Проснувшись, в первый миг Мэтхен не мог понять, где находится. Он открыл глаза — но ничего не изменилось. Тьма была под веками — тьма царила и вокруг. Потом стали по очереди включаться остальные органы чувств, сигнализируя: холодно, мокро, противно, голова болит, живот тоже болит. Хуже стало, когда вспомнились события вчерашнего дня. «Я в Резервации!» — злорадно констатировал, принимаясь за работу, изнасилованный недосыпанием мозг: проспать пару часов на жёстком, мокром и ледяном каменном полу мало кому под силу.

Помянув несколько услышанных от мутантов ругательств, Мэтхен поднялся. По закону подлости, он должен был треснуться головой о низкий потолок, напороться рукой на что-то острое или ещё на что-нибудь, но, похоже, лимит неприятностей был вычерпан до дна. Как, впрочем, и лимит везения. Ползком добравшись до стены, он привалился к холодному шершавому камню, судорожно пыхтя. Чувствовал себя Мэтхен на редкость паршиво: точно наглотался какой-то дряни, да и дозу наверняка словил немалую, когда дождь пошёл. Может, ещё и простыл — говорят, радиация ослабляет иммунитет не хуже пресловутого вируса СПИДа. Впрочем, вирус-то победили, по крайней мере, научились относительно успешно лечить, а радиация как губила людей, так и губит.

Вот, к примеру, авария на орбитальной АЭС «Огайо» в 2097-м, когда вся эта дрянь чуть не распылилась в плотных слоях атмосферы. Хорошо, военные вовремя сориентировались, и пожертвовали ракетой со сверхмощной водородной боеголовкой, которая и испарила пошедшую вразнос АЭС со всей опасной начинкой ещё в ионосфере. Электроника, конечно, пострадала на половине Земли — но что это в сравнении с ядерным мором? «Лучше потерять деньги, чем потенцию», сказал тогда президент Североамериканской Конфедерации Сосновски. Законченный республиканец, католик, чей предок сбежал в Штаты ещё в годы Второй мировой, в прошлом боевой генерал, руководивший «миротворческой миссией на посткитайском пространстве», он любил солдафонские шуточки. Избиратели их тоже любили, послушно похохатывали, но понимали: за кем армия и корпорации — за тем и власть. Генерал избирался четырежды, первым после Рузвельта, но мог бы хоть десять раз подряд, если бы не банальная авиакатастрофа… Ходили слухи, что это была месть китайцев с Марса за оставшихся на Земле соотечественников.

Мэтхен усмехнулся: ну, не сбили бы эту железяку, ну, распылило бы в стратосфере и тропосфере кучу радиоактивной дряни… Ураганные ветра верхних слоёв атмосферы сразу растащили бы заразу по всей атмосфере, и в итоге фон бы почти не поднялся. По сравнению с тем, что творится век с лишним здесь — сущая ерунда.

— Интересно, я уже отбегался? — сам себя спросил Мэтхен. Без дозиметра не определишь, сколько миллирентген (а может, рентген) он словил под вчерашним дождём, опыта в таких делах, как во многих других, не было. Головная боль, тошнота и головокружение могли быть как лёгкой простудой, так и симптомом приближающегося конца.

С трудом, опираясь на стену, Мэтхен приподнялся. Если он хочет выбраться живым, надо добыть еду. Крысы вызывают тошноту — значит, надо искать что-то съедобное, пока есть силы. Кряхтя, Мэтхен встал. Тело, выдержавшее непривычные нагрузки, отозвалось болью в мускулах. Автомат казался непомерно тяжёлым, он тянул к земле, но бросить его нельзя. Эрхард уже получил первый урок выживания в Подкуполье: так сказать, с оружием не расставайтесь.

«Жив? — впервые со вчерашнего дня возникло в голове. Мэтхен напрягся: ему казалось, что если этот таинственный голос снова зазвучал в голове, скоро станет жарко. — Ну что ж, приглашаю тебя в гости».

«Кто ты? — так же мысленно, задал Мэтхен вопрос. — И почему помогаешь?»

Неслышный смех прозвучал только в голове историка. «Кто я — долго рассказывать. Называй меня… например, Отшельником. Почему помогаю? Ты мне интересен, а впоследствии, возможно, выручишь старика. Приходи, поговорим».

«Куда?» — «Я поведу тебя. Ты почувствуешь, если отклонишься от правильного пути. Готов?» — «Конечно».

Идти пришлось долго. Но — странное дело — постепенно куда-то делись головная боль, усталость, тошнота и прочие последствия суток в Подкуполье. Эрхард невольно провёл пальцем по щеке, по которой вчера мазнула пуля: там, где вчера были кровавые потёки, остался лишь грубый, шершавый рубец. Ничего себе! Почему же остальным так не везло?

«Потому что я помогал только тебе, — произнёс Отшельник. — Ещё хотел помочь твоему другу, но он не слышал меня. Он не умел слушать. Он не верил… И потому погиб».

Мэтхен вздохнул. Слова Отшельника упали солью на раны.

«А с солью тут большая проблема, парень. — Немедленно прозвучало в голове. Отшельник, оказывается, умел копаться в мыслях, и этого не скрывал. — И натрия хватает, и хлора, а соли…»

Мэтхен даже кивнул. Потом осознал, что собеседник всё равно не может видеть (или может — его же глазами?), усмехнулся — и уверенно зашагал во тьму. Он сам не мог понять, как определяет направление. Просто, если отклонялся от правильного пути, чувствовал некую неправильность происходящего.

Дорогу Мэтхен не запомнил: идти трудно, в кромешном мраке ничего, что могло быть ориентиром. Наконец изгнанник протиснулся в пещеру, залитую бледно-розовым светом. Свет испускала… Держи он автомат в руках, наверняка бы выронил.

Карлик. Странный, и, по меркам внешнего мира, довольно уродливый. Крошечное тельце, будто у восьмилетнего ребёнка — и колоссальная, раза, наверное, в четыре больше, чем у него самого, полупрозрачная голова. Собственно, она-то, эта голова, и испускала свечение. Небольшой клювик вместо рта, через трубочку существо тянет из грязной стеклянной банки прозрачную жидкость. Это оказалась не вода, Мэтхен почувствовал запах спирта и ещё какой-то странный, от других ингредиентов. «Вот это да! Алкоголик-экстрасенс!» — чуть не подумал он, но, помня, что Отшельник читает у него в голове, задавил непочтительную мысль в зародыше.

— Садись, раз пришёл, — произнёс Отшельник вслух, отрываясь от банки. — Жаль, угостить нечем, кроме этого. А пойло попробовать успеешь. По всему Подкуполью народ, как смену отстоит, к краникам присасывается, а толку-то?

— Это…

— Здесь эту дрянь называют пойлом, — произнесло существо. Тут только Мэтхен осознал, что с ним говорят по-английски. Это было настолько невероятно здесь, в Подкуполье… Примерно как встретить нищего, вшивого и вонючего бродягу — в самой шикарной гостинице Федерации. Или промышленного магната, миллиардера и образцового джентльмена — в грязной забегаловке припортовых трущоб, в обнимку с пьяной проституткой-негритянкой. Или… В общем, в первый миг он отказывался в это поверить. — А у вас такое не пьют.

«Зато у вас без спросу читают мысли» — подумал Мэтхен. И снова Отшельник прочитал мысль — на сей раз не прямо в голове, а по растерянному лицу.

— А почему, собственно, нет? Времени у меня хватает, делать нечего, я могу легко проникнуть в мысли — не только в твои. Вдобавок есть хороший… М-да, уж его-то человеком не назовёшь, но парень он хороший… В общем, он носит книги, если находит в развалинах. В том числе и разговорники. Так что говорить будем по-английски: так проще и тебе, и мне.

Мэтхен осмотрелся, куда бы присесть. Решил, что чёрная от грязи, порванная одежда переживёт встречу с земляным полом, и уселся прямо на землю. Заду было холодно, но терпимо.

— Как там, в большом мире? — спросил Отшельник. — Сам понимаешь, инфоцентра, да хоть старого компьютера у меня нет.

— Да всё по-старому, — махнул рукой Мэтхен. — Очередная таможенная война Еврофедерации и Североамериканской Конфедерации, совместная нота планете Хань…

— Хань?

— До китайцев его, вроде бы, называли Марс… И Федерация, и Конфедерация направили правительству планеты Хань ноту с требованием вывести войска с Луны. В смысле, сверх оговорённых в Договоре «О лунных базах и секторах освоения Луны». А ханьцы наверняка снова сделают вид, что их это не касается. Соответственно, и наши начали наращивать лунную группировку… Но разногласия между землянами есть. Федерация настаивает на поисках компромисса, Конфедерации нужно жёсткое соблюдение Китаем Договора.

— Лунный Договор… я слышал о нём. Напомните, когда он был принят.

— В августе 2111 года, — отозвался Мэтхен. — Уж сорок четыре года как. Но пока держится.

— А китайцам что нужно?

— Ой, многое! В идеале — весь Свободный мир…

— Не валите с больной головы на здоровую, — строго произнёс Отшельник. — Это вам нужна вся Луна, да и от Марса вы бы не отказались. Кстати, Мэтхен… Вы в курсе, как возник Хань?

«Он бы ещё спросил, знают ли филологи, кто такой Шекспир» — раздражённо подумал Мэтхен. Но с Отшельником надо держать ухо востро, не ругаться даже в мыслях.

— Это не тайна, правда, и не афишируется. Ещё в конце позапрошлого века китайцы впервые вышли в космос. Но программа «Планета Хань» стартовала только после того, как в 2022 году китайцы совершили первую в истории экспедицию на Марс. После этого в КНР была принята комплексная программа приспособления Марса для жизни людей.

— В чём суть?

— С помощью специальных предприятий на Марсе создаётся атмосфера из «парниковых газов», что позволит «разогреть» планету до приемлемых для человека температур. Затем на Марс забрасываются вырабатывающие кислород бактерии и растения, и то и другое — генетически модифицировано и выведено под марсианскую почву и силу тяжести. Уже после этого планету можно было заселять. Но главная проблема — создание почв, пригодных для растений, и пастбищ. Её решили направленными мутациями земных видов растений и животных, отчасти — завозом почв с Земли, но главным образом — их созданием на Марсе: тут очень пригодились освоенные китайцами как раз тогда нанотехнологии и особые бактерии. Дефицит энергоносителей пополняли, создав плантации рапса и вырабатывая метан из отходов. Опять же, на Марсе открыли урановые рудники и запасы гелия. Разрабатывались космические корабли повышенной вместимости, способные доставлять на Марс миллионы переселенцев. Тем, кто отправится туда, обещали десять лет без налогов, амнистию по политическим преступлениям и отчасти — по уголовным, а главное, на них не распространялись законы об ограничении рождаемости. В добровольцах недостатка не было. С 2059 по 2087 годы Марс активно заселялся, тогда же его тихой сапой переименовали в Хань.

— А ваш Свободный мир… так и смотрел на всё это?

Мэтхен покраснел. Хоть и не он допустил историческую ошибку, недооценив противника, но это была его страна, частью которой он считался ещё позавчера.

— Аналитики не ожидали, что Китай вытянет программу в одиночку. Они ждали, что КНР придётся делиться подрядами, на Марсе появятся представители Запада. Предполагалось, что у Китая нет всех необходимых технологий, финансов не хватит. Но китайцы сделали эту программу высшим приоритетом, стержнем национальной экономики, даже отказались от замыслов по завоеванию Сибири, «подарив» её нам. Когда политики поняли, что к чему, было поздно: китайцы создали систему обороны Марса от вторжения, равно как и баллистические ракеты межпланетного класса «Гуанчжоу» с термоядерными боеголовками особой мощности. Оказалось, что держаться за старый Китай нет смысла. В 2085 году заключён Токийский договор, по которому Свободный мир гарантировал неприкосновенность планеты Хань, признавал её исключительно китайской, а китайцы обязались не вмешиваться в дела Земли. Дальше были договора об ограничении вооружений, о совместном освоении космоса, Луны… Впрочем, противоречия никуда не делись: Хань жаждет вернуть прародину, а мы хотим иметь базы на Марсе, и обе стороны — безраздельно владеть Луной.

— То есть повторяется то, что в двадцатом веке называли «холодной войной». У вас про неё ещё не забыли?

— Нет, но пытаются.

— Ну, ладно, Хань и Луна — это всё далеко. А скажи-ка, что про Подкуполье говорят? Ну, которое ещё Резервация…

— Ничего хорошего: что выродки вы и мутанты…

— Теперь надо говорить «мы», — мягко, но непреклонно возразил Отшельник. — Если ты тут оказался, значит, теперь с нами в одной лодке.

Мэтхен опустил голову: возразить нечего, особенно после встречи с «туристами». Даже если допустить, что он выберется — «туристы» народ небедный и влиятельный. Наоборот, его засудят за двойное убийство: попробуй, докажи, что они первые начали стрельбу. Не считая побега из места заключения — Резервации.

— Без разницы. Спор ведётся между сторонниками санации, то есть полного уничтожения Резервации со всеми её обитателями…

— Вот даже как? — покачал огромной головой Отшельник. — Впрочем, их можно понять: что-то омерзительное, чуждое, больное под боком, вдобавок и не думает дохнуть. А ещё?

— Ещё есть сторонники изоляции. Эти предлагают наглухо закупорить входы и выходы в Резервацию, установить силовой барьер вдоль границы — и запретить любое проникновение на территорию Зоны — кроме разведывательных беспилотников. За санацию стоят либералы, за изоляцию — консерваторы. Пока, хоть с оговорками, сильнее сторонники изоляции. Но либералы набирают силу. В какой-то момент могут попытаться.

— Могут попытаться, — эхом повторил Отшельник, погружённый в раздумья, он едва замечал собеседника. Похоже, ему и самому неохота признавать такую возможность — но он и не видел, почему бы им этого не сделать, и можно ли помешать. — Тогда скажи мне, как человек, живший за Барьером, что может к этому… подтолкнуть?

Вот уж и правда, вопрос вопросов. Тем более, совсем не праздный: если начнётся, под раздачу попадут все. А чтобы знать ответ, надо знать, что в головах у политиков. И особенно — у советника президента по делам Зоны, Сола Модроу. Но кое-что можно предположить.

— Проникновение, всё равно какими способами, подкуполян в Забарьерье. А если они начнут бесчинствовать, убьют кого-нибудь, ограбят — будет повод. Если пострадает Купол, и часть газов вырвется в атмосферу… Много чего, всего не упомнишь.

— Хорошо, Эрхард, я запомню. Постараюсь, чтобы повод не появился. Теперь позволь задать личный вопрос… Что будешь тут делать?

И снова — вопрос вопросов. Только теперь — касающийся его одного, можно сказать, почти интимный. Можно неприветливо буркнуть: «Без тебя разберусь!», заканчивая странный разговор — но Отшельник прочитает мысли прямо в голове, и поймёт, что путных идей — нет. Он не знал, чем занимаются местные, кроме охоты (то в виде охотников, то в виде дичи). В первом качестве он зелёный новичок, второй вариант и вовсе… гм… нежелателен. Нужно узнать побольше.

— Я понял, — снова кивнул Отшельник, придерживая голову тоненькими ручками — наверное, он опасался, что тщедушная шея не выдержит, и голова оторвётся. — Поставим вопрос иначе. Что вы знаете об экономике Подкуполья?

— Экономика? Здесь есть экономика?

— А откуда, по-твоему, смог, радиация, да и мутанты? Нет, хоть она больше никому не нужна, промышленность тут есть, и она работает. Переработка отработанного ядерного топлива, утилизация мусора, изготовление синтетических нефтепродуктов, производство газа, глубокая переработка угля, изготовление синтетических пищевых продуктов. То пойло, которое тут пьют все от мала до велика — парадоксально, но ими и изготовляется. То же с синтетическими продуктами, которыми они питаются. Самое интересное, от Забарьерья не требуется вообще ничего, всё, что потребляют местные, они же и производят. При этом большая часть продукции уходит к вам. Практически бесплатно. Согласись, выгодный бизнес для поставщиков, ведь всю прибыль они забирают себе. Думаю, поэтому нас Там и терпят. Это выгодно.

Настал черёд Эрхарда вспоминать. Отшельник не сказал ничего нового, только общеизвестные факты. Другое дело, что, во-первых, они не афишировались, а во-вторых, подавалось совсем по-другому. Программа «Автономизация». Пусть выродки сами себя кормят, да ещё кое-какую продукцию на Большую землю поставляют.

Вспомнилась конференция в Бонне, посвящённая нанотехнологиям. И слова ведущего специалиста в этой области, начинавшего в той самой компании «Зедко», на которую работал Александр. «Новые технологии окончательно устраняют возможность неквалифицированного труда. Даже если вообще не платить, но заставлять их работать на пределе, традиционное производство будет дороже современного, и менее эффективным». Эрхарду пришлось напомнить себе, что надо дышать, потому что стоило сопоставить данные, и…

— Отшельник, — сглотнув, произнёс он. — А что будет, когда это станет невыгодным? Если будут открыты технологии, позволяющие производить всё ещё дешевле, чем сейчас…

— Интересно, как это — дешевле, чем бесплатно? — Ага, значит, мудрец что-то не знает! — Я знаю, как возникла Зона: грязную промышленность потому к нам и перевели, что мутанты работали дешевле «азиатских тигров»: за синтетическую баланду и пойло на основе технического спирта. Нет, Зону потому и не уничтожили до сих пор, что её существование — выгодный бизнес. — Отшельник немного помолчал, всосал ещё немного жидкости — и, оторвавшись от соломинки, негромко добавил: — Но если когда-нибудь будет, как ты говоришь, Зоне конец. Защищать её нечем и некому, так что… В общем, думаю, пока нам ничего особо не грозит, я имею в виду, Зоне в целом, но повод всё равно лучше не давать. Ладно, я хотел сказать не об этом. Ты — историк, причём специализировался на России…

— На Восточной Европе. Россия — так, увлечение. Выяснилось, что многие факты истории невозможно объяснить, забыв об этой стране. Но сейчас вообще сведений по России не достать, боюсь, скоро забудут, что была такая страна. Да что говорить? Нашим выгодно забыть, что на месте Резервации что-то было. Значит, и забудут. По крайней мере, будут очень стараться.

— Хороший ты парень, не зря я тебе помог, — произнёс Отшельник, устало прикрыв глаза. — Скоро придёт мой знакомый, Биг — ты не пугайся, хоть на вид он и… эээ… необычный, но сердце доброе. Он проводит тебя до посёлка, проследит, чтобы с тобой ничего не случилось.

— Дальше пойдёшь один. В посёлке не любят таких, как я, — Биг указал в щупальцем вправо-вперёд. — Хотя мои родители были, как они, а дети поселковых, возможно, будут как я.

Эрхард смотрел смотрел вперёд, но ничего не видел, всё скрывала предрассветная мгла. Эта ночь была не такой, как первая. Западный ветер не мог нагнать столько смога, как восточный, не выпало и дождя — по меркам Подкуполья просто здорово. Временами в разрывах тяжёлых туч мелькало мутное, мертвенно-белое пятно: луна была редкой гостьей в этих местах.

Биг правда оказался парнем что надо. Хотя — опять же, прав Отшельник — поначалу Эрхард изрядно струхнул. Огромный сухопутный осьминог, которого мама-природа (а точнее, бабка-мутация) щедро одарила клешнями, челюстями, жвалами. Глаза на длинных стебельках, выдвигающиеся, как перископ у подлодки, одиннадцать толстых длинных щупалец с присосками и клешнями. И огромный бородавчатый горб, лениво покачивающийся на ходу.

Но что пугало больше, так это несоответствие, так сказать, тела и духа. Выросшему на фантастике, в которой чудовища обязательно тупые и кровожадные, начисто лишённые и намёка на интеллект, Мэтхену привыкнуть было нелегко. Но это Чудовище, как ни в чём не бывало, разговаривало — и не спешило демонстрировать кровожадность. Не будь внешность Чудовища, как про себя стал называть Бига Эрхард, такой… необычной, быть бы ему симпатягой. Вроде бы даже начитанным — иначе откуда здесь, в Подкуполье, он так хорошо знает историю, политику, экономику? Отшельник говорил, он собирал книги, что порой попадались в развалинах.

— Биг, а ты читать умеешь? — ради интереса спросил он.

— Да. Когда маленький был, мать научила, — отозвалось Чудовище, но без охоты. — Думала, что должен кто-то помнить, как всё было. Потом сам собирал, что мог найти, и читал. Пока читаешь — кажется, что этого всего, — одно из щупальцев поднялось, обведя окружающее запустение. — Всего этого нет. Что всё, как прежде. И сам я — как вы там, в Забарьерье…

Эрхард хмыкнул. «Знал бы ты, уважаемый, как у нас к слишком любознательным относятся! Особенно к тем, кто интересуется запретным — ну, например, Россией… Хотя, надо признать, студентом Биг стал бы неплохим». Представив себе Чудовище в университете, за студенческой скамьёй, или сдающим зачёт, Мэтхен окончательно развеселился — правда, старался не смеяться и даже не улыбаться — чтобы ненароком не обидеть. Мало ли что у него на уме?

Кстати. Если он когда-нибудь ещё увидит Бига, надо будет уговорить поделиться книжками. Возможно в Зоне сохранилось что-то, что днём с огнём не найдёшь Там.

— И автомат припрячь, — посоветовал Биг. — Не пригодится он тебе тут, не воевать пришёл!

— Ну, до свидания, Биг, — отозвался Мэтхен. — Увидимся. И не очень-то завидуй тем, кто за Барьером: кое в чём там хуже, чем в Резервации.

«По крайней мере, отсюда меня не выгонят — потому что некуда, не на Хань же!»

Идти пришлось недолго. Свинцовая пелена расступилась, показались развалины. Теперь не поймёшь, были это пятиэтажки или высотные дома — сохранились стены первых этажей, фундаменты и подвалы, самое большее — несколько комнат на втором этаже. Некоторые дома обитаемы: об этом свидетельстуют наспех сооружённые из хлама навесы, красные отблески костров в окнах. Впрочем, руины предпочитали не все. Немало хижин и шалашей разместились поодаль — на захламлённом, неимоверно грязном пустыре. Тут же громоздились отбросы, фекалии, заношенная до полной неузнаваемости одежда и обувь, разлагались дохлые крысы, многие — непривычно голые, без волос. Подкупольные крысы, конечно, твари живучие, и насчёт радиации тоже. Но эти где-то хапнули дозу, запредельную даже для них. А может, химией какой потравились — этого в Зоне тоже навалом. И микробов, мутировавших в нечто невообразимое, не стоит сбрасывать со счетов.

Когда он дошёл до края развалин, рассвет продрался сквозь пелену мрака. В поредевшем смоге, метрах в ста впереди, проступил абрис чего-то огромного. Это и есть завод — сердце и средоточие поселковой жизни. Что там производится, или перерабатывается, Мэтхен не знал — но, он не сомневался, не знают этого и поселковые. «Только бы не ядерные отходы перерабатывали, и не химию какую-нибудь» — подумал Мэтхен. Он и так боялся поверить, что агрессивная среда его не берёт — но что, если придётся жить рядом с центром загрязнения? И всё-таки этого не избежать: вне посёлков еду не достать — если, конечно, не стать каннибалом.

Мэтхен зашагал по вымершим улицам. В одну из развалин он зашёл, долго высматривал проход в подвал. Наконец сумел, очистив от обломков, открыть массивную крышку. То, что надо, и сухо, и незаметно. Мэтхен осторожно спустил автомат вниз, закрыл крышку, присыпал обломками… Пойдёт — вдруг да пригодится. Можно идти дальше. Здравствуй, жизнь поселковая!

Царила гробовая тишина. Карканье огромной, двухголовой и четырёхкрылой, вороны прозвучало пушечным выстрелом. Голошеяя, как гриф-трупоед, грязная, с прилипшей к клюву какой-то дрянью, она была непередаваемо омерзительна, и, похоже, этим упивалась. Ворона ещё раз каркнула, от полноты чувств выпустила струю белёсого дерьма. «Наверное, пахнет от неё тоже не розами!» — подумал Мэтхен.

Внезапно счастливое, полное самолюбования карканье падальщицы оборвалось. Клочьями мрака брызнули, закружились в нечистом воздухе, перья — и тушка птицы, вместе с подбившим её осколком кирпича, низверглась вниз. Засеменило, прячась среди развалин, нечто длиннорукое и сутулое, с ластами вместо ног, шестипалыми трёхсуставчатыми руками, с сизой, лишённой даже намёка на растительность, яйцеподобной башкой. Существо напоминало вампира — только мелкотравчатого какого-то, убогого и пришибленного жизнью.

Жуткий и жалкий одновременно, монстрик доскакал до вороны-мутанта, схватил, и принялся прямо так, сырой, жрать. От этого зрелища Мэтхена чуть не стошнило. Вязкая слюна пополам с кровью капала из зубастой пасти, разлетались небрежно вырванные перья, мутант поднапрягся и лихо разодрал тушку пополам. Видно, он был силён, а ещё голоден: совсем скоро в пасти исчезло всё, кроме перьев, когтей и клюва, пошли в дело и потроха, даже птичьи кости были разгрызены в поисках костного мозга. Покончив с птицей, мутант сыто отрыгнул и улёгся соснуть под загаженным столбом. Его тонкий, сиплый какой-то храп разнёсся по округе.

Стараясь не потревожить монстрика, Мэтхен на цыпочках двинулся по улице. Он подозревал, что все, кто ещё сохранил рассудок, должны быть на заводе. Но у кого спросить, как там найти главного? Не у этого же пожирателя ворон?

Монстрик беспечно похрапывал, временами во сне он начинал стонать, чавкать, на непристойно голую, с выпирающими рёбрами грудь стекали струи густой вонючей слюны, по временам он протяжно и басовито портил воздух. Мэтхен зажал нос: уже в пяти метрах амбре было вполне заметным. Проклятье, хоть бы ветер сменился…

Суставчатая лапа распрямилась, выстрелила, будто язык охотящейся на комаров лягушки, попыталась ухватить за шиворот. Колыхнулась волна смрада. Мэтхен не выдержал — увернулся от лапы, но не побежал, а подобрался поближе (где складные руки превращались из преимущества в недостаток) и с превеликим удовольствием двинул носком ботинка в живот мутанта. Костяной стук был ему ответом. Рёбра монстра оказались неожиданно толстыми и прочными, вдобавок они срослись наподобие панциря, закрыв даже живот. Туловище выродка оказалось как в броне: Мэтхен подозревал, что его возьмёт не всякая пуля. О плазмостреле, конечно, речь не идёт. Но больше ничего не потребовалось: чудище опрокинулось навзничь, да ещё треснулось о столб головой. И заныло, размазывая сопли и слюни:

— Я тебя что, тро-ога-ал?! Я только пощу-упать хоте-ел…

Из пасти, в которой в три ряда торчали чёрные от всякой дряни клыки, шибанул девятый вал смрада. В очередной раз Мэтхен пожалел, что у него нет противогаза.

— Не надо меня щупать, гад. Кто ты такой, чтобы прохожих лапать?!

— Я Смрадек Трупоглод. Никто меня не любит, никто меня не ценит, ы-ы-ы… И к краникам, козлы, не пускают, мал ещё, говорят…

— Ты вот что скажи, Смрадек, — стараясь не морщиться от вони (получалось плохо), произнёс Мэтхен. — Кто у вас главный-то тут?

— Та все знают, падлы, — признался монстрик и в очередной раз испортил воздух — видать, были, с такой-то еды, проблемы с желудком. И вдруг оскалился, что должно было изображать улыбку, и ударил себя костистым кулачком в грудь: — Да это ж я и есть!

— Не слушай его, пацан! — раздался звонкий женский голос сбоку-сзади. Как ужаленный, Мэтхен обернулся. До сих пор у него не укладывалось в голове, что среди мутантов есть женщины (или, тогда уж, самки?) и даже дети. Как-то это не вязалось с тем, что было известно о жителях Зоны — кошмарных мутантах, можно сказать, исчадиях ада, как проповедовали падре и пресвитеры всевозможных конфессий. Хотя, раз они до сих пор не вымерли, так и должно быть. Но умом можно понимать сколько угодно. Вбитые в голову представления так просто не сдаются.

Выходит, есть женщины в Подкуполье! Да какие! Мэтхен невольно залюбовался, поражаясь, что может сотворить бабка-мутация.

Невысокая, лет пятнадцати, по меркам Забарьерья (это значит, на самом деле ей лет пять-шесть). Взрослеют мутанты быстро, правда, стареют и умирают — тоже; редко кому удаётся дожить до тридцати, и уж совсем долгожителями считаются сорокалетние. Грудь уже оформилась и манит мужские взгляды. Большие, выразительные глаза, задорный курносый носик, полные, с явным намёком на чувственность, губы. Год-два — и будет настоящая красавица, даже по забарьерным меркам. И никаких четырёх глаз, клювов, трёх рук и семи ног с ластами, к которым Мэтхен уже успел привыкнуть. Обычная девчонка, которую назвать мутантом не повернётся язык. Если бы не…

Странность заключалась в другом: казалось, вся она — не из живой плоти, а из мягких и тёплых, но — металлов. Волосы, с которых ветер отряхнул пыль, казались тончайшей, и оттого мягкой и пушистой, медной проволокой. Сама кожа серо-стальная — будто из ожившей стали, или, может быть, даже титана? Интересно, а способен ли этот живой металл становиться прочным, как настоящий? Наверное, полезное свойство в Подкуполье, где опасностей и неудобств выше крыши.

Кожа лица светлее: она напоминает начищенный алюминий или серебро, а глаза, подвижные, как ртуть, сверкают червонным золотом. Полные, чувственные уже сейчас губы поблескивают строгой бронзой. То, чего модницы Забарьерья пытались добиться дорогими и модными помадами, девчонке досталось от природы. Получается, бабка-мутация умеет не только отнимать. Тут, в Подкуполье, быстро привыкаешь ко всему — но не к такому же! Ну, ладно — огромный разумный осьминог и наделённый сверх-интеллектом Отшельник. Но такое…

— Пурзиденты у нас главные, — произнесла девушка, напомнив Мэтхену его вопрос. Зашевелился, пытаясь отползти, Смрадек, волны густой вони с головой накрыли Эрхарда. Проклятье, лучше б этот урод не шевелился! — Ну, то есть Двуглавый Борис. Только они уже у краника были… Им с утра можно, пры… привилея такая.

— Тебя как звать-то, красавица? — просто чтобы она хоть чуть-чуть задержалась, прежде, чем растает за пеленой смога, спросил Мэтхен.

Девчонка смутилась от комплимента — похоже, её ими не баловали. Щёки сменили цвет на свинцово-серый — наверное, так она краснела. И произнесла откровенно неприличную кличку. Для этой красавицы кличка, по мнению Мэтхена, была оскорблением и вызовом.

— Давай я буду тебя называть Эири, — произнёс он первое слово, которое пришло в голову. А что, красивое имя, оригинальное даже… — Хорошо?

— Э-и-ри, — по слогам протянула новонаречённая, словно пробуя новое имя на вкус. — А что, мне нравится. Ну, мне пора. Пурзиденты вон там, у барака с краниками.

«Что за краники?» — подумал Мэтхен. Но находиться рядом со Смрадеком было выше его сил. Не хотелось даже распускать руки, тем более и когти на каждом из шести пальцев внушали уважение. Лишь бы не увязался следом, только бы остался здесь и дрых, переваривая свою ворону. Мэтхен лишний раз пожелал всех бед разом всем, кто засунул его в эту дыру: от донёсшего соибовцам ректора и судей, знавших приговор ещё до начала следствия, до капитана Хэя и перестрелявших остальных изгнанников «туристов». Странно, но на самих обитателей Зоны злоба не распространялась. Даже на этого. Даже когда за спиной, пока можно было слышать, раздалось сиплое бормотание:

— Брезгуют, ишь ты, стариной Смрадеком брезгуют, каз-злы! Ну, я вам всем покажу! Все подохнете, уроды, все копыта откинете, ласты склеите и прижмуритесь в этой заднице! А я раскопаю вас и сожру, так вот! Не спрячете, падла, всё раскопаю! Пока никто не видит, жрать буду, и то не сразу, подожду, когда отлежится в отвале, подтухнет… Протухшее мяско, оно помягче, да и как наешься, всё пофиг становится… А я буду жрать вас: пожрал — нагадил, пожрал — нагадил… Вот и тебя попробую, ишь, правильный, падла, какой… Старина Смрадек вам всем, падлы, глаз на задницу натянет!

Встреча с трупоедом выбила Мэтхена из колеи. Он лишний раз вспомнил, что между ним, жителем благополучного Забарьерья, и существами, выживающими в Зоне — бездна. Только одно, наверное, у них общее: и те, и другие хотят жить. По возможности — жить хорошо. Правда, между этими «хорошо» тоже пропасть.

Постепенно утренний сумрак переходил в бледное подобие дня, улицы больше не были пустынны. Из развалин и хижин выходили бледные, пошатывающиеся мужички и бабы. Потухшие глаза, руки, держащиеся за головы (и с пальцами, и с клешнями, и со здоровенными, равной с пальцами длины, острыми когтями, даже со щупальцами), неуверенная походка — всё говорило о невыносимых похмельных муках. Мэтхен представлял, что они чувствуют: сам глушил с однокурсниками портвейн и дешёвый коньяк после сессий, а уж как диплом магистра обмывали, до сих пор с ужасом вспоминается. Вечером, после смены, они поправятся, но пока надо на завод. Они, похоже, и сами не знали, зачем — но привычка, вторая натура…

Опять же, того, кто шёл к краникам, не отработав смену, могли и поколотить: не потому, что завидовали, а потому, что так заведено. «Вот это и есть традиционное общество, — подумал Мэтхен. — Они, наверное, и пьют потому, что традиция такая».

Имелось лишь одно исключение… Точнее, два… Ещё точнее, два в одном.

— Почему, ик, шляемся, падла? — громкий ор заставил Мэтхена вздрогнуть, чуть ли не подпрыгнуть. На плечо упала тяжёлая мохнатая лапа, пахнуло мощным перегаром, псиной и мочой. Прозвучал второй голос, тембром пониже и посолиднее. — Почему, ик, не на работе?!

Мэтхен развернулся. Псы явно ни при чём. За спиной стоял двухголовый красавец на две головы выше него. Лица вполне человеческие, почти правильные, если не считать похожего на свиной пятак носа и длинных, острых, как у фэнтэзийных эльфов, ушей. На этом сходство с человеком заканчивалось.

На пальцах достойные тигра когти, всё тело заросло свалявшейся шерстью. Зато ног четыре, они, как и руки, в штанах не нуждаются. Широкое туловище — будто два человека тесно прижались друг к другу боками, да так, что намертво срослись. И между ног, не помещаясь в штанах и вываливаясь из расстёгнутой ширинки, висело одно, но зато… эээ… Скажем так, Нечто Потрясающее. Вчерашний мутант, зарезанный Забойщиком, отдыхает.

Головы повернулись друг к другу, правая попыталась укусить левую за эльфийское ухо, но та резко крутнулась, и кончик уха стегнул охальника по лбу.

— Не смей бухать, пока я сплю, — пробурчал бас.

— А ты просыпайся, — отозвался тенор. И снова обратился к Мэтхену. — Ты что, новенький?

— Точно, я… Я… Я из Забарьерья, вот!

— Нашёл, чем удивить, облом! Тут постоянно то одного козла присылают, то другого — а толку чуть от всех! И быстро-то как, епит — только Хоха прижмурился — и уже новый нарисовался! Ну, я так и понял, не местные мы, про краники не знаем и на заводе работать не умеем…

Мэтхен переводил взгляд с одной головы на другую, странная манера, когда обе головы говорят разными голосами и по очереди, была ему внове.

— Значит, так, паря. Иди-ка вон в тот корпус. Старшому скажешь, я послал, и пусть работу даст. Посмотрим, едрит, что ты за зверь. Будешь хорошо работать, к краникам пустим… Э-э, погоди-ка, чё это от тебя так пахнет знакомо? Уж не с Трупоглодом ли балакал?

Эрхард принюхался: пахло, как и везде, копотью и какой-то химией. Все остальные ароматы на этом фоне терялись, если не были особенно сильными. Вот как у Смрадека — всё-таки удачно его прозвали… Но Двуглавый Борис, родившийся и выросший в Подкуполье, чуял посторонние ароматы за версту.

— Ты его не обижай, — наставительно и хором произнесли головы. — Он немного не в себе, всё могилы раскапывает, трупы жрёт и думает, что никто об этом не знает. Хых, даже когда в этот… ядрёный могильник у озера пару трупов скинули — и оттуда ведь вытащил, а ведь там только заслонку свинцовую открыть — и всё, поблевал и сдох!

Головы залились пьяным смехом, вся туша непристойно вильнула, но как-то устояла на ногах. Только Что-То-Невероятное мотнулось из стороны в сторону. Ничего, пойдёт. По крайней мере, от него несло не смрадом мертвечины, а вполне естественным перегаром.

— А этот залез, там же сожрал — и обратно выбрался, только облысел весь, да кожа ночью полгода светилась. — Ещё один взрыв смеха. — Ничто его не берёт, а видел бы ты, парень, что он порой трескает! Вот что значит — им… импу… имму… титет… Мы его бережём, на всякий случай: вдруг голодно станет…

Опасаясь услышать что-нибудь, отчего его всё-таки вырвет, Мэтхен попрощался с «пурзидентом».

— И правильно, работать надо, — усмехнулся Двуглавый Борис. Точнее, усмехнулась та голова, которая говорила басом. — А мне недосуг. Посмотрю, как вы работаете, да и к краникам…

Мэтхен уже начал разворачиваться, когда когтистая лапа ухватила его за ворот. Напряглись могучие мускулы, Борис играючи оторвал Эрхарда от земли. Оба рта раскрылись, исторгнув волну зловония (впрочем, после Смрадека запах уже не впечатлял) — и хором проорали:

— Но если ещё раз посмеешь к моей жене клеиться… Порешу!!!

Самозванный глава посёлка поставил Мэтхена обратно. Как напоминание, что угроза вполне серьёзна, на комбинезоне остались проткнутые когтями дыры. «Эири — жена этого урода? — окончательно выбитый из колеи, думал Мэтхен. — Тьфу, гадость какая!» Почему-то это не укладывалось в голове. Хотя и ничего странного тут нет: женой вождя во все времена быть почётно. Выходит, это верно не только для людей. Не ему, чужаку, спорить с вождём. Вздохнув, Мэтхен побрёл к заводу. Что ещё оставалось?

Завод сохранился лучше, чем остальной посёлок. Чёрные от копоти и слизи стены, с ещё более чёрными провалами окон, оттуда доносились лязг, грохот и гнусавое пение. Стены вздымались метров на десять в высоту. Почти везде уцелели крыши и перекрытия. В отличие от посёлка на месте обезлюдевшего города, завод жил полнокровной жизнью, и смотрелся до жути неестественно после окружающего запустения. Из толстых труб в небо поднимались столбы жирного, чёрного дыма. Временами ветер бросал его на посёлок, и тогда едкий химический смрад вышибал из глаз слёзы. Отчётливо запахло горелым пластиком, и Мэтхен понял, что не могли понять местные. Перед ним был комбинат утилизации мусора, который оставляла цивилизация Забарьерья. Возможно, он же — и электростанция… Не всё ведь в БУУ уходило.

Внутри оказалось не чище, чем снаружи. Чистота, техника безопасности, экология — всё принесено в жертву производству. Как, впрочем, и смысл этого самого производства. Впрочем, поселковые и терминов-то таких мудрёных не знали: просто делали, что когда-то делали их отцы, а ещё раньше — деды. Делали, не задумываясь, что и зачем делают, и зачем оно нужно. Смысл? Главное, к краникам каждый вечер пускают, да баланды наливают исправно.

— Эй, а ты кто? — спросил невысокий дядечка, напоминающий ангела — правда, грязного и вонючего, будто только что из канализации, с кожистыми, как у нетопыря, чёрными от копоти и липкими от машинного масла крыльями. А длинный и голый, как у исполинской крысы хвост, что высовывался в прорезанную в комбинезоне дырку, напоминал о другом сверхъестественном существе. В руке существо держало гаечный ключ, местами чёрный от копоти, местами рыжий от ржавчины. Из карманов на комбезе выглядывали гаечные ключи калибром помельче, ржавое зубило, совсем не ржавый штангенциркуль, между крыльями за спиной мужик прицепил дрель на батарейках. «Ангелочёрт» был деловит и немногословен.

— На замену я. Двуглавый Боря прислал…

— Клал я на твоего Борю, только и умеет, что бухать да серить. Значит, я — Петрович, так и называй. Завцеха. Я тут главный, скажу головой в дерьмо прыгать — прыгнешь, скажу жрать его — сожрёшь. Без меня не шагу. Или вообще спи — для завода это будет лучше. Наплодили, понимаешь — скажешь болт в гайку вкрутить, так всю резьбу сорвут, дебил-лы… Звать-то как?

— Эрхард… Мэтхен…

— Как-как? Блин, и не выговоришь — из-за Барьера, что ли? Ладно, будешь Эдиком Меченым. В общем, бери ключ… Да не этот, вон тот. Руки у тебя нормальные, может, и в голове не дерьмо. Давай уже, тащи стремянку, кронштейны проверить надо. По этой трубе такая дрянь течёт, если лопнет, все мигом сваримся!

Сам «ангелочёрт» стремянками не заморачивался. Захлопал крыльями, брызнули во все стороны капли машинного масла и клочья сажи — и взмыл под потолок. Часто-часто работая крыльями, почти как комар (цех наполнился хлопаньем, хлюпаньем и хряпаньем), мутант облетал многочисленные трубы, агрегаты, какие-то люки, заслонки и датчики. Он что-то нажимал, закручивал гайки и метизы, в паре мест, включив дрель, с железным лязгом просверлил несколько дыр. Видно было, что на нём всё и держится: он один и был посвящён в технологии производства, по крайней мере, на уровне: «Если сделать то-то, получится то-то». Остальные без его команд боялись ступить и шаг. Всего в цеху было ещё че… мутантов двадцать, один хлеще другого.

Был огромный ком чего-то полупрозрачного, студнеподобного, передвигавшийся при помощи вырастающих, а потом втягивающихся ложноножек. Глядел, выстреливая из аморфного тела глаза на стебельках, и тут же втягивал их обратно, стоило остановиться. При этом ничего подобного глазам или требухе в полупрозрачной студенистой массе было не заметно. Мэтхен никак не мог объяснить парадокс. Получается, глаза он образует так же, как ложноножки, а потом они бесследно растворяются в общей массе? Но как такое может быть, ведь глаз — орган, мягко говоря, довольно сложный? Или нет? Мэтхен не был биологом, он и историком-то был узкого профиля, а потому и не мог ответить, есть ли такое в нормальной природе. Больше всего существо напоминало выросшую до трёх метров в длину амёбу. Его так и звали — Амёмба.

Но, как ни странно, толк от амёбоподобного мутанта был: он с лёгкостью ползал по стенам и даже потолку, при нужде ложноножки могли удержать хоть кувалду, хоть гаечный ключ, хоть сварочный аппарат. Вдобавок существо обильно выделяло озон, особенно когда устанет или напряжётся. На первый взгляд оно должно было испускать, как многие мутанты, адскую вонь, вместо этого рядом воздух становился чище. Вдобавок Амёмба, как звали удивительное создание, могла (или мог, или могло — какого оно рода, не знало и само существо; пары ему ещё не родилось) говорить. Правда, неразборчиво, мокро чавкая и булькая. Когда не отзывалось на слова Петровича, оно непрерывно рассказывало непристойные анекдоты. Мэтхен сообразил: существо тут было за кондиционер, радиоприёмник и заодно мальчика на побегушках. Очень удобно.

Остальные, по подкупольским меркам, были самыми обыкновенными: трёхглазыми, двухносыми, с ослиными ушами и змеиными головами. Они разнились в количестве, размерах и внешнем виде конечностей, но, по крайней мере, хотя бы чем-то напоминали людей… Ну, разве что, пятиногий чешуйчатый свинорыб, что носился по цеху и дополнительно веселил всех заливистым лаем.

Или эта, как её… Глюка Козюлина, грудастая блондинка, у которой поменялись местами голова и зад. Есть ей приходилось на корточках, снизу запихивая еду ложкообразными беспалыми руками, а испражняться — нагибаясь, как остальные мутанты делали, когда тошнило. Думала она, кстати, тоже седалищем — оттого, наверное, и соображала соответственно. Ну, и штаны приходилось постоянно приспускать, чтобы могли видеть кокетливо подведённые углём глазки…

Словом, в цехе работал слаженный и дружный коллектив, уже предвкушающий вечерний поход к краникам, оттого весёлый и незлобивый. Только все почему-то стали докапываться, почему «Меченый» и что это за метка такая. Чуть не раздели догола, чтобы выяснить — хорошо, Петрович работать потребовал, а блондинке метко бросил в головозадницу молоток. Попал, но та только удивлённо ойкнула. Через час Мэтхен, он же Эдик Меченый, был своим в доску для всех. Вдобавок Петрович здорово поднял его авторитет, буркнув:

— А ты ничего чувак. Главное, руки не из задницы, и не задницей думаешь…

— Не потерплю!!! — тут же взвилась, решив, что опять шутят насчёт её головы, Глюка. — Не сметь склонять мою попу, каз-зёл!.. Танцуй, Подкуполье… И плачь, Забарьерье… А у меня такая классная попа, поверь мне…

Мэтхен не сразу сообразил, что она поёт: слова доносились из-под штанов, оттого голос казался глуховатым. Да и песня была незнакомой — Подкуполье уже больше века отрезано от остального мира — но задорной и игривой, в какой-то миг Эрхард осознал, что тоже подпевает.

Его оборвал звонкий удар рельса, потом ещё один и ещё. Рельс висел под потолком на тросе, а бил в него Петрович, изо всех сил работая крыльями, и с натугой махая пудовой кувалдой.

— Конец смены! Всем расходиться! — крикнул из-под потолка ангелочёрт и выронил кувалду. Перепади такая в голову Мэтхену, второго удара бы не понадобилось. Но в тело «амёбы» кувалда канула даже не со всплеском — с тихим хлюпаньем. «Амёба» поползла к выходу, а кувалда осталась валяться на полу. Только прозрачная влага, неотличимая на вид от воды, напоминала, что предмет прошёл сквозь тело чудовища. И снова пахнуло озоном, дышать всем враз стало легче.

Но народу было наплевать. Завцеха Петрович по воздуху, остальные — пешком потянулись к дальнему бараку, к которому выстраивалась огромная очередь. Усталые лица, ряшки, морды, репы, хари оживились, народец загалдел — и по обрывкам реплик Эрхард-Эдик понял, что очередь — к месту раздачи баланды. Собственно, в народе заветный барак так и именовали — Раздача.

От барака зависела вся поселковая жизнь: крыс и ворон мало, их поди ещё поймай, а там, где собирается стая, ещё неизвестно, кто кого поймает. А сотворённая из химикалий, на первый взгляд несъедобных, баланда худо-бедно позволяла не протянуть ноги. Из чего она состояла, и как делалась, никто не знал. Работала автоматика, каждый день ровно в девятнадцать-ноль-ноль в реакторы загружались ингредиенты, в восемь тридцать вечера начинался синтез, и к девяти часам, к концу смены, несколько тонн как бы еды были готовы к употреблению. Оставалось взять у угрюмого бородатого мутанта с одним огромным глазом вместо пупка, зато аж шестью разнокалиберными руками, миску побольше да почище — и тащиться к одной из торчащих в стене трубок. А там вообще просто: нажимаешь клапан — и в миску, пока держишь, течёт горячая жижа. Больше, чем может влезть в миску, всё равно класть некуда. А народ бдит, за попытку простоять у трубы дольше, чем нужно, чтобы выхлебать через край, можно получить по репе. Хотя баланда всегда остаётся лишняя — ведь население посёлка не растёт.

Дойдя до раздачи, Эрхард долго примеривался к столу с мисками: какую выбрать? Понятно, что надо побольше, голод — не тётка. Но самая большая, и вообще большинство крупных, загажены до черноты. Миски были пластмассовые, исцарапанные когтями, клешнями и зубами, жестяными и железными — последние местами покрылись ржавчиной. Вид был такой, будто ими пользовались много лет, но ни разу не мыли — хорошо, если вылизывали. Так, наверное, и было, да и немудрено: сам бы он не рискнул мыть посуду здешней водичкой. А уж пить её, да ещё в некипячёном виде… С дровами в посёлке тоже напряжёнка: леса вокруг совсем измельчали и выродились, да и почти не горели пропитанные чёрной слизью деревца. Выживали, кто как мог: кто дрожал и лязгал зубами долгими зимними ночами, кто тащил с завода мусор и грелся у коптящих вонючих костров, многие оставались ночевать на заводе. Там ведь как — заслонку откроешь, и пойдёт тепло. Правда, вместе с ним — и ядовитый даже для мутантов дым. Так что погрел лапы — и освободи место другим, пока в отвал не потащили.

…Со смачным хлюпаньем бурая масса полилась в относительно чистую миску. Она напоминала жидкую кашу или густой гороховый суп, а с учётом цвета… Нет, о таком во время еды лучше не думать. Часть брызнула на руку, Эрхард машинально слизнул. Ни вкуса, ни запаха. И на том спасибо — не воняет. Ложки не полагалось, Мэтхен стал прихлёбывать через край, чувствуя, как разливается по телу приятное тепло. Есть можно: после двух дней впроголодь и это праздник.

Радость была недолгой. Миски опустели быстро, и он стал свидетелем, как мутанты увлечённо вылизывали дно, стараясь не оставить ни капли баланды: до следующего вечера раздача будет закрыта. Только если поймать какую-нибудь живность, а поди её ещё, поймай. Живность в пустошах бродит такая, что ещё неизвестно, кто кого поймает. Эрхард представил себе, сколько народа могло до него вылизывать эту миску, и на кого были похожи эти существа — и синтетическая баланда запросилась обратно. Еле удержался.

Стоящий рядышком мрачный дедок с тяжёлым, почти метровой длины клювом, всегда уныло опущенным вниз, умиротворённо рыгнул. Отёр губы — и провозгласил:

— Пацаны, к краникам уже пускают!

Мужики восторженно загалдели: близилась главная радость поселковой жизни.

К краникам шли не все. Часть женщин и все дети разворачивались, и сыто прикрыв глаза, расходились по домам. Некоторые мужики, заметил Мэтхен, тоже предпочли спать на трезвую голову. Но тех, кто решил употребить, было гораздо больше.

От пункта раздачи начиналась другая очередь, кончавшаяся у одноэтажного невзрачного барака — если не считать завода, первого целого здания, увиденного Эрхардом в Зоне. Барак был огромен и тянулся метров на сто, но и в очереди стояло больше половины населения посёлка. А жило тут, как прикинул Эрхард на глазок, не меньше пятисот разномастных существ. Мутанты хрипели, толкались и матерились, местами вспыхивали драки, если кто-то пытался прорваться без очереди. Но Эрхард заметил, что драки были не такими уж жестокими: похоже, это тоже своего рода традиция, как и висящая над толпой весёлая матерщина. Лица стали на удивление добрыми и приветливыми, кое-кто — вот уж и правда хохма! — вежливо здоровался и пожимал руки, у кого они были. Порой слюняво целовались, да так, будто хотели заглотить друг друга целиком. На лицах сияло предвкушение и нетерпеливое ожидание счастья.

Мэтхен удивлённо смотрел на эту, с точки зрения забарьерцев, толпу уродов. Сейчас они не казались монстрами — скорее, недалёкими, но безобидными чудаками, нацепившими уродливые маски, но при этом оставшимися людьми. В родном Забарьерье ничего подобного не было, там каждый рассматривал другого, как конкурента: только расслабься — поимеют и съедят. А государство — как единственного гаранта, что конкуренция не выльется во всеобщую резню. Здесь нужды в «ночном стороже» не просматривалось и намёком. И вот уже он сам чувствует себя частью толпы, понимает её чувства, мысли, желания, и сам их разделяет. Он хотел, впервые в жизни, быть как эти, бесцеремонные, но добрые и отзывчивые существа… Он уже не жалел, что загремел в Подкуполье.

Выделяясь из толпы габаритами, Мэтхен увидел Двуглавого. Тот, похоже, уже набрался из персонального краника — гулко хохотал, роняя вязкую слюну из обоих ртов на волосатую грудь, и, покачиваясь на четырёх ногах, брёл вдоль очереди.

— Сказано же — не велено пущать! — рявкнул он, ухватив за шкирку какого-то щуплого паренька с тремя ушами, причём третье росло прямо из лба и постоянно спадало на глаза. Могучая затрещина опрокинула мужичка на карачки. — Тебе ж сказано ясно, козлина, — десять суток без пойла! А не надо на барудованью блевать! Не твоё, каз-зёл — казённое! Всенародное, значитца! Усёк разницу, деб-бил?!

— Дак не виноватый ж я! Оно ж само вырвалось! — стонал мужик. — Борь, ну пусти разок! Прижмурюсь же без пойла, гадом буду, прижмурюсь! Я ж отработаю, блин!

И непреклонный «пурзидент» только горестно вздохнул: наверное, понял, что оставлять нормального подкупольца без пойла слишком жестоко. Традиция была давняя, знал Мэтхен, шедшая ещё из российских времён. Он читал, ещё в те времена охотнее подавали нищим на водку, чем на хлеб. Вот и ещё доказательство, что Россия — была. Да кому они тут нужны-то?!

— Ну что, пустим его? — поинтересовалась правая голова у левой. Наверное, именно правая была «доброй», а левая — «злой». «Вот он, подкупольский парламентаризм, — ехидно подумал Мэтхен. — Вроде бы и единоначалие, типа, диктатура — но в то же время и демократия, потому что голов-то две». Он увлечённо наблюдал, пытаясь понять, что решит Боря. Вроде бы никакая власть не допустит, чтобы её распоряжения вот так нагло и открыто игнорировали. И правда, левая возмущённо буркнула:

— Так ведь снова же наблюёт на оборудование, а то под краниками нагадит! Низзя так, мероприятию срывать.

— Не буду я, гадом буду и падлой, ничего срывать не буду! — истово завизжал мужичок. Из выпученных бесцветных глаз текли слёзы. — Только к краникам пустите…

Левая голова сокрушённо вздохнула:

— Эх, чё-то добрые мы сегодня, не к добру это. Хрен с тобой, ползи! — это головы сказали уже хором, и одна из четырёх ног отвесила алкашу пинка под зад. — Но в последний раз!

— Уря-а-а! — заорал, вползая в ворота, мужичок. — Гадом буду, за мной не заржавее-ет!..

Мэтхен вспомнил фразу из какой-то книжки о России, парадоксальную и невероятную для утыканного камерами слежения, кишащего копами Свободного Мира: «Суровость законов компенсируется необязательностью исполнения». Тогда это казалось бредом: зачем принимать закон, если знаешь, что от него можно увильнуть? Теперь понял. В голове всплыла фраза, которую он слышал уже много раз, и которая, похоже, была национальной идеей Подкуполья: «А пох… на всё!»

Очередь двигалась быстро — но уставшим от трезвости заводчанам было невтерпеж. Многие оборачивались к стоящим за ними, бросали:

— Если что, я за тобой! — И в темпе фокстрота мчались к ближайшим чёрным, с радужными разводами, а местами и розовой пеной, лужам. Наклонившись, черпали «воду» или просто хлебали по-собачьи, потом залезали в лужи целиком. Когда вылезали, глаза были совершенно невменяемые, на лицах сияли дебильные ухмылки, текли сопли и слюни.

— Что они делают? — поинтересовался Эрхард.

— Так это ж лучшее средство от вшей! — пояснил стоящий перед ним мужичок. — Полежишь в луже минутку, все гниды и сдохнут. А у тебя что, не бывает? Ядовитый, х-хы?

— Не, — отмахнулся Эрхард-Эдик. — Интересно просто: у нас таких полезных луж не было. А пьют тогда зачем?

— Вот чудило! Да из лужи и без пойла можно до глюк налакаться, а уж если потом из краника попить… Ну, и поутру многие к лужам тянутся — чтобы, значит, от похмелья не плющило. Опять же, кто работать не хотят, из луж принимают, особенно вставляет, где с завода отходы стекают: там вообще — глоток, и больше уже не надо. Ну, из озера тоже неплохо, которое у могильника, значит. Но там чаще детвора развлекается, которую к краникам ещё не подпускают. Не, лужи многие любят. Единственное — если часто из луж пить, крыша едет конкретно, отвечаю.

«Почему крыша, почему едет, и почему конкретно?» — подумал Мэтхен, но решил, что слишком много вопросов задавать не стоит. Хорошо уже то, что местные приняли чужака: у всех у них облик слишком различался, чтобы приметить ещё одного «неправильного». Посёлок был довольно далеко от границы, «туристы» тут бывали не каждый год, а Эрхард на третий день в Подкуполье уже не очень-то от них отличался: такой же чумазый от сажи и слизи, такой же тощий, с тем же нездоровым блеском в глубоко запавших глазах.

Наконец, он миновал проходную. Живым шкафом, благо, на четырёх ногах разом, у порога стоял Двуглавый Миша. Эрхард напрягся, но правая голова дружелюбно улыбнулась:

— А, Эдя Меченый! Проходи, уже можно. За тебя Петрович замолвил словечко, дашь ему из своего краника хлебнуть… А можешь просто дать, хы-хы-хы!

О двусмысленности в подкупольском языке слова «дать» Мэтхен уже знал. Но представить себе такое, да с «ангелочёртом»… Нет, конечно, лица нетрадиционной ориентации в огромном количестве были и в Свободном Мире, а прав у них было даже побольше, чем у «традиционалов», но Мэтхен, увы, принадлежал именно к старомодному сексуальному меньшинству. Наверное, его услали в Зону и поэтому.

За облупившейся, рассохшейся дверью светло. Конечно, десяток маломощных лампочек под потолком едва разгоняли мрак, но после уличного мрака даже режет глаза. Чтобы дойти до краников, света хватало, а дальше никакой свет и не нужен.

Не зная, что дальше, Мэтхен огляделся. Народ шустро расходился по единственному помещению, вдоль стен которого установлены десятки ржавых железных кранов. Многие из них уже заняты: вновь прибывшие засовывали поглубже в рот конец ржавых труб, а потом открывали краники на полную. Через пару минут на лицах появлялось счастливое и абсолютно невменяемое выражение. Кто-то падал на пол, и в лица хлестало пойло. К счастью или к несчастью, работала какая-то автоматика, отмерявшая каждому большую, но конечную дозу, и вскоре струя иссякала. И правильно — лишь немногие успевали завернуть краны до того, как утратят связь с реальностью.

Выбрав краник в тёмном промежутке между лампами, Мэтхен занял место, но подставить рот и повернуть кран не решался. Некстати вспомнилась статья электронной газеты про жизнь в Подкуполье. Теперь он знал, что хватало там и преувеличений, и откровенного вранья, но кое-чему верил. В статье говорилось о составе так называемого пойла, рецепт которого создали в лабораториях Свободного Мира: неочищенный технический спирт, кокаин и ещё какая-то дрянь в качестве ароматизатора. То, что именно эта дрянь разрушительно влияет на ДНК и провоцирует мутации, особенно при пьяном зачатии, он узнал у бывшего одноклассника, ныне работающего на фармацевтический трест генетика.

Мэтхен обзаводиться детьми пока не планировал. Возможно, он уже импотент после полученной под радиоактивным ливнем дозы. Значит, нечего и переживать. Если случится чудо и он вернётся в свой мир, можно будет похвастаться: он пил мутантское пойло — и остался жив. И всё-таки ржавая труба, которую наверняка заглатывал по самый краник не один монстр, не вдохновляла, взбунтовались привычные представления о гигиене. Мэтхен в последний раз заколебался, но, увидев счастливую блиноподобную рожу мутанта напротив — решился. Только не протолкнул трубку в глотку, как тот, а раскрыл рот, оставив до трубы не более сантиметра.

Краник с тихим скрипом провернулся. Пойло оказалось холодным, но спиртом не пахло совершенно — у него был странный, ни на что не похожий привкус мяты и одновременно малины. А ещё оно было сладким — ни алкоголь, ни кокаин на первый взгляд совершенно не чувствовались, и всё-таки Мэтхен тут же почувствовал тепло, оно разливалось по всему телу, снимая усталость и давая взамен приятную слабость, во рту приятно покалывало. Потом сознание вовсе уплыло, и что было дальше, он не помнил. Помнил только, что видел кучу дивных снов, в том числе и о прежней России — где, если верить последним бумажным книгам середины прошлого века, по улицам городов ходили медведи и лихо скакали пьющие водку «Smirnoff» прямо из горла казаки с саблями… Порой они спешивались, и тогда занимались… То, чем они занимались, заставляло его краснеть даже в видениях.

Пробуждение пришло рывком — и уж точно было менее приятным, чем погружение в нирвану. Ныло, словно его усердно пинал покойный Забойщик, всё тело. Голова кружилась и горела, будто засунутая в печку, виски зверски ломило, его подташнивало — будто количество полученных миллирентген, наконец, перешло в качество. А ещё зверски, просто чудовищно хотелось пить. Будь рядом горшок с мочой, он, честное слово, ещё сказал бы «спасибо». Но не было даже мочи, а было…

Он лежал на чём-то мокром, стылом и вонючем. Над головой нависли облепленные слизью ветки, покрытые склизким мхом. Листьев на них почти не было, а те, что были, одного со стволом цвета. Ещё выше было свинцовое небо, местами с бурыми, местами с гнойно-жёлтыми вкраплениями, кое-где цвет сгущался до почти чёрного. По небу плыли дымные космы, часть из них опускалась вниз, превращаясь в вонючий, душный смог.

Что было до похода к краникам, Эрхард с пятое на десятое, но помнил. А вот что он и остальные вытворяли ночью, с момента, как присосались к краникам — как отрезало. Долбанные медведи, долбанные казаки — ведь он знает достаточно, чтобы понять глупость той статьи, а вот же, полезла чушь всякая в голову. Правильно говорят про сон разума. «Интересно, а не были ли казаками эти мутанты? — подумал он. — Но это что же тогда получается — что я… с ними…» Мэтхен бы покраснел, не будь ему так хреново. Сейчас, будь под рукой зеркало, он увидел бы лишь чумазое, бледное с похмелья лицо.

Болело всё тело, но Эрхард превозмог себя и перевернулся на живот (ещё раз извозившись в грязи), потом встал на четвереньки. Теперь можно разглядеть ствол злосчастного дерева, за ним — редкий лес таких же чахлых и болезненных растений. Листьев тоже почти не видно. Пару раз метрах в пяти пробежали какие-то бурые раскормленные твари — наверное, те самые крысосуслики и просто крысы, разок пролетела голошеяя, как стервятник, ворона вроде вчерашней — больше никакой фауны не было и в помине. Опираясь на осклизлый ствол дерева, Эрхард поднялся. Теперь голова кружилась сильнее, усилилась и тошнота. Сдерживаться Мэтхен больше не мог, и пару минут его просто выворачивало наизнанку. Ему не было так плохо даже после студенческих оргий с портвейном и виски. А как местные-то выживают? Или и правда поправляются из луж? Во рту был непередаваемо мерзкий вкус — он просто не знал, что надо съесть, чтобы такой получился, то есть теперь знал — а ещё сушь, как в нынешнеё Африке. В то же время нестерпимо, до рези внизу живота, хотелось в туалет.

Подкуполянин бы просто расстегнул прорезанную в комбинезоне дырку, и… А многие и расстёгивать бы ничего не стали, уповая на то, что ткань высохнет. Мэтхен до таких высот ещё не дорос — но проблема была даже не в этом. В Забарьерье за попытку помочиться, где не положено, можно нарваться на робота-полицейского и огромный штраф. А неположенными были все места, кроме платных туалетов и своих, личных. Так что идёшь в лес — имей с собой канистру, потом сольёшь в ближайшем туалете. И не стоит уповать, что вдали от города нет полисменов. Зато есть камеры, датчики запахов, следящие за сохранностью экологии беспилотные летательные аппараты с голубя величиной — ты их не видишь, а они тебя — видят всегда. По возвращении, дома, или, что хуже, в офисе, будет ждать штрафная квитанция. Привычка к постоянной слежке, следить за каждыь словоь и каждым действием въелась жителям Свободного Мира в плоть и кровь. Уже сто двадцать шесть лет, как приняли «закон Хаммерфилда», обязывающий в целях борьбы с терроризмом установить камеры слежения во всех помещениях, включая частные и жилые.

Тоже, между прочим, интересная тема — не менее запретная, чем Россия. Именно тогда Свободный Мир получил в безраздельное господство всю планету. Почему? Мэтхен подозревал, остальные попали под удар отточенных до совершенства «гуманитарных операций». Вроде бы ни войн, ни революций — а миллиарды людей куда-то делись, очищая планету для истинных хозяев жизни. Для тех, кого давно, чуть ли не в Первую Холодную, прозвали «золотым миллиардом».

Именно тогда, в начале прошлого века, едва провозглашённый Свободный Мир обрёл немыслимое могущество. Но сколько-нибудь умные люди в уходящем в небытие Третьем Мире понимали, откуда у их бед растут ноги. И мстили, как могли — а могли, пожалуй, только подорваться в людном месте, забрав с собой на тот свет побольше «неверных». Соответственно, и Свободный Мир начал принимать меры: президент Североамериканской Конфедерации Хаммерфилд гремел на весь мир: «Демократия предполагает сознательность граждан и их готовность её защитить. Те, кто не готовы поступиться частью ради целого, скоро потеряют и целое, и часть». Новосозданная Европейская Федерация подхватила призыв: за Законом Хаммерфилда последовало аналогичное постановление Председателя ЕФ. Ну, и понеслось…

Кто отказывался — тех объявляли пособниками террористов и сдавали в Интерпол. Ну, а там уже… нет, что вы, не ногами — психотропными препаратами учили уму-разуму и наставляли, что говорить суду. И камеры устанавливались — быстро и весело, в стиле «пятилеток в четыре года», что бушевали в забытой России в забытом ХХ веке…

А потом случилось страшное! Как ломились в операторы пунктов теленаблюдения всякие извращенцы! Поначалу командование Интерпола опасалось, что штатские будут прогуливать и опаздывать, даже ввело драконовские меры вроде штрафа в пол-зарплаты за пятнадцатиминутное опоздание. Какое там…

Они приходили и за час, и за два до смены, рвались на рабочее место. Порой забывали завернуть в бухгалтерию за получкой. Особенно ценилась ночная смена, ее ждали, как манны небесной. И главной проблемой было — не загнать ребят на работу, а выгнать после окончания смены, даже если смена тянулась двенадцать часов.

Были и нормальные — те, кому нужен не лишний оргазм, а деньги. Они добросовестно делали дело, но в бухгалтерию сходить за получкой не забывали. Главный доход у них был не на работе, а на подпольных рынках, куда часто уплывали самые пикантные съемки. Порой случались скандалы, операторов вышибали с работы, как и покрывавших их полисменов, но чаще всё сходило с рук. А главное, год работы позволял накопить первоначальный капитал и открыть своё дело — или, если жить экономно, на обеспеченную старость. А те извращенцы, кому не удалось пристроиться в службу слежения, имели возможность купить у подпольных торгашей «сидюки» из видеоархива Интерпола…

И что же, спрашивается, никто не возмущался в курилках (пока не был принят закон о курении), спальнях и туалетах? А то нет! Но когда кто-то, возможно, и сами интерполовцы, взорвали несколько домов, где жители отказались устанавливать камеры, протестующих поубавилось. Теперь лишь немногие вспоминают, что было когда-то такое естественное право — на тайну частной жизни. Остальные буйно радуются новой демократии, живя в огромном шоу «За стеклом», и уже не помнят, как оно было раньше…

Конечно, за исключением Бессмертных. Эти-то не подотчётны никому.

«Дурак, тут же ни камер, ни беспилотников! — сказал себе Мэтхен. — Кто увидит — не оштрафует и не донесёт. Ибо некому: копов тоже нет». Чувствуя, что больше не выдержит, он повернулся к дереву и со вздохом облегчения расстегнул пуговицы в прорези.

Одна проблема была решена. Теперь бы выпить…

И, конечно же, гостеприимная земля Подкуполья отозвалась на немую мольбу, стоило повернуть голову и посмотреть через чахлые кусты. Он ожидал увидеть хотя бы лужу, но там оказалось целое озеро. Свинцово-серая вода лениво накатывала на берег, лизала, оставляя бежево-бурую пену, кучи неприглядного хлама на берегу. Земля на низком топком берегу была истоптана, будто сюда пришло на водопой стадо бегемотов — вот только в грязи отчётливо отпечатались подошвы сапог и ботинок. Значит, там не химикалии, а настоящая вода! И пьют же воду, пьют! И ему можно! А то во рту, похоже, скоро песчаные барханы образуются…

Доковыляв до уреза воды, Мэтхен припал к озерцу — и по-собачьи принялся лакать жидкость. Он забыл, что всего в километре отсюда построили ядерный могильник, потом стенки провалились, вода затекла внутрь и вымыла немало заразы, отчего самыми тёмными ночами вокруг могильника едва заметно светилась земля. Конечно, часть смертоносной воды из окрестностей могильника, и из-под расколотого саркофага стекла и в озеро. А потом уже сюда, как в безнадёжно гиблое место, вывели трубы, по которым с завода текли отходы. Да и селяне одно время бросали у берега трупы — они раздувались и лопались, выплёскивая в получившийся биореактор миллиарды бактерий. Ни один генетик не решился бы просчитать, как они мутировали и во что превратились в этаком рассоле…

Со временем, конечно, химическая дрянь пораспалась на составляющие, самые смертоносные бактерии выродились от радиации, радиация тоже выдохлась — видать, изотопы попались короткоживущие, или просочилось их не так много, и часть впиталась в грунт. Словом, водичка из озера уже не была смертельным ядом, как лет пятьдесят назад, но и пить её категорически не стоило — козлёночком станешь.

Впрочем, даже если б знал всё об озере отравы, он бы не остановился. Бывает, когда жажда оказывается страшнее боли и смерти.

От поглощения воды его отвлёк шорох в кустах. Затем раздался яростный, многоголосый мат — причём один из голосов показался смутно знакомым, а второй принадлежал женщине. Эрхард осторожно оглянулся — и обомлел.

С ними он уже встречался когда-то давно: не верилось, что всего лишь позапозавчера. Это была та самая, пусть уменьшившаяся в числе, банда каннибалов, которые напали на отряд изгнанников в самый первый день.