Люблю я Умань. Где-то в глубине Любовь живет раздвоенно и странно: То песнею она звенит во мне, То ноет, как открывшаяся рана. Один цветущей Уманью иду. Стекает с листьев лунная пороша, Катальпы вислоухие в саду, Бульвар любви, Карьер. И весь я в прошлом. Вот это место. Сорок первый год, Такая сердце сковывала стужа. А лавы кровью выкормленных орд Ползли, Россию траками утюжа. Вот эта круча. Горько уронил Я голову уже полуседую. Как много, много здесь я схоронил, Какую злую выдюжил беду я. Цветет сирень, роняя в тишину Не лепестки, а слезы. Под горою Был страшный лагерь в прошлую войну. Погибли в яме тысячи героев. Мне в память больно врезался один, Желтоволосый, с шеей тонкой-тонкой, Среди морщин и старческих седин Казался он еще совсем ребенком. Как надо стянут в талии ремнем, Горят эмалью кубики в петлицах. Лежит, молчит. Остаток жизни в нем, Казалось мне, вот-вот запепелится. Спрошу: — Ну как? Ответит: — Ничего, Знай, ремешок затягивай потуже… Опять молчит. Фамилия его Была большая, громкая — Кутузов. А дни текли, как в рваное рядно, А небо ткало серую тканину. В неделю раз швыряли к нам, на дно, Под гулкий хохот, Дохлую конину. Кто мог — тот полз. И рвал, По-волчьи ел… Крошился снег медлительный из тучи. Кутузов встал. Несчастных оглядел. И вдруг, шатаясь, пошагал на кручу. И, встав над черной ямой, на краю, Он захрипел: — Эй, там, на вышках, гады, Запомните фамилию мою: Ку-ту-зов — Из двенадцатой бригады. Стреляйте, псы! Вот грудь вам! Не-на-ви-жу! Вам не убить народа моего!.. Гляжу на небо Умани, а вижу Одни глаза бесстрашные его. И голос слышу: «Ладно, ничего, Еще луна пока на небе светит, Не будет нас, не будет и его, Того, на вышке. Но они ответят За все, за все…» Ударил автомат. И он упал, спокойный и упрямый. И под соленый,                        крепкий                                     русский мат С высокой кручи покатился в яму. Вот так всегда: С тревогою лечу В мою любовь,                       и боль,                                  и муку —                                              Умань. Ни вспоминать, ни думать не хочу. И не могу Не вспоминать, не думать.

Жить бы, жить ей счастливо В новом доме года… Ветер шелковой гривой Зацепил провода, Ветер рыщет меж сосен, Шарит в мокром саду… Все припомнила: Осень В сорок первом году, Зябко гнулась калина, Жался к пажитям дым. Отпечатала глина Дорогие следы. Краткой вышла беседа, Только ныло в груди, Только он напоследок Тихо вымолвил:                          «Жди…» И ушел… Обмирала Над портретом не раз, Рушником вытирала, Слезы —               градом из глаз. А сегодня в беседе Говорила ему, Что уж в силе наследник, Что достаток в дому, Что и внук подрастает, Что навеки верна. Горько, горько листает Книгу жизни она. Сорок лет уж победе. А вернешь ли его? Были праздники,                          беды. Было в жизни всего. Вон состарились ивы. Ах, как время бежит… Жить бы, Жить ей счастливо, Только            некогда                         жить.

Люблю я слушать тишину. Притихли голуби на крыше, И вечер бережно луну В коляске облачной колышет. Исходит нежностью луна. Не защекочет листья ветер, Не заиграется волна, Не хлопнет флаг на сельсовете, Влюбленных тени на мосту В одну сливаться перестали. И лишь бессонно на посту Стоит солдат На пьедестале.

Нежаркий костер край дороги, Шагнувший из темени граб, Оглобли задравшие дроги, Довольного мерина храп. Вода в котелке закипела, Лишь чаю погуще подсыпь. Ножом по стеклу проскрипела Колдунья болотная — выпь. Усну я сегодня богатым, С улыбчиво-ясным лицом. Приснится мне отчая хата И шепот берез над крыльцом. И мама приснится живою, И я — молодым, молодым… Струится над росной травою Белесый               предутренний                                     дым.

Я тонул в бушующей Десне. В страсти необузданной тонул я. Но всегда к запретной глубине Сердце обнаженное тянуло. Тяга та по-прежнему во мне, — Не терплю уздечек и поводьев, — Лучше утонуть на глубине, Чем плескаться в мутном мелководье.