Если бы был отец, любой, даже такой, которого знал бы лишь по промежутку времени от сидения на стуле за ужином до хлопка дверью, за которую он уходил бы в свой мир каждый вечер и оставался там до следующего сидения на стуле, был бы счастлив,

но у меня только мама, отвлекшаяся от экрана, взглянувшая в окно на вечно моросящий дождь, сказавшая «погода сегодня не очень», другой у нас никогда не было, все серое, выбирать не приходится, вспомнил, как говорила несколько месяцев назад «не играй с этим, не играй с тем», в тот день впервые забрался на чердак, не знаю как, не помню, точно в такое же время, уснула, уронила голову, потом снова подняла, будто проснулась, опять уронила, знал всю эту последовательность, изучил досконально, уходил на чердак ровно в тот момент, когда крепко засыпала и не пробуждалась долгое время, достаточное для меня,

чтобы заново обнаружить ставшие родными вещи, всякий раз открывать для себя с новой стороны старый кассетный диктофон, который иногда забывал в кармане, уносил с собой вниз, боялся, что выдам себя, никогда не выдавал, незаметно слушал свой голос, ставя на замедленный повтор, голос казался таким взрослым,

а больше я ничего не выносил, все оставалось на чердаке: и глиняные модели Башни Татлина, и вырезки старых, очень старых газет, а некоторые газеты вовсе целиком, полными номерами в двадцать полос, где первые и последние полностью заняты смешной рекламой давно покинувших полки магазинов товаров, и дневник инженера Татлина с разными вариантами придуманной им башни, нормаль-одежды, орнитоптера, и ветхие плакаты с выставок «Мир искусства», «Бубновый валет», «Ослиный хвост», «Союз молодежи», и рельеф башни из лакированного красного дерева, и множество не поддающихся моему описанию вещей, придуманных авангардистами, —

благодаря всем этим вещам я придумал целый мир, он был интересным, необъятным, разнообразным, принадлежал мне, в нем много больше, чем здесь, вещи вокруг возбуждали воображение, покидал один мир, уходил в другой, иногда выходил раньше, чем следовало, опасался разоблачения, быстрого пробуждения под чердаком,

из-за чего многие сюжетные линии обрывал в голове, бросал героев на полпути, выводил штрихами, так же, как люди выводят прохожих, думая о них несколько мгновений, ставя быструю, легко смываемую печать их лиц в памяти, а потом забывая,

как я забыл о маме в день ее рождения, проведя на чердаке несколько часов и жутко перепугавшись, очнувшись, спустился вниз, увидел упавшую на пол газету, ежедневно опускаемую в наш почтовый ящик и бездыханное тело с открытым ртом, будто застывшим в последнем вопле, которого, может, и не было, но отныне не было ни дня, чтобы он не звучал в моей голове,

монотонно, жутко, с мурашками по спине и холодным потом, как первый раз, когда он прозвучал в день ее тридцатишестилетия и смерти.