Тесно на фронте в канун больших событий. Идет такое уплотнение, что целые стрелковые дивизии занимают бывшие полковые участки на переднем крае. Из войскового тыла подтягивается артиллерия резерва Главного Командования. Ее так много, что не хватает места, и она располагается в несколько эшелонов — по калибрам. С в о и х  артиллеристов не сразу и отыщешь среди всех этих  п р и д а н ы х, невесть откуда взявшихся бригад, гаубичных и пушечных. Только дивизионы гвардейских минометов еще пользуются кое-какой привилегией: для них отводятся балки поудобнее, чтобы тяжелые трехосные машины РС могли быстро менять огневые позиции в первые часы прорыва.

Вдобавок ко всему подходят танки непосредственной поддержки, что вместе с пехотой будут развивать успех в глубине немецкой обороны. Подходят инженерные части, армейские связисты, трофейные команды, даже химики, которые тоже к чему-то готовятся, хотя стрелки давным-давно побросали свои противогазы или, в лучшем случае, приспособили брезентовые сумки для солдатского  х о з я й с т в а — для сухого пайка НЗ, автоматных дисков, курева и прочих необходимых на войне вещиц. Ну и, конечно, всюду, на каждом шагу незнакомые офицеры  с в е р х у: направленцы, разведчики, автомобилисты, снабженцы, военные корреспонденты всех степеней и рангов, включая товарищей писателей. Иногда промелькнет и бывалый пикап с киношниками.

Короче говоря, м а г н и т н о е  п о л е  фронта перед наступлением усиливается во много раз. Но в тесноте да не в обиде. Завтра все начнется, и тогда потеряют всякий смысл и пререкания из-за квартир или обжитых землянок, тогда вся эта масса людей и машин хлынет на дороги, где только поспевай ликвидировать  п р о б к и  под налетами немецких пикировщиков.

Дивизия Бойченко заняла исходный рубеж в горно-лесистом районе, где, наверное, просто было держать оборону, но уж, конечно, нелегко будет наступать, тем более, что заморозки кончились и на венгерскую землю пришла настоящая весна. Все вокруг раскисло за какие-нибудь одни сутки, не пройти и не проехать в стороне от большаков.

Когда последние приготовления к завтрашнему дню были закончены, Строев хотел сейчас же, не тратя времени на ужин, прилечь и отдохнуть как следует. Ему отвели добротную землянку под тройным бревенчатым накатом: в ней больше месяца скучал в обороне командир сменного полка, гвардии майор, любивший, как видно, устраиваться с комфортом. (Здесь даже стояла деревянная кровать — ее наверняка откуда-то притащили солдаты для своего майора. Сколько таких полевых жилищ брошено за два года наступления — целые подземные города!)

Строев снял шинель, повесил на крючок у входа и на минутку присел к дощатому самодельному столику, где весело потрескивал белый огонек в карбидной лампе. И в это время он услышал мягкие, осторожные шаги: кто-то неуверенно спускался к нему по земляной щербатой лестнице. «Опять, верно, придется идти к генералу», — с досадой подумал Строев.

— Да-да, пожалуйста, — громко сказал он раньше, чем постучали в дверь, занавешенную старой плащ-палаткой.

Но там, за дверью, все разом стихло. Тогда он поднялся, откинул плащ-палатку и лицом к лицу столкнулся с Панной, — она наконец-то догадалась, что дверь открывается не слева, как обычно, а справа.

— Ты?! — Он неловко посторонился, удивленный и обрадованный ее неожиданным приходом.

— Добрый вечер, Иван Григорьевич.

— Вечер добрый, Панна. Проходи, пожалуйста.

— Я на одну минутку, — сказала она, бегло осматривая его  р о с к о ш н о е  жилище.

— Это мне досталось в наследство от нашей гвардии. Да ты садись. Если уж пожаловала в гости, то побудь немного, сделай милость. — Он помог ей снять шинель, легонькую, почти невесомую, и повесил рядом со своей с захлюстанными полами.

Она присела на земляную лавочку, снова огляделась.

— Начсандив послал меня в передовую группу медсанбата, — сказала Панна, чтобы сразу объяснить свое присутствие в первом эшелоне управления дивизии.

Начсандив у вас мужик хороший. А ты совсем молодец, что зашла! Я все тут кручусь.

— Это странно, Иван Григорьевич, но у меня сегодня так разболелось сердце…

— Да оставь ты, Панна, свои тревоги!

— Нет, серьезно. Берегитесь вы, право. К чему вам лезть в самое пекло, как в прошлый раз.

— А я никуда не лез. Я стоял на ПП, у стереотрубы.

— Мне рассказывали.

— Никогда ты никого не слушай в таких случаях. — Он опустил свою широкую ладонь на ее округлую маленькую руку, которой она опиралась о край стола, и слабо сжал ее холодные налитые пальцы в знак благодарности за эти наивные заботы.

Она не отняла руки.

И он, клонясь всем корпусом вперед, пытливо заглянул в ее лучистые глаза.

Она не опустила глаз.

Она сама обняла его и, поощряя этой лаской, то целовала его, то горячей ладонью убирала седеющие волосы со лба, то кончиками пальцев оглаживала розовую метку на виске. А он никак не мог преодолеть странного оцепенения. Он будто все не верил ей.

— Да я же люблю вас, люблю, — сказала она, вдруг отстранившись от него с недоумением.

Тогда он тоже обнял ее, слегка, не сильно, и заговорил быстро, горячо:

— А если бы ты знала, как много значишь для меня, для всей моей жизни…

— Знаю, знаю.

— Страшно подумать, что я мог тебя не встретить, мог вообще не знать, что живет на свете такая женщина…

— Ну что вы, право? — снова нетерпеливо и уже капризно перебила она его.

Но он продолжал говорить о ней в самой превосходной степени. Он даже не стеснялся тех высоких слов, которых обычно не терпел за их очевидную  и н ф л я ц и ю.

— Боже мой, зачем вы все это говорите? — сказала Панна.

Тогда он понял всю ненужность своей пылкой речи и значение того, что Панна  с а м а  пришла к нему в этот поздний час. Виноватый, обескураженный, он прошелся по землянке, остановился против нее и увидел в глубоких ее глазах счастливую решимость…

Лампа мигнула раз, второй, начала гаснуть пощелкивая Панна легонько охнула, испугавшись полной свободы своего тела, которым он залюбовался, пока мерцал остаток карбида в лампе. Свет погас. И все потухло, отдалилось. Остался только он. Она мысленно давно привыкла к нему, пытаясь представить его своим мужем. А он такой неловкий, торопливый, — и еще больше неловкий от торопливости! Она успокоила его добрым словом. И тогда он почувствовал себя уверенно. И крутенькая зыбь подхватила Панну и отнесла далеко от берега…

«Опыт чувств, опыт чувств, — думала она, вернувшись к берегу. — Разве чувства могут повторяться?» С чем ей сравнить все это: и свой собственный, удививший ее, порыв, и юную его растерянность?

— Ваня, милый, — сказала она.

Он поцеловал ее в сухие губы. Горько, солоно было на губах, точно и в самом деле хлебнула морской водицы, пока выбиралась оттуда, из глубины, на отмель.

Ее нерастраченная молодость окончательно вернула ему силы. Опять оказавшись на этой мертвой зыби, Панна устало раскинула руки, блаженствуя, как в море, под жарким солнцем.

Потом она долго лежала неподвижно, пока совсем не пропали в глазах солнечные блики и вовсе не утих мелодичный звон цикад. Она поправила одеяло, — от глинистой шершавой стены землянки тянуло холодом.

— Ах, Иван, Иван… — глубоко вздохнула Панна и теперь уже нечаянно поощрила его тихой лаской.

Нет, ей не с чем было сравнивать свое счастье. Да и нельзя, оказывается, мысленно привыкнуть к человеку, полагаясь на житейский опыт. Вот она твоя настоящая любовь, — и все прошлое сразу стало нереальным, никогда не существовавшим. Панна даже подивилась тому, как до сих пор уживалась со своим прошлым, от которого невозможно было избавиться ни сменой квартиры, ни сменой города, ни даже тем, что ты на фронте. Но вступив в новую полосу жизни, ты становишься, наконец, вполне независимой от пережитого.

— Не сердись, милый, я мучила тебя невольно, — сказала она.

— Я понимаю.

— Я ведь и сама мучилась вместе с тобой.

Он улыбнулся: как совершенно просто, естественно перешла на «ты», тем более что с таким упрямым постоянством называла его только «вы». Теперь она в несколько минут почувствовала себя не только равной, но и старшей, и он готов был всегда подчиняться ей, не глядя на разницу в годах и на свою мужскую мудрость. А она и не обратила внимания на эту внешнюю перемену в их отношениях.

— Будь осторожен завтра, под огнем, — говорила Панна уже действительно тоном старшей. — Если с тобой что случится, я не переживу. Знай об этом. — Она принялась остерегать его с той бабьей святой наивностью, над которой раньше сама, бывало, посмеивалась.

Иван Григорьевич не отвечал, и Панна вскоре догадалась по его ровному дыханию, что он уснул, да так крепко, что теперь уж никакие пушки не разбудят. Она обиделась на него. Но подумав, как он устал за эти дни подготовки к наступлению, она смирилась с тем, что Иван оставил ее наедине с ее женскими раздумьями.

Сколько сейчас может быть времени? Панна хотела встать, чтобы посмотреть на свои часы, но, оказывается, они были на руке. Она поднесла руку к глазам. Циферблат светился, однако завод кончился. Когда же это остановилось время? Вот уж поистине: влюбленным не до часов! Она тихонько рассмеялась.

До утра, наверное, еще далеко. С головой закуталась в шерстяное одеяло, чтобы как-нибудь поскорее заставить себя забыться. Но сон не шел, сколько ни отсчитывай секунды, как ни настраивайся на мерный лад. Она сердито переворачивалась с боку на бок, уже не боясь разбудить его.

Наконец поднялась, решив, что все равно не уснет теперь. На ощупь отыскала у двери шинель, достала из кармана электрический фонарик, который подарили ей разведчики, стала одеваться, собирая свои вещички, разбросанные повсюду.

Туго затянувшись на все крючки шинели, аккуратно переделанной по фигуре, она еще раз огляделась — нет, кажется, ничего не забыла, — и подошла к  н е м у. Он спал безмятежно, как подросток, намаявшийся за долгий весенний день. Лицо его было бледным, хотя свежий мартовский загар и угадывался меж сквозных морщинок на высоком лбу. Светлая прядка влажных волос лежала на виске, закрывая собой розовый рубчик на левой брови — след легкого осколочного ранения. Добрые, не тонкие губы жарко запеклись. Она постояла над ним с минуту: ей сейчас никто не мог помешать вдоволь насмотреться на него, даже он сам. Потом чуть коснулась губами его черствых губ, осторожно поправила спутанную прядку на виске. И, распрямившись, нетвердо пошла к выходу, вслед за лучиком фонаря, скользнувшим с кровати на пол, с пола на стол, а с дощатого столика на дорогую дверь, уцелевшую от какого-нибудь старинного особняка графа Эстерхази…

Такого еще с ним не бывало: он чуть не проспал выезд на НП. Позабыл вчера завести будильник, который ни разу не подводил его за всю войну. Но вряд ли он услышал бы сегодня и громкий звонок своего верного будильника, если вестовой оперативного отделения штаба еле достучался. Благо, что утро выдалось очень туманное и артиллерийскую подготовку все равно отложили. (На сей раз венгерский туман выручил Строева.)

Бойченко ничего не сказал ему, когда он, уже на НП, расстегнул полевую сумку и принялся за бутерброды с салом, приготовленные на день. Комдив только покосился на него: Строев ел с таким аппетитом, будто целые сутки не брал в рот ни крошки.

Все ждали с нетерпением, когда же рассеется туман, густой и вязкий, как сгущенное молоко. Офицеры — в который раз — начинали проверять связь с полками. Артиллеристы на огневых позициях тоже скучали, поругивая небесную канцелярию. Доставалось ей и от летчиков. Хуже нет сидеть у моря и ждать погоды. Не ахти какое море — Балатон, однако не впервые заставляет оно томиться пушкарей и авиаторов.

Иван Григорьевич стоял на НП и все думал о Панне. Ушла, не простившись, не сказав ни слова. А была ли она вообще в его землянке? Не сон ли это? Нет, не сон. Он, как сейчас, видел ее в мерцании последнего карбида, гаснущего в лампе. Видел ее крепкое, молодое тело, — неспокойную крутизну бедра, нежный извив талии, зрелые груди. Ну, а дальше все было неясно, смутно, как во сне. Одно он помнит хорошо — свою неловкость. Перед другой женщиной можно было сгореть от стыда. Но Панна ободрила его, как жена…

На западе стали появляться обнадеживающие просветы. Туман редел и, упруго отталкиваясь от глянцевитой, схваченной ледком земли, стал подниматься выше, выше над старым Баконским лесом, над темно-лиловыми холмами Вертэшхедьшэга. Орудийные расчеты приготовились.

— Вот теперь можно будет вести прицельный огонь, — сказал командир дивизии и молодцевато повел плечами.

Строев посмотрел на юг, в сторону Третьего Украинского фронта, откуда доносился ровный артиллерийский гул: Толбухин начал еще вчера. А тут кругом стояла абсолютная тишина. Ветер и тот стих вовсе. Только неуемные сороки раскачивались на голых ветвях деревьев, все же другие птицы заранее попрятались, точно накануне сильной бури. Иван Григорьевич давно приметил эту показную сорочью смелость в околофронтовых лесах.

В четырнадцать ноль-ноль вся артиллерия по единому сигналу открыла убийственный огонь. Залпы орудий всех калибров соединились вместе, в один непрерывный обвальный грохот, в котором едва угадывались, как подземные, глухие басовитые раскаты гаубиц.

На исходе мощной увертюры, перед самым аккордом гвардейских минометов, с юга долетели еще более могучие удары с воздуха. Строев пожелал Федору Ивановичу успеха и достал бинокль из футляра. Массивный черный занавес закрыл весь передний край — от излучины Дуная до Балатона.

— Пошла матушка-пехота, — сказал Бойченко, подражая генералу Шкодуновичу, когда эхо залпов РС дробно погасло на опушке леса.

Артиллерия стала переносить огонь в глубину немецкой обороны, и теперь можно было различать звонкие, резкие хлопки ближних трехдюймовых пушек, которые старались до хрипотцы, наперебой. Солдаты шли по ничейной полосе в полный рост, в клубах дыма.

Первая линия траншей противника была занята без рукопашных стычек. Но борьба за вторую и третью линии продолжалась дотемна.

В сумерки, когда полки овладели знакомым по зимней обороне уютным горным селением, комдив решил сменить НП. Остановились на высоте неподалеку от того господского двора, откуда ушел семнадцатого января в глубокий тыл майор Дубровин, ушел и больше не вернулся. Строев подумал о комбате с прихлынувшей тоской, погоревал один, ничего не сказав комдиву.

— Стой! Кто идет?.. — послышался торопливый оклик дежурного автоматчика.

— Свои, свои!..

Бойченко и Строев одновременно узнали голос Шкодуновича и пошли навстречу. Он был не один: за ним уже поднялась на безымянную высоту целая группа офицеров в плащ-накидках. Комдив взял под козырек и доложил:

— Товарищ командир корпуса, части вверенной мне дивизии продолжают выполнять боевую задачу дня.

Комкор лишь кивнул красивой головой в знак приветствия и тут же учтиво посторонился: позади стоял командующий Вторым Украинским фронтом. Комдив не узнал его, но вовремя понял, что это какое-то высокое начальство, и представился:

— Генерал-майор Бойченко.

— Давайте знакомиться, маршал Малиновский. Не ждали?

Комдив виновато пожал плечами. Командующий фронтом подал ему руку и вопросительно взглянул на Строева.

— Мой заместитель полковник Строев, — сказал Бойченко.

— Здравствуйте, полковник. Слыхал о вас.

Малиновский был возбужден и выглядел куда моложе Толбухина — это сразу отметил Иван Григорьевич.

— Ну вот что, товарищи, — сказал он, — начали вы неплохо. В полосе вашей дивизии сегодня обозначился наибольший успех. Да и весь ваш корпус недурно поработал в первый день наступления. Где сейчас полки?

Бойченко развернул свою карту, а Строев включил фонарик, и маршал вместе с комкором, голова к голове, склонились над рабочей картой, испещренной свежими пометками. Узкий луч медленно, скользил от одной полковой скобки к другой, которые и составляли передний край дивизии на берегу горной речки. Комдив только называл номера полков и приданых частей — и без лишних объяснений было видно, что дивизия довольно глубоко вклинилась в немецкую оборону на главном направлении 46-й армии.

— Ладненько, спасибо, товарищи, — сказал Малиновский и разогнулся, надвинул папаху на жесткий ежик коротко подстриженных волос. — Так держать и дальше.

— Есть, товарищ маршал, — ответил комдив.

— И не бойтесь оголенных флангов. Помнить о них нужно, а бояться не следует. Теперь, когда оба фронта пришли в движение, никакой черт не страшен. Да и не плохо бы нам выйти к Вене рядышком с Толбухиным. Учтите, он долго запрягает, да быстро едет. Он такой! Уж я-то его знаю. Впрочем, кому я говорю. — вы же народ толбухинский, сами воевали с ним. — Малиновский задержал веселый взгляд на Строеве и, обращаясь к комдиву, закончил вполне серьезно: — Хорошо бы вам к утру форсировать эту речку.

— Постараемся, товарищ маршал.

— За вами, в прорыв, двинется второй мехкорпус. Он уже на исходном рубеже. Как только вы еще немного расширите коридор прорыва, так гвардейцы пойдут вперед.

— Ясно, товарищ маршал.

— Теперь, Николай Николаевич, поехали к вам на командный пункт, — сказал Малиновский генералу Шкодуновичу, который за все время не проронил ни слова.

Но, пожимая Строеву на прощание руку, он задержал ее чуть дольше обычного и пошел вслед за командующим.

Они исчезли в полутьме так же быстро, как и появились. Когда у подножия высоты заурчали автомобильные моторы, Бойченко расправил плечи, будто сбрасывая груз.

— Есть все-таки бог на свете, Иван Григорьевич!

— Да еще с маршальскими звездами.

— Никак не думал, что он пожалует к нам почти на самую передовую.

Командир дивизии был на седьмом небе: еще бы, первый раз за всю войну сам маршал заехал к нему на НП и похвалил за успешные боевые действия. Значит, успех действительно выше всяких ожиданий. Кому об этом лучше знать, как не самому командующему фронтом: сверху-то всегда виднее.

А Строев, под впечатлением встречи с Малиновским, опять вернулся к мыслям о Толбухине.

На юге, судя по всему, дело подвигалось туго. Артиллерийская канонада почти не ослабевала там с тех пор, как Третий Украинский начал наступление. Верно, старый балатонский  о р е ш е к — город Секешфехервар, который немцы защищают до последнего, как венскую заставу. И Федору Ивановичу приходится шаг за шагом  п р о г р ы з а т ь  долговременные укрепления немцев. Но как он вчера красиво перешел от самой жестокой обороны в решительное контрнаступление по всему фронту. Когда-нибудь в академиях станут изучать и эту операцию — наравне с признанной классикой военного искусства…

На рассвете Бойченко прилег на часок, и Строев взял бразды правления в свои руки. Он чувствовал себя бодро: отлежался, что называется. «Будь осторожен завтра, под огнем», — с доброй снисходительной улыбкой вспомнил он Панну. Чудачка! Как будто завтра — конец войны. До конца-то еще надо пошагать минимум до Вены. Однако он испытывал такую удивительную легкость во всем теле, такое одухотворение, что каждая из этих ночных атак казалась ему чуть ли не решающей. К тому же, была ночь сплошного везения. Бондаревский полк на левом фланге занял господский двор и форсировал речку; за ней лежало большое село, через которое проходила разграничительная линия с соседней дивизией, отставшей еще с вечера.

— Как быть дальше? — запросил по радио открыто, без всяких условностей, командир полка, зная, что отсюда ему, согласно первоначальному приказу, надо развернуться круто на север, для выполнения последующей задачи — выхода к Дунаю.

— Не останавливайтесь ни на одну минуту. Мы поддержим вас огнем. Смело берите населенный пункт, никого не дожидаясь, — ответил Строев.

— Я вас понял.

Строев приказал командующему артиллерией подполковнику Сосновскому повернуть все стволы дивизионного артполка в ту сторону и обеспечить атаку бондаревцев.

Через сорок минут прискакал офицер связи с донесением, что противник выбит из села. Теперь нужно было срочно менять наблюдательный пункт, чтобы не оторваться от пехоты, а то, неровен час, потеряешь управление войсками. Строев разбудил комдива. Генерал спросонья не поверил, что полки уже на том берегу горной речки, которую он хотел форсировать днем, при содействии «ИЛов», обещанных командованием армии. Поняв, наконец, что Строев не шутит, командир дивизии заторопился вперед, вслед за пехотой.

И когда начало светать, на новом НП, выбранном наспех у переправы, была получена по радио, тоже открытым текстом, благодарность Шкодуновича за взятый населенный пункт. Комдив крепко пожал руку Строеву, делясь с ним поровну этой радостью.

— Мне лучше сейчас отправиться туда, посмотреть, как они там будут разворачиваться на север, — сказал Строев.

— Пожалуй, — охотно согласился Бойченко. Он был доволен, что Строев сам вызвался идти в полк. Вместе им было тесно в таких случаях: комдив не раз ловил себя на том, что слишком часто советуется с замом, как стажер какой-нибудь во время полевого учения. Теперь он обойдется и без него, тем более, что дивизия с лихвой выполнила ближайшую задачу. И Строеву тоже было свободнее в полку, где он мог действовать вполне самостоятельно.

Противотанковый дивизион уже получил приказ сменить огневую позицию, когда в первой батарее шальным снарядом разбило орудие Тишина. Сам Микола только случайно остался невредимым, — он в это время побежал навстречу виллису, который готовился взять пушку на прицеп. Но были ранены заряжающий Тимченко и помкомвзвода старшина Нефедов. Ранение Тимченко оказалось легким, и он был доволен, что пострадала именно правая рука, а не левая, без которой заряжающий не заряжающий. А вот старшине не повезло: осколок угодил ему в живот.

Тишин бросился к Нефедову.

— Постой, Коля, дай перевести дух, — мягко и тихо сказал помкомвзвода.

Но Микола знал, что медлить в таких случаях никак нельзя, и, расстегнув ремень, откинул полы шинели, чтобы сделать перевязку.

— Не надо, — строже повторил Нефедов.

— Как это не надо? Ты что?

— Ни к чему. Я все равно умру… Возьмешь в моей сумке адрес, напишешь домой, жене. Все опиши подробно, не поленись, браток…

— Да что ты, в самом деле?!. — Микола вовсе растерялся, глядя на этого сухого, жилистого человека средних лет, раскинувшего руки на черной проталине около разбитого орудия.

— Ты уж не береги зла, Коля, не надо. Характер у меня дурной, всю жизнь маюсь со своим характером…

— Какое еще зло, опомнись!

Подошел командир дивизиона капитан Абрамов. Подбежала санинструктор Клава. Она осмотрела старшину, горестно покачала головой и распрямилась.

— Нужна срочная операция, — полушепотом сказала она капитану.

Командир дивизиона поискал глазами среди солдат, кого бы послать с Нефедовым, и остановил взгляд на Миколе.

— Сержант, отправляйтесь в медсанбат!

— А как орудие?..

— Все равно оно вышло из строя. Ну, живо! Сдадите там старшину прямо хирургу и обратно.

Нефедова положили на заднее сиденье виллиса. Микола пристроился на коленях рядом с ним, чтобы поддерживать его в дороге, и машина тронулась по разъезженному, в раскатах, венгерскому проселку.

Старшина начинал бредить. Он бессвязно говорил о каких-то буренках, на которых удирают немцы, громко здоровался с какими-то женщинами. «О чем это он?» — подумал Тишин. И вдруг вспомнил, как в такие же мартовские дни прошлого года они преследовали немцев, отступавших к Днестру. Немецкие танкисты побросали тогда свои машины в непролазном месиве и действительно на коровах пытались увезти награбленные вещи. Едва пехота освобождала новое село, как из окрестных балок появлялись женщины с веревками в руках, они протяжно звали, разыскивали своих кормильцев. Эти забытые картины и проходили, наверное, сейчас перед глазами старшины.

Виллис затормозил. На дороге стоял полковник в заляпанной грязью плащ-накидке и двое автоматчиков в шинелях, с подоткнутыми за ремни мокрыми полами. Тишин объяснил, куда и зачем следует.

— А где ваш дивизион? — спросил полковник.

Тишин объяснил, что батареи истребительного противотанкового дивизиона снялись с огневых позиций и готовятся форсировать речку в районе господского двора Майк.

— Вы что, сержант, любому встречному так подробно растолковываете обстановку?

— Я вас знаю, товарищ полковник, вы — заместитель командира дивизии.

Строев утвердительно качнул головой и посторонился.

— Там найдете майора Чеканову. Передадите ей, что я просил ее лично принять вашего помкомвзвода.

— Спасибо, товарищ полковник.

И виллис упрямо пополз дальше. И опять стоны Нефедова на рытвинах, все более короткие обрывки его бреда, мучительный отсчет расстояния до медсанбата. Встречные солдаты обходили машину стороной, даже водители встречных грузовиков уступали середину проселка, догадываясь, что с передовой везут тяжело раненного человека. Тишин впервые за полтора года ехал в тыл в самый разгар наступления и чувствовал себя трижды неловко перед этими бойцами, что шли по колено в грязи туда, на запад. Лишь бы доставить Нефедова живым, только бы не скончался он в пути.

А старшина все бредил, бредил. Старшина просил прощения у жены за то, что побил ее однажды, когда она вступилась за меньшого сына, он и к сыну обращался с тем же покаянным словом…

— Нельзя ли побыстрее, — сказал Тишин водителю.

Тот прибавил ход, но машина угодила в глубокую рытвину, залитую водой, и чуть не перевернулась. Шофер выругался, немедленно сбросил газ.

Так и ехали они по фронтовому, размешанному проселку до самого восхода солнца. Оно внезапно ударило в глаза, когда виллис, наконец-то, вытянул на гребень лесистого увала. Все вокруг заиграло утренними красками, оживилось, и на деревьях, пробуя голос, затрещали беззаботные сороки. Весь мир в одну минуту преобразился под весенним солнцем. Луч его упал на серое, землистое лицо Нефедова, который лежал теперь молча. «Неужели умер?» — испугался Тишин. Он с немым укором оглядел все это сверкающее небо Венгрии и отвернулся и от неба, и от старшины, чтобы только собраться с силами.

Дунай опять стал главной осью наступления, вокруг которой, все больше набирая ход, раскручивался огромный маховик Второго и Третьего Украинских фронтов.

Дивизия Бойченко находилась ближе всех к дунайской оси, где скорость не так сильно ощущалась, как на удаленных от центра полудужьях, но тем не менее и эта дивизия считалась не последней спицей в колеснице. Преодолевая контратаки немцев, она упрямо наступала в общем направлении на город Комаром.

Тут всюду были разбросаны мелкие помещичьи имения, которые значились на картах как господские дворы. И каждый такой двор брали с боем, как опорный пункт старого мира. Штаб дивизии кочевал со двора на двор, стараясь не отстать от своей пехоты. Начальник штаба высылал вперед группу офицеров — операторов, разведчиков, связистов, а потом, в сумерки, выезжал и сам со всем остальным  х о з я й с т в о м — отделением кадров, писарями, комендантским взводом и хозчастью. Внешне это выглядело разумно, по уставу, но кто же не знал, что Некипелов давно неравнодушен к сумеркам, когда кончается рабочий день немецкой авиации и можно без опаски, чинно и спокойно переехать на новый постоялый, то бишь господский двор. А немцы в те дни активничали вовсю, летали большими косяками с утра до вечера. Противник еще надеялся, что его  в е р т и к а л ь н а я  стратегия задержит наступающие армии на дальних подступах к Вене, и стягивал на юг последние резервы «люфтваффе».

Погода, как нарочно, стояла великолепная: ни облачка над всей Западной Венгрией. Вот и сегодня «юнкерсы» очень рано, с самого рассвета, повисли над окрестными дорогами. То здесь, то там гремели бомбовые удары. Весенний воздух, пряно пахнувший талой, сырой землей, широко плескался из стороны в сторону. Немцы вымещали зло на войсковых обозах, которые тянулись к фронту.

Некипелов вызвал к себе майора Зарицкого и распорядился немедленно выехать с первой группой на господский двор Паула, час назад освобожденный от противника.

— Слушаюсь, — привычно козырнул майор и вышел из бункера, где так удобно расположился Некипелов с офицерами связи.

Вера ждала его у машины.

— А ты куда? — спросил Зарицкий.

— С тобой, конечно.

— Нечего тебе там делать. Оставайся тут пока. Приедешь вечером со всеми.

— Не останусь.

— Вера!..

— Да пойми ты, на меня и без того косится начальник штаба.

— Ничего, переживет.

— Я не хочу никаких привилегий. Что я, кисейная барышня, что ли? Служба есть служба. Тем более, генерал может заинтересоваться этим  ф р у к т о м, — она кивнула в сторону пленного фельдфебеля. — А кто будет переводить?

— Ах, Вера, Вера… — сказал Зарицкий, но все-таки уступил ее желанию быть вместе с ним в оперативной группе.

Через несколько минут они отправились вперед на двух машинах — новом трофейном «штейере» и старенькой  А н т и л о п е  г н у. Зарицкий сел рядом с шофером, а на заднем сиденье открытого «штейера» — вооруженный до зубов, с автоматом, Жора Акопян, щуплый белобрысый немчик и Вера Ивина.

— Аллюр три креста, — шепотом сказал Зарицкий водителю.

Но только они вырулили с полевой дороги на большак, как налетели «юнкерсы». Идущие впереди автомобили и повозки тут же остановились, шоферы и повозочные кинулись в глубокие кюветы, через которые не мог перемахнуть даже «штейер», не говоря уж об автобусе, в котором ехали другие офицеры штаба. Зарицкий крепко выругался, поняв, что угодили в ловушку, — ни вперед, ни назад. Как ему не хотелось брать с собой Веру…

Они отбежали подальше от затора.

— Ложись! — крикнул Зарицкий, увидев глубокую зияющую воронку в полсотне метров от дороги.

Немчик первый с разгона бросился на дно воронки, Зарицкий лег подле Веры, не спуская глаз с длинной вереницы самолетов.

«Юнкерсы-88» тем временем развернулись для начального захода и пошли друг за другом, совершенно безнаказанно, вдоль тракта. Череда бомбовых ударов оглушила, еще плотнее прижала людей к спасительной земле. Жаркие взрывные волны сшибались над колонной повозок и машин, перекатывались через воронку, в которой лежали Вера, Зарицкий, Акопян и пленный немец. Все наглея, «юнкерсы» начали второй заход. Майор напряженно следил за ними, мучаясь от бессильной ярости, которую он всегда испытывал под бомбежкой. Одна из бомб рванула почти рядом. Магниевая вспышка сильнее солнца полоснула по глазам, комья земли посыпались в воронку. Но, к счастью, пронесло: тяжелые осколки с разбойным свистом пролетели над головой:

— Костя…

— Что? — Зарицкий быстро взглянул на Веру.

— Когда они там кончат?

— Потерпи немножко, скоро.

Она лежала, бледная, с закрытыми глазами. А Жора Акопян храбрился, он даже показал майору кивком на пленного фельдфебеля, который, как упал ничком, так ни разу не пошевельнулся.

Третий заход «юнкерсов» был слабее первых двух. Зарицкий встал. Тут же вскочил и Жора. На большаке горело две машины, валялось несколько разбитых бричек. Тоскливо ржали, призывая людей на помощь, раненые лошади. Со всех сторон к дороге шли, поглядывая в небо, хмурые солдаты. Вера тоже встала, начала отряхиваться. Жора ткнул немца автоматом.

— А ну, вояка, поднимайся!

И в это время низко над холмами надвинулся из-за Дуная другой косяк. Он явно шел на смену тем, что отбомбились. Среди «юнкерсов» Зарицкий различил и «фокке-вульфы», летевшие чуть повыше, вторым ярусом. Люди снова бросились от дороги в поле, — благо, воронок стало еще больше.

— Да когда же все это кончится? — простонала Вера.

— Ничего, не бойся, — сказал Константин. Он понимал, что Вера боялась не за себя, а за ту новую, таинственную жизнь, которая с недавних пор теплилась в ней. Она стала в последнее время до того осторожной, что была теперь вовсе не похожа на разведчицу, ходившую когда-то с бывалыми ребятами в ночной свободный поиск.

Там, в голове колонны, сызнова начали рваться бомбы. Железный грохочущий обвал был уже совсем рядом, когда Зарицкий уловил, как от головного «юнкерса» отделилось мгновенно, по секундам, нарастающее многоточие — под самым опасным для них углом падения.

Оглушенный свистом бомб, он успел еще прикрыть собой всю сжавшуюся в комочек Веру.

Грохнуло так сильно, что и дно воронки качнулось под ними и осело. Зарицкий чуть не задохнулся в едком густом дыму, которым до краев наполнилась воронка. Но, значит жив, если чувствует во рту ежевичную кислинку горелого металла.

Он осторожно отодвинулся от Веры, довольный, что вовремя защитил ее. И тут он увидел на Верином виске алую каплю крови: она искрилась, дрожала в светлых волосах, как переспевшая под солнцем костяника в ковылке.

— Верочка!.. — громким шепотом позвал он ее и приподнял за плечи, слегка встряхивая, требуя ответа.

Белокурая головка Веры свесилась на грудь, и вся она обмякла в его руках. Тогда он припал к ней, близко вглядываясь в ничтожно малую ранку среди волос. Эта спелая костяника — капля крови — скатилась по ее щеке, упала наземь.

— Вера, Верочка!.. — все звал и звал Зарицкий, не веря, не смея верить, что ока уже мертва.

Акопян бросился к нему на помощь. Но Костя схватил Жорин автомат, одним махом выскочил на бровку трижды проклятой воронки и дал очередь по самолету, который, снизившись, опять летел на них.

«Юнкерсы» и «фокке-вульфы» теперь бомбили врассыпную, с разных  п о т о л к о в. Они кружились над всей дорогой, то взмывая в поднебесье, то резко падая в пике. А он, Зарицкий, один стоял сейчас в этом весеннем поле, среди гула и грохота бомбежки, и стрелял, стрелял из автомата, пока не кончились патроны. Когда же они кончились, он грузно, в изнеможении опустился на глинистую бровку и заплакал, не стыдясь ни пленного, ни Жоры.

Где-то высоко над ним все еще вились, натужно гудя моторами на виражах, одиночные «фокке-вульфы», еще ахали редкие разрывы в отдалении, а он сидел ссутулясь над мертвой Верой и трудно, с усилием глотал горькие мужские слезы.

— Хальт, хальт!.. — услышал он сбоку от себя.

Оглянулся, Жора Акопян, вскинув трофейный парабеллум, медленно целился в пленного. Тот в диком, животном страхе пятился к воронке и закрывал ладонями то грудь, то голову. Он был сейчас таким жалким, этот молодой, тщедушный немчик, наверное, ровесник Веры, он так цеплялся за свою, едва начатую жизнь, что Зарицкий поспешно отвернулся.

— Не надо, Жора.

— Нет, пусть уж будет до конца — кровь за кровь!

— Я сказал, оставь.

И немчик понял, что спасен майором, он упал ему в ноги, бессвязно бормоча: «данке», «данке шейн», «данке»…

Самолеты улетели. На дороге солдаты растаскивали повозки, на скорую руку перепрягали уцелевших лошадей, собирались артелями у сожженных грузовиков, чтобы сообща опрокинуть их в кюветы.

Константин поднял голову. Утреннее мартовское небо, затянутое на западе бело-черными дымами, тут, над большаком, в тылу, по-прежнему синело бездонной, глубиной. И как и час назад, над головой журчали, пели жаворонки, пользуясь наступившей тишиной. Он так ясно услышал их, что острая боль толкнула его в грудь. Куда? Куда теперь? Вперед или назад? Лучше вперед, к Дунаю, где Вера будет на виду у всех: у пешеходов, у проезжих, у плывущих на пароходе по реке.