверенно… к тому же мне отродясь не доводилось брать его в руки. А я было давеча в простоте душевной подумал, уж не шутят ли милостивые государи? А-а, вот оно! И впрямь, и впрямь я и сам видел где-то подобное… Ну так…

Так вы спрашиваете, больно мне или не больно? Да что вы, мои сердобольные, Господь с вами, вспомоществователи убогих и сирых, не принимайте близко к сердцу и не тревожьтесь, шут со мной, с моей плотью и духом, вам бы было покойно и безмятежно. Ничего приятней выкалывания глаза, уверяю вас, я никогда не испытывал. Скажу больше: если в жизни честного и порядочного человека не наступит пора случиться такому, его имя будет предано позору и осмеянию.

Кто проникает дух, звук и прах словесности прошлых времен, тому невозможно не уловить и не усвоить поразительно странного, любопытного свойства пространства, каковое зовется «взаимоотношением автора и персонажа» и заключается в безусловном и ничем решительно не опровергаемом факте теснейшей связи того и другого, при том, что вольно или невольно автор ли разделяет судьбу персонажа или, напротив, персонаж повторяет долю своего сочинителя. Далеко для утверждения сего постулата идти не придется, когда мы вспомним, что и в нашем повествовании наличествует действующее лицо с выбитым глазом. Ну да, мы имеем в виду медведя, коему неуместно вдруг распалившийся уборщик цирка нанес в коридоре увечье. Более чем убедительное, на наш единственный глаз, доказательство! Если к тому же положиться на ученые лбы — а у нас, нельзя не признать, нет ни малейших оснований не полагаться на них,  — то жизнь медведя — сущее отражение жизни человека. Здесь же, учтя вышесказанное и желая детальней разобраться в вопросе, было бы нелишне допустить некоторое уклонение, легкий зигзаг и подойти к соображенью с другого конца, то есть представить дело в таком разрезе, будто бы жизнь человека — зеркало жизни медведя. При том, что уклонение это было бы многоговорящим и знаменательным, ведущим к несколько, правда, изношенному и потертому, жеваному-пережеваному, но при всем том фундаментальному и совершенно замечательному логическому умозаключению: жизнь автора — зеркало жизни его персонажей, хотя бы некоторое время. Короче, цель сего моего предложения состоит в том, чтобы… надеюсь, вам уже ясно, догадливые мои, какой от всего этого исходит душок.

Поделюсь с вами, когда уж пришлось к слову, некоторой занятной подробностью: медведь уже числится персонажем одной внеконкурсной повести, но, буквоеды мои, сие отнюдь не означает, что он, как бы это сказать, неприкосновенен. Не то как бы не вышло так, что если где-нибудь в тексте прорычит разъяренный зверь, то мы уж не вправе его и пальцем коснуться! Пойдешь ненароком таким путем, и пожалуйста, окажется, что на животный мир наложен запрет. Между тем если скользнуть даже поверхностным взглядом по многим творениям, то выяснится, что всякий чего-то стоящий сочинитель уже обессмертил кого-нибудь из зверей. И что не только в словесности, а и в любом художественном выражении живет целый мир братьев наших меньших. В доказательство довольно было бы вспомнить хотя бы несколько великих имен и персонажей. Мультипликация буквально опустошила весь запас мировой фауны. Вдохнула душу в пространнейший зоопарк. Куда ни взглянешь, напорешься на вырванное из лап забвения насекомое или пресмыкающееся. (Между прочим, это обстоятельство во времена, еще не столь отдаленные, осознал один негодяй, ребром поставивший наводящий на раздумья вопрос: «не пришла ли пора отойти от ветхих форм животных и завести вместо них социалистические гиганты вроде бронтозавров, чтобы получить от них по цистерне молока в один удой?») Так что нынешний сочинитель, каким бы ни был правдивым, какие бы ни прилагал старания использовать новейших персонажей, как бы ни лез из кожи и ни изощрялся, перед его мысленным взором мелькнут то золотая рыбка, то жар-птица, то кентавр, а то ворон и Бог знает какая еще разнообразная живность (это что касается пыли и праха прошедших времен, а если принять во внимание новейшие достижения, то реестр распространится до неудержимости. Следует учитывать и то, что современники сосредоточивают внимание более на цвете, нежели на типе особи, как, скажем, розовая пантера, черный лев, желтая акула, синяя птица и так далее, и тому подобное). Короче, выход один — нам остается прикинуться (при этом не позабыв нахлобучить шутовской колпак с бубенцами, дабы не прослыть близорукими и ограниченными честолюбцами, а я должен со всею убежденностью заявить, что положительно всех сколько-нибудь сносных писак почитаю за ограниченных и честолюбивых дурней), что мы понятия не имеем, о чем здесь идет речь.

 

XI

Итак, как мы посулили вам в конце предыдущей части, наведем — подумать только!  — бородавки на мягкие ручки Пепо. Вроде бы не Бог весть какая хитрость, для коей потребны незаурядный талант, чуть не три жизни и несколько удачи, везения, что вполне могут выпасть на долю всякого проходимца и сукина сына, но поскольку мы не располагаем ни одним, ни другим, ни, тем более, третьим, то удовольствуемся упованием на свое чутье и сметливость. Впрочем,  — пусть это останется между нами — и сие достояние — дело отнюдь не малое. Этой пары-тройки скользких, увертливых свойств вышеупомянутым проходимцам и сукиным детям, да и не только им (излишков обыкновенно с лихвой хватает на многих) вполне довольно для передачи в щедрый дар их потомкам и, будем уж искренними и откровенными до конца, может и остаться по самое горло. Заботу же и попечение о потомстве, уверяю вас, благонамеренные мои господа, предпочтительней уступить и возложить все на тех же проходимцев и сукиных сыновей, кои встряли в наше повествование (впрочем, что уж тут уступать, когда все и так давно уж уступлено и поныне состоит у них во владении, и если у кого ухватчивый глаз, пусть хоть и один, непременно узрит, что немало припасено и впрок), тем более что за это деянье никто из лиц образцового образа жизни и примерного поведения, то есть таких, что усвоили все потребные для знатных и важных особ предметы, не захочет и не сумеет взяться. То же подсказывает нам и отнюдь не малый опыт человечества: никто за вычетом проходимцев и сукиных сыновей за попеченье о будущем отродясь не принимался. Да, добропорядочные мои читатели, не скрою, соблазн позаботиться о чем-то или о ком-то, паче же разом обо всем, вселенском потомстве, что и говорить, чрезвычайно велик, но когда и выйти в основательные, почтенные люди, как не по преодолению, вовремя спохватившись, первого неосознанного порыва, и не попридержавши за зубами язык. Ладно уж опыт всего человечества, свой ведь тоже не лыком шит, да и свидетельствует о том же. Ко мне, к примеру, частенько жалуют то рядовые, а то и из ряда вон выходящие граждане, спрашивают совета, уповают на помощь, чают обрести во мне якорь упования. Как прикажете мне напитать их опустошенные, иссохшие души благородною верой в лучшее будущее и как возжечь в них погасший светоч надежды? У меня нет для них целительных слов утешения. Оттого я и сник и примолк. Как вам не уразуметь, мои понятливые, сколь тревожны и беспокойны такие мгновения, однако же внедрившиеся в меня честь и порядочность обязывают быть при этом особо, предельно сдержанным и не давать воли речистости.

В принципе, даже не учитывая вышесказанного, уменье держать язык за зубами — большое искусство. Избавляешься от пропасти разных клевет, нареканий и недоумений. Между тем, полагаю, нетрудно понять, что именно теперь нам и не удастся удержать его и, стало быть, упастись от перечтенных напастей по простейшей причине легкомысленно данного обещания навести бородавки на мягкие ручки Пепо.

Ну так они уже наведены, мои расторопные! Любопытствуете, как? А вот так, господа! Как, должно быть, вам ведомо, бородавка — это малое, круглое, твердое избыточное образование, выпуклость, нарост на коже. Да, это так, попросту нарост, но на всей земле не отыщется целителя, врачевателя, устранителя-хирурга — я, естественно, имею в виду хорошо испытанных, вышколенных, выезженных специалистов, а не каких-то там недоучек, недоумков и шарлатанов,  — кто бы знал или открыл, причину возникновения сих наростов. Оттого в старину их и звали бесовским недугом и приписывали не чему иному, как козням лукавого, а посему прибегали к заговариванью, молочку смоквы и коровьей моче. По правде говоря, картина ничуть не лучше и ныне, так по-дедовски от них и пользуются упомянутыми нехитрыми средствами, отчего тема нечистой силы ни на йоту не утратила своей актуальности. Короче, смерть как хочется констатировать, что нынешний прогрессист недалеко ушел от прежнего, от вчерашнего (если, конечно, к продвижению вперед не причесть того, что долгополые альмавивы, рукава с манжетами и четырехугольные шапочки с кистями сменились на пары с галстуками и на кепки-бейсболки). Право утверждать это обеспечивается тем, что визит к знаменитой гадалке стоит и ныне ой как недешево, у кое-каких бедолаг над входными дверями все еще красуется ржавая кривая подкова, а у совсем уж придурошных в огороде высится крест-дедина для укрытия достоянья от сглаза. От сглаза через сии предосторожности, может быть, и увернешься, однако же против бородавок так ничего и не придумано, отчего они по-старинке сами собою являются и сами же собой исчезают. Ни заговоры не способствуют их сведению, ни инжирное молочко, ни коровья моча, а уж ржавой подковы и стоймя стоящего креста-дедины нельзя и в расчет брать. Словом, уж если бородавка вскочила, образцовому прогрессисту только и остается, что ждать, когда она сойдет сама по себе.

Пепо и ждет, догадливые господа, вы в этом правы. Но ждет, не сложив руки и не запершись в четырех стенах. Как бы не так! Не только что бородавки, а даже и сунутый в ротик бреккет, этакая железяка для исправления прикуса, не мог бы ее удержать на одном месте, а особенно дома. Так где же она носится, где пропадает? Черт ее, признаюсь вам, знает. В каких-то закоулках-задворках снует и шныряет! Черт, повторяю вам, ее знает. Впрочем, это еще требуется уточнить, знает или не знает.

 

XII

Так вот, дабы не погрязнуть в сомнительных предположениях и ворожбе, да к тому же и время даром не потерять, и затею продвинуть вперед, покамест Пепо не примчалась домой, воротимся к следователю Шамугиа. Не сообразясь с ходом нашего повествования, мы бросили эту мощную личность на произвол, как говорится, судьбы. Вам не может не помниться, что он ускользнул из поля нашего зрения понурившимся, поникшим головой над столом в своем пропитанном сигаретным дымом кабинете, где он пенял говорящему камню за его неуместную молчаливость. Вы, возможно, отнесетесь к этим упрекам вещдоку в том смысле, что нет дела безобидней и проще, чем пени. Однако вы, я вижу, упустили из виду остроумную то ли мидийскую, то ли фиваидскую поговорку: «Одно дело брови хмурить, а другое — башку сохранить». И что это вы решили прибегнуть к ней, спросите, без сомнения, вы. А то, что пока мы превращали Пето в Пепо, Шамугиа до того наловчился хмуриться и пенять, что совершенно охмурел и запенился. Эге-ге, вы, должно быть, догадываетесь, куда нас ведут эти шуточки-прибауточки? Да и как не догадаться, как не усечь, господа! Мед на ваши уста, светочи мира, факелы человечности! Отныне нам ничего не стоит прибегать к сюрреалистическим аллюзиям и так сочетать грамматически друг с дружкой купы и группы слов, что им удастся выражать даже сновидчески-галлюцинационные мысли. Да, но зачем они, какой от них толк? Я развею ваше недоуменье ответом: по правде говоря, ни малейшего, никакого. Да и стоит ли искать в этом толк, когда вы и без моего пособничества осознаете, что если мы продолжим в этаком роде, то куда больше толка получим от толчения в ступе воды, чем от применения и внедрения метода затейливых сюрреалистических аллюзий и отвлечений. Оттого нам и предпочтительнее отойти в сторону, уклониться от затяжных и пустопорожних абстрактных суждений и, благословясь, переключиться на дело. Вот только прямиком, сгоряча отрываться от обобщенностей и с головой уходить в коллизии конкретного дела все равно, что бросаться в воду, не зная броду. Ну что, докумекали, вдумчивые мои, что я хочу сказать? Да, прежде нежели позволить Шамугиа пуститься вплавь без всяких на то навыков и опыта, не провести ли нам с ним хоть какую предварительную работу и не подучить ли его в лучшем случае искусству плавания, и не оснастить ли — в крайнем случае и на худой конец — хотя бы спасательным кругом? Одно из двух было бы чрезвычайно полезно. Тем более что вода (материал) уже так замутилась, что — ладно уж плавать!  — сетями-ковшами, корзинками-плетенками не то что рыбку, а и одного-единственного головастика не уловить. Не станем отрицать, что мы выражаемся в некотором роде художественно, образно, иначе откуда бы взяться в полицейском участке воде, да еще чтоб ее достало утопить человека.

Ну коль скоро мы условились быть краткими и лаконичными, то кратчайший смысл дела заключается в следующем: изъять вещественную улику с места преступления следователь изъял и даже препроводил ее (кисть руки) в лабораторию, но вот ответа все еще никак не дождется. И если б он был несколько в ладах с интеллектом, то уже бы усек, что заключения экспертизы добивается совершенно напрасно. Да и чего от лаборатории ждать хорошего, когда вы, мои трезвомыслящие, давно уж не хуже иных осознали, что в ней засели захудалые разумники-крысы, а не боги, то и дело оборачивающие тайное в явное. Однако же основная причина задержки с ответом, если уж быть абсолютно правдивыми, заключается в нашем собственном, а не в чьем ином легкомыслии. Разве не мы укрыли флером таинственности, как бы туманностью сновидения и не убрали из текста распростершегося ниц в коридоре цирка уборщика? Так что приходится ли удивляться, что лабораторные крысы озадачились и угодили в тупик. Все, что вменяется им в служебные их обязанности, они выполнили безукоризненно — освидетельствовали кисть со всех возможных сторон, провели все без изъятия необходимые меры: и мазок взяли, и сняли отпечатки всех пяти пальцев, и произвели общий анализ крови, и раз сто подряд все сопоставили — однако же толку ни малейшего не добились. В картотеке не обнаружилось ничего хоть сколько-нибудь им полезного, никаких сведений или данных, кои бы указывали на ее, кисти, владельца. Говорят, будто бы крысам Моссада или КГБ довольно и волосинки, чтоб установить цвет подштанников не только их владельца, но даже и его отца, деда и прадеда. В наших же, мои правдолюбцы, богоспасаемых лабораториях все еще бродит призрак «совета лазутчиков», а крысы в них до того издержались, что гоняют в кармане вошь на аркане. Так что новейшие и соответственно нужнейшие достижения в сфере их деятельности им столь же чужды, не освоены и исходя из сего диковинны, сколь и первобытному человеку компьютер и противозачаточные таблетки. Прогресс, что тут скажешь, прогресс, однако же и они, и вы, натасканные мои, убежден, все до единого помните Ахиллесову пяту, Прометееву печень, главы Иоанна Крестителя и св. Дениса, сосцы мученицы Кетеван, кожу, снятую со святого Варфоломея, и Бог знает сколько еще чего, но, бьюсь об заклад, и слыхом не слыхивали про отрезанную кисть руки (как видите, здесь мы сознательно обошли стороной «Семейку Адамсов», в коей именно кисть и есть один из персонажей, ибо это единичный случай и не что иное, как исключение, исключение же не выдашь за все явление в целом). Общеизвестно, что идет ли речь о кисти руки или желчном пузыре, главное не они, а их обладатель, поскольку ни одна, ни другой, ни даже, допустим, желудок или поджелудочная железка, одни, без носителя, ничего особенного значить не могут. Вообразите себе на мгновение, осмотрительные мои, какая бы возникла неразбериха, если бы органы из нутра были грудами раскиданы по тексту повествования? Как вы правы, дражайшие, и впрямь не сразу представишь такую картину! И уж если идти до конца, то вам ведомо и без меня, что, стоит из единого целого изъять хоть какую деталь, пусть самую малость, оно не только развалится у нас на глазах, но уже без сей малости не поддастся восстановлению (в этом вы сами уверитесь, если изымете один-единственный кубик из кубика Рубика). Опять же, если подойти к разбираемому вопросу с другого, противоположного его конца и по сей малости, по деталям взяться судить обо всем целом, уверяю вас, более пустого и никчемного дела в мире, должно быть, и не отыщется. Это то же, к примеру, что вертеть в руках болт-затычку, а распространяться о ветровом стекле автомашины. При том, что если еще и не установлено, с простого ли этот болт «Москвича комби» или куда как не простого «Ламборджгини шайтана». И вообще, если болт этот не от авто, а, допустим, от утюга, что тогда? Тогда кукиш вам, господа, шиш!

Между прочим, об этом догадывается даже наш недалекий Шамугиа. Даром что ли, в пятой главе вещдоку (кисти руки) с места преступления он предпочел не что иное, как простейшие нить и иглу. Продевай в ушко, что следует, и кум королю! Однако же загвоздка — на то она и загвоздка, чтоб чему-нибудь помешать!  — в том, что раздобыть их, эти нить и иглу, становится все трудней и труднее. Днем с огнем ищи, не найдешь. В этом смысле они в богоспасаемое наше время точь-в-точь что горох на стенку, водица в ступу, ложка дегтя к меду, верблюд к игольному ушку, козел в огород и великое еще множество нужнейших вещей, нынче сделавшихся чуть не коллекционными раритетами. То есть, как тут не подчеркнуть, что все сие в наши безумные дни, для кого к досаде, для кого к удовольствию, обратилось в предметы неги и роскоши. Роскошь же, забавники мои, надобно заслужить! Ну а что наш Шамугиа, заслужил он ее, спрашиваю я вас, или не заслужил? Я вам признаюсь, что мало чем. Спасательного же круга он достоин наверняка. Вы сомневаетесь, досточтимые? Удивляетесь? Но чему? Спасательного круга и, как убеждал нас один знаменитый не-поэт, зонтика всякий стоит. Паче же, когда за окном атмосферные осадки и непогода. А уж может ли погода быть хуже той, что разыгралась сейчас за дверью отделения полиции? И еще… Достаточно пробежаться даже мгновенным, поверхностным взглядом по страницам как заметных, так и неприметных образцов мировой литературы, чтоб убедиться: пропасть ее персонажей входила в воду (в самом прямом значении этого слова), а многие ли из нее выходили? Правильно, никто. Но почему же они не выходили? А по той незатейливой причине, что у них не оказывалось под рукой спасательного круга. Вот оно! Кто же бросил их без подмоги, кто оставил на произвол судьбы? Ну?! Кто иной, как не автор. Правильно, он, только он, и никто другой.

И, чтоб не получилось и у нас (Бог даст, не получится), чтоб Шамугиа в воду вошел, а назад выбраться не сумел, настоятельно и в который уж раз повторяю — его надобно обеспечить спасательным кругом.

 

XIII

Итак, глубокая ночь и, как говорил один скуластый еврей, все и вся спит. Спят птицы, летучие мыши, ангелы, Господь Бог и т. д. Зато не дремлет, должно быть, черт. В полицейском управлении все окна, кроме одного, темным темны. За одним же, освещенным, поникший в кресле младший следователь Шамугиа изо всех сил сцепил на груди руки, будто бы выталкивая, выжимая из себя хоть какое решение, исполненным горечи взглядом вперился в освещенный настольной лампой камень-оратор, мыслями же, как свидетельствуют складки на его лбу, витает далече. Отверстые глаза его, хоть и обращены на вещдок, но видеть его не видят, равно как и слух, будто его наглухо заложило, не улавливает стука в дверь кабинета. Точней, улавливать, пожалуй, улавливает, однако же результата от этого покамест еще не последовало. Давеча Шамугиа связался по внутреннему телефону с лабораторией и выпросил у нее ненадолго откушенную мишкой руку. Как? На что она сейчас ему надобна? А на то, что в жизни всякого порядочного человека наступает малоприятное, мягко говоря, время, когда положиться решительно не на что, кроме как на Господа Бога или на нечистую силу, оттого что собственные чутье и сметка уже не годятся в пособники и подсказчики.

Только на третий стук отпер Шамугиа заспанному типу в белом халате. Тот зевнул, протянул из-за двери иссиня-лиловую кисть руки на дне прозрачного целлофанового пакета, для пущей уверенности осведомился, эта ли, в ответ на что Шамугиа сощурился — безотчетно, потому что кисть эту мог бы без всякого прищура отличить от тысяч других,  — подтвердил кивком — эта, принял кисть в руки и так резко захлопнул перед пришельцем дверь, будто бы опасался нового вопроса, после чего вернулся в кресло, закурил сигарету, ни разу не затянувшись, закрепил ее в пепельнице и, когда фиолетовая струйка поползла вверх и достигла потолка кабинета, опустил целлофановый пакет на стол рядом с камнем и теперь уж уставился на нее. Вскоре лоб его снова сбежался в страдальческие складки, а мысли упорхнули далече.

Впрочем, все это для нас сейчас существенно и привлекательно вовсе не так, как возникшее вдруг на столе сочетанье вещдоков. Что мы имеем в виду? А то, что этакие натюрморты изображали разве только долбаные сюрреалисты: таинственный камень под светом настольной лампы, огромный черный телефон чуть не бериевских времен без диска и с килограммовую трубкою, неизменная пепельница с дымящейся сигаретой, кисть руки в прозрачном мешке под биркой с надписью «неустановленная»… Уж не упущено ли чего, как вы полагаете, в этом наборе для полноты сюрреалистического бреда? Не торопитесь, прозорливцы мои, вдумайтесь во все досконально, времени у нас предостаточно.

Ну? Ничего в голову не пришло? Так напрягитесь… еще… Вопросик-то на все две сотни тянет. Двинулось, что ли? Браво. Что тут думать? Говорю ведь, зацепка — спасательный круг. Чего это, вы изумляетесь, я пристал к спасательному кругу? Так вы что же? Даром я, что ли, утруждаюсь и распространяюсь? Об стенку горох? Покорнейше прошу удостоить и сделать мне честь внимательно выслушать, ибо в последний уже раз повторяю: гарант текстуального благоденствия и благополучия следователя Шамугиа только и только спасательный круг. Ай-яй-яй, ну и вздор же я горожу! Да, по правде говоря,  — а что мне от вас таить, досточтимые отцы,  — иной раз столько чепухи за день намелешь, послушает какой умник, что это по невежеству своему выдаю я за эксклюзивные мысли, так и сам в одночасье одуреет и очумеет. Так что не во всем на меня полагайтесь, не все, о чем разливаюсь, принимайте за высшую истину, а едино то, что заслуживает бесспорного, несомненного, непререкаемого доверия. То же из моей суматошной невнятицы, что вызывает хоть искорку сомнения, тотчас же выбрасывайте из головы. Тем более, что вы и сами не упускаете из виду, нести бред и околесицу мне куда выгодней, нежели расточать любомудрие, а то и попросту философию. Однако же предпочтительней, да и пора от трескучего сего вздора и различных экивоков воротиться к начатому и уже набравшему несколько силы повествованию. Чутье подсказывает, что если его и дальше затягивать, то придется призвать на подмогу целый отряд спасателей.

Итак, нам осталось, пожалуй, только взгромоздить спасательный круг прямо на стол. Это да, но к чему уместней всего было бы его пристроить? Вы полагаете, к телефону? Или лучше к говорящему камню? А что, если к откушенной руке? Каково? Нет, говорите? Скатить прямо на колени младшему следователю? Вот это, в натуре, да. Что он, любопытствуете, подумает? Пусть это вас не волнует, господа. Ему сейчас не до мелких деталей. В голове его теперь такая сумятица, что он не только спасательного круга на коленях, но и дохлой собаки на шее, если ее привесят, не заметит. Ну вот, убедились? Собаки на шее, правда, еще не видно, но перед самым носом его она уже маячит. Это я о той самой суке толкую, что вытянулась в стойке у ног младшего следователя, зловеще воет, горько скулит, омерзительно повизгивает, смущает ему душу, треплет нервы, изводит рассудок и понуждает все горше кручиниться и ниже поникать.

Моська полаивает, а слон, вообразите себе, шествует и тащится дальше. Стало быть, по вкусу нам сейчас это или нет, однако же пустимся вслед за слоном и мы. Главное для нас в эти минуты поскорее пристроить-таки куда-нибудь спасательный круг. Ну что, придумали, проворные мои, как с ним поступить? Убрать с колен и перевесить на шею, как мы оговорились несколько выше? На манер перевязи с крестами и орденами у достопочтенных старцев-кавалеров? Спросить у меня, так я не улавливаю ни малейшей, ни хоть какой-нибудь разницы, куда именно его поместить, важно только, чтоб недалеко от Шамугиа. Ибо я сильно подозреваю, что, наступит пора, он сам, без нашего тому потворства перевесит круг себе через плечо. Но почему? Что его подвигнет на это? Просто-напросто он осмотрительный, проницательный, все учитывающий парень не промах, и обустраивает ковчег свой задолго до того, как хлынет и, упаси Боже, затопит. Какой такой умник, скажите на милость, точнехонько знает, когда что подступит и разбушуется?

Ну так, если на то будет и ваша воля, почтительный мой читатель, опустим круг на рабочий стол, прямо рядом с завернутой в целлофан кистью руки. При таком раскладе друг близ друга окажутся всего-то два предмета, долженствующие быть прихваченными следователем с собою. Что вы притихли, господа хорошие? Не любопытствуете, куда к черту намерен он направить стопы заполночь? Оставим все побоку, поинтересовались бы хоть ради приличия. А что, если человек вознамерился порешить себя, удавиться? Ах вот что! Вы полагаете, что грузин ни за что не убьет себя, что он может пасть разве что на поле боя? Ну будет, будет. Я и сам готов придержаться такого мнения, что… а все-таки, как вы полагаете, что может донять, прихлопнуть грузина? Неужто, как рассуждал один истинно грузинский философ, всеохватно владеющее его душой легчайше-воздушное ощущенье трагического, что и терзает его, и возвышает, притом еще и как-то смущает, не позволяет сетовать на испытываемые муки, дабы не переложить их на чужие плечи? Неужто же только это? И нельзя даже вообразить, чтоб, его, грузина, прикончил, например, сифилис? Или хватила кондрашка? Или понос, если угодно? Или, может быть, вы полагаете, что от комического конца нас упасет погребенный под животворящим столпом Светицховели хитон Спасителя нашего, Иисуса Христа, или дарованное небом благо пребывать уделом пресвятой Богородицы, девы Марии, или идущие из недр души благолепные жаркие и непрерывные молитвы святых иноков? Да, да, благочестивые господа, впечатляет… признаюсь вам, даже, может быть, убеждает. Ни капельки не сомневаюсь, настанет пора, в расчет пойдет и то, и другое, и третье, и все это спасет нас… однако же, доколе пора сия не настала, не предпочтительнее ли, разделяя, скажем, ложе с девкой, возложить надежды на резиновые чехлы, а не на произнесенный благоговейным шепотом «Отче наш»? Короче, как говорится, без труда не выловишь и рыбку из пруда. Вот и потрудимтесь, можно сказать, уже трудимся не покладая рук, но… отклонимся пока несколько в сторону. Впрочем, что это я так неистовствую, напрягаюсь, из кожи вон лезу, распространяюсь-отвлекаюсь на всякое-разное? Вроде бы задались целью установить, куда вознамерился в столь позднее время направить стопы Шамугиа, а не взваливать себе на плечи бремя выяснения глубин сути, неповторимости грузина, скорей даже, если можно так выразиться, грузинства и грузинскости как таковых?

Дотошный читатель, должно быть, давно уже заметил, что мы знай только топчемся на одном месте и все никак с него не сдвинемся. А ведь какие были свободные, вольные в главах, предшествующих этим! Ну хотя бы во второй или в пятой… в седьмой. Довольно мельком пробежаться по ним взглядом, чтоб неоспоримо в этом убедиться. Так какова же причина этакому топтанью? В первую голову, должно быть, такова, что, пошучивая, шутка за шуткой, пренебрегши правилами, установлениями и обыкновениями, невольно и незаметно ввели — можно сказать, втащили — новые правила. А теперь следуем по самим для себя проложенным колеям и стезям, да еще и пребываем настороже, усиливаемся не сойти с них, не сбиться с пути. Что же, стало быть, до того шли напролом, перли напропалую? Точней, куда вывезет нас кривая, без ранжира и строя?

Ну и что, не обходились разве без них, без ранжира и строя? Нет, справедливые господа, и нет! Полагать полагали, что легко обойдемся, а на поверку угодили в отхожее место. И если не согласны и долее пребывать в смраде и тине, то придется не щадить себя и прибегать к множеству разного рода уловок и хитростей, дабы выбраться на свет Божий, сиречь от затянувшегося раздабарыванья воротиться к исходному положению. Можно ли не согласиться со столь разумным решением? Однако же, чтоб претворить его в жизнь, куда как не довольно кусать себе ногти и скрежетать зубами. Напротив того, надобно напрочь забыть и хоть ненадолго отбросить столь давно в нас примечавшееся, этакое верхоглядное, облегченное поведение и прямиком обратиться к делу. Верней, отследить его в последовательности, по порядку. Таким, скажем, манером…

Старый-престарый, многажды перекрашенный, местами прошпаклеванный «Мерседес» цвета дерьма громыхает — не громыхает даже, а жужжит, как предвестник смерти жук, по мостовой. Однако же «Мерседес», пусть даже видавший виды, завалящий, обшарпанный, все-таки «Мерседес» и несется по пустынным, укрытым ночною мглой стогнам града, как пущенный из пращи камень, разве что при поворотах в узейшие закоулки слегка поскуливает, полязгивает и подскакивает всем корпусом. В закоулки эти он, можно сказать, не въезжает, а этак вваливается, впадает, взвившись вверх чуть не на двух колесах, и до того как впасть окончательно, подрагивает кормой, или, если выразиться более популярно, задом, и вытягивает по асфальту дымящиеся темные полосы. В глазах вцепившегося в руль Шамугиа не прочитывается ни малейшей здравой или трезвой мысли — он витает в небесных высях. Да и что в них прочтешь, когда они застыли, остекленели так, что похожи на сиротливые жемчужины-пуговицы в глазницах у чучела. Весь же он сейчас больше смахивает на недоумка-беглеца из дурдома, чем на едущего по делу следователя. Впрочем, поверишь ли, чтоб таким испытанным фантазерам-мечтателям, каковыми предстаете пред нами вы, мои передовые, не пришло на ум сопоставления, куда более пристойного, подходящего для нашего персонажа, нежели грубоватые недоумок, фантазер, недалекий? Неужто он сейчас не больше напоминает пилота гоночного автомобиля, чем удравшего из клиники психа? Ни за что меня не уверите, что на земле отыщется человек, не видывавший хотя бы раз в жизни документальных кинокадров (и какой такой Божий гнев мог свалиться именно на вас, мои многоопытные, чтобы вам не пришлось их видеть): пулей летящий, впившийся в узкий руль пилот Формулы-1, подрагивающий в полете, как вошедший в транс на спиритическом сеансе медиум. Вспомнили, что и говорить, такой кадр? Так вот Шамугиа именно так и трясется-содрогается: истый гонщик с одной рукой на баранке, другой на рычаге скорости, который он время от времени, а в особенности на поворотах переключает так резко и грубо, будто бы силится вырвать с корнем.

Что касается вздрагиваний и подскоков, то — не утаивать же от вас!  — мне приходит в голову сравнение получше, нежели с гонщиком Формулы-1, однако же, сдается, что даже такие застоялые особи, как вы, высоко чтимые мною, о нем и слыхом не слыхивали. Что, любопытствуете, под сим подразумевается? Чтоб я пропал, если тотчас же не объясню! Да и к чему мне вас подлавливать на том, слышали вы о нем или не слышали? Короче, речь идет о клиническом сумасшедшем, многократно освидетельствованном, чокнутом Джеймсе Брауне. Да, на всей мировой эстраде не найдется другого, кто бы при исполнении песен содрогался столь же неистово, как гигантский вибратор, и с чьих уст бы сходило: «Я секс-машина, секс-машина». Что я слышу? Неужели вы видели и его? А я вбил себе в голову, что и слыхом о нем не слыхивали. Эге-ге! Ну так бог с ними, с певцами и пилотами, позаботимся по давеча принятому уговору о… словом, сжимающий руль Шамугиа сотрясается, как вспотевший от напряжения Браун. Расширим, если угодно, этот участок повествования и поведем речь о следующем: по безлюдным ночным улицам с жужжанием и подвыванием, легким полязгиванием на поворотах несется, как оглашенный, «Мерседес» Шамугиа. Включен магнитофон, и из салона на предельной громкости слышится: «Я секс-машина, секс-машина». Шамугиа в унисон механически повторяет: «Секс-машина, секс-машина», на что ему с готовностью отзывается улица: «Секс… секс… секс». «Мерседес» мчится во весь опор, ветер, срывающийся с его корпуса, бьется о бордюры и о деревья, сбивает в копны и понуждает плясать опавшие с крон к подножью стволов сухие, отжившие листья, и под ветвями шуршит, кружится, носится карусель этих отщепенцев.

Неужто вы так-таки и не спросите, недотепы мои, куда к дьяволу мчится следователь? До зубов, как я погляжу, вооружились терпением. Что ж, доведу до вашего сведения и первым же долгом сообщу, что Шамугиа устремляется ни больше, ни меньше, как к гадалке Фоко. Он совершенно, непререкаемо убежден, что у сей прозорливицы найдутся ответы на самые заковыристые в мире вопросы. Оттого он и несется к ней сломя голову, точно так, как при поносе летят к нужнику. Будто бы, если не поторопиться, то завтра, быть может… нет-нет, Шамугиа и думать об этом не хочет.

 

XIV

Вышеупомянутому нашему персонажу вроде бы ничего, он хоть поспешает на автомобиле, или, как художественно изъясняются писатели получше меня, «играет со смертью», и никто загодя не сможет с уверенностью сказать, доедет он до гадалки или не доедет, и исходя из этого сомнения стоит ли ему подвергать себя опасности, и есть ли смысл столь опрометчиво рисковать. А раз так, то, стало быть, он волнует и беспокоит нас, и, развивая далее силлогизм, тематическое присутствие его в повествовании пока еще оправданно и законно. Что же касается остальных семи или восьми, то они изо всех сил стараются расшевелить наши чувства и доставить нам удовольствие. Пантелеймон в увенчивающем голову колпаке и в войлочных шлепанцах на босу ногу мелькает по комнатам, как лунатик, с плоскогубцами в одной и тюбиком из-под клея в другой руке, с клочком изоляционной ленты в сжатых губах, тщательно исследует электропроводку на случай, не надо ли где чего подправить, подтянуть или подвинтить. Где пропадает в столь поздний час Пепо, не только что нам, а и самому черту установить не под силу. Между прочим, и старуха Женя, Евгения Очигава, вопреки вороньему веку ухитряется не попасться нам на глаза. Промелькнула раз, в начале третьей главы, и все, поминай, как звали. Куда, шут ее дери, делась? Притаилась, должно быть, в своей инвалидной коляске и попыхивает-дымит сигаретой, последним своим утешением. Что касается коляски, то, кстати, не исключено, что мы со временем поставим ее обладательницу на ноги. Если в нас сохранилась еще капля чего-то, напоминающего совесть, нам следует непременно, во что бы то ни стало вытащить Женю из ее плена. По моим наблюдениям, в бедственное нынешнее время без ноги оставаться чрезвычайно, предельно трудно. Не мозги ведь, в конце концов, нога, чтоб без нее легко можно было обходиться! Что же до удравшего из цирка медведя, то его местонахождения мы все еще не уточнили, и если ничего не изменится, то в соответствии с первоначальным, предварительным замыслом он, должно быть, свалится-таки нам на голову и явится не к кому иному, как к семье Очигава. Для этого, да и не только для этого наличествует в повествовании и способствует действию множество поводов и причин, и главнейшая из них та, что предводительница олимпийского пантеона уже оросила небеса млеком, а Аннушка пролила на мостовую подсолнечное масло. Другая же, долженствующая пособить нам в отправленье медведя именно к Очигава, та, что нам ничего не стоит сделать Пепо и Шамугиа возлюбленными, а это, согласитесь со мной, даст нам мощный толчок к дальнейшему развитию сюжета. К тому, например, что Шамугиа доищется-таки до местопребыванья медведя, при том, что, пока он охотился за косолапым где-то на стороне, Пепо так привязалась к зверюге, что едва ли бы отличила его от родного брата. С учетом же всего этого перед следователем встанет вопрос не о том, быть ему или не быть, а о том, профессиональной ли чести придется несколько потесниться и уступить место любви или, напротив, любви поприжаться и дать протиснуться профессиональной чести. Поистине поразительна, как призадуматься, сила любви! И, как всякий благородный рыцарь, следователь не только никому не выдаст медведя, но пойдет много дальше — все втроем, он, Пепо и медведь, они сбегут и укроются где-нибудь далеко, хотя бы в горах, у горцев. И, между прочим, последние, то есть горцы, беглецов примут, укроют и приголубят, таков закон гор и т. д., и т. п.

Короче, как вы и сами видите, мои лучезарные, всякий из персонажей независимо от роли и удельного веса в повествовании в соответствии со своими возможностями забавляет и увеселяет нас. Вот только Натэла, не знаю, как вам, а мне не совсем понятна. Чем далее углубляемся мы в повествование, чем бодрее идем вперед, тем эта дама все больше утрачивает для меня заманчивость и привлекательность (если вообще возможно, чтоб в нынешнее забубенное время верующая, более того, глубоко верующая, религиозная женщина была чем-нибудь и кому-нибудь привлекательна). Разве вы и сами не то же полагаете? Нет? Ладно, не станем поднимать по этому поводу шума. В конце концов, это просто оценка факта, а не политическое заявление. Так вам кажется, что книге настоятельно необходим некто такой, кто проникнут непреодолимым ужасом перед карой решительно всего, на чем стоит печать чистоты, с тем чтоб книге выпал хоть малейший успех? И все же, и все же, какой бы гнев ни обрушили вы на меня, всемилостивейшие, должен признаться и повиниться, вы ошибочно, дурно рассчитали все, богоравные, не в ту углубились степь! В нынешнюю нашу пору, восхитительные, сквозь джунгли рыночной экономики никому и ничему не пробиться и не продраться так ловко, как богомерзкому сквернословию, особливо же в литературе, и не в какой иной, как в художественной. Дошло до того, что единственное, что оживляет нынче эту деградирующую, чуть не отмирающую отрасль духа, это богопротивные, бранные словеса. И еще, нельзя умолчать, обильное и детальное описание порно-эпизодов, как-то взаимное трение половых органов, семяизвержение, сопутствуемое судорожными спазмами и стонами, и так далее, господа, и так далее. Верьте, не верьте, мои скептики, а если бы не это беспардонное жонглирование непотребностями и непристойностями, то литература вскорости исчерпала бы себя точно так же, как некогда исчерпалась, скажем, схоластика. И это вовсе не мое предположение, а непререкаемая, легко доказуемая истина. И если вы продолжаете упорствовать в своем ко мне недоверии, не желаете положиться на мои прозрения и подозрения, то прислушайтесь, по крайности, к биению пульса современного мира, склонитесь, прильните к нему своим чутким ухом, и вы тотчас же неукоснительно удостоверитесь в этом. И чтоб помочь вам наглядней узреть и усвоить предмет обсуждения, без прикрас и сокрытий поделюсь с вами неким своим наблюдением. Нынче все дозволяется, господа! То, что вчера еще пребывало под строгим запретом, теперь допущено без малейших стеснений и ограничений. Сегодня только продают и покупают. Раздобыть можно все, что угодно душе: начиная от мученического тернового венца Иисуса Христа и Иудина фонаря до Бог знает чего, до бесконечности, с затесавшимися между ней и терновым венцом небесною манной и златовласою бородою Юпитера. Впрочем, требуется ли утруждаться, раздобывать? Навалом и одного, и другого, и третьего, и, вообразите себе, чуть не даром, по рублю за ведерко. Лишь бы рубль этот был. Вы изумлены, всепрощенцы? Между тем за примерами далеко идти не придется: достославный и глубокоуважаемый Роберт Де Ниро подумывает о продаже камня из своей почки, каковой он породил, по сведениям журнала, в 1983 году. Что ж, хочет — продаст, не хочет — и не продаст. А вообще, кто предпочитает терновый венец Христа, а кто и — изумляйся не изумляйся — камень из почки Де Ниро. Чай, по достоинству оценили предмет обсуждения? И при всем том ученые лбы, мудрецы вроде вас дивились, как выясняется, внедрению бывших непечатных слов в новейшую литературу. Как вам нравится?!

Так вот, уместно ли, черт побери, в нашу пережившую сексуальную революцию и бешеный поток цифровой информации эпоху приплетать к делу глубокую набожность и религиозность Натэлы? Что мне Гекуба… других бы, ей-богу, не возникло забот. А-а, так вы все еще не расстались с блажью недоверия ко мне, не слезаете с упрямца-осла, все стоите на том соображении, что всякое повествование, если оно хоть чем-то примечательно (а мое именно таким мне и представляется), непременно должно быть украшено хоть одним богобоязненным персонажем, дабы возвысить и облагородить свой имидж и участь? Знать бы, отчего он происходит, этот ваш не столь уж и случайный изъян? Результат ли он благопристойного семинарского воспитания или врожденный и взращенный веками страх перед всем, что недоступно вашему воображению? Вы, по всему видно, не слишком уж склонны и причастны к прогрессу и нововведениям, мои ущербные, предпочитаете, вероятней всего, препровождать дни свои по старинке, а посему по наивности своей и простодушию всякую неудачу норовите приписать в первую голову Божьему гневу, а не следствию падения всеобщей нравственности. Впрочем, что ж это я, не самим ли вам сподручнее разобраться в своих предпочтениях, так что пусть будет так, как вам угодно и как вам заблагорассудится и ныне, и присно, и во веки веков! Тем более, что распотешное наше повествование чувствительно пострадало и натерпелось от уже доставшихся ему клевет и нареканий и теперь пребывает в достойном жалости, горестном состоянии, и когда вы не прочь утишить и смягчить елеем его язвы и раны, то не душеполезней ли было бы с Господнего благословения предать забвению как старые, так и давешние обиды и сцепить наши руки в знак полного примирения? И да сопутствует отныне благословение Всевышнего и нам, и братьям нашим, пособникам и покровителям. Между тем, уповая не отклониться от праведности, опричь запечатленного, необходимо надобно не обойти и отметить еще и то, что, не знаю, как вам, а зову моей души как бы ни было сие мне желательно запечатленного отнюдь не достаточно. Говоря по-нынешнему, в условиях безбрежного, разливанного либерализма рассчитывать на небесное лишь правосудие, сдается мне, не пик благоразумия и не утешение. Несмотря тем не менее и вопреки всему этому, следует приложить все доступные нам усилия, дабы не пострадал наш сказ и дабы подчеркнуть особое к вам, всепрощенцы мои, почтение. О своих же пристрастиях умолчу. Затаюсь и вскользь даже не упомяну, не оговорюсь, а лишь в точности повторю то, что про-чтется в ваших глазах.

 

XV

Можно смело утверждать, что Фоко с самого рождения, точней с тех пор как набралась ума-разума, ждала встречи с Шамугиа. Что это вы на меня уставились, благодетели, неужели сомневаетесь в достоверности и этих сведений? Полагаете, что на всем белом свете не сыскать пророчицу, провидящую свое собственное будущее? Как бы не так! Что там будущее, говорят, да я и сам знаю одну даму из высших кругов, что недавно собственными глазами видела во плоти самого черта, Вельзевула. И, между прочим, я веду речь не о слышанном где-то краешком уха, а о том, в бесспорности чего и к тому же в порядочности и праведности дамы убежден до того, что не премину положить за это голову, куда мне укажут, поскольку достойнейшая сия матрона сама рассказала обо всем приключившемся с нею, и с таким заразительным волнением и со страстною убежденностью, что к концу беседы я впал было в сомнение, уж не самому ли мне примерещился черт вкупе с дамой? Отлегло от сердца, должен признаться, только когда дама сама подтвердила, что случившееся не мне примерещилось, а рассказано ею и не подлежит ни малейшему сомнению. Чему вы, никак не пойму, улыбаетесь? По мне, дело весьма даже не шуточное, и вы в этом не далее, как в ближайшее время, убедитесь сами, если хоть ненадолго навострите ушки и вникнете в то, о чем мне должно сейчас рассказать. Так вот, одним дрянным, недоброй памяти утром дама пробудилась ото сна и только продрала глаза, как ей предстал некто, оседлавший подоконник, с длинным волосатым хвостом, угольно-черными копытами, торчащими рожками, извивающимся в глотке раздвоенным языком и отливающими блеском ежевично-черными когтями. Ну, что приумолкли? Узнали, стало быть, молодца?! Шутки в сторону, а мне ужас хочется знать, кого, полагаете, могла позвать спозаранку себе на подмогу почтенная наша особа? Мужа и детей, должен поставить вас в известность, у нее нет, живет одна-одинешенька… Нет-нет, ради бога, другой дамы столь образцового, примерного поведения днем с огнем не найти во всем мире. Не то что причинного места, а и запястья ее никто не касался даже с уважительным поводом проверить пульс. Возможно, последнее обстоятельство и послужило в некотором роде поводом к посещению ее божьим охальником. Ну разве удивительно, что нечистая сила облюбовывает по преимуществу скромниц и целок? О сладчайшая девственная плева! Однако… Как вы, скорей всего, усекли уже, сластолюбцы мои, не тут-то было! Оттого что мужа даме, как вы уже осведомлены, милостивые государи, было взять негде, то она и схватилась, сообразила, за свисавший с шейки ее нательный крест, коим и отгородилась вкупе с вырывавшимся из глубины души возгласом: «Угу… Угу!» от негодника. Нечистый при виде креста состроил такую мерзкую рожу, что, когда бы увидел в эти мгновения сам себя в зеркале, не исключено, что обделался бы с досады. Что же касается внешних в названные мгновения проявлений, то у паскудника дыбом встал волос по всей спине и на мерзком хвосте, к тому же последний взметнулся столпом (можно полагать, что и другой стервец от него не отстал), отдающие болотом гляделки зловеще вспыхнули таким бесовским блеском, что только диву осталось даться, как не извергли пламени, и когда он смекнул, что ничего путного для себя (хоть и надеялся до последнего) от дамы не добьется, то подскочил и, согнувшись чуть не вчетверо, взвизгнув и проскулив, выпрыгнул за окно.

И что это мы зашли так далеко? Все вы помните инока Гавриила, того самого, что прямо в центре Тбилиси среди бела дня углядел серафимов и херувимов!

Можно привести в связи с этим злободневным вопросом множество и других выразительных примеров, хоть и приоритетней на этом остановиться, ибо мы и без того слишком долго на нем задержались. Короче, дабы закруглиться, с горечью констатируем, что кому видится ангел, а кому тот самый косматый, с торчащим кверху хвостом… Ну так приходится ли удивляться, что Фоко провидит свое будущее? Вижу, опять сомневаетесь, трясете бородами. А знаете, что она такое, эта Фоко, что у нее в кармане и на сердце? В том-то и дело, что и понятия не имеете. Когда бы имели, ни минуты бы не колебались. Нисколько не сомневались бы, а тотчас уверились во всем, что уже написано или вот-вот будет написано. Правда, перед тем как вывести очередную строку, мне бы хотелось привлечь ваше внимание к небольшой, но чрезвычайно важной детали. Утверждать, что Фоко предугадывает судьбы по таро или по кофейной гуще, дело никчемное и пустое. И не потому, что ворожить и по тем, и по другой дело столь уж головоломное (более легким и быстроосваиваемым нынче можно признать разве что толченье воды в ступе). Ну не забавно ли гадать на подонках от кофе? А между тем в не столь уж давние годы, на нашей памяти, школьные врачи колдовали по калу учеников. Неужели не помните? Что ж, мне остается только напомнить вам, и напомнить настоятельно, что чуть не вчера, не только у нас, а и во всем Союзе не нашлось бы школы, не содержавшей в своем штате переодетых врачами ворошителей кала. К чему уходить далеко от текста — тот же Шамугиа помнит, будто это было только вчера, как приседал ранним утром по самой средине залы на ночной горшок в позе подогнувшего под себя ноги Будды под деревом бодхи, как старательно тужился, опасаясь недоизвергнуть потребное, как потом матушка черенком ложечки бережно перекладывала дымящийся результат усилий в спичечный коробок, а отец увертывал последний в бумагу, как в дальнейший процесс вовлекалась вся семья без изъятия — дед фломастером надписывал на свертке фамилию, бабка же перетягивала и обвязывала готовый продукт ниткою, завершая тем самым этап домашней обработки. Недоставало разве что розовенькой бечевки, чтоб достичь полного сходства с упаковкой пирожных из кондитерской «Франция», что над садом «Мзиури». Все увенчивалось вручением дивной сей икебаны мальцу Шамугиа для доставки в школу. Тот с бьющимся сердцем влек это донельзя индивидуальное, личное, будто урну с собственным пеплом. Он отчетливо помнит, как грел ему руку непривычно тяжеленький коробок и как он потом выслушивал уверения, что в нем искали не более, но и не менее, как глистов. Глистов ли? И искали ли? Кто их знает, быть может, и впрямь ворожили и колдовали? А оттого, что все сие устарело, замшело и обветшало. Полистаешь, бросишь взгляд, пусть даже подслеповатый или совсем уж косой, на новейший роман, и окажется, что всякий третий, а то и второй персонаж горазд поворожить на таро, на кофейной гуще, гадательнице или воске. Так вот, чтоб не очень уж закручивать сюжет затеянного нами повествования, и без того не прямого, а, скорее, витиеватого и к тому же оградить себя от недоумений, недоразумений, поучений, внушений, уместней и разумней было бы воздержаться от священнодействий над перечисленными предметами и с этой целью ввести в текст нечто новое, доселе неслыханное — к примеру, откушенную десницу мужчины. Тем паче, что это единственная соломинка, за которую еще в силах ухватиться Шамугиа. Для того он и выпросил ее «ненадолго» у лаборатории и для того и мчится с ней в глухую полночь к колдунье Фоко в надежде, что она во что бы то ей это ни стало непременно выведет на чистую воду это темное дело, рассеет мрак таинственности над его ходом, ухватит нить, связующую его с подлинными обстоятельствами, то есть прозрит то, что другим недоступно и неуловимо. Даром, что ли, мастерица тайное делать явным?

 

XVI

Итак, нам предстоит провезти следователя Шамугиа из пункта А в пункт Б, из Дидубийского полицейского управления на Московский проспект. Легко сказать! Напишешь «прибыл» или «приехал», и все, и вроде дело с концом. Но, досточтимые господа, закруглить весь автопробег одним росчерком пера мне представляется совершенно немыслимым. Я не шучу, нет (до шуток ли мне сейчас?), а просто-напросто пытаюсь внушить вам, как сложно довести хотя бы эту немудреную мысль до нынешнего изощренного и избалованного читателя. «Прибыл, убыл, появился, подъехал» — вроде слова, как слова, а посредством их достичь цели, обойтись ими по силам лишь сочинителям поискусней и позадористей моего. Когда бы и я был способен на такое, то не принялся бы за столь неумеренно-пространное повествование, а унялся бы тотчас после того как выдал анекдотец-бутончик, нечто кратенькое, основанное на мудрости предков, народа, чем бы славно, а то и достославно увенчал всю затею. Между тем я не канцелярскую регистрацию веду, а вознамерился иссечь и восставить литературный памятник, столп, достойный деяний славных отцов и дедов, во успокоение и услаждение их кипучих и буйных душ. Так что хоть я и везу Шамугиа из пункта А в пункт Б, но важно не это, важно то, куда именно везу его, как везу, когда точно везу, на чем и для чего с ним поспешаю.

Собственно, на пять перечисленных вопросов мы уже дали в четкой последовательности ответы, но по их милости возник новый, вопрос № 6, а именно… позвольте, позвольте, прежде чем поставить его ребром, не уделить ли нам, учтя несколько вышесказанное, внимания сути и сущности такого явления, как анекдот? Тем более что — от вас, господа, естественно, не укрылось — в подтверждение вспоминаются мощные, с исторической нагрузкой, на уровне нравственного постулата басни-притчи с глубиною мудрой сермяжной пословицы и силой воздействия яркой метафоры. Образцы всемирные, такие, что, как ни изворачивайся, ни лезь из кожи, против них не поставишь и двух внеконкурсных книг. И еще по той очевидной причине, что будущее даже таких книг печально, когда они не отмечены вкупе с иными достоинствами еще и отчетливыми этническими признаками. Ну так и мы, опершись на тьму скопившихся у нас «потому», и сами этак ненароком запустим в текст один из своих, почвенных, анекдотцев, вооружившись надеждой на то, что если не на шаг, то хоть на полшага продвинем повествование вперед. Скажу загодя, что помню их уйму, один другого смешней и остроумнее. Так какой же выбрать? Прямо даже обидно, что приходится прибегать к выбору, легко ли вырвать из букета даже один цветок? Потому уж поверьте мне, как я не впервые призываю вас, что какой первым придет на память, тот уместней всего и предложить вам. Эге-ге, вот оно, вынулось! Слышали, небось, анекдот-утешение отечественных скопидомов: «В Зестафони с блохи шкуру содрали, в Хони еще и жир соскребли, как бы чего не пропало!»

А теперь положите руку на сердце и со всей откровенностью и ответственностью сознайтесь, много ли вам вспоминается книг, достойных встать вровень с этою притчей?

В ответ не в ответ, а в связи с обсуждаемым вопросом так и тянет вставить в текст еще вот что: ни на йоту не сомневайтесь, что г-н Нодар Ладариа (вот еще мощная личность, булыжник-человек! Бьюсь об заклад, недреманное око сего всезнающего и всепроницающего сына отечества узревает в небесных высях не одних только ангелов — даже и тогда, когда их там нет и в помине,  — но и с одинаковым успехом провидит как будущее, так и прошлое и настоящее. Аристандр из Телмесса и Николай Кузанский ему и в подметки не годятся. А вы не далее, как в предыдущей главе, подвергали недоверию и изумлялись неким предвидениям ворожеи Фоко) и слыхом не слыхивал этого анекдота, не то мигом бы настрочил по нему докторскую диссертацию. Что же этому удивляться, воскликнете вы и будете больше, чем правы: когда уж по ненароком вырвавшемуся в некоем второстепенном рассказе междометию защитишь диссертацию (найдется ли дело патриотичнее?), то, вооружившись присутствующим и выявленным в нашем анекдоте диалектно-апокрифическим наречием, можно выдать и увесистую монографию.

Ну так вслед за произведенной выше рокировкой по окольным вопросам воротимся к магистральным. И когда уж пропасть актуальнейших проблем нами разрешена, то не станем откладывать в долгий ящик оставшиеся и поднимем-таки, как давно уже собираемся, из инвалидной коляски старую каргу Евгению Очигава. Душеполезней и богоугоднее дела даже нам трудно представить. Правда, вам, степенным и застоялым, этот трюк может показаться перегибом и крайним немилосердием (а на фоне нынешней всеохватывающей демократии вы еще чего доброго вздумаете квалифицировать излечение Евгении как грубое вмешательство в ее права и личную жизнь, а то и, кто знает, антиконституционный и антигуманный акт). Возможно, вполне возможно, что без этого не обойдется, однако же, какой бы гнев вы на меня ни обрушили, я возьмусь-таки за исцеление старухи и, невзирая на ваше противостояние и протесты, вызволю ее из коляски. И к тому же так ловко, что вы даже подивитесь, из рода каких крепкоствольных она происходит. Нельзя забывать и того, что автору всегда надлежит прибегать ко всему, что полезно для его опуса, даже — когда в этом окажется необходимость — к жестокостям и перегибам. Учитывая, что в Евгении склонности к строчению диссертаций и составлению философских концепций не наблюдается, я просто-напросто употреблю повелительное наклонение: встаньте, госпожа Евгения, на ноги!  — и, уверяю вас, она тотчас же вскочит, будто бы никогда в жизни не испытывала ни малейшего недомогания. Несложность дела, замечу, отнюдь не понуждает нас отложить его на будущее, напротив того — вменяет в долг торопиться, не поспешая, тем более, что легких дел не существует вообще. Так что не станем затягивать и этого. Помните, как некогда Али-Баба восклицал: «Сезам, откройся!», и скала, подобно покорной зверушке, незамедлительно раздвигалась? Но до того как усвоить этот призыв или, обращаясь к современному лексикону, распознать код, вспомните, мои эрудиты, что приключилось с этим сопляком. Так что приходим мы к выводу, важно не то, что и как говорится, а то, кем говорится. И если оборванец Баба мог столь мощно воздействовать на скалу, отчего бы и нам не добиться того же применительно к своему персонажу? Отчего старухе не встать, если последует повеление? Ну а когда сие отступление-аллюзия не облегчает ваших душевных ран и когда вам неймется соотнести чудо, свершившееся в действительности (впрочем, между нами, мне и самому невдомек, что реальнее, сия ли моя книга или кристаллизующиеся вокруг меня фантомы), с затеянным нами деянием, то чтоб не забираться слишком уж далеко и не прибегать к апофтегмам и библейским сказаниям, то и закруглим его по-простецки, без опоры на вышеупомянутые тексты. Ну а искусного в дрессировке кошек Куклачева помните? Стало быть, не забыли, как котята по мановению его руки вставали в струнку, точно рабы перед фараоном, преисполненные покорности, послушания и любви. Когда же вы не приемлете даже и такой параллели, то напомню вам реальнейшего товарища Кашпировского, не далее как вчера выдававшего с экрана телевизора такое, что немыслимо бывало не почесть за чудеса. Неужто и после этого вы сомневаетесь, что поднять хромоножку с инвалидной коляски ему совсем ничего бы не стоило? Нет? Наконец-то! Что греха таить, я и сам думаю так же. И особенно после того, как собственными глазами видел, как он ловко оживлял мертвецов и наповал сокрушал живехоньких. Что? Вам и это не по вкусу? Столь кляузных, как вы, собеседников, видит Бог, я не встречал никогда в жизни. Хоть вверх тормашками встань, с вами каши не сваришь. Сиречь не вотрешься вам в доверие. Вам претит решительно все, вы упрямитесь, раздражаетесь, злитесь, капризничаете. Назовите мне что-нибудь, что вам по нраву, а уж потом хоть убейте, я хотел уточнить — хоть четвертуйте. Или признайтесь, в чем могли бы со мной согласиться?

Усекли, чего это я так разлетелся, распространился? Нет еще? По простейшему побуждению уклониться от ответа на вопрос № 6. И по жалчайшей причине того, что вопроса № 6 не существует, больше того, никогда не существовало. Я, признаться, рассчитывал, что как-нибудь его вылеплю, изваяю. Однако же, как вы сами, дражайшие, можете засвидетельствовать, ничего, кроме горьких филиппик, из себя выжать не в силах. Удивительно ли, что на протяжении всего этого времени я бы мог извлекать больше смысла из метания гороха об стену, нежели вложил его во все эти словопрения, точней словоблудие. Глотку во всяком случае не сорвал бы. Это да, но того, что написано пером, уже не вырубишь топором, сколько ни трать на это усилий. Так что единственное, что при таком раскладе нам остается, это дождаться лучших времен, положив, что они расставят все по местам несравненно толковей, чем это спроворим мы сами под горячую руку. Короче, я поставил вас, господа, в известность, что вопроса № 6 в природе не существует. Ну и бог с ним, с этим вопросом, есть о чем горевать! Так-таки и не обойтись без сакраментального сего вопроса для того, дабы без препятствий продолжить предпринятую затею? Как бы не так, почтенные. Обойтись! И великолепно. И что это бесспорно так, а не иначе, мы незамедлительно убедимся воочию. Главное, привести себя в сколько можно возвышенное состояние духа (и если в нынешние горькие времена это представляется несколько затруднительным, то рекомендую вам следовать примеру нашего святейшего, патриарха всея Грузии Илии II. Прибегните к нему, и вас никто впредь не разубедит, что какое бы вкруг него ни завихрялось верченье, несмотря на самое дерьмовое состояние духа, чело его гладко, а лик не скупится на улыбки). Запасемся, однако, любезные, выдержкой и терпением и распахнем врата глав своих перед грядущею трезвой, здоровой мыслью, ибо предлежащее требует безусловной, без сучка, без задоринки прямоты, и кому, как не вам, знать, мои горячие головы, что прямота, как правило, оборачивается дерзостью, точней она и есть сама дерзость. Итак, мы констатировали, что жизнь… А вообще, что она такое — жизнь, как вы думаете? По мне, плевок, дерьмо и ничего более. Но ведь я могу ошибаться, и для подобных вам высокодостойных гробов повапленных мир, породивший Библию, Феллини и зубную пасту в полоску, прекрасен? Но покамест вы будете ломать головы над глубоко философическими вопросами, быть может, поделитесь ответами на вопросы простые, детские, верю, вам совершенно доступные? Например, знаете ли вы, сколько весит Земля? Какова температура поверхности Солнца? Сколько колец опоясывает Сатурн? Как называется чаша, в коей готовят еду китайцы? Что? Что вы сказали? С чего это я принялся за кроссворды? Что вы, собственно, против них имеете? Легко ли найти достойнейший приют и убежище разуму? Льщусь надеждой, что вы не поставите мне в профессиональное хвастовство или в защиту чести мундира, если я объявлю себя лучшим из отгадчиков кроссвордов? Или… погодите… отбросим шуточки в сторону, вот он, долгожданный вопрос № 6, могущий украсить собой самый головоломный кроссворд: «Что есть жизнь?» Каково? Знаю, тотчас сбегутся мудрецы и яйцеголовые, мастера тайное сделать явным, дабы отрицать, возражать, настаивать на том, что вопрос № 6 поставлен неточно, что ему должно звучать не так, а по-иному и т. д., и т. п. Ну их, что нам до этого вздора! По мне, так при всех коловращениях мира, во все мрачные времена, во всякую смуту, в самом жалком народе, во взятом наудачу горячечном, неукротимом мозгу вопрос № 6 звучал именно так, так звучит ныне и будет впредь звучать не иначе, как: «Что есть жизнь?» О нет, не было и не будет вопроса больней и свободней! Беспорочнее, тверже, выносливей, безответнее, неувядаемее, неподкупнее… Над ним стоит, сомыслители мои, ломать голову. Что вы скажете? Ну так ломайте, бейтесь над ним, почтите за домашнее себе, если угодно, задание. Мы же тем временем, дабы не терять его, драгоценного, добавим для точности, что шальная сия часть на этом кончается.