— Не спать, девочки! — орал капитан, которого, с лёгкой руки Мэтхена, все стали называть Забойщиком. Кличка приросла намертво, благо, полностью соответствовала владельцу. Капитан и правда начал с того, что показательно забил нескольких до полусмерти, двое вообще померли. Зато остальные осознали, что такое дисциплина, до самых тупых дошло, что неповиновение командиру — чревато. — Не растягиваться, мандавошки! Чистильщики вас перешмаляют, и не запыхаются даже!..

И верилось, верилось! Сам капитан был свеж и бодр после такой пробежки по развалинам, после которой остальные едва могли дышать. Раз за разом он специально отставал, чтобы отвесить пинка последнему, а если упадёт, добавить ещё. Потом с такой же лёгкостью, будто остальные бежали на месте, вырывался в голову колонны. Наконец, когда посельчане уже не только бежать, ползти не могли, начиналась «теория»: капитан показывал какое-нибудь устройство или оружие, и объяснял, для чего оно нужно, и как с ним обращаться. И горе тому, кто умудрялся заснуть.

А потом снова бег, с препятствиями и без, упражнения, отработка взаимодействия, рукопашный бой, стрельбы… Забойщик не успокаивался, пока силы у каждого действительно не иссякали. Народ едва расползался по своим хижинам и отключался, едва коснувшись пропрелых лежаков… чтобы к утру, повинуясь лязгу подвешенного к чахлому деревцу рельса, превозмогая ломоту во всём теле и матерясь, снова ползти на построение. Скидок капитан не делал никому.

Перекличка занимала немного времени — и всё начиналось по новой, до багровой пелены перед глазами. Но — удивительное дело, как-то незаметно, народ втягивался в невозможный режим, и то, что вчера казалось непосильным, сегодня более-менее получалось, а назавтра уже шло само собой.

А как же бунты, спрашивается? Были они, были, особенно день так на третий-четвёртый, когда несколько мутантов поздоровее сговорились устроить командиру «тёмную». Кончился бунт закономерно: тогда-то двоих самых борзых и стащили к саркофагу. Остальные сделали выводы и стали учиться пуще прежнего.

…После беготни по развалинам тяжёлый ствол ходил в руках ходуном, каждый выстрел отдавал жёстким ударом в ключицу, голову ломило, а сердце, казалось, готово выпрыгнуть из груди. Сейчас он жалел, что согласился признать капитана главным. Только память о ночном избиении, да отпечатавшиеся в памяти картины вырезанного посёлка, да ещё, может быть, обида на забарьерцев заставляли стискивать зубы и терпеть. Как абсолютное большинство землян двадцать второго века, Мэтхен не изведал армейской муштры, а тут было что-то ещё более суровое. Умом он понимал, что иного выхода нет: иначе за оставшиеся месяцы бойцов не сделать. Но как удержать бьющийся в руках, как сильная рыбина, двухвековой давности «Калашников»?

Пули с визгом пропороли космы смога, брызнула бетонным крошевом самодельная мишень — покрытый сажей обломок плиты с нарисованными палкой кругами. Стреляли почти в упор — метров пятнадцать, предельное расстояние, на котором ещё что-то видно. Отодвигать мишень дальше не имело смысла: уже метров со ста «Калашниковы» не одолеют скафандры пехоты. Про броневики не приходится и говорить, тут требовались гранатомёты. Будущих гранатомётчиков он гонял отдельно — ещё больше остальных.

Уже вечером после освобождения Ярцефф повёл всех к складам. Таких оказалось четыре, в том числе найденный Мэтхеном. И стреляюще-взрывающегося добра на них оказалось несколько больше, чем казалось на первый взгляд. Первые ночи, собственно, только и делали, что таскали всё на горбу в развалины завода и подземелья под ним. Под мудрым руководством Петровича устраивали схроны — хорошо замаскированные, чтобы увидеть мог только тот, кто оставлял метки. В этих ухоронках до срока исчезали автоматы, пулемёты и гранатомёты, мины и гранаты, как и бесчисленные ящики с патронами и снарядами. Из обломков соорудили укрытие и для бронетехники, тут не обошлось без инженерной сметки Петровия. А уж «броню» туда перегнал сам Ярцефф. Помнится, приземистая глыба танка, бешено ревущая турбиной, напугала посельчан не в шутку.

Запасы, забившие заводские подвалы, казались Мэтхену бесконечными. На самом-то деле, как, пока никто не слышит, буркнул ему Ярцефф, их было немного. На один нормальный бой, ну, и подучиться немного, чтобы хоть в упор бить могли.

— Отставить огонь, — скомандовал Ярцефф. — Стройсь!

Обычно этим непонятным (для подкуполян всё было откровением) ритуалом начинались и заканчивались выматывающие занятия. Но сегодня отчего-то это случилось раньше обычного: они даже не успели особенно вымотаться, или привыкли уже? Поселковые вытянулись в шеренгу быстро, даже как-то с огоньком. Будь здесь солдаты-люди, да в форме, они казались бы одинаковыми, как капли воды. Но формы для мутантов не нашлось, да и сами они слишком различались, чтобы казаться одинаковыми. Тем не менее, никто не сутулился, не норовил, как обычно, почесаться, даже автоматы теперь держали не как мотыги. Ярцефф удовлетворённо шёл вдоль строя, начало и конец терялись в смоге, и казалось, что шеренга — бесконечна.

— Слушать сюда! — крикнул он. Смог не только ограничивал видимость парой десятков, самое большее тридцатью метрами, он причудливо преломлял звуки: что выстрелы, что громкие слова звучали чуть глуше, чем в нормальном воздухе — зато дольше и протяжнее. — Когда я к вам пришёл, я говорил, что научу вас драться за свои дома и своих детей. Теперь вы — готовы. Конечно, до нормальных солдат, способных воевать на равных с профи, вам как всей этой сраной дыре — до большого города, какой был тут раньше. Те парни, с которыми мы дрались на Луне против ханьцев, разделали бы вас за час.

Мэтхен удивлённо воззрился на командира. Если и правда все мучения окончены, и остается лишь готовиться к бою, зачем он их расхолаживает? Но додумать не успел.

— Но моих парней тут не будет. У них есть дела поважнее, и враг у них похлеще. Они обеспечивают мир на этой грёбаной планетке, чтобы такие, как «туристы», могли после работы пить пиво, а в выходные наведываться сюда. И знаете, зачем? Чтобы набить чучела из вас и ваших детей, и поставить их у каминов. А то и просто поубивать всласть, снять всё это на камеру, и просматривать потом много раз, как вы гибнете и корчитесь. Чтобы какая-нибудь похотливая сучка запала на такого «героя демократии». Помните, мы ходили в посёлок у склада? Они не успокоятся, пока так не станет по всему Подкуполью.

Это капитан Ярцефф говорил не раз. Каждому пояснил на пальцах, что такое чучело, показал и как снимают на камеру. Он не успокоился, пока не довёл простую и страшную истину до каждого из новоявленных взводных и отделенных, а те — до подчинённых бойцов. Но такие вещи надо напоминать снова и снова, чтобы, когда понадобится, страх сожгла ненависть.

— Значит, будет много-много трусливых ублюдков, возомнивших себя солдатами, и не на новейших гравипланах и гравилётах, а на железном хламе, которому полтора века. Они думают, что идут убивать безоружных, разобщённых и перепуганных, что набьют много-много чучел, а потом уничтожат само Подкуполье. Они и в страшном сне не могут себе представить, что придётся воевать. Они и близко не знают, что такое война. Покажите им, что они ошибаются. Пусть вся эта сволочь горит живьём в своих консервных банках. А из тех, кто попадёт к нам в руки, мы сами набьём чучела. Жаль только, они выйдут одинаковые, как доски в заборе, х-ха!

Уже второй день ветер тянул с северо-запада. Пелена смога истончилась, замелькало в разрывах девственно-голубое небо: так порой бывало на окраине Подкуполья, но бывало не каждый год. В полдень, диво дивное, в разрыве туч оказалось солнце — и всё преобразилось, как по волшебству! Холодно блестели воды радиоактивного озера, сверкали покрытые слизью развалины и пустыри, даже безлистые и чёрные подкупольные деревья будто приоделись к празднику. Едва различимые в истончившейся дымке, вдали чернели стены Города — оказывается, до них не так уж и далеко, всего-то несколько километров.

Подкуполянам красота была не по нутру: ослепительный свет резал привычные к полумраку или непроглядной темени глаза мутантов. Высокий небосвод и открывшиеся дали выбили всех из колеи: никто не знал, что видеть можно так далеко. Хотелось забиться в подвалы.

Построенные в шеренгу так бы и сделали — но «да… дица… дыцыплина» обязывала. Слезящиеся от непривычно яркого света глаза внезапно увидели всю шеренгу разом, и всем стало ясно, как их много. А ещё каждый, наверное, впервые подумал, что все эти мохнатые, трёхглазые, пятиногие, хвостатые, клыкастые и прочие, в сущности — один народ. Впервые триста с лишком взрослых посельчан осознали себя единым целым.

— Пока вы все спали, как сурки, я сходил за Барьер, — продолжил Забойщик. — Нам повезло: они не торопятся. Но вчера начали загружать в вертолёты и гравилёты ракеты. Это значит — координаты целей уже ввели в их память, разведку провели, а господа воины демократии уже научились нажимать на курок. Так что завтра-послезавтра, а может, и сегодня ночью — пойдут. Поэтому: взвод Петровича заступает на стражу ночью, остальные отдыхают. Время выдачи баланды — изменить. Не хватало ещё, чтобы нас накрыли на раздаче. Посещение барака с краниками до конца боевых действий — запрещаю: пойло будет выдаваться после боя, по сто грамм на рыло. Работу на заводе на ближайшие три дня — прекратить. Петрович!

— Я!

— Надо запасти побольше баланды. Боюсь, на раздачу первые гостинцы и прилетят.

— Уже сделано! — Петрович аж залоснился от радости, захлопали крылья, он едва не воспарил над строем, и только под строгим взглядом командира остался на земле. — Как услышал, что воевать будем, излишки консервировал в резервуаре. Сейчас там порядка трёхсот тонн. Оборудование к вечеру демонтирую, надо припрятать в подвалах, а то ведь пожгут.

— Молодец! Все свободны. Оружие держать наготове, при себе. Может, придётся вскакивать по тревоге. Взводу Мэтхена — заступить на боевое дежурство.

Эрхард ответил уставным, въевшимся за эти месяцы в плоть и кровь: «Есть». А сам бросил взгляд на своих, выстроившихся в шеренгу, мутантов с автоматами и примкнутыми штыками (это-то зачем — мы что, в рукопашную пойдём?). Смотрелось забавно. Какая-то злобная пародия на непобедимую и легендарную Army of Liberty — как официально назывались вооружённые силы Свободного Мира. Впрочем, те, кто пойдут «чистить» Подкуполье — тоже, если честно, пародия. Против ханьского спецназа таких не пошлют — никогда. И настоящего оружия не доверят — только оставшийся от НАТО и той же России старинный хлам. Увы, мутантам и так мало не покажется.

Ближе к ночи ветер снова поменялся. Потянуло промозглым холодом, пелена смога вновь укрыла всё непроницаемым саваном, закапал привычный, чёрный от сажи дождь.

Придерживая рукой дождевик, Мэтхен шёл к двери заводского подвала. Именно его, наверное, из-за мощных перекрытий, выбрали в качестве командного пункта. Капли дождя глухо били по полиэтилену, лениво скатывались вниз. Поселок обступала тьма. Впереди канули во мглу посты наблюдателей, выставленные по окраинам посёлка. Особенно много их на западных окраинах, в развалинах домов и чахлой мутантской роще.

«Наблюдатели, ха!» — думал Мэтхен, глазея в приоткрытую дверь. Местные в такую ночь ещё могли видеть метра на три-четыре. Он, уроженец Забарьерья, едва мог рассмотреть ладонь вытянутой руки. В такую ночь важнее не зрение, а слух, тишина такая, что сказанное шёпотом слово можно услышать за десяток метров. А уж лязг танковых гусениц или рёв мотора гравиплана… Или шаги пехотинца, не считающего нужным, да и не умеющего особо таиться…

Мэтхен возвращался с обхода постов. Натасканные Ярцеффом бойцы несли службу не за страх, а за совесть. Как он ни таился, стараясь, как наказал капитан, подойти незамеченным, на всех постах его вовремя услышали, опознали, окликнули условной фразой. Удовлетворённый, Мэтхен приоткрыл заскрипевшую дверь. Почти сразу же зазвонил старинный полевой телефон.

— Первый, первый, я Осина, — слова и фразы отточены и отработаны до автоматизма, в бою будет не до воспоминаний. А голос строгий и требовательный — Ярцефф явно не спит. — Доложите обстановку.

— Осина, я первый. Всё тип-топ.

— Как? — спросили в трубке. Фраза должна быть привычной, чтобы даже по обрывкам, которые донесутся сквозь треск помех или до обрыва связи, можно было понять, что происходит. Если каждый будет говорить, как ему вздумается, говорить придётся дольше, но главное, сложнее понять приказ или доклад. Ярцефф не успокоился, пока так не стали говорить непроизвольно, прилагая усилия, чтобы вспомнить прежние выражения. Зато теперь мозг не тратил времени на «перекодировку» жаргона, который у каждого свой, а сразу ухватывал смысл.

— Всё спокойно, — доложил Мэтхен. — Подходы охраняются, целей не видно.

— Продолжайте наблюдение.

— Есть продолжать наблюдение.

Неужто командир промахнулся, и в эту ночь ничего не будет? Что ж, так даже лучше. Как-то не укладывается в голове, что ему, не так давно респектабельному историку, придётся ползать по грязи, под разрывами мин, ракет и снарядов. Орать в трубку допотопного телефона команды. А то и корчиться с оторванной крупным осколком ногой где-то в горящей чёрной луже.

Телефоны, кстати, тоже заслуга Петровича. «Что бы мы без него делали?» — благодарно подумал Мэтхен. У запасливого мастера в запасниках нашлись сварочные аппараты, старинные, но оттого не менее полезные шпалы и рельсы, даже тележки на железнодорожных колёсах, которые можно на рельсы поставить. Под его руководством рельсы положили между цехами, хорошенько замаскировав развалинами. А на тележки установили крупнокалиберные пулемёты. Пусть попробуют подавить подвижную оборону!

Нашлись и цемент, и бетонные плиты. Мэтхен не представлял, как их можно сдвинуть без крана. Оказалось, четверо силачей, ещё поздоровее недоброй памяти Двуглавого Бори, но глупые, как полено, таскали двухтонные блоки. Их ставили буквой П, или «шалашиком», присыпали землёй, щебнем, обломками, щели замазывали цементом. После парочки маслянистых дождей «доты» покрывались чёрной слизью, как всё вокруг, и становились неразличимы с воздуха. Их соединяли столь же замаскированные узкоколейки. Для укрытия от волны, пуль и осколков в укромных местах прорыли несколько траншей. Их тоже накрывали где блоками, где просто обваливали обветшалые стены. На дне скапливалась вонючая маслянистая грязь — но мутантам было не привыкать. Получившиеся канавы опоясали район завода, разветвлённой сетью петляли в лабиринте цехов и подсобок. Траншеи тоже бы не выкопали, если б не лопаты и кайла в заводских загашниках: земля оказалась жёсткой и пропитанной какой-то химической дрянью. Если долго находиться в таких канавах, головы начинали болеть и у местных.

Наконец, взялись за связь. Нашлись у Петровича и кабеля, и древние полевые телефоны, мастер и сам не знал, откуда и зачем три десятка аппаратов и несколько мотков кабеля привезли на завод. Рации, конечно, понравились бы Забойщику больше, капитан долго кривил физиономию. Но потом — признал. Радиосвязь подавят почти сразу, как перехватят первое же сообщение: за прошедший век радиоэлектронная борьба шагнула в заоблачные выси. А с телефонами всё не так просто. Конечно, для манёвренной войны не лучший вариант — но задача у них другая. Не плести кружева манёвров на тысячекилометровых пространствах, а вцепиться в развалины — и стоять насмерть, выигрывая бесценное время. Значит, с позиции — ни шагу. И вот тут телефоны — самое оно. Хорошо, что Петрович и Ярцефф на пару сообразили, как подсоединять кабеля, как защитить их от пуль и осколков, замаскировать, чтобы по ним не ударили сразу же.

Мэтхен улыбнулся. Подкупольский народец был в шоке, когда узнал, что можно переговариваться на расстоянии в километр, и не орать во всю глотку. До них никак не доходило, что такие запросто делали их предки. И не только эти старинные, примитивные по нынешним временам, телефоны, как и «пещерные» в век плазмострелов автоматы и пулемёты. Они вышли в космос через пятнадцать лет после чудовищной войны, а теперь безо всяких войн люди третий век не могут выйти из Солнечной системы.

Так что же случилось, почему эти титаны оставили после себя… подкуполян? Мэтхен не понимал. Но историком он стал не зря, а потому знал: такие вещи сами не происходят. Что-то было, определённо. Но что? Похоже, это и есть главное табу Свободного Мира, а история России — это просто страховка, как сказал бы Ярцефф (или, тогда уж, Ярцев?), дальние подступы. Чтобы не подошли слишком близко к Главной Тайне…

Тогда уж ещё крамольный вопрос, за который полагается не Резервация, а сразу электрический стул: не связана ли эта тайна с другой — тайной Великой Чистки?

…тонкий тихий свист, сперва едва слышный, быстро нарастал. Вот он перерос шум крови в ушах, вот прорвался сквозь шелест дождя, вот заслонил собой немногие ночные звуки, перерос сперва в вой, потом в рёв. Не поняв, а как-то догадавшись, что это, Мэтхен схватил трубку.

— Осина, я первый! — взволнованно произнёс он. — Слышу шум! Это они… ракеты! Как понял?

— Понял хорошо, ракетная атака, — отозвался Ярцефф, голос был спокоен и безмятежен. — Передавай всем — боевая тревога, занять позиции по плану. Я скоро буду.

«А ведь это война, не шутер по инфоцентру, — отстранённо подумал Мэтхен, и сам поразился накатившему спокойствию — будто Ярцефф передал его по телефону. Было лёгкое волнение, но не страх. До первого разрыва? — Если достанут, не выйдет нажать на Restart».

Ночная тишина спала, будто и не было. Завод ожил, по грязным канавам, исполняющим обязанности окопов, понеслись вестовые, тишину вспороло хлюпанье грязи под ногами, лапами и ластами, кто-то на кого-то матерился, с едва слышным металлическим гулом катились по рельсам тележки с пулемётами, выдвигаясь в «доты». Пронёсся один из отделенных, в двух руках, осторожно придерживая третьей, с двумя клешнями, он тащил здоровенную трубу гранатомёта.

Прочертив огневеющую трассу, что-то огромное, ревущее, как целая толпа мутантов, с оглушительным грохотом взорвалось в центре посёлка, с неба стали сыпаться камни, искорёженное дерево, какая-то труха. Как всё-таки хорошо, что тех, кто не мог участвовать в бою, загнали в заводские подвалы. Там их не достанут ни снаряды, ни мины. Бомбы и ракеты, конечно, одолеют перекрытия. Но не сразу: только после того, как враги сообразят пустить в ход бетонобойки, нащупают убежища и эти самые «бункер-бастеры» подвезут.

Ослепительная вспышка, перешедшая в тревожные багровые всполохи, пронзила дымную мглу, стегнув по глазам. Долей секунды позже ударил по ушам тяжкий грохот, свистнули над головой осколки и обломки. Следом ахнуло ещё раз — теперь уже на территории комбината, с грохотом, но почти не слышно из-за звона в ушах, рушатся перекрытия и своды цехов. Свистнул над головой раскалённый осколок — и налитая ночью чёрная лужа чадно вспыхивает, грязно-розовая пена исчезает в пламени. Горят и другие лужи, их пламя подсвечивает мрак багровым, но видимость становится только хуже: пламя добавляет к смогу просто облака густого дыма. Гарь ест глаза, дерёт ноздри, щиплет гортань…

Звонит телефон. Звон угадывается не по звуку, а по дрожанию трубки: уши будто ватой заложило. Но всё-таки не до конца. Сквозь грохот и треск с того конца провода прорывается голос Забойщика:

— Первый, не заснул там? — Капитан Ярцефф спокоен, как танк: ему-то вся эта свистопляска не впервой. — Как обстановочка? Потери?

Глупый вопрос: грохочет так, что и мёртвый бы проснулся. Капитан спросил только для того, чтобы отвлечь Мэтхена от собственных страхов.

— Отмечено три взрыва на заводе и шесть в посёлке. Потери уточняю. Гуг!

— Я! — мохнатый грамотей нешуточно боится — но готов. Юркий, маленький, шустрый, в грязи почти незаметный: лучшего посыльного не придумаешь.

— Пробеги узнай, какие потери?

Посыльный, для которого окоп полного профиля был целым каньоном, вернулся через пару минут.

— У нас Бодя Обжора ранен, лапу ему посекло, ещё двое контужены, остальные целы. Готовы открыть огонь по приказу.

Мэтхен потянулся к телефону — докладывать. На другом конце провода, замаскированный так, что не разглядишь даже в упор, Ярцефф удовлетворённо хмыкнул. Изматывающие тренировки окупились: в остальных взводах получили осколки в голову всего двое, да еще десять ранены, обожжены, контужены, но драться — могут. Если бы все остались в посёлке, половину накрыло бы в их хибарах. Прямо во сне. Ну, или у краников — того барака, куда каждый вечер раньше наведывались две трети взрослых, да на всю ночь и оставались, не стало. Придётся местным привыкать к трезвому образу жизни. Вот что война с людьми делает: этак они и вовсе пить бросят… Ну, не все, конечно — кто первый бой переживёт.

— Оружие к бою! — скомандовал Ярцефф всем взводным. — Без моей команды не стрелять. Команда — подрыв мины на входе в посёлок.

Мину Ярцефф поставил самолично. Если припрётся колонна бронетехники, и задняя машина словит фугас, деваться им будет некуда. Тогда понадобится каждая найденная мина и каждый выстрел к гранатомётам. Разумеется, фугас гахнет так, что услышат все.

Для тех, кто войдёт в посёлок, это должно стать началом конца. Иначе наступающий день посельчане не переживут.

— …демократические процессы в Резервации набирают силу. Вооружённая оппозиция предприняла решительные действия. Они требуют изменения существующего, отжившего своё, строя и выдвижения в президенты Подкуполья (Podkupolye — местное название Резервации) Бубы Чокнутого (Buba Tshoknutiy). Этот выдающийся общественный деятель обратился к мировому сообществу с призывом о помощи. Вчера, после ратификации Акта о демократизации Резервации Европарламентом, президент Нессерле принял решение о вводе войск. «Мы выступаем в защиту жителей Зоны, — заявил президент на пресс-конференции. — Мы больше не можем терпеть нарушение прав и свобод в Резервации, террористические вылазки экстремистов, от которых страдают и наши граждане». Конец цитаты. И вот только что пришло сообщение о зверствах мутантов-убийц в Тересполе, Польская автономия. Наш корреспондент Вольдемар Ванвейлен, с места происшествия… Вольдемар?

— Вот за что люблю журналюг — умеют же врать! — усмехнулся коренастый, приземистый, но широкий в кости, полковник Наттер. Благородная седина на висках, орлиный нос с лёгкой горбинкой, пышные пшеничные усы — воплощённая сексуальная фантазия женщины средних лет, да и только. На вид ему лет пятьдесят — пятьдесят пять, иное дело, что по паспорту — под сто. Двадцать второй век на дворе, вот и продолжительность жизни подросла. Соответственно, подрос и пенсионный возраст, увы.

— Работа такая, — усмехнулся бригадный генерал Эрдхай Манун, командующий контингентом войск Еврофедерации в Резервации… Точнее, пока ещё на границах Резервации. — У них врать, а у нас…

— Хватит, Эрдхай, мы не перед строем. Давайте лучше по коньячку раздавим. У меня есть дивный «Камю»…

— А что, полковник, я всегда готов. Наливайте!

Янтарная жидкость блеснула в лучике солнца, тоненькая струйка полилась в рюмки, пряный аромат поплыл по комнате, смешиваясь с дымом дорогого табака. Армия Свободного Мира не так уж велика, зато те, кто удостоились в ней служить, ни в чём не знают нужды.

— Ну, за победу! — произнёс Манун, зазвенел, сталкиваясь, хрусталь, в животах господ офицеров разлилось приятное тепло. Девчонка-ведущая на мониторе инфоцентра продолжала, приятно щекоча нервы, живописать зверства «террористов, фундаменталистов и экстремистов». Шевелились обильно накрашенные, искусственно надутые губки, от наигранно-горестных вздохов вздымалась генетически модифицированная грудь под полупрозрачной рубашкой. Полковник заметил, что по последнему писку моды ведущая не надела бюстгальтер, и мысли разгорячённых коньяком офицеров вертелись вокруг этой груди. «Любопытно, может ли она быть девственницей?» — подумал Наттер. — Кстати, как смотр прошёл?

— Да как обычно, — хмыкнул полковник, освежая свою и генеральскую рюмку. — Построил обалдуев, вдоль строя прошёлся, речугу вдохновенную произнёс. Всю эту чушь про демократию и права человека. «Сынки, на вас смотрит весь Свободный Мир! — передразнил Наттер сам себя. — Во имя демократии и свободы — сделайте этих ублюдков!» Свободы, ха!

— А что, Эрвин, можно ведь сказать и так. Мы и правда несём им свободу. От жизни, ха. И права — на смерть и переработку.

— Ага, только не проболтайся смотри. Наши-то «охотнички» всё понимают, а всякие там защитники прав вырожденцев могут всполошиться: ну, как же, их любимых выродков обижают! — Коньяк действовал вкрадчиво, незаметно развязывая языки. Да и не было нужды таиться, они знали друг друга не первое десятилетие. А установленные по «закону Хаммерфилда» камеры не так уж сложно перенастроить. Главное, знать, как, и дать в лапу кому надо. — Кстати, как тебе они сами? Бравые ребята, правда?

— Ну да. До первого боя.

Будь под его началом элитные части Корпуса, или спецназ Внутренних войск, или просто нормальные бойцы, он бы так не распинался. Профессионалы будут делать, что прикажут, и держать язык за зубами. Но нормальных вояк у Свободного Мира немного, и все нужны на Луне. Там, дай ханьцам волю, такое начнётся…

Полковник вспомнил восторг на лицах добровольцев. «Сколько чучел наделаем!» — словно говорили их физиономии. А по сути-то кто они? Толпа дилетантов на музейной рухляди!

— Да ты, никак, хандришь, старина, — пригубил коньяк генерал. — Не ожидал от тебя! Откуда там бой? У выродков ничего серьёзнее камней! Против танков, пушек, вертолётов и гравилётов. Наши пехотинцы в «скафандрах» их голыми руками порвут! Как мой прадед в девяносто первом году! Три дня стояли, Белый Дом защищали и демократию! Три дня беспрерывных боёв, подумай только! И выстояли! Вот это бои были. А тут…

— Слышал я эту сагу, — отхлебнул коньяку Наттер. — Нашёл, чем удивить. Мой прапрапрадед под Брянском партизан давил. Кому это теперь важно? Ты лучше скажи: нельзя ли выбить хоть роту из Корпуса? Хоть из спецназа внутренников? В резерв, разумеется, на всякий пожарный. Кончится активная фаза — обратно вернём. А? Добровольцы-то — просто мясо!

Генерал задумался. Профи нужны на Луне, вот и приходится собирать добровольцев. А это другой контингент. Не в том даже дело, что не умеют стрелять. Как раз умеют. Большинство — «туристы», любящие пристрелить какого-нибудь урода (ну, может, предварительно помучить, если будет настроение), набить из него чучело и повесить перед камином. Лучше, конечно, стрелять детёнышей: и взять легче, и шкура мягче, лучше поддаётся выделке. Да и концентрация всякой токсичной дряни меньше: понятно ведь, чем они дышат, что пьют и жрут.

Иногда, конечно, выродков валят транквилизаторами: богатенькие буратины любят домашние зверинцы, а особо продвинутые — и бордели с такой «клубничкой». Впрочем, с этим покончено, он предупредил каждого, что никаких живых мутантов. Исключение — по специальным квотам для Института антропомутаций и военных НИИ: нужен подопытный материал! Остальные должны сдохнуть.

Конечно, бессмысленно бросать этот сброд против ханьцев, не против их спецназа даже, прозванного за жестокость «хунвейбинами», а обычных строевых частей. Слава Тому, кто на самом верху, в Подкуполье, ничего серьёзнее мутантов не предвидится. Безоружных, спившихся, тупых тварей, которые ползают вдоль своих драгоценных труб, жрут всякую дрянь, а пьют химическую отраву, и деградируют всё дальше с каждым поколением. Русские свиньи, одним словом. Удивительно, как их предки в двадцатом веке наваляли Гитлеру? Или, как утверждают новейшие исследования историков, наваляли ему англичане и американцы, а русские не то что воевать — «му» сказать не умели?

— Об этом и думать забудь, Эрвин, — неожиданно холодно произнёс Манун. — Настоящие солдаты на настоящей войне нужны. А тут не война. Зачистка помойки от расплодившихся крыс, вот и всё. Крысам войну не объявляют, их просто травят.

— А может, ты и прав, старина. Что-то я разнервничался — наверное, боюсь, что перенесут операцию или отменят. Но мы-то с тобой почти боевые офицеры, а им-то каково?!

«Ха, боевой! — едва сдержал гомерический хохот Манун. — Ну, насмешил!»

Воевал полковник Наттер разве что в мечтах. И то только в детстве. Начфином быть безопаснее и выгоднее, чем с плазмострелом в руках брать ханьские укреплённые базы, валить чужие космобомбардировщики (и неизвестно, кто кого завалит). Удобнее ведать распределением финансовых потоков, закупкой вооружений, выплатой жалований да страховок, и из этой реки понемногу черпать себе. Благо, деньги в двадцать втором веке — не хрустящие бумажки, тем более не архаичные металлические кругляши, а длинные строки цифр на мониторе инфоцентра. Разумеется, контрразведка бдит. Но если переводить понемножку на разные счета в купивших право оффшора банках… Если всё делать аккуратно, на безбедную старость хватит. И на продажных юнцов, с которыми так хорошо развлекаться в отпуске, тоже.

Но мальчишки (и девчонки: а что, и красавицы любят охотиться) этого не знают. Они не разбираются в погонах, по которым профи сразу определит тыловую крысу. Им невдомёк, что сверкающие на выпяченной груди медали — исключительно «за беспорочную службу в течение скольких-то лет» и «в честь сколько-то-летнего юбилея чего-то там». Вот бойца Корпуса специальных операций видно и без погон — но таких «добровольцы» в глаза не видели.

Обычные гражданские — студенты, офисный планктон, всякие менеджеры по уборке туалетов, так сказать, а также разномастные дилеры, брокеры, маклеры… В армии они не были ни дня, не то что в старые времена. Зачем? Какой от них толк в звездолёте и космобомбардировщике, команды для которых готовят лет по десять, в сверхмощных боевых гравилётах, да в Корпусе специальных операций? Соответственно, придется обойтись старыми, ещё начала прошлого века, из бездонных запасов US Army, кевларовыми панцирями. Которые, в свою очередь, в упор берёт даже совсем допотопный русский «Калашников». И «Абрамсы» оттуда. И «Брэдли» с «Хамви». Правда, американского добра всё же не хватило. В ход пошли немецкие танки и израильские беспилотники — тех времён, когда Европейская Федерация ещё не образовалась, а Израиль не раздулся от Нила до Евфрата и сам не стал федерацией двенадцати Колен. Даже оставшееся от той же России добро — объявили, конечно, его польским. В Подкуполье в одном строю войдут «Абрамсы», «Леопарды» и Т-90, «Апачи» и Ка-52, «Хамви» и БТР-80. Одна проблема: запчасти, горючее и боеприпасы. Но на «зачистку» (опять калька с русского термина — но большинству это знать не положено) должно хватить. Потом всё железо пойдёт в нано-утилизаторы: против ханьцев нужна техника поновее. Ну, разве что, часть приберут к рукам музеи и коллекционеры-Бессмертные. Не пригодятся против Главного Врага и сами добровольцы. Нет, конечно, их не в утилизатор, но в армии им точно не место.

— Тоже верно, — А Манун-то совсем не морщится. И правильно: генерал он такой же, как Наттер — полковник. Только не из финансистов, а из снабженцев. Значит, и правда припекло, что поручили им какую-никакую, а боевую операцию. — Начинаем завтра ночью, синхронно. Кстати, ты новости смотрел? Что, на Луне опять началось?

Господа офицеры синхронно заглотили коньяк. Повинуясь голосовой команде, инфоцентр вывел на экран архив порносайта. Девочки… и мальчики, тоже, «хобби» у обоих тыловиков было одинаковым, в борделе и познакомились. Юные, сочные, в самых соблазнительных позах, с выставленными напоказ органами чувств: если больше нечем, можно гордиться и этим. Под каждым стояли светящиеся цифры — цена «контакта» в энергетических единицах (ЭЕ). Наттер кликнул пару подписей, проставил дату, перевёл деньги. Теперь будет, с кем отдохнуть после операции.

— Плохо там. Передавали новости: ханьцы опять наступают, применили новые аннигиляционные снаряды. А укрепления… Сам понимаешь, на любые укрепления термояда и противобункерных хватит.

— Нашёл, чем удивить! — усмехнулся Манун. — Маршал Молле рассказал, что наши готовятся ударить прямо по Марсу… То есть по Хань. На одном секретном полигоне будто бы испытывается некое оружие. Насколько знаю, смысл в том, чтобы разрушить нормальный механизм передачи генной информации, причём только у людей. Особое излучение, что-то в таком духе. Для санации всей планеты хватит одного подрыва. Жахнет, вроде бы слишком далеко, а через три поколения там — мутанты и выродки, как в Резервации. Приходи и подчищай. Вот как мы сейчас.

— То есть то, что произошло в Резервации — только вызванное сознательно? В масштабах планеты и затрагивающее только людей? Эх, доизобретаются яйцеголовые!

— Да ведь и в Резервации оно не просто так вышло…

— На электрический стул захотел? Ссылать-то теперь некуда! Впрочем, и Там вряд ли кто долго пробарахтался. Радиация, химикалии, зараза… Эх, атомной бы бомбочкой их, и не одной…

— Сдурел?! Если ЭМИ пожжёт генераторы Купола, вся эта дрянь по планете расползётся. Купол снимут только после полной очистки!

Пасторальный пейзаж: колышут молодой листвой берёзы и тополя, временами ветер гонит по высокой траве зелёную волну, звенит, скользя меж узловатых корней старой, помнящей ещё белорусские времена ивы, ручей. Единственное, что напоминает о существовании человечества в этом краю — массивная, приземистая бетонная стена с блестящими ажурными конструкциями наверху. Сделаны они не из железа — из добываемого на Луне титана.

Барьер, граница Резервации. А на нём — генераторы задерживающего сажу и прочую дрянь силового поля. Некогда их разрабатывали для защиты от туч нанороботов, а пригодились вот для этого. Генераторы успешно выполняли свою миссию: благодаря им Резервацией не стала вся планета. Предстоит уничтожить этот гнойник, выжечь язву раз и навсегда. Тогда устаревшие генераторы можно будет тоже сдать в утиль.

Полковник Наттер обходил шеренгу бойцов. Новенький, спешно изготовленный камуфляж, кевларовые панцири ещё не надеты, но старинные штурмовые винтовки (почти все — ещё пороховые с небольшим вкраплением первых плазмострелов) подняты в положении «на караул». Стволы встали лесом, лица сияют, сапоги начищены — герои, что тут сказать!

— Туда, сынки! — картинно показал он на дальний конец поляны, где замерли в строю наследники прошлых эпох и давно забытых войн… Железные мастодонты, такие неуклюжие и бесполезные в век гравилётов и космических бомбардировщиков, нанороботов, плазмострелов и генно-модифицированных спецназовцев. Сегодня их последний бой. Даже как-то жалко, всё же раритет. — По машинам! Моторы заводи!

И сам двинулся к старенькому «Абрамсу». Машина, помнящая, наверное, ещё Ирак и Ливию, завелась сразу, турбина заревела, гусеницы с лязгом провернулись, сминая траву. За ним двигались остальные машины. Над колонной с железным клёкотом проносились вертолёты, почти беззвучно промчались обманчиво-неуклюжие, похожие на летающие утюги гравилёты и облегченные учебные гравипланы. И вся эта мощь — против пары сотен тысяч безоружных, деградировавших мутантов, которые, небось, и не поймут, что их убивают!

Полковник не был таким уж героем, он предпочёл бы ехать сзади, как и требовалось по всем наставлениям. Но разве тут война? А пострелять тварей хотелось и ему. Может, пушка вообще не понадобится, хватит и пулемёта: он бы тоже не отказался от десятка чучел напоследок. Хотя… Может, они и доживут до момента, когда то же самое станут делать на планете Хань? Ну, если эта секретная штука сработает? А пока — сомнения прочь! Вперёд, кто первым доедет, больше трофеев настреляет!

Это было ошибкой. Только выяснилось это не сразу.

…Когда-то город назывался Рудней. Жили тут десятки тысяч людей, даже какие-никакие, а предприятия работали. С тех пор уцелело только одно — завод по производству синтетического топлива из выбросов канализации. Странное дело: переработка импортного дерьма там, где своё на каждом углу валяется…

Конечно, тут было ещё неплохо. Самый край Подкуполья: тут и дожди не всегда радиоактивные, и смог порой уносит свежим забарьерным ветерком. И «туристы» бывают частенько: проходят по каким-то железным лесенкам и переходам, в масках. Воздух им подкупольный не нравится, ясное дело. Бросают вниз куски хлеба, жвачку, порой даже банки с пивом — только не любят их подкупольские, своё пойло по любому лучше. Это ж так, детишкам развеселиться…

Иногда, конечно, прилетают не только подарки. Вон Мелкая Марышка, дурища, пошла как-то халявного пивка попить. Так турист поднял какую-то трубку, на конце что-то сверкнуло — Марышка и опрокинулась клыкастой мордой в грязь, только похрипела маленько в агонии, да когти на трёхпалых руках чуть грязь поскребли. А туристы, все такие из себя, в отливающих металлом костюмах или весёлой зелёной расцветки камуфляже, спустились, Марышкукрюком под рёбра подцепили и уволокли на свою сторону. Или вон парочку мальцов — Кныша да Роху. И тоже в тарахтелку свою унесли.

Ну, и что с того? Шлёпнули, значит, было за что. Не будь любопытным сверх меры. А Мырышка вдобавок дурой была, выделывалась. Вот и перед ними выделываться стала — думала, как с нашими мужиками, выйдет. Нее, шалишь, нужна ты туристам, дура! Вот и шлёпнули, а что утащили, так тоже правильно: не пропадать же мясу, а ей всё равно уже. Обычное дело, чего там!

Нюрка Шнобелястая проснулась задолго до рассвета. Она не могла сказать, откуда появилась эта смутная тревога. Но ощущение было слишком сильным. Всё-таки пересилила себя и решила улечься обратно. Но чувство не проходило: оно было неотступным и пугающим, такого не случалось ещё никогда.

— Мам! — принялась тормошить мать Нюрка. Накачавшаяся пойла, та спала беспробудно, только храпела, причмокивала и пускала слюни. Потеряв терпение, Нюрка долбанула в жирное плечо клювом. Клюв у неё был что надо: длинный, сантиметров тридцать, чёрный, острый. Разок полез к ней хулиган Кашма с приятелями — побить хотели и крысу пойманную отнять. Пришлось пару раз тяпнуть их клювом, так у Кашмы кровища фонтаном потекла, жуть даже. Остальные-то разбежались, а Кашма, дуралей, прижмурился вечером…

Вот и Мамашка Чуча взвыла обиженным чудовищем, вскочила, повела очумелым взглядом трёх пьяных глаз. В могильной тьме все три были бесполезны, но нос учуял запах никогда не мытого, покрытого бородавками тела дочери. А острые, как у кошки, и такие же мохнатые уши уловили её встревоженный голос.

— Спи…, а то как…! — пробурчала Мамашка, снова погружаясь в пьяный полусон-полубред. Совсем, выходит, пьяная, раз даже подзатыльник не дала. Бесполезно!

Мамашка не заморачивалась насчёт любви и прочей глупости, вдобавок страдала забывчивостью. Обычно назавтра она уже не помнила, с кем спала, а с кем ещё нет, и от кого, соответственно, очередной отпрыск. Вот этот вроде трёхрогий, значит, от Хряка Помкина. Или от Хоря? У того вроде тоже рога есть, но не такие, ветвистые, как у оленя. А эта толстая сонная дура с костяными, как свиные копыта, пятками — от Ежа Зелёного? А то, которое ни то, ни сё, она даже не назвала его никак, потому что, не ясно — «он», «она» или «оно» выползло из брюха, пока Мамашка лежала в отключке под краником? Да плевать. Главное, бухать не мешают.

Двенадцать разномастных отпрысков Мамашки Чучи мирно посапывали рядом. Они ни о чём не догадывались. А может, думали, что до них никому нет дела. Значит, почудилось и ей. Можно спать дальше. Нюрка уже растянулась на лежаке и честно попыталась заснуть — но тут-то было. Теперь стало ясно, отчего она проснулась: пришла пора прогуляться до ветру. Ну, это понятно и привычно, не из-за чего тревожиться. Нюрка поднялась и, едва не чертя клювом по земле, поползла к выходу. Вставать ночью небезопасно: их потолка торчали изогнутые, ржавые прутья арматуры. Воткнётся такой в глаз — мало не покажется. Как и у Мамашки, глаз было три, но всё равно приятного мало.

Вот и выход. Пятно чуть менее чёрного на фоне абсолютной черноты. Как ни темно на улице, в подвале темнее. После подвала глаз уверенно видит метра на полтора. Здесь можно не бояться напороться на арматурину, всегда готовая поиздеваться малышня спит. Раздолье! Осторожно, стараясь не оступиться на битом кирпиче и качающихся плитах, Нюрка отползла от хижины метров на пять.

Сделав свои дела, она уже собиралась ползти обратно, когда в небе возник и стал быстро нарастать свист. Свист властно заполнил всё вокруг, он начал переходить в рёв. Испуганная и изумлённая, Нюрка задрала клюв к чёрному небу. Свист нарастал, казалось, он заполонил всё мироздание, он терзал уши, будто раскалённый железный обруч сдавливал голову. Терпеть стало невыносимо, Нюрка упала наземь, когтястые пальцы заскребли бетонное крошево, из глотки вырвался полный боли и ужаса стон. В следующий миг стон оборвался: её стало неудержимо рвать. Судя по тому, что из хижин выбежали остальные, и некоторые катались в грязи, зажимая уши, пострадали все.

Рёв достиг высшей точки — и оборвался, осталась только сжимающая голову и словно выдавливающая глаза боль. Нюрка почувствовала во рту как будто медный, противный такой привкус. Ничего не видя и не соображая от боли, она поползла, сама не зная куда, пока не натолкнулась на стену. Подняться сил не было. Какая-то влага скапливалась в ушах, пропитывала шерсть, холодный ветер тут же начинал их леденить. Наверное, как и во рту — кровь.

Казалось, сейчас непонятная сила раздавит её, погасит едва теплящуюся свечу разума. Но рёв стих, и вместе с тишиной пришёл покой к измученному, едва не погибшему телу. Стало возможным думать — и оглядеться. Налитые кровью глаза болели, перед ними плясали какие-то радужные сполохи — но периферийным зрением ещё можно было разглядеть остальных. Некоторые хижины загорелись (с чего бы это?), и в их свете стали видны частью мечущиеся, частью корчащиеся в грязи посельчане.

Снова рёв — но теперь заметный только по вибрации воздуха и не выворачивающий наизнанку. Миг — и ослепительно яркая вспышка полыхнула на месте барака с краниками. Неслышно грохнул взрыв, полетели тлеющие обломки, какие-то ошмётки — кого-то всё же накрыло. И ещё взрыв — на сей раз среди хижин, ударная волна катком прошлась по спине, она тараном валила бегущих, обрушивала ветхие стены, срывала самодельные крыши хижин. Визжали осколки. Ошалев от случившегося, мимо пронёслась Мамашка, рот разинут в неслышном крике, на ушах и щеках кровь — ей досталось ещё больше. Кровью налиты и невидящие глаза. Чуча ударилась о стену, чудом устоявшую под воздушным тараном. Вроде чуть-чуть очухалась, по крайней мере, брошенный на дочь взгляд стал осмысленным.

— Что… это? — ни к кому не обращаясь, прохрипела она.

Что-то багрово сверкнуло — и из спины Чучи брызнул кровавый фонтанчик. Обливаясь кровью, она опрокинулась навзничь и забилась в грязи, сильное тело не хотело сдаваться смерти. Но минуту спустя затихла. Нюрка этого не видела. Сломя голову она бежала прочь из горящего посёлка, туда, где была милосердная тьма мутантского леса. Такая умная она была не одна: хрипя и хватая раскрытыми пастями ночной воздух, прочь от пожарищ неслись сотни мутантов — считай, всё население посёлка. Бежать надо быстро, и при этом не споткнуться в неровном свете пожарищ: упавших безжалостно топтали. Над толпой повисли стоны и хрип тех, кому не посчастливилось, только Нюрка ничего не слышала.

Они успели добежать до обширного пустыря за посёлком, когда путь преградила редкая цепь странных существ. Вроде бы две руки, две ноги, как у туристов, но вместо лиц — блестящие в свете пожарищ забрала из бронестекла, а всё остальное покрыто однообразной зелёной с жёлто-коричневыми разводами тканью. А в руках у них трубки — точь-в-точь как те, которыми убили Марышку…

На самом деле ни она, ни остальные беглецы от бесчинствующей в посёлке смерти ни о чём не думали. Мысль была одна, и не мысль даже, а чувство, гнавшее прочь, в спасительную тьму. Краем сознания Нюрка даже удивилась: их же сейчас стопчут, такую редкую цепочку, почему они не бегут?

На концах трубок показались огоньки, кто ещё не потерял слух, услышали громкий треск. Мутанты падали один за другим, иные умирали молча и сразу, иные отчаянно кричали, предчувствуя смерть, другие бились и корчились. Невидимая смерть посвистывала, жалила — и брызгала кровь из перебитых артерий, раскалывались головы, шерсть и изгвазданные в грязи комбинезоны пятнала кровь. Оставляя кровавые дорожки, будто метя свой путь, иные ползли назад… Редко кому удавалось уползти от света фонарей.

…Сперва она почувствовала лишь сильный, будто хулиган Кашма снова бросался камнями, удар в живот. Неведомая сила опрокинула лёгкое тельце, с лёту отбросила в грязь. Раскрытый в беззвучном крике клюв нацелился в небеса. Потом пришла боль. Ей ещё никогда не было так больно, казалось, в живот воткнулся раскалённый штырь, и кто-то безжалостный крутит его так и этак, заставляя кричать от боли каждую клеточку тела.

Длинные очереди затихли, им на смену пришли гулкие хлопки одиночных. Зелёные люди шагали по заваленному трупами полю, и на каждое движение следовал выстрел. Иногда один из них наклонялся, и тогда следовал короткий удар ножом. Где-то слышались отчаянные вопли, лежащая на спине Нюрка не могла определить, где. Убийцы со стреляющими трубками были всё ближе. От деловитых, хладнокровных и безжалостных выстрелов веяло такой жутью, что страх превозмог боль и подступающую слабость. Плача от боли, хрипя от непомерных усилий, Нюрка пыталась отползти назад. Пусть там бушует пламя и мечутся последние, обезумевшие посельчане. Там она проживёт ещё чуть-чуть.

Её движение заметили. Всего несколько отчаянно-бессильных движений — и над головой нависли двое в камуфляже. Чёрными жерлами стволов ей в глаза уставилась смерть, в нос пахнула кислая пороховая гарь. Она не знала их языка — но если бы знала…

— Сэм, смотри, эта пакость ещё шевелится! Пулю в брюхо словила, и ничего ей!

— Живучие, выродки. Это недолго поправить, Тим!

— Не смей! В грудь бей, или в живот! Я этот клюв дочке привезу, и остальная шкурка на коврик пойдёт! Да, и когти бы отрубить хорошо: засушим, на стену повесим. Одну лапу тебе, другую мне. Магде понравится. Эта хваталка подходит по дизайну в прихожей… Да, и ступни отруби, там тоже ноготки будь здоров!

— Не убивайте, — уже понимая, что всё напрасно, что эти даже не поймут её слов, бормотала Нюрка, изо всех трёх глаз катились слёзы. — Что мы вам сделали? Не на-адо! Не-е-ет! — изо всех сил закричала она, но раздался лишь отчаянный стон.

Два выстрела слились в один — и адской болью взорвались ноги. Потом руки… Потом полыхнуло пламенем внизу живота, как раз под первым попаданием. Затем грубые руки вытянули когтистую руку — и даже несмотря на глухоту, она услышала хруст перерубаемых топориком костей. Потом сознание погасло — очень, надо сказать, вовремя.

— Тьфу, дерьмо, — сплюнул, вытирая кровь о разгрузку, Тим. Отрубленные кисти рук и ступни он кинул в специальный мешок, там уже кровило немало «диковинок». — Так, а там что?

— Отставить, — раздался из рации третий голос, резкий и властный. — Не задерживаемся! По машинам!

— Есть, сэр, — откозырял Тим, с сожалением глядя на полное «трофеев» поле.

Сборы много времени не заняли. Взрёвывая моторами, машины двинулись вглубь Подкуполья. Вслед за бронеколонной в посёлок входили огнемётные машины.