Клешни плавно потянули гашетку, плазменная пушка коротким импульсом ударила в танк. Толстенная композитная броня, ящички активной брони, да вдобавок полуметровый слой брони энергетической (самой по себе способной удержать почти любой снаряд или ракету) для плазмопушки были не толще бумаги. Струя раскалённых частиц ударила в броню, испарила целый сегмент, и уже на излёте достала боеукладку. Внутри танка рвануло, сноп огня поднял тяжеленную башню с пушкой и зенитным пулемётом, перевернул и с маху бросил на горящую боевую машину пехоты. Всё вроде, больше на дороге ничего не шевелится.

Хитрый Пак отёр пот со лба: колонна была уже третья. Пока Отшельник (как на самом деле звали это таинственное существо, он не мог и предположить) помогал так, что лучше и не надо: гравилёт лихо уклонялся от снарядов, ракет и струй раскалённой, испаряющей любой материал плазмы, выпускал ракеты, а потом лупил из пушки — и новомодной, плазменной, и обычной, пороховой. Ещё на гравилёте был боевой лазер, но его выстрелы жрали чудовищное количество энергии. Вдобавок в дыму и тумане, в самом сердце Подкуполья, лазер терял свою убойную силу, рассеиваясь в многослойном смоге. Значит, прибережём его для Забарьерья.

Усталость навалилась постепенно и незаметно, но сопротивляться ей всё труднее. Его взгляд больше не пробивал мрак Подкуполья, только скользил по обтекающим бронестекло облакам. В них не было ни просвета. Не видно ничего, что могло бы подсказать, где враг, где свои.

Очередь из старой, но оттого не менее эффективной пушки прошелестела мимо. Пак не знал, как называется та странная, ни на что не похожая машина, задравшая к небу содрогающиеся счетверённые стволы. Зато знал, что эта дрянь несёт смерть.

«Уклонись!» — прошелестело в голове. Отшельник всё-таки выручил, показав врага. Голос был совсем слаб, и это страшило. Но пока он жив, надо драться. Пак был достаточно умён, чтобы понять: один он не остановит эту бронированную лавину, да и сотня Паков, наверное, бы не справилась. Но остановиться? И оставить неотомщёнными собственное унижение, поселковую детвору, истреблённую ради забавы, Попрыгушку Леду, которую тоже убили они? Ну, ещё бы, она ведь путалась с ним, мутантом и выродком из проклятого выродившегося Подкуполья… Да что о Попрыгушке говорить — даже Чудовище, которого Отшельник упорно называет Бигом, тоже хотело жить. А его убили. Просто так, от нечего делать. Значит, нет им ни пощады, ни прощения. И пока он жив, надо драться. Пусть даже бой — безнадёжен.

— Не уйдёшь, падла!!! — не удержался, заорал Пак, когда метка прицела и фигурка извергающей огонь и металл самоходки совместились. Обманчиво-медленно вниз поплыл огневеющий, прожигающий смог плазменный сгусток. Зенитка скрылась в облаке взрыва. Мелькнул и упал где-то в развалинах кусок вырванного с мясом, оплавленного и перекорёженного ствола. — Ага!!!

Повинуясь подсказкам Отшельника, уйти в разворот — и вперёд. Туда, к самому центру Подкуполья, куда неудержимо катилась бронированная лавина. В этот нескончаемый день Пак насмотрелся на бесконечные ряды танков и бронемашин, старых вертолётов и чуть менее старых гравипланов… Как и на то, что они оставляли за спиной. Пылающие посёлки, дотла выжженные развалины… И трупы, трупы, трупы… Поселковые мужички, бабы, ребятишки, вплоть до совсем маленьких. Иные вроде бы без видимых ран, с высоты кажется, просто прилегли отдохнуть, сполоснуться в луже почище. Иные разорванные в клочья взрывами, забитые прикладами, зарезанные штыками, обожжённые до полной неузнаваемости. А ещё больше размётанных на мелкие кусочки, распылённых без следа струями плазмострелов, сгоревших дотла в напалмовом пламени и задохнувшихся в облаках смертоносных газов… Отшельник был прав: если те, кто в Подкуполье, выродки, то забарьерцы — выродки стократ. Они не дают пощады никому, уничтожая всё живое. Значит, точно так же надо уничтожать и их. И точка. Умного Пака недаром звали Умным: вряд ли кто ещё в посёлке мог бы думать так складно. Про «говорить» уж и речь не идёт.

Ага, вон они, эти руины. Бесконечное море руин. Место, которое некогда называлось Москвой. Бесчисленное множество разрушенных временем и людским… мутантским небрежением домов, и посреди всего этого — широкая, ставшая помойной канавой река. Большая часть руин была безжизненной — но ближе к центру суетилось море жителей Подкуполья. Пак даже поразился: он никогда не видел стольких сразу. Что там происходит?

На миг тучи разошлись, и Пак увидел Голову. Огромная, круглая, похожая на колоссальное ядро, вознесённая на недосягаемую высоту… Кто это такой? Он видел памятник, подозрительно напоминающий папочку — Папашу Пуго. Но здесь было нечто куда более грандиозное: кому могли такой отгрохать? Да плевать. Наперерез мчится такой же, как у него, новейший гравилёт. И летит навстречу слабо светящийся шар всепрожигающей плазмы.

Снизиться, уходя от удара, давая смертоносному «мячику» пройти над головой. И выпустить собственный… Проклятье, тоже промазал! Ну, ничего, падла, сейчас мы тебя из пушки…

…Тьма обрушилась внезапно, пала, отрезав Пака от врагов и подзащитных, от развалин Москвы и вползающих в неё танков Свободного Мира.

— Отшельник! Почему ты молчишь?! Откликнись! Помоги мне!!!

«Хитрец? — едва слышно прошелестели слова, будто пришедшие из невероятных далей. — Ты слышишь меня?»

— Слышу! — беззвучно, как учил Отшельник, кричал Пак. — Помоги! Помоги мне, Отшельник!..

— Держись, Хитрец. — Голос Отшельника замирал вдали, уплывал, истаивал, казалось, тот удаляется, уплывает… Умирает! Догадка обожгла, как хлыстом, как то адское зелье, от которого он корчился всю ночь в проклятом зверинце… Как же он будет без мудреца?! Как сражаться, если не знаешь ничего, не умеешь управлять проклятыми железяками?! — Теперь ты будешь один, совсем один… Прощай! И прости меня… — голос замер, и Паку показалось, что Отшельник замолчал навсегда. Но голос подземного жителя снова зазвучал под черепной коробкой — теперь действительно в последний раз: — Я не смогу тебе помочь, никогда не смогу… Прости!

И бесполезно было мысленно орать:

— Я не слышу тебя! Руки дрожат! Я не могу больше! Ничего не слышу! Свет пропал… Я не вижу ничего!!!

Он тыкал в кнопки бессильно дрожащими руками, бил кулаком по приборной доске, хрипел, чувствуя, как по пробитой пулями спине течёт кровь. Два раза он уже уходил от смерти — наверное, ради этого, поистине последнего боя. Обезумев от бессильной ярости, он раздирал все четыре глаза, пытаясь что-то увидеть в пелене смога. Машина рыскала то вверх, то вниз, виляла в разные стороны, но в штопор не срывалась: работал, корректируя курс, автопилот. Однако даже он не мог выручать вечно…

…Удар был страшен. Пака швырнуло на приборную доску, лицо ударилось о стеклянный колпак, но бронестекло выдержало — только потекла по нему кровь из расплющенного хобота. Лапы-руки ломались о приборную доску, но грудь уцелела: сработали ремни безопасностиКабина отделилась от остального гравилёта, вырванная с мясом: сработал аварийный отстрел капсулы с пилотом. Новейший гравилёт предназначался для действий не только в атмосфере, но и в ближнем космосе, а там в случае чего парашютом не обойдёшься. Остатки разбитой машины, лишившейся одного из двух моторов и крыла-стабилизатора, завертелись бешеным волчком, полыхая и распадаясь на части, и оглушительно взорвались где-то за рекой.

Капсула тоже вертелась. Если бы не ремни безопасности, защёлкнувшиеся при отстреле автоматически, Пак наверняка сломал бы себе шею, но техника, сработанная в Забарьерье, не подвела. Оглушённый, контуженный, со сломанными руками и ногами, раненный и истекающий кровью, он продолжал жить. Не умер он и в самый страшный момент, когда капсула, пролетев над самыми развалинами, с плеском упала в Москву-реку и заколыхалась над густыми, вонючими волнами.

Впрочем, всё это обошлось без свидетелей. Зато видели другое: горящие обломки пролетели ещё полкилометра, чадя и разваливаясь — и с маху ударили в одну из неприметных развалин. Остатки корпуса скапотировали, подпрыгнули, сделали в воздухе сальто — и взорвались, брызгая во все стороны пламенем и ядовитым дымом. Впрочем, самый жаркий огонь быстро гас: гореть в каменном лабиринте было нечему, а вездесущая чёрная слизь легко гасила пламя, хоть и сама истаивала сизым дымком…

И этот дым безнадёжно потерялся в напалмовых пожарищах, бушевавших в тот день по всему городу. Грохот падения потонул в рёве разрывов снарядов и бомб, треске выстрелов, пушечном рёве и в рычанье танковых моторов. А капсула, словно ковчег, уносила искалеченного, но живого Хитреца прочь от бывшей столицы бывшей державы, корчащейся и вопящей в агонии тысячами голосов.

Позже её прибьёт к осклизлому берегу в зарослях камышей-мутантов. Там она и застрянет, уже совершенно непрозрачная, чёрная от грязи и потому совершенно незаметная с воздуха. Пойдут минуты, часы, дни, в которые живучий организм Пака будет сражаться со смертью. Он не мог себе позволить сбежать в смерть: слишком много задолжал сегодняшним победителям, чтобы так просто сдаться. Но дело даже не в этом: Пак, хоть и считался Умным, всё же не мог по этой части равняться с Отшельником. И потому не умел отчаиваться, опускать руки и сдаваться. Надо воевать. А раз надо — значит, надо и жить.

Пака мучили кошмары. Он не знал, когда они пришли, но казалось — он снова в зверинце, корчится от изощрённой пытки после того, как отказался служить. Снова трижды проклятый маленький мерзавец плевал в руку, протянутую за едой. Снова он приходит в себя на свалке, зашитый в мешок, будто погребённый заживо, после выстрела в голову. Папаша ли Пуго, какой-то более отдалённый предок, или сама Бабка Мутация — кто-то наградил его немыслимой живучестью. Трижды он получал раны, после которых люди — не живут. Но он не человек — выродок, адское порождение Зоны, тысячи которых погибли в последние дни. Он выжил.

И пока сознание металось в бреду, плавало по грани безумия и небытия, так и норовя ускользнуть, тело выдавливало из себя пули. Срастались сломанные кости, порванные жилы, заживали повреждённые внутренние органы. Пак не мог позволить себе такой роскоши — умереть. Значит, должен выжить и теперь.

Жить! Пак никогда не хотел жить так, как сейчас. Раньше ведь и цели-то особой не было: жил себе, и жил. Теперь — появилась. Страшная, не имеющая ничего общего с детскими шалостями и обычной поселковой дурью. И эта цель была, наверное, единственной ниточкой, что связывала изувеченное тело и то, что умные люди или мутанты вроде Отшельника назвали бы духом. Ускользнуть за грань нельзя. Оставалось терпеть боль, сгорать в костре ненависти, и в этой же ненависти черпать силы для борьбы.

…Пак открыл глаза, и в самый первый миг подумал, что всё было напрасно, он всё-таки умер. Но если бы умер, разве могло быть так хреново? Несмотря на тьму и могильную тишину, было холодно, тело ныло, голова кружилась от слабости. Нечеловеческое напряжение выпило последние силы, он превратился в старую развалину. Вдобавок он так и висел, притянутый ремнём безопасности к креслу пилота — спасательная капсула застряла почти вверх тормашками. Понять, где верх, где низ, и как далеко до низа, не получалось.

— П-падла, — произнёс Пак первое, что пришло в голову. Попытался пошевелиться — но ремень держал крепко. — П-приковали, что ли?!

Из последних сил он забился, пытаясь освободиться, но ремень держал крепко. Капсула утратила равновесие от его рывков, и плавно повернулась чёрным от грязи бронестеклом кверху, днищем книзу. Теперь Пак был почти в нормальном положении, стало полегче. Не нравилось только, что кресло вместе с ним покачивалось, будто повисло на невидимой, но мощной пружине.

«А что если…» Пак изменил тактику, пытаясь посильнее втянуть живот, вжать грудь, и после этого выскользнуть из ременной петли. Увы. Ремень был сделан так, чтобы удержать потерявшего сознание лётчика от выпадения из кабины.

«Приковали, падлы! — подумал Хитрец. — Так и сдохну теперь… Не хочу-у-у!!!»

Пак забился, как муха в паутине, он задыхался от непомерного для ослабевшего тела усилия, но рвался изо всех сил. Кулаки и пятки били по креслу, и наконец попали по незаметной во тьме кнопочке справа. Негромкий щелчок карабина — и ремень бессильно опал. В очередном рывке Пак соскользнул с кресла и тяжёлым кулем упал на пол кабины. Спасательная капсула просела, что-то глухо плеснуло снаружи, затем стеклянно-алюминиевое «яйцо» стало подниматься обратно. Теперь оно покачивалось и вроде бы… плыло? У них рядом с посёлком не было и намёка на сколько-нибудь значительные реки, и перспектива оказаться в реке наводила ужас. После всего, что случилось — банально захлебнуться в дерьмовой канаве? Нет уж, дудки!

Словно услышав его мысли, капсула разогналась на стремнине — и с тихим шелестом выехала на покрытый слизью песчаный берег. Качка прекратилась, и Пак, наконец, почувствовал себя на твёрдой земле. Понять бы, где он очутился, и как отсюда выбраться? В поисках щели Пак зашарил по стенкам спасательной капсулы. Капсула была герметичной — как и полагается спасательному аппарату в космосе. Сами стенки были достаточно прочны, чтобы противостоять метеоритам, и, соответственно, пулям. Другое дело — Пак был упрям, а времени навалом.

Он не стал биться едва зажившим лбом в несокрушимое бронестекло. Пальцы принялись обшаривать, дюйм за дюймом, внутренности капсулы. Он уже сообразил, для чего предназначена круглая кабина. Забарьерцы при всей жестокости очень трусливы, они решили подстраховаться на случай крушения. Для этого и нужна капсула. Тогда получается, что она должна как-то открываться. Нужно нажать какую-то кнопку… А какую, так вас и разэтак? Не видно ни зги, предметы ощущаются, когда по ним треснет не до конца зажившая клешня или нога, или когда зацепишь их ещё не сросшимся хоботом. Пак матернулся: тьма в облепленной подсохшей грязью капсуле была абсолютная. Он такую видел только в подземной трубе — впрочем, и там путь впереди освещали фары броневика. Хорошо было тогда — жить, радоваться уже тому, что живёшь, и не знать, что за выродки заселили Забарьерье. Теперь так не получится: душу сжигает тёмное пламя ненависти, это пламя можно залить только кровью. Морями чужой крови.

«Только дайте выбраться, падлы, — горячечно шептал Пак, ощупывая внутреннюю поверхность капсулы, нажимая всё, что хоть отдалённо напоминает кнопки. — Только бы выбраться. Я вам, падла, такое устрою… За каждого нашего сполна получите, за каждого, сука… Только бы выбраться…»

Нажатие одной неприметной кнопочки на приборной доске возымело действие: внутри капсулы что-то зажужжало, на приборной доске зажглись несколько кнопок. На них были нарисованы какие-то значки, Пак видел похожие на заборах и стенах, где намалёванные краской, где выцарапанные гвоздём. Одну надпись он даже узнавал и мог прочитать. То есть, нет, не прочитать: именно узнать. Букв там было всего три. Одна такая, как скошенный крестик, поставленный на нижние две палочки. Вторая — как тот же крестик, но без одной нижней. Третья — как две стоящие вертикально палки, и ещё одна, соединяющая их по диагонали. И ещё какая-то странная загогулина наверху. Х… У… В общем, слово это знал каждый подкуполянин, его любили и упоминали к месту и не к месту, как любили и то, что оно обозначает. Соответственно, кто умел — и писали на стенах развалин. Жаль, ничего больше писать они не умели.

Здесь надписи были чужие, незнакомые, и потому бессмысленные. Вот вроде бы «Х», вот «У», но какая-то странная, с палочкой, не продолжающей, а как был подпирающей верхние две, будто два ствола дерева, растущие из одного, что ли… Вот и «Й», только палочка-диагональ почему-то повёрнута в другом направлении. И где, спрашивается, странная дужка наверху? Хрен их поймёшь, этих забарьерцев, они и пишут-то как-то шиворот навыворот… Ладно, толку от этого чуть. Попробуем по-другому.

Общение с Отшельником даром не прошло, поняв, что с ходу проблему не решишь, Пак решил подключить мозги. Если капсула — спасательная, значит, ей не нужны кнопки, управляющие полётом. Стало быть, ожили и зажглись только те, которые нужны для управления капсулой. От этого и танцуем. Одна из них та, которая нужна. Ну-ка, попробуем. Сначала эту… Теперь эту… И эту…

Пак нажимал кнопки, как мог, быстро, стараясь запомнить, что уже нажимал, а что ещё нет. После пятого нажатия все кнопки погасли. Зато внутри капсулы что-то зажужжало, раздался громкий щелчок, а потом в сплошной стенке капсулы возникла едва заметная щель. Потянуло промозглым, вонючим, едким, но таким родным воздухом Подкуполья. Ну же, ещё чуть-чуть, ещё одно усилие…

Пак попрочнее упёрся в пол, поднял руки — и тяжеленная крышка сдвинулась, толстое бронестекло со скрипом вырвалось из металлических пазов, медленно опрокинулось в помойную воду. Теперь в кабину ворвался не только воздух, но и свет. Была обычная подкупольная ночь, но после мрака кабины она казалась прозрачными сумерками. Мерзкая, остро смердящая жижа, что была за воду в реке, киселём болталась у самого «борта» новоявленной лодки, на том берегу реки что-то светилось — то ли гнилушки, то ли радиоактивный мусор. Такого добра, знал Пак, в Подкуполье (или всё-таки России? — после Забарьерья Пак не знал, как правильно называется его родина) не счесть, и подходить к нему не стоит даже ко всему привычным мутантам.

Любоваться привычной картиной, он не стал. Стоило сдуру нажать ещё какую-то, вроде бы не светящуюся кнопку — и в небо с шипением ушла ракета. Она взорвалась метрах в ста над землёй, но её мертвенно-белый свет продрался сквозь мглу, ненадолго превратив непроглядный мрак в свинцовые сумерки. Пак матюкнулся — но делать нечего. Кому нужно, увидят — и наверняка вышлют «спасателей». И они спасут, особенно когда увидят, что в герметичной капсуле — мутант. Так «спасут», что и спасать-то станет нечего.

Пак осторожно перебрался на край — и, оттолкнувшись от бортика, перепрыгнул на берег. Допрыгнуть не получилось, силы ещё не восстановились. Он неуклюже плюхнулся в прибрежную грязь, заросшую чёрным мутантским камышом. Но это было лучше, чем остаться в черпнувшей мерзкую жижу нижней половине капсулы, которая, вытолкнутая прыжком на стремнину, медленно дрейфовала по течению.

Пак проводил её взглядом — и, обдирая лапы о кинжально-острые листья, выбрался на берег. Мокрый, вонючий, исцарапанный — и смертельно усталый после третьего по счёту смертельного ранения. Ни еды, ни нормальной воды, и никого, кто мог бы помочь. Зато грохнуть теперь мог любой. Пак не сомневался, что всё Подкуполье уже несколько дней, как занято войсками. Может быть, уже и нет в живых никого из его народца, и он остался действительно последним?

Но даже если так, осталась месть. Убивать убийц, пока не убьют его самого. Или… Или придумать что-то поинтереснее?

Нет, наверняка погибли не все. Да, те, кто постарше и подурнее, так и остались у пересохших краников, у раздач баланды, возле никому не нужных труб и агрегатов, пытаясь выполнять привычную работу… Среди них наверняка никто не уцелел. Ну, или почти никто, допустим, кто-то всё же сообразил спрятаться в подвалах и развалинах, колодцах и трубах. А молодые, не отравленные пойлом, не отупевшие от однообразия и готовые драться, могли уйти. Есть подземелья, есть руины, есть леса — да, искажённые мутацией, выродившиеся, омерзительные и смертельно опасные, но леса. Он видел парочку таких в бою, когда подкрадывался к врагам на бреющем. Там можно прятаться долго, если, конечно, найдёшь еду. И каждый завод на самом деле — готовый лабиринт и готовая крепость. Нужны только защитники, и такие, не позволял себе усомниться Пак, найдутся.

Конечно, оружия у забарьерных больше, как и их самих. Подземелья затопят и отравят газами, руины перемелют в щебень, леса выжгут напалмом, заводы… Наверняка придумают, как не разрушать их до основания. Могут и разрушить. Почему-то кажется, что Забарьерье это переживёт. Но, падла, не забесплатно. Кого смогут, эти молодые и злые заберут. Как не хватает Отшельника! Он бы помог. Он бы объединил всех, научил, как пользоваться тарахтелками, леталками и громыхалками, он бы придумал, как одержать победу над всем Забарьерьем. Но чего нет, того нет. Ничего. Мы ещё живы, падла, и ещё повоюем! Мы ещё приучим их трястись от любой тени!!!

Опираясь на выломанный в кабине, тумблёр, как на клюку, Пак побрёл прочь от реки. Вскоре он растворился в непроглядном мраке: четыре глаза жителя Подкуполья худо-бедно видели там, где забарьерные люди были слепы как котята. Надо найтиместо для отдыха, добыть еды и окончательно выздороветь. Тогда можно и подкараулить кого-нибудь из зазевавшихся «туристов». Разжиться стволом. И уж тогда…

Пак нашёл этот люк лишь к рассвету. Тут было сухо, тепло, а куча всякого сора наверху надёжно маскировала убежище. Пак и сам-то обнаружил люк только потому, что от усталости споткнулся о булыжник и растянулся на куче мусора.

— Ага, — удовлетворённо произнёс он. Мусор полетел в разные стороны. Полусгнившие тряпки, пакеты, засохшее дерьмо каких-то тварей — наверное, не одна покойная Огрызина плодила уродцев. Да и то чудище, которого Отшельник называл Бигом, наверняка совсем не похоже на своих родителей. Бабка-мутация порой вытворяет такое, что хоть стой, хоть падай.

Внутри были ржавые, но уверенно державшие его вес скобы. Несмотря на усталость, Пак спустился на самое дно. Здесь тоже было сухо и даже как-то уютно. А сгнивший, кишащий червями матрац оказался чуть ли не самым мягким в его жизни ложем. Не обращая внимания на запах, Пак растянулся на царской перине — и усталость победила даже голод. Пак заснул, и спал на сей раз без сновидений и бреда.

В этот раз Пак проснулся быстрее, чувствовал себя лучше прежнего, и всё-таки временами конечности начинали старчески-бессильно трястись, а перед глазами темнело. Пак никогда не сталкивался с подобным — но, видимо, и у его неимоверно живучего организма был предел прочности. Три раза побывать на пороге смерти и выкарабкаться — много ли наберётся переживших такое, хоть в Забарьерье, хоть в Подкуполье? Усталость гнула к земле, побуждала лежать на гнилом матрасе, не тратя силы, думать ни о будущем, ни о настоящем не хотелось. Он с удовольствием забыл бы и прошлое — но, увы, это ему не дано.

Из липких объятий усталости Пака раз за разом выдёргивала злоба. Он хотел жить — и не просто жить, а драться с убийцами, мстить за погибающее Подкуполье. Злоба не давала впасть в гибельное забытьё, раз за разом поднимала на ослабевшие ноги и заставляла идти на охоту. Охотился же он на всё живое — на крыс, кошек, собак, мутировавших до неузнаваемости голубей, превратившихся в каких-то чудовищных птеродактилей о трёх головах.

Обломки кирпичей и подобранные здесь же, в развалинах, ржавые железки — всё в его руках становилось оружием. А когда последние, уже в агонии, подёргивания зверья стихали, Пак хватал ещё тёплую тушку, рвал её клешнями на парящие куски — и торопливо заталкивал еду в рот, пачкаясь кровью, не давая себе труда очистить мясо от шкурок, вырвать кости, выбросить внутренности. Изнеженный житель Забарьерья наверняка бы помер от кровавого поноса, но Пак был родом отсюда, он с молодых лет приучился есть всё, кроме дерева, камня и металла. Ну, и чёрной слизи, конечно. Несмотря ни на что, Пак постепенно поправлялся.

Покинуть убежище он решился непроглядной, даже по подкупольским меркам, дождливой ночью. Восточный ветер нагнал ядовитых туч, и воцарились свинцовые сумерки. Стоило солнцу сесть, они превратились в непроглядную, как в погребе, тьму: жителю Забарьерья, чтобы увидеть свои руки, понадобилось бы поднести их вплотную к лицу. Местные могли худо-бедно видеть землю под ногами: привыкли. Руины тонули в густом, горьком, наполненном гарью и какой-то химической дрянью воздухе, с неба то сыпалась сажа, то лил чёрный, зловонный дождь. Пак не знал мудрёного слова «радиация», но станции радиационного контроля забарьерцев наверняка показывали много интересного. Впрочем, Паку было плевать. Ещё в посёлке, до войны, такое случалось частенько. Самые слабые из поселковых дохли ещё в детстве, кого-то тошнило, у кого-то болели головы и выпадали волосы, но всё это проходило: те, кто выживали, приспосабливались и не к такому. А что у кого четыре глаза вырастало, у кого тюлений хвост, а у кого кожа покрывалась рыбьей чешуёй, так это ерунда. Главное, не стать, как выродки Эды Огрызины.

Пак шагал по раскисшей земле, дождь смывал с него грязь и тут же добавлял новую. В этой новой грязи дохли приставшие в колодце вши и блохи, и Пак только чувствовал облегчение. Когда водичка попадала в глаза, их изрядно щипало — но и это было не смертельно. Зато ни один «турист», ни одна громыхалка или тарахтелка, не покинут в такую ночь своих укрытий. Чистенькими хотят остаться, неприязненно подумал Хитрец. И даже воевать — безопасно и со всеми удобствами.

Пак пересёк широкую, почти скрывшуюся под зарослями мутантской травы дорогу — и чахлый лес сменился развалинами. Бесконечным, в котором можно плутать годами, лабиринтом развалин. Пак видел его только с воздуха, да и то лишь часть и очень недолго. Тогда каменный хаос не казался таким огромным. Раньше Пак не задумывался, что это за стены такие, но после Забарьерья понял: когда-то всё это были дома. Большинство время разрушило до основания, оставив только груду кирпичей и бетонных обломков с ржавыми прутьями арматуры. Но местами первые этажи сохранились, кое-где остались вторые, и даже третьи. Не везде провалились перекрытия, и тогда внутри было относительно сухо и чисто. Пак только удивлённо покрутил головой: у них в посёлке все жили в грязных, сырых хижинах, а от домов сохранились лишь основания несущих стен, и то не всех. Что ж, на то он и город. Как его, едрит-переедрит, называют «туристы»? Москва? Ну, пусть будет Москва.

Пришло в голову и такое: сколько же тут жило народу, когда эти развалины были домами, и некоторые — по нескольку этажей? А сколько останется — после недавней чистки?

…На трупы он наткнулся в первом же доме с уцелевшими прикрытиями. То ли их убили недавно и ещё не успели унести, то ли выносить трупы было лениво — но тела лежали там и в таких позах, где застигла смерть. Одетый в потрёпанный комбинезон длиннорукий лысый мужичок с непропорционально низким лбом и неаккуратной дыркой над правым глазом — он так напомнил незабвенного Папашу Пуго, что Пак вздрогнул. Конечно, по сравнению с Папашей этому повезло: он не горел в напалмовом пламени, а умер прежде, чем успел понять, что произошло. Крест-накрест на его труп легла женщина: ядрёная бабища с крутыми бёдрами и крупной тяжёлой грудью (и грудь была вполне человеческой, только вот грудей-то было четыре), живот выпирал из-под лохмотьев: похоже, ей вот-вот пришла бы пора рожать. Выстрелом в живот-то её и убили, причём, судя по забрызгавшим всё вокруг багровым кляксам, тяжёлому запаху вспоротой брюшины и раскиданным по комнате клочьям мяса, пуля была разрывной. Длинные, как у птицы, когти обломлены, пальцы окровавлены — корчась в агонии, она скребла цементный пол. Вон, и борозды, оставленные в камне, и засохшие бурые потёки.

В дальнем углу комнатки валялись несколько тел помельче. Только одно было о двух головах и трёх ногах — остальные, если не считать больших и длинных, будто заячьих ушей, были почти как людские дети. Одурев от ужаса, детишки забились в углы, их добивали одиночными в головы, головку одному размозжили прикладом. Пак представил себе, как палачи смеялись, соревновались в меткости, делали ставки: разлетится ли голова этого щенка от выстрела, или нет? А потом, наверное, поехали домой, ощущая себя героями — или на свой опорный пункт здесь, в Подкуполье. И там пили пиво, смотрели порнушку по инфоцентру, лапали продажных красоток, заливая им о своих подвигах.

О да, разумеется, они не скажут, что убивали простых работяг, баб на сносях и детишек. Окажется, что они отстреливали кровожадных монстров, защищали мир от заразы, этому миру грозящей. И что тот пилот, что накурился перед вылетом травки и сдуру вогнал свой гравилёт в развалины, был на самом деле растерзан и сожран мутантами, и пока не исчез в слюнявой пасти монстра, кричал: «Слава демократии!»

Благодаря Отшельнику Пак знал, как это происходит, и что знают о войне обыватели Забарьерья. Да и сам пообтёрся в Забарьерье, узнал про такую штуку, как инфоцентр. И ненавидел тех, кто не убивает, но за пивком смотрит по инфоцентру новости из Подкуполья, ещё больше тех, которые в танках и боевых скафандрах.

Теперь Пак частенько натыкался на трупы. Женщины, дети, старики, и, конечно, мужички. Безответные работяги, которым бы смену достоять, наскоро поесть, чем кто-то там послал, да к кранику присосаться. И — по ту сторону Подкуполья — сытые, героически борющиеся с ожирением обыватели. Вам что, на хлеб и пойло не хватало, что вы сюда полезли?! Мы вам что, мешали?

Больше всего мертвецов, растерзанных, обгорелых, облитых с воздуха какой-то едучей дрянью, было на площади, некогда именовавшейся Красной. Вывороченная с фундаментом, переломленная посередине, поперёк площади валялась исполинская колонна. Сбитая с неё покорёженная голова Андрона Цуккермана была покрыта копотью, птичьим помётом, а теперь ещё кровью и дерьмом из расплющенных кишок. Пули и осколки оставили на ней отметины, местами чугун оплавило напалмовое пламя, местами — испоганили прилипшие горелые ошмётки.

На первый взгляд казалось: живых на площади нет — только бесконечные гекатомбы изуродованных трупов, обугленных обломков и битого кирпича. Но тогда кто же пищал, скрёб бесчисленными коготками по старой брусчатке, хрустел и чавкал, пожирая привалившее мясо? Между ног Пака с писком пронеслась опоздавшая на пир крупная, килограмма на полтора, крыса. Этим пакостным тварям, уже мало чем напоминавшим своих забарьерных товарок, были нипочём и зараза, и химия, и радиация. Они жрали мёртвых подкуполян, а если зазеваются и не успеют залезть на дерево или стену — и живых тоже. Пак с поселковой малышнёй и сами-то пару раз спасались от крупных стай на ржавых остовах машин. Помнится, ещё б чуть-чуть — и придурка Бандыру сожрали задолго до убийц из Забарьерья. Если бы ржавое железо провалилось под тяжестью малышни, то и рассказывать было бы не о ком.

Едва затихла бойня, на мёртвую площадь потянулись бесконечные серые орды. Тут справляло кровавое пиршество, наверное, всё крысиное царство Москвы. Им не было дела до того, что они следующие, что приходит конец самому их миру. Они просто жрали, торопясь набить желудки, и больше ни на что не обращали внимания. Нападать на главные стаи, понял Пак, смерти подобно. Но вот те, кто с краю… Пак слишком давно ничего не ел, даже резь в желудке превратилась в тупую, ноющую боль. Подкуполянам голодать, конечно, не впервой, но на пустой желудок не повоюешь. Пак подобрал потрескавшийся от напалмового жара, оплавившийся до чёрной гладкой корки кирпич и, осторожно подкрадываясь так, чтобы ветер дул со стороны крыс, двинулся наперерез небольшой стае. Твари они, даром что умные и свирепые, но трусливые. Если прикончить первым же броском вон ту, самую крупную и наглую, уже вцепившуюся в скрюченную в агонии трёхпалую руку-лапу, остальные просто разбегутся. И пока не выберут себе нового главаря, ни на кого охотиться не будут. Останется подобрать мохнатый вонючий трупик прежде, чем сожрут твари из других стай, и забиться куда-нибудь повыше. Там можно и перекусить, а запить из ближайшей лужи, благо, после чёрного ливня их предостаточно.

Ну, всё, пора. Твари увлечённо терзали мёртвого трёхрогого здоровяка, глаза уже выклевали помойные вороны — в большом количестве тоже та ещё проблема, и от них спасение не высота, а подземелья. Если ещё и их принесёт нелёгкая, одиночку не выручит и стреляющая железяка. Остаётся ждать — и думать.

Пак Хитрец метнул свой обломок, когда до тварей оставалось метра четыре — дальше всё тонуло во мраке. Камень с силой ударил крысу поперёк хребта, зверюгу отшвырнуло от трупа. Ещё одна тварь, что чавкала, выгрызая промежность, даже не обернулась. Остальные с испуганным писком бросились в разные стороны. Теперь всё решает быстрота. Через несколько секунд добычу придётся вырывать у новых едоков — и, увы, эффект внезапности уже утрачен.

В полтора прыжка Пак добрался до цели, схватил окровавленную тушку, на всякий пожарный клешнёй откусил крысе голову… Сперва правую, потом и левую. Кирпич переломил крысе хребет, но вряд ли убил. Ещё цапнет за основание клешни — зубки у неё такие, что прокусит на раз, а заразы в вонючей пасти немеренно.

С тушкой в руках Пак вихрем промчался по брусчатке, забрался в какое-то мрачное полуразвалившееся здание. Некогда тут был магазин, и назывался он ГУМом, но даже если бы Пак это знал, ему было без разницы. Стеклянная кровля давным-давно провалилась, но почти все павильоны на первом, втором и даже третьем этаже уцелели. Даже пара чугунных мостов, лишившихся, правда, перил, ещё нависали над пустыми переходами и полными засохшего дерьма фонтанами. Конечно, ничего ценного тут давно не было, а жили — именно жили, теперь они на площади, крысиным кормом лежат — обыкновенные мутанты. Их-то добро в фонтанах и отложилось. Теперь бывший ГУМ чёрен и мёртв, единственным звуком был шелест радиоактивного дождя, да чавканье вездесущей слизи под ногами.

Пак присел на сгнивший в труху лежак, поверх которого была накинута расползающаяся по швам вшивая телогрейка. И, не в силах больше сдерживаться, занялся крысой. Тварь была соблазнительно мягкой и тёплой, она ещё не успела окостенеть. Проколов шкуру, Пак защёлкал клешнями, как ножницами, вспарывая несуразно толстую и прочную шкуру, покрытую мокрой вонючей шерстью, придерживая тушку нормальными пальцами, коих было по три на каждой руке. Теперь запахло приятнее — свежим, парящим в стылом воздухе мясом. Пак дёрнул за лапки, расширяя разрез — и, вывернув шкуру наизнанку, пачкаясь в крови и потрохах, стал выгрызать мясо. Он понимал, что нужно остановиться, отложить остатки на завтра, что после голодания будет только хуже — но остановиться не мог.

Расплата настигла его, когда почти вся тушка отправилась в желудок. Дикая боль, лишь немногим слабее, чем после ранений, скрутила его в бараний рог, швырнула на загаженный пол, заставила скрести клешнями и пальцами по многолетней грязи, корчиться и тихо выть. Казалось, это ему, а не той четырёхгрудой бабёнке, вогнали в живот разрывную пулю. Пака вырвало кровью и ошмётками мяса. Изголодавшийся, ссохшийся желудок не принимал пищу, разом пропала немалая часть драгоценного мяса. Не помогла и мутная, покрытая маслянистой плёнкой, вода из лужи в разрушенном вестибюле. Оставалось лишь тихонько выть, проклиная всё на свете: крысу, которая так и не утолила голод, обитателей Москвы, покорно шедших за «правдой» и нашедших её в виде пуль и снарядов. Особенно — жителей Забарьерья, присвоивших себе право карать и миловать по праву сильного — единственному праву, ещё сохранившемуся в охреневшем мире. И в нём — охреневшие люди. Люди? После всего увиденного называть себя человеком как-то не хотелось. Лучше уж — как они зовут. Мутантом.

МУТАНТ — ЭТО ЗВУЧИТ ГОРДО!!!

Пак почувствовал себя лучше, когда стих радиоактивный дождь. Наконец-то стало светать, непроглядная тьма сменилась трупно-синими сумерками. В странном неживом свете заваленная трупами площадь казалась декорацией к пьесе свихнувшегося драматурга в театре для сумасшедших. Ирреальность пейзажа лишь подчёркивала закопчённая, искорёженная голова Цуккермана, она лежала на правой щеке и перепачканным в жареных кишках выпуклым глазом смотрела на руины ГУМа. Пак плюнул в её сторону, вспомнив, как несколько дней назад, на гравилёте, врезался в колонну. Впрочем… Всё к лучшему, без Отшельника воевать на нём он всё едино не мог.

Не утруждаясь поиском выхода, Пак выпрыгнул из окна. До кучи битого кирпича, на которой уже выросли чёрные безлистные деревца, было не так уж далеко, всего-то метра четыре, и он ничего себе не сломал. Хоронясь в тени развалин, с опаской поглядывая в низкое свинцовое небо, он шёл прочь из сожжённого центра. Нет тут живых, и ловить нечего. Даже забарьерцы тут не появляются, наверное, чистят окраины. Ну что ж, пока никого нет — посмотрим, нет ли тут чего полезного. Помнится, где-то на востоке он походя подстрелил бронированную машину с мощной пушкой.

Руины тихи и безмолвны, они и до зачистки-то были почти необитаемы, а уж теперь… Не звучал детский смех, крысиный писк, грохот завода неподалёку, на котором делается что-то непонятное, вопли насосавшихся после смены пойлом трудяг… Поэтому рокот мотора и лязг гусениц Пак услышал издалека.

Первым побуждением было — бежать. С воздуха все забарьерные тарахтелки и громыхалки казались совсем не страшными, но то — с воздуха. Пак не забыл, как несколько месяцев назад (неужели и правда всего несколько — кажется, прошли века) по нему стрелял броневик. Он вовсе не желал снова встретиться с ним один на один: четвёртой смерти точно не пережить.

Но как раз в этот момент в небе тоже обозначилось движение. Почти незаметный в смоге, метрах в пятнадцати над землёй шёл — нет, не гравилёт, а старенькая тарахтелка. Винты с железным клёкотом рубили воздух, из приоткрытой дверцы выглядывали парни в масках, которые, опустив вниз стволы, высматривали малейшее движение. Бежать — смерть, понял Пак. Оставалось схорониться в ближайшем подвале — замусоренном до предела, с буро-чёрной плесенью на стенах, пропахшем крысиным дерьмом. Кстати, о крысах… Надо бы ещё мяса набить, пока чистильщики не принялись всерьёз за центр. И — добыть хоть самый завалящий ствол. Со стволом можно воевать, мстить в меру сил за свой мир. Без него останется только жрать и прятаться. Как крыса. И, как крыса, сдохнуть.

Ждать пришлось недолго. Приникнув к щели в стене, Пак увидел, как на захламлённую улицу величественно вплыла странная машина, сияя чистыми до синевы, до жути чуждыми Подкуполью, окнами. Таких Пак ещё не видел. У неё не было гусеницы, но это был не броневик: ни башни с пушкой, ни пулемёта… Внутри сидели двое — один крутил какую-то круглую штуку, второй, с автоматом в руках, зорко осматривался.

Задрожав всем корпусом, машина остановилась. В кабине послышались голоса, говорили на непонятном языке, перекрикивая рёв мотора, и Пак не понял слов. Зато понял — главное: дом чуть впереди по улице выдавался вперёд. А дом напротив него рухнул, намертво перегородив улицу. Через эту баррикаду Пак ещё взялся бы перебраться, сказался опыт беготни по руинам с поселковой детворой. Но изнеженные забарьерцы, да на своём тяжеловесном драндулете… Стало даже интересно. Пак приник к щели, пытаясь понять, как выкрутятся пришельцы. Уберутся восвояси, бросят свой тарантас и попробуют пешком? Вызовут ещё одну машину, с пушкой?

Пак ошибся. Сначала мужик в зелёной камуфляжной форме, выпрыгнув из гусеничной машины, пристроился последи улицы, вправо-влево поводя стволом автомата. Огромный железный ковш, только что мирно висевший спереди машины, поднялся и нацелился на лишившуюся крыши двухэтажную каменную коробку. Пак видел, как ковш достиг стены, с грохотом и лязгом вонзился в край. Ветхая кирпичная кладка не выдержала: здоровенный кусок стены с грохотом рухнул, в дополнение к смогу поднялась едкая кирпичная пыль, видимость сразу резко упала. А стреляющая железяка в руке забарьерца манила, как когда-то Попрыгушка Леда. С железякой он сразу станет сильным. Можно будет решиться на что-то действительно серьёзное. А несчастная развалина необратимо рушится под ударом железного ковша. Скоро они смогут продолжить путь.

Охранник недолго занимался своим делом, убедившись, что улица пустынна и безлюдна, он повернулся к дому и стал смотреть на его разрушение. Второй этаж уже провалился внутрь, очередь дошла до нижнего. Местность вокруг приобрела нетипичный для Подкуполья кирпично-красный цвет: пыль сплошным слоем ложилась на чёрную слизь. Солдат что-то весело кричал, но водитель экскаватора его не слышал, а Пак не понимал. Да ему было и плевать. Только зажатая в чёрных перчатках железяка имела значение. Всё остальное — дым, мираж, обречённый быстро рассеяться. Как рыжая кирпичная пыль.

Не теряя времени, Пак ткнул клешнёй под основание черепа. Бил со всех сил, так что окостеневшая конечность даже заболела. Не проронив ни звука, охранник мешком осыпался наземь. Пак аккуратно опустил тело, чтобы упало без лишнего шума, цепко ухватил железяку за наплечный ремень, потом перехватил поудобнее — и короткой, в два патрона, очередью, прошил водителя. Наскоро охлопав трупы, Пак стал счастливым обладателем мятой пачки сигарет и модной плазменной зажигалки, пачки презервативов (в большом хозяйстве всё сгодится), пластикового футляра с электронной книгой и одинокой кредиткой. Так, а вот это действительно классно: Пак с удовольствием взял в руки небольшой, но мощный фонарь. Сгодится, как и висящий на поясе массивный нож. Закончив мародёрство, Пак ворвался в огромную машину. Теперь всё тело вибрировало вместе с экскаватором, запах солярочного дыма щекотал ноздри, а машина словно дрожала в нетерпении, готовая выполнить любое приказание Пака. Любое?

Наверное, проще было бы человеку разобраться с управлением инопланетного звездолёта, чем обитателю Подкуполья — с экскаватором. Но Пак справился. Просто в некий момент он почувствовал, что нужно крутить, какой рычаг потянуть на себя, какую кнопку нажать. Пак не знал, что это такое — может, наследие Отшельника, который откуда-то всё знал. Может, врождённая, но пробудившаяся от общения с более развитым разумом, способность. Пак удивлённо воззрился на приборную доску, но сигнал не подлежал иному толкованию. Пак повиновался своим ощущениям, и — вот чудо! Машина послушно сдала назад. Разбрасывая комья слизи, кроша остатки асфальта, экскаватор бодро пополз назад. Теперь крутнуть руль вот сюда — чтобы не вписаться в стену на полной скорости. А теперь перейти на первую скорость — вот этой странной штукой…

Внутри оказалось удобно, даже работал кондиционер, пытаясь высосать смог из кабины. Толку было чуть: кондиционеру было невдомёк, что через пробоины, оставленные пулями, с улицы всасывается новый. И всё же в кабине было свежее и теплее, чем на улице. Хитрец порадовался: приятнее ехать в этаком тарантасе, чем топать пешком по отравленной земле. Да и этим, с воздуха, будет труднее опознать подкуполянина в чинном водителе громыхалки.

Пак не знал, что машина для окончательной зачистки Москвы была оснащена сигнализацией. Делалось это, конечно, вовсе не для того, чтобы воевать в Подкуполье. Ещё в начале двадцать первого века считалось, что строительную технику никто угонять не станет, но такие умники нашлись. Двое похмельных строителей, которым задолжали зарплату, и не хватало на алкоголь, забрались в родной экскаватор и погнали по ночным улицам на полной скорости — к ближайшему банкомату. Несколько мощных ударов ковшом — и вуаля, полная дольче вита. С тех пор оснащали противоугонками даже башенные краны, а то вдруг кто-то решит на них покататься? Ну, конечно, только по путям до тупикового упора… Или уронить на проводящего сокращение начальника пару бетонных блоков — чтоб уж наверняка… Или просто-напросто отлить с высоты и попасть на головы проверяющей объект пожарной инспекции: пусть убедятся, что есть кому тушить пожары!

А в двадцать втором веке противоугонки стали делать знатные — способные не просто визжать под окном в три часа ночи, не давая спать соседям, а засвидетельствовать момент взлома или нападения на водителя, и уж точно — пулевые пробоины в корпусе. Засвидетельствовать — и передать сигнал бедствия в полицейский участок, или, как в данном случае, на командный пункт воинской части, к которой приписана техника.

Были в двадцать втором веке и умельцы, способные обойти хитрую схему и отключить электронного стукача. Но Пак к ним не относился, о такой классной штуке он и не подозревал. Когда он захватил тарахтелку, подобная штучка тоже сработала, но из самых высоких штабов пришёл приказ — не мешать. Пак должен был дать повод ко вторжению. Теперь стоп-приказа не поступило, и всего минуту спустя по его душу был выслан гравилёт, под завязку набитый боеприпасами, с заданием, простым, как мычание: уничтожить. К моменту, когда Пак овладел управлением, его засёк беспилотник — к счастью для него, не боевой, тогда он не успел бы выпрыгнуть, а разведывательный. Он передал координаты искомого объекта ближайшей боевой машине — тому самому гравилёту. Новейший штурмовик, взревев мотором и заложив резкий разворот, пошёл в атаку.

Пака спасли его четыре глаза. Если бы их было два, и оба наблюдали за дорогой… Но верхний ряд глаз смотрел в свинцовое небо — он-то и заметил блёкло-оранжевую точку, мелькнувшую впереди-сверху. Осмысливать увиденное было некогда, Пак выпрыгнул в ближайшие развалины прямо на ходу, благо, очень удачно подвернулся не разрушенный подвал. Вряд ли даже вблизи кто-то увидел бы метнувшуюся из обречённого экскаватора тень: улицу кстати накрыло бурое облако смога.

Ахнуло раз и второй, как в ознобе, затряслись ветхие перекрытия. Кувыркаясь в воздухе, над руинам пронёсся искорёженный, вырванный с мясом ковш — и с грохотом рухнул на пустыре. Напоследок обдало жаром разрыва — и всё стихло, только треск горящих покрышек, разлитого горючего, да хруст накаляющегося металла напоминали о случившемся.

Выждав ещё пару минут, Пак осторожно выглянул из подвала. Хорошо было Чудовищу: выставило глаз на тоненьком стебельке — и не надо башку под пули подставлять. А ему рисковать приходится. Хотя четыре глаза, что ни говори, тоже неплохо: если б не они, он бы сейчас тоже изжарился.

Кабину с ковшом снесло начисто, будто срубило исполинским топором. Волна по всей улице раскидала обломки, осколки, смятые, как бумага, куски железа, на которых чадно горела краска. Остальное, застыв на дороге бесформенной грудой, обратилось в огромный чадный костёр. Ударная волна сдула смог, на миг расчистив улицу почти на всю длину — но дома уже затягивала пелена дыма от самого экскаватора. Увидеть в этом мареве что-то без радиомаячка было невозможно.

— Отлично, — злорадно прокомментировал Пак. — Теперь вы можете доложить о великой победе и идти пить пиво. Герои, сожри вас Чудовище!

И всё-таки осторожность ещё никому не вредила. Усвоив урок, Пак предпочёл не идти по улице, а медленно и трудно пробираться через развалины. Автомат он держал наперевес, снятым с предохранителя и готовым к бою. Разжиться бы ещё чем-нибудь полезным, например, гранатами… Но подходящего случая пока не представилось. Когда ближе к полудню небо сменило цвет со свинцового на гнойно-жёлтый, он забрался в неприметный, почти полностью скрытый завалами лаз. Тут можно пересидеть самое светлое, значит, и самое опасное, время.

Когда-то тут был огромный зал, ничего подобного Пак никогда не видел. Потом крыша рухнула, бетонный купол частично раскрошился, но проржавевшая арматура удержала от полного распада. Ещё позже сверху нанесло земли, мусора, накидали обломков рассевшиеся многоэтажки по соседству. Теперь с воздуха, даже с улицы, и не понять, что под курганом мусора и обломков есть полость. Через крошечную щель между рухнувшими блоками можно было попасть внутрь. Уже мохнатому толстяку Грюне такое было бы не под силу. Но он, Пак, на ожирение никогда не жаловался, а после всех передряг ещё отощал.

С трудом, обдирая кожу о края плит и отчаянно матерясь, Пак протиснулся внутрь. Дальше лаз расширялся, вскоре он смог встать на четвереньки, а потом и прямо. Слабый свет, лившийся из щели, иссякал уже в паре метров от поверхности, в глубине зала тьма была такая, что хоть глаз коли. Даже подкупольская ночь казалась здесь жидкими сумерками. Пак поблагодарил себя за предусмотрительность: фонарик пригодился, да ещё как! Мощный луч пробил тьму на всю глубину и отразился от противоположной стены, когда-то на ней было какое-то изображение, но вездесущая копоть и сырость сделали стены одинаковыми. Некогда высокий свод теперь был чуть больше его роста. Но самое интересное — чёрный провал, зияющий у дальнего конца зала. Провал уходил глубоко: подойдя к нему почти вплотную и направив луч вниз, он не увидел дна. Вдаль и вниз уходили ржавые, склизкие рельсы, другие не менее ржавые железяки. Кое-где ещё держались деревянные части — но они сгнили в труху.

Пак задумчиво смотрел во мрак. С одной стороны, любопытно узнать, что за подземелье, и нельзя ли по нему перемещаться под городом. Вдобавок, если он набрёл на это место, тут могут быть другие, прячущиеся от облав. Он был готов драться и один, караулить, убивать зазевавшихся врагов — и снова уходить в каменный лабиринт. Но если удастся набрать ватагу… Да ещё натаскать её в подземельях… Да ещё добыть дополнительно хотя бы несколько стрелялок… Рискнуть стоило.

С другой стороны, никто не знает, что за твари могли вырасти в подземном мраке, в месте, куда год за годом стекали отравленная, радиоактивная вода, фекалии и отходы производства. Может, и Чудовище выползло на поверхность через такой отнорок. Да и попросту сломать тут шею, сверзившись с большой высоты, раз плюнуть. Всё-таки надо дождаться ночи, а потом идти наверх, поискать другие пути под землю. Его будут искать, и чем дальше, тем тщательнее. Нужно знать, куда бежать после удачных налётов. С момента, когда очнулся в спасательной капсуле посреди отравленной реки, Пак знал, ЧТО будет делать, когда поправится. Постепенно прояснялось и КАК.

Низкий, нарастающий рёв заставил вибрировать ветхие своды. Потом раздался тяжёлый удар, пол тряхнуло так, что Пак едва устоял. На голову посыпалось бетонное крошево, какой-то сор, прутья арматуры угрожающе заскрипели в бетоне… Это решило дело: не для того он трижды уходил от смерти, чтобы по-глупому погибнуть в завале. Пак решительно перехватил фонарь зубами, ухватился руками за толстый железный прут, уходящий во мглу, поставил ноги на ржавый рельс. Железо скрипнуло, дрогнуло, но вес Пака выдержало достойно. Осторожно перебирая руками, замирая при малейшем подозрении, что рельс или прут проседают, он стал спускаться во мглу. Спуск длился долго, мимо медленно плыли заплесневелые тюбинги тоннеля. А там, наверху, бушевала смерть. Может, артиллерия и танки, может, ракеты с гравилётов и гравипланов методично обращали кварталы развалин в однообразное море щёбёнки. Похоже, не он один успел куснуть завоевателей, и они, не зная куда бить, просто сносят всё вокруг. Пак не удержался, хихикнул: так они ещё долго его не поймают.

Наконец, и рельс, и прут перестали опускаться. Вскоре Пак вступил на ржавую и осклизлую железную плиту, а затем на твёрдый каменный пол. Здесь он смог перевести дух. Пак понял, что если хочет выбраться на поверхность, он должен найти другой выход. Ни за какие коврижки он не согласился бы подниматься по этим железякам обратно.

Подсвечивая подземный мрак фонарём, Пак шагал по пустынному вестибюлю. Подземный зал, хоть и не избежал общей участи, покрылся наростами сталактитов и сталагмитов, стал чёрным и унылым, потрясал своей громадностью. Тут могли бы найти убежище, наверное, все жители Москвы… А то и всего Подкуполья, если б догадались, что надо прятаться, и рискнули спуститься вниз. Но они предпочли сдаться на милость сильных — и где она, эта милость, как и они сами? А он жив, да ещё, вот, стрелялкой разжился. Нет, он ещё, падла, всем покажет!!!

И всё-таки Паку не давала покоя одна мысль. Девять десятых подкуполян и не задались бы таким вопросом, но недаром же он поскитался по миру, повидал Подкуполье и пообщался с умным че… Отшельником. Какой великан и, главное, зачем построил подземный дворец? Неужто он тоже был таким умным, как Отшельник, и уже тогда предвидел, что уцелевшим подкуполянам придётся прятаться под землёй? И сколько веков назад это было?

Пак страшно бы удивился, если бы узнал, что метро построили чуть больше двухсот лет назад, и точно бы не поверил, что, может быть, его прапрадед ещё ездил тут на работу. Каждое утро, а каждый вечер — обратно, и смотрел на подземное чудо, как на нечто само собой разумеющееся. Скользнув по стене, фонарь выхватил какую-то надпись, буквы заплыли плесенью, почернели, но ещё читались. Если бы здесь был Биг, или Отшельник, или хоть Трезвяк Доходяга, они смогли бы прочитать: «К…ай-г…ро…». Пак лишь равнодушно скользнул по буквам конусом света. Он умел читать, но одно-единственное слово. То самое, любимое всем Подкупольем, из трёх букв. Соответственно, и различил одну букву «й».

Пак прошёл зал от начала до конца. Дальше ходу не было: мост перехода на другую станцию обвалился, осыпался бетонной крошкой на скрытые в ржавой воде рельсы. Вода лениво плескалась в двух узких колеях и через узенькую арку уходила дальше во тьму. Что ж, если другого пути нет, надо попробовать пройти тут. Наверняка есть другой выход — иначе куда ведёт этот тоннель?

Преодолев колебания, Пак спрыгнул в воду. Вода была ржавая, от неё ощутимо несло гнильцой, вдобавок она была холодной, да что там холодной — просто ледяной. Но Пак пересилил себя и, сопровождаемый тихим, эхом гуляющим по подземелью плеском, двинулся в поход. Вода оказалась неглубокой — на шпалах по колено, но если провалиться в какую-нибудь яму, то сразу становилось по пояс. Сами же рельсы были едва скрыты водой. Своды сомкнулись над головой, последний отблеск света на станции погас, и подземная тьма, наконец, взяла своё.

Эту дверь Пак обнаружил случайно. Массивная, железная — без пластита нечего и думать открыть. Хитрец дёрнул её только для порядка, не надеясь, что отворится. Но ржавые петли с противным скрипом провернулись, и Пак, пусть с трудом, протиснулся внутрь. Фонарь мазнул по стенам — и беглец забыл обо всём. Этого точно не могло быль — просто потому, что не могло быть никогда.

Комнатка была расположена удачно — выше основного уровня, залитого водой. Вдобавок её надёжно берегла от сырости плотно прикрытая много лет назад дверь. Здесь было темно и сухо, и потому любовно смазанное, вычищенное и разложенное на стеллажах добро оказалось неподвластно времени. Пак даже залюбовался на разномастные стволы — от небольших, но мощных пистолетов, до чёрной туши крупнокалиберного «Корда» в дальнем углу. Остальное пространство было занято зелёными ящиками, и Пак легко сообразил, что внутри. Если кто-то ещё остался в подземелье, их можно будет вооружить — и тогда они покажут пришельцам кузькину мать. А если всё напрасно, и он — последний живой подкуполянин (не хочется верить в такое, но мало ли что) — на этом складе боеприпасов хватит на много месяцев, если действовать аккуратно и экономно.

Пак открыл один из ящиков. О! Гранаты! Совсем хорошо: на что способны эти небольшие предметы, он уже видел. А здесь — патроны. Интересно — подойдут? Не подошли, автомат был какой-то другой, наверное, ихний, забарьерный, но Пак не расстроился — просто сменил автомат на тяжёлый, но чертовски мощный ручной пулемёт. Для пробы он даже нажал на курок. Грохнуло, взвизгнули рикошетящие пули, брызнули осколки бетона и кафеля. Ничего машинка. Сойдёт.

Жалел Пак об одном: еды не нашлось и тут. Ну, и плевать. Подумаешь, проблема! Да любой подкуполянин, если не пускают к раздаче и к кранику, запросто проживёт на крысах.

Теперь у Пака был пулемёт, нож, фонарь — всё, что нужно, чтобы устроить завоевателям сладкую жизнь. Оставалось найти путь на поверхность. Пак плотно прикрыл тяжёлую железную дверь — и бодро зашагал по туннелю. Вода плескала внизу, капала сверху, висела взвесью в воздухе, но он не расстраивался. Теперь… Теперь он… Планы, один другого фантастичнее, возникали в мозгу, в мыслях он уже заставил забарьерцев бежать из города, где по ночам они гибнут один за другим. Хотелось петь, и, на ходу сочиняя куплеты, Пак запел:

Что такое носки, Пак не знал: его окостеневшим, каменной твёрдости ступням с самого детства не нужны были ни ботинки, ни носки. Да и народец поселковый вполне так обходился без ботинок, часто и без одежды: у бедняги Грюни, вон, такая шерсть была, что лучше всякой шубы. Только от пули в упор не спасла… Да и те, кому не повезло с шерстью, особо не переживали — есть, чем срам прикрыть, и ладно. Некоторые, впрочем, щеголяли голышом нарочно. Типа, выставляли на обозрение всего мира свои достоинства. Что ж, если больше нечем, можно гордиться и этим.

Пак чуток передохнул — и грянул новой запевкой. На этот раз он озвучил заветную мечту каждого подкуполянина:

Пака нисколько не расстраивало, что рифмы из «побьём мы» и «пойла» не получилось. Главное, слова вписывались в ритм шагов, да ещё и выражали заветные мысли. Пак плескал ногами по воде, шагал во тьму и придумывал всё новые куплеты — где находил Попрыгушку Леду, становился передовиком производства, как Папаша Пуго, помогал Отшельнику — и шёл добивать «туристов» в Забарьерье. Хорошо бы и правда… Чтобы потом никогда сюда не пришли!

Он начисто утратил понятие о времени. Только ноющие от усталости, окоченевшие в ледяной воде ноги, едва слушавшиеся, напомнили, что пора передохнуть. Уже несколько платформ, которые ещё не затопило водой, остались позади, а новая всё не попадалась. Пак уже решил, что проклятый тоннель так и будет идти в земных недрах, когда, наконец, тоннель перешёл в очередной колоссальный зал. Пак удовлетворённо взобрался на платформу и, вытянувшись поудобнее на распухшей от сырости скамейке, заснул сном младенца. День наверху, утро или ночь, он не знал, да, в общем, было и наплевать.

Пак проснулся в абсолютной мгле и тишине — впрочем, нет, было слышно, как где-то капает вода. А вот тьма, не отнимешь, была непроглядной и тотальной. Без фонаря тут делать нечего. Надо выбираться.

Фонарь был, и он ещё работал. Конус света на чёрном склизком полу придал Паку уверенности. Насвистывая вчерашний бодренький мотивчик, Хитрец Пак дошагал до бывшего эскалатора. Здесь тоже остался рельс, по которому некогда ездили ступени, и металлический остов обшивки. Но выглядело всё это настолько ненадёжно, что…

— Всё равно выберусь! — решил Хитрец, ступив на рельс. Раздался какой-то скрип, рельс просел, но его вес худо-бедно выдержал. Осторожно, стараясь не делать резких движений, Пак стал подниматься. Старое-престарое, почти насквозь проржавевшее железо держалось на честном слове, но уйти из-под ног не пыталось. Пак уже одолел почти половину пути, когда раздался короткий металлический хруст — и ненадёжная опора подломилась. Железный прут, за который Пак ухватился, как утопающий за соломинку, выдержал всего несколько секунд. С матерным воем, лупясь в полёте о какие-то металлические шестерни и судорожно пытаясь за них зацепиться, Пак низвергся в черноту. Его падение подсвечивал кувыркающийся фонарик, но и тот погас, разлетевшись осколками, когда ударился о кафельный пол. Пак оказался прочнее: хотя ему показалось, что удар вышиб из него дух, на самом деле он даже ничего себе не сломал.

Некоторое время Пак бессильно лежал во мгле, пытаясь нашарить заветный фонарик. Напрасная попытка, фонарь погиб безвозвратно. Вот автомат умудрился зацепиться ремнём за какую-то железную штуковину, Пак никогда бы не нашёл его, но приклад висел как раз на уровне лба. Стоило выпрямиться, как голова Пака ударилась о железную набойку, а следом на многострадальный череп упало и остальное. Хитрец матернулся, но теперь, по крайней мере, он снова не безоружен. Ещё бы понять, куда он попал, и найти хоть какой-то источник света.

«Ага, а ещё можно пожелать бочку пойла и Эду Огрызину с её вечным «а мне всё до фига» впридачу!» — язвительно подумал он, бредя на ощупь во мрак. Конечно, странствовать вот так, без света — верное самоубийство, но сидеть на месте не лучше.

Сначала это был очередной тоннель с проложенными по нему рельсами, что удивительно — сухой. «Так не бывает! — подумал Пак. — Он же ниже предыдущего, должен быть вообще затоплен!» Но, видимо, воде было негде протечь, и единственной влагой в тоннеле оставался конденсат на стенках.

Потом сапоги стали гулко бить в пол, а сам пол стал покатым и плавно поднимающимся кверху. «Труба!» — догадался Пак. Это и правда была огромная, способная вместить броневик, труба, отзывавшаяся металлическим гулом на каждый шаг. Запахло ржавчиной. Но препятствий в трубе не было, можно было идти и в полной тьме. Разветвлений не встречалось, заблудиться Пак мог не бояться. Вдобавок подъём радовал, дарил надежду, что по трубе можно добраться до поверхности. А расторопный че… мутант наверху не пропадёт…

Неизвестно, отчего ему вдруг вспомнился Отшельник… Сперва он считал пещерного карлика с огромной головой непонятным чудиком да отщепенцем, потом — фокусником и обманщиком. А ведь если б не его помощь, Пак никогда бы не стал собой нынешним — хотя бы потому, что до сегодняшнего дня бы не дожил. Одна помощь в битве чего стоила… И нужно быть вовсе скотиной, чтобы не навестить мудреца. Если он мёртв — удостовериться, что это так.

Если честно, Пак даже не представлял себе, как найти мудреца без его помощи. А надеяться на помощь не приходилось: все дни, прошедшие со дня боя за столицу, мыслеречь карлика ни разу не зазвучала в голове. Да и прошлая встреча с мудрецом состоялась совсем в другом месте, не так уж далеко от границы Подкуполья. Вспомнилась подземная река, вода почти тёплая, купайся — не хочу. Тогда инвалид Хреноредьев чуть не утонул: «У мене комплек-цыя неа-дык-ватная». И железная ржавая дверь подсобки совсем не напоминала лаз, ведущий в крошечную пещерку, в которой… И всё-таки Пак протиснулся внутрь. В ноздри тут же ударил знакомый каждому подкуполянину запах пойла, он подсказал, что Хитрец на верном пути. Пак никогда его не пробовал, а теперь, наверное, и не попробует, вряд ли «туристы» ещё не отключили краники. А если и не отключили — он не возьмёт отраву в рот. По крайней мере, до победы.

Первый раз Пак бесцеремонно вломился в жильё мудреца, расшвыривая баночки, вёдра и бочонки с пойлом. Теперь он старался ничего не повредить, осторожно обходя сосуды с прозрачной отравой. Он больше не доставит старику неприятностей.

— Отшельник! Отшельник! — позвал Пак.

Гробовая тишина. И мгла. И запах. Теперь к запаху пойла отчётливо примешивался душок мертвечины.

Нащупав какую-то тряпку, Пак опустил её край в ведёрко с пойлом, и, прислонив ствол, выстрелил одиночным. Пламя приобрело странный синеватый цвет, но мглу в пещерке худо-бедно развеяло. Теперь наделённый острым зрением, не испорченным за книгами и инфоцентром, подкуполянин мог рассмотреть неподвижное тело с непропорционально огромной головой, бессильно скорчившееся на столе. Милосердная полумгла скрывала, что мудрец мёртв уже не первый день, не давала рассмотреть распухшее, мертвенно-синее тело, которое давно не теплее окружающих камней, выпученный остекленелый глаз, потёки крови из порванной ржавой иглой вены. Подземный холод надолго задержал процесс разложения, и в полутьме, да когда слабый ветерок уносил вонь мертвечины, казалось, что Отшельник спит. Но Пак уже учуял запах, да и огромная голова, помнится, при жизни светилась.

«Теперь ты будешь один. Всегда один». Пак никогда не был сентиментальным, он привык воспринимать жизнь по принципу: «День прошёл — ну, и хрен с ним». Но сейчас, первый раз в жизни, Пак почувствовал, что по сердцу будто прошлась тупая пила. Под глазами, всеми четырьмя сразу, стало мокро. Хотелось выть, раздирая неподатливую землю клешнями, хотелось разнести к такой-то матери весь этот дерьмовый мир, в котором всякой дряни жить легче, чем добрым и мудрым. Он только не знал, как это сделать, наверное, это мир и спасло.

«Всегда один…» Отшельник пожертвовал ради него жизнью, внезапно сообразил Пак. Он мог ещё немного пожить, если б не сгорел в непомерном напряжении, помогая ему, Паку, в безнадёжной битве. Он тоже сражался, по-своему, но насмерть — и до конца. Но он умер — а Хитрец Пак остался жить. И несделанное дело всей непомерной тяжестью легло на плечи. Отшельник мог научить, как управлять тарахтелкой, мог объяснить, что происходит, мог сделать непобедимым, хотя бы совсем ненадолго. А что может он сам? Разве что прикончить нескольких забарьерцев, прежде, чем пули вышибут Хитрому Паку мозги… А надо-то сделать больше, неизмеримо больше.

Нет, конечно, все эти красивые слова тогда не пришли в голову. В голове царила каша из безмерной усталости, ненависти, горя и отчаяния. Но в этой каше раз за разом всплывали два роковых слова.

ВСЕГДА ОДИН.

Что ж, это навсегда, и ничего уже не исправишь. Только одно держало Пака в опустевшей, будто умершей вместе с Отшельником подсобке. Пак наклонился над земляным полом, пытаясь рыть слежавшуюся землю клешнёй. Клешня царапнула по кафелю, а там, где плитки отслоились, со скрежетом скользнула по цементу. Тогда Пак осторожно поднял стол с мёртвым телом — и понёс к дальней стенке. Под столом, на столе, друг на друге Пак расставил все ёмкости с пойлом, какие нашёл. Какие-то тряпки, доски, обломки чего-то пластмассового, Пак пощадил только исписанные бумаги — сжечь то, что, может быть, писал Отшельник, было выше его сил.

Когда он закончил труд, настал черёд последнего ведра — того самого, в которое опустил тряпку, сделав лампу. Пак вынул самодельный фитиль, полил труп пойлом — и, резко отступив назад бросил тряпку в крайний горшок. Пламя загудело, заревело, быстро набирая силу, потом одна из банок с грохотом лопнула, и неистово ревущее пламя скрыло Отшельника. Пак смотрел на пламя, не отрываясь — до того мига, когда погас последний отблеск огня, и снова воцарилась мгла. Затем встал и, шатаясь, как пьяный, зашагал во мрак.