Пятисоткилометровый марш — из района Белграда в район Будапешта — подходил к концу. Хорошо еще, что дивизия Бойченко давно стала моторизованной: в ней было втрое-вчетверо больше грузовиков, чем полагалось по табелю. Иначе такой марш-бросок отнял бы две недели, тем более, что железная дорога только-только восстанавливалась. Правда, не хватало горючего, но бывалые водители выкручивались, доставая для трофейных автомобилей и трофейный, внеплановый бензин. Они будто чуяли, где можно его взять, эти разбитные, хозяйственные парни, у которых всегда был на крайний случай свой «энзэ», утаенный от офицеров службы тыла.

И чтобы не дразнить тыловиков множеством машин, Строев изменил несколько маршрут — в обход города Дунафельдвара, в котором располагался штаб фронта. К вечеру достигли бывшей линии Маргариты. Куда ни глянь, — брошенные доты, дзоты, соединенные траншеями полного профиля, сожженные «пантеры», «фердинанды», исковерканные пушки, вороха стреляных гильз, снарядные пустые ящики, подорванные легковики всех марок, и всюду трупы, трупы. Неоглядное поле боя в том неприбранном состоянии, когда оно едва остыло, когда не дошли еще руки специальных команд, чтобы привести в порядок эту землю, опаленную жарким огнем артиллерии. Не дожидаясь фронтовых  д в о р н и к о в, сегодня пошел снег. Зима будто спешила поскорее замести черные следы недавней битвы, принарядить распаханную танками Венгерскую равнину. Но как ни старалась она, все же не успела за день укрыть все поле. Солдаты озирались по сторонам, оценивая по необыкновенному скоплению мертвой техники, по числу убитых фрицев не только масштаб сражения, но и то, каких усилий и потерь стоил прорыв немецкой обороны.

Строев приказал идти без остановок, — к чему лишний раз тревожить воображение солдат этим верещагинским  а п о ф е о з о м  войны, что в бою, вгорячах, не производит такого впечатления, как после боя, со стороны.

Всю дорогу ему не давала покоя мысль о трагической любви Бориса и Неды Симич. Он вспоминал их встречу в Ягодине и ругал себя за ненужную спешку в тот свободный день. Недаром говорят, что самые короткие свидания бывают накануне смерти. Перед его глазами часто возникала Неда на своем крылечке: она с надеждой смотрела на него, Строева, будто почувствовала в нем верного покровителя Бориса. Теперь она уже, конечно, получила письмо, отправленное с болгарским офицером, который возвращался к себе на родину через Моравскую долину. Он вложил в конверт миниатюрку, уцелевшую с той поры, когда политотдельский фотограф снимал капитана, только что принятого в партию. И родителям Бориса тоже написал подробно, отослав заодно карточку Неды Симич, найденную в полевой сумке Лебедева. Пусть знают они друг друга. Так все же легче переживать большое горе.

Майор Зотов обещал навестить родителей Бориса, — от Москвы до Ярославля не велика дорога. На другой день после отъезда майора в академию была получена радиограмма о направлении на учебу и Бахыша Мамедова. Уж он-то обязательно заглянет в родную деревеньку однополчанина. Да, сильно поредел круг близких людей в дивизии: одних уж нет, а те далече… Зотову нелегко было работать вместе с Некипеловым, и он, кажется, обрадовался тому, что наконец-то расстается с наштадивом, который, в свою очередь, постарался отделаться от Зотова, как от своего возможного преемника. А Бахышу очень не хотелось уезжать в глубокий тыл в конце войны. Но приказ есть приказ. Особенно переживала его отъезд Рая Донец, которую он всячески оберегал после гибели майора Бондаря. Помнится, был такой случай, когда во время выхода к Днестру один из офицеров-новичков бросил ей вдогонку глупые слова: «Эта не чета какой-нибудь ППЖ». Раиса даже не оглянулась, а Мамедов, шагавший поодаль от незнакомых офицеров, услышал только одно это — «походно-полевая жена» и схватился за кобуру. «Что ты сказал, молокосос! — крикнул он тщедушному, худенькому лейтенанту. — Застрелю на месте!» — и, теряя самообладание, вскинул пистолет. Рая метнулась, встала между ним и лейтенантом, который от испуга потерял дар речи. Дружок его, постарше, понаходчивее, немедленно извинился за обидчика. Горячий, вспыльчивый Бахыш остыл, опустив револьвер, но сердито пригрозил обоим; «Вы у меня узнаете, циники, где раки зимуют! Еще в руках не держали ППШ, а уже научились выговаривать ППЖ». С тех пор в полку Мамедова если кто и произносил это скверное словечко, то шепотом, чтобы, не дай бог, не дошло до командира.

Рыцарь — этот Бахыш: всю войну жил письмами невесты из далекого Кировабада. На него, восточного белозубого красавца из Баку, заглядывались многие девушки, но он сам никого из них не замечал, хотя ни одну никогда не давал в обиду.

Строев остановил колонну на ночлег в небольшом селе за городом Секешфехерваром. До района сосредоточения дивизии оставалось не больше суточного перехода. Завтра стрелковые полки будут уже на месте. Строев зашел в дом, занятый оперативным отделением штаба.

— Что нового? — спросил он у Некипелова, который сделал вид, что не заметил его, увлекшись маршрутной картой.

— А, это вы, товарищ полковник, — начальник штаба поднялся из-за стола, начал обстоятельно докладывать.

С недавнего времени отношения между ними стали совсем официальными: Некипелов чувствовал себя виноватым, что задержал приказ об откомандировании Лебедева, и старался работать так, чтобы никто не мог напомнить ему о его неоперативности, которая, по стечению обстоятельств, стоила капитану жизни. А Строев окончательно убедился в том, что этот  с у х а р ь  думает только о себе, тщательно рассчитывая ход за ходом. Вот убрал с дороги майора Зотова, послав учиться в академию. Такие  д е я т е л и  терпеть не могут рядом с собой людей, которые умнее их, талантливее. До чего же это благовидный, испытанный предлог — учеба! Кажется, лучшего способа и нет, чтобы избавиться от человека, наступающего тебе на пятки.

Строев выслушал начальника штаба. Больше ему тут делать было нечего. Проходя мимо капитана Головного, на минуту приостановился.

— Что, Михаил, скучаете без Зотова?

— Есть немножко, товарищ полковник. Ведь мы с ним вместе работали с самого Кавказа.

— Мужская дружба — крепкий орешек.

«То-то ты и променял нас всех на мадам Чеканову, — подумал вслед ему Некипелов. — Иди, иди к ней, не прикидывайся рыцарем без страха и упрека».

Строев действительно хотел зайти к Панне, но встретил ее на улице, — она сама шла к нему за помощью: в медсанбате выбыло из строя сразу две машины. Он вызвал командира автороты и не приказал, а попросил выручить медиков. Польщенный автомобилист тут же отправился на окраину села, где располагались его хлопцы.

— Не беспокойтесь, товарищ майор, я все сделаю, — сказал Панне учтивый инженер-капитан.

И ей пришлось остаться с Иваном Григорьевичем, хотя каждая такая встреча больно задевала ее. Женщина всегда на виду у всех, а на фронте тем более. Нет, не солдаты и не боевые офицеры строго судили женщин. В роли судей выступали околофронтовые обыватели. Иные из них не умели отличить полевой бинокль от театрального, но и тут, близ переднего края, были не прочь понаблюдать в замочные скважины. Панна догадывалась, что говорят о ней такие люди, и шла сегодня к Строеву с опаской: она никак не могла привыкнуть к хождению по минному полю сплетен. Однако, ничего не поделаешь, надо привыкать: ей все труднее становилось жить и работать без Строева, особенно после встречи на Мораве. Ведь, кажется, совсем недавно она мудро предостерегала Веру Ивину от легкомысленного увлечения Зарицким и вообще была противницей любых (пусть самых серьезных) романов на войне. А что теперь? Эта боевая, смышленая девчонка, наверное, посмеивается над ней. Да разве могут быть какие-то учителя чужих чувств, когда все мы зеленые ученики перед настоящими, большими чувствами? И никто тут не подскажет с места готового решения: мучайся, решай самостоятельно… Панна сидела в сторонке, не мешая ему говорить по телефону. Но вот он положил трубку, щелкнул зажигалкой-снарядиком, склонился к трепетному огоньку, закурил, встал, подошел, сел рядом и, взяв ее руку, сказал доверительно, точно выдавая большую тайну:

— Устал я, Панна.

— Что вы, это на вас не похоже, Иван Григорьевич, — она осторожно, но настойчиво высвободила руку.

— Не видел тебя вечность.

Он заглянул в ее лицо, и они близко встретились глазами. Панна посмотрела на него с тем настороженным удивлением, которое заставило его опомниться тогда, на Мораве. Нет, не его боялась она, а собственного ответного порыва. Он же опять подумал, что ведет себя глупо, и отпрянул, откинулся на спинку жиденького венского стула.

Панна нахмурилась, недовольная собой: странно, когда его нет, она только и думает о нем, как школьница, но стоит увидеться в кои веки раз, и она обязательно чем-нибудь оттолкнет его. Такой уж, значит, у нее характерец. Он свободно называет ее на «ты», а она не может. Да понимает ли он, что происходит с ней? Разумеется, понимает. Иначе не решился бы вот так запросто взять ее руку. (Среди настоящих фронтовиков меньше всего грубиянов.) И она сама давно убеждена, что любима: женщины намного раньше убеждаются в этом. Однако женщинам, видимо, нужны слова, слова, много общих слов. А Ивам Григорьевич не из тех, кто объясняется при каждой новой встрече: сказал наспех, как бы между прочим, в то утро на берегу Моравы, — и на всю жизнь. Но почему в таком случае ты, Панна, медлишь сделать один-единственный шаг ему навстречу? Что останавливает? Людская молва? Странно. Она же давно опередила тебя: в глазах околофронтовых мещан ты давняя любовница Строева. Разве некипеловы способны верить в чистоту отношений других людей, если они мерят все на собственный аршин? Так следуй своей дорогой, и пусть они думают о тебе, что угодно.

— Я вчера вспомнил Бахыша, — заговорил наконец Строев. — Как он чуть не застрелил обидчика Раисы.

Он словно разгадал, о чем она тревожится сейчас, и Панна, застигнутая врасплох, лишь улыбнулась ему рассеянно. Это не первый раз он читает ее мысли с той поразительной точностью, которая даже пугает.

А она еще сомневается, представляет ли Иван Григорьевич, что́ творится с ней.

— Да, я забыл спросить: ответила ли ты на письмо мужа?

— У меня мужа нет. — Она прикрыла глаза темными шторками ресниц.

— Ну, был.

— Нет, не ответила.

— Напрасно. На подобные письма надо отвечать.

— Нет, лучше оставить без внимания.

— Может быть, ты и права. Извини, я не хотел сделать тебе больно.

— Прошлое само найдет случай напомнить о себе.

— Что верно, то верно. А ты ведь, Панна, до сих пор не знаешь в деталях моего прошлого, кроме ранней молодости. Правда, я говорил кое-что и о главном, но в общей, а л г е б р а и ч е с к о й, форме.

— А р и ф м е т и к а  вашего прошлого принадлежит вам.

— Но до поры до времени.

Да, Панна могла лишь строить догадки о частностях его неустроенного бытия. Но сегодня Иван Григорьевич решил, как видно, полностью раскрыть эту самую  а л г е б р а и ч е с к у ю  формулу своей неудачной семейной жизни, заменив все  и к с ы,  и г р е к и  и  з е т ы  вполне определенными величинами. И он неторопливо начал рассказывать о том, что же именно случилось с ним задолго до войны.

…В то время майор Строев преподавал тактику в военной академии. Он долго ходил в холостяках, пока не встретился на одном вечере в ЦДКА с Тамарой Бессоновой, аспиранткой Московского университета. Через полгода они поженились. Но вскоре пришла беда. Его близкий друг по академии, талантливый комбриг, очень ходко шагавший вперед и выше, ни с того ни с сего был снят с высокого поста, разжалован, уволен из армии, а потом и вовсе пропал из виду. Тень комбрига легла и на майора: его, в свою очередь, отстранили от должности, исключили из партии. Два года он работал физруком в сельской школе. Тамара готовилась к защите кандидатской диссертации и в деревню, конечно, не могла поехать. Он ждал ее, писал чуть ли не каждый день. И вот сбылось: жена прислала телеграмму, что ей присвоена ученая степень кандидата философских наук. «Подробности письмом», — добавила она в конце телеграммы. А через два-три дня он получил и обещанное письмо. Драматические были эти  п о д р о б н о с т и: философ Бессонова клятвенно отказывалась от своего мужа. Ему тогда казалось, что он не выдержит нового удара. Однако взял себя в руки. Помогла, наверное, многолетняя армейская закалка. К тому же, кто-то вспомнил о нем в разгар боев на Карельском перешейке. Его срочно вызвали в райвоенкомат, и он еще успел принять участие в прорыве линии Маннергейма… Потом Тамара нашла его в Ленинграде, повинилась перед ним. Но было поздно. Все, что соединяло их, сгорело в  к о р о т к о м  з а м ы к а н и и  того года. На душе была одна горечь, и никакие женские слезы не могли растворить тяжелого осадка. А тут, после финской разведки боем, подоспела главная война. И стало уже не до устройства личных дел…

Панна задумчиво выслушала его. Оказывается, в их судьбах есть, в самом деле, некое сходство, пусть и чисто внешнее. Она тоже глубоко ошиблась в Санникове, как Строев — в своей Тамаре. Однако у нее с мужем речь шла о простом, житейском недоверии к чувствам, а у него с женой разлад был связан с общественным недоверием к человеку. Это в глазах окружающих, конечно, оправдывало Бессонову, и оттого ему было еще горше. Какой-то мудрец сказал, что из одной собственной неудачи ровно ничего не сделаешь, но если к ней прибавить чужую неудачу, то можно начать все заново. Так ли это? Пожалуй, так.

— Я понимаю вас, Иван Григорьевич, — сказала Панна своим глубоким, грудным голосом и виновато коснулась его руки.

Теперь и ему и ей стало легче. Теперь, когда они взаимно поделили свое прошлое поровну, их ничто больше не отгораживало друг от друга.

Строев включил приемник. Москва передавала сообщение о том, что гитлеровцы, окруженные в Будапеште, отклонили ультиматум Малиновского и Толбухина и учинили дикую расправу над советскими парламентерами.

Лицо Строева сделалось жестким, левая рассеченная бровь надломилась. Панна редко видела его таким. Она спросила с тревогой и надеждой (тут же выругав себя за эту бабью святую непосредственность):

— Ну на что они, право, надеются еще?

— На что может надеяться проигравшийся игрок?

— Я пойду, Иван Григорьевич.

Он накинул на плечи свой белый полушубок, и они вышли на улицу. По селу проходили моторизованные дивизионы артполка. На машинах, на стволах орудий, на солдатских шапках заледенел под вечерним ветром мокрый снежок Венгрии, которая встретила дивизию неустойчивой погодой. На северо-востоке занималась далекая зорька будапештской битвы, а на западе было темным-темно, как в тылу.

Они постояли немного у ворот, пока не прошла последняя батарея, и расстались до утра. Завтра утром войска выйдут на внешнее кольцо, где и встретят Новый, сорок пятый, год.

«Осталось немного, совсем немного, — думала Панна по дороге в медсанбат. — Скорей бы уж все кончалось». Теперь с концом войны она связывала и надежды на собственное счастье, которое еще недавно рисовалось ей очень смутно, расплывчато, неопределенно. Теперь ее надежды становились такой живой, такой осязаемой реальностью, что она со жгучим нетерпением отсчитывала день за днем. Но время, как нарочно, тянулось медленно, потому что время на фронте измеряется не днями, когда идут бои, а длинными бессонными ночами, когда человек остается наедине с вечными мыслями о прошлом и будущем. Вот и сегодня она долго не уснет после встречи с  н и м. Будет грезить, как девчонка, до рассвета, будет пропускать мимо себя одни и те же картины будущего, и они никогда не смогут надоесть ей, потому что всякий раз к ним добавляется что-то новое. Это к прошлому добавить совершенно нечего, хотя оно тоже идеализируется на фронте. Но у нее нет прошлого. Есть только прожитые тридцать четыре года, что покрылись пыльцой забвения. Снова листать их не имеет смысла, да и не хочется, если перед тобой, быть может, открывается главная книга жизни…

На рассвете полковника Строева разбудил штабной шифровальщик. Корпусное начальство поторапливало дивизию с выходом в район сосредоточения, куда еще вчера выехал с оперативной группой генерал Бойченко.

Строев приказал подъем, чтобы успеть к вечеру быть на месте. Всегда вот так: чем ближе к фронту, тем короче привалы. За ночь подморозило. Дорога покрылась глянцевитой наледью, по которой не очень-то разгонишься. В небе посветлело, день обещал быть летным, что уж вовсе ни к чему для такой большой автоколонны на марше.

— Доброе утро, Иван Григорьевич! — громко сказал Лецис, подъехав к штабу на своей неказистой «эмке», которую он упорно не бросал, хотя ему давно предлагали всякие дорогие лимузины.

— Здравствуйте, Ян Августович, — не сразу ответил Строев, занятый своими мыслями. — А что касается утра, то лучше бы мела сейчас русская метелица.

— Ничего, проскочим и под ясным небом. — Лецис с трудом выбрался из тесной машины.

Начальник политотдела был в хорошем настроении, и Строев позавидовал ему. А говорят, что латыши — люди угрюмые. Неправду говорят.

— Почему не заходишь в политотдел? Вчера ждал весь вечер.

— Все некогда, Ян Августович. Обещаю исправиться.

— То-то! Смотри, тезка, могу и не благословить тебя. А как ты без моего благословения станешь жить? Вот майор Зарицкий явился, преклонил колено, как и полагается молодожену.

— Вы все разыгрываете его, Ян Августович.

— Какой, уж тут розыгрыш. Едва начальник политотдела отлучился в госпиталь, как в дивизии все переженились. Непорядок. Смотрите, возьмусь я за молодоженов по-стариковски!

— Молодожен один Зарицкий.

— А ты не дуйся, Иван. У тебя-то я готов быть посаженным отцом, если позовешь, конечно.

— Охотно, как закончится война.

— Я сам женился после гражданской войны, и не молодым уже, лет под тридцать. Немного грустная получилась свадьба, с добавкой пережитого, но зато я ни разу не раскаивался потом.

«Что это он взялся агитировать меня сегодня? — подумал Строев. — И до всего ему есть дело. Хорошо, что вернулся наконец в дивизию. А то без него связи между людьми стали распадаться. Он будто тем и занимается, чтобы люди понимали друг друга лучше. Сказать, что добренький, нельзя. Он вообще терпеть не может никакой слащавости, каждый раз повторяет свое любимое: «Все экстракты горькие». Что же тогда в нем такого, что накрепко связывает разных по характеру людей? Из чего он строит свои мосты между ними? Ну ясно, что из правды. Это его строительный материал, который издавна испытан и на удар и на разрыв».

— О чем задумался, добрый молодец? — Рука Лециса легла на плечо Строева. — Ты, я вижу, плохо слушаешь меня.

— Виноват, исправлюсь. А думаю я о том, что вот вы вернулись и стало вроде бы повеселее.

— Скажи на милость! Так и знал, что думаешь о всякой чепухе.

К ним подкатил, певуче поскрипывая, трехосный штабной автобус горьковского завода.

— Жив курилка! — сказал Ян Августович, окинув его любопытным взглядом. — И кто это окрестил газик  А н т и л о п о й  г н у? Не знаешь? Видно, Некипелов. Да она еще доберется до самых Альп!

Из дома вышел начальник штаба — легок на помине! — и, взяв под козырек, доложил Строеву:

— Все готово к маршу, товарищ полковник.

— Тогда поехали.

— По машина-ам! — звонко скомандовал Некипелов.

Длинная колонна начала вытягиваться на шоссе. Оно вело на северо-запад, где уже черствели под холодным ветром свежие бровки большого внешнего кольца, которое только что намертво замкнулось вокруг столицы Венгрии.