ОТ ВИЛЬНО ДО КОВНО. – ПОЛКОВАЯ СОБАКА. – МАРШАЛ НЕЙ. – СОКРОВИЩНИЦА АРМИИ. – Я ОТРАВЛЕН. – ЖИР ПРЕСТУПНИКОВ. – СТАРЫЙ ГРЕНАДЕР ФАЛОППА. – ГЕНЕРАЛ РОГЕ. – ОТ КОВНО ДО ЭЛБИНГА. – ДВЕ МАРКИТАНТКИ. – ПРИКЛЮЧЕНИЯ СЕРЖАНТА. – Я СНОВА ВСТРЕЧАЮ ПИКАРА. – САНИ И ЕВРЕИ. – ФУРИЯ. – ЭЙЛАУ. – ПРИБЫТИЕ В ЭЛБИНГ.

Едва мы преодолели четверть лье, как вдруг показались казаки. Они были справа – на холмах, и слева – на равнине. Но атаковать они не стали – мы находились слишком далеко. Чуть позже я наткнулся на труп лошади артиллерийского офицера с овчинным чепраком на спине. Именно эта вещь мне была сейчас крайне необходима, чтобы защитить мои бедные уши, поскольку я не мог идти дальше без риска потерять их. В наборе хирурга имелись ножницы. Я попытался отрезать кусок чепрака и сделать нечто вроде наушников, но моя правая рука замёрзла, а левая онемела. Я сильно расстроился и был в отчаянии, а тут ко мне подошёл один из солдат вильненского гарнизона. Он оказался сильнее, чем я – ему удалось отрезать чепрачный ремень. Он отдал мне половину. Поскольку ничего лучшего у меня не было, я обвернул им голову и продолжал свой путь.

Потом я услышал грохот пушек и ружейную стрельбу – это арьергард Нея сдерживал атаки русских. Те, кто не мог сражаться, кинулись бежать. Я тоже, но мои отмороженные ноги в разбитых сапогах не слушались меня. Вдобавок, вернулись боли в животе, и я остановился. Позади себя я услышал непонятный шум и упал – меня сбили с ног несколько убегавших солдат Рейнской Конфедерации. Я упал в полный рост, и тут же несколько других пробежали прямо по моему телу. Я с трудом встал, боль была адская, но я уже настолько привык к страданиям, что не обращал на это никакого внимания. Арьергард близко – если он пройдёт, я пропал, но маршал приказал стоять и сражаться, чтобы дать людям время оставить город. В распоряжении маршала было только триста человек.

Передо мной шёл человек, из моего полка – я узнал это по его плащу. Он шёл, сгибаясь под тяжестью груза на плечах, и ранца, похоже, битком набитого и очень тяжёлого. Собрав все силы, я догнал его и увидел, что грузом была собака, а человек этот – старый сержант по имени Добантон. Собака, которую он нёс, была наша полковая собака, хотя я не сразу её узнал. Я удивился, увидев его несущим собаку, ведь ему и самому нелегко и, не дав ему времени на ответ, я спросил его, съест ли он собаку. Если да, то я предпочту лошадь.

– Нет, – отвечал он, – я скорее съем казака. А вы что, не узнали Мутона? У него отморожены лапы, он не может идти.

– Теперь узнал, – сказал я, – но, что вы будете делать с ним?

Я погладил Мутона правой перевязанной рукой. Он поднял голову и, похоже, тоже узнал меня. Добантон рассказал мне, что часов в семь утра, если не раньше, русские захватили первые дома в том пригороде, где мы жили. Гвардия ушла в шесть часов, и он уверен, что более двенадцати тысяч человек, офицеров и солдат, которые были не в состоянии идти, попали в руки противника. А сам он избежал этой участи из-за преданности своей собаки. Он прекрасно понимал, что рано или поздно её придётся бросить на засыпанной снегом дороге. Вечером того дня, когда мы прибыли в Вильно – когда ударил мороз двадцать восемь градусов – бедный пёс отморозил лапы, а сегодня утром, видя, что он не сможет идти, Добантон решил оставить его. Но бедняга Мутон почувствовал, наверно, что его хотят бросить, и заскулил так жалобно, что, в конце концов, он решил позволить собаке идти за собой. Но пройдя лишь несколько шагов, сержант увидел свою несчастную собаку уткнувшуюся носом в снег. Поэтому он положил его на плечи поверх ранца и в таком виде вернулся к маршалу Нею.

Далее дорогу нам преградил перевёрнутый фургон. Он был открыт, в нем лежали пустые холщовые мешки. Вероятно, он покинул Вильно накануне вечером, а сегодня утром его разграбили, думали, наверное, что он везёт муку и сухари. Я попросил Добантона остановиться на минутку (вернулась боль в животе), он согласился охотно, особенно, если учесть, что он непременно хотел отвязать Мутона.

Только мы остановились, как подъехал отряд из тридцати молодых гессенцев, входивших в состав вильненского гарнизона и покинувших город на рассвете. Они ждали маршала Нея, находясь в тридцати шагах от нас впереди и справа. Тотчас слева подошёл другой отряд всадников, около двадцати человек. Это были русские кирасиры в чёрных кирасах и белых плащах и несколько конных казаков. Они двигались так, чтобы отрезать гессенцев от нас и множества других несчастных, которые, заметив их, бросились назад, с криками: «Берегитесь! Казаки!»

Гессенцы, руководимые двумя офицерами, которые, вероятно, раньше нас заметили русских, приготовились защищаться.

Один из гренадеров прошёл мимо нас, чтобы занять место среди гессенцев, мы решили поступить так же, а Добантон решил оставить Мутона в фургоне. Но мы не успели – кирасиры пришпорили коней и подъехали к гессенцам. Там они остановились, знаками показывая, чтобы те сложили оружие. Выстрел из ружья был ответом – это стрелял французский гренадер, решивший участвовать в последней битве чести отряда гессенцев. После такого ответа мы ожидали увидеть, по крайней мере, половину врагов мёртвыми, но, к нашему удивлению, этого не произошло, а офицер, находившийся впереди и, которого должно было разорвать на куски, остался жив и невредим. Его лошадь просто вовремя отпрыгнула в сторону. Он мгновенно вернулся к своим людям, тотчас прогремел залп – и менее чем через две минуты гессенцы были сметены. Некоторые из них обратились в бегство, но конница кинулась в погоню за ними.

Добантон, желая освободиться от Мутона, звал меня на помощь, но мимо него проскакали трое из погони за гессенцами. Чтобы защититься, Добантон полез под фургон, где я спрятался, страдая от боли в животе и холода. Но он не успевал, один из всадников был уже рядом. Добантон вовремя заметил его и убил, но не так повезло верному Мутону, который громко лаял, будучи привязанным к спине Добантона, и стеснявшим его движения. Между тем, мне стало немного лучше, и я попытался максимально удобно взять оружие, пользуясь только правой рукой, не имея ни сил, ни чьей-либо помощи.

Всадник кружил вокруг Добантона, но держался на расстоянии, опасаясь выстрела. Видя, что никто из нас не стреляет, он, несомненно, решив, что у нас закончился порох, двинулся на Добантона и нанёс удар саблей, который тот парировал дулом ружья. Нападавший тотчас прыгнул вправо, и удар, направленный в левое плечо Добантона, обрушился на голову Мутона. Бедный пёс взвыл так, что у меня замерло сердце. Несмотря на израненные и отмороженные лапы, он пытался прыгнуть со спины хозяина и напасть на врага, но ему мешали ремни. Оба упали – я подумал, что с ними покончено.

Я прополз немного вперёд и выстрелил, но порох не вспыхнул. Тогда русский со страшным криком бросился на меня, но я успел вкатиться под фургон и приветствовал его ударом штыка.

Видя, что меня нельзя добраться, русский вернулся к Добантону – он все ещё не мог встать из-за Мутона, непрерывно рвавшегося из ремней, воющего и лающего. Добантон лежал теперь под оглоблями повозки и враг не мог добраться до него. Человек, стоявший перед Добантоном, поигрывал саблей, готовый разрубить его пополам.

Добантон, полумёртвый от голода и холода, с похудевшим, бледным, почерневшим от дыма бивуачных костров лицом, по-прежнему казался полным энергии. Но выглядел он странно и, действительно, забавно с этой дьявольской собакой, непрерывно лаявшей и тянувшей его в разные стороны. Глаза Добантона сияли, рот исказился от ярости, что он сейчас во власти врага, который при других обстоятельствах, не осмелился бы даже подойти к нему. Я видел, как он зачерпнул горсть снега, поднёс ко рту, чтобы утолить жажду – и мгновенно выхватил оружие. Теперь и Добантон, в свою очередь, угрожал своему врагу.

По крикам и жестам человека, было ясно, что им никто не командует, и что он абсолютно пьян. Всадники с криками окружили тех, кто не смог вернуться к арьергарду, сбивали с ног в снег и топтали копытами лошадей, большинство из этих несчастных были безоружны, ранены, с отмороженными руками и ногами. Те же, кто были посильнее, а также уцелевшие гессенцы, пытались защищаться, но это длилось недолго – одних убили, других взяли в плен.

Кавалерист, напавший на моего товарища, поскакал налево. Добантон крикнул мне: «Не мешайте мне, я его прикончу!». И сразу же выстрелил. Ему повезло больше, чем мне. Пуля вошла в кирасира снизу справа и вышла с обратной стороны. Он страшно вскрикнул, дёрнулся всем телом, сабля выпала из его руки. Изо рта хлынула кровь, он упал головой на шею лошади, да так и остался в этом положении.

Едва успел Добантон избавиться от своего врага и заняться отвязыванием Мутона, чтобы захватить лошадь, как позади нас раздались крики: «Вперёд! В штыки!» Я вылез из фургона, посмотрел в сторону, откуда доносились крики, и увидел маршала Нея – во главе арьергарда, с ружьём в руках. Заметив его, русские разбежались кто куда. Те, кто бросился направо, наткнулись на огромный ров, наполненный льдом и снегом. Одни попытались преодолеть его верхом, другие растерялись и остановились. Арьергард захватил несколько лошадей, таким образом, превратив кавалеристов в пехотинцев. Впоследствии всех их оставили на дороге. Что поделаешь, мы не в состоянии были их содержать.

Я никогда не забуду того потрясающего впечатления, которое производил маршал – его великолепное отношение к врагу и уверенность, вселяемую ним в несчастных больных и раненых. В тот момент он был подобен героям древности. В последние дни катастрофического отступления именно он стал спасителем остатков армии.

Все произошло менее чем за десять минут. Едва Добантон успел отвязать Мутона, как вдруг из-за деревьев выскочил какой-то человек, сбросил труп кирасира, схватил животное под уздцы, и удрал. Добантон крикнул ему: «Стой, негодяй! Это моя лошадь! Это я его убил!» Но похититель уже скрылся в потоке спешащих людей. Добантон крикнул мне: «Посмотри на Мутона! Этот мерзавец вернёт лошадь, иначе ему не поздоровится!» Едва он произнёс это, как более четырёх тысяч отставших от разных частей хлынули бурным потоком, отделив меня от него и от Мутона, которого я больше никогда не увидел снова.

Тут, я думаю, самое время немного рассказать о нашей полковой собаке.

Мутон с нами с 1808 года. Мы подобрали его в Испании, недалеко от Бонавентуры, на берегу реки, у разрушенного англичанами моста. Он пошёл с нами в Германию. В 1809 году он помогал в сражениях при Эслинге и Ваграме, после этого вернулся в Испанию в 1810-11. Он оставался в полку во время похода в Россию, но в Саксонии пропал, возможно, его украли, ведь Мутон был красивым пуделем. Через десять дней после нашего прибытия в Москву мы были очень удивлены, увидев его снова. Отряд из пятнадцати человек, покинувший Париж через несколько дней после нашего отъезда, чтобы присоединиться к полку и, проходивший там, где он исчез, нашёл его. Мутон был объявлен солдатом полка и последовал вместе с отрядом.

В толпе мужчин, женщин, и даже детей, я постоянно оглядывался, пытаясь найти Добантона, но видел только маршала Нея и его арьергард, занявший позицию на небольшой возвышенности – там, где атаковали гессенцев.

После этого приключения я был вынужден снова остановиться из-за сильных болей в животе. Впереди я видел гору Понари, всю – от подножия, до вершины. Дорогу, занимавшую почти три четверти склона с левой стороны, можно было узнать по множеству фургонов, перевозивших более семи миллионов в золоте и серебре, а также багаж, а также и экипажи, запряжённые лошадьми, настолько изнурёнными, что их приходилось бросать на дороге.

Через четверть часа я подошёл к подножию горы, где на ночь были разбиты бивуаки. Уже были видны костры – некоторые ярко горели, а вокруг них грелись люди, готовясь преодолеть гору. Здесь я узнал, что повозки, которые ушли из Вильно накануне, в полночь, и шедшие узкой колонной, дальше не прошли. Передние фургоны перевернулись, а деньги, находившиеся в них, растащили проходящие мимо солдаты. Другие повозки, от самой вершины и до подножия горы, тоже были вынуждены остановиться. Многие упавшие лошади не встали.

Наш разговор оборвала ружейная стрельба арьергарда маршала Нея по подъехавшим слева казакам – их, несомненно, привлекла такая богатая добыча. Казаки продвигались очень осторожно, ожидая, пока пройдёт арьергард, а потом спокойно собрать такой богатый урожай.

Я продолжил путь, но решил обойти гору справа. Несколько повозок попытались проехать, перевернулись, и сползли в кювет. В одном из фургонов было много коробок с одеждой. Мне хотелось взять одну, но, учитывая свою слабость, я не решился рисковать, опасаясь, что не смогу выбраться обратно. К счастью, один из медиков гарнизона Вильно оказал мне такую любезность и спустился вниз, а оттуда бросил мне одну из коробок, в которой я нашёл четыре красивых виссоновых рубашки и несколько хлопковых брюк.

Я не менял рубашку с 5-го ноября, мои лохмотья кишели паразитами, так что я с восторгом положил все найденное в свой ранец.

Ещё я взял коробку с двумя превосходными киверами. Она была лёгкой, и я понёс её в руках. Я действительно не знаю, зачем взял её – вероятно, чтобы обменять на что-нибудь при первой возможности.

Я повернул налево по дороге, проходившей через густые заросли, перед тем, как вывести на главную дорогу. Эту тропу первыми проложили те, кто преодолели гору утром. Через полчаса, со стороны повозок до меня донеслись звуки плотного ружейного огня и крики солдат. Маршал Ней, видя, что все ценности нельзя спасти, распределял их между людьми, и одновременно сдерживал казаков.

Я заметил, что казаки заметно продвинулись с правой стороны. Там не было никого, чтобы задержать их, кроме нескольких человек, пытавшихся найти дорогу. Мне пришлось остановиться: мои ноги отказывались идти. Я сделал хороший глоток водки и напрягся изо всех сил. Наконец, я оказался в том месте на горе, от которого до дороги было уже недалеко. Пока я пытался определить правильное направление, снег подо мной внезапно осыпался – и я провалился вниз более чем на пять пье. Снег доходил мне до самых глаз – я чуть было не задохнулся. Я выбрался с большим трудом, совершенно изнемогший от холода.

В стороне стоял какой-то дом. Я заметил людей около него и вошёл. Там находилось около двадцати человек Гвардии, некоторые с сумками, набитыми пятифранковыми монетами. Некоторые из них, увидев меня, начали выкрикивать: «Кто хочет 100 франков за 20 франков золотом?» Но, не видя моего желания меняться, они обратились к другим. Просто тогда я больше думал, как выжить, а не о деньгах, потому и отказался. Ведь у меня имелось около 800 франков золотом и более 100 франков в пятифранковых монетах.

Я оставался в этом доме столько времени, сколько было нужно, чтобы закрепить кусок овчины на голове так, чтобы защитить уши, но у меня не было времени, на то, чтобы сменить рубашку. Я ушёл вслед за гружёными деньгами музыкантами, но те из них, кто нёс очень много груза, далеко не ушли.

Шум стрельбы приближался, так что пришлось ускорить шаг. Перегрузившиеся солдаты не могли идти быстрее – они выбросили пятифранковые монеты, со словами, что было бы лучше оставить их в повозках, тем более что там было много золота, но просто не хватило времени, чтобы копаться в сундуках. Тем не менее, многие тащили целые мешки двойных наполеондоров.

Пройдя немного вперёд, я увидел ещё людей с мешками денег, взятыми из фургонов. Самые слабые и отморозившие пальцы, просили других, кто шёл налегке, помочь нести мешки, взамен обещая поделиться с ними за помощь. Часто случалось так, что тем, кто мог поделиться деньгами с теми, кто мог понести их часть дороги, дать было нечего, поскольку те, кто не тащил эти мешки, просто отнимали их. Эти бедняги, так долго нёсшие эти деньги, и испытавшие столько страданий из-за них, считали себя счастливчиками, если им удавалось защитить своё добро, учитывая то, из-за груза они были слабее всех.

Я вышел на дорогу. Немного потеплело, я решил отдохнуть. Все ещё шли нагруженные деньгами люди, и те, кто постоянно отбивал атаки казаков. Арьергард остановился, чтобы пропустить людей и сани, часть из них везла раненых, а другие – бочки с деньгами. Сопровождающих колонну мародёров это не останавливало, а когда устроили бивуак для ночёвки, я уверен, что многие из них грабили повозки вместе с казаками.

Я медленно пошёл дальше. Навстречу мне шёл офицер Молодой Гвардии, очень хорошо одетый и в прекрасной форме. Я сразу узнал Принье, одного из моих друзей, восемь месяцев назад ставшего офицером. Удивлённый, что он идёт туда, откуда я шёл, я спросил его, окликнув по имени, куда он идёт. Он в свою очередь, спросил, кто я такой. От этого неожиданного вопроса своего товарища, с которым мы прослужили пять лет в одном полку, я не смог удержаться от слез. Принье не узнал меня – я так изменился и выглядел как нищий. Но мгновение спустя:

– Неужели, дружище, это вы? Как же вам не повезло!

Тут он протянул мне фляжку, висевшую у него на поясе (в ней было вино), и сказал:

– Возьмите.

Но, поскольку, я мог действовать только одной рукой, он поддержал меня левой рукой, а правой поднёс флягу к моим губам.

Я поинтересовался у Принье, встречал ли он остатки армии. Он сказал, нет, поскольку предыдущую ночь провёл на мельнице – недалеко от дороги, но, похоже, колонна уже прошла – он видел её страшные следы и несколько мертвецов. Принье только вчера узнал об обрушившихся на нас бедствиях, да и то без подробностей. Ему приказано присоединиться к армии и, таким образом, Принье находился на пути к ней.

– Но армии уже нет.

– А что это за стрельба?

– Это арьергард под командованием маршала Нея.

– Я должен присоединиться к арьергарду.

Перед расставанием Принье обнял меня, но заметил коробку и спросил, что в ней. Я ответил ему, что там военные головные уборы, он попросил один для себя – и я с большим удовольствием отдал ему коробку. Это было именно то, что ему было сейчас нужно, ведь он все ещё носил унтер-офицерский кивер.

Вино согрело меня. Я решил идти к следующему бивуаку. Через час после прощания с Принье я увидел костёр и нескольких егерей возле него. Я попросил у них разрешения погреться у огня. Не глядя на меня, они сказали: «Делай, как мы – иди и найди дрова, а потом разведи костёр».

Я ожидал такого ответа – ничего удивительного. Их – шестеро, а костёр маленький. И никакого другого укрытия от снега и ветра.

Я довольно долго стоял позади егерей, иногда наклоняясь вперёд и протягивая вперёд руки, чтобы хоть немного согреть их. Наконец, одолеваемый сном, я вспомнил о бутылке водки. Я предложил её егерям, они приняли предложение и уступили мне немного места у огня. Бутылка пошла по кругу, мы опустошили её, а потом я заснул сидя на ранце, уронив голову на руки. Я спал около двух часов, часто просыпаясь от боли и холода. Проснувшись, я решил приготовить рис в приобретённом у еврея котелке. Я собрал снега и смешал его с рисом. Ложки у меня не было, а поскольку в компании со мной был один из егерей, я высыпал весь рис в свой кивер, и так мы его ели. После еды я вернулся к ранцу и снова заснул, этой ночью было не очень холодно.

11-го декабря я проснулся задолго до рассвета. Увязал остатки еды в узелок и собрался уходить, ибо решил – если я не хочу умереть от голода и холода, как многие другие, я должен вернуться к своим товарищам. Я шёл до рассвета, иногда отдыхая у костров, у которых лежали мёртвые и умирающие. Утром, я повстречал нескольких солдат из своего полка, которые рассказывали мне, что они всю ночь прошагали со своими товарищами.

Чуть дальше, я встретил человека, с куском овчины на плечах. Он шёл медленно, опираясь на ружье. Поравнявшись с ним, я узнал в нем нашего ротного квартирмейстера. Он вскрикнул от удивления и радости, увидев меня, ведь ему сказали, что в Вильно меня взяли в плен. Бедняга Росси отморозил себе обе ноги, обмотанные кусками овчины. Он сказал мне, что не может идти быстро, отстал от полка, и что мои друзья очень волнуются за меня. Две большие слезы потекли по его щекам, и он заплакал со словами: «Бедная моя мама, если бы вы только могли видеть меня сейчас! Со мной все кончено. Я больше никогда не увижу Монтобан» – его родной город.

Я пытался утешить его, сказав, что у меня дела ещё хуже. До самого вечера мы шли вместе. Я часто останавливался из-за болей в животе.

Было около полудня, когда я предложил отдохнуть в ближайшей деревне. Мы вошли в один из домов и обнаружили там троих солдат, которые рассказали нам, что, будучи не в силах идти дальше, они решили умереть здесь. Мы предупредили их о судьбе, которая ждёт их, если они попадают в руки русских. Вместо ответа они показали нам свои ноги. Ничего более страшного, я даже не мог себе представить. Пальцев отсутствовало более половины, а остальные еле держались. Ноги были синего цвета, и, казалось, совершенно омертвели. Эти солдаты числились в корпусе маршала Нея. Может быть, проходя мимо, спустя некоторое время после нас, он спас их.

Мы приготовили немного риса, чтобы поесть прямо сейчас, а также поджарили немного конины про запас. Потом вышли, решив держаться вместе, но тут нахлынула огромная волна отставших, подхватила и понесла нас и, несмотря на все наши усилия, нас разлучили, и мы потеряли друг друга из вида.

Я оказался возле водяной мельницы. Там я увидел солдата, который, пытаясь перейти через замерзший мельничный водяной канал, провалился под лёд. Несмотря на то, что воды было только по пояс, он не мог выбраться. Несколько артиллерийских офицеров, нашли верёвки, бросили ему, но он совершенно обессилел и не мог за них ухватиться. Он был все ещё жив, хотя замёрз и не шевелился.

Я узнал, что мой полк (если так его ещё можно было назвать), ночевал в Жижморах, в пяти лье отсюда. Я решил, во что бы то ни стало, добраться туда, хоть на четвереньках, но как мне было тяжело! Я спотыкался и падал на снег от невероятной усталости и был уверен, что никогда не смогу подняться. К счастью, с того момента, как я потерял Росси, холод значительно уменьшился. Приложив нечеловеческие усилия, я добрался до деревни, не очень быстро, но я сделал все, что может сделать человек ради спасения собственной жизни.

Первое, что я увидел – большой костёр справа, напротив сгоревшего дома. Я поплёлся туда – и сильно удивился, увидев своих товарищей. Я шагнул к ним и упал почти без сознания.

Меня узнал Гранжье и поспешил с моими друзьями на помощь. Меня уложили на соломе. Уже в четвёртый раз я встречаю Гранжье после ухода из Москвы. У Серрариса, ротного лейтенанта имелась водка – он дал мне глоток, потом меня кормили бульоном из конины. Очень вкусным, подсоленным настоящей солью, а не порохом, которым мы обычно солили пищу.

Боль в животе вернулась с новой силой. Я позвал Гранжье и сказал ему, что думаю, причина боли в отравлении. Он растопил немного снега в маленьком чайнике и заварил мне привезённого из Москвы чая. Выпив несколько чашек, я почувствовал себя лучше.

Пришёл бедный Росси, такой же разбитый и уставший, как и я. С ним был сержант Байи, которого он встретил после расставания со мной. Тот самый сержант Байи, с которым я менял банкноты в Вильно, и с которым пил кофе у еврея. Байи тоже мучили боли в животе. Он спросил меня, как я, а когда я рассказал ему, как мне стало плохо после того кофе, он пришёл к выводу, что нас хотели отравить, или, по крайней мере, нанести ущерб здоровью.

Я устроился как можно удобнее на соломе у огня, но мои ноги болели так сильно, что я простонал почти всю ночь. Сквозь сон я слышал: «Он не сможет завтра идти». Я тоже так думал, и решил, как и многие другие, сделать последние распоряжения. Я позвал Гранжье и сказал ему, что со мной все кончено. Я умолял его передать моей семье несколько небольших вещиц, если он будет иметь счастье снова увидеть Францию – часы, крест, украшенный золотом и серебром и небольшую китайскую фарфоровую вазу. Крест и ваза хранятся у меня и сейчас. Я также хотел избавиться от всех наличных денег, кроме нескольких золотых монет, спрятанных в овчине, обмотанной вокруг моей ноги, в надежде, что если попаду в плен, русские не будут рыться в моих лохмотьях.

Гранжье внимательно выслушал меня а потом спросил, в бреду ли я это говорю, или во сне. Я сказал, что меня немного лихорадит, но сейчас я мыслю совершенно ясно. Гранжье устроил мне жёсткий выговор, напомнив мне о моей храбрости, проявленной в более ужасных ситуациях, чем эта.

– Да, – согласился я, – но тогда я был сильнее.

Гранжье говорил, что во время перехода через Березину, я, как и очень многие был болен, но всё-таки прошёл целых восемьдесят лье. Что касается тех пятнадцати, что остались до Ковно, они преодолеют их за несколько дней. Друзья приложат все свои силы и помогут мне. А в течение завтрашнего дня решено пройти только четыре лье.

– А посему, – сказал он, – постарайтесь отдохнуть и уложите вещи обратно. Я возьму только ваш котелок и понесу его. Другой сказал: «А я вот это возьму (набор хирурга), он слишком тяжёл для вас».

Между тем, Росси, лежащий рядом, заметил:

– Дружище, вас не бросят одного завтра утром. У нас общая судьба, потому что мне так же плохо, как и вам. После этого дневного перехода и я дальше идти не могу. Но когда придёт арьергард, мы сумеем присоединиться к нему, потому что у нас есть несколько лишних часов на отдых. Если не хватит сил идти с арьергардом, свернём направо. До первой же деревни или первого дома, который нам попадётся, и отдадим себя защиту барона или помещика. Возможно, он сжалится над нами и приютит до той поры, когда нам станет лучше, и мы сможем дойти до Пруссии или Польши. Очень вероятно, что русские не пойдут дальше Ковно.

Я ответил, что сделаю все так, как он хочет. Серрарис, которого Гранжье поставил в известность о моих намерениях, пришёл утешить меня. Он сказал, что боль, от которой я страдаю – лишь следствие усталости от прошедшего дня. Он заставил меня лечь ближе к огню, а поскольку дров было много, мои друзья сделали костёр ещё большим. Этот костёр оказал на меня такое благоприятное воздействие, что боль постепенно оставила меня, и я спокойно проспал несколько часов. Бедняга Росси поступил так же.

В 1830-м году я получил должность штабного офицера в Бресте. В день приезда я сидел за столом в ресторане «Отель-де-Прованс» вместе с женой и детьми. За противоположным столиком сидел хорошо одетый человек и внимательно меня разглядывал. Иногда он прерывал еду и сидел, задумавшись, словно пытаясь что-то вспомнить. Потом он поговорил с хозяином отеля. Моя жена, сидевшая рядом со мной, обратила на это моё внимание.

– Да, – сказал я, – что человек заинтриговал меня и, если он подойдёт, я спрошу его, что это означает.

В тот самый момент человек встал, бросил салфетку и прошёл в офис регистрации приезжающих. Затем снова вернулся в обеденный зал и воскликнул:

– Это он, я не ошибся! (назвал моё имя) Это, действительно, вы, мой друг?

Я узнал его по голосу – и мы обнялись. Это был Росси, которого я не видел с 1813-го года – целых семнадцать лет. Он считал меня мёртвым, но и я думал о нем так же, поскольку после возвращении из тюрьмы я узнал, что его ранило под стенами Парижа. Эта встреча вызвала интерес у присутствовавших – их было человек двадцать – и нас попросили рассказать о наших приключениях во время Русской кампании. Мы согласились, и до полуночи сидели за столами, и пили шампанское в честь Наполеона. Неудивительно, что я сразу не узнал своего товарища, потому что тогда он был худым и стройным, а теперь я увидел его пополневшим и крепким, и волосы его почти все поседели. Росси жил в Монтобане, и сейчас он богатый торговец.

Когда пришла пора отправляться, я решил не отставать – идти одному было нельзя. Гранжье и Лебуд поддерживали меня под руки, другие помогали Росси. Через полчаса мне стало лучше, но я все ещё не мог обойтись без помощи руки, а частенько и двух. Таким образом, ещё засветло, мы прибыли в маленькую деревушку, где решили переночевать. Жилых домов было мало и, хотя мы оказались первыми, нам пришлось спать во дворе. Совершенно случайно мы нашли много соломы, которой привыкли укрываться, но по злосчастной неосторожности она загорелась. Каждый спасался, как мог, у многих обгорела одежда. Квартирмейстер, велит Куше, пострадал больше всех – вспыхнула его патронная сумка – он полностью обгорел спереди. Что касается меня, то без помощи моих товарищей я бы, вероятно, сгорел, ведь я не мог двигаться самостоятельно. Меня взяли за ноги и плечи, и потащили к дому, где размещались генерал Роге и другие офицеры. Они прибежали, увидев пламя, подумав, что горит их дом. А потом поднялся сильный северный ветер и, поскольку мы остались без ночлега, нас отвели в дом генерала, состоявший из двух комнат. Мы заняли одну, тем не менее, более половины из нас были вынуждены провести стоя всю ночь. Все же, так было лучше, чем оставаться снаружи. В живых из нас остался только каждый четвёртый.

13-е декабря. До Ковно, по крайней мере, десять лье, поэтому генерал Роге отдал приказ выйти до рассвета.

Пошёл сильный град, и дорога моментально покрылась льдом. Если бы, как накануне, со мной рядом не было друзей, я наверняка бы там закончил свой жизненный путь в тот последний день пребывания в России.

С рассветом мы достигли подножия полностью обледеневшей горы. Как же невероятно трудно было на неё карабкаться! Мы держались группами, чтобы помогать и поддерживать друг друга. На этом марше готовности помогать друг другу было больше, чем раньше. Причиной, возможно, была надежда на близкий конец путешествия. Я помню, что, когда кто-нибудь падал, сразу раздавались крики: «Стоп! Там человек упал!» Сержант-майор нашего батальона кричал: «Эй, вы там! Я клянусь, что ни один из вас не пройдёт, пока тем двоим позади, не помогут встать и идти!» Благодаря его твёрдости и настойчивости многие были спасены.

С вершины горы было прекрасно видно, что склон очень крутой, а лёд такой гладкий, что никто не решался спуститься первым. Генерал Роге, некоторые офицеры, и несколько сапёров, которые шли впереди, поскользнулись и скатились вниз. Те, из поднявшихся, у кого ещё были силы, съехали вниз в сидячем положении, отталкиваясь руками, а самые слабые отдали себя на милость Божью, так сказать, – просто покатились как бочки. Я выбрал второй способ и, скорее всего, упал бы в овраг или утонул в снегу, если бы Гранжье, который ехал передо мной, не остановился, чтобы я врезался в него. Он вонзил штык в лёд, чтобы удержаться, а потом потихоньку двинулся дальше, притормаживая штыком. Таким образом, я достиг подножия весь в синяках и с ободранной до крови левой рукой. Генерал приказал остановиться, чтобы убедиться, что все прибыли – перекличка проводилась накануне вечером – к счастью никто не пропал. Все это происходило днём, и теперь мы увидели, что можно было обойти гору с правой стороны. Другие корпуса, которые следовали за нами, тоже без потерь преодолели гору. Этот переход так утомил меня, что я мог идти очень медленно, кроме того, не желая злоупотреблять добротой своих друзей, я попросил их вернуться в строй. Один из солдат нашей роты, однако, остался со мной – пьемонтец, по имени Фалоппа. Я не видел его в течение нескольких дней.

Те, кому посчастливилось сохранить своё здоровье, не отморозить ноги и идти во главе колонны, не был, как я, ежедневным свидетелем всех бедствий, например, страданий больных и раненых. Шедшие впереди не видели тех, кто падал позади них, а мы в арьергарде в течение долгого времени прошли мимо длинной вереницы мёртвых и умирающих солдат и офицеров из всех корпусов. Наши люди гибли ещё и от постоянных атак преследующего нас неприятеля.

Фалоппа чувствовал себя не лучше меня. Мы прошли вместе четверть часа, а потом он повернулся ко мне и сказал:

– А скажите-ка, сержант, если бы тут валялись те маленькие горшки с жиром, которые вы приказали мне выбросить в Испании, вы бы, наверняка, обрадовались, и мы сварили бы прекрасный суп!

Такое замечание он делал уже неоднократно. С ним связана одна довольно забавная история, сейчас я вам её расскажу.

После долгого марша в горах Астурии, нас расквартировали в Сан-Гильоме, маленьком приморском городке в Кастилии. Меня и моё подразделение поселили в правом крыле огромного здания суда. В этой части здания жил всего лишь один пожилой человек. Семьи у него не было. Мы спросили его, можно ли где-нибудь купить масло или жир, чтобы приготовить суп и фасоль. Он ответил, что здесь ни у кого, даже за золото невозможно купить жир. После переклички я поручил Фалоппе готовить обед, а сам вместе с другим солдатом отправился на поиски масла или жира, однако, мы ничего не нашли. Первое, что сообщил нам Фалоппа после нашего возвращения – это то что, старый холостяк – негодяй.

– Почему? – спросил я.

– Посмотрите! – ответил он.

Фалоппа показал мне три горшочка, наполненные прекрасным, похожим на гусиный, жиром. Все воскликнули: «Так этот испанец перед нами нищим притворяется! Вот мошенник!» Наш повар сварил прекрасный суп и фасоль. Только мы уселись, чтобы поесть у огромного камина, похожего на вход в здание, как неожиданно вернулся испанец, закутанный в коричневую мантию и, увидев, что мы обедаем, наверняка был уверен, что мы наслаждаемся своей едой. Я спросил его, почему он не захотел продать нам жир. «Но, сеньор, – ответил он, – у меня просто нет жира. Если бы он был у меня, я с радостью отдал бы его вам без всяких денег!» Тогда Фалоппа достал один из горшочков и показал ему: «А это разве не жир, ты, испанский негодяй?» Увидев этот маленький горшок, испанец изменился в лице и застыл, как громом поражённый Мы заставили его отвечать, и он сказал нам, что это, конечно, жир, но это – «manteca de ladron» (жир преступников). Наш испанец, оказывается – городской палач, и то, что мы нашли и на чем сварили наш суп – это жир казнённых преступников, который он продавал для изготовления разных мазей.

Испанец едва успел закончить, как все ложки дружно полетели в его голову, но, всё-таки, ему удалось сбежать. Теперь уже никто из нас, даже самый голодный, не захотел есть и фасоль – суп-то, съели практически весь. Только Фалоппа продолжал обед, утверждая, что испанец солгал.

– Даже если это так, – говорил он, – суп был хорош, а фасоль ещё вкуснее.

Сказав это, он предложил мне пробовать, но я почувствовал тошноту и отказался. Я подошёл к торговцу спиртным, стоявшим перед входом, и спросил его, у кого нас поселили. Торговец начал креститься, повторяя снова и снова: «Ave, Maria, purisima, sin pecado concebida!» («Радуйся, пречистая Дева Мария, без греха зачавшая!»). Он подтвердил, что этот испанец, действительно, является городским палачом. Некоторое время меня ещё мучили внезапные приступы тошноты, а Фалоппа спрятал оставшийся жир, сделав вид, что собирается снова использовать его для приготовления супа. Я приказал ему выбросить все эти горшки, и именно поэтому в России, когда у Фалоппы не было ничего съестного, он всегда напоминал мне об этой истории.

За полчаса ходьбы мы не потеряли из виду нашу колонну – это означало, что мы шли очень бодро. Должен сказать, что дорога начала улучшаться, но вскоре она снова обледенела, стало скользко. Холод пробирал нас до костей, мы прошли мимо нескольких умирающих, одетых в меховые шубы. Кроме того, крайнее истощение тоже играло немаловажную роль. Фалоппа падал несколько раз и, если бы меня не было рядом, он остался бы позади.

Дорога улучшилась – впереди мы видели длинную колонну. Мы удвоили наши усилия, чтобы догнать и присоединиться к ней, но безуспешно. Мы попали на какой-то хутор, состоявший из пяти или шести домов, некоторые из них горели, и мы остановились немного передохнуть. Подошли ещё несколько человек, многие, как нам показалось, идти дальше уже не могли. Некоторые лошади упали на снег и судорожно бились в предсмертной агонии. Фалоппа вырезал кусок из бедра одной из них, а затем, наколов его на кончик сабли, мы поджарили его на огне горящего дома.

Пока мы занимались этим делом, позади нам послышались звуки мощного артиллерийского огня. Более десяти тысяч несчастных в панике рассыпались по дороге. За нами шёл арьергард. Я думаю, что, маршал Ней намеренно стрелял для того, чтобы все эти бедняги думали, что русские уже за спиной, и таким способом заставить их прийти в Ковно в тот же день. Вот такой был один из эпизодов крушения Великой Армии.

Наше мясо ещё не совсем было готово, а мы решили немедленно двинуться в путь, чтобы нас не поглотил этот новый поток бегущих.

До Ковно оставалось ещё шесть лье, а мы уже изрядно устали. Наверное, было часов одиннадцать, когда Фалоппа сказал:

– Сержант, мы не попадём туда сегодня – это слишком далеко. Мы никогда не выйдем из этой чёртовой страны, все кончено, я никогда не увижу свою прекрасную Италию!

Бедняга! Он оказался прав.

Примерно через час мы повстречали несколько групп по сорок – пятьдесят человек, более или менее укомплектованных офицерами и унтер-офицерами. Орлоносцы в центре строя несли полковых орлов. Казалось, они гордились тем, что даже в такой ужасной ситуации они в состоянии держать и охранять эту полковую святыню. Было видно, что они избегали смешения с беспорядочной толпой, чтобы держаться вместе и поддерживать строй и порядок.

Мы прошли столько, сколько смогли, с этими маленькими отрядами, приложив максимум усилий, но снова послышались ружейная стрельба и пушечный грохот. Отряд остановился по команде какого-то человека – никто не смог бы определить по его лохмотьям его чин и звание. Никогда не забуду тон его команды:

– Стойте, сыны Франции! Ещё один привал! Никто и никогда не скажет, что мы бежали, услышав гром пушек. Кру-гом!

И мгновенно все солдаты всех званий легли и, повернулись туда, откуда раздавалась стрельба. Мы же продолжали плестись дальше. Нам очень повезло, что именно в этот день было не очень холодно. Мы поскальзывались и падали раз десять, но если бы морозно было так же, как накануне, мы бы точно там остались.

Некоторое время спустя, после ходьбы в компании таких же отставших, как и мы, впереди показалась колонна, по-видимому, очень плотная, так как она то двигалась, то останавливалась и снова двигалась дальше. Похоже, что в том месте дорога сузилась – справа она упиралась в холм, а слева – в берег большой реки, я думаю, это был Неман. Там скопилась огромная толпа людей, вынужденных ждать, пока проедут повозки из Вильно – каждый хотел быть первым, бил и отталкивал другого, чтоб пройти – царила страшная суматоха. Именно такой была главная задача – пройти первым. Многие вышли на лёд замерзшей реки, пытаясь обойти колонну справа. Тех, кто оказывался на самом краю берега, толпа сталкивала вниз – многие из них погибли – высота берега Немана тут, по крайней мере, пять пье.

Мы подошли к колонне слева, и нам пришлось поступить так же, как тем, кто пришёл раньше – ждать. Тут, случайно, мне встретился сержант-велит из нашего полка по имени Пумо, он предложил перейти через реку вместе с ним. Кроме того, говорил он, на другой стороне, мы найдём дом, где можно будет переночевать, а на следующий день мы легко доберёмся до Ковно.

– Оттуда, – сказал он, – не более двух лье.

Я принял его предложение, учитывая своё плохое самочувствие. А тут появилась надежда провести ночь в теплом доме с печью! Я приказал Фалоппе следовать за нами. Пумо первым спустился на лёд. Я двинулся за ним, съехав вниз на спине, но, пройдя немного по снегу, полностью покрывавшему реку, я увидел, что дальше идти нельзя. Я жестами приказал Фалоппе остановиться, поскольку только что заметил, что под снегом были только смёрзшиеся друг с другом крупные куски льда, образовывавшие пористую массу с большими провалами между отдельными крупными частями. Этот эффект вызвало, вероятно, резкое потепление, наступившее после сильного мороза.

Пумо, шедший на несколько шагов впереди меня, остановился, увидев, что я не двигаюсь с места, а затем присоединился к трём другим гренадерам Гвардии. С большим трудом все четверо достигли другого берега.

Я подошёл ближе к Фалоппе, от которого меня отделял только береговой склон, чтобы сказать ему, чтобы он шёл вдоль левого края колонны, а раз я уже на льду, то пойду по нему до окончания узкого участка дороги и подожду его там. Потом я присоединился к толпе, которая, то медленно двигалась, то останавливалась, кричала и переругивалась с людьми на берегу – те больше всего на свете боялись свалиться с берега.

Я уже преодолел три четверти пути, когда заметил, что река делает резкий поворот налево, а дорога, уже широкая в том месте, ведёт прямо. Я вернулся туда, где берег был не так крут, но, обессилевший, имея только одну действующую руку, я безуспешно пытался выбраться наверх.

Я вскарабкался на нагромождение льда, не слишком надеясь на чью-то помощь. Я опирался левой рукой на ружье, а другую вытянул вперёд, чтобы тому, кто окажется ближе всех, было легче вытащить меня. Но мольбы мои были тщетны. Никто не отвечал мне, никто даже внимания на меня не обращал. Наконец, Бог сжалился надо мной. Когда толпа в очередной раз остановилась, я увидел старого солдата Императорской Гвардии, усы и борода его покрылись сосульками, а сам он был закутан в огромный белый плащ. Я обратился к нему тем же умоляющим тоном:

– Товарищ, прошу вас, ведь вы тоже, как и я, из Императорской Гвардии, дайте мне руку, и вы спасёте меня.

– Как, по-вашему, я дам вам руку? – сказал он, – мне нечего вам дать.

От такого ответа я чуть упал.

– Тем не менее, – продолжал он, – если вы сможете ухватиться за мой плащ, я попытаюсь вас вытащить.

Затем он низко наклонился, а я схватился за плащ. Я даже впился в него зубами и выбрался на дорогу. К счастью, в этот момент не было давки, иначе меня бы насмерть затоптали. Убедившись, что я в безопасности, старый гренадер посоветовал мне крепко ухватиться за него, что я и сделал, но с большим трудом, так как приложенные усилия, сильно ослабили меня.

Вскоре после этого колонна двинулась вперёд. Мы прошли мимо трёх мёртвых лошадей и фургона, рухнувших в реку. Именно они создали пробку на дороге. Наконец, дорога стала шире, и идти стало легче.

Затем появился Фалоппа, плача и ругаясь на итальянском, что не может идти дальше. Старый солдат спросил меня, что это за хнычущее как женщина, существо. Я ответил, что это оплот и защита Пьемонта.

– Он больше никогда не увидит сурков и медведей в родных горах, – сказал старый гренадер.

Я приободрил бедного Фалоппу, дал ему свою руку, и мы продолжили путь.

Было около пяти часов. До Ковно оставалось более двух лье. Старый гренадер рассказал о том, что пальцы он отморозил ещё до Смоленска. После ужасного перехода через Березину, он нашёл дом в Зембине и переночевал. В ту ночь все его пальцы отвалились один за другим, но с тех пор он страдал меньше, чем ранее. Его товарищ, до того момента никогда не покидавший его, ушёл по направлению к горе (Понари) близ Вильно, чтобы взять денег из брошенных фургонов. Назад он не вернулся.

Пройдя ещё полчаса, мы достигли небольшой деревни и зашли в один из уцелевших домов, чтобы отдохнуть и немного согреться, но остаться не смогли: дом был битком набит людьми, валявшимися на вонючей соломе, кричащих и обливающих руганью любого, кто к ним прикасался. Почти у всех них были отморожены руки и ноги. Пришлось довольствоваться конюшней, где мы встретили гвардейца из того же полка и эскадрона, к которому принадлежал и наш старый гренадер. У него была лошадь и, надеясь найти больницу в Ковно, он взялся помочь своему товарищу.

Мы прошли ещё полтора лье, и снова ударил мороз. Опасаясь, что станет ещё холоднее, я сказал Фалоппе, что надо идти, но бедняга сел на кучу навоза и отказывался встать. Я ругал и умолял его; мне удалось заставить его встать, а потом я вытолкал его из конюшни. На дороге я дал ему опереться на свою руку. От ходьбы мы немного согрелись и прошли приблизительно лье.

Во время небольшого отдыха в какой-то деревне, мимо нас прошло много отставших от армии. Все они были такие же, как и мы – жалкие и изнурённые. Некоторые ложились на снег – признак приближающейся смерти. Я постоянно ободрял и упрашивал Фалоппу:

– Мы уже почти пришли. Держитесь и будьте смелее.

Но он остановился, опустился на колени и опустил голову на руки. Я подумал, что он умер и присел рядом, изнемогая от усталости. Холод, пробирающий меня до костей, заставил меня сделать усилие, чтобы подняться снова, но, сказать по правде, это был приступ ярости – и я поднялся. Затем, схватив Фалоппу за волосы, я усадил его – он с удивлением смотрел на меня. Убедившись, что он жив, я сказал ему:

– Смелей, мой друг. Мы уже недалеко от Ковно – я вижу монастырь. Разве вы не видите его?

– Нет, сержант, – отвечал он, – я не вижу ничего, кроме заметающего меня снега. Где мы?

Я сказал ему, что мы недалеко от места, где можно будет переночевать и где есть хлеб и водка.

В этот момент по дороге проходили пятеро крестьян. Я попросил двоих из них за плату по пять франков каждому помочь привести Фалоппу в Ковно. Но, поскольку было поздно и холодно, возникли некоторые трудности. Я догадался, что крестьяне опасались обмана – они говорили по-немецки. Я достал из сумки две пятифранковые монеты и отдал им одну, обещая вторую после прибытия. Крестьяне согласились. А троих других я попросил вернуться к старому гренадеру, пообещав заплатить, и они тотчас ушли.

Крестьяне подняли Фалоппу, но бедняга не мог даже стоять. Они остановились, не зная, что делать. Тогда я показал им, как можно нести Фалоппу с помощью ружья, поддерживая сзади свободной рукой. Но этот способ тоже не помог. Тогда крестьяне решили, что один из них понесёт Фалоппу на спине, а второй понесёт ранец и ружье и, кроме того, поможет идти и мне. По пути в город, до которого оставалось не более половины лье, мы пять или шесть раз останавливались отдохнуть. В такие моменты крестьяне сменяли друг друга. Если бы потребовалось идти, хотя бы на четверть часа дольше, думаю, мы бы не дошли.

Между тем, основная часть отставших обогнала нас, но ещё очень многие, а также арьергард, оставались позади. Иногда раздавались звуки пушечной пальбы, которые казались нам последним вздохом нашей армии. Наконец мы пришли в Ковно по той дороге, которую знали наши крестьяне – наша колонна не шла по ней. Первый попавшийся дом оказался конюшней. Мы вошли. Крестьяне помогли нам поудобнее устроиться, но прежде чем отдать вторую пятифранковую монету, я попросил их принести немного дров и соломы. Они принесли и то и другое, даже развели нам огонь, потому что я просто не мог пошевелиться, а гляди на Фалоппу, можно было подумать, что он умер. Фалоппа молча сидел в углу, но иногда губы и брови его двигались, а руки он поднёс ко рту – со стороны казалось, будто он что-то ест. Тепло огня, похоже, немного оживило его. Я расплатился с крестьянами. Перед уходом они принесли нам ещё дров и обещали вернуться. Поверив их обещаниям, я дал им пять франков, попросив принести мне немного хлеба, водки, и чего-нибудь ещё. Они обещали мне все это, но так и не вернулись.

Пока мы сидели в конюшне, в городе творились ужасные вещи. Остатки корпуса, пришедшие накануне вечером, не смогли найти мест для ночёвки, и разбили лагерь на улице. Они разграбили мучные склады и склады спиртного. Многие из солдат вдребезги напились и заснули на снегу, чтобы уже не проснуться. На следующий день я узнал – таким образом погибло более полутора тысяч.

После ухода крестьян, в поисках места пришло пятеро солдат, двое из которых принадлежали к нашему полку. Однако, узнав от солдат, идущих из города, что там есть мука и водка, двое решили пойти туда и попытать счастья. Они оставили свои ружья и ранцы, и ушли, но назад не вернулись. Вдобавок ко всем моим несчастьям, у меня не было в чем приготовить рис, так как мой котелок остался у Гранжье. Ни у кого из троих оставшихся не было ничего подходящего для готовки, и никто из них не проявил желания пойти поискать какой-нибудь котелок.

Вой ветра и доносящийся издалека грохот пушек смешивались с криками умиравших на снегу людей. Несмотря на то, что особо холодно не было, погибло очень много людей.

Здесь закончилось путешествие для очень многих – для тех, кто не был в Москве – гарнизонов Смоленска, Орши, Вильно, а также последних солдат армий генералов Виктора и Удино и дивизии генерала Луазона, которых мы встречали умирающими от холода по дороге в Вильно.

Со мной в этой конюшне у костра были и другие солдаты. Чтобы подкрепить себя, я съел кусок наполовину приготовленной конины – это был мой последний ужин в этой злосчастной стране.

Я попытался заснуть, но долго поспать не удалось, меня мучила сильная боль. Тем не менее, сон одолел меня, я задремал, но не помню, долго ли я спал. Когда я проснулся, я увидел, что трое солдат, прибывших после меня, готовились уходить, а до рассвета было ещё далеко. Я спросил их, почему они так рано уходят. Они сказали мне, что хотят перейти в дом, где есть много соломы и хорошая печь. В этом доме жили мужчина, две женщины и четверо солдат из гарнизона Ковно.

Я тут же захотел пойти с ними, но не мог бросить старого друга. Посмотрев туда, где его усадили, я удивился, ибо его там не оказалось. Солдаты сказали мне, что уже больше часа Фалоппа бегает по конюшне на четвереньках, завывая по-медвежьи. Наш костёр приугас, а без света его трудно было бы найти. В конце концов, я сделал факел, и мы отправились на поиски Фалоппы.

Когда мы подошли к нему, он начал смеяться, рычать как медведь, бегать от одного к другому, и все это – на четвереньках. Иногда он что-то говорил, но по-итальянски. Я понимал – он воображал, что он на родине, в горах, играет с друзьями детства. Снова и снова, он звал своих отца и мать. Короче говоря, бедный Фалоппа сошёл с ума. Тем не менее, мне было необходимо уйти, чтобы осмотреть новую квартиру. Я позаботился о том, чтобы во время моего отсутствия с Фалоппой ничего не случилось. Мы потушили костёр и закрыли дверь. Придя на новую квартиру, мы увидели двоих солдат – они ели суп. Они выглядели очень неплохо, так как жили в Ковно с сентября.

Прежде чем улечься на соломе, я спросил хозяина дома, пойдёт ли он со мной, чтобы привести больного, за что я дал бы ему пять франков. Я достал и показал ему монету. Хозяин не успел и рта открыть, когда вмешались немецкие солдаты.

– Мы поможем бесплатно, – сказал один.

– И супом поделимся, – добавил другой.

Я выразил им свою благодарность, но заметил, что в таком деле мне было бы легче с французами. Солдаты взяли деревянный стул, чтобы нести больного на нем, а поскольку я двигался с трудом и очень медленно, помогали и мне. Я рассказал им о печальной судьбе Фалоппы, если бы он попал в руки русских.

– Как это, русских? – спросил один из солдат.

– Да, – сказал я, – русские казаки будут здесь, возможно, через несколько часов!

Эти бедняги думали, что мы пострадали только от холода и нужды.

Мы нашли солдата из Пьемонта, лежащим у входа в конюшню. Его усадили на стул и принесли на новую квартиру. Во время укладывания Фалоппы рядом с печью, на подстилке из свежей соломы, он пробормотал что-то несвязное. Я пошёл к нему, чтобы попытаться понять, что он говорит. Но Фалоппа уже не узнавал меня.

Его лицо было все в крови, но это была кровь из его рук. Он кусал их или пытался съесть, его рот был забит соломой и землёй. Женщины сжалились над ним и обмыли его лицо водой и уксусом, а немецкие солдаты, стыдясь, что ничем ещё не помогли, раздели его. Его переодели в чистую рубашку, взятую из его ранца. Затем Фалоппу попытались напоить, но он не мог глотать. Через некоторое время мы обнаружили, что Фалоппа нагрёб руками солому на себя, словно желая прикрыться ею. Одна из женщин сказала, что это верный признак того, что ему скоро конец. Я сильно расстроился, ведь худшее было уже позади. Я сделал все, что мог, чтобы спасти его, он поступил бы точно так же. Мы пять лет прослужили в одной роте, он отдал бы жизнь за меня. Он доказал это неоднократно, особенно в Испании. Тепло комнаты оказало на меня более благотворное воздействие, чем я мог вообразить. Боль утихла, я проспал два или три часа – такого со мной не случалось с момента ухода из Москвы.

Меня разбудил один из солдат:

– Сержант, я думаю, пора идти, я слышу шум на улице. Мы должны собраться на площади, в соответствии с вчерашним приказом.

– А что касается вашего солдата, – добавил он, – представьте, что его больше нет, он умер.

Я приподнялся, чтобы посмотреть – женщины стояли рядом с ним. Та, что помоложе, вручила мне кожаный кошелёк с деньгами, сказав, что он выпал из кармана его шинели. Вероятно, там было около 25–30 франков прусскими монетами и ещё какие-то деньги. Я вернул все эти деньги женщинам и попросил ухаживать за больным до его последнего часа, который был уже близок, ибо он едва дышал. Они обещали мне не оставлять его.

Шум на улице усилился. Наступил день, но, через маленькие окна с обледеневшими стёклами почти ничего не было видно, а небо, затянутое густыми облаками, предсказывало сильный снегопад.

Мы уже совсем были готовы к выходу, как вдруг услышали звук пушечной пальбы со стороны Вильно, и очень близко от нас. Крики и ругань смешались со звуками беспорядочной ружейной стрельбы. Мы слышали взрывы бомб и гранат. Предположив, что русские уже в городе, и что начался бой, мы взяли наши ружья. Два немецких солдата, никогда не слышавшие такого рода музыки, растерялись, но, тем не менее, присоединились к нам. Мы взяли ружья, принадлежавшие покинувшим дом накануне, и ружье Фалоппы. Все были хорошо нагружены, у нас было много пороха. Один из немецких солдат вспомнил, что у него есть бутылка водки и предложил нам, подумав, что, возможно, кто-то из нас хочет выпить. Водка подкрепила нас, а другой немецкий солдат дал мне кусок хлеба.

Один из них сказал мне:

– Сержант, предположим, мы отдадим одно из этих ружей этому вот, дрожащему у печи? Как вы думаете, он может убить человека?

– Без сомнения, – ответил я.

– Эй, ты, иди сюда! – сказал солдат.

Бедняга, не зная, чего от него хотят, подошёл к нам. Ему протянули ружье. Он посмотрел на него бессмысленным взглядом, но не притронулся к нему. Ружье повесили ему на плечо, он спросил, что ему теперь с ним делать. Я объяснил ему, что это нужно для того, чтобы убивать казаков. Услышав слово «казаки», он уронил ружье. Его поднял другой солдат, сунул ему в руки и пригрозил, что если тот не будет стрелять в казаков, то будет заколот штыком. Несчастный дал нам понять, что если русские узнают, что он местный житель, его убьют. Во время этого обсуждения из другой половины комнаты послышался женский плач – только что скончался Фалоппа.

Солдаты взяли шинель Фалоппы и заставили хозяина надеть её. Менее чем за две минуты он был полностью экипирован – шапка на голове и сабля с патронной сумкой на поясе. Он бы даже самого себя не узнал.

Эта сцена происходила в то же время, когда обе женщины оплакивали умершего – возможно, ради денег, которые я дал им. Поэтому они не знали ещё, как изменился их мужчина.

Шум на улице усилился. Мне показалось, я слышу голос генерала Роге – это действительно был он – генерал ругался и осыпал ударами всех без разбора, офицеров, унтер-офицеров, рядовых, чтобы заставить их шевелиться. Он входил в дома и заставлял офицеров осматривать их, чтобы убедиться, что в доме не осталось ни одного мужчины. Он правильно делал, и это, пожалуй, самый лучший способ добывать солдат, какой я когда-либо видел. Конечно, раздача пинков и тумаков давалась ему легче, чем распределение хлеба и вина, которым он занимался в Испании.

Я заметил пехотинца, прислонившегося к окну – он примыкал штык к своему ружью. Я спросил его, в городе ли русские?

– Нет, нет, что вы… Разве вы не видите, как грубо генерал Роге бьёт всех своей палкой? Пусть только попробуют! Я жду их…

Мы ещё не вышли из дома, и тут я у входной двери увидел адъютанта – майора Рустана. Он заметил меня и воскликнул: «Ну, что ты там делаешь? Вон оттуда! Никого не останется в доме, независимо от того, из какого он полка – у меня приказ, он всех касается!

Мы вышли, но хозяин дома, о котором мы забыли, естественно остался и закрыл дверь. Адъютант-майор заметил это движение и предположил, что это солдат, который хочет спрятаться. Он распахнул дверь, вошёл в дом, и приказал новому солдату выйти, иначе он его сам выкинет наружу. Мужчина молча смотрел на него. Адъютант-майор схватил его за пояс и вытолкнул на улицу. Бедняга сопротивлялся и пытался что-то объяснять на своём языке. Его не слушали: адъютант-майор, думая, что он так реагирует просто потому, что ему не дали времени, чтобы забрать ранец и ружье, вернулся в дом, взял то и другое и принёс их. В доме он увидел мёртвого мужчину и двух плачущих женщин, а потому, выходя, громко произнёс:

– Этот негодяй не так глуп, каким хочет казаться – он хотел остаться, чтобы утешать вдову. Он похож на немца. Из какой же он роты? Я его не помню.

Но на слова адъютанта никто не обратил никакого внимания – у каждого было о чем подумать. Жена услышала голос мужа и прибежала к двери. Её муж заговорил с ней, но она его не узнала. Этот человек оказался среди нас, и ничего уже нельзя было изменить. Она же, не могла даже вообразить, что литовцу, подданному Российской империи оказана честь стать солдатом Императорской Гвардии Франции, уходящему не ради славы, но ради страданий. Все дело заняло менее десяти минут. Я подумал о том, что бедняга, наверняка, чувствовал себя очень неуютно среди нас.

Мы отправились, но очень медленно. Мы прошли по переулку, где лежали тела нескольких солдат, умерших ночью от огромного количества выпитой водки и переохлаждения. В городе таких было гораздо больше.

Между тем, мы достигли места, откуда к мосту через Неман ведут две улицы. Мы шли бодро и через несколько минут оказались на берегу. Там мы увидели несколько тысяч спешащих и толкающих друг друга людей. Поскольку мост был узок, очень многие сошли на лёд, оказавшийся, правда, недостаточно прочным, чтобы выдержать такую массу людей. Он представлял собой только куски льда, слегка подтаявших, и снова замерзших. Несмотря на риск утонуть или покалечиться, каждый пытался перейти реку как можно быстрее, надеясь, что на той стороне он будет в безопасности. Позднее мы поняли, как мы ошибались.

В ожидании приказа, полковник Бодлен – командир нашего полка, приказал офицерам удерживать людей от перехода реки по одному. Нас было около шестидесяти – все, что осталось от двух тысяч! Мы собрались вокруг полковника. Он с грустью окинул взглядом остатки своего прекрасного полка, возможно испытывая противоречивые чувства – пять месяцев назад мы прошли по этому мосту в составе великой и блестящей армии, а теперь от полка практически ничего не осталось! Чтобы подбодрить нас, он обратился к нам с речью. Я, боюсь, слушал не очень внимательно.

– Сыны Франции! Я не призываю вас быть храбрыми – я знаю, сколько у вас мужества. В течение тех трёх лет, что я был с вами, вы проявляли исключительное мужество при любых обстоятельствах, особенно во время этой страшной кампании, во всех битвах и испытаниях через которые вы прошли. Но, помните, чем больше страданий и опасности, тем больше славы и чести, и тем больше награда тем, кто нашёл силы, чтобы пройти через них.

Затем он спросил, сколько людей присутствует. Я воспользовался этой возможностью, чтобы доложить Серрарису, что Фалоппа умер сегодня утром. Он спросил меня, уверен ли я в этом, а я ответил, что видел, как он умирает, и что адъютант-майор Рустан тоже видел его.

– Кто – я? – переспросил адъютант-майор. – Где?

– Там, в доме, где вы приказали мне выйти, иначе, как вы сказали, сами войдёте и выгоните из дома всех.

– Правда, – подтвердил он, – я видел мёртвого человека на соломе, но это был хозяин дома, ведь возле него плакала женщина.

Я сказал ему, что тот, кого выгнали на улицу, был настоящий муж и хозяин дома, а мёртвый человек на соломе – Фалоппа. Мы попытались найти нашего беднягу хозяина, но тот, наверное, сбежал.

Пока мы отдыхали, пришедшие раньше, переходили реку по мосту или по льду. Мы пошли вперёд, и перешли реку, но дальше идти было невозможно – дорога поднималась вверх по склону, и на этом крутом подъёме оказалась заблокирована повозками и фургонами. Порядок был окончательно уничтожен. Каждый шёл, как хотел. Некоторые из моих друзей взяли меня с собой, и мы пошли по левой стороне дороги. Отойдя от моста шагов на тридцать, мы начали подъем. Я шёл позади Гранжье, который к моему счастью опять был со мной, и который заботился обо мне гораздо лучше, чем о самом себе. Гранжье пробивал проход в снегу передо мной, выкрикивая на своём овернском диалекте:

– Вперёд, petiot (малыш), держитесь за мной!

Но «малыш» еле ноги волочил.

Гранжье прошёл уже три четверти пути вверх по склону, я же – только треть. Он остановился и, опершись на своё ружье, подавал мне знаки, что ждёт меня. Но я так устал, что не мог идти. Наконец, силы окончательно покинули меня, я упал и скатился на лёд замерзшего Немана.

Я не ушибся, но плечи болели, а кусты, через которые я пролетел, до крови расцарапали моё лицо. Я встал, даже не выругавшись, как будто для меня это было нечто совершенно естественное. Я уже настолько привык к страданиям, что удивить меня уже было нечем.

Потом я подобрал ружье и попытался вернуться назад, но не смог. Тут я подумал, а нельзя ли пройти, если пролезть под повозками. Хромая и спотыкаясь, я поплёлся туда. Дошёл до первой повозки и увидел гренадеров и пехотинцев Гвардии, которые усевшись на колеса, вынимали из фургона мешки с деньгами. У меня не было желания присоединиться к ним – я хотел только пройти. Вдруг я услышал крик: «Казаки! К оружию! К оружию!» За криком последовало несколько ружейных выстрелов.

Ни один из гренадеров и егерей обратил на это никакого внимания: из фургона торчали только ноги. Я потянул одну из них – её владелец выглянул и спросил, есть ли у меня деньги. Я ответил:

– Нет, но зато есть казаки.

– И только то? – спросил он, – но мы не собираемся отвлекаться и делиться с этими зверями нашими деньгами. Кто-то из них желает? Я дам!

И он сбросил на землю две большие сумки пятифранковых монет. Это привлекло и других идущих, а когда я услышал слова «jaunets» и «сорокафранковик», я понял, что они только что нашли золото.

Я забрал ружье одного из гренадеров (дуло моего ружья забилось снегом), занятых выгрузкой золота, своё оставил и вернулся к мосту.

Первый, кого я встретил у моста, был капитан тиральеров Гвардии Дебонне. Я уже упоминал о нем раньше. С ним были его лейтенант и рядовой – вся его рота! Остальные, как он выразился, испарились. Он вёл с собой казацкого коня и не мог пройти через толпу. Я рассказал ему о своём жалком состоянии. Вместо ответа Дебонне дал мне большой кусок смоченного в водке белого сахара. Затем мы расстались, он пошёл по льду через Неман, а я, покусывая сахар, решил попробовать ещё раз. Вдруг я услышал, что меня кто-то зовёт. Это был Гранжье – он вернулся назад и все это время искал меня. Он спросил, почему я не пошёл за ним, я же объяснил, почему так вышло. Затем он пошёл впереди, а я шёл сзади, держась за дуло его ружья. С помощью Гранжье и куска сахара я одолел эту часть дороги.

Там нас ждали наши товарищи – сержант-майор Лебуд, сержант-майор Удит, сержант-майор Пьерсон и сержант Потон. Остальные тоже переходили Неман, разбившись на небольшие группы. Мы были уверены, что в Пруссии нам станет легче и, понемногу, к нам начало возвращаться былое равнодушие друг к другу. С того места, где мы находились, была видна дорога в Вильно и другие дороги, по которым на Ковно шли русские, но маршал Ней с горсткой людей все ещё продолжал сдерживать их. Тяжело опираясь на сосновую палку, к нам шёл какой-то человек. Подойдя ближе, он воскликнул: «Ах, per Dio santo! Я не ошибаюсь: это друзья!»

Мы посмотрели на него, и по голосу и акценту узнали Пеллисетти, миланца, бывшего велита-гренадера. Три года назад он покинул Императорскую Гвардию, чтобы стать офицером армии короля Италии. Бедный Пеллисетти! Только по остаткам его головного убора можно было догадаться, к какому корпусу он принадлежал. Он рассказал нам, что трёх или четырёх домов было бы достаточно, чтобы вместить все остатки армии принца Евгения. Он ждал одного из своих друзей, у того был казацкий конь, везущий его небольшой багаж. Они потеряли друг друга при выходе из Ковно.

14-е декабря, часов девять утра, пасмурно, не очень холодно и без снега. Мы просто шли вперёд, не имея ни малейшего представления, куда идти, но на дороге нам попался большой указатель, информировавший солдат из различных корпусов по какой дороге они должны следовать.

Мы пошли по дороге, предназначенной для Императорской Гвардии, но многие не обращали на этот указатель никакого внимания. Пройдя несколько шагов, мы увидели пятерых или шестерых несчастных, измождённых, похожих на призраки, с окровавленными руками. Они пытались выкопать из-под снега сухари, выпавшие из только что разграбленного фургона.

Мы шли примерно до трёх часов дня. Сержанту Потону было очень плохо, поэтому мы прошли всего лишь три лье.

Справа, в четверти лье, мы заметили деревню и решили там переночевать. Там мы обнаружили двоих солдат, которые только что зарезали корову у входа в конюшню, поэтому мы решили там остановиться. Крестьянин – владелец коровы, пришёл, чтобы собственноручно отрезать нам нашу долю, и для того, чтобы сохранить как можно больше мяса. Он развёл костёр и поставил греться два котла воды. Чистая солома и хороший костёр – давно мы не были так счастливы! Мы поужинали и пошли спать.

Я лежал рядом с Потоном, который все время стонал. Я спросил его, в чем дело. Он сказал:

– Мой дорогой друг, я уверен, что не смогу идти дальше.

Не зная причины, почему он так сказал (о том, что он серьёзно болен, никто не знал), я утешал его, говоря, что после отдыха ему станет гораздо лучше, но вскоре с ним случился новый приступ лихорадки, и всю ночь Потон кричал и плакал в бреду. Несколько раз этой ночью я видел, как он что-то писал в своей записной книжке, иногда вырывая и выбрасывая листы.

Я спокойно спал, когда почувствовал, что кто-то тянет меня за руку. Это был бедняга Потон.

– Дорогой друг, я никак не смогу уйти отсюда – даже шага сделать не смогу – поэтому прошу вас оказать мне большую услугу. Я рассчитываю на вас, если вам повезёт снова увидеть Францию. А если вам это не удастся, попросите Гранжье, которому я тоже доверяю, исполнить мою просьбу.

– Вот, – продолжал он, – несколько писем, которые надо переслать моей матери по указанному адресу в сопровождении письма, в котором вы расскажете, как мы расстались с вами, однако, не лишайте её надежды увидеть меня снова. А это – серебряная ложка, возьмите её – она гораздо лучше, чем та, которую вы взяли у казака.

Затем он вручил мне небольшой пакет с бумагами, повторив ещё раз, что рассчитывает на меня. Я обещал ему выполнить все, о чем он меня просил, но у меня даже мысли не возникало, что мы можем бросить его.

15-го декабря во время подготовки к выходу я рассказал друзьям о своём разговоре с Потоном. Они решили, что он либо совсем упал духом, либо сошёл с ума. Все шутили и посмеивались над ним.

Вместо ответа бедняга Потон показал нам две большие грыжи, которые появились у него вследствие многократных попыток вскарабкаться по крутой дороге в Ковно. И только теперь мы поняли, что он действительно не сможет идти. Сержант-майор Лебуд решил, что неплохо было бы оставить его на попечение хозяина дома, но перед тем, как сделать это (ведь у Потона было много денег в золотых монетах), мы зашили монеты под поясной лентой его брюк. Потом позвали хозяина, а поскольку тот говорил по-немецки, трудностей при разговоре не возникало. Мы предложили ему пять пятифранковых монет, пообещав, что он получит вчетверо больше, а, возможно, ещё больше, если позаботится о нашем больном товарище. Крестьянин обещал это, поклявшись Богом, и заверил, что даже сходит за врачом. Наступило время прощаться.

Перед самым уходом я обещал Потону помнить о его просьбе, каждый обнял его, и мы пошли. Не знаю, сдержал ли крестьянин своё слово, но я никогда больше не слышал о Потоне. По общему мнению, он был отличным парнем, настоящим товарищем, имел хорошее образование – редкая вещь в то время. Он был бретонским дворянином, принадлежал к одной из лучших семей страны.

Я точно и аккуратно выполнил свою миссию. Тотчас по прибытии в Париж в мае месяце, я выслал пакет по указанному адресу. В нем было его завещание и трогательное поэтическое прощание, которое он написал во время очередного приступа лихорадки. Вот оно:

(перевод мой. – В.П.)

* * *

Я посвятил несколько лет своему дневнику о Русской кампании, точнее говоря, сидя в тюрьме в 1813 году я приводил в порядок свои мысли и делал заметки. Мной овладела болезненная, навязчивая мысль – она, как тяжёлая болезнь, терзала и мучила меня – я никак не мог поверить в то, что все, что я видел и пережил с таким мужеством и терпением в этой страшной кампании, происходило на самом деле.

И, тем не менее, когда падает снег, и я сижу со своими друзьями – бывшими солдатами Империи – среди которых есть и те, кто служил в Императорской Гвардии, и те, кто, как и я, прошли через ту незабываемую кампанию – все мы во власти наших воспоминаний. Яркие и неизгладимые впечатления останутся с нами навсегда. Мы с гордостью рассказываем о наших славных походах.

Сегодня я получил от своей мамы несколько писем, которые я писал ей во время этой кампании. Мне казалось, они были утеряны, но теперь я опять вдохновлён и уверен в себе. Кроме того, мне помогают мои друзья, которым я обещал закончить этот труд. Что касается меня, он даст мне возможность жить и после моей смерти. Однажды, возможно – кто знает? – эти мои мемуары, хотя и не литературный шедевр, будут кому-нибудь интересны. Ведь, несмотря на то, что великих гениев уже нет среди живых, их имена помнят, и будут помнить вечно. Именно поэтому я, собрав все своё мужество, продолжаю работу. А потом, когда меня не станет, мои внуки, прочитав мемуары своего деда, скажут: «Наш дедушка участвовал в великих битвах вместе с самим Императором Наполеоном!» Они узнают о том, как в Испании, он лихо расправлялся с пруссаками, австрийцами, русскими и англичанами. Как в Испании, так и в других странах. Они также увидят, что их дед не всегда возлежал на постели из роз и, хотя он не был самым лучшим католиком Франции, они узнают, что он часто постился и неоднократно постился по праздникам!

* * *

15-го декабря в семь часов утра мы оставили конюшню, вернулись на дорогу и шли до указателя, где устроили небольшой привал.

Мой маленький медный котелок по-прежнему был у Гранжье. Чтобы его не украли, он привязал его спереди к поясному ремню. Гранжье вернул его мне, предвидя, что если я снова отстану, то котелок может мне пригодиться. Гранжье крепко привязал котелок к моему ранцу.

Небо было ясным, но не очень холодно. Людей на дороге встречалось немного, из чего мы сделали вывод, что накануне вечером большинство беженцев ушли с дороги и разбрелись в разных направлениях.

Мы видели толпу каких-то людей, идущих в Ковно, но не смогли определить, французы они или русские – так и не разобравшись в этом, мы продолжали наш путь.

Целый час я шёл довольно бодро, но потом снова начались боли в животе и я остановился. Это все ещё были последствия моего отравления в Вильно.

Я допил остатки бульона, которым ужинал накануне и завтракал перед выходом.

В общем, я отдыхал приблизительно до трёх часов дня. Потом я решил дойти до ближайшего леса и переночевать.

Я уже был от леса на расстоянии ружейного выстрела, когда справа от дороги увидел дом, большой костёр, и множество солдат из разных корпусов, расположившихся вокруг него. Большинство из них принадлежали к Императорской Гвардии. Я остановился, чтобы погреться и немного передохнуть. Один из солдат предложил мне присоединиться к ним. Я с радостью принял предложение.

Холод был вполне терпимым в течение всего дня, вокруг было так тихо, что мы почти не думали о противнике, но некоторые, подъехавшие с правой стороны от дороги, сообщили нам, что они только что видели каких-то всадников и абсолютно уверены, что это русские.

– А хотя бы и сам дьявол, – ответил старый егерь Гвардии, – это не помешает мне создать здесь свою штаб-квартиру! Друзья, делайте, как я – зарядите ружья и примкните штыки.

Как он сказал – так мы и поступили.

– А потом, – добавил егерь, – мы сможем отступить в лес. По-моему, этот план самый правильный!

Сказав это, он подошёл убитой лошади, лежавшей недалеко от костра, вырезал кусок мяса, вернулся, спокойно уселся на своём ранце и принялся жарить мясо, насадив его на острие сабли. Более двадцати солдат тоже жарили мясо – одни сидели на своих ранцах, а другие просто на коленях.

Напротив егеря, на ранце, задумавшись, подперев голову рукой, сидела женщина. В серой солдатской шинели поверх старого и дырявого шёлкового платья. На голове – овчинная шапка, подвязанная рваным шёлковым платком. Егерь обратился к ней со словами:

– Послушайте, Матушка Мадлен!

Она не ответила. Другой человек, сидящий рядом, толкнул её:

– К вам обращаются, Матушка.

– Ко мне? – спросила она, – меня зовут Мари. Что вам угодно?

– Покрепче чего-нибудь, сейчас самое время.

– Чего-нибудь покрепче! Вы же прекрасно знаете, что меня ничего нет.

И она вернулась на своё место.

У другой женщины, сидящей у костра, на голове был чепрак с красной окантовкой. Он ниспадал ей на плечи, а вокруг шеи был перехвачен шнуром от медвежьей гренадерской шапки. Одета она была в синюю гренадерскую шинель. Услышав вопрос егеря, она подошла и спросила, кто хотел спиртного.

– Ах! Это вы, Матушка Гато? – ответил солдат, – да, это я хочу выпить. Я – Мишо. Осмелюсь предположить, вы удивлены увидеть меня. Будь я проклят, если кто-то более меня удивлён встретить вас снова, да ещё и в таком чепраке на голове, как у вас! Ещё до перехода через Березину, я думал о вас, Матушка Гато, но я полагал, что вороны давно уже сделали жаркое из вашей старой туши!

– Вот негодяй, – отвечала Матушка Гато, – они съедят вас раньше, старый пропойца!

– Ах, – продолжала она насмешливо, – вы и в самом деле хотите выпить? Вы три месяца ничего не пили, но, похоже, в Вильно, а вчера в Ковно, вы приняли хорошую дозу – вот почему вы сегодня такой говорливый. Одно только меня удивляет – что ты не умер от перепоя, как другие, которых мы видели на улице. Погибло так много храбрых молодых солдат, а этот бездельник и плохой солдат до сих пор жив!

– Придержите язык, Матушка Гато! – ответил старый солдат. – Можете называть меня как угодно, но только не плохим солдатом! Halte-la!

Хихикая и посмеиваясь, он продолжал есть кусок конины, от которого немного отвлёкся, чтобы ответить старой маркитантке.

А та все не унималась:

– В течение двух лет он злится на меня, с тех самых пор, когда я отказала ему в кредите для поступления в военное училище. Ах, если бы не погиб мой бедный муж, если бы это подлая граната не разорвала его надвое под Красным…

Она замолчала.

– Это был не ваш муж! Вы не были замужем!

– Не замужем! Не замужем! Я была с ним почти пять лет, со времён битвы при Прейсиш-Эйлау, и я не замужем?! Что вы на это скажете, Мари? – обратилась она к другой маркитантке.

Но Мари, чей брак был того же сорта, что и у Матушки Гато, промолчала.

Солдат спросил Матушку Гато, была ли она у повозок у горы возле Вильно.

– Ах! – отвечала она, – если бы я была хоть чуточку сильнее, уж я не упустила бы такой шанс. Я подобрала несколько монет, но они принесли мне счастья. Среди негодяев, для которых нет ничего святого, мы, женщины, никогда не можем чувствовать себя в безопасности. Вечером, после перехода через ту гору, я пришла на бивуак. У меня оставалось немного водки, которую я везла из Вильно. Я заплатила ей за место у костра и улеглась, а рядом спали двое солдат из нашего полка, а точнее – два вора, – и они украли половину всех моих денег. По счастливой случайности, я лежала на кармане, куда они не могли добраться. Доверяй теперь людям после этого! К счастью, у меня хватает денег, чтобы добраться до Элбинга. Когда-нибудь мы соберёмся с силами и начнём новую кампанию. Мне не нужна повозка, теперь у меня будет две лошади с корзинами на спинах. Наверняка тогда нам повезёт больше. Что скажешь, Мари?

Но Мари снова ничего не ответила.

– У Мари, – сказал старый солдат, – в этом году было два мужа, а если она полюбит меня, я женюсь на ней и стану третьим.

– Ты! Ты, старый негодяй! – сказала Матушка Гато. – Она тебе не пара!

Егерь подошёл к Мари и предложил ей кусочек конины. Мари взяла его со словами:

– Спасибо, mon vieux!

– Ну, вот, все улажено, – продолжал егерь. – Вернёмся в Париж, и я женюсь на тебе. Я сделаю тебя счастливой.

Мари вздохнула:

– Как вы можете так шутить над несчастной женщиной?

– То, что я только что сказал, – ответил старый егерь, – не шутка, и, чтобы доказать это я, совершенно искренне и от всего сердца предложу Матушке Гато то же, что я только что предложил вам – немного «лошадки» на моем большом пальце.

Сказав это, он шагнул вперёд, но Матушка Гато сердито посмотрела на него и сказала:

– Идите к черту! Мне от вас ничего не надо.

Услышав такие слова от Матушки Гато, Мари подняла голову и сказала, что сейчас не время ссориться. Потом она посмотрела на меня.

– Я не ошиблась? – спросила она, обращаясь ко мне по имени.– Mon pays, это вы?

– Да, Мари, это я.

Только сейчас я узнал её – по голосу, а не по лицу. Холод, лишения, и дым бивуачных костров сделали её неузнаваемой. Это была Мари, наша бывшая маркитантка, которой, я полагал, уже нет в живых, и чью опустошённую повозку с двумя умирающими я видел в ночь на 22-е ноября. Вот её история:

Мари родом из Намюра, потому она и назвала меня земляком. Её муж – из Льежа, учитель фехтования, но не самый лучший. Мари относилась к тому сорту людей, которые думают не только о себе – она всегда делилась своим добром с солдатами – и с теми, у кого имелись деньги, и с теми, у кого их не было.

В каждой битве она показала себя преданным, надёжным товарищем, всегда стремилась помочь раненым. Однажды она сама была ранена, но это не остановило её – она продолжала делать своё дело под мощным ружейным огнём и свист картечи. Кроме того, Мари была довольно красива, имела много друзей, да и её муж не относился к разряду ревнивцев.

В 1811 году, когда мы стояли лагерем в Алмейде (Португалия), за несколько месяцев до Русской кампании, бедняга решил заняться грабежом в соседней деревне. Он зашёл в какой-то дом и взял часы, не стоившие и двадцати франков. Но он совершил ещё большую глупость, когда принёс их в лагерь – его тотчас же арестовали. С мародёрством боролись самым серьёзным образом. Генерал Роге – наш командир и председатель военного суда, приговорил его к расстрелу. Приговор должно было привести в исполнение в течение двадцати четырёх часов. Таким образом, Мари стала вдовой. Однако в полку, особенно во время кампании, если женщина недурна собой, без мужа надолго не остаётся, поэтому по истечении двухмесячного траура Мари снова вышла замуж так, как это обычно бывает в армии.

Спустя несколько месяцев её новый муж стал унтер-офицером Молодой Гвардии, и она уехала в полк вместе с ним, а с нами до своего отъезда она была в течение четырёх лет.

В России её постигла судьба всех маркитантов армии: она потеряла лошадей, повозки, деньги, меха, а также своего защитника. Ей же удалось вернуться на родину. Четыре с половиной месяца спустя, в битве при Лютцене, 2-го мая 1813 года, мы опять встретились. Её ранило в правую руку, когда она подавала пить больному солдату.

Позже я узнал, что Мари вернулась во Францию и принимала участие в событиях «Ста дней». Её взяли в плен во время битвы при Ватерлоо, но она являлась бельгийской подданной – вскоре её освободили.

Я спросил у Мари, где её муж.

– Вы же прекрасно знаете, – ответила она, – что он убит под Красным. (Я в первый раз об этом услышал). Он был хорошим человеком, мне очень его не хватает.

Она погрустнела и опустила голову. Но через секунду она подняла её снова, а поскольку я все ещё смотрел на неё, она посмотрела на меня с улыбкой, но это была невесёлая улыбка. Я спросил её, о чем она сейчас думает.

– О еде, конечно, не трудно догадаться. Раньше у меня был друг, который приносил еду. Теперь я ем, если кто-нибудь делится со мной, или когда мне удаётся что-нибудь найти. А это случается очень редко. А вот пить надо обязательно.

С этими словами она взяла горсть снега и поднесла ко рту. Потом она с трудом поднялась, собираясь идти. Она подала мне руку и сказала: «Прощайте». Я видел, как она измучена от усталости и нужды – она шла, опираясь на палку. Матушка Гато последовала за ней, в своей овчинной шапке, ругаясь и ворча сквозь зубы. Я думаю, что она все ещё вспоминала свой разговор со старым егерем.

В тот момент нас было, наверное, около сорока человек, но люди прибывали непрерывно. Я встретил Амбло, одного из наших сержантов. Он спросил, что я тут делаю. Я ответил, что решил отдохнуть немного, а учитывая, что скоро ночь, решил, что лучше продолжу свой путь завтра.

Амбло заявил, что погода хорошая, а значит, для меня было бы лучше всего идти через лес. По ту сторону леса, говорил он, можно найти дом и переночевать в нем. А вот на следующий день мы могли бы пойти в Вирбаллен, небольшой городок, в трёх или четырёх лье оттуда. Там мы встретимся с нашими товарищами и приобретём все, в чем мы нуждаемся. Он говорил так убедительно, что я взял ружье, ранец и отправился вместе с ним. По дороге Амбло сказал мне, что, хотя мы и в Померанской Пруссии, он не так глуп, чтобы идти одному или отставать, поскольку несколько тысяч казаков уже перешли Неман на льду.

Затем он рассказал, что покинул Ковно накануне вместе со многими другими без всяких неприятностей, так как маршал Ней все ещё сдерживал атаки русских с арьергардом, состоящим в основном из немецких солдат и нескольких французов. Немцы, входящие в состав ковенского гарнизона, были в прекрасной форме и ни в чем не нуждались, однако они оказались негодными солдатами, и если б среди них не было французов, они бы наверняка бросили оружие и разбежались.

– Я хочу рассказать вам, – продолжал он, – о том, что случилось со мной вчера – и вы сами сможете судить, насколько я прав в своём желании покинуть эту проклятую страну как можно быстрей и при первой же возможности:

После перехода через Неман мы прошли около четверти лье. Вдруг, впереди показался отряд, состоявший, примерно, из двух тысяч конных казаков и крестьян. Мы остановились, чтобы решить, что делать, а заодно подождать отставших. Нас окружило около четырёхсот хорошо вооружённых людей. Мы построились в колонну таким образом, чтобы в случае необходимости быстро перестроиться в каре. Среди нас были офицеры, и они приняли на себя командование. Двадцать два польских солдата встали в строй. Около пятидесяти человек, лучше всех владеющих оружием, заняли позиции стрелков спереди и на флангах.

Мы пошли прямо на конницу, которая при приближении стрелков разделилась на две части и ушла вправо и влево от дороги. Наша колонна снова остановилась, чтобы подождать отставших. До нас дошли немногие, похоже, часть казаков зашла к нам в тыл, и отрезала их от нас.

Солдат по имени Буксин, который в музыкантской команде играл на большом барабане, отстал, и изо всех сил старался догнать колонну вместе со своим (просто удивительно!) барабаном, все ещё висящим у него за спиной, и с мешком пятифранковых монет в руках. Весь этот груз очень мешал ему бежать. Казаки напали на него в пятидесяти шагах слева и позади колонны. Его ударили пикой между лопаток, Буксин упал в снег, барабан перелетел через его голову. Двое казаков мгновенно соскочили с коней, чтобы взять его в плен, но тут подоспели польский офицер и ещё трое солдат. Одного казака вместе с лошадью взяли в плен, а барабанщика освободили от его инструмента, который так и остался в поле. Буксин отделался лишь ударом пики, а заодно расстался с половиной своих денег, раздав их своим спасителям. А потом колонна двинулась вперёд с криками: «Да здравствует Император!» С казаком и его лошадью в самой её середине.

Едва Амбло закончил свой рассказ, я остановился из-за приступа сильной боли. Он тоже снизил скорость и пошёл медленней, чтобы я мог его догнать. Я снова сдвинулся с места, но в толпе мне было трудно идти. Только я решил выйти на дорогу, как внезапно раздались крики: «Казаки! Казаки!» Мне показалось, что это ложная тревога, но тут увидел, как несколько вооружённых ружьями офицеров остановились и, молодцевато гарцуя на своих конях, кричали: «Ничего! Пусть эти собаки подойдут ближе!» Я оглянулся – казаки были так близко, что одна из лошадей почти касалась меня. Впереди ехали трое, остальные чуть отставали.

Мне едва хватило времени, чтобы юркнуть в лес, где, как я надеялся, я окажусь в безопасности, но трое казаков тоже въехали в лес почти одновременно со мной, так как, к сожалению, в том месте лес был не очень густой. Я попытался пройти дальше, но мне не везло – мои преследователи не отставали. Представьте себе моё положение! Я хотел остановиться и передохнуть, но этого нельзя было делать – двое из троих казаков находились всего в нескольких шагах от меня. К счастью, дальше лес стал ещё гуще – расстояние между деревьями уменьшилось. Казаки становились, а я пошёл дальше, не снижая скорости и, зацепившись за скрытую под снегом ветку, с размаху упал во весь рост, почти утонув в толстом слое снега. Я попробовал встать, но вдруг почувствовал, что мою ногу что-то держит. Со страху я предположил, что это один из моих казаков, но оказалось – это всего лишь ветка. Я собрался с силами, встал и оглянулся. Казаки все ещё стояли на месте, а двое из них искали, где можно было бы провести лошадей. А я поплёлся дальше.

Пройдя чуть дальше, я остановился у поваленного дерева. Перешагнуть через него я не смог, и решил немного передохнуть.

Прошло минут пять. Казаки спешились и привязали лошадей к ветке куста. Я подумал, что они теперь наверняка подойдут и возьмут меня в плен, и уже приготовился бежать, но казаки занялись другим делом – двое из них оказывали помощь третьему товарищу. На его лице зияла чудовищная рана от сабельного удара. Раненый поддерживал часть отрубленной щеки, а двое других перевязывали его платком, пропустив его под подбородком и связав концы в узел наверху.

До них было шагов десять, казаки иногда поглядывали на меня и о чем-то тихо переговаривались.

Закончив перевязывать товарища, казаки тут же атаковали меня. Я подумал, ну, теперь мне точно конец, но всё-таки поднял заряженное ружье и решил стрелять в первого, кто приблизится. Передо мной было только двое, а третий, после того, как его перевязали, похоже, испытывал сильную боль. Он, то садился, то вставал, то иногда подходил к лошади и постукивал по ней кулаками.

Видя, что я намерен защищаться, казаки остановились и знаками показывали мне, чтобы я подошёл к ним. Я понимал, что они опасаются подходить ближе и оставался на своём месте.

Когда со стороны дороги раздались крики и ружейная стрельба, мои враги забеспокоились. Я надеялся, что они оставят меня в покое ради собственной безопасности, но тут появился четвёртый дикарь. Думаю, он был одним из сбежавших. Он посмотрел на своих товарищей, потом на меня, спешился, привязал лошадь рядом с другими и с пистолетом в руке пошёл ко мне, прячась за деревьями. За ним пошли двое других. Сомневаюсь, что стоило тратить столько времени, чтобы взять меня в плен, но, к счастью, крики справа стали громче, стрельба тоже усилилась. Перепуганные лошади сорвались с привязи и в ужасе кинулись в сторону дороги. Казаки – за ними.

Тут я почувствовал, что не смогу продолжать путь, не сменив одежду. Вы, должно быть, помните, что в коробке, найденной на горе Понари, лежали несколько рубашек и белых хлопковых кюлот – они принадлежали армейской интендантской службе.

Открыв свой ранец, я вытащил рубашку и повесил её на дуло ружья, потом достал бриджи и положил их рядом с собой. Я снял шинель и жакет, затем жилет с прошитыми жёлтым шёлком рукавами, сделанный из юбки жительницы Москвы. Я развязал платок, обёрнутый вокруг пояса, и снял брюки. Что касается рубашки, у меня не было проблем как её снять, поскольку она уже полностью изветшала – я просто разорвал её. Вот такой я и был – совершенно голый, если не считать рваных сапог, в самой глубине дикого леса, примерно в 4 часа вечера, при температуре 18–20 градусов ниже нуля, вздрагивающий от порывов сильного северного ветра.

Глядя на своё истощённое, грязное, искусанное паразитами тело, я не мог сдержать слез. Наконец, немного успокоившись, я начал одеваться. Используя старую рубашку как мочалку, я обтёрся снегом, выкупался, так сказать. Затем надел свою новую длинную рубашку, украшенную спереди вышивкой. Затем, не теряя времени, я надел новые кюлоты, но тут выяснилось, что они настолько коротки, что даже колени не прикрывали. А сапоги доходили до середины голени, таким образом, вся оставшаяся часть ноги была совершенно не прикрыта. Далее я надел жилет, кавалерийский жакет, шинель, пояс и воротник. Вот так я оказался одет полностью, но при этом с голыми коленями. После этого я отправился в путь и буквально через сотню шагов встретил двух человек, мужчину и женщину. По их виду я определил, что они немцы. Они, вероятно, испугались меня. Я спросил их, не хотят ли они пойти со мной, но дрожащим голосом мужчина ответил: «Нет!» и, показав куда-то в сторону, произнёс только одно слово: «Казаки».

Это были маркитант и его жена из полка Рейнской Конфедерации, входившего, вероятно, в состав гарнизона Ковно. Оттуда они ушли вместе с ним, а услышав шум в лесу, решили бежать. Женщина советовала мужу присоединиться ко мне, но мужчина не хотел. И, несмотря на все мои уговоры, мне пришлось, к сожалению, продолжать путь в одиночку.

Я ещё проблуждал около получаса, но нужно было решать, как провести ночь. Эта часть леса была покрыта толстым слоем снега – ни следов, ни дороги, вообще ничего. Иногда я отдыхал на стволах поваленных деревьев. Приходилось следить, чтобы не зацепиться за ветку под снегом и не упасть – я был слишком слаб. Я шёл по колено в снегу, полностью заполнившим мои сапоги. Тем не менее, холода я не чувствовал, наоборот, даже пропотел, но вот моим ногам было не сладко. Бедра болели от бесконечных усилий, которые я прилагал, чтобы встать, если я падал в снег на колени. Мои страдания в тот момент просто невозможно описать. Более часа я шёл в полной темноте, только при свете звёзд. На дорогу мне выйти не получалось, силы полностью иссякли, поэтому я снова решил отдохнуть. Я прислонился к дереву и стоял неподвижно. Вдруг я услышал собачий лай. Я посмотрел в ту сторону, откуда доносился этот звук и увидел свет. Вновь обретя надежду, я двинулся в этом новом направлении. Пройдя шагов тридцать, я увидел четырёх лошадей, костёр, и четырёх казаков. Было ещё трое и среди них уже знакомый мне маркитант со своей женой. Без сомнения они попали в плен к тем казакам, которые охотились за мной. Там был и казак с разрубленным лицом.

Некоторое время я наблюдал за ними, спрашивая себя, а не лучше ли пойти и сдаться, чем умирать, как зверь в лесной глуши. Тепло костра манило меня, но по какой-то неизвестной причине, я поступил совершенно наоборот – повернулся и ушёл. Тем не менее, я заметил, что вокруг костра стояло несколько глиняных горшков. У них также была солома для подстилки, а у лошадей сено.

Лес был настолько густой, что я не мог идти прямо в выбранном направлении. Пришлось взять левее – и это было правильное решение, потому что через несколько шагов лес стал намного реже. Тем не менее, снега было столько, что несколько раз я падал. После последнего падения я встал и упрекнул Бога за все мои беды, все ещё преследующие меня. И сразу после этого я вышел из леса на большую дорогу. Там я упал на колени, благодарил и просил прощения у Него за минутный приступ слабости и неверия.

Я пошёл прямо вперёд. Дорога была хорошая и, несомненно, правильная, но от холодного ветра, который в лесу не ощущался, здесь мои голые ноги мёрзли невыносимо. Моя шинель, хотя и длинная, полностью защитить меня не могла.

Странное дело, но есть мне совершенно не хотелось. Не знаю, было ли тому причиной потрясение от встречи с казаками, а может, моя болезнь, и, тем не менее, с того момента, как я оставил конюшню, где ел суп и мясо, у меня не возникало никакого желания чего-нибудь съесть. Но, всё-таки, мне казалось, что в сумке есть ещё один кусок мяса. Я поискал и нашёл его. Он, правда, довольно сильно замёрз, но я съел его и пошёл дальше. Вдруг, слева, я увидел двух всадников. Они продвигались с осторожностью и, похоже, хорошо знали, куда надо ехать. Я ускорил шаг, чтобы догнать их, но они внезапно исчезли.

Слева от дороги стоял небольшой дом, и я решил зайти. Но едва я оказался внутри, щёлкнул курок ружья и, густой бас проговорил:

– Кто идёт?

– Друг, – ответил я, и добавил, – Императорская Гвардия.

– Ну и ну! – ахнул бас. – Как же, черт возьми, ты так шёл, товарищ, что я не встретил тебя?

Я рассказал своему новому товарищу обо всем, что приключилось со мной с момента атаки казаков, о которой тот мог и не знать.

Мы решили дальше идти вместе. Моим новым спутником оказался старый егерь Императорской Гвардии. С ранцем на плечах, а вместо шарфа на шее – пара брюк. Ему, наверное, они были малы, а мне были бы в самый раз. Я спросил егеря, не продаст ли он их мне и показал ему свои голые ноги.

– Мой бедный друг! – сказал он, – я бы охотно продал их вам, но должен сказать, что они сильно пострадали от огня, да и дырявы во многих местах.

– Ничего, давайте, возможно, они спасут мою жизнь.

Он отвязал брюки и отдал мне со словами: «Возьмите». А я достал две пятифранковые монеты и спросил его, достаточно ли будет этой суммы.

– Достаточно, – ответил он. – Живей одевайтесь и уходим – я вижу, едут двое. Это могут быть казачьи разведчики.

Пока он говорил, я надел брюки, перевязался платком, как и раньше – и мы тронулись в путь. Мы не прошли и сотни шагов, как мой компаньон, который двигался быстрее меня, обогнал меня шагов на двадцать. Он наклонился и что-то поднял. Сначала я не мог понять, что лежит на дороге, но подойдя ближе, увидел мёртвого человека, по форме принадлежавшего к полку Голландских гренадер Гвардии. При нем не было ни ранца, ни медвежьей шапки, но остались ружье, патронная сумка, сабля и чёрные длинные гетры. Я тотчас их снял и надел поверх брюк, чтобы хоть как-нибудь прикрыть прорехи. Потом я снова пошёл вперёд, да так быстро, словно спасался от преследования оскорблённого мертвеца.

Тем временем егерь ушёл далеко вперёд и пропал. Вскоре я увидел большой дом. Это был почтовый пункт – здесь я решил переночевать. Часовой – солдат пехотинец – крикнул:

– Кто идёт?

– Друг, – ответил я, и вошёл.

Внутри дома я обнаружил около тридцати человек – одни спали, другие готовили на кострах мясо и рис. Справа от входа, вокруг котла с рисом, сидели трое солдат. Я присел рядом. Через некоторое время я попытался поговорить с одним из них, потянув его за рукав шинели. Солдат смотрел на меня и молчал. Самым жалобным тоном, и практически шёпотом, чтоб никто не услышал, я сказал ему:

– Товарищ, я умоляю вас, позвольте мне съесть хотя бы ложку риса. Я заплачу вам. Вы окажете мне огромную услугу – спасёте мою жизнь.

Одновременно я протягивал ему две пятифранковые монеты. Он взял их и сказал:

– Ешьте.

Он предложил мне свою ложку и глиняную тарелку, а также уступил своё место у костра. За десять франков я мог съесть пятнадцать ложек риса.

После еды я отправился на поиски старого егеря. Я нашёл его возле ясель для сена. Он занимался изготовлением наушников из гренадерской шапки, принадлежавшей мёртвому гренадеру. Именно её он брал в тот момент, когда я увидел его склонившимся над мертвецом. Я прошёл дальше, чтобы лечь и отдохнуть, но часовой вдруг закричал: «Тревога!» Это означало, что он заметил казаков.

Все сразу вскочили и схватились за ружья. И тут раздался другой крик:

– Это друг – француз!

В сарай въехали двое всадников, спешились, и теперь их можно было рассмотреть. Но всех опередил старый егерь:

– Как вышло так, что вы верхом и одеты, как казаки? Наверное, чтобы удобнее было грабить наших больных и раненых?

– Ничего подобного, – ответил один из них, – глядя нас, вы и в самом деле могли бы так подумать. Но мы докажем вам, что это не так, немного передохнем и расскажем вам обо всем.

Потом он привязал лошадей, дал им соломы, которой здесь было очень много, и вернулся к своему спутнику, который, похоже, едва мог ходить. Он взял его за руку и устроил рядом со мной.

Им обоим дали хлеба и водки, потом я и старый егерь угостили их табачком – они закурили. Тот, из них кто начал говорить первым, продолжал:

– Вчера вечером я спас своего брата от казаков – его ранили и взяли в плен. Я должен рассказать вам об этом – это, действительно, замечательная история.

– Вечером, перед прибытием в Ковно, страдая от голода, холода и усталости, я плёлся по дороге в компании двух офицеров из 71-го полка, так же как и я, вооружённых ружьями, в поисках деревни, в которой мы могли бы переночевать. Но пройдя около половины лье, мы решили не рисковать и переночевать в каком-то заброшенном и полуразрушенном доме, где к счастью, нашлись дрова и солома. У меня ещё оставалось немного муки, мы развели хороший костёр и приготовили бульон.

На следующий день, рано утром, только мы собрались вернуться назад и отыскать путь к большой дороге, как вдруг наш дом окружил отряд из пятнадцати казаков. Мы вышли посмотреть на них – они знаками показали, чтобы мы вышли, но мы поступили наоборот – вернулись в дом, заперли дверь, и через два небольших окна открыли огонь. Казаки отошли. Видя, что стрельба прекратилась, они остановились, а мы тем временем перезарядили свои ружья, снова вышли из дома и дали второй залп, убив лошадь одного из всадников. Тот выбрался из-под упавшей лошади и убежал. Потом мы бросились бежать, но, преодолев менее пятидесяти шагов, заметили, что казаки едут прямо на нас.

Потом они свернули вправо, чтобы забрать чемодан, привязанный к седлу убитой лошади. Вскоре они скрылись из вида, а мы пошли в Ковно. Теперь мы шли в огромной толпе – более шести тысяч человек – и, как это всегда бывало в таких случаях, я потерял своих товарищей.

Я шёл весь день, начало темнеть. Я уже был недалеко от Немана и примерно в одном лье от Ковно. На том берегу я заметил несколько домов и решил перейти Неман по льду, а потом переночевать в одном из этих домов.

Я перешёл реку. В полулье, справа от меня, стояли два или три дома. Крестьяне довольно гостеприимно меня приняли, ночь прошла спокойно. На рассвете я пошёл к дороге, чтобы присоединиться к колонне. Но не прошёл и пары сотен шагов, как вдруг меня окружили человек десять казаков, которые, не причинив мне никакого вреда, и даже не подумав меня разоружить, заставили меня идти перед ними в том же направлении, в котором я шёл. Я оказался в плену, но в тот момент полностью этого не осознавал.

Через час мы пришли в какую-то деревню. Там у меня забрали оружие и деньги, но к счастью, я сохранил несколько золотых монет – они были зашиты в подкладке моего жилета. Я снял кивер и надел на голову только что найденную шапку из чёрной овчины. Я заметил, что казаки везли много золота и серебра, особого внимания на меня не обращают, и поэтому решил бежать при первой же возможности.

Из деревни мы ушли около десяти часов. По пути нам повстречался ещё один казачий отряд, конвоировавший пленных. Среди них были солдаты Императорской Гвардии, взятые в плен при выходе из Ковно. Меня поместили среди них.

Мы прошагали, часто делая привалы, примерно до трёх часов. Я заметил, что их командир неуверенно чувствовал себя на дороге, очевидно, он плохо знал эти места. Вечером мы прибыли в какую-то небольшую деревню. Всех пленных завели в амбар и очень тщательно обыскали. Я очень беспокоился за своё золото, но обошлось.

Едва закончился обыск, как я услышал, что кто-то из пленных назвал моё имя.

– Здесь! – ответил я.

Пленный на дальнем конце амбара тоже назвал себя. Идя в ту сторону, откуда доносился голос, я спросил, кто откликнулся на имя Дассонвилль.

– Я! – ответил мой брат, которого вы и видите здесь.

Представьте, как мы обрадовались, увидев друг друга! Мы обнимались и плакали. Он сказал мне, что 28-го ноября возле моста через Березину, его ранили в ногу. Я же сообщил ему, что намерен бежать до того как они заставят нас вновь пересечь Неман. Поскольку мы сейчас в Померании, которая принадлежит Пруссии, бежать нужно при первой возможности.

Крестьяне принесли нам картофеля и воды – вот счастье-то, мы даже не ожидали. Каждый пленный получил четыре картофелины. Мы с жадностью набросились на них, и очень многие тогда высказали мысль, что лучше быть в плену и есть картофель, чем быть свободным, но умереть от голода и холода на большой дороге. Я же возразил, что, лучше всего вырваться из их когтей. «Кто может поручиться, – говорил я, – что они не отправят нас в Сибирь!» Я убедил их, что побег возможен, поскольку в стене, у которой я лежал рядом с моим братом, можно было легко убрать две доски и выйти наружу. Все согласились со мной, но час спустя – вот невезенье – нам сообщили, что мы немедленно покидаем этот амбар. Наступила ночь. Многие были так измучены, что засыпали на ходу и падали. Казаки, видя, что их команды не выполняются быстро, били лежащих кнутами. Они ударили моего брата, который не мог быстро встать – ведь он был ранен – но я стал перед ним, и принимал на себя часть ударов, одновременно помогая ему подняться и, вместо того, чтобы выйти из амбара вместе с остальными, мы спрятались за дверью – и очень неплохо – нас совершенно не было видно.

Казаки и все пленные ушли, а мы сидели тихо, затаив дыхание. Трое казаков галопом проскакали через весь сарай, глядя направо и налево, чтобы убедиться, что никого не осталось. Когда они ушли, я осторожно прокрался посмотреть, что происходит снаружи, заметил идущего крестьянина и вернулся обратно. Крестьянин вошёл в амбар с противоположной стороны, мне едва хватило времени, чтобы быстро зарыться в солому. К счастью, он не заметил нас и закрыл обе двери. Теперь мы остались совершенно одни.

Было часов шесть, наверное. Мы отдыхали ещё час, а затем я встал, чтобы открыть двери, но не сумел, поэтому мне пришлось вернуться к первому варианту, то есть, удалить две доски и вылезти. Так я и сделал. Я сказал своему брату, чтобы он ждал меня и вышел.

Я направился к выходу из деревни. В ближайшем доме я увидел, что одно из окон светится и заглянул вовнутрь. Трое здоровенных казацких негодяев сидели за столом и считали деньги, а рядом стоял крестьянин с горящей лучиной. Я уже решил вернуться в сарай к брату, как вдруг один из них шагнул к двери, открыл её и вышел. К счастью, рядом стояли гружёные дровами сани. Я успел отскочить и спрятаться за ними.

Казак вернулся в дом и закрыл дверь. Я тут же поднялся, чтобы убежать, но, опасаясь, что меня заметят из окна, пошёл направо. Я не прошёл и десяти шагов, когда дверь снова открылась. Я проскользнул в конюшню и спрятался под яслями. Еле успел – вошёл казак, а за ним крестьянин с лучиной. И тогда я подумал, что теперь мне точно конец.

Казак нёс чемодан. Он привязал его к седлу своей лошади и вышел, закрыв за собой дверь.

Только я собрался уходить, как возникла мысль прихватить с собой и лошадь. Я быстро схватил за уздечку ту, что была с подвешенным к седлу чемоданом, и повёл её к выходу. Вдруг на меня что-то упало – это была казацкая пика, которую казак прислонил к лошади, а я не заметил. Я взял и её тоже и вышел. Добрался до амбара, помог брату сесть на лошадь, и мы направились в сторону дороги.

Через сотню шагов я оглянулся, чтобы посмотреть, не идёт ли кто. Пику я передал брату, а кроме того, накинул на него большую попону из верблюжьей шерсти – ею казак накрыл лошадь перед уходом. Через полчаса мы вышли на дорогу и направились в сторону Гумбиннена. Впереди мы увидели нескольких крестьян снимающих колеса с брошенной повозки. Чтобы не встречаться с ними, мы повернули налево, в сторону деревни, которую так хотели обойти. Мы очень боялись снова попасть к ним в руки. Один Бог знает, что бы случилось с нами, если бы крестьяне увидели нас с лошадью и оружием, принадлежавшим одному из них – они бы наверняка решили, что мы убили их владельца.

Мы остановились, чтобы посовещаться, когда позади нас послышался какой-то шум. Сперва мы решили сбежать, но по обеим сторонам дороги намело такие сугробы, что шансов уйти у нас не было. Ситуация становилась критической, но я не решился поделиться с братом своими опасениями, учитывая то, что он ранен.

Мы продолжили наш путь и увидели причину нашего страха – группу крестьян всего в нескольких шагах от нас. Они приблизились и обратились к нам на немецком:

– Добрый вечер, друзья казаки!

– Слушай, – шепнул я брату, – ты казак, а я твой пленник. Ты же немного говоришь по-немецки, так что сохраняй спокойствие.

Поскольку на моем брате была изорванная и ветхая сержантская шапка, я обменял её на казацкую. Это были те самые крестьяне, которые снимали колеса с повозки. Позади всех четверо из них с помощью верёвок волочили два колеса. Мой брат спросил, есть ли ещё казаки в деревне. Они отвечали, что нет.

В таком случае, – сказал он, – ведите меня к старосте, так как я замёрз и проголодался, а помимо того, что я ранен, вынужден ещё заботиться об этом французе.

Один из них ответил, что они с нетерпением ждут казаков, поскольку накануне вечером внезапно нагрянул отряд более чем из тридцати французов, и так удачно получилось, что на следующий день почти половина из них ушла без оружия.

Услышав это, нам невероятно захотелось исчезнуть, а тут ещё и некоторые крестьяне, накинулись на меня с криками и угрозами. Мы уже позже узнали, что их науськивал и подстрекал местный протестантский священник.

Нас привели к деревенскому старосте. Он очень радушно принял моего брата, заверив его, что о его лошади позаботятся, его самого он почтёт за честь поселить в своём доме, а француза надёжно закроют под замок.

– Если, конечно, – сказал староста, – вы не желаете держать его при себе в качестве прислуги.

– Именно так, – ответил на мой брат, – особенно сейчас, когда я ранен, а этот француз – хирург. Он вылечит мою ногу.

– Хирург! – воскликнул бургомистр, – Какая удача! У нас тут есть один парень, которому утром сломали руку. Ваш врач непременно вылечит его.

Нас поселили в хорошо натопленной комнате, там и кровать имелась. Но мой брат отказался от неё и попросил соломы для себя и для меня, а чтобы не возникало никаких подозрений, постелил мне рядом с собой. Казак принёс моему брату ужин – хлеб, сало, капусту, пиво, можжевёловую водку. Мне же – немного картофеля и воды. Бургомистр показал моему брату сваленную в углу огромную кучу всякого оружия. Оно принадлежало французам, которых разоружили крестьяне. Тут были пистолеты, карабины, пять или шесть ружей, а также сабли и несколько патронных сумок.

Затем в комнату вошёл крестьянин с рукой на перевязи. С ним и его жена – это и был тот самый человек со сломанной рукой. Я решил действовать уверенно и чётко. Я попросил льняных бинтов и несколько сосновых дощечек. Рука была сломана между запястьем и локтем. В течение последних пяти лет, я видел так много операций, что, не колеблясь, приступил к работе. Это был обычный закрытый перелом. Я дал знак другому крестьянину держать больного за плечи, а жене – придерживать его руку. Я очень удачно вправил сломанную кость и собрался наложить шину. Вначале я думал, что это не займёт много времени, но парень дико орал и корчился от боли. Тогда я применил компресс из ткани, смоченной водкой, и тут же наложил четыре дощечки, туго прибинтовав их к руке. Человеку стало лучше, и он похвалил меня. Его жена и староста тоже хвалили меня, я вздохнул с облегчением. В качестве награды, я получил большой стакан можжевёловой водки.

Но, как оказалось, это было ещё не все. Староста сказал мне, что нужно осмотреть одну молодую женщину, которая ужасно страдает в течение последних нескольких дней – она никак не может родить. За акушером ездили в Ковно, но там царили такая паника и суматоха, что не нашли ни русского, ни французского врача.

– В общем, – сказал он, – с ней занимаются несколько старух, но мне кажется, это сложный случай.

Я попытался было объяснить старосте, что без хирургических инструментов я бессилен, а кроме того, я не акушер – я не разбираюсь в этом. Но мои доводы не подействовали – они думали, что я просто отнекиваюсь. Пришлось идти. В сопровождении двух крестьян и трёх женщин я отправился на другой конец деревни. Не знаю, почему, может оттого, что я долго находился в очень тёплой комнате, но я здорово замёрз. Наконец, мы пришли.

Меня ввели в комнату, где я увидел трёх старух, похожие на трёх Мойр – богинь Судьбы, суетившихся вокруг кровати с лежащей на ней молодой женщиной. Иногда она вскрикивала и даже громче того парня со сломанной рукой. Одна из старух подвела меня к постели, а вторая подняла одеяло. Представьте себе моё смущение! Я молча смотрел на этих трёх старых ведьм, стараясь угадать по их лицам, что мне надо делать. А те тоже смотрели на меня и ждали, когда я начну. Больная не сводила с меня глаз. Наконец, я понял, что одна из старух хочет, чтобы я выяснил, жив ли ребёнок. Я собрался с духом и положил свою совершенно замерзшую и холодную как лёд руку на живот пациентки. Она вздрогнула – и от её страшного крика, как мне показалось, дом содрогнулся. За этим криком тотчас раздался второй – три старых карги опять засуетились возле неё – и менее чем через пять минут все было кончено – родился новый прусский подданный.

Я гордился собой и не скрывал этого. А поскольку я знал, что в моей деревне при аналогичных обстоятельствах младенца всегда омывали в тёплой воде и вине, я приказал принести какую-нибудь подходящую посудину. Потом я попросил водки. Мне подали целую бутылку, я отхлебнул прямо из неё. Затем я сделал компресс из куска ткани, смоченной в тёплой воде и водке. Больной стало лучше, она поблагодарила меня, пожав мою руку.

Я ушёл в сопровождении своего конвоя и двух старых дуэний. Меня опять привели к старосте и возносили до небес. Мой брат тревожился за меня и очень рад был видеть меня снова.

Оставалось позаботиться ещё об одном раненом – о моем брате. Я промыл его рану тёплой водой, а потом обработал – намного лучше, чем прежде, учитывая приобретённый опыт. Все разошлись, мы с братом остались одни. Убедившись, что все спят, я взял две пары пистолетов, саблю пехотинца и две патронные сумки с зарядами для наших пистолетов. Все это мы очень осторожно упаковали. Пошептавшись, мы назначили время ухода и улеглись спать.

Утром нам принесли завтрак. На этот раз мне дали то же, что и другим казакам. Во время завтрака староста хвалил меня за мастерство, спрашивал меня, хотел бы я остаться с ними, обещал отдать за меня одну из своих дочерей. Я ответил, что это невозможно, так как я уже женат и имею детей. Затем, обращаясь к моему брату-казаку, он спросил его, куда тот собирается ехать дальше.

– Я собираюсь встретиться со своим братом и друзьями в городе. Я не помню, его название, но он первый встретится на пути, если идти по этой дороге.

– Я знаю, – сказал староста, – вы говорите о Вирбаллене. Ну, тогда мы пойдём вместе. Я проведу вас в одно место – это примерно в лье отсюда, там находится лагерь казаков – более двухсот человек. Я только что получил приказ лично доставить туда сено и муку. Отправляемся через полчаса. О вашей лошади позаботятся так же, как и о моей.

Едва он ушёл, я заткнул пистолеты за пояс, а патроны рассовал по карманам. Мой брат-казак взял саблю и пару пистолетов. Буквально через секунду нам сообщили, что для отъезда все готово. Я взял чемодан, и мы вышли.

Староста, одетый в длинный тулуп из тонкой овчины, меховой шапке и отделанных мехом сапогах, уже ожидал нас. Его слуга был в полушубке. Я помог своему брату-казаку сесть на лошадь. Закрепляя чемодан, я тихо, чтобы никто не услышал, прошептал ему, что при первой же возможности ему следует захватить лошадь и одежду старосты и его слуги. Мы переоденемся и сбежим, ведь в нашем положении нам необходимо действовать быстро и решительно, иначе плен и смерть.

Впереди ехал слуга старосты. Я же за ним, между двумя всадниками, как и положено пленнику. Не доехав до конца деревни, мы повернули налево и через четверть часа въехали в небольшой сосновый лес. Свой план я думал осуществить при выезде из него. Как только мы выехали из леса, я осмотрелся вокруг, чтобы убедиться, что мы одни. Потом я повернулся к старосте и схватил поводья его лошади. Другой рукой я навёл на него дуло пистолета и приказал спешиться. Вы легко можете себе представить, как он ужасно растерялся. Он посмотрел на казака, как будто прося его пристрелить меня. Между тем слуга с огромной палкой в руках кинулся на меня, но я, не отпуская уздечки, так сильно ударил его в грудь концом рукояти пистолета, что он отлетел на несколько шагов. Я же пригрозил застрелить его, если тот сделает малейшую попытку пошевелиться.

Мой брат приказал старосте сойти с лошади, но тот был настолько ошеломлён, что приказ пришлось несколько раз повторить. Наконец, староста спешился, и я отдал поводья своему брату.

Не теряя ни секунды, я отобрал у слуги сапоги, полушубок и шапку. В свою очередь, я бросил ему свою одежду и заставил переодеться, чтобы он выглядел как пленник.

Представьте себе лицо старосты при виде своего слуги, одетого таким образом! Но это было ещё не все. Сказав брату, который уже сошёл с коня, чтобы он присматривал за слугой, я точно также осуществил обмен одеждой с его хозяином, который без сопротивления, отдал мне тулуп, сапоги и шапку. Он же получил мою шинель и шапку своего слуги. Затем мой брат надел полушубок и сапоги слуги, а когда он полностью оделся и снова сидя на лошади, продолжал присматривать за нашими пленниками, я переоделся в одежду старосты. Взлетев на коня, мы пустились галопом, оставив наших пруссаков как громом поражённых. Они, вероятно, так и не поняли, был ли мой брат на самом деле казаком, или нет. Хотя мы и замаскировались, уютно себя не чувствовали – мы все ещё опасались снова попасть к ним в лапы.

Через десять минут мы достигли маленькой деревушки, местные жители приветствовали нас криками: «Ура! ура! Наши друзья, казаки! Ура!»

Нам сообщили о том, что наши товарищи живут в большой деревне в четверти лье отсюда, а сейчас они отправились в рейд против отступающих французов, чтобы не дать тем дойти до леса, лежащего у них на пути. Они хотели, чтобы мы сошли с коней и выпили, но мы были в таком состоянии, что просто хватили несколько стаканов водки, не слезая с коней. Затем мой брат гаркнул:

– Ур-ра!

И мы сбежали, увозя несколько бутылок водки, под приветственные крики местного населения.

Около трёх часов дня, подъехав к лесу, мы услышали ружейную пальбу. Недалеко от дома, стоявшего у края дороги, шёл бой между французами и русской кавалерией. Таким образом, крестьяне не лгали нам: казаки действительно приехали, чтобы не дать отступающей колонне войти в лес.

Увидев это, мы пустили наших коней в галоп и, не думая о нашем сходстве с казаками, помчались по дороге к тому месту, куда стремились французы. Те приняли нас за казаков и побежали ещё быстрее. Казаки, со своей стороны, приняли нас за своих и, полагая, что мы преследуем французов, прислали нам в качестве подкрепления десяток человек. Справа от меня ехал казак, слева – мой брат, остальные позади. Со стороны могло показаться, что я командир казачьего отряда.

Дорога была очень узкой – трое всадников с трудом могли ехать рядом. Проехав рысью вперёд около пятидесяти шагов, мы увидели на дороге нескольких французских офицеров. Они преградили нам путь и, выставив вперёд штыки, кричали:

– Плевать на этих собак! Пусть только подойдут!

Я улучил момент, немного придержал лошадь и нанёс удар саблей по лицу казака, ехавшего справа. Тот сделал ещё шаг и остановился, но, видя, что я готов продолжать, развернулся, и с криком ускакал прочь. То же самое сделали и все остальные, а мы сделали вид, что собираемся догнать этих казаков, которые бежали так, будто за ними черти гнались.

У поворота на дорогу, ведущую направо, я увидел казака. Увидев нас, он остановился и заговорил с нами на незнакомом языке. Я так сильно ударил его саблей по голове, что, наверное, разрубил бы её пополам, если б на нем не было медвежьей шапки. Удивлённый таким ответом, он бежал и вскоре скрылся из виду. Через четверть часа мы выехали из леса. Там нам снова встретился казак, который, увидев нас, тут же ускакал, преследовать его у нас не было никакого желания. Мы объехали весь лес, до самого вечера искали дорогу и, наконец, оказались здесь.

– Теперь, – заключил свой рассказ сержант, – мы должны отдохнуть, иначе завтра утром мы будем как сонные мухи.

Все разошлись по своим местам на отдых, а шестеро солдат из ковненского гарнизона выразили желание поочерёдно, в течение ночи нести караульную службу.

Не прошло и часа, как прозвучало: «Кто идёт?» В амбар вошёл человек и тут же рухнул на землю. Некоторые поднялись, чтобы оказать ему помощь. Этот солдат оказался артиллеристом Императорской Гвардии, одним из тех, кто ночевал на бивуаке, который я покинул. На нем живого места не было – более двадцати ран от ударов пиками и саблями. Потребовалась ткань для перевязки, я тотчас отдал одну из моих новых рубашек. Сержант, один из братьев, заставил его выпить немного водки, а старый егерь дал нечто похожее на вату, которую он извлёк из глубин своей медвежьей шапки. Каждый как мог, старался помочь раненому. К счастью, его раны были, в основном на спине и голове, несколько на правой руке, но ноги не пострадали.

Я подошёл спросить его, как он себя чувствует. Некоторое время солдат молча смотрел на меня, а потом воскликнул:

– Это вы, сержант! Вы очень умно поступили, не оставшись в этом лесном доме, где вы собирались переночевать, потому что через четверть часа после вашего ухода нагрянуло более четырёхсот казаков. Мы вооружились, нас тоже было человек четыреста. Видя, что мы готовы дать им отпор, они остановились. Вперёд выехал небольшой отряд во главе с офицером. Офицер на хорошем французском предложил нам сдаться.

Но егерь Гвардии Мишо – старый приятель маркитантки – вышел вперёд и громко, так, чтобы русский офицер его слышал, сказал:

– Скажи мне, ты, щенок, разве французы с оружием в руках сдавались когда-нибудь, даже будучи окружёнными? Идите сюда, мы вас ждём!

Офицер мгновенно ретировался. Они пошли на нас, но мы были готовы, и с расстояния примерно двадцати пяти шагов, половина нашего отряда дала залп. Несколько казаков упали. Тогда, полагая, что нам нечем перезарядить наши ружья, казаки с криком ура бросились вперёд. Их встретил второй залп, уложивший множество их людей. Казаки обратились в бегство, и мы уже думали, что все обошлось, но через пять минут они вернулись в ещё большем количестве. И вот именно тогда, когда мы отступали в лес, и не имели возможности перезарядить ружья, нас атаковали пиками и саблями. Почти все наши погибли или были ранены.

Я притворился мёртвым. Заметив, что лежу на краю кювета, я потихоньку скатился в него. Пришли крестьяне и занялись своим обычным делом – грабить мёртвых и раненых. С ними были и казаки, оставшиеся без лошадей. Мне очень повезло, что на меня никто не обратил внимания. За то время, что они раздевали раненых и мёртвых, я сумел добраться до леса и пройти через него. И, вот, друзья мои, я здесь, и так рад видеть всех вас! Но что теперь со мной будет?

– Вы пойдёте с нами, – ответил солдат гарнизона.

– А я, – добавил брат сержанта, – отдам вам свою лошадь.

Несмотря на одолевавший меня сон, я уже подумывал о том, что надо бы отправляться в путь, ведь чтобы пройти даже небольшое расстояние, мне требовалось много времени. Молодой солдат предложил сопровождать меня, если я решил уйти прямо сейчас. Я принял его предложение, особенно учитывая, что этот молодой человек, был здоров, в хорошей форме, в случае чего, всегда мог мне помочь. В общем, мы отправились в путь.

Мы шли по лесной дороге. Мой безоружный спутник предложил мне понести моё ружье. Я отдал его, поскольку он мог бы им распорядиться лучше меня. Я шёл, опираясь на руку моего молодого товарища, часто засыпал на ходу, поэтому не помню, как долго мы шли до выхода из леса. Это происходило 16-го декабря, примерно в четыре часа утра.

Мы шли дальше ещё около получаса, к счастью, взошла луна. Но поднялся сильный ветер и пошёл такой густой снег, что стало совершенно невозможно что-либо разглядеть.

Я так сильно хотел спать, что без помощи маленького солдата, который все время поддерживал меня, я бы, несомненно, упал. Мой спутник показал мне на большую группу каких-то строений лежавших на нашем пути. Это был почтовый пункт, и стало ясно, что мы прошли около трёх лье. Через четверть часа мы подошли к дверям. Я вошёл и сел у костра. Тут находилось несколько человек, почти все из Императорской Гвардии. Они двигались в сторону Вирбаллена. Было ещё несколько артиллеристов Гвардии, но они уже готовились уходить.

Я спокойно проспал минут десять, когда почувствовал, что кто-то тянет меня за руку. Я попытался сопротивляться, но кто-то схватил меня за плечи и поставил на ноги. Тут я окончательно проснулся и услышал крик старого артиллериста:

– Казаки! Вставай, мой мальчик! Смелее!

Снаружи в нерешительности стояли одиннадцать казаков, вероятно, они ждали, когда мы уйдём, чтобы войти и занять наше место.

– Ну, – сказал артиллерист, – нам надо покинуть этот дом и отступить на Вирбаллен. Он всего лишь в лье отсюда, вставайте, уходим!

Мы отправились в путь. Нас было шестеро – четверо артиллеристов, маленький солдат и я. Это было 16-го декабря, прошло пятьдесят девять дней с тех пор, как мы покинули Москву. Дул сильный ветер, стоял сильный мороз. Несмотря на все усилия, прилагаемые моими товарищами, чтобы я держался на ногах, я упал. Я очнулся только после того, как артиллерист растёр мне лицо снегом. Затем он заставил меня проглотить немного водки – это немного оживило меня.

Они взяли меня под руки, таким образом идти мне стало гораздо легче. Вскоре мы пришли в Вирбаллен. Нам сообщили, что здесь король Мюрат и все остатки Императорской Гвардии.

Несмотря на сильный мороз, в городе царили суета и беспорядок – каждый надеялся, что сможет купить хлеба и водки у евреев, во множестве населявших этот город. У дверей каждого дома стоял дозорный, и всякий раз, когда кто-нибудь просил разрешения войти и отдохнуть у очага, он отвечал, что в доме живёт генерал, или какой-то полковник, а потому свободного места нет. Нам говорили: «Идите и ищите свой полк!» Артиллеристы нашли своих друзей, и ушли вместе с ними. Я уже начал отчаиваться, когда мне сообщили, что в домах на первой улице слева есть ещё свободные комнаты. Мы немедленно отправились туда, но и там у каждой двери стоял дозорный, и каждый раз мы получали отказ. Впрочем, я и сам видел, что каждый дом просто ломился от множества солдат. Тем не менее, на улице оставаться было никак нельзя.

Невозможно описать, как я замёрз в этот день, но более всего страдал от чувства горечи, что в приюте и помощи мне отказывают мои боевые товарищи.

Один гренадер сказал мне, что там, где дом битком забит людьми, процветают злоба и эгоизм, а потому нет никакого смысла уделять внимания домам, у которых стоит дозорный.

– Я вижу, – продолжал он, – что плохи ваши дела.

Сделав знак своему спутнику следовать за мной, я направился к ближайшему дому. На пороге появился старик с ружьём и со словами, что в доме живёт полковник, свободного места нет. Я ответил, что, даже если бы тут жил Император, мне нужна комната на двоих, и я все равно войду. За спиной хозяина я увидел какого-то гренадера, прикрепляющего к своей шинели офицерские эполеты. К своему великому удивлению, в этом гренадере я узнал Пикара, моего старого товарища, которого я не видел с 6-го декабря, с самого ухода из Вильно, и я тотчас громко произнёс:

– Сообщите полковнику Пикару, что сержант Бургонь просит его предоставить ему комнату.

– Вы, наверное, ошиблись, – отвечал Пикар.

Но, не обратив внимания на его ответ, я прошёл мимо старика, мой компаньон – за мной, в общем, мы вошли.

Тут Пикар узнал меня, отбросил эполеты в сторону и воскликнул:

– Боже мой! Это же мой сержант, mon pays! Почему вы один? Вы же были в арьергарде?

Я ничего ему не ответил. В полном изнеможении от усталости, недосыпания и голода, задыхаясь от жара большого камина, я рухнул на солому. Пикар подбежал к своему ранцу, достал бутылку водки и заставил меня проглотить несколько капель. Водка немного оживила меня. Я попросил его позволить мне отдохнуть. Было около восьми часов утра. А когда я проснулся, часы показывали два.

Пикар поставил мне на колени небольшую глиняную тарелку рисового супа, я ел его с удовольствием, пытаясь между тем, все обдумать и собраться с мыслями. Наконец, я смог вспомнить все, что произошло со мной, в течение последних двадцати четырёх часов.

Пикар прервал мои размышления, чтобы рассказать мне все, что случилось с ним после нашего расставания у Вильно:

– После того как мы улизнули от русских, замеченных на высотах у Вильно, нас привезли обратно на площадь. Оттуда мы пошли к дороге на Ковно в составе личной охраны короля Мюрата. Я думал, что вы следовали за мной, и был поражён, заметив, что вы пропали.

В полночь нам следовало выйти из Ковно и сопровождать Мюрата и принца Евгения. Но дойдя до горы, мы обнаружили, что её невозможно преодолеть из-за огромного количества снега и застрявших повозок.

К вечеру король и принц сумели обойти гору и продолжали свой путь, но я и многие другие, у кого не было лошади, снова попытались пройти гору, двигаясь по дороге. И к счастью для нас, потому что нам выпала возможность поучаствовать в дележе денег из брошенных фургонов и унести с собой несколько пятифранковых монет… и для вас тоже, вы слышите, mon pays?

Пикар подробно описал мне своё путешествие до самой нашей встречи. Я ответил, что каждая наша встреча всегда доставляла мне огромное удовольствие, особенно последняя, когда я увидел его в звании полковника. Он засмеялся, заметив, что это просто военная хитрость, чтобы найти хорошее жилье. Он повысил себя до полковника накануне, и все, с кем он разговаривал, оказывали ему уважение.

Пикар сообщил мне, что в три часа дня по приказу Мюрата всех солдат оповестят, где должны встретиться остатки разных подразделений. Я решил, что там и присоединюсь к своим товарищам. Пикар попытался побрить меня тупой бритвой из сумки казака, убитого 23-го ноября. Для меня это было первое бритье со дня ухода из Москвы. Но, несмотря на то, что Пикар наточил бритву – она стала острее, чем была, – но лишь скользила по моему лицу.

В назначенный час мы вышли из дома и отправились на место общего сбора, назначенного на главной улице. Там собрались солдаты всех рангов и полков. Чтобы обратить на себя внимание, несколько ветеранов Гвардии надели парадные мундиры, словно для грандиозного парада. Глядя на них можно было подумать, что они пришли из Парижа, а не из Москвы. Здесь мне посчастливилось встретиться со всеми теми, с кем я был накануне, а также тех, кого я не видел от самого Вильно, но как мало нас осталось! Гранжье сказал:

– Надеюсь, вы не оставите нас снова. Идите туда, где квартирует наш полк, а мы попробуем найти какие-нибудь сани или повозку – на это есть разрешение командования.

Мы долго ожидали прибытия короля Мюрата. Между тем, люди подходили, и было невероятно и радостно увидеть живыми тех друзей, кто уже давно считался погибшим или без вести пропавшим. Я был очень рад вновь увидеть сержанта Амбло, с которым меня разлучила встреча с казаками в лесу. Я узнал также, что маркитантки Мари и Матушка Гато сумели найти себе хорошее жилье.

Но Мюрат так и не пришёл. Потом огласили список солдат, которые не могли идти дальше самостоятельно. Согласно приказу, их необходимо было отправить на следующий день на специально приобретённых для этой цели санях. Сегодня мы не смогли найти сани, но, тем не менее, решили хорошо выспаться, а на следующий день со свежими силами продолжить путь.

Пикар шепнул, что после сбора он хочет кое-что мне сказать. Едва прозвучала команда разойтись, как я почувствовал лёгкий хлопок по моему плечу. Я обернулся и увидел Пикара. Жестом он дал понять мне и Гранжье, чтобы мы следовали за ним. Мы отошли в сторонку, и Пикар спросил:

– Не желаете ли вы оказать мне любезность и выпить со мной по большому бокалу белого вина – рейнского вина?

– Неужели это возможно?! – воскликнул я.

– Следуйте за мной, – коротко ответил Пикар.

Пикар рассказал нам, что накануне вечером он познакомился с одним евреем с целью продать ему ненужные вещи (полковничьи эполеты, например). Поскольку его часто принимают за еврея – Пикар частенько выдавал себя за одного из них, рассказывая, что его мать – дочь страсбургского раввина, а самого его зовут Соломоном. Еврей обрадовался, предвкушая удачную сделку. Он объяснил Пикару, как найти его дом, уверяя, что у него имеется запас отличного рейнского вина.

Мы пошли на задний двор синагоги. У маленького домика Пикар остановился. Он смотрелся вокруг, потом зажал нос пальцами и позвал гнусавым голосом:

– Яков! Яков!

В зарешеченном окошке появилась голова мужчины в меховой шапке, лицо его «украшала» длинная грязная борода. Узнав Пикара, он сказал по-немецки:

– А, мой дорогой Соломон, это ты! Я сейчас открою.

Мы вошли в хорошо натопленную комнату – грязную и убогую. На лавке у печи сидели ещё трое евреев – семья Якова.

Пикар, знавший, как правильно вести себя во время торга со своими псевдо-единоверцами, не торопясь начал открывать свой ранец, чтобы начать с эполет – не полковничьих, а маршальских – и ажурной тесьмы, найденных в брошенных повозках у Вильно.

Были также, привезённые из Москвы, шитые серебром покрывала. У евреев широко открылись глаза. Пикар попросил вина и хлеба. Принесли отличное рейнское вино. Хлеб был чуть похуже, но на лучшее рассчитывать не приходилось.

Мы пили и ели, евреи рассматривали вещи. Яков поинтересовался у Пикара, сколько он хочет за все.

– Назовите свою цену, – ответил Пикар.

Еврей назвал цену, весьма далёкую от той, которую Пикар желал услышать.

Он сказал:

– Нет.

Яков добавил немного.

Тут Пикар, на которого вино уже начало оказывать своё действие, насмешливо посмотрел на еврея, зажал пальцами нос, и начал тихонько напевать, словно раввин на субботнем богослужении.

Остальные четверо евреев начали покачиваться, словно китайские болванчики, и подпевать. Гранжье уставился на Пикара, очевидно думая, что тот вдребезги пьян, а я, несмотря на плохое самочувствие, просто не знал, куда деваться от смеха. Тут Пикар прервал пение, чтобы налить нам ещё вина. Между тем, евреи совещались. Яков добавил ещё чуть-чуть, но Пикар хотел больше, и продолжал петь до тех пор, пока сделка не состоялась. Яков расплатился с Пикаром прусскими золотыми. Вероятно, он остался доволен, поскольку вдобавок дал ещё орехов и лука. Мы с Гранжье опьянели, а когда Пикар получил деньги, мы тоже, подобно Пикару, затянули «субботнюю молитву».

Это кошачий концерт продолжался бы ещё неизвестно сколько, если бы в дверь не загрохотали прикладами ружей. Яков посмотрел через решётку и увидел солдат, сообщивших ему, что им предписано квартировать у него, а если он не откроет, они вышибут дверь. Яков тотчас же открыл. Мы сочли правильным немедленно уйти, а потом я попрощался с Пикаром. Мы договорились обязательно встретиться в Элбинге.

По возвращении на квартиру мы съели рисового бульона. Потом я надел гетры и обулся. Вскоре, согретый вином и теплом, я заснул.

На следующий день – 17-го декабря в пять часов утра, город выглядел пустынным. Люди, два месяца спавшие под открытым небом, не спешили покидать тёплые комнаты. Под барабанный бой двух или трёх барабанщиков Гвардии, гренадеры ходили по домам и собирали гренадеров, а карабинеры – армейскую пехоту. В тот день было немного теплее, чем накануне. Подъехали сани, запряжённые двумя лошадьми. Ими управляли двое евреев, кроме того, имелся небольшой груз бакалейных товаров. Я предложил им отвезти нас – за деньги, конечно – в Даркемен – конечный пункт нашего сегодняшнего марша. А если они откажутся, мы просто отберём у них сани.

Тут евреи начали отнекиваться, придумывая те или иные причины. Тогда мы предложили половину суммы сразу, а другую – после прибытия. Евреи согласились. Цену определили в сорок франков, двадцать мы заплатили сразу. Но они оценили пятифранковую монету как один прусский талер (чуть меньше четырёх франков). Пришлось доплатить ещё десять франков. Мы хотели, чтобы все прошло хорошо, но совершили большую глупость, позволив им увидеть, что у нас много денег. Кроме того, сержант-майор Пьерсон вытащил и показал им несколько серебряных тарелок. Евреи тут же принялись совещаться друг с другом, причём на иврите, поэтому мы совершенно не могли понять, о чем они говорят.

Нас было пятеро – Лебуд, Гранжье, Пьерсон, Удит, и я. Сани разгрузили, лошади отдохнули – для поездки все было готово. Ружья положили на дно, ранцы сверху и отправились. Часы показывали уже начало седьмого, армия начала марш, без всякого порядка и дисциплины, так что выехать из города оказалось весьма непросто. Те, кто не мог идти самостоятельно, пытались раздобыть хоть какие-нибудь сани.

Посовещавшись, евреи сказали нам, что они решили выехать из города, повернув налево – дорога там свободна, а менее чем через час мы снова выйдем на главную дорогу и догоним голову колонны. Мы должны были поинтересоваться, а почему другие не воспользовались этой дорогой, если она так хороша, но почему-то этого не сделали. Через четверть часа после поворота, я заметил, что то, что евреи называли дорогой, являлось лишь обледеневшей насыпью вдоль водного канала. Канал находился по левую руку, а справа тянулся кювет, глубокий как овраг. Чтобы привлечь внимание товарищей, я несколько раз выкрикнул: «Стой! Стой!»

Гранжье спросил меня, что случилось.

Я закричал ещё громче: «Они обманули нас! Это мошенники!»

Тут и Пьерсон, сидящий впереди с московской серебряной чашей на руках, в которой мы заваривали чай, тоже закричал: «Стой!»

Мошенники-евреи выпрыгнули из саней, взяли лошадей под уздцы, и направили лошадей в сторону канавы. Я, к счастью, лежал на спине, мои ноги свешивались за борт, поэтому я лишь соскользнул с саней на снег, но мои товарищи пролетели более двадцати пяти пье и приземлились на обледеневшее дно канавы. Под их яростные крики и ругань, евреи, сумевшие удержать лошадей, не позволили саням скатиться в кювет, и, понемногу вывели их снова на дорогу. Мерзавцы попытались сбежать со всем нашим багажом, но я рубанул одного из них саблей по голове. Еврея спасла только его меховая шапка, иначе, я бы точно разрубил его голову. Я ударил ещё раз, но тот отбил удар рукой. Евреи наверняка бы сбежали, но подоспел Пьерсон. Остальные, все ещё оставаясь на дне глубокой канавы, ругались и кричали нам, чтобы мы убили их обоих. Тот, кого я ударил, сбежал по льду водного канала, а второй умолял о пощаде, уверяя, что то была идея его товарища. И все же Пьерсон несколько раз ударил его плашмя саблей, а тот все ещё умолял его о прощении, называя нас «генералом» и «полковником».

Пьерсон взял лошадь под уздцы, а еврею приказал спуститься и помочь нашим товарищам. Тот кинулся выполнять приказание, и был ещё раз вознаграждён хорошим ударом кулака. Когда все собрались, Лебуд объявил, что сани и лошади теперь наши, ведь эти двое негодяев пытались убить нас и завладеть нашим имуществом.

Мы приказали еврею везти нас очень быстро и кратчайшей дорогой, но все же пришлось вернуться и начать все сначала.

Мы уже подъехали к городу, и тут еврей захотел заглянуть домой, чтобы взять кое-что. Без сомнения, он хотел выдать нас казакам – они уже вошли в город. Мы угостили еврея ударом сабли по спине, и пригрозили, что убьём при малейшей попытке войти в город.

Естественно, еврей тут же повернул направо, к дороге, по которой ушла армия – далеко вдали ещё виднелись последние ряды колонны. Через четверть часа мы их догнали, а затем и обошли, оставив далеко позади.

Я сидел в задней части саней. Решив прилечь, я случайно зацепился за какую-то жердь, вылетел из саней на шесть пье и потерял сознание. Мамлюк-квартирмейстер поспешил ко мне и помог сесть. Прибежали и мои товарищи, думая, что я ранен, но, к счастью, одежда смягчила удар. Кроме того, конец жерди был обтянут овчиной.

Меня подняли и помогли снова занять своё место в санях. Если не считать плохого самочувствия из-за болезни, я совершенно не пострадал.

Около девяти утра мы прибыли в большую деревню. Народу там было уже много. Мы решили зайти в дом погреться. Чтобы нас не обокрали, сани мы поставили у входа в дом, а еврею приказали быть с нами.

От других солдат мы узнали, что здесь можно купить селёдки и можжевёловой водки. Друзья очень заботились обо мне, хотя у всех них были поморожены ноги. Поэтому я взялся добыть немного провизии, а перед самым уходом попросил товарищей зорко присматривать за санями.

– Не беспокойтесь, – сказал Пьерсон, – я лично отвечаю за их сохранность.

Я взял с собой нашего еврея в качестве гида и переводчика. Он привёл меня в дом одного из своих друзей, у которого имелись селёдка, немного можжевёловой водки, и что-то вроде пирожных из ржаной муки. Пока я согревался за бокалом водки, я заметил, что мой еврей исчез вместе со своим приятелем. Ещё минуту назад я видел, как они разговаривали. Понимая, что он уже не вернётся, я пошёл обратно к друзьям. Я подошёл к крыльцу и увидел, что саней нет. Мои товарищи грелись и отдыхали. Они спросили меня о провизии. А я спросил их о санях. Они выглянули на улицу – сани исчезли! Не говоря ни слова, я швырнул продукты на пол и, чувствуя себя разбитым и несчастным, прилёг на солому рядом с печью. Через полчаса прозвучал сигнал сбора – нам сообщили, что через два лье будет место, где все желающие смогут получить сани, поэтому в Гумбиннен мы сможем прибыть в тот же день.

В указанном месте имелось большое количество саней, сразу после погрузки поступила команда отправляться. Я почувствовал себя плохо – меня укачало. Некоторое время я шёл пешком, но чуть не умер от невыносимого холода. К счастью, мои товарищи вовремя заметили, что я отстал, и вернулись за мной. Дальше я уже только ехал. В Гумбиннен мы приехали довольно поздно, но благополучно получили ордер на ночлег, тёплую комнату и солому.

Первое, что требовалось выяснить после поселения – это узнать, где можно купить чего-нибудь съестного. Хозяин, с виду казавшийся хорошим человеком, заверил, что приложит все силы, чтобы достать то, чего нам хочется. Через час он принёс нам суп, жареного гуся и картофеля, пиво и водку. Мы пожирали его глазами, но, к сожалению, гусь оказался таким жёстким, что съесть его мы не смогли, обошлись картофелем.

Я отправился в город вместе с сержантом-майором Удитом, чтобы купить чего-нибудь. Случай привёл нас в дом, где Удит встретил одного из своих земляков – хирурга-майора. Его поселили вместе с остатками его полка – двумя офицерами и тремя солдатами. Выглядели они плохо – почти у всех отсутствовали пальцы рук и ног. Один человек предложил нам купить у него лошадь и сани, что мы и сделали, уплатив восемьдесят франков.

На следующий день, 18-го декабря, после неоднократных попыток доесть гуся, который со вчерашнего вечера нежнее не стал, мы сели в сани и отправились в Велау, где нам было предписано переночевать. Едва мы выехали из города, как Пьерсон, который управлял санями, но абсолютно не владевший этим искусством, так неловко повернул, что сломал ось и вывалил нас в снег. Мы пошли к ближайшему дому и попросили оказать нам помощь в ремонте саней, а пока крестьянин занимался этим делом, мы грелись и отдыхали, но когда мы вышли, оказалось, что все наше оружие исчезло. Пруссаки забрали наши ружья и заперлись в доме. Мы кричали и клялись:

– Мы получим назад наши ружья, иначе подожжём дом!

Но крестьянин клялся в свою очередь, что он никого и ничего не видел. Нам оставалось только уйти. К счастью, примерно через час, мы встретили повозку, которая утром выехала из Гумбиннена, везя партию ружей для Императорской Гвардии, так что мы снова были вооружены. Наконец, в три часа дня мы прибыли в Велау.

В деревенской гостинице, в ожидании своих ордеров, собралось более двух тысяч солдат. К нам подошёл какой-то здоровенный прусский негодяй, и сказал, что если надо, он недорого сдаст нам комнату в своём доме. Есть хорошо протопленная комната, солома для постели и конюшня для лошади. Мы охотно согласились и пошли к нему. Лошадь он отвёл в конюшню, а нас повёл на второй этаж показать комнату. Не очень чистая, солома тоже так себе, зато тепло – сейчас для нас это было самое важное.

В комнату вошла женщина. Высокая, почти шесть пье. Черты лица довольно грубые – что-то в них напоминало лица казаков. Она сообщила, что она хозяйка дома, и что если нам что-нибудь понадобится, достаточно небольшой суммы – тогда она пойдёт и принесёт это. Такие условия нас полностью устраивали, потому что никто из нас не хотел никуда ходить. Я дал хозяйке пять франков и попросил принести нам хлеба, мяса и пива. Вскоре она все это принесла. Подали суп, мы поужинали и, убедившись, что лошадь накормлена и напоена, легли спать.

Перед отъездом мы вручили нашей хозяйке пятифранковую монету – плата за ночь – но она ответила, что этого мало. Мы дали ей ещё пять франков, но на этом разговор не закончился. Она требовала по пять франков с каждого – и ещё пять за постой лошади.

А я заявил тогда, что мы в полном расчёте, и больше она ничего не получит. Хозяйка провела рукой по моему лицу и сказала:

– Бедный маленький француз! Шесть месяцев назад такая плата была бы хороша – тогда вы были сильны, но сегодня все по-другому. Либо вы отдадите мне то, что я прошу, либо мой муж выпряжет вашу лошадь из саней и сдаст вас казакам!

Я ответил, что плевать хотел и на казаков, и на пруссаков.

– Да-да, – ответила она, – но вы бы так не говорили, если бы они оказались здесь.

Тут я не выдержал и схватил её за шею, но она оказалась намного сильнее: она швырнула меня на солому и попыталась задушить меня. К счастью, один из моих товарищей ударил её сзади, и это заставило её встать. Тут нагрянул её муж, но хозяйка поприветствовала его сильнейшим ударом кулака. Подобно какой-то мегере – или, скорее, фурии – задыхаясь от ярости, она орала, что он просто жалкий трус, и если он сейчас же не позовёт соседей и казаков, она вырвет ему глаза. Поскольку нас было пятеро против двоих, мы не позволили её мужу уйти, а заставили его подготовить сани и лошадь. Тем не менее, нам пришлось отдать ей то, что она требовала – казаки совсем близко, времени на пререкания не было. Перед отъездом я заявил этой дьяволице, что я с огромным удовольствием ещё вернусь за своими деньгами. Вместо ответа «фурия» плюнула мне в лицо. Я тут же рванулся вперёд, чтобы грохнуть её прикладом, но мои друзья удержали меня.

Мы прыгнули в сани и тотчас умчались.

19-е декабря. Мы провели ночь в Инстербурге, куда прибыли под вечер. Нас поселили с весьма приличными людьми.

20-е декабря, воскресенье. Мы вышли днём, чтобы вечером быть в Эйлау. По прибытии мы, прежде всего, посетили мэрию и без всяких затруднений получили наши ордера. Нас опять окружали хорошие люди – ярко пылал камин, тепло, каждому из нас поднесли стакан водки. Потом наша хозяйка отправилась за нашими пайками. Для этого она взяла с собой наши ордера – их необходимо было предъявлять при получении.

После того, как мы отдохнули и согрелись, возникла мысль до обеда посетить поле боя. Мы обошли его почти полностью, и нашли несколько простых деревянных крестов. На одном из них была такая надпись: «Здесь покоятся двадцать девять офицеров храброго 14-го полка, погибших на этом поле чести».

Мы почтили память погибших в той страшной битве и вернулись в город. Улицы пусты, казалось, что жители оставили город.

Было воскресенье, а если ещё учесть погоду и время года, большинство жителей сидело по домам. На улице встречались только французы или другие солдаты, спешащие по своим делам.

Вернувшись на квартиру, мы, в ожидании обеда, разлеглись на соломе.

Вдруг вошёл один из прусских ветеранов и сообщил о том, что в четверти лье от города, на холмах видели русских казаков, а посему он советует нам как можно быстрее уехать. Это было похоже на правду, мы собрались молниеносно. Наполовину приготовленное мясо упаковали в солому.

Хозяин дома тоже вышел, чтобы проводить нас. Он довёл нас до нужного места и показал нам группу казаков на холме, вдали. Температура упала ниже 30-ти градусов. Туман и непрерывный снегопад. Мы прошли чуть меньше половины лье, начало темнеть. Поинтересовались у двух местных крестьян, далеко ли до ближайшей деревни. Крестьяне объяснили, что сначала надо пройти через большой лес. А потом справа, шагах в двадцати пяти от дороги, будет домик лесника – там мы сможем переночевать. Спустя полчаса, мы увидели дом лесника. Было часов девять вечера, мы прошли четыре лье.

Первым делом, нас спросили, кто мы, и что нам нужно. Мы ответили, что мы французы, солдаты Императорской Гвардии, и мы хотели бы – за деньги, разумеется – постель, пищу и выпивку. Дверь мгновенно распахнулась, и нас пригласили войти. Сначала мы устроили в конюшне лошадей. Затем нас пригласили в большую комнату – там, на соломенных подстилках лежали трое егерей Гвардии. Они приехали днём, но их ситуация была значительно хуже нашей. Они потеряли своих лошадей и продолжали идти дальше пешком, несмотря на отмороженные ноги. Что мы ели, я не помню, а потом мы спокойно заснули.

Проснувшись, мы обнаружили, что егеря исчезли и очень удивились. Хозяин рассказал, что около часа назад мимо проезжал какой-то еврей – он предложил егерям за два франка провезти их три лье. Егеря тотчас согласились. Мы с восторгом выслушали эту новость. После уплаты пяти франков – столько просил хозяин – за наших лошадей и самих себя, мы отправились в путь. Наш хозяин посоветовал нам придерживаться санного следа.

Мы проехали девять лье, вечером прибыли в Гейльсберг.

Сначала мы зашли в мэрию за ордерами. Нам очень повезло – нас поселили всех вместе, да и хозяева проявили гостеприимство. Чуть раньше там поселили шестерых егерей Гвардии. Нас накормили супом и мясом. Было много картофеля и пива. Мы спросили вина, за которое, конечно, заплатили отдельно. Вино нам продали по талеру (четыре франка) за бутылку. Хорошее и недорогое вино. Перед тем, как лечь спать, мы попросили хозяйку разбудить нас в пять часов, поскольку до следующего места ночёвки нам предстоял долгий путь.

На следующий день, 22-го декабря, мы поднялись очень рано. Появился слуга со свечой в руке. Мы послали его на конюшню, пообещав хорошие чаевые, если он быстро подготовит сани. И суп нам подали очень скоро – все, как мы просили. Царило приподнятое настроение, мы хвалили хозяйку, называя её «Какая хорошая женщина» и «Прекрасное создание». После завтрака, когда все было уже готово к отъезду, и уже после расчёта, она вдруг сказала:

– Все это прекрасно, господа, но, прежде чем уйти, не забудьте расплатиться.

– Что? Расплатиться?! Мы же были расквартированы у вас! И вы были обязаны нас кормить!

– Да, – ответила она, – но так было вчера, а за сегодняшний день вы должны мне два талера (десять франков).

Я заявил, что платить не буду, но когда женщина поняла, что мы уходим, и денег она не получит, она приказала запереть дверь. А потом появилось десятка два огромных, вооружённых дубинками (каждая толщиной с мою руку) пруссаков. Спорить бесполезно – мы заплатили и ушли. Autre temps, autre mœurs. Да, теперь мы были слабыми.

Егеря ушли раньше, мы как раз, завтракали. До Элбинга оставалось двенадцать лье, или два дня пути и, чтобы не переутомить нашу лошадь, мы решили проехать только три лье.

Преодолев около лье, слева мы увидели несколько саней, направляющихся по направлению к Элбингу. Это навело нас на мысль, что, возможно, мы движемся не по той дороге, по которой идёт основная колонна, то есть, вместо того, чтобы идти в Эйлау, мы направляемся в сторону Фридланда.

Большие сани, запряжённые парой мощных лошадей, вихрем пронеслись мимо нас. Так быстро, что мы не смогли определить, к какому полку принадлежат сидевшие в них солдаты. Примерно через полчаса мы подъехали к дому, очень представительному на вид. Это оказался почтовый пункт и, одновременно, гостиница. В санях у входа сидели несколько солдат Гвардии.

Мы вошли и спросили вина, как нам сказали, его тут было много, и оно очень даже неплохое. Солдаты, сообщившие нам об этом, похоже, изрядно напились – оба громко хохотали и всячески веселились. Такое поведение, такой эффект наблюдался почти у всех тех, кто, как и мы, перенёс столько страданий и лишений. Мы же выпили совсем немного. Один из солдат спросил нас, встречался ли нам на дороге полк Голландских гренадеров Императорской Гвардии.

Мы отвечали, что нет.

– Они проехали мимо вас, – заметил велит, – а вы их и не заметили! В этих больших санях – весь Голландский полк! Их осталось только семеро!

Начальник почтового пункта сообщил этим двоим солдатам, что для них есть сани и чтобы проехать три лье в сторону Элбинга, им следует заплатить пятнадцать франков. А поскольку у них имелся кучер, мы решили ехать вместе с ними. Через пять минут мы отбыли.

Гранжье и я чувствовали себя плохо – мы отвыкли от хорошей еды – надо было есть осторожно и понемногу. Так мы и решили поступать впредь. В первой деревне, встреченной нами по пути, мы выпили только по рюмочке водки и снова продолжили путь. Вечером мы прибыли в какую-то деревню. Сразу же пошли к старосте за ордерами, но вместо них получили жёсткий отказ. Староста прямо заявил, что единственное место, где мы можем ночевать – это улица. Мы пытались возражать, но он оборвал разговор, хлопнув дверью. Мы обошли ещё несколько дворов, предлагали деньги за приют, но нам везде отказывали.

Посовещавшись, мы решили держаться вместе. А поскольку наши сани не могли вместить всех, было принято решение, что двое, сменяя друг друга, пойдут пешком.

Мы попытались найти деревню с более гостеприимными жителями. В нескольких сотнях шагов от дороги стоял небольшой дом. К нему вела протоптанная тропинка. Мы решили, что переночуем в нем, даже если хозяин окажет сопротивление. Тем не менее, крестьянин сказал нам, что он приютит нас с удовольствием, но если жители деревни узнают об этом, ему не поздоровится. Если никто нас не видел, он рискнёт впустить нас. Мы заверили его, что нас никто не видел, ему не о чем беспокоиться, а перед отъездом мы дадим ему два талера. Он согласился, его жена тоже, и мы улеглись у большой печи.

Хозяин повёл нашу лошадь в конюшню. Его жена подошла к нам и тихо, чтобы никто не слышал, постоянно поглядывая, не идёт ли муж, рассказала нам, почему крестьяне так враждебно настроены к французам. Вот её история:

– В течение двух недель здесь, в мае, квартировали егеря Гвардии. У старосты жил один из них, такой молодой и красивый, что все женщины и девушки деревни сбегались на него посмотреть. Он был квартирмейстером. Однажды, староста застал его целующим и обнимающим его жену, в результате чего жена получила хорошую взбучку. Квартирмейстер, в свою очередь, избил старосту. Дама в настоящее время в интересном положении, а всю вину староста возложил на квартирмейстера.

Мы слушали и улыбались, она так забавно рассказывала!

– Это ещё не все, – продолжала она. – Ещё три женщины в деревне в том же состоянии, как и жена старосты, и именно из-за этого, теперь все злятся на французов, особенно, на таких красавцев.

Едва она это произнесла, как старый солдат вскочил и поцеловал её.

– Осторожней, мой муж недалеко! – воскликнула она.

Вскоре вернулся её муж, сообщил, что он накормил и напоил лошадь, но был бы очень нам благодарен, если бы мы ушли ещё до рассвета, так чтобы никто не узнал, что он нас принимал.

– У меня есть сани, – сказал он, – и за небольшое вознаграждение я могу подвезти вас.

Егеря приняли его предложение.

Нас угощали молоком, супом и картофелем. Спать мы улеглись одетыми, предварительно зарядив ружья.

На следующий день, 23-го декабря, крестьянин разбудил нас ещё до четырёх часов, сказав, что пора. С его женой мы расплатились, поцеловали её и уехали.

Жители следующей деревни вышли к нам целой толпой, бросали в нас камни и снежки. Мы достигли одного из пригородов Элбинга и остановились в гостинице отдохнуть и погреться – мороз значительно усилился. Там мы выпили кофе и в девять часов въехали в город вместе с остатками армии, которые, как и мы прибывали сюда самыми разными дорогами.