Метаморфозы с Мамочкой начались вскоре после всех этих празднеств.

Сперва это было почти незаметно со стороны — просто в воздухе вокруг нее повеяло какой-то переменой настроения. Ничего явного мы не видели — скорее, смутно ощущали. Это были какие-то совсем пустяковые перемены — в ее жестах, во взмахах ресниц, в аплодисментах, словно она сбилась с привычного ритма. Да, не стану врать, вначале мы ровно ничего не увидели, только почуяли. Но успокоили себя тем, что ее экстравагантность сделала еще один шажок, поднялась еще на несколько ступенек, достигла нового уровня. А потом она начала раздражаться чаще прежнего, и теперь это состояние длилось дольше, но нас и это не встревожило. Она танцевала так же регулярно, разве что более самозабвенно и бурно, но и в этом не было ничего тревожного. Она стала пить немного больше коктейлей, иногда даже по утрам, но дозы спиртного были почти прежними и не выходили за пределы нормы. Поэтому мы продолжали вести тот же образ жизни, с праздниками и поездками в испанский рай.

Так писал мой отец, рассказывая о том, что произошло.

Но вот однажды раздался звонок в дверь, который открыл новую грань натуры моей матери. Вернее, открыл ее не звонок, а звонивший. Этот человек со впалыми щеками, с тем особым цветом лица, который вырабатывается только конторской работой, и с чувством долга, который накладывает отпечаток даже на фасон габардинового плаща, — словом, чиновник налоговой службы — разъяснил моим родителям, что они давным-давно не платят налогов, настолько давно, что долговых квитанций хватило на толстенную папку, которую он и держал под мышкой, поскольку его память их уже не держала. Мой отец тут же набил свою трубку, улыбнулся и стал искать чековую книжку в ящиках комодика, над которым висел портрет прусского всадника. Но трубка выпала из Папиных зубов, когда налоговый человек назвал сумму долга плюс еще какую-то мелочь — пеню за просрочку. И оказалось, что даже эта пеня была огромной, а уж сумма основного долга оказалась вообще сногсшибательной. Притом физически сногсшибательной, потому что Мамочка так яростно кинулась на налогового человека и толкнула его, что сшибла с ног, и он упал — в первый раз. Отец попытался ее успокоить, потом мощным рывком поднял налоги за шкирку и извинился — чисто формально, не особо унижаясь перед ними. Однако налоговый человек, кажется, рассердился всерьез и, заикаясь, прокричал:

— Теперь вам придется заплатить! Так принято в обществе — платить свои… свои… свои… на-на-налоги! Вы… вы… вы слишком долго обходили закон, жили-поживали в свое удовольствие! Вы просто мошенники, бес… бес… бесстыдные мо-шен-ники!

И тут Мамочка буквально взревела, с невиданной яростью:

— Ах ты, жлоб вонючий, ты еще вдобавок и оскорблять нас вздумал! Да будет вам известно, месье, что мы никогда ничего не обходим, не такие мы люди! Мы всегда ходим прямо и напролом, нас не свернешь! И потом, если платить налоги так уж принято в обществе, что ж, доставьте себе это удовольствие, заплатите их за нас!

И пока отец пытался снова раскурить трубку, изумленно таращась на мать, она схватила зонт, висевший у двери, раскрыла его и стала выпихивать им налоги вон из квартиры. А налоговый человек, пятясь от нее, верещал:

— Вы и за это дорого заплатите, за все заплатите! Я превращу вашу жизнь в ад!

Тогда моя мать, пользуясь своим зонтиком как щитом, спустила с лестницы рыцаря налоговой службы, который тщетно цеплялся за перила, отважно протестовал, падал, поднимался, снова падал и снова поднимался. Мамочка подвергла суровому испытанию его верность долгу. В какой-то миг я даже разглядел всю долгую карьеру долговика в его упрямых, налитых кровью глазах. Наконец Папе удалось остановить Мамочку, схватив ее в объятия, но к этому времени она успела спустить налоги еще на несколько пролетов. В результате налоговый человек дважды пригрозил нам через домофон и отправился взыскивать деньги с других людей. Мы долго смеялись, все трое, но потом Папа спросил:

— Послушайте, Ортанс, что на вас нашло? С чего это вы так разбушевались? Теперь нас ждут крупные неприятности…

— Да они уже на нас свалились, мой бедный Жорж! Да, именно бедный, потому что теперь вы обеднели, Жорж. Мы все обеднели! И это так пошло, так банально, так грустно… Придется продать эту квартиру, а вы еще спрашиваете, что на меня нашло! Поймите, Жорж, они все у нас отняли. И все заберут, все-все, у нас больше нет ни гроша, — ответила она, испуганно озираясь, словно хотела убедиться, что квартира пока еще никуда не делась.

— Да нет же, Ортанс, мы потеряли далеко не все и обязательно найдем какой-нибудь выход. А пока, на будущее, придется распечатывать почту, это будет очень полезно! — объявил отец, устремив взгляд на гору конвертов, но его голос звучал как-то уныло, словно его от одной этой мысли тошнило.

— Нет, только не Ортанс! Только не сегодня! У меня отняли даже мое настоящее имя, я лишилась его навсегда… — прорыдала Мамочка и в отчаянии рухнула на груду писем.

— Не переживайте, деньги от продажи квартиры с лихвой покроют все наши долги, кроме того, у нас останется испанский замок, а это не пустяк. И потом, я мог бы снова пойти работать…

— Вот уж это ни в коем случае — пока я жива, вы работать не будете! Слышите? Никогда! — истерически возопила она, расшвыривая письма во все стороны, как недовольный ребенок или отчаявшийся взрослый разбрызгивает воду в ванной. — Я не могу проводить все дни напролет в ожидании, когда вы придете с работы, я не могу жить без вас! Ваше место — здесь, рядом с нами… Вы не будете работать ни одной секунды, ни одного дня!.. Кстати, я давно уже пытаюсь понять, как это все остальные могут жить без вас?! — добавила она тихо, с рыданием в голосе, выразив в этих нескольких словах всю гамму чувств, от пылкого возмущения до унылого сожаления.

Вечером, у себя в спальне, я печально разглядывал две кровати, с которыми мне предстояло расстаться, и спрашивал себя: почему Сенатор не предостерег меня также и от налоговых людей? Хотя… может, этот, который к нам приходил, был велосипедистом или вегетарианцем… Я ведь даже не осмелился его разглядеть как следует. Возможно, мы избежали самого худшего, решил я, вздрогнув от испуга, и начал метать стрелки в Клода Франсуа, правда, без всякого удовольствия, но каждый раз попадая не в бровь, а в глаз.

Подав апелляцию в налоговую организацию и прибегнув к помощи Мусора, мы получили небольшую отсрочку. Таким образом, мы временно победили: спешная продажа квартиры и переезд нам уже не грозили. После своего налогового шока моя мать повела себя по-старому. Ну или почти по-старому. Правда, иногда во время наших званых ужинов ее вдруг одолевал такой неудержимый хохот, что она сползала под стол и там корчилась от смеха, бурно аплодируя. В зависимости от состава гостей или темы разговора присутствующие либо смеялись вместе с ней, либо, не понимая, в чем дело, недоуменно молчали. В таких случаях Папа поднимал Мамочку с пола, успокаивал всякими нежными словечками и бережно стирал с ее лица размазанный макияж, с которым впору было идти на абордаж. Потом уводил в спальню и там сидел с ней сколько нужно. Иногда это длилось так долго, что гости расходились, не желая беспокоить хозяев. В общем, эти злосчастные приступы безумного смеха выглядели довольно-таки странно.

Проблема нового состояния Мамочки состояла в том, что мы, по словам отца, никогда не знали, «с какой ноги танцевать».

В этом отношении ему можно было верить, уж танцевать-то он был мастер. Случалось, нам выпадало несколько спокойных недель, когда Мамочку не обуревали приступы гнева или жуткий безумный смех, и за этот долгий срок мы успевали забыть о ее причудах и вызывающих манерах. В такие периоды она выглядела еще очаровательней, чем прежде, да просто классно, и справлялась с этим прекрасно, и совсем не была несчастна, хотя проблема никуда не девалась.

Беда в том, что новое состояние моей матери не имело точного расписания, утаивало день и час своего прихода и всегда заставало нас врасплох, как бандит из-за угла. Ее безумие терпеливо выжидало, когда мы о нем забудем, вернемся к прежней жизни, и вот тут-то оно и возвращалось — без стука, без звонка в дверь, утром под душем, вечером за ужином, днем во время прогулки. В таких случаях мы никогда не знали, что и как нужно делать, хотя нам давно уж следовало бы к этому привыкнуть. Для других несчастных случаев есть инструкции и учебники, где написано, как оказывать первую помощь пострадавшим, как их спасать, но для данной ситуации ничего такого не существовало. К этому привыкнуть нельзя. И потому всякий раз мы с Папой растерянно пялились друг на друга, как будто это произошло впервые. По крайней мере, так мы вели себя в первые секунды ее припадка, потом вспоминали о прежних и начинали озираться, выясняя, откуда она пришла — эта напасть. Увы, ниоткуда извне она не приходила, в том-то и беда.

На нашу с Папой долю тоже выпал этот печальный сумасшедший хохот. Во время очередного званого ужина один из гостей, утверждая что-нибудь, каждый раз объявлял: «Спорю на свои трусы!» — и вдруг Мамочка встала, задрала юбку, стащила с себя трусики и швырнула их в лицо спорщика, целясь ему в нос. Трусы пролетели над столом и в гробовой тишине спланировали прямо ему на нос. Вот прямо так, за столом, во время ужина. После короткого молчания одна дама воскликнула:

— Да она совсем голову потеряла!

На что моя мать ответила ей, осушив залпом свой бокал:

— Нет, мадам, я головы не теряю — в худшем случае я теряю свои трусики!

От катастрофы мы были спасены Мусором. Он оглушительно расхохотался, заразив своим смехом всех присутствующих, и ситуация, грозившая стать драмой, обернулась безобидной шуткой с летающими трусиками. Если бы не этот его хохот, гости уж точно не стали бы смеяться. Папа, как все другие, буквально плакал от смеха, но при этом почему-то прятал лицо в ладонях.

В другой раз, это случилось как-то утром, когда я завтракал, мои родители еще не ложились, а некоторые из танцоров дремали в гостиной, испуская странные звуки, Мусор спал, уронив голову на кухонный стол и уткнувшись носом в сигару, торчавшую из пепельницы, а Мамзель Негоди обходила спальни, чтобы разбудить уклонившихся от пьянки, — вдруг я увидел, как моя мать вышла из ванной абсолютно голая, в одних туфлях на высоких каблуках. И только ее лицо временами заволакивал дымок сигареты. Разыскивая ключи от двери на комодике в передней, она преспокойно объявила отцу, что идет за устрицами и свежим мюскаде для гостей.

— Но вы все же прикройтесь, Эльза, а то простудитесь, — сказал он с горькой улыбкой.

— Вы совершенно правы, Жорж, что бы я без вас делала?! Я вас люблю, вам это известно? — ответила она и, сняв с вешалки меховую шапку, нахлобучила себе на голову. Все так же спокойно.

Затем она вышла на площадку, и через секунду раздался грохот входной двери, захлопнутой сквозняком. Мы с отцом выбежали на балкон и увидели, как она величественно шествует по улице с гордо поднятой головой, игнорируя взгляды прохожих. Отшвырнув щелчком сигарету, она вытерла ноги о циновку у двери рыбного магазина и вошла внутрь. Пока ее не было, мой отец с опозданием ответил ей шепотом, со слезами на глазах:

— Я прекрасно знаю, что вы меня любите, но что мне делать с этой безумной любовью… с этой сумасшедшей любовью?!

Через какое-то время Мамочка вышла из магазина, улыбаясь нам так, словно она услышала отца, держа в одной руке поднос с устрицами, а другой прижимая к груди две бутылки вина. Отец вздохнул: — Какое чудо… Нет, я не в силах лишить себя этого… Конечно, нет… Ее безумие тоже принадлежит мне.

Иногда она бросалась в свои сумасшедшие эскапады с каким-то неистовым энтузиазмом. Но скоро энтузиазм угасал, эскапады иссякали и оставалось одно неистовство. Как-то она решила писать роман и для начала закупила целый ящик карандашей, целый штабель писчей бумаги, энциклопедию, большой письменный стол и лампу. Этот стол она долго возила по квартире, от окна к окну, в поисках источника вдохновения, а потом приставила его к стене в поисках источника терпения. Однако, сев за работу и не найдя ни вдохновения, ни терпения, она впала в ярость, расшвыряла листы бумаги, переломала карандаши, замолотила кулаками по столу и выключила лампу. Ее роман испустил дух, так и не начавшись, а на тоннах бумаги не появилось ни одной строчки. В другой раз ей взбрело в голову перекрасить стены в квартире, чтобы сделать ее более привлекательной для будущих покупателей. И начался содом: она заказала столько банок краски, что хватило бы на целый дом. Плюс малярные кисти, валики, растворители, скамеечку, стремянку, скотч и рулоны пленки, чтобы предохранить от грязи паркет, плинтусы и мебель. Когда же вся квартира была затянута пленкой и Мамочка нанесла на все стены мазки разных красок, она объявила, что все это ерунда, что квартира для нас уже потеряна и в любом случае будет продана, хоть в прежнем виде, хоть перекрашенной. В течение многих недель наше жилище напоминало гигантский морозильник, заполненный продуктами в вакуумной упаковке. Всякий раз Папа пытался урезонить Мамочку, но она за все бралась с таким неподдельным увлечением и смотрела на него с таким искренним недоумением, не понимая, в чем проблема, что он отступал и только беспомощно наблюдал, как его супруга затевает и бросает одну за другой свои бессмысленные затеи. Проблема была в том, что она каждый раз теряла голову. То есть видимая часть головы, конечно, у нее на плечах оставалась, но остальное непонятно куда девалось. И голос отца уже не был для Мамочки успокаивающим средством.

Но вот в один прекрасный, ничем не примечательный день наша жизнь и вовсе вылетела в трубу. Притом вылетела буквально — черным зловонным дымом. Мы с Папой отправились за покупками, самыми обычными: вино, моющие средства, хлеб — в общем, все-для-дома-для-семьи, как вдруг он решил заглянуть в любимый цветочный магазин Мамочки:

— Мадлен обожает их композиции. Путь, конечно, неблизкий, но ее радость стоит такой экспедиции!

И наша экспедиция действительно оказалась долгой — уличные пробки, многочисленная и придирчивая клиентура, тщательный подбор гармоничной композиции, и снова уличные пробки, и поиски места для парковки, и, наконец, уже на нашей улице, какое-то странное облако. Из окна нашей гостиной на пятом этаже валил густой серый дым, а сквозь него пробивались зловещие языки огня, который пытались залить двое пожарных, стоявших на высоченной приставной лестнице. Мы попытались пройти к завывающей пожарной машине, но никак не могли пробиться сквозь плотную толпу зевак, а они ругались и отталкивали нас локтями, возмущенные тем, что мы мешаем им наслаждаться этим зрелищем.

— А ну, потише, парень! Нечего пихаться, все равно уже слишком поздно, тут и смотреть не на что! — сухо осадил меня какой-то старик, схватив за плечо, когда я попытался отодвинуть его, чтобы пройти.

В конце концов он меня все-таки пропустил, заорав, когда я укусил его за палец.

— Ой, цветочки! Какие же вы милые! — воскликнула Мамочка, лежавшая на носилках под золотистой бумажной простыней.

Ее лицо, измазанное черной сажей, серой золой и белой пылью, было безмятежно-спокойным, ни тени тревоги.

— Все в порядке, мои дорогие, я сожгла дотла все наши воспоминания, теперь они им не достанутся! О-ла-ла, как же было жарко, но зато я с ними покончила! — объявила она, как-то странно играя руками, и видно было, что она очень довольна собой.

На ее обнаженных плечах застыли комочки горелой пленки.

— Все в порядке, все в порядке! — твердил ей отец, явно не зная, что делать. Он только смахивал сажу с ее лба и смотрел ей в глаза, не задавая никаких вопросов и не называя очередным именем.

Я тоже не знал, что сказать, поэтому и не говорил ничего, только молча и нежно «поклевывал» ее черные от сажи руки.

Главный пожарный доложил нам, что она свалила в кучу посреди гостиной все наши письма и фотографии и подожгла их, а поскольку комната была сверху донизу затянута пленкой, все это тотчас превратилось в огромную топку; что Мамочку они нашли в уголке передней, она сидела там, очень спокойная, держа в руках проигрыватель и большую, совершенно ошалевшую птицу; что она получила ожоги от вспыхнувшей бумаги, но не тяжелые; что пострадала только одна гостиная, а остальные комнаты пожар не затронул. Короче, главный пожарный успокоил нас, сказав, что все обошлось почти благополучно. Осталось только получить доказательства этого.

Увы, представить нам доказательства того, что почти все обошлось почти благополучно, не смог никто, даже полицейские, которые долго допрашивали Мамочку и которых приводили в бешенство ее непробиваемая уверенность в себе и ошеломляющие заявления:

— Я всего лишь уничтожила то, что хотела сохранить для себя! Если бы не эта целлофановая пленка, ничего такого не случилось бы!

— Нет, я ничего не имею против наших соседей; если бы я хотела спалить их квартиру, я бы ее и подожгла, а не свою!

— Да, благодарю вас, я прекрасно себя чувствую, сколько еще продлится этот ваш цирк? Какая суматоха из-за нескольких сгоревших бумажонок!

Глядя на ее безмятежную улыбку и слушая ее спокойные ответы, Папа вцепился мне в руку, чтобы не упасть. Его взгляд померк. Пожарные, заливавшие водой пламя в квартире, потушили огонь и в его глазах. Теперь он все больше и больше походил на прусского кавалериста в нашей передней с его молодым, но слегка потрескавшимся лицом и шикарным, но старомодным мундиром; отца тоже можно было разглядывать, но не расспрашивать, он казался выходцем из прошлого, а его настоящее время закончилось раз и навсегда.

Клиника тоже не представила нам доказательств, что все обошлось почти благополучно. Одна только Мамочка считала, что дела идут прекрасно.

— Ну зачем нам ехать сегодня в это мрачное невзрачное заведение, гораздо лучше было бы потанцевать! Гостиная загублена, но можно устроиться в столовой! Давайте заведем «Божанглза», пластинка-то уцелела! И потом, на улице такая чудная погода, разве вы не можете предложить мне более приятную прогулку?!

И наконец нехотя согласилась поехать с нами, пробормотав:

— Вы сегодня какие-то занудные!

Войдя в кабинет и увидев озабоченное лицо врача, она ему заявила:

— Послушайте, старина, я не знаю, кто из нас двоих лучше себя чувствует, но если у вас есть свободное время, я бы вам посоветовала сходить к врачу! Потому что, занимаясь душевнобольными с утра до вечера, вы рискуете и сами свихнуться вконец! Вон даже ваш халат и тот скверно выглядит!

Эти слова вызвали улыбку у моего отца, но не у врача, который искоса поглядел на Мамочку и попросил нас оставить их вдвоем. Беседа длилась целых три часа, и все это время мы с отцом бродили по двору «мрачного невзрачного заведения», причем он непрерывно курил.

— Вот увидишь, этот кошмар скоро кончится, все будет нормально, она придет в себя и мы заживем по-прежнему! В ней ведь всегда было столько юмора, такой веселый человек просто не может полностью потерять рассудок!

Он так упорно твердил это, что я наконец ему поверил, и когда врач пригласил его в кабинет для приватной беседы, он пошел туда, ободряюще подмигнув мне. И это означало, что кошмар в самом деле скоро кончится.

Видимо, врач держался совсем иного мнения: когда отец вышел из кабинета, я взглянул ему в лицо и сразу понял, что его веселое подмигивание было обманом во спасение.

— Они оставляют твою мать здесь для наблюдения на некоторый срок, так оно будет проще. После этого она выйдет отсюда полностью здоровой. Еще несколько дней, и все придет в норму; а мы пока успеем отремонтировать гостиную к ее возвращению. Ты сам выберешь краску для стен — вот увидишь, мы с тобой здорово повеселимся! — заверил он меня, хотя его печальные и нежные глаза говорили совсем обратное.

Отец тоже умел выворачивать правду наизнанку, чтобы меня не расстраивать.