В начале марта снова похолодало в Венгрии.

Пошел снег, завьюжило по-настоящему. От февральской затяжной оттепели не осталось и следа: исчезли проталины на гребнях балок и по косогорам; точно бутовым камнем подновил мороз все большаки и заровнял ухабы на всех проселках, за одни сутки намертво перехватил молодым ледком весенние ручьи. И опять, как разведчики, оделись в маскхалаты бравые дубы в Баконском вековом лесу. Казалось, что зима только ждала удобного момента, чтобы внезапно нагрянуть на пеструю от ранних проталин землю и потеснить венгерскую весну к Дунаю, который едва очистился от густой шуги.

В ночь на шестое марта немцы перешли в наступление почти одновременно на трех направлениях: на крайнем левом фланге они безо всякой огневой подготовки форсировали Драву и захватили плацдармы на левом берегу реки, где стояли в обороне 1-я болгарская и 3-я югославская армии; в семь часов утра был нанесен второй удар с явным прицелом на город Капошвар; и в восемь часов пятнадцать минут началась мощная артиллерийская подготовка на участке фронта между озерами Балатон и Веленце — на этом  т р а д и ц и о н н о м  направлении вражеских массированных атак.

Но если возвращения зимы на юге мало кто ждал, то возобновление активных действий противника ожидалось со дня на день, и к новому испытанию войска Третьего Украинского готовились, имея горький опыт недавнего танкового ша́баша.

Командующий фронтом только что вернулся из 1-й болгарской армии генерал-лейтенанта Стойчева. Хотя болгары были вооружены не так, как русские, и хотя болгарам не приходилось участвовать в таких крупных операциях, которые могли развернуться на берегах Дравы, Толбухин остался доволен настроением болгар, тем более, что главный удар противника — маршал в этом был уверен — опять придется принять на себя советским армиям. И когда ему доложили ночью о событиях на Драве, он выслушал донесение спокойно, прикидывая в уме, сколько еще осталось времени до начала немецкого очередного наступления севернее Балатона.

Разведка на сей раз поработала. Да и Ставка Верховного Главнокомандования заранее предупредила, что готовится новая наступательная операция группы армий «Юг». Немцы сосредоточили в районе Секешфехервара свой последний стратегический резерв — 6-го танковую армию СС, которая еще недавно наступала против Эйзенхауэра на западе, в Арденнах, да так наступала, что тень Дюнкерка снова было пересекла Ла-Манш.

Толбухин не ошибся: сразу же после артподготовки ударные соединения противника двинулись в просвет между Балатоном и Веленце. Бронированные эсэсовцы лезли напролом. Наступали 1-я танковая дивизия СС «Адольф Гитлер», 12-я танковая дивизия «Гитлерюгенд», батальоны «королевских тигров» и тяжелых штурмовых орудий, поддержанные моторизованными дивизиями. В первой волне насчитывалось до трехсот машин.

И заработала, загрохотала стальными жерновами толбухинская  м е л ь н и ц а  н а  Б а л а т о н е.

Командующий фронтом и член Военного совета фронта стояли вдвоем у карты: на ней уже были наспех прочерчены синие стрелы всех трех ударов немцев, — по только что полученным донесениям от командармов. И хотя план оборонительного сражения был принят заранее, Толбухин и Желтов снова проверяли основную идею плана. Как видно, противник опять решил нанести главный удар в междуозерном дефиле, чтобы вырваться к Дунаю напрямую. Это, разумеется, полегче, когда твои предположения совпадают с действиями противника, но какими силами и как ходко он пойдет, — всегда остается загадкой до поры до времени.

— Во всех частях проведены партийные собрания, люди понимают, что предстоят тяжелые бои, — сказал генерал.

Маршал утвердительно наклонил голову, не спуская глаз с этих стрел, будто нацеленных непосредственно в него.

Уже давно стало традицией — проводить партийные собрания накануне таких крупных событий на фронте. Волевые токи множества людей аккумулируются воедино, образуя огромный запас той энергии, которую принято называть боевым духом войск. Толбухин трезво полагался на эту душевную энергию, способную возместить даже серьезный недостаток материальных средств. Однако сейчас его задача состояла в том, чтобы не очень-то перенапрягать моральные силы солдат. Ведь нужно было не только сдержать новое наступление немцев, но и, отбив, измотав, обескровив их, сразу же, без всякой передышки, буквально не переводя дыхания, перейти в решительное контрнаступление на Вену. Этот переход от жесткой обороны к мощному броску вперед и есть, быть может, самый крепкий «орешек» оперативного искусства, который достался ему под конец войны.

Член Военного совета понял, о чем задумался командующий, и добавил:

— Кроме того, каждый знает, что судьба Вены решается на берегах Балатона.

— Так уж и каждый? — скупо улыбнулся Толбухин.

Они встретились взглядами. В больших усталых глазах Федора Ивановича заиграли искорки добродушного лукавства: «все стараешься подбодрить меня». Но Алексей Сергеевич сдержал ответную улыбку, затаив ее в прищуре своих зорких глаз, и коротким движением руки откинул прядку волос со лба. Это их настроение продолжалось всего несколько секунд.

— Ну, ладно, поезжай, только не очень-то забирайся в гущу, как в прошлый раз, — сказал маршал.

Генерал крепко пожал ему руку, несколько тронутый этим дружеским напоминанием, и быстро вышел.

Толбухин посмотрел в окно. Туман еще не рассеялся, но низкое небо гудело от самолетов. Целые дивизии «ИЛов», пренебрегая скверной погодой, с утра поднялись с левобережных аэродромов, чтобы встретить немецкие танки массированными ударами с воздуха. По улице шли длинные колонны артиллерии: пушки, гаубицы, минометы РС. У человека, не посвященного в оперативные дела, могло создаться впечатление, что тут конца нет фронтовым резервам. Но маршал-то знал, как туго с резервами, а вся эта артиллерия лишь выполняет «маневр колесами»: срочно снятая с неатакованных участков, она перебрасывается в самые горячие места, где противник лезет напролом, не считаясь с потерями. Толбухин провожал взглядом батарею за батареей, пока не скрылась в тумане и машина Желтова, который держал путь туда же, на северо-запад. Да, у них были простые, солдатские отношения, без всяких там сантиментов, но сейчас Федор Иванович неожиданно подумал, что это уж, наверное, в самой натуре комиссаров революционной армии — всегда нести общую ношу наравне со своими командирами и командующими и всегда оставаться в тени славы полководцев…

К исходу первого дня немцы все-таки продвинулись на восток от двух до четырех километров. Январских клиньев не получилось, но вмятины кое-где образовались. И опять, как полтора месяца назад, закипели бои не на жизнь, а на смерть, западнее канала Шарвиз — этого очень трудного для немцев порожка на пути к Дунаю. Никогда еще русские пушкари не расходовали столько снарядов, в лоб, в упор расстреливая танки, которым не было конца. И никогда еще летчики-штурмовики сутками не выходили из своих кабин.

Толбухин терпеливо выслушивал командармов и тут же отдавал распоряжения о немедленной передвижке артиллерии с неатакованных участков в наиболее опасные места. Он зорко следил за тем, чтобы не дать немцам развить успех с плацдармов на левом берегу Дравы и на Капошвар, в самом начале лишить их возможности соединить все три концентрических удара. Он подтянул на всякий случай резервный корпус из-за Дуная, но вводить его в дело не спешил. Он вообще запретил наносить контрудары, всячески экономя силы. Только жесткая оборона. Только методичное перемалывание вражеских машин.

А немцы торопились. Они снова хотели в считанные дни разгромить войска Толбухина, прочно закрепиться по Дунаю, чтобы затем высвободить танки для Берлина.. Командующий армией СС генерал-полковник Зепп Дитрих, привыкший иметь дело с Дуайтом Эйзенхауэром, не жалел своих резервов. Он каждый день вводил в бой свежие дивизии: восьмого марта — 2-ю танковую «Райх», девятого марта — 9-ю танковую, десятого марта — 3-ю танковую и, наконец, последнюю — 6-ю танковую. Как азартный игрок, он ставил на карту все. Вот она, л е б е д и н а я - т о  песня немцев! (Пройдут многие годы, и германский историк Курт Типпельскирх напишет, как Гитлер загнанным волком метался из стороны в сторону в те мартовские дни, как он в припадке истерии приказал снять с танкистов эсэсовских дивизий «нарукавные знаки с его именем», когда «у них истощились сила и вера», как дрогнули в тех боях даже бронированные отряды его личной охраны, «на которые он полагался как на каменную гору».)

Толбухин  ч у в с т в о в а л  к о ж е й  небывалый накал атмосферы, но сдерживал себя, и это его почти физическое усилие над собой передавалось волевыми токами командармам, комкорам, комдивам, вызывало ответную солдатскую реакцию в траншеях, на огневых позициях артиллеристов, на взлетных дорожках полевых аэродромов, которые располагались в десяти-пятнадцати минутах лета до передовой.

Командующий артиллерией генерал Неделин и командующий 17-й воздушной армией генерал Судец неотлучно находились с маршалом. Трудно сказать, кто из них был правой, а кто левой рукой Толбухина. В те дни не раз случалось так, что длинные косяки «ИЛов» появлялись над полем боя раньше, чем какой-нибудь пушечный резервный полк успевал с ходу развернуться для стрельбы прямой наводкой.

В самый разгар боев Ставка передала Третьему Украинскому фронту 9-ю гвардейскую армию генерала Глаголева. Какое это было искушение — иметь за плечами столько свежих дивизий полного состава, когда линейные войска напрягали последние силы! Но 9-я армия предназначалась уже для Вены, и ни один ее солдат не должен был участвовать в отражении немецких танковых атак. По ночам, ожидая с переднего края очередных вестей, маршал Толбухин глубоко задумывался над картой, на западном срезе которой лежала австрийская столица. По ночам перед его мысленным взглядом все более четко вырисовывался в балатонском тумане скорый ход на Вену.

А утром венские видения исчезали за стеной сплошных разрывов. Утром начинался новый рабочий день на фронте. После четырехдневных усилий противнику удалось оттеснить наши части за канал Шарвиз на кратчайшем направлении к Дунаю. Опять, как и зимой, немцы близко подошли к тому, ничем неприметному селению, которое военная история давно уже облюбовала в качестве одной из главных точек опоры Балатонского сражения. Толбухин собрал все, что у него еще было под рукой, — резервный корпус, бригаду самоходок, два истребительных противотанковых артполка — и заслонил то самое село Цеце, где в черные январские дни отбивалась, защищая его командный пункт, одна-единственная батарея сорокапятимиллиметровых пушек.

Были часы, когда огромные чаши стратегических весов непрерывно колебались то в одну, то в другую сторону и нужно было вовремя подбросить в свою чашу пусть самую малую добавку, чтобы хоть на час как-то уравновесить танковый груз врага.

Толбухин и занимался-этим очень тонким делом, которое казалось на вид слишком деликатным в сравнении с масштабами борьбы таких громоздких сил. Он дьявольски устал, но держался. (Опять поламывало затылок.) И, оставшись один в своем рабочем кабинете, отпустив своих помощников вздремнуть, перед рассветом, он снова подолгу рассматривал окрестности Вены, прикидывая, с какой стороны и как лучше подойти к ней, чтобы сохранить древнюю дунайскую столицу от разрушения.

Но тут его вызывал к телефону кто-нибудь из командармов. Он поспешно брал трубку из рук дежурного офицера и просто, по-свойски спрашивал, сразу же располагая знакомого генерала к простому, откровенному разговору:

— Ну, как у вас там? Выкладывайте все, как есть…

И командующий армией  в ы к л а д ы в а л  свои жалобы, замечания, соображения — все начистоту, без утайки.

— Может быть, помочь вам? — осторожно перебивал Толбухин.

— Думаю, что обойдемся собственными силами.

— Тогда давайте, действуйте.

Толбухин отлично понимал, что и звонил-то этот генерал только ради того, чтобы заполучить лишний артполк из фронтового резерва, но почувствовав уже по тону, как нелегко приходится самому маршалу, он отказывался от своего первоначального намерения, довольный и тем, что ему сочувствуют. А резервы — где их взять? — если на четыре армии, не считая болгарской и югославской, всего один стрелковый корпус.

Сегодня позвонил самый молодой из командармов, войска которого еле сдерживали немцев, рвущихся к Дунаю. В нескольких словах он доложил обстановку и настойчиво попросил разрешения нанести контрудар в случае новых атак противника. Толбухин помедлил с ответом: он всегда испытывал некоторую антипатию к чрезмерно горячим людям. Тогда генерал-полковник, вообще-то по натуре порох, стал весьма убедительно доказывать абсолютную необходимость контрудара.

— Но не увлекайтесь, — сказал маршал.

— Нет-нет, ни в коем разе! Мы подготовили контрудар наверняка.

— Ну, смотрите, спрос-то будет с вас.

— Есть, слушаюсь, — обрадовался командарм.

Толбухин положил трубку. В широкое венецианское окно его рабочей комнаты уже струилась тихая синева мартовского утра. Пехота, наверное, зябко разминается в траншеях, поглядывая в небо: какой будет день — летный или нелетный? А ему, командующему фронтом, наконец-то можно и забыться на часок, до первых раскатов утренней канонады. Только на час, не больше. Придет же такое время, когда он отоспится вдоволь. Ничего бы на свете сейчас не надо, лишь бы выспаться. Но теперь уже эта роскошь не за горами.

Каждое утро Строев чутко прислушивался к тому, что делается на юге. И когда до горного местечка долетал орудийный гул, он сердито чертыхался и шел в оперативное отделение штаба. Дивизия по-прежнему стояла на отдыхе в тылу, в стороне от развернувшихся событий, в которых она не могла участвовать, находясь теперь в составе войск Второго Украинского фронта. Строев больше всех переживал, что на долю Толбухина опять выпали такие испытания, и внимательно следил за ходом оборонительных боев — там, в междуозерном дефиле Балатон — Веленце. Когда кто-нибудь приезжал из штаба армии, он сейчас же принимался расспрашивать, что нового у  б о л ь ш о г о  с о с е д а — на Третьем Украинском. Однако офицеры связи да и старшие офицеры  в е р х а  сами толком не знали подробностей и лишь пересказывали то, что коротко сообщалось в сводках Совинформбюро, которые он слушал каждый вечер по, радио.

А генерал Бойчевко по-своему расценивал повышенную заинтересованность полковника Строева в делах  б о л ь ш о г о  с о с е д а  слева. Комдив был почти уверен, что его заместитель со дня на день ждал обещанного Толбухиным назначения, а тут вдруг все личное отодвинулось на задний план, когда немцы начали новое наступление в районе Балатона. Правда, Строев сказал ему, что он никуда не собирается уходить из своей дивизии, но разве о таких вещах говорят заранее. Нет, Бойченко уже не сомневался в том, что они в скором времени, конечно, расстанутся. Ну, может, несколько затянется решение этого вопроса, потому что корпус и дивизия переданы другому фронту. Допустим. Но Толбухину ничего не стоит взять трубку и позвонить Малиновскому. Уж как-нибудь два маршала сумеют договориться о перемещении по службе одного полковника.

Откровенно сказать, ему, Бойченко, вовсе не хотелось отпускать куда-то там своего помощника. Жили они, положим, не очень дружно, иной раз даже схватывались на равных, и все-таки для него, генерала Бойченко, полковник Строев многое значил. Однажды, под настроение, он сказал ему: «Ты, Иван Григорьевич, моя походная полевая академия». Потом он пожалел, что так сказал, когда их ловко столкнул лбами из-за пустяка начальник штаба. Но если быть честным, Строев редко оказывался неправым. А Бойченко гордился своей честностью, хотя и ловил себя иногда на излишнем тщеславии. Особенно задело его то, что недавно-стало известно о награждении Строева орденом Красного Знамени. Это уже было прямым укором ему, командиру дивизии, который вроде бы до сих пор сам не позаботился об этом. Он тут же сказал, оправдываясь: «Я хотел представить тебя к «Знамени» еще в Югославии, но в отделе кадров штарма меня не поддержали». Строев промолчал.

«Да что он за человек, в конце концов? — все чаще теперь задумывался Бойченко. — Откуда у него это равнодушие к славе? И что означает строевская фраза о том, что он «никуда не собирается уходить из своей дивизии»? Положим, в самом деле, не собирается, но тогда, может, терпеливо ждет, когда его назначат командиром? Эта мысль явилась ему вчера, и он поразился собственной догадке. Как же он не подумал о таком варианте раньше? Ведь не исключен и подобный вариант: человек с высшим военным образованием, кадровик, полковник, без пяти минут генерал, становится по праву генералом и принимает дивизию — от кого? — от самого обыкновенного запасника и выдвиженца. Есть тут логика? Помилуйте, конечно! Тем более, что скоро победа, а в мирное время запасники кому нужны, — разве лишь военкоматам. Кадровики начинают войну, и кадровики ее заканчивают».

Эти рассуждения, подогретые еще и самолюбием, окончательно лишили Бойченко покоя. И когда сегодня приехал генерал Шкодунович, он решил, что надо ждать каких-то важных перемен в дивизии.

— Кстати, а где Строев, наш именинник? — спросил комкор.

— Вызвать в штаб?

— Пригласите, Василий Яковлевич.

Он даже почувствовал какой-то упадок сил, но и виду не показал, что волнуется.

Его подозрения укрепились тем, что генерал Шкодунович был сегодня очень веселым, возбужденным, говорил о разных мелочах и не спешил начинать разговор о деле, пока вестовой ходил за Строевым.

Едва тот показался на пороге, Шкодунович, как обычно, пошел ему навстречу, тепло поздравил с высокой правительственной наградой, и широким жестом показал на свободное место у рабочего стола, где уже сидели комдив и начальник штаба.

«Дипломат, — подумал Бойченко. — Здорово умеет готовиться к сложным переговорам».

— Не догадываетесь, зачем я к вам? — спросил Шкодунович всех сразу.

Бойченко, занятый своими беспокойными мыслями, только слегка, но выразительно пожал плечами, на которых золотыми слитками отсвечивали новые погоны, а Некипелов в таких случаях вообще старался быть в тени.

— Одним словом, не знаете?

— Верно, будем наступать, — сказал Строев.

— Вы угадали, Иван Григорьевич! — подхватил комкор. — Ну, где у вас ваша  с т р а т е г и ч е с к а я  карта?

У Бойченко сразу отлегло от сердца. Он крепко выругал себя за глупые догадки, которые строил все эти дни. Карточные домики его больной фантазии разом рухнули: нет, военное счастье не изменило ему и не изменит!

Шкодунович расстелил карту-пятисотку во весь стол, взял у Некипелова толстый цветной карандаш и, привычно отыскав среди зеленых и коричневых мазков горный хуторок, шутливо начал:

— Будем танцевать от вашей печки!..

Он познакомил их с планом общей перегруппировки войск, намеченной на завтра. Дивизии предстояло немного рокироваться влево, сменить гвардейцев и занять исходный рубеж в ночь на шестнадцатое марта. Полоса, отведенная ей, упиралась на западе в горные леса, где в январе, до памятного отхода, она занимала оборону. Это была ближайшая задача — на время прорыва. А дальше? А дальше, с выходом на западные склоны гор Вертэшхедьшэг, предстоит, как видно, разворот на север, чтобы замкнуть кольцо вокруг эстергомской группы немцев и отрезать их в будапештской излучине Дуная. Но последующая задача будет еще уточняться, смотря по обстановке. Пехоту поддержит артиллерия РГК, всего до 200 орудий на километр фронта.

— Вот это да! — сказал Строев. — Когда стрелковую дивизию поддерживает целая артиллерийская дивизия, то, значит, дело будет громкое, не уступающее Ясско-Кишиневским  К а н н а м!

Бойченко тоже был доволен, что его не обошли вниманием, но в отличие от Строева, он не позволял себе никаких восторгов, считая, что они просто не к лицу комдиву. (Это заму простительно, а командир есть командир, с которого, в случае чего, строго спросят.) Он и подумать не мог о том, что Строев радуется не за себя, а за все шесть тысяч солдат и офицеров, которых он, комдив, привык отождествлять с самим собой.

Комкор постучал карандашом о стол и, щурясь от солнца, спросил не комдива, а Некипелова:

— А что вы, Дмитрий Павлович, думаете о предстоящей операции?

— Мы ее ждали, товарищ генерал.

— Одним словом, штаб готов?

Некипелов побоялся сказать, что все полностью готово, и ответил своей любимой формулой:

— Принципиально — да, ждем конкретных указаний.

— Скоро получите. Какое у вас наличие боеприпасов, продовольствия, транспортных средств, в чем нуждаетесь?

Некипелов с бухгалтерской точностью, свободно доложил обо всем, не обращаясь к своей книжечке. Память у начальника штаба была феноменальная.

— Стрелковые роты малость жидковаты, — сказал раздумчиво комкор.

— Прошу прощения, товарищ генерал, но  п о д  з а н а в е с, как вы говорите, пехоты всегда не хватает. У немцев тоже не густо, по нашим сведениям.

— Наступать-то будем мы, а не противник.

— Но зато артиллерии вполне достаточно.

— На артиллерию и вся надежда.

Некипелов был польщен, что командир корпуса рассуждает с ним так, будто в комнате никого больше нет.

— А на вас, Дмитрий Павлович, жалуются, — сказал Шкодунович и повременил. — Вы, конечно, догадываетесь, кто именно?

Строев и Бойченко переглянулись. Некипелов смешался, но ответил бодро:

— Да мало ли кто может быть недоволен штабным офицером.

— Это жалоба по женской части.

Некипелов жарко вспыхнул, как мальчишка, стараясь ни с кем не встретиться глазами. Он держал в руке свой курвиметр, маленький прибор для измерения кривых линий на карте, и было видно, как мелко подрагивает его сухая, жилистая рука.

— Оставьте вы  е е  в покое, — говорил Шкодунович. — Кстати, о н а  вам годится в дочери. Нехорошо, несолидно, Дмитрий Павлович. Я пообещал начальнику политотдела, что сам скажу вам об этом. Лецис хотел поступить с вами построже, но я надеюсь, что этим дело и ограничится.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — не поднимая головы, ответил Некипелов.

— Кстати, положение вас обязывает… — Комкор не закончил свою мысль, пожалел Некипелова.

И комдив, воспользовавшись заминкой, перевел разговор в деловую плоскость, чтобы выручить наштадива.

Речь пошла о срочном подвозе боеприпасов, которых в дивизии не хватало. Шкодунович объяснил, что к исходу шестнадцатого марта армейский автобат доставит все необходимое, так как дивизионный транспорт один не справится. Начальник штаба, покусывая тонкие губы, с ученическим старанием записывал цифры в полевую книжку. Никто больше не обращал на него внимания, будто его и не было сейчас за этим столом, накрытым новой картой.

— Одним словом, желаю вам успеха, товарищи, — сказал в заключение командир корпуса. — Мне сегодня надо успеть и к вашим соседям.

Все трое вышли проводить его. Перед тем, как сесть в машину, он подал руку каждому из них, в том числе и Некипелову, который все еще чувствовал себя побитым. Обращаясь к Строеву, он добавил:

— Жаль, что нет времени, ну да расскажете потом, как встретились с маршалом.

Виллис взял с места в карьер, легко подпрыгивая на схваченных морозцем тракторных следах вдоль разъезженной каймы дороги.

— Обедайте, в четырнадцать ноль-ноль соберемся у меня, — сказал комдив и пошел на свою квартиру.

Строев тоже направился в домик Ласло Габора, с которым ему скоро придется, к сожалению, расстаться. Он шел и думал о Некипелове. Нет, он не испытывал сейчас никакого злорадства, хотя Некипелов и заслуживал этого за одну переписку с бывшим мужем Панны. Он вспомнил, что Некипелов когда-то пытался ухаживать за Панной, но, получив отпор, стал тут же, как ни в чем не бывало, преследовать лейтенанта Кругликову из полевой почты. Строев почти не сомневался, что именно о Кругликовой и шла речь сегодня.

Ласло встретил своего постояльца у ворот. Старик в поте лица орудовал фанерной лопатой, очищая подъезд к дому от выпавшего ночью снега. Действительно, намело целые сугробы, как в степи. Эта знакомая с детства сельская картинка была такой дорогой Ивану Григорьевичу, что он не утерпел, сам взялся за работу. Хозяин курил трубку на лавочке у калитки и с улыбкой наблюдал за русским офицером, который ловко, споро проходил ряд за рядом.

— Спасыба за помош, — сказал Габор, когда Строев победоносно поднял лопату над головой и воткнул ее в косой сугроб. — Мнэ б хватыла да вэчэр.

Они сидели за чашкой чая у комдива, и Лецис заставил-таки Ивана Григорьевича отчитаться о поездке в штаб фронта. Выслушав его, он задумчиво сказал:

— Вот точно таким я и представлял себе Толбухина.

Бойченко вопросительно глянул на него.

— Жаль, что немало таких людей уже выбыло из строя, — будто только для себя добавил Лецис.

Командир дивизии не удержался и заметил:

— Каждая новая война родит новых героев.

— Война — да. Но для партии дороги и новые и старые. Если бы сейчас был жив Фрунзе… Помню, как мы все любили Михаила Васильевича — и русские, и украинцы, и латыши, и мадьяры. Мне довелось воевать с ним на Восточном фронте, а потом на Южном. Вот был человек!. В самой тяжелой обстановке ни на кого не повысит голоса…

— Ведь это Фрунзе, — опять перебил его комдив, словно задетый за живое.

— Ты хочешь сказать, что дело в личности? Нет, товарищ генерал, дело в том, что такие люди были хорошо воспитаны партией. Именно революционной воспитанности и не хватает некоторым из нас.

— Допустим. Но главное — преданность партии.

— Это разумеется. Я говорю о другом. Я говорю о том, что никогда не следует считать себя самым преданным среди единомышленников. А то и не заметишь, как научишься поглядывать на своих эдак свысока. Помню, в девятнадцатом году в Самаре, накануне контрнаступления Южной группы войск, Фрунзе доложили, что такой-то командир такого-то полка слишком либеральничает у себя в полку и что он вряд ли сумеет выполнить ответственную боевую задачу. «Да, с либералами не разобьешь колчаковцев, — согласился Фрунзе. — Но в чем его либерализм?». Тот, кто докладывал командующему, не смог толком объяснить и, оправдываясь, сказал, что командир полка, видимо, человек просто слабохарактерный. «Во-первых, «видимо» — не штабное слово; во-вторых, бой покажет, у кого какой характер», — ответил Михаил Васильевич. И вскоре «слабохарактерный» товарищ был награжден за Уфу орденом Красного Знамени, а его полк был поставлен в пример другим. Фрунзе долго потом в шутку называл этого краскома  л и б е р а л о м, когда тот уже командовал дивизией.

— Не понимаю, куда вы клоните, Ян Августович? — сказал Бойченко.

— А никуда я не клоню.

— Ой-ли!

— Просто вспомнил Фрунзе, слушая Ивана Григорьевича о Толбухине.

— Помилуйте, Фрунзе и Толбухин — люди разных масштабов.

— А меня масштабы не интересуют. Я не вижу коренной разницы между комбатом и командующим фронтом. И тот и другой распоряжаются судьбами людей, только у одного — несколько сот бойцов, а у другого — несколько сотен тысяч. Важно, как они относятся к людям: думая о каждом из них или считая всех на  а к т и в н ы е  штыки и думая главным образом о собственном успехе.

— Позвольте, позвольте, я вовсе уж не понимаю вас, Ян Августович. На войне это абсолютно неизбежный счет — активные штыки.

— Счет счету — рознь. Потому и нравится мне лично Толбухин, что он против ходячей формулы: в о й н а  в с е  с п и ш е т. Ее придумали не солдаты, нет. Она пошла разгуливать с легкой руки какого-нибудь бонапартика…

Строев не вмешивался в разговор, понимая, что Лецис, начав издалека, со времен гражданской войны, обязательно скажет и о самом комдиве: кто-кто, а начальник политотдела не постесняется сказать правду-матку. Эти уроки он преподавал не часто, не назойливо, но памятно.

И он действительно перешел к самому комдиву:

— Да и у тебя тоже есть вирус бонапартизма.

— Я так и знал, что доберетесь до меня, Ян Августович! — засмеялся Бойченко, поигрывая кустистыми бровями. Но тут же недовольно повел плечом и косо глянул на Строева.

— Мы здесь все коммунисты, — сказал Лецис, перехватив его взгляд. — И ты, пожалуйста, не дуйся. Ты человек молодой, тебе служить да служить в армии. Потрудись выслушать. Ну, скажи на милость, зачем ты, Василий Яковлевич, дважды гонял дубровинский батальон на эту высотку под Секешфехерваром? Непорядок… Постой, постой, не оправдывайся!.. Я все твои невзятые высотки помню, начиная с той, заднепровской, под Зеленым Кутом. Конечно, ты стал куда осмотрительнее. Но этот твой  в и р у с  нет-нет да и даст о себе знать. Выходит, жив еще вирус. И чего ты достиг в последний раз? Потерял три десятка новичков, а высоту все равно не взял, потому что атаки не были как следует подготовлены.

— Война есть война.

— Вот, еще одна разновидность той самой формулы!

— Вам бы работать в трибунале.

— А я и работал, и выносил смертные приговоры, но очень редко, в самых крайних положениях.

Бойченко нахмурился.

Он недоволен был тем, что так неосторожно бросил случайно подвернувшуюся фразу.

— Ничего, мой генерал, я не обиделся. Не обижайся и ты на правду. На меня-то можешь…

Как раз вовремя явился офицер связи из штаба корпуса — с боевым приказом на наступление.

Комдив поспешно сломал сургучные печати на тугом пакете и приказал немедленно вызвать полковника Некипелова.

— Ну, вот, и дождались мы! — весело сказал начальник политотдела, будто закругляя самый обыкновенный разговор о всяких там мелочах фронтового быта, фронтовых будней.