#img_1.jpeg

#img_2.jpeg

 

ГЛАВА 1

По всему южному окоему Уральского хребта величаво шла в торжественном сиянии громкая июньская гроза.

Ступенчатые раскаты грома набегали друг на друга, сшибались со встречными взрывными волнами, рушились на дно глубоких звончатых распадов. Густые пряди ветреного дождя то накрепко свивались в тонкие жгуты, то, рассыпаясь, занавешивали горы плотными льняными шторами…

Максим Воеводин попросил остановить машину на обочине грейдера, отороченного пышной бахромой шалфея. По гребням кряжистых увалов, что обнимали степь с востока на запад, ходко вышагивал богатырский ливень. Он огибал степь, кружным путем ступая на очередной шихан, который тут же исчезал из виду. Порывистый ветер гнал впереди лиловую тучку: поизрасходовав градовый заряд, она двигалась налегке — полуденным летучим облаком, но никак не могла оторваться от грозового фронта, охватившего полнеба.

Вот на севере дождь косо, торопливо начал было спускаться с крутой горы к ее подошве, однако тотчас вернулся на самую верхотуру. Дождь все отмывал и отмывал до глянцевитого блеска диабазовые камни — любимые пристанища матерых беркутов и легкокрылых, резвых кобчиков.

Когда же эта благодать снизойдет и до пшенички, что неброско зеленеет у подножия гор? Надо ведь, как нарочно, обойти стороной хлебные поля, которые ждут не дождутся небесной милости!

На юго-востоке, где горы отвесно обрывались над пойменным лесом невидимой реки, дождь на минуту задержался, словно раздумывая, и опять зашагал дальше.

Максим выбрался из автомобиля: ему уже не сиделось. Две трети жизни он прожил в городе, но так и остался по натуре сеятелем, который не может спокойно наблюдать извечную несправедливость июньских ливней. Он постоял около «газика», неспешно докуривая сигарету, и снова втиснулся в машину, сердито хлопнул дверцей. Степенный горкомовский шофер Михалыч добро покосился на него, отлично понимая, как хотелось бы сегодня Воеводину привести за собой в деревню долгожданный ливень.

— Давай потихоньку дальше, — сказал Максим.

И «газик» тронулся, рассекая запыленными крыльями влажный холодок грозы.

Ветер крепчал, бил в лобовое стекло тугими напусками, лихо посвистывал за окном. Наконец он бросил встречь хлесткую пригоршню крупных капель. Потом еще.

Максим по-ребячьи высунулся из автомобиля.

Дождь медленно, нехотя сходил с ближних гор, заметно откинувшись назад, чтобы не споткнуться о галечную осыпь.

Ветер сразу как-то поутих: огромные помутневшие тучи остановились над равниной. Еще мгновение, и они хлынули на окрестные поля как из ведра.

Тяжкий обвальный грохот отдалился. Там, на севере, словно бы отгремел большой летний парад неба с его жгучими просверками молний, оркестровыми медными тарелками, гулкими литаврами, а здесь, в неоглядной пшеничной степи, небо уже не красовалось перед людьми — оно работало в полную силу.

То был первый обильный дождь после жестокой прошлогодней засухи.

Сначала земля жадно впитывала воду. Но через каких-нибудь полчаса стали образовываться лужи, потом и ручьи, стекающие в придорожные кюветы. Максим смотрел, как пенились, вскипали, пузырились на дороге лужи, и радовался тому, что дождь этот, судя по старой примете, не последний. Он знал это с мальчишеских лет, когда, бывало, устраивал с дружками на сельской улице свои нехитрые запруды.

С Бирючьего перевала открылась белая россыпь горных деревенек. Максим опять велел шоферу прижаться к обочине грейдера.

— Хотите душу отвести? — лукаво улыбнулся Михалыч.

Максим счел за благо промолчать.

Отсюда, с перевала, был хорошо виден северный, башкирский урман — на него грузно накатывалась другая череда темных туч. То был второй эшелон грозы, за которым, может быть, идет и третий. Ну что ж, вовремя. Через недельку оказалось бы, пожалуй, поздно или почти поздно.

Максим стоял под открытым небом, внимательно наблюдая, как дождь старательно заштриховывал, одну за другой, знакомые деревни. Тучи оседлали все отроги и, набавляя ход, поспешили за головной, что, разгибаясь над  л у к о й  дальнего шихана, устремилась на юг, картинно вскинув изогнутую молнию, точно казацкую шашку подвысь. Теперь земля и небо соединились в мутной бездне громового ливня.

Остаток пути Воеводин и Михалыч осилили только к вечеру — «газик» забуксовал в Ольховой балке, пришлось ждать встречный или попутный трактор. Поодаль блистала под солнцем обновленная долина, которую Максим помнил с детства: он тут сорвался однажды с высокой ольхи, как бы в отместку за потревоженный грачиный рай. Сейчас он заново оглядывал всю долину, где вокруг старых пней когда-то могучих деревьев низко стлался по берегу пересохшей речки молодой ольшаник.

Да неужели вот здесь и замкнется его круг через добрые полвека? Впрочем, даже брат Тарас, повидавший после войны с полдюжины европейских царств-государств, и тот, выйдя в отставку, обосновался в родных местах, учителем сельской школы. А Тарас покрепче, помоложе…

Вчера состоялся, может быть, самый короткий пленум в жизни Максима Воеводина. Как ни готовился он к этому пленуму, как ни старался выглядеть спокойным, уравновешенным, но все-таки почувствовал необыкновенный упадок сил, когда был единогласно освобожден от обязанностей секретаря горкома. Никто не проголосовал против. Все дружно согласились, что ему, Воеводину, с его больным сердцем, пора на отдых. Он многие годы, с немалым трудом, шаг за шагом обретал симпатии земляков, и вдруг они, сказав ему на прощанье несколько добрых слов, охотно поддержали его просьбу об уходе. Значит, действительно постарел ты, Максим Дмитриевич Воеводин. Наверное, нет нигде такой простой и скорой, без всяких церемоний, с м е н ы  к а р а у л о в, как на выборных постах в партии.

Тарас встретил машину у крыльца, словно ждал брата. Они пытливо заглянули друг другу в лицо, и Максим бодро, как ни в чем не бывало, спросил:

— Ты чего это тут дежуришь, товарищ полковник?

— Мое дело солдатское.

— Откуда узнал, что я сегодня загляну к тебе?

— Как же! Утром услышал по радио о пленуме, ну и, стало быть, решил, что обязательно приедешь поплакаться.

— Ишь ты, поплакаться!

— Я сам такое пережил. Кто раньше напомнит тебе о старости, как не армия? Старость — главный разводящий в армии.

— Скажешь тоже, разводящий…

Они окинули друг друга изучающими взглядами. Максим заметно располнел за последние годы. И хотя седеть он начал еще на фронте, но не седина, а эта грузность выдавала его сейчас как старшего. К тому же был он на голову выше Тараса, который рядом с ним казался вовсе жидковатым. Но глаза у них были одинаково молодые — с девичьей, ясной синевой.

— Надолго? — поинтересовался меньшой.

— Что ж, поплачусь немного и укачу обратно…

В горнице хозяйка дома Таисия Лукинична накрывала праздничный стол.

— Вы что, неужели серьезно готовились к моему приезду? — удивился Максим, церемонно кланяясь этой тихой, застенчивой женщине, так не похожей на его Лизу, бойкую, подвижную не по годам.

Из соседней комнаты вышел директор местного совхоза Абросимов.

— Ба-а, да у вас тут целая компания! — сказал Максим, пожимая руку совсем еще молодому человеку.

— Спасибо вам, Максим Дмитриевич, за проливной дождик, — сказал Абросимов.

— А в деревню и неловко заявляться с пустыми руками. Хотел было повернуть восвояси, когда дождь битый час разгуливал по горам, но потом мы с богом нашли общий язык! — посмеиваясь, говорил Максим. — Не поздно еще?

— Нет, самый раз.

— Что ж, ведь должен быть какой-нибудь баланс в природе: после засухи непременно жди урожайного лета.

— Как сказать. Нашим восточным соседям опять не повезло. У каждого своя фортуна.

— Не подозревал я, что агрономы — люди суеверные…

— Милости прошу к столу, — объявила хозяйка.

Выпили по деревенской емкой стопке, даже Максим не отказал себе с дороги. Закусили добротными груздями и принялись за куриную лапшу. Таисия Лукинична услужливо подкладывала Максиму то одно, то другое. Он сказал, откинувшись на спинку стула:

— А верно говорили раньше, что невестка ничего не пожалеет для деверя!

Она смущенно зарделась под игриво-добродушный смех мужчин.

— Ну, что у вас новенького, Руслан Иванович? — обратился Воеводин к директору совхоза.

— Начал перестраиваться, Максим Дмитриевич.

— То есть? Опять какая-нибудь реорганизация?

— Нет, перестраиваюсь в буквальном смысле слова.

— Ну-ка, ну-ка, расскажите.

Под настроение Абросимов оживленно заговорил о том, что на совхозных отделениях никто дальше жить не собирается — там одни мазанки. Все тянутся на центральную усадьбу, к городским благам. Время идет своим чередом, только Министерство сельского хозяйства по-прежнему аккуратно распыляет денежки по отделениям. Но зачем совхозу четыре плохоньких поселка, четыре неукомплектованные начальные школы, четыре саманных клуба, столько же полутемных лавчонок и тесных столовок-забегаловок? Не лучше ли иметь один благоустроенный агрогородок — с полной средней школой, Дворцом культуры, торговым центром, кафе, Домом бытовых услуг?..

— Разве об этом никто не думает?

— Пока думают-гадают, я останусь без кадровых рабочих. Соседние колхозы начинают обгонять. Сколько уже вокруг брошенных деревенек, за счет которых выросли новые правленческие села. Оно и естественно в наше время концентрации производства. Так почему я должен держать людей в голой степи?

— Но хозяйство у вас большое, одной посевной площади, если не ошибаюсь, тысяч двадцать гектаров.

— Вы хотите оказать, что придется ездить на работу за десять-пятнадцать километров? Экая проблема! Нынче у любого тракториста свой мотоцикл с коляской или легковой автомобиль. Наконец, на время сева или уборки можно иметь кое-где полевые станы… Я минувшей зимой побывал на Кубе. Остров по территории почти равен нашей области, но мелких поселков я там не видел. Странствуешь по тростниковым плантациям, среди ихних сентралей — сахарных заводов — и невольно думаешь, что даже у латиноамериканских латифундистов можно было кое-что позаимствовать.

— Русская деревня имеет свою историю, — заметил Максим.

— Спору нет, у нас все другое, начиная с климата, который не благоприятствует земледелию. Но мы располагаем редкими преимуществами — социальными.

— Вам сколько лет, Руслан Иванович?

— Уже за тридцать.

— Завидую вам.

— Это я вам, Максим Дмитриевич, завидую.

— Мне-то что завидовать? Я отшагал свое. Жалею, что не успел проследить за тем, когда это поднялись на крыло такие вот, как вы. Все считали вас зелеными подчасками, а вы, оказывается, давно самостоятельные часовые.

Директор совхоза промолчал, сбитый с толку.

Максим, притаив улыбку, ждал, что еще скажет этот симпатичный мужиковатый человек, и, не дождавшись, обратился к Тарасу:

— Думал, не поразмяться ли в качестве управляющего совхозным отделением. Да Руслан Иванович, оказывается, их потихоньку-помаленьку ликвидирует.

— Для вас можно одно оставить, Максим Дмитриевич, — в тон ему сказал Абросимов. — Какое пожелаете?

— Лучше первое. Поближе к брату, да и как-никак старая барская усадьба.

— От усадьбы остались одни голые стены винокуренного завода.

— Видел, проезжали мимо сегодня. Как после пожара. В гражданскую войну, помню, красные вывозили отсюда спирт для броневиков и госпиталей, охраняли помещичью усадьбу, а потом…

— Совхозное начальство перекочевало поближе к районному поселку, где рядом железная дорога; спиртзавод демонтировали… — подхватил директор.

— То-то и оно! Рачительный бы хозяин наладил в нем, скажем, производство овощных консервов.

— Не моя вина, Максим Дмитриевич.

— Я вас и не виню. Только вряд ли следует все ошибки относить на счет предшественников, тем паче вы собираетесь добить барскую усадьбу до основания, а затем…

— Затем построить новую, совхозную.

— Хорошо, что не сердитесь, Руслан Иванович.

— Я понимаю вас.

— Если, к примеру, в бывшем губернском городе умный архитектор старается вписать новые кварталы в издавна сложившийся ансамбль улиц и площадей, то в сельской местности тем паче надо сохранять все памятные места. Иначе со временем и следа на земле не останется от многих исторических событий. Уже мои внуки, Руслан Иванович, не будут знать, где тут, в этих отрогах Южного Урала, кипели крестьянские восстания в пятом году, шли бои красногвардейцев Блюхера с дутовскими сотнями — в восемнадцатом… Думаете, это редкий случай? Нечто подобное произошло и с фамильной усадьбой Аксаковых.

— Слыхал, Максим Дмитриевич.

— Ладно, заговорил я вас, Руслан Иванович. Думаю, что ваша идея в духе времени. Жаль, поздновато назначили вас директором совхоза.

— Мне без того досталось за мою молодость, когда рекомендовали на бюро райкома.

— Это по инерции. Привыкли у нас молодых людей в тридцать лет числить еще незрелыми. Но такие в минувшую войну командовали дивизиями.

Абросимов поднялся из-за стола, не смея дальше стеснять братьев.

Когда он уехал, Максим прилег отдохнуть на веранде до заката солнца да и уснул богатырским сном до самого утра. Так крепко не спал давно, кажется, с тех майских дней Победы.

За окном, на могутных осокорях неистово кричали наперебой неугомонные грачи, они и разбудили Максима чуть свет. Он с юным умилением прислушивался к их утреннему граю, невольно удивляясь, как столько лет прожил на свете без грачей. Встал, распахнул настежь дверь. Там, на востоке, сиреневым пламенем занимались дальние шиханы, омытые вчерашним ливнем. Бывало, он с дружками отправлялся туда за дикой вишней, что росла в буйном чилижнике по глухим распадкам. Случалось, находили и редкие кулижки пунцовой костяники в травянистых, некошеных долках, где доспевала краснобокая клубника в тени рубчатых лакированных листьев. По воскресеньям женщины брали с собой ребят в пойменный лес горной речки — в это настоящее черемуховое царство. Бабоньки степенно собирали черемуху с кустов, а ребята влезали на макушки старых деревьев, отливающие черным глянцем спелых гроздьев, и в несколько минут доверху наполняли берестовые ведерки. Но если вдруг нападали на богатый ежевичник в непролазной уреме, то предпочтение отдавалось, конечно, ежевике, крупной, дымчатой, которая годилась не только в пироги, но и для домашней пастилы. А коли год выдавался урожайным на лесную смородину, то ни одна ее пышная кулига-круговина, щедро напоенная половодьем, не оставалась обойденной сборщиками ягод. Так до самой страды все эти походы за вишней и клубникой, за черемухой и ежевикой волновали воображение мальчишек, верных помощников взрослых сестер и матерей. Только хлеб, только его сытный, ни с чем не сравнимый дух на полях и гумнах перебивал на исходе лета все запахи Уральских гор. Тогда приходил конец веселым ребячьим занятиям — начиналась мужская, серьезная работа на загонах и токах, перемежаемая короткими сновидениями о райских днях сенокосной незабываемой поры…

— Что ж, поедем-ка, Тарас, в горы, — сказал после завтрака Максим.

— Горы исцеляют, знаю по себе, — отозвался младший.

— Исцеляет время.

— Оно как раз и виднее с наших гор.

Всю дорогу до ближних шиханов Максим упорно молчал, с любопытством оглядываясь по сторонам. И Тарас его ни о чем не спрашивал, ожидая терпеливо, когда он сам заговорит.

«Газик» с трудом взял подъем на Седловую гору, заново поросшую молодым, послевоенным дубняком. Шофер Михалыч остался в машине, а братья поднялись на самый пик шихана.

Тарас был, конечно, прав: с такой верхотуры куда виднее, тем паче если эта высота запомнилась тебе с малых лет… На юго-западе, где уральские отроги уже дробятся и мельчают, он, Максим Воеводин, пас ранней весной на разлапистых проталинах жидкий табунок овец. Бывало, лакомился с ребятами диким чесноком, едва проклюнувшимся на солнцепеке; гонялся с кнутом за отощавшими байбаками; даже пробовал курить самосад по настоянию Петьки Нефедова, заводилы и заядлого курильщика, у которого всегда были в кармане самодельное кресало и сухой гриб-трутовик; а под вечер он, Максимка, искал на открытых боковинах горных оврагов только-только распускавшиеся красные тюльпаны… Там он и увидел впервые балтийских матросов в черных бескозырках — они везли на подводах пшеничку в губернский город… А туда вон, на север, где горы повыше, покряжистее, где и сейчас темнеет дремучий урман, он ездил с отцом на сенокос. Ну какой он был тогда помощник, но отец уступал его просьбам, чтобы просто показать диковинный башкирский край. И так уж случилось, что в той горной загадочной долине, где, казалось, росла одна клубника, они с отцом простояли на обочине каменистого проселка весь вечер, дотемна, пропуская мимо партизанские отряды Блюхера, отступавшие из Оренбурга…

Максим перевел взгляд на восточную гряду, тянувшуюся вдоль реки. По всему подножию гряды, как осыпь белой гальки, виднелись скопления домишек знакомых деревень, и среди них большое село Петрово, в котором он, Максим, в годы нэпа верховодил комсомолией. В том шумном торговом селе коммунистов было трое или четверо, и все государственные дела — от сбора продналога до ликвидации неграмотности — лежали на плечах неистовых комсомольцев. Ничего, управлялись.

— А хорош мужик этот Руслан, — сказал Максим, повернувшись к брату.

— Что ты о нем вспомнил?

— В какие-нибудь тридцать лет стал директором совхоза, вытянул запущенное хозяйство. Слушал я его вчера и думал: а ведь некоторым товарищам все не верилось, выйдет ли из моего Нечаева первый секретарь горкома, хотя ему под сорок.

— Доволен Ярослав Николаевич? — поинтересовался Тарас.

— Доволен, только виду не подает. Мы с ним достаточно поработали вместе, не век же ходить ему в рядовых секретарях.

— Как будто в партии существует выслуга лет, — заметил Воеводин-младший.

— Человек и на партийной работе, освоив меньший масштаб, вправе надеяться на более крупный… Да-да, Тарасушка, партийная работа тоже служба, только очень крутенькая, порожистая, без всяких испытательных сроков для новичков.

— Ярослав Николаевич потянет свой воз.

— Жалею теперь, что долго считал его подмастерьем.

— Хватит тебе, Максим, заниматься самокритикой.

— Она — верный признак старости, — горьковато улыбнулся он.

— Не переживай, мне знакома такая психологическая ломка.

— Ишь ты, ломка! Сколько всяких ломок я одолел за свою жизнь, счету нет, но эта, последняя, горше прочих…

Максим опять умолк надолго. Он все глядел в зыбкую даль, настраиваясь на философский лад. Горы, горы, вечно молодые горы! О чем думают они после грозового ливня? Столько пережили за один двадцатый век и не изменились. Впрочем, иной раз они видятся сильно погрузневшими от времени, особенно поздней осенью. Но вчера, в сетке благодатного дождя, горы будто сами пришли в движение, надвигаясь с севера на юг, вслед за громовым оркестром ливня, а сегодня выглядят совсем беспечными, нарядными, словно не было и нет у них никаких забот, кроме желания приодеться, порадовать людей. И если чутко вслушаться, то они звенят, звенят, как и раньше, когда, бывало, появлялись жаворонки, едва начинали свой разбег вешние ручьи.

— Где это он, не пойму, — сказал Максим, живо вскинув голову к сияющему небу.

— Да вон, вон, прямо над нами. Видишь, как умеет надолго зависать в воздухе.

— Теперь вижу, Тарас.

Еле различимый жаворонок самозабвенно пел в легком прозрачном небе. Кажется, и крылья его пели в трепетном восторге от такого праздничного утра. Максим, напрягая зрение, внимательно проследил за ним, как он опустился неподалеку и замер, кося настороженным глазком в сторону незваных пришельцев. Никто из них не пошелохнулся, чтобы не спугнуть редкого певца. Тогда жаворонок осмелел, пробежался вокруг малой кулижки бессмертника, где у него, наверное, с весны облюбовано пристанище, и снова круто, почти отвесно взмыл в июньскую ликующую высь.

— Жив курилка! — порадовался Максим. — Говорят, что в поле их теперь не встретишь.

— Но еще остались, к счастью, на земле никем не тронутые горы, — сказал Тарас.

— Ты по натуре краевед и защитник природы. Вот объясни мне, пожалуйста, как это можно одной рукой писать трогательные заметки фенолога, а другой — желчные доносы.

— О ком ты, Максим?

— Есть у нас в городе некий Филонович…

— Как же, знаю, бывший директор музея.

— Да-да. Между прочим, служил у меня в полку. Еще на фронте я с ним помучился. Недоволен всем белым светом. Лишь после строгого выговора немного притих, вернее, изменил тактику: вместо доносов начал рассылать во все концы жалобы. Вчера подходит ко мне на улице и говорит: «Наконец-то, Максим Дмитриевич, мы с вами подравнялись». — «То есть, как подравнялись, товарищ Филонович? — спрашиваю его, — Мы всегда были равными». — «Не скажите, Максим Дмитриевич! Помните, вы чуть не исключили меня из партии? Умели вы зажать критику, потому и держались столько лет…» Я молча повернулся, пошел своей дорогой. Тогда он бросил вдогонку: «Мы еще как-нибудь поговорим с вами на равных, товарищ экс-секретарь!»

— Не переживай, Максим. Этих филоновичей на наш век хватит.

— Что ж, в семье не без урода. Но откуда у человека такая желчь?

— Да разве угодишь на всех.

— А мы и не обязаны угождать кому бы то ни было… Но если на конференции против тебя проголосует с десяток делегатов, ты уже всю ночь не спишь: где же, когда, при каких обстоятельствах сделал неверный шаг?

— Опять ты ударился в самокритику. Поехали лучше обедать, хозяйка ждет…

Они начали спускаться с макушки Седловой горы в ложбинку, где скучал деликатный Михалыч. Тарас чувствовал, что Максим расстроен. Сам он ушел в запас в Риге — по приказу министра обороны. Запас есть запас. Понятно, осекся, дрогнул голос, когда прощался со своей частью; затуманились глаза, едва преклонил колено, целуя в последний раз боевое знамя. Но тотчас одолел невольную слабость, и вряд ли кто заметил его волнение… А партийный работник сменяется иначе — целым коллективом своих единомышленников, которым служил верой и правдой. И чем бы ни был объяснен его уход, все равно, как видно, мучает его глубинная тревога: сумел ли справиться до конца со своими нелегкими обязанностями?

— Отдохнешь до осени, там видно будет, — сказал Тарас, когда они подъезжали к дому под старыми осокорями, плотно заселенными грачами.

— Как будто осенью улетишь отсюда вместе с ними, — кивнул Максим в сторону грачиного гнездовья и усмехнулся. — Нет уж, от старости никуда не денешься.

— Хватит тебе, Максим, все старость да старость! С неба она, что ли, свалилась на тебя?

— Верно, точно с неба. Как ни трудно было мне после инфаркта, но я чувствовал себя в строю, а с пленума ушел глубоким стариком. Не представляю, что ты испытал в свои молодецкие пятьдесят два года, уходя из армии, но я остро ощутил старость лишь вчера, когда меня освободили… Впрочем, дело не только в возрасте.

— В чем же еще?

— А-а, черт, разные мы люди, несмотря что братья.

Не зная шофера Михалыча, Тарас решил отложить этот разговор до вечера. Он даже подумал сейчас о болезненном тщеславии брата, хотя и завидовал всю жизнь его непоказной, врожденной скромности.

 

ГЛАВА 2

Инженер Платон Горский кончил институт на исходе мирной передышки и только вошел в роль  ж е л е з н о г о  прораба, как надо было учиться разрушать. И он взрывал цехи заводов, электростанции, котельные, мосты, даже экскаваторы, лишь бы ничего не досталось немцам, наступавшим все лето напролет. Он понимал, что ему не хватит никакой жизни, чтобы наново выстроить все то, что собственными руками уничтожал в сорок первом, отходя на восток с арьергардными заслонами. Но логика войны требовала этого. Лишь на утренних привалах, когда виделись в коротком забытье все эти взрывы, он мог пожаловаться себе, как горько, нестерпимо горько превращать в развалины великолепные сооружения своих же учителей по институту.

Потом, в сорок третьем, стало полегче, хотя саперный батальон Горского, бывало, с утра до вечера находился под немецкими пикировщиками, а по ночам ставил мины в ничейной зоне, за передним краем, где и жизнь твоя казалась тоже вроде бы ничейной.

В ранние годы Платон завидовал тем, кто вдоволь поработал в котлованах начальных пятилеток, где вручную бетонировались устои нового мира. Однако теперь он сам хлебнул горячего до слез, и уже ему завидуют молодые инженеры. Так и перемещаются с годами людские симпатии от одного поколения к другому. Только жаль, что времени у тебя в обрез…

Сегодня Платон весь день объезжал строительные площадки вместе с главным инженером Двориковым, который недавно перешел из проектного института на стройку. Платона мало интересовало, почему это Виталий Владимирович Двориков на пороге своего пятидесятилетия снова решил вернуться к такому неспокойному делу: важно было то, что в городе нашелся опытный, знающий помощник. Будет кому передать трест через годок-другой. Как ни храбрись, однако время да плюс война сказываются — одни головные боли чего стоят. На что уж крепкий мужик Максим Воеводин, и тот сдался.

Дела у Горского подвигались туго, даже в самый разгар лета. Когда, если не сейчас, наверстать упущенное за долгую зиму? Особенно вяло строился жилой массив на восточной окраине города. Кстати, как ни доказывал управляющий трестом, что неразумно чуть ли не удваивать капиталовложения, пока не сдан в эксплуатацию домостроительный комбинат, в главке не согласились. И теперь он же оказался виноватым. Была бы его воля, Платон вообще законсервировал бы временно этот жилой массив, чтобы подтянуть тылы, наладить производственную базу, а потом уже развернуться широким фронтом. Так нет, давай, давай закладывай фундаменты. Сколько их, фундаментов, лежит в земле мертвым капиталом! А все из-за того, что кому-то, видите ли, не терпится доложить по начальству, что в городе нет больше ни бараков, ни подвалов. Однако строить в обжитом, старом городе не менее трудно, чем на голом месте, где все начинается с первого колышка, зато по науке. К тому же бывший губернский городок сильно поотстал от молодых соседей, что поднялись еще в годы индустриализации…

Лишь одной площадкой остался доволен ныне Платон. Он похвалил при всех начальника третьего стройуправления Юрия Воеводина, поставил его в пример другим. Выходя из прорабской конторки, спросил молодого инженера:

— Как отец?

— Спасибо, Платон Ефремович, отец здоров. Уехал вчера в горы, к дядюшке Тарасу.

— Пусть немного освежится. Передай ему привет, — сказал на прощанье Горский и пошел к автомобилю, вслед за Двориковым.

По дороге в трест управляющий мягко, деликатно выговаривал главному инженеру, чтобы тот занимался не только технической политикой, но и текущими инженерными делами, следил за тем, как ведутся все коммуникации к восточным микрорайонам, а он сам, Горский, станет выбивать материалы.

— Я вечный снабженец, — добавил Платон, невесело улыбаясь.

Двориков смолчал.

— Тут задолго до нас с вами окрестили новые жилые массивы поселками, как бы заранее желая снять с себя ответственность за их благоустройство. Придется нам, Виталий Владимирович, постараться, чтобы здесь поднялись вполне современные микрорайоны.

— В принципе я согласен, но…

— Знаю, знаю вашу точку зрения, Виталий Владимирович, вы считаете, что начинать надо было с центра, плясать — так от печки. А жилищная проблема, решение которой нельзя было откладывать? Это во-первых. И во-вторых, центр — живая история, там надо сначала осмотреться.

— Следовательно, Платон Ефремович, вы хотите убить двух зайцев?

— Охотник я никудышный. Тем не менее в данном случае перед нами, верно, двойная цель: строить, минимально разрушая, очень бережно вписывая историю в двадцатый век. Этой же точки зрения всегда придерживался Максим Дмитриевич Воеводин.

— Не потому ли он и построил мало?

— Максим Дмитриевич тут ни при чем.

Двориков пожалел, что заговорил об этом, да было поздно: его скрытая неприязнь к Воеводину всплыла на поверхность как-то вовсе неожиданно. Горский еще может подумать, что он, Двориков, из тех людей, кто с удовольствием критикует бывших секретарей. Желая исправить досадную оговорку, он сказал:

— Конечно, в принципе горком много делал для ускорения жилстроительства, но областной центр десятилетиями находился на задворках у Госплана.

— Именно! Город только сейчас и пошел в гору, когда рядом с ним открыли такие редкие богатства. А то, что он издавна представлял одну из самых хлебных областей России, мало сказывалось на его внешнем облике.

— Нет худа без добра. В нынешних условиях можно отгрохать первоклассный город.

— Отгрохать… Как бы под горячую руку не пошли на слом и памятники старины. Мы это умеем делать: сначала ломаем их, а потом восстанавливаем по уцелевшим фотографиям. Каменные страницы истории не заменишь безликими панелями.

— Но, позвольте, у нас даже панелей не хватает.

— Пока — да. Я говорю о будущем. Не век же мне управлять трестом, вот и хотелось бы, Виталий Владимирович, чтобы вы повнимательнее относились к старому городу…

— Помилуйте, Платон Ефремович, вы рановато записались в старики, — сказал Двориков, польщенный этим намеком.

— Контузия дает о себе знать.

— К сожалению, я не воевал. — Двориков виновато пожал плечами.

Они вернулись в трест под вечер. Платон был расстроен поездкой по участкам, тем более что на следующей неделе ему предстояло отчитываться на бюро горкома. Он закрылся в кабинете: надо было подумать, как вести дело дальше. По его расчетам выходило, что если к концу месяца с Волжского завода не поступит сборный железобетон для высотных домов, то и осенний план будет сорван. Нельзя без конца рассчитывать на соседей, нужен собственный прочный тыл. Всем будто бы это ясно, но из докладных записок не смонтируешь и карточного домика. Скорей бы закончить свои комбинаты, да, как на грех, рабочей силы недостает. Чтобы вырваться наконец из порочного круга, Платон решил все-таки законсервировать ряд начатых объектов до глубокой осени и перебросить бригады на завершение хотя бы одного домостроительного завода. (Семь бед — один ответ.) Тогда к Новому году удастся, может быть, сдать по крайней мере половину запланированного жилья. Без штурма, конечно, не обойдешься. Но это будет, наверное, последний штурм.

Собираясь поздно вечером домой, Платон наскоро полистал центральные газеты и обратил внимание на заметку из Баку — «Награда находит ветерана». Пробежал ее до середины, остановился, не поверил собственным глазам и, ошеломленный, принялся читать с начала. Это было невероятно, однако речь шла о радистке Порошиной… Он снова и снова перечитывал скупую, хроникальную заметку, мысленно выверяя каждый факт. Совпадали не только фамилия, имя, отчество, но и год, число, место боя, в котором участвовала радистка. Сомнений не оставалось: она жива, жива!.. И все послевоенное время отодвинулось разом куда-то в будущее, словно еще только предстояло осилить без малого треть века, и перед ним, Платоном, возникло дымное видение той ночи, когда он потерял на минном поле свою Улю-Улюшку. «Да не захворал ли я?» — подумал он и потянулся к ящику письменного стола, за дежурным лекарством. Но тут же отдернул руку, встал, включил радио погромче. Москва передавала Вторую Венгерскую рапсодию Листа. Платон узнал ее сразу же: сильные, звонкие всплески родниковой свежести заполнили всю комнату. Он слушал эту божественную музыку, отчетливо припоминая зимнюю слякотную Венгрию сорок пятого года…

Отступать в конце войны было тягостнее вдвое.

Саперный батальон Горского отходил сначала от Балатона на восток, потом от озера Веленце — на север. За неделю войска так перемешались, что были часы, когда майор Горский не знал, кому он будет подчинен к вечеру. Отдельный мотобатальон перебрасывали из одного стрелкового корпуса в другой — все зависело от того, где сильнее нажимали немецкие танки. На какое-то время он оказался даже на участке гвардейского кавкорпуса, чем донские казаки были явно довольны; но вскоре его опять вернули на подмогу матушке-пехоте. Находиться в противотанковом резерве куда хуже, чем быть на переднем крае: обязательно угодишь в такое пекло, что небо покажется с овчинку. Так оно и случилось с подвижным саперным батальоном, который имел задачу — ставить минные поля на  т а н к о о п а с н ы х  направлениях, иногда чуть ли не под носом у «королевских тигров» и «пантер».

В ночь на 25 января 5-я танковая дивизия СС «Викинг», 3-я танковая дивизия СС «Мертвая голова» и другие отборные соединения противника, наступающие северо-восточнее озера Веленце, неожиданно ударили на северо-запад, пытаясь, как видно, взять в клещи 4-ю гвардейскую армию, которая стояла насмерть на кратчайшем операционном направлении, ведущем к венгерской столице.

Горский получил приказ: заминировать всхолмленное поле в районе никому не известного доселе хутора Вереб. Платон ничего толком не мог знать, тем более он и не догадывался, что севернее хутора сосредоточен 23-й танковый корпус, готовый в случае успеха противника нанести ответный контрудар по немецкой стальной армаде. Платон видел одно: дальше отступать некуда, без того отчетливо доносится орудийная канонада из Будапешта, где весь январь идут уличные бои.

Та последняя военная зима на юге была малоснежной и гнилой. Нелегко саперу в такую ненастную погоду ставить мины, которые даже присыпать бывает нечем. Уже не раз немецкие танкисты, заметив утром мину, точно на грех вылупившуюся из-под снега, стороной огибали равнинные места, предпочитая им глинистые овраги. Помогали туманы, если к утру не дул южный адриатический ветер.

Хутор Вереб как раз и находился на гребне глубокой балки, что ветвилась пологими ложбинами. Горский решил заминировать все выходы из нее, чтобы надежно защитить Вереб от лобовой танковой атаки. Здесь оборонялся жиденький стрелковый полк, поддержанный легким пушечным дивизионом, и саперам никто не мешал работать. Когда очередная машина, освободившись от взрывчатого груза, поспешно выбиралась на торную дорогу, Платон взглядывал на светящийся циферблат своих часов. Успеет ли? Надо успеть, надо.

Он стоял на дороге вместе с Ульяной, которой каждую ночь все чудилось, будто и они сами угодили в немецкое кольцо. Именно сегодня иллюзия окружения была полной: на северо-востоке зябко подрагивало темно-оранжевое зарево над Будапештом; на северо-западе, где-то там, за Бичке, метались сухие артиллерийские зарницы, с юга, от Веленце, наплывал багровый, высвеченный сиянием битвы, ночной туман; и на востоке, где шуршал январской шугой полноводный Дунай, бухало и грохотало посильней, чем днем.

— Не бойся, Уля, выкрутимся! — наигранно бодро сказал Платон.

— С чего ты взял, что я боюсь? — она сердито повела плечами.

Ульяна не любила его покровительственного тона, хотя рядом с ним чувствовала себя покойнее. В какие бы переделки ни попадал их батальон, начиная с Северного Донца, Платону всегда везло, в том числе и на Днепре, где остались лучшие минеры…

Ульяне Порошиной едва исполнилось семнадцать лет, когда ранней весной сорок третьего была освобождена ее родная станица на Кубани. Она разыскала полевой военкомат и заявила о своем желании вступить в ряды действующей армии. Пожилой лейтенант, годившийся ей в отцы, сказал: «Что тебе, дочка, не сидится дома? Ступай, ступай домой, а то еще попадет от матушки». И тогда она сквозь слезы пожаловалась ему, что мама ее погибла недавно под бомбежкой, а отец убит под Москвой и что у нее никого из близких нет теперь в живых. «Сколько тебе лет, дочка?» — поинтересовался лейтенант. «Скоро девятнадцать будет», — ответила она, прибавив себе для вещей убедительности почти два года. Рослая и ладная, она действительно выглядела старше своих лет. «Метрика есть?» — «Мои документы сгорели вместе с хатой, уцелела одна похоронка папы». — «Не знаю, дочка, что мне с тобой и делать», — на минуту задумался этот добрый лейтенант. «А вы направьте девушку к нам в батальон», — сказал из полутемного угла молодой капитан, наблюдавший эту сцену. То и был Платон Горский, начальник штаба инженерного батальона, который задержался в станице, чтобы разминировать окрестные рисовые поля… С тех пор они не расставались. Капитан научил ее работать на маленькой походной рации, кроме того, она вела в батальоне делопроизводство. Солдаты боготворили юную кубанскую казачку. Ну, а сам начальник штаба, принявший вскоре батальон из рук тяжело раненного комбата, полюбил ее не на шутку. Когда в сорок четвертом вышли на государственную границу, они вполне официально стали мужем и женой. Как это ни странно, их благословила сама война…

Монолитный гул боя на юго-востоке нарастал. Неужели немцы прорвались к хутору Пазманд, через который вечером прошел батальон? Тогда дело плохо.

— Как там у вас? — крикнул Горский подбегавшему замкомбата Зуеву.

— Кончаем, товарищ майор.

— Что в первой роте?

— Я был в третьей.

— Немедленно идите в первую и поторопите их. В случае чего отходите самостоятельно.

— Есть, товарищ майор…

Грохот ночного сражения приблизился настолько, что можно было различить дробные пушечные залпы наших батарей и гулкие, сплошные перекаты неистовой танковой пальбы. Молнии артиллерийских выстрелов метались по горизонту — на востоке от Вереба. Иной раз они сшибались над землей и двойным росчерком огня нещадно кромсали низкое наволочное небо. Гроза шла узким коридором, и так ходко, что дальние зарева совсем поблекли.

Наконец Платону доложили об окончании всех работ южнее хутора, за исключением той юго-восточной полосы, в которой была первая рота. Что они там возятся? Платон отправил туда же вестового Витю и подал команду: «По машинам!»

В это время и ударил слева легкий дивизион, вступив в неравный бой с тяжелыми танками. Платон немного успокоился: теперь его хлопцы сумеют отойти в порядке (и так уж в батальоне осталось не больше одной полной роты).

«Виллис» тронулся последним, замыкая колонну из полдюжины грузовиков. Платон обычно сидел рядом с шофером, а тут вскочил на заднее сиденье, где устроилась его Ульяна. Он молча пожал ее озябшие тугие пальцы и сказал водителю, чтобы тот смотрел в оба. Двинулись с потушенными фарами, без них частые сполохи ближнего боя поигрывали на глянце укатанной дороги. «Неужели не проскочим?» — тревожилась Ульяна, жалея не себя, жалея ту — новую, другую, загадочную жизнь, которая едва затеплилась в ней на исходе минувшего года.

Справа — да, теперь уже справа, а не слева, потому что фронт оставался у них за плечами, — вдруг очень близко разгорелась ожесточенная артиллерийская стрельба. Платон подумал, что это, наверное, танки вырвались к огневым позициям артдивизиона. И не ошибся. На окраине Вереба незнакомый полковник в солдатской ушанке, вместо полковничьей папахи, остановил машину. «Виллис» с ходу вырулил на самую бровку кювета.

— Вы командир батальона? — негромко и невластно спросил полковник.

— Так точно, майор Горский.

— Вот что, друг мой. «Тигры» могут с минуты на минуту войти в хутор, а штаб корпуса еще не эвакуирован. Надо задержать противника на полчаса. Мины есть?

— Остались, товарищ полковник.

— Вы сами знаете, как и что нужно делать. Поспешите туда, к артиллеристам.

— Будет выполнено, — так же негромко и устало, даже не козырнув, ответил комбат.

Если бы этот незнакомый старший офицер заговорил в ином тоне — кричал, приказывал, — то, может быть, он не произвел бы такого впечатления на комбата и его бойцов, которые еле держались на ногах. Но он просил, а это в критические минуты боя трогает людей.

Артиллеристы отбивались из последних сил, когда саперы начали ставить мины вблизи огневых позиций. Платон встретил тут и своих солдат из первой роты. Они, эти храбрецы, сделали все, что могли: два «тигра» уже пылали на минном поле, другие втянулись в орудийный поединок с пушкарями. Однако силы были слишком неравные, тем более что дивизион атаковали сверхтяжелые танки, которые трудно остановить легкими, трехдюймовыми пушчонками — вся надежда на редкие, счастливые попадания в гусеницы.

Платон понимал, каково приходится расчетам этих орудий, и послал туда всех, кто оказался под рукой, чтобы погуще ставить мины в полосе прорыва. Сейчас уже не саперы надежно прикрывали артиллеристов, а те в свою очередь пытались как-нибудь прикрыть саперов, занятых поспешным минированием.

На гребне вспаханной ложбины показалась новая волна немецких машин, не меньше полудесятка.

— Надо отходить, товарищ майор, — оказал Платону его заместитель капитан Зуев, вообще-то очень храбрый парень, родом из Донбасса.

— Пожалуй, — согласился он, бегло глянув на часы. Тридцать минут, обещанные полковнику, истекали.

Но тут из северного оврага, что темнел буквально в сотне метров от дороги, выползли еще два «тигра» и, кажется, «пантера». Немцы шли в атаку с фланга.

Зуев первым схватил мину, бросился по кювету навстречу танкам.

— Ульяна, быстро в машину! — крикнул Платон. — Василий, — круто повернулся он к шоферу, — давай во весь опор через Вереб, строго на запад. Мы их тут задержим…

И он кинулся за капитаном Зуевым, увлекая за собой водителей грузовиков.

Шахтер Зуев был наповал сражен пулеметной очередью в упор, но  е г о  «тигр» подорвался на мине, густо зачадил. Другой взял правее, ловко перескочил кювет, намереваясь по дороге выйти в тыл артиллеристам, и немедленно открыл огонь. Платон с размаху упал навзничь, оглянулся на гулкий разрыв снаряда: там, где только что стоял «виллис», полыхнуло жаркое бензиновое пламя. Тяжко охнув, Платон, не раздумывая, продолжал ползти наперехват «пантере». Магниевая вспышка ослепила его — он потерял сознание…

Как дальше развивались события, Платон узнал лишь на вторые сутки в каком-то дивизионном медсанбате. Утром 26 января, когда немцы заняли Вереб и продвинулись еще на север от него, 23-й танковый корпус, находившийся в резерве командующего Третьим Украинским фронтом, был срочно введен в дело — без всякого авиационного прикрытия, даже без артиллерийской подготовки. Для этого просто не было времени: противник мог, развивая успех на Бичке, окружить всю 4-ю гвардейскую армию или, того хуже, мог прорваться к Будапешту. Вот тогда-то и разыгралось встречное драматическое сражение, в котором участвовало с обеих сторон до четырехсот машин и более полтысячи орудий и минометов. 23-й корпус, вооруженный танками иностранных марок, имевшими слабую броню, понес большие потери, но задачу выполнил: решительное — ва-банк! — наступление немцев было остановлено его контрударом. Лучшие эсэсовские дивизии «Викинг», «Мертвая голова» — вся эта бронированная элита, поддержанная «королевскими тиграми» и «фердинандами», вынуждена была попятиться назад.

Когда Платону рассказал об этом армейский офицер связи, раненный всего несколько часов назад, Платон, все время думая о судьбе Ульяны, спросил офицера: не слыхал ли тот что-нибудь о саперах, действовавших в районе хутора Вереб.

— Что вы, товарищ майор, — удивился тот. — После такой драки целую дивизию не скоро отыщешь. Вы уж наберитесь терпения, через недельку, быть может, и найдете кого-нибудь из своих ребят.

Но Платон пролежал в медсанбате до конца февраля. Его хотели отправить в тыловой госпиталь, однако он убедил пожилого доктора не делать этого, так как ему стало значительно лучше. Правда, сильно болела голова, но он старался не жаловаться. К счастью, доктор оказался человеком сердобольным, отпустил его на денек с медсестрой в район освобожденного Вереба, где Платон надеялся хоть что-нибудь узнать о судьбе своего батальона.

Все поле вокруг хутора было загромождено мертвой техникой. Платон обошел старые позиции артиллеристов и насчитал вокруг одиннадцать сгоревших немецких танков. Но «виллиса» на дороге не было — наверное, уже убрали вместе с разбитыми трехдюймовками. На северных подступах к Веребу чернело настоящее танковое кладбище. Тут были машины всевозможных типов, немецкие и наши; одни из них вздыблены в атаке, точно кони; другие, уткнувшись длинными стволами пушек в весенние ручьи, будто жадно пили снеговую воду; третьи были напрочь обезглавлены, сорванные башни валялись рядом с ними; и всюду гусеницы, гусеницы, как штурмовые лестницы, брошенные на склонах глубокой балки… Платон понял, что именно здесь и встретились лоб в лоб танковые корпуса противоборствующих сторон.

Напасть на след батальона ему тогда, в феврале сорок пятого, не удалось. Только в самом конце войны, когда он принял другую часть в разгар наступления на Вену, Платон встретил на братиславской переправе через Дунай бывшего командира первой роты капитана Соколова, который сначала даже не поверил, что Горский жив. Соколов-то и рассказал кое-что комбату. Всего он сам не знал, потому что тоже был ранен в ту роковую ночь. По его словам, большинство саперов погибли вместе с артиллеристами, несколько бойцов угодили к немцам в плен и были замучены эсэсовцами в мадьярской кузнице, а Ульяна и шофер Вася, наверное, убиты прямым попаданием снаряда. Во всяком случае, он, Соколов, видел на дороге исковерканный «виллис». Но, может, Ульяну и Василия, раненных, вытащили с поля боя санитары из стрелкового полка, что спасали всех, кого можно было еще спасти. Кто знает?..

После войны Платон долго искал Ульяну. Он терпеливо, годами писал во все концы — и в Министерство обороны, и на Кубань, и тем немногим однополчанам, которые вышли живыми из балатонского танкового ада. Ему, как мог, охотно помогал и Соколов, служивший в то время в Венгрии. Но поиски ни к чему не привели. Был случай, когда Соколову, кажется, удалось приблизиться к цели: ходили слухи, что какой-то бесстрашный старик из Вереба укрывал у себя в те дни русских. Подполковник Соколов ухватился было за эту ниточку. Однако вскоре выяснилось, что старика того уже нет на свете… Так постепенно и смирился Платон с мыслью, что Ульяна его, конечно, погибла.

В пятьдесят пятом году случилась беда с самим Федором Соколовым. Он обезвреживал немецкую мину, которая с войны пролежала в днестровской пойме, затянутая илом, и, как видно, допустил трагическую ошибку… Платон помог вдове фронтового товарища — Ксении Андреевне с ее маленьким сынишкой перебраться на родной Урал, выхлопотал ей квартиру. А еще года через два, столько всего хлебнув, они поженились. То была раздумчивая, с добавкой нерастворимой горечи, тихая свадьба…

И вот теперь, когда прошла такая уйма лет, вдруг оказывается, что Ульяна жива! До Платона и раньше не раз долетало какое-нибудь позднее  э х о  войны, но это, последнее, так оглушило его сегодня, что Платон будто снова очутился там — на далекой, в черных проталинах, нашпигованной осколками венгерской земле, по которой полз он наперехват «пантере»…

 

ГЛАВА 3

Древние это занятия, очень древние — земледелие и строительство. И первооснова бытия людского. Не потому ли о делах сеятелей и каменщиков берется судить кто угодно, человек любой профессии, и никого не обвиняют в невежестве, хотя знание того же крестьянского труда часто сводится к готовому, печеному хлебу на столе, а знание кирпичной кладки замыкается в четырех стенах новенькой квартиры. Но всех этих «знатоков-любителей» можно простить; хуже, когда несведущие люди выступают в роли руководителей, которым положено принимать ответственные решения.

За свою жизнь Платон Горский накопил большую  к о л л е к ц и ю  разных выговоров — от самых простейших, что объявляются вроде бы с улыбкой, и до самых строгих. Его любимый институтский профессор, возводивший в свое время Магнитку, бывало, говорил, посмеиваясь: «Какой же это прораб без единого выговора? Они, выговора, заменяют лучший портландцемент!»

Шутка шуткой, но есть в этом что-то исторически оправданное, идущее от первых пятилеток, когда люди штурмовали время, когда и малые ошибки строителя, даже нехватка материалов не по твоей вине, расценивались как твой собственный просчет в ходе боя.

Теперь, конечно, другая эпоха, другая техника, другой стиль. Однако и сейчас нет-нет да потребуют от начальника строительства невозможного, ссылаясь на тридцатые штурмовые годы. Это уж Платон знал по личному опыту и пришел сегодня на бюро горкома, что называется, во всеоружии.

Было странно видеть на месте Воеводина, грузного и, казалось, медлительного человека, его молодого преемника — очень подвижного, порывистого Нечаева, который еще не привык самостоятельно вести бюро и чувствовал себя неловко за массивным воеводинским столом. «Одно дело — быть просто секретарем, другое — быть первым», — глядя на него, думал Платон. Но ему понравилось, как начал новый секретарь, объявив жесткий регламент: докладчику пятнадцать минут, в прениях — пять.

Горский лаконично доложил о ходе жилищного строительства в городе, не вдаваясь в общеизвестную предысторию. Назвал, что его трест способен сделать до конца года, а чего сделать не может, и в заключение добавил, что вынужден снять бригады с недавно начатых объектов, ради пусковых, — до той поры, когда вступят в строй заводы железобетонных конструкций.

В небольшом светлом зальце сразу же возник шумок: недовольных оказалось много, особенно среди заказчиков. Нечаев терпеливо переждал разноголосицу и дал слово председателю горисполкома.

То был недавний выдвиженец из «вечных замов», вальяжный товарищ лет сорока пяти, долгое время тянувший свой нелегкий воз — коммунальное хозяйство. Он было замахнулся на строителей издалека. Но потом неловко спохватился, начал бегло перечислять, каких абсолютно необходимых сооружений до сих пор не имеет город.

— Регламент, — напомнил Нечаев. — Так мы просидим до вечера, — и назвал фамилию городского архитектора.

Этот говорил строго по существу. И другие последовали его примеру, втайне решив для себя, что новая метла всегда метет по-новому, пока она новая. Дальше Нечаев никого уже не перебивал своими репликами, однако оставался пунктуальным и в начале третьего часа заседания подвел итог деловому разговору. Он согласился с тем, что наличные силы строителей по-прежнему разбросаны по многим объектам, и поддержал Горского. В зале опять возник шумок. Тогда Нечаев повысил голос:

— Нельзя, товарищи, топтаться на одном месте. Нужно в конце концов, пусть с некоторым опозданием, бросить все на пусковые объекты, иначе мы не выберемся из котлованов… Надеюсь, школы вы сдадите к сентябрю? — помягче спросил он управляющего трестом.

— Две школы, детскую поликлинику.

— Ну-ну, спасибо, Платон Ефремович.

Председатель исполкома недовольно поморщился: есть чему радоваться, когда столько всего надо сдать в текущем году. Нечаев глянул на него, сказал:

— Мне бы самому хотелось однажды проснуться в новом городе, да всему свой срок. Строительное дело имеет свои внутренние законы: необходимо создать производственную базу, обеспечить крепкий тыл, а потом разворачиваться на полную катушку. Между прочим, все мы тут, за исключением Горского, Дворикова и главного архитектора, знаем жилстроительство весьма туманно. Мэр — железнодорожник, его первый зам — техник-металлист. А мы ведь почти заново начинаем город возводить. Вы, Платон Ефремович, побаловали бы нас лекциями, что ли.

— С удовольствием, Ярослав Николаевич, — сказал Горский. — Кстати, нужно обсудить в печати генеральный план города. Кто, кроме коренных жителей, лучше знает город? Кто больше их заинтересован в его будущем? У нас же недавно созданный институт бойко проектирует в одиночку, на собственный страх и риск намечает снос старых кварталов, а некая иногородняя дама — ученый шеф института — самолично, можно сказать, утверждает все проекты. Не пришлось бы нам восстанавливать ценные памятники старины по музейным картинкам.

— Вполне согласен с вами, Платон Ефремович, — оживился Нечаев. — Надо привлечь историков, краеведов, художников, всех заинтересованных.

— И молодежь, — заметил секретарь горкома комсомола.

— Ну и молодежь — для равновесия! — пошутил Нечаев. — Старики будут отстаивать любой заслуженный домик, а молодые подскажут, какими бы они хотели видеть новые жилые массивы…

На том и закрылось первое заседание бюро, которое вел Нечаев. В решении не было ни длинного перечня объектов, ни списка виновных лиц. Решение было кратким: в ноябре сдать все жилые дома, подведенные под крышу и обеспеченные сантехникой.

Кое-кому не понравилось такое куцее решение. Кое-кто ушел вовсе недовольным, обвиняя про себя Нечаева в незрелости и либерализме, но самые опытные лишний раз убедились в том, что Воеводин оставил дельного, энергичного преемника.

Горский уходил последним.

— Не торопитесь, Платон Ефремович? — спросил Нечаев, жестом приглашая его в кресло у окна, распахнутого настежь.

— Так вы ведь сэкономили полдня, — сказал Платон, разминая в пальцах тугую сигарету.

— Как, по-вашему, не очень я круто обошелся сегодня?

— За поддержку спасибо, Ярослав Николаевич. А что касается мужей града нашего, то их легко понять: столько денег свалилось прямо с госплановского «неба», вот им и хочется иметь все сразу.

— Ничего, лучше потерпеть еще с годик, чем вечно ковылять без строительной базы. Думаю, что в обкоме нас поддержат. Как ни занят обком хлебом насущным, однако и жилищное строительство требует внимания. Хлеб, хлеб… Конечно, ради хлеба мы всегда поступались чем угодно, любыми коммунальными удобствами. Вы знаете, как оно было до недавнего времени: пшеничная слава области так выросла, что мало кто со стороны догадывался о нашем индустриальном потенциале, во всяком случае, мало кто знал, что у нас есть города более современные, чем сам областной центр. Лишь сейчас, когда буквально рядом с ним начато сооружение уникального промышленного комплекса, дошла наконец очередь и до заглавного города пшеничного края. Будем, Платон Ефремович, догонять наших братьев младших.

— Случай редкий, — улыбаясь, заметил Горский.

— Только нам с вами не будет никакого оправдания, если мы не сумеем с будущего года взять нужный темп.

— Возьмем, Ярослав Николаевич.

— Теперь я должен сказать вам спасибо за поддержку.

Нечаев встал, подошел к плану города, висевшему на солнечном простенке.

— Вы сегодня, Платон Ефремович, подсказали интересную идею. Мы обязательно обсудим генеральный план на заводах, в микрорайонах, устроим публичную выставку проектов.

— Идея не моя, так давно поступают, например, в той же Прибалтике. Говорят, семь раз отмерь…

— Тем более, что основатели нашего города неплохо мерили. Кто бы ни приезжал, все обращают внимание на геометрию старых улиц. Утверждают даже, что наш городок чем-то похож на Ленинград своей общей компоновкой. Самобытные его черты надо непременно уберечь. Высотными домами можно затенить всю историю — с пугачевских времен и до революции.

«Это у него от Воеводина, — подумал Платон. — Хорошо, что Максим Дмитриевич привил ему любовь к городу».

— О промплощадке я меньше беспокоюсь, — продолжал Нечаев. — Там добрая полдюжина трестов, новейшая техника. Город же, особенно объекты соцкультбыта, придется строить вам, Платон Ефремович. Тут важны и осмотрительность, и хватка прорабская, чтобы не упустить время. Оно ведь как бывает: сдадут заводы в эксплуатацию — и тотчас вдвое, втрое уменьшат ассигнования на жилье. Надо ковать железо, пока горячо.

«А это у него свое, нечаевское, — отметил Платон. — Молод, но расчетлив по-хозяйски».

— Двориков вам очень нужен, Платон Ефремович? — вдруг поинтересовался Нечаев.

— Он может потянуть трест в случае моего ухода…

— Ну, Платон Ефремович! Что вы, в самом деле? Максим Дмитриевич ушел, вы собираетесь… Дайте мне осмотреться.

— Воеводин любит говорить, что партийный работник должен быть годным к строевой службе. Однако и на стройке тяжеловато  н е с т р о е в и к а м.

— Поработайте еще.

— Наверное, придется.

— Вот мы и договорились!.. Может быть, поедете в санаторий, отдохнете?

— Нет, нашему брату, строителю, противопоказано валяться на пляжах в самую жаркую пору.

Они весело переглянулись, отлично понимая друг друга, и Платон нехотя поднялся.

Был великолепный день. В небе, чисто прибранном с утра верховым влажным ветром, ни единого облачка, ни ворсинки. Над городом — летящие стрелы башенных кранов, а на востоке и на севере, где возводятся новые кварталы, они точно кавалерийские пики, занесенные целым эскадроном над окрестной степью.

Стоило теперь Платону даже ненадолго остаться наедине со своими неспокойными мыслями о будущем, как он живо вспоминал Ульяну. Вчера написал в Баку, а военкомат, чтобы сообщили ее адрес, но жене, Ксении Андреевне, еще ничего не говорил. Лучше подождать, что ответят из Баку. А вдруг это не его Ульяна? Но если все-таки она, то неужели до сих пор одна-одинешенька? Ждать, терпеливо ждать до конца — это в характере и его Ульяны. В женском бесконечном ожидании заключена непостижимая, стоическая сила. Где же потеряла Уля его след зимой сорок пятого? Началось, видимо, с того, что военная судьба забросила его, Платона, на соседний, Второй Украинский фронт. Как бы там ни было, война развела их на всю жизнь, хотя именно она обвенчала комбата и радистку в сорок четвертом — на государственной границе. Нелегко теперь сказать, кто из них больше виноват. Неужели он поторопился жениться на Ксении? А Уля все еще одна? А почему одна? Наверное, у нее есть сын или дочь (мой сын, моя дочь!) и она живет сыном или дочерью?.. Да-да, вот что могло поддерживать Ульяну все эти годы. Женщина-мать способна на какое угодно самоотречение… И его охватывала при этой мысли такая безудержная тревога, что он готов был немедленно лететь в Баку. Но теперь скоро, совсем скоро, какие-то считанные дни, может, недели — и все станет ясно. Однако он боялся той холодной, морозной ясности, которую уже испытывал, отчаявшись в поисках Ульяны. Только бы она была жива, тогда и ему полегче станет жить на белом свете, даже за тысячи километров от нее…

— О чем задумался, добрый молодец?..

Платон поднял голову: на щербатой бровке подплавленного солнцем тротуара остановился Воеводин. Он был одет по-спортивному: в ладных брюках «молодежного» покроя, в белой рубашке навыпуск. И будто посвежел за последнее время: на крупном лице поубавилось морщин, а в глазах стало побольше света, и не будь этой густой изморози на висках и на прямом зачесе, вряд ли кто принял бы Воеводина за пенсионера.

— Хорошо выглядишь, — сказал Платон.

— Мы, сердечники, умираем стоя! — весело ответил Максим. — Откуда бредешь в жаркий полдень? Ах, да, сегодня бюро! Начинаю забывать свой прежний распорядок дня. Что ж, присядем вот в сквере, что ли, все равно ты не спешишь, как я вижу.

Платон не отказался: он понимал, что Максиму не терпится узнать, как действует его преемник.

Они сели на крайнюю скамейку, нечаянно спугнув милую, ослепительно юную парочку. Не дожидаясь вопросов, Платон стал рассказывать сам. Максим смотрел в глубь сада, изредка покачивая седой красивой головой, когда его собеседник замолкал на несколько секунд, словно ожидая, что скажет на это бывший секретарь горкома. Максим был наделен редкой способностью слушать, которая, кажется, передалась и преемнику. Платон не забыл упомянуть даже об этом. Тогда Воеводин лукаво прищурился и перебил Платона:

— А ты не хвали, у меня теперь нет власти.

И чему-то рассмеялся, — наверное, вспомнил что-то из своего долгого секретарства.

— Что ж, Платон, я давно завидую молодости, — вполне серьезно заговорил он. — К сожалению, молодость и опыт несоединимы — пока наживешь опыт, тебе уже перевалит за пятьдесят. Но у молодых избыток энергии, свежесть взгляда на жизнь, полная свобода от ошибок прошлого. Конечно, молодежь не гарантирована от просчетов, но без них никому не удается обойтись. У Нечаева в запасе два десятка активных лет — успеет развернуться. Ну, а если кому-то подражает, это все пройдет с годами. Кто из нас не подражал? Ты, наверное, когда ходил в прорабах, очень хотел быть похожим на кого-нибудь из знаменитостей первых пятилеток. Я, к примеру, часто ловил себя на том, что, выступая, невольно копирую моих любимцев из довоенных секретарей крайкомов. Подражание — строительные леса характера: оно бывает необходимо до поры до времени, пока человек не станет прочно на ноги.

— Я же ни в чем не упрекаю Ярослава Николаевича, — сказал Платон.

— Нет? Мне показалось… Ладно. Что у тебя-то новенького? Почему ходишь по главной улице, никого не замечая. Что с тобой?..

— Помнишь, я говорил о моей первой жене — батальонной радистке Ульяне Порошиной?

— Помню, помню, она погибла в Венгрии.

— Так вот, друг мой, Ульяна, оказывается, жива… Недавно получила орден за спасение жизни офицера.

— Жива?! Ничего не понимаю! Расскажи-ка все по порядку.

Максим слушал беспокойно, и едва Платон сказал о той заметке, которую на днях прочел в «Известиях», он тотчас поинтересовался:

— Как отнеслась к этому Ксения Андреевна?

— Она еще ничего не знает…

Они помолчали. Максим терпеть не мог утешительных дежурных слов, да в них Платон и не нуждался. Но все-таки он наконец спросил:

— Замужем твоя Ульяна?

— Почем я знаю.

— Лучше бы уж она была замужем.

— Я сам так подумал. Подумал и устыдился. Какая злая ирония судьбы: желать, чтобы любимая женщина непременно была замужем…

— Что ж, война завязала столько узелков, что иные только смерть развяжет.

— Все понимаю, однако…

— Однако тебе худо. Вижу, Платон.

Они опять неловко помолчали. Максим искоса глянул на Платона: похудел он, осунулся, точно неделю пролежал с температурой.

— Как бы ты поступил на моем месте?

— Чего заранее решать. Ты не знаешь, одна ли твоя Ульяна — может, у нее семья.

— Мы поклялись на фронте быть вместе до конца, что бы ни случилось.

— Молодые клятвы — святые клятвы. Но тут не ваша вина, что потеряли друг друга из виду.

— Чужую беду руками разведу…

— Не сердись, не стану разводить руками твою беду, Платон. Да и утешать не стану. Главный утешитель — время.

— Ладно, пойду. Наверное, заждались в тресте, — спохватился Платон.

Максим молча пожал ему руку, и они расстались, не сказав больше ни слова.

Сколько разных судеб прошло перед Максимом за многолетнюю партийную работу. Он, кажется, до того привык жить чужими бедами, что каждая на какое-то время становилась его собственной бедой. А Платона он к тому же любил внешне сдержанной, но верной, непреходящей любовью однополчанина. Они уезжали на фронт в одном эшелоне: Максим — комиссаром полка, Платон — командиром саперной роты. Под Киевом угодили в окружение, и хотя удачно прорвались к своим, окружение разлучило их надолго: Платона отозвали в глубокий тыл, где формировался отдельный инженерный батальон для борьбы с танками, Максим же сменил убитого комиссара дивизии. Но молодому комиссару не повезло, он был тяжело ранен на Донце в сорок третьем и эвакуирован в далекий сибирский госпиталь.

А Платон отшагал всю войну, вплоть до верховьев Дуная. И встретились они снова на Урале на самом исходе сорок пятого, победного. То была новая точка отсчета их второй жизни. Работали так, что сперва и не замечали майских дней Победы, которые стали праздновать потом, когда уже промчалась добрая четверть века. Ну, а теперь чуть ли не вся треть века за плечами.

Огненная разграничительная линия разделила пополам жизнь воеводинского поколения: по ту сторону зеленая молодость, по эту — опаленная боевыми ветрами возмужалость. Не очень-то избалованное житейскими радостями поколение. К тому же нет-нет да напомнит о себе минувшее…

Вечером Елизавета Михайловна, жена Воеводина, безошибочно отметила, что он чем-то расстроен, и после ужина, как только сын ушел на концерт залетного ансамбля, осторожно поинтересовалась, что с ним случилось, если он молчит весь вечер. Максим попытался отшутиться, не вышло — от Лизы никогда ничего не скроешь.

— Ладно, — согласился он. — Тем паче, женщина может вывести из любого тупика.

— Ты, кажется, неуместно шутишь, Максим…

Он начал издалека, с коротких газетных заметок, которые давно уже примелькались, но за которыми всегда угадываются драматические судьбы фронтовиков. Он рассказывал, не называя имени Горского. Лиза терялась в догадках: чья же это такая грустная история, если Максим знает ее во всех подробностях? Сама она опоздала на войну — в сорок пятом едва закончила второй курс мединститута, — хотя со школьных лет грезила подвигами тех девчонок, которым посчастливилось воевать наравне с мужчинами. Она и врачом-то решила стать под впечатлением легенд о фронтовых девчонках.

— Кто же этот твой майор, Максим? Договаривай, раз начал, — спросила Елизавета Михайловна, когда он умолк.

— …Платон.

— Бедная Ксения Андреевна…

— Почему?

— Я всегда считала Платона Ефремовича однолюбом.

— Ну и что ж? Да ведь его связала с Ксенией Андреевной, конечно, одинаковость их судеб.

— Одинаковость? По-твоему, если два одинаковых горя сложить вместе, то в итоге получишь что-то вроде нового счастья?

— В жизни бывает и такое. Может, потому и пошел Платон навстречу Ксении Андреевне, что сам пережил страшную потерю. Он мог выбрать девушку, но выбрал женщину с маленьким сынишкой. Наверное, Платону важно было утвердить в своей памяти личную утрату на войне.

— Максим, Максим, не философствуй ты, ради бога. Все проще, чем ты думаешь. Разве можно сблизиться с другой женщиной ради памяти о той — первой? Тут нет логики чувств. Просто-напросто человеку надо было к кому-то приклонить голову. Девушка в данном случае не поможет: девичья любовь эгоистична. А хлебнувшая горя женщина сумеет понять.

— Платон спросил меня сегодня: как бы я поступил на его месте? Теперь я в свою очередь хочу спросить тебя, Лиза, как бы ты поступила на месте Ксении Андреевны?

— Даже не могу себе представить. Конечно, у нее нет детей от Платона Ефремовича, а у него с Ульяной, быть может, есть. К тому же против настоящей любви и время бессильно.

— Ты думаешь?

— Во всяком случае первая любовь остается на всю жизнь.

— Это в литературе.

— Нет, Максим, и в жизни.

— Ладно, уступаю тебе, умудренной личным опытом, — в шутку заметил Максим.

Тут их разговор и осекся: вернулся с концерта сын, не в меру серьезный парень, который с мальчишеских лет озадачивал Елизавету Михайловну независимостью характера.

 

ГЛАВА 4

Что ж, без малого прожитая жизнь на виду у всех. Не оттого ли молодые люди, наверное, лучше знают старших, чем те своих наследников. Какой бы проницательной ни была старость, как бы ни гордилась ясновидением, все-таки племя младое действительно незнакомое. Сколько в нем своеобычной новизны, всего того, что привносит в его судьбу само время. Пусть людям пожившим иной раз думается, что только им дано физически чувствовать ход времени, но история — не беговая дорожка, точно рассчитанная для побития рекордов, и принимающие эстафету вправе искать наиболее спрямленный вариант собственной дистанции. Вот отчего нелегко себе представить, как во всех деталях вывершатся судьбы ныне молодых людей, хотя общие контуры будущего просматриваются довольно четко.

Максим частенько теперь задумывался о молодежи. И, конечно, его раздумья начинались с сына, которому недавно исполнилось двадцать девять лет. Целое поколение поднялось на крыло после Победы: оно не знает ни войн, ни голода, ни разрухи. Первое такое в революционном обществе. Нет, конечно, не обязательно проходить огонь и воду и медные трубы для того, чтобы стать настоящим человеком. Каждое время испытывает молодых людей по-своему, но безотчетная родительская любовь, как и недостаток внимания, могут легко нанести ущерб становлению характеров. Кому-кому, а Максиму приходилось заниматься и такими персональными делами коммунистов, когда их будто ни в чем не упрекнешь, кроме одного, — в странном неумении быть главой семьи: или слишком балуют юных домочадцев, или, наоборот, из-за вечной занятости надеются на общество, которое-де за все в ответе.

Если говорить начистоту, Максим тоже уделял мало внимания семье: у него почти не оставалось свободных вечеров, а редкие выходные дни в году можно было пересчитать по пальцам. Все заботы о сыне ложились на плечи матери, которая сама с утра до вечера пропадала в своей поликлинике. С точки зрения ортодоксальной педагогической науки, из Юрия, их единственного сына, мог вырасти невесть кто. Но он, к счастью, рано заявил о полной самостоятельности. Окончив школу, собрался в Свердловск, в Уральский политехнический, и не потому, что тот предпочтительнее местного, а чтобы находиться подальше от родителей. Как ни упрашивала мать, Юрий настоял на своем: «Мне надоели поблажки учителей. Да и ребята говорят между собой, что, мол, Юрке Воеводину не страшны любые экзамены в нашем институте. Опять намек на отцовскую должность»… И уехал с молчаливого согласия отца и к явному неудовольствию матери. В Свердловске выдержал трудный конкурс, учился жадно, неистово, как учатся обычно те, кому надеяться не на кого. Закончил институт с отличием. Мог отправиться в какой угодно город — пожалуйста, выбирай. Мать настойчиво звала к себе. Он отказался. Четыре года строил на Тюменском Севере. Аккуратно слал каждый месяц переводы, зная с детства, что доходы отца невелики. (Это обыватели считают, что у партийных работников денег куры не клюют.) Неизвестно, сколько бы он пробыл там, на нефтяном Севере, если бы не заболел отец. Слово «инфаркт» прозвучало для Юрия как выстрел из-за угла. Он вернулся на родину, пошел в трест к Платону Ефремовичу Горскому, который определил его начальником линейного стройуправления. Юрий хотел было еще походить в прорабах вместе со старыми дружками-приятелями, но Платон и слышать об этом не хотел. Так и тянет Юрий эту участковую лямку второй год в новом жилом массиве на восточной окраине города. Управляющий трестом похваливает его, ставит в пример опытным инженерам. А Юрию все кажется, что это очередной аванс за отцовские заслуги.

Елизавета Михайловна была откровенно довольна тем, что сын наконец дома. Почти десять лет находилась она в разлуке с ним, пока он учился, потом работал на тюменской стройке. Ну, прилетал, бывало, на короткие зимние каникулы, а на лето уезжал в Сибирь со своим студенческим отрядом. Уже дипломированным инженером, он и в отпуск-то наведывался не каждый год, ссылаясь на занятость. Мать тревожилась: до каких же пор сыну жить бобылем-холостяком, как ему не надоели все эти общежития, столовые? Этот цыганский образ жизни?.. Елизавета Михайловна пыталась вразумлять его, когда они встречались накоротке, что самое время обзавестись семьей, что молодость уходит, как вешняя вода. Он неловко отмахивался и переводил разговор на другую тему. Максим не вмешивался, наблюдал со стороны. Если же Елизавета Михайловна начинала жаловаться на сына, Максим, посмеиваясь, отвечал: «Экая беда! Пока Юрий холостяк, я сам чувствую себя бравым молодцом». — «Вот и поговори с тобой», — обижалась она, втайне довольная тем, что сын работящий, энергичный, не заносится. Просыпаясь по ночам, она до рассвета не смыкала глаз, все думала о сыне. Кто долго выбирает, тот обязательно уж выберет на свою головушку. Именно такие и попадают впросак из-за собственного добродушия — им все кажется, что своекорыстных девушек вообще нет на свете. Никто, быть может, так и не легкомыслен в поздних увлечениях, как эти серьезные молодые люди, не переболевшие в ранней юности первой любовью… Тут Елизавета Михайловна спохватывалась: но ведь сам Максим женился на четвертом десятке лет, едва познакомившись с ней, молоденькой студенткой мединститута, которую ни за что не хотела выдавать за великовозрастного жениха ее щепетильная мама. Сейчас подумать страшно, если бы та наивная, увлекающаяся Лизонька вышла за кого-нибудь другого… Но то случилось вскоре после войны, когда отношения между людьми были намного чище, будто озонированные, как воздух, неслыханной грозой…

И вот теперь все эти ее тревоги за сына начали постепенно отодвигаться в прошлое. С недавнего времени Юрия стали посещать по воскресеньям инженер Злата Румянцева и приемный сын Платона Ефремовича Горского, журналист Владлен. Началось с того, что Юрий привел их на ужин в день своего рождения. Елизавета Михайловна с облегчением вздохнула: «Слава богу, в доме появилась девушка!» Конечно, Злата была для нее пока загадкой, симпатичной, даже милой, но все-таки загадкой, которую надо непременно разгадать, и чем скорее, тем лучше. Одета модно — брючный ансамбль, цветные туфли на платформе. Льняные тонкие волосы распущены и мягко текут, струятся по худеньким плечам. Глядя на такую, ни за что не скажешь, кто она: начинающая актриса местного театра или модельерша из ателье, диктор телестудии или просто мамина избалованная дочка. Потому-то Елизавета Михайловна несколько смутилась, когда Юрий объявил за ужином, что Злата Романовна инженер-экономист.

— Очень приятно, — отозвалась хозяйка дежурной фразой.

— А я подумал, что вы поете, — весело заметил Максим.

Злата непринужденно рассмеялась:

— Что вы! Моя партитура — сводки о выполнении плана.

— Поет, конечно, поет, если план выполняется, — сказал Юрий. — Но если не хватает какого-нибудь процента, то и не разговаривает!..

В дом Воеводиных вернулся вольный ветерок далекой, отшумевшей молодости. Хозяин дома приосанился, наблюдая шумное застолье. А Елизавета Михайловна совсем расцвела добрыми улыбками. Очень моложавая, стройная для своих пятидесяти лет, она с девичьей легкостью ухаживала за гостями, особо стараясь угодить Злате. Та вызвалась помочь хозяйке. Елизавета Михайловна запротестовала, но гостья немедленно отправилась с ней на кухню, чтобы подать на стол жаркое. Это и вовсе понравилось Елизавете Михайловне.

Ну, а после ужина танцевали. Сначала хозяйка с любопытством приглядывалась к тому, как танцует нынче молодежь, как Злата попеременно приглашает то Юрия, то Владлена, не желая никого обидеть. Потом сама решила тряхнуть стариной, когда ее учтиво, как истый кавалер, осмелился пригласить Владлен. Ради сына на все пойдешь, только бы он подольше побыл с этой Златой, которая, видно, кружит им головы обоим — и Юрию и Владлену. Максим сидел у окна на правах «заведующего музыкальной частью». Он менял пластинки на рижском стереофоническом проигрывателе, загодя подбирая вещи старинные, славные. Наконец дошла очередь до огневых таборных мелодий. «Тут уж у моей Лизы равных нет», — с удовольствием подумал он. Каково же было его удивление, когда Злата без всяких колебаний приняла вызов хозяйки на цыганский перепляс, дерзко вошла в круг, приостановилась, выжидая такт, и, раскинув руки, изящно поплыла по кругу. Максим невольно засмотрелся на эту беленькую цыганку из строительного треста: как она дробно, звонко отплясывала перед Лизой, ожидавшей своей очереди. Нечаянно возникшее соревнование раззадорило Елизавету Михайловну, и Максим хотел было повторить пластинку, да пощадил жену — все-таки она далеко не комсомолка и нелегко ей соперничать с самой молодостью в таком бесшабашном ритме. Музыка оборвалась. Хозяйка, тяжело дыша, расцеловала гостью.

С того вечера Злата и Владлен стали бывать у Воеводиных. «Но почему они всегда заявляются вдвоем? — ревниво тревожилась Елизавета Михайловна. — Могла бы Злата и одна зайти». Ее начинала не на шутку беспокоить мысль о том, что эта знающая себе цену девушка действительно водит за нос и Юрия, и Владлена. А Юрий по ничтожному своему опыту не придает значения этой кокетливой игре. Мог бы прямо объясниться с ней — ведь не школьник, не студент, вполне взрослый человек.

Соберется за столом эта троица и подолгу рассуждает о генплане города, о стройке, о Платоне Ефремовиче Горском, которого они боготворят. Да разве в их-то годы не о чем больше поговорить? Владлен выступает в роли берущего интервью у инженеров, а Злата и Юрий наперебой рассказывают ему о строительных делах. Если же дома оказывается Максим, то затевается разговор на философские темы. Тогда весь вечер идет жаркий спор о  с м е н е  к а р а у л о в, о том, что думают младшие о старших, которые сполна отвоевали свое и отработали. Максим доволен, что молодые люди откровенны с ним и пусть излишне горячатся, когда заходит речь о недавнем прошлом, но ясно видят главное — что уже достигнуто, несмотря на все издержки.

Максим умел ладить с молодежью. Он никогда не обескураживал ни личным опытом, ни положением в обществе. Он искренне был уверен в том, что и у молодых есть чему поучиться. Опыт опытом — это наживное, а вот непосредственность восприятия с годами заметно утрачивается. К тому же послевоенное поколение свободно от минусовых перегрузок прошлого, и в этом его преимущество перед старшим, которому довелось в середине века пережить и острую боль неслыханных потерь, и неожиданную горечь духовного повзросления.

Елизавета Михайловна хорошо понимала Максима: ему хотелось не умозрительно, а психологически заглянуть в будущее, живо общаясь с молодежью. Потому он охотно бывал с этой троицей — Юрием, Златой и Владленом. Когда же они просили его поделиться воспоминаниями о войне, то вся компания засиживалась до поздней ночи. Комиссару дивизии было что рассказать о драматическом периоде отступления, о котором меньше пишут книг и ставят кинофильмов. Отечественная война — поистине бесконечная череда подвигов, но именно массовый героизм сорок первого стал ее великим взлетом. Сколько еще неоткрытых Брестских крепостей таят в себе те неимоверно тяжкие месяцы начального противостояния! Не только Злата и Владлен, но и Юрий многое слышал от отца впервые, будто тот приберегал свои рассказы до поры до времени.

— Замучил ты их, — упрекнула его сегодня Елизавета Михайловна, когда сын пошел проводить Злату и Владлена. — Устроил настоящий молодежный клуб на дому.

— И даже с танцами! — добавил он.

— Поговорил бы лучше с сыном, почему до сих пор не женится. Как ты смотришь на Злату Румянцеву?

— А как я могу смотреть? Ладная дивчина, интеллектуалка. Нынче в моде интеллектуалы.

— Юрий, кажется, к ней неравнодушен, но она ни на шаг не отпускает от себя Владлена.

— Для баланса.

— Для какого еще баланса? Знаешь, Максим, с тобой никогда не поговоришь серьезно.

— Да что ты от меня хочешь? Чтобы я отвел их в загс? Уволь, матушка, уволь! Они сами как-нибудь разберутся.

— Злата нравится мне.

— Что ж, поздравляю! От свекрови многое зависит. Ведь антагонизм между свекровями и снохами сохранится даже при коммунизме.

— Между нами это исключено.

И Елизавета Михайловна не удержалась, чтобы не поделиться с ним добытыми по крупицам сведениями о Злате, о ее родителях. Мать Златы осенью сорок первого года была эвакуирована из Тульской области на Урал. Помыкала горе, пока муж не вернулся с фронта. Только Румянцевы начали было жить заново, нажили дочку, обзавелись квартирой, как заболел глава семьи. Старые раны, наспех залеченные в медсанбатах, дали о себе знать, и он уже не вернулся из госпиталя. Эту новую разлуку о мужем не смогла одолеть несчастная женщина: через год она умерла от туберкулеза, оставив девочку круглой сиротой. Маленькая Злата воспитывалась в детском доме, потом в школе-интернате. У нее никого не осталось ни в Подмосковье, ни на Урале. Одинокая былинка в поле, вспаханном войной. Но она выстояла, вопреки всем бедам. Окончила институт, получила диплом инженера-экономиста — сама стала на ноги. Вот уж действительно начала жизнь с нуля. Не то что иные молодые люди, для которых заранее готовятся и синекуры, и меблированные квартиры, и даже автомобили, а им всего этого мало, им еще надо блистать в столицах. Нет-нет, лучшей жены для Юрия, чем Злата, она, Елизавета Михайловна, и не пожелала бы. Пройти мимо такой может лишь незрячий…

Юрий, Злата и Владлен долго бродили в тот субботний вечер по набережной Урала: Максим Дмитриевич настроил их на философский лад. «Вам не надо никого копировать, — сказал сегодня Максим Дмитриевич. — Истинное продолжение нашего дела — это не механическое повторение опыта прошлого». Но все-таки в его словах чувствовалась глубинная озабоченность. Откуда она? Что это, оборотная сторона родительской любви, в которой всегда хватает беспокойства?

Владлен со свойственной ему запальчивостью рассуждал:

— По-моему, тут все проще, чем мы думаем. Многих пожилых людей не только радует, но и заботит наша безоблачная молодость. Вполне понятно. Ведь что бы там ни говорили о нынешней борьбе за хлеб, разве можно ее сравнивать с хлебозаготовками в тридцатые годы? И если туго приходится иной раз тем же строителям БАМа или добытчикам тюменской нефти, все-таки им куда вольготнее по сравнению с тачечниками Магнитки или разведчиками Второго Баку. Остается одно: завоевание космоса — принципиально новое поле для подвижничества в наше время. Да, Земля так обязана своим чернорабочим, что и поднятые каменщиками города, и ухоженные крестьянами поля особенно прекрасны и притягательны в ее голубом свечении, когда люди смотрят на Землю с космических высот. Однако появилась новая мера героизма…

— Опять ты не обошелся без готовой формулы, что в жизни всегда есть место подвигу, — перебила Злата красноречивого Владлена. — Мы говорили о земном, а ты нас увел в космос, Там пока что побывало несколько десятков человек. Речь идет о том, как мы, простые смертные, выглядим в глазах бывших фронтовиков.

— Я и хотел сказать, что каждое поколение имеет свои высоты духа.

— Привык ты, Владлен, к прописным истинам. Но нет-нет да и собьешься на ходу: то у нас безоблачная молодость, то время ждет от нас икаровой отваги. Не логично выходит у тебя.

Юрий с любопытством поглядывал на Злату, на Владлена. Теперь горячилась Злата, по-мужски твердо вышагивая в своих расклешенных брюках, а Владлен только вяло защищался с виноватой улыбкой на ярких девичьих губах.

— А ты, Юрий, почему все молчишь? — вдруг обратилась к нему Злата.

— Набираюсь ума-разума.

— Весь в отца, привык выступать последним! — И она сама взяла его под руку. — Ты согласен с отцом, что младшее поколение лучше знает старшее?

— Вполне.

— Тогда, выходит, вся их озабоченность напрасна.

— Нет, не напрасна. Они не сомневаются, с кого мы будем делать жизнь, но как у нас это будет получаться — покажет будущее. Кто же спокойно смотрит в будущее?

— Может, ты и прав, — сказала Злата, подумав сейчас уже о себе, о личном будущем.

 

ГЛАВА 5

В Риге умирал народный поэт Латвии. Его последней пристанью была укромная палата на цокольном этаже маленькой больницы.

Некогда сильный, могутный человек, под стать латышским стрелкам, которых он воспевал как рыцарей революции, теперь, казалось, поменьшал от старческого недуга. Но в глазах его таилась прежняя сосредоточенность: бывало, и на улице, и на затянувшемся собрании он подолгу искал чеканные, ударные слова для очередной строфы. Только сейчас эта его привычная задумчивость нет-нет да перебивалась тревогой. И все-таки вера в жизнь побеждала минутный страх смерти, он заметно оживлялся, когда в палату входили врач или дежурная сестра. Нет, он ни о чем не спрашивал их, ни на что не жаловался, ни в чем никого не упрекал. Поэт отчетливо понимал: все зависит от его собственного биологического потенциала и что уже никто не сможет помочь ему, если сердце сдаст в критический момент. Иногда он прикрывал глаза и беззвучно шевелил запекшимися губами: кто знает, может, он про себя читал новые стихи. Он всегда верил в исцеляющую силу поэзии и щедро отдавал ей всю подвижническую жизнь…

Тараса Воеводина сначала решительно не хотели пустить к больному, ссылаясь на то, что Поэту сегодня хуже. Тогда Тарас объяснил дебелой красивой докторше, что приехал издалека, что его связывает с Поэтом давняя дружба.

— Но кто вы? — спросила она.

Тарас назвал себя и принялся уговаривать докторшу сделать для него исключение.

— Подождите минутку, — не дослушав, она вышла из приемной.

Не успел он оглядеться, как дверь распахнулась, главврач пригласила его в палату.

Больной лежал недвижно у стены. Едва Тарас неслышно присел у изголовья кровати, как Поэт с явным усилием повернул к нему голову, слабо, вымученно улыбнулся в знак приветствия. Они долго смотрели друг на друга с тем плохо скрытым чувством, когда здоровый человек не знает, что и как сказать в утешение безнадежно больному, а тот, в свою очередь, по-детски обескуражен своей немощью. Тарас видел, что старый Поэт действительно очень плох — так страшно изменился он со времени их последней встречи, — и, стараясь не выдать нахлынувшего волнения, взял его бессильную, зябкую руку, легонько пожал в своей горячей ладони. «Спасибо», — тихо сказал Поэт. Тарас положил на тумбочку красную тонкую папку с очерком боевых действий латышских стрелков на Урале и объяснил, что вот наконец выполнил его просьбу. «Большое спасибо», — тем же слабым голосом ответил Поэт. Тарас с горечью подумал, что все это вряд ли уже понадобится ему.

«Оставьте ваш индекс», — еще тише попросил Поэт, Он говорил совсем невнятно, надо было низко наклоняться над ним, чтобы разобрать отдельные слова. Тарас написал свой почтовый индекс на листке из блокнота, снова подумав о невероятной воле этого человека, который и на девятом десятке лет страстно хочет работать.

Они поговорили минут пятнадцать — больной даже поинтересовался, не тоскует ли Воеводин по Риге, — и Тарас собрался уходить, понимая, каких усилий стоит Поэту их сбивчивый разговор. Он поцеловал его, прижался щекой к его щеке и встал, неловко отвернувшись к окну.

— До свидания, друг мой… — сказал Поэт, устало прикрыв повлажневшие глаза.

В приемной Тарас спросил дебелую докторшу:

— Неужели нет никакой надежды?

Она ответила сухо, недовольная его прямым вопросом:

— А что вы хотите, товарищ? Сердце изношено до предела, до последней клеточки.

На ходу поклонившись ей, Тарас вышел слепым шагом из маленькой больнички.

А Рига, сентябрьская Рига сверкала всеми красками погожей осени. Только-только начинался балтийский листопад, которому шуметь и буйствовать в рижских парках до самого снега.

Тарас шел по глухой аллее, похожей на лесную просеку, густо усеянную цветными листьями. Шел и думал о встрече с Поэтом, которая, видно, была прощальной. Ему хотелось остановить кого-нибудь из прохожих: знают ли они, что здесь, рядом, на тихой соседней улочке, один на один борется со смертью их общий любимец? Жизнь казалась равнодушной к тому, что умирает такой недюжинный человек. Это уже потом, после, когда его уход из жизни станет необратимым фактом, люди вдруг замедлят шаг в печальном раздумье, остро пожалеют о случившейся беде и поймут в одно мгновенье, кого они потеряли. Как ни странно, но только смерть высвечивает человека до конца…

Тарас возвращался на Урал через неделю. В самолете, набиравшем высоту над окрестностями Риги, он вспомнил о свежей газете, купленной в аэропорту, вынул ее из сумки, развернул и близко встретился взглядом… с Поэтом, звонкое имя которого было заключено в траурную рамку. Вот и все… Он читал и перечитывал скупой, короткий некролог, подписанный множеством знакомых фамилий, и никак не мог свыкнуться с мыслью, что уже никогда больше не увидит Поэта, не поговорит с ним в тенистом уголке загородного парка. Поэт унес с собой целую эпоху, далеко не высказав всего того, что знал о революционном времени.

Тарас припомнил тот далекий литературный вечер конца сороковых годов, когда он только что вернулся в Ригу из Восточной Германии. Он сошелся с Поэтом как-то очень легко, хотя их разделяли и солидная разница в возрасте, и неодинаковый жизненный опыт, и уж, конечно, совершенно разные профессии. Чем же понравился тогда молодой артиллерийский офицер известному мастеру слова? Тарас, бывало, часами рассказывал Поэту о своих давних симпатиях к латышским стрелкам, которые, к слову пришлось, с боем освобождали его родную деревеньку в девятнадцатом году. (Может быть, потому он и стал кадровым военным.) И как ревностно следил он по газетам за своими любимцами, военачальниками-латышами: они командовали бригадами, дивизиями, корпусами, читали лекции в академиях, одним словом, находились на виду у всей армейской молодежи. Поэт был глубоко штатским человеком, но хорошо разбирался в истории всех войн своего века и свободно поддерживал разговор о земляках, которых военная судьба бросала из пекла в пекло… Ну, а потом все чаще завязывались беседы о жизни и литературе. Поэт с завидной откровенностью говорил о себе, о том, каким долгим, кружным путем шел он к пониманию революции. Много лет увлекался романтизмом, символизмом и прочими «измами», пока не оценил по-настоящему Райниса и Некрасова, Пушкина и Блока. Отец учил его русскому языку еще в детстве, и в его библиотеке латышский фольклор издавна перемежался с великой классикой России. Маяковского принял тоже не сразу, но зато навсегда. Так постепенно одолевая собственные противоречия, туманный романтик становился трибуном и публицистом… Его исповеди глубоко трогали Тараса, помогали лучше оценить большую литературу этого всего лишь двухмиллионного народа, из недр которого вышли талантливые романисты, поэты, драматурги. И вот на янтарном берегу Балтийского моря не стало еще одного из них…

С тех пор минуло около года. В середине летнего учительского отпуска, когда еще оставалось время для того, чтобы куда-нибудь поехать, Тарас отказался от «горящих» путевок на юг и решил снова побывать в Риге. Таисия Лукинична отпустила мужа, хотя давно собиралась в Крым или на Кавказ. Ничего не поделаешь, придется отложить заветный «южный вариант» до будущего года. Тарас и во сне видит свою Ригу: не будь на свете Урала, он, конечно, поселился бы там на правах вольноопределяющегося отставника. Рига — вторая любовь Тараса.

Он улетал рано утром, с таким расчетом, чтобы, пересев на рижский самолет в Москве, вечером быть уже на берегу моря. Ему повезло, погода всюду стояла летная, и он без всяких происшествий в тот же день домчался на реактивных  п е р е к л а д н ы х  до места.

Его встречал Петер Лусис, верный однополчанин. Из всего артдивизиона, с которым и отступали и наступали, в живых остались теперь лишь они двое. Остальные или погибли в боях, или умерли после войны, укоротившей без того недолгий солдатский век. Да, только двое из доброй сотни артиллеристов, что выдержали отчаянный, неравный бой на государственной границе. Не потому ли они трогательно заботились друг о друге: бывший наводчик орудия и бывший командир батареи — по строевому расписанию сорок первого года. Война породнила их, тем более что Петер дважды спасал жизнь Тарасу: летом сорок второго и в конце сорок четвертого, за несколько месяцев до Победы. Лусис был наделен богатырской силушкой, он не раз управлялся один с 76-миллиметровой пушкой, если выходил из строя чуть ли не весь орудийный расчет. Так случилось и в Латвии, в Курземе, когда он отстреливался до последней возможности и еще успел вытащить с поля боя Тараса Воеводина, который уже командовал истребительным противотанковым полком…

И сегодня, как обычно, Петер был рад новой встрече с Тарасом, хотя не виделись они меньше года. Он усадил гостя в свою «бесплатную» машину, полученную недавно по праву окопного ревматика, и повез к себе на дачу в Юрмалу. Тарасу чудилось, будто он и не уезжал отсюда, все тут ему близко до щемящей боли в сердце — каждый километр этой людной, шумной автострады к морю. Он долго служил в Риге безвыездно, точно в награду за прежний кочевой образ жизни. То были лучшие годы не только для него, но и для всех фронтовиков, кому суждено было вернуться с победой. До старости, казалось, далековато, и люди, одолевшие смерть, заново открывали для себя весь мир, такой удивительно прекрасный. Жаль, что время нельзя притормозить. Наоборот, его подгоняют навстречу своим надеждам, которые мелькают на обочине лет как путевые знаки.

— Надо завтра же навестить Поэта, — сказал Тарас.

— Обязательно навестим, — не сразу ответил Петер, занятый искусным лавированием среди встречных и попутных машин.

Тарас невольно подумал, как чисто, без всякого акцента стал говорить по-русски его побратим. А когда-то он владел всего несколькими русскими словами — из перечня артиллерийских команд. Не те ли суровые слова — «орудие — к бою», «прямой наводкой по танкам», «батарея — беглый огонь» — стали для Петера исходным самоучителем, который помог ему теперь осилить даже «Войну и мир» в оригинале. Тарас завидовал другу и всегда жалел, что знает стихи Поэта лишь в переводе. Говорят, поэзия вообще не поддается точному переводу.

Лусисы принимали Тараса всегда по-свойски. Хозяйка дома, приветливая, улыбчивая Милда Карловна, напоила его любимым «бархатным» пивом, накормила свежей рыбой, и Тарас, выйдя из-за стола, почувствовал, как он все же устал за этот долгий перелет. Заботливый хозяин провел гостя на террасу, где Милда уже застлала накрахмаленной простынью его, «Тарасов», диванчик.

Едва он положил голову на подушку, как снова очутился в салоне «ТУ-134», за облаками. Деревянный домик покачивало на воздушных ямах, встряхивало, в ушах стоял несмолкаемый рокот двигателей. Тарас будто еще продолжал лететь в Ригу. Ему хотелось увидеть во сне прощальную встречу с Поэтом, однако до самого утра без конца снилась одна война, как всегда в доме Петера. Да сколько она может сниться? Ведь прошла почти треть века. Неужели в запасниках памяти такая уйма непроявленных снимков, если время все еще проявляет их по ночам?

Его разбудил утренний гул неспокойного моря. И он наконец вернулся к живой, реальной яви, облегченно, глубоко вздохнул.

После завтрака Тарас и Петер отправились побродить по морскому берегу. Рижский залив бушевал, вздымая на прибрежных отмелях отвесные волны. Тарас любил штормовое море, когда от самого горизонта и до подножия сыпучих дюн широко раскатываются, набегая друг на друга, пенные двухметровые валы. Чайки косо, наперекор атлантическому ветру, взмывают к небу, вольно кружат над глубокими бороздами морской пашни, высматривая добычу, как ранней весной грачи над талым полем. Отдыхающие из окрестных санаториев, потеплее одевшись и подняв воротники, с отменным терпением ищут янтарь в длинных валках темных водорослей, за ночь выброшенных на песчаный берег. И находят, шумно радуются, как дети. Сколько же янтаря надежно хранит Балтийское море, если каждый новый шторм оставляет на память людям эти солнечные блестки?

Раньше здесь была стоянка рыбацких лодок. Тарас, бывало, с ребячьим интересом наблюдал, как рослые латыши, будто сошедшие со страниц романов Лациса, вытягивали на берег сети, полные кипящей салаки, среди которой бело сияли, точно дорогие слитки, крупные лососи. Рыбаки давно ушли отсюда поближе к открытому морю. Давно нет на свете и того вдохновенного летописца, что так любил тружеников Янтарного моря…

Ушла из жизни старая гвардия латышской литературы — Андрей Упит, Вилис Лацис, Мирдза Кемпе… Не стало и Поэта, воспевшего стрелков. Ну, конечно, на подходе молодые. Но когда-то еще молодежь прочно займет литературные аванпосты. Досадные заминки неизбежны, пока набирают силу подмастерья-ученики, потерявшие своих учителей.

— А теперь поедем к  н е м у, — сказал Тарас Петеру, вдоволь налюбовавшись этим северным морем, которое больше подходит не для беспечного времяпрепровождения, а для глубоких раздумий о прожитом и пережитом.

Поэт был похоронен на кладбище Райниса. Это логично — быть такому стихотворцу под крылом Большого Яна. Но Тараса озадачило немного, что его похоронили в тесном уголке. Он ничего не сказал Лусису, положил георгины на согретую августовским солнцем гранитную плиту, молча постоял над могилой, склонив голову.

Сейчас и последняя встреча с Поэтом в минувшем году показалась Тарасу символической: он привез тогда ему очерк о латышских стрелках, воевавших в гражданскую войну на Урале, как дань уважения русских к витязям, которых высоко ценил сам Поэт, — это же они вывели его на большак революционного века. Не случайно Поэт спросил на том литературном вечере конца сороковых годов: «Скажите, откуда вы нас знаете?» Он спросил тоном провидца, словно догадываясь, каким будет ответ молодого полковника. И когда Тарас рассказал, откуда он знает латышей, Поэт застенчиво улыбнулся по-юношески, явно смущенный похвалой в адрес земляков. Он вообще был на редкость скромным от природы. Однажды Тарас велеречиво назвал его  о ф и ц е р о м  с в я з и  двух народов. Он добродушно отмахнулся: «Да какой я офицер, Тарас Дмитриевич? В первую мировую ходил в рядовых. Что же касается поэзии, то любого литератора аттестует высший ценитель — время. Неизвестно еще, как оно распорядится. А вот латышские стрелки, верно, боевые  о ф и ц е р ы  с в я з и  наших двух народов»…

— Давай сходим, драугс, и на Лесное кладбище, — предложил Лусис Тарасу.

Они до вечера бродили по тенистым аллеям, отыскивая всех, кого видели не раз — Упита, Лациса, или о ком были немало наслышаны. Ничто с такой силой не будоражит память, как эти высеченные камнерезом надписи на граните или мраморе. Десятки и десятки имен, собранные тут вместе, живо воскрешают в памяти многие годы, десятилетия, ставшие историей. Само по себе отдельное имя вроде бы лишь эпизод, но этот их своеобразный строй — законченная хроника века.

— Присядем, отдохнем, — сказал Тарас.

Они устроились на скамейке неподалеку от глазных ворот Лесного кладбища. Мимо шли группы экскурсантов из числа приехавших на Рижское взморье. Шли коренные рижане, часто семьями: одни только входили сюда с цветами, другие возвращались домой, усталые, вдоволь поработав на могилах своих близких. Тарас подумал сейчас о том, что вот, к сожалению, порой все не хватает времени, чтобы навестить тех, кого нет в живых. Это ведь не просто долг, это поверка собственных чувств, самых глубинных, трепетных.

— У меня сохранились письма Поэта. Возможно, следует передать их в мемориальный музей? — сказал Тарас.

— Музея еще нет, — нехотя отозвался Петер.

— Ну, будет.

И тогда Петер бегло рассказал о том, что вокруг славного имени покойного чуть ли не на второй день после его кончины возникла мелкая обывательская суета. Кому-то не понравилось, как Поэт распорядился домашними делами. Кто-то был не прочь забыть о последней воле Поэта. Спорили, защищали мертвого трибуна, который и живым не нуждался ни в чьей защите.

— Это уж действительно мелкая зыбь после крупной волны, — сказал Тарас. — Видишь, как смерть такого человека неминуемо обнаруживает, кто был его истинным другом, а кто лишь делал вид, что поклонялся его таланту.

— Может быть, — согласился Петер.

— Это все житейская накипь. Со временем осядет на дно. Помнится, как после трагической смерти Маяковского появились крикливые «знатоки» его сложной биографии. И что же? Тех «знатоков» давным-давно все позабыли, а Маяковский прочно встал на одной из самых людных московских площадей.

Уже вечерело. Надо было возвращаться к морю, которое тоже, наверное, приутомилось за долгий летний день и поутихло, снова отпрянув от любимых Райнисом вековых дозорных сосен.

Закатное солнце густо разбросало по дорожке Лесного кладбища свои лучи-копья. Слоистая дымка от сожженной сухой травы синим флером окутывала макушки деревьев. Негромкий раздумчивый колокольный звон долетал от часовни. На душе было грустно и умиротворенно. Тарас редко испытывал такое состояние, когда вся жизнь просматривается до мальчишеских лет, а будущее словно отдаляется, чтобы ты успел еще кое-что сделать. «Надо, надо успеть», — думал он, покидая эту святую для рижан окраину города.

За обедом и ужином одновременно Тарас под настроение заговорил об отце Петера — красном пулеметчике Андрее Мартыновиче Лусисе, который сложил голову на Урале в восемнадцатом году. Ему, Тарасу, кажется, удалось наконец установить, где, при каких обстоятельствах погиб Лусис-старший, отступая из Оренбурга под началом Блюхера. Как ни давно это было, но живет еще в горном хуторке один старик. Все жители переселились в большое соседнее село, а он не хочет переезжать к сыновьям и внукам: для него этот пустой, богом забытый хуторок — живая память неравного боя красногвардейцев с белой конницей. Он-то и поведал Тарасу, какой там кипел арьергардный бой, сколько партизан осталось лежать на крутоярье и среди них нерусский пулеметчик Андрей Лусин. «Может быть, не Лусин, а Лусис? Припомни-ка получше», — настаивал Тарас. «Нет, Лусин, не путай ты меня», — упорствовал старик. Пообещал раздобыть карточку, увезенную младшим сыном.

— Возможно, мы теперь совсем недалеки от цели наших поисков, — сказал в заключение Тарас.

— Даже не верится, — заволновался Петер.

— Многих перекрестила гражданская война. Так что вполне возможно, что уральцы звали твоего отца на русский манер — Лусиным, тем более что имя-то, по счастливому совпадению, не только латышское, но и русское — Андрей. Не хотел я тебе говорить пока, но вот проговорился.

Они просидели до полуночи. Из-за дюн глухо долетал мерный гул затихающего моря, да и сосны на дюнах задремали, обессилев в единоборстве с низовыми скандинавскими ветрами. Завтра будет вёдро и, стало быть, можно накупаться досыта.

Первые дни августа выдались безмятежными. Скупое северное солнце вдруг расщедрилось, и все полудужье Рижского залива оказалось плотно заселенным отдыхающими. Говорят, что нет другого пляжа с таким мягким, тончайшим песком, где запахи моря и хвои так кружат голову, что клонит ко сну, едва устроишься у подножия дюны. Тарас отлежался за две недели. Думал о сыновьях Леониде и Михаиле. Еще никогда его не разделяло с ними чуть ли не целое полушарие: сыновья — геологи — странствуют сейчас по Сахалину, а он нежится на янтарном берегу Балтики. Как они там? Старший женился, третий год кочует со своей летучей партией по дальневосточному окоему, а младший — на производственной практике. Выросли, улетели. Вот и опять в доме только он, Тарас, да его Тая, как в те начальные мирные годы. Круг замкнулся. А-а, черт, когда же это они с Таисией Лукиничной успели пропеть свою песню? Неужто один припев остался? Нет уж, дудки, еще можно кое-что сделать в жизни!..

Накануне отъезда из Риги Тарас зашел с Петером в музей латышских стрелков, воздвигнутый несколько лет назад на набережной Даугавы. Тут он уже бывал и чувствовал себя всякий раз как в далеком мире ранней молодости. С больших фотографий на него смотрели очень знакомые военные люди, которых само время, к счастью, вернуло людской памяти: Вациетис, Эйдеман, Алкснис, Берзинь… Что ни имя, то легенда. И среди них первый кавалер четырех орденов Красного Знамени Ян Фабрициус, погибший полвека назад при авиационной катастрофе на Черном море: он пожертвовал собой, чтобы спасти женщину с ребенком в тонувшем самолете.

Тарас знал тут почти всех с комсомольских лет, озаренных сполохами гражданской войны. Не Петер Лусис, а он давал пояснения, когда они обходили мемориальный зал с его редкими снимками и экспонатами. Молодые и молодцеватые краскомы провожали их спокойными взглядами. А Роберт Эйдеман, с которым Тарас был знаком лично, чуть приметно улыбнулся ему вослед, как в тот зимний вечер тридцать седьмого года, в Центральном совете Осоавиахима.

— Дивизии Эйдемана и Блюхера плечом к плечу обороняли Каховский плацдарм, вместе шли через Сиваш на штурм Перекопа, — сказал Тарас и оглянулся. Он уже заметил, что к нему пристроилась любопытная стайка ребят, которые посчитали его экскурсоводом.

Внизу, у лестницы на второй этаж, полстены занимала электрифицированная карта-схема. Тарас включил свет, и разом вспыхнули созвездья губернских и уездных городов России — от крайнего запада до крайнего востока, — где воевали на всех фронтах красные латышские стрелки.

— Примерно здесь, в этих вот местах, побывал и Андрей Мартынович, — показал Тарас на южный торец Урала, освещенный огоньками былых сражений.

Лусис молча кивнул головой.

Они вышли на залитую полуденным солнцем нарядную площадь. Постояли немного у старой трехдюймовки, окруженной ребятишками, вспомнили, может быть, и свои противотанковые пушки времен Отечественной. Потом свернули за угол, где возвышался строгий памятник стрелкам.

Памятник поражал глубокой правдой, смелым замыслом талантливого скульптора. На пьедестале, облицованном красным гранитом, стояли во весь свой гвардейский рост три латышских стрелка в длинных шинелях, с винтовками, устало опущенными к ноге. Впрочем, винтовки еле угадывались, зато лица, верно высеченные из камня, суровые, задумчивые, похожие и непохожие одно на другое, и фуражки с примятыми тульями, и эти длиннополые шинели, и откинутые на плечи башлыки — все, до последней детали, словно выхвачено из походных будней. Стрелки — локоть к локтю, спина к спине — образовывали тесный строй словно бы круговой обороны революции.

Тарас медленно обошел их, подолгу всматриваясь в лицо каждого, будто узнавая тех, кто освобождал от дутовцев его родное уральское сельцо. Площадь пламенела ярко-огненными розами. И все тут было под цвет того далекого прошлого, из которого поднялся на свой вечный пост этот бессмертный караул.

— Железная стойкость в круговой обороне, пожалуй, самая характерная черта твоих земляков, — сказал Тарас Петеру. — Они умели стоять насмерть, что бывало поважнее лихой атаки.

…Теперь Тарас улетал уже из нового аэропорта с его дворцом-вокзалом, украшенным искусными витражами. Он был доволен, что не поддался искушению поехать на благодатный юг, а провел эти две недели в семье однополчанина, заново открывая для себя всю Ригу — город поэтов и стрелков.

Тарас испытывал глубокое удовлетворение, что его мальчишеские симпатии к латышам не только не погасли в розовом детстве, а с годами утвердились и окрепли, стали необходимой частью его духовной жизни.

 

ГЛАВА 6

Строить новые кварталы в старом городе — какая это адова работа: и для архитекторов, и для прорабов, и для самих горожан… Нет, не по душе это было Дворикову. Если бы не Горский с его пристрастием ко всякой старине, он, Двориков, давно бы укрупнил площадки, чтобы размахнуться пошире, а то приходится годами ютиться на малых островках. Вся надежда на окраинные жилые массивы, но городские власти ревниво следят за тем, чтобы не оставался без внимания и центр, где немало еще одно-двухэтажных домиков, подлежащих сносу.

Недавно произошел случай, который чуть ли не вконец испортил отношения Дворикова с управляющим трестом. Вернувшись из командировки, Платон узнал, что его главный инженер, поддавшись своеволию одного важного заказчика, решил начать снос каменного старого дома на бывшей Торговой площади (тем более что жильцов переселили на окраину, чего же терять время). Двориков послал туда студенческую бригаду, в помощь ей двинул экскаватор для погрузки мусора в автосамосвалы.

К счастью, Платон не опоздал. Он взял с собой главного инженера и помчался на Торговую площадь. Студенты еще курили, готовясь к своей работе, — их традиционный утренний перекур, как заведено у всех строителей, был сегодня очень кстати.

Платон вышел из автомобиля, окликнул бригадира. Тот подбежал к нему, отрекомендовался.

— Кто у вас тут работает? — спросил Платон.

— Главным образом филологи, товарищ управляющий.

— А историки есть?

— Я сам историк, товарищ управляющий, — бойко отвечал не в меру высоченный парень из богатырского племени послевоенных акселератов.

— Тогда скажите, молодой человек, что вам известно о доме, который вы намеревались разобрать по кирпичику?

— Затрудняюсь сказать, товарищ управляющий.

— Негоже. Римскую историю изучили, наверное, до последнего камня, да и в Париже не заплутались бы, конечно, без всяких гидов, а родного города не знаете.

Парень смущенно оглянулся на своих хлопцев, явно ожидая от них поддержки.

— Никто не знает? — обратился Платон уже ко всем. Студенты молчали.

— Так слушайте. В апреле восемнадцатого года, когда белая конница внезапно ворвалась в город и устроила  в а р ф о л о м е е в с к у ю  н о ч ь, именно на этой площади красные пулеметчики — русские и мадьяры — до утра отбивали, одну за другой, лобовые атаки спешенных казаков. Ни на шаг не отступили, защищая весь квартал, в том числе и этот купеческий особняк, где находились дети красногвардейцев.

— Но почему здесь нет мемориальной доски? — смущенно поинтересовался бригадир-историк.

— Видать, руки не доходят. А вам-то уж надобно знать каменную летопись города и без мраморного оглавления.

— А кто же подготовил это здание к сносу?

— Как видите, нашлись иваны, не помнящие родства… — Платон круто повернулся к Дворикову: — Переведите их на новый объект. Студенты должны учиться строить, а не разрушать.

Главный инженер был смущен не меньше бригадира и счел за благо промолчать.

Но едва они сели в машину, Двориков возбужденно заговорил:

— Какой скандал, Платон Ефремович! Дело обязательно дойдет до горкома. Заказчик ни за что не смирится с таким оборотом дела. Теперь затаскают нас с вами по инстанциям.

— Мне не привыкать, а вы привыкнете со временем. Этому вашему влиятельному заказчику приглянулось видное местечко в центре города, и он, ни с чем и ни с кем не считаясь, пошел напролом. Ничего, поживут на окраине.

— Но ведь в принципе существует проект генплана города.

— Именно проект, а не утвержденный генеральный план. Не потому ли под шумок кабинетных разговоров о генплане кое-кто спешит  з а с т о л б и т ь  облюбованные места в центральной части. Мы с вами в первую голову ответственны за будущее города. Да-да, Виталий Владимирович.

«Ему что, — думал Двориков, — он без пяти минут пенсионер. А мне еще работать да работать».

Дело действительно дошло до горкома. Нечаев поддержал Горского. Тогда обиженный заказчик отправился в обком. Но там все были по горло, заняты хлебом насущным — урожай выдался отменный — и жалобу на строительный трест отложили до осени. Двориков немного успокоился, хотя почувствовал, что Горский стал относиться к нему суше, бесцеремонно напоминая при каждом удобном случае о прямых обязанностях главинжа, будто он нуждался в его напоминаниях.

Виталий Двориков был опытным инженером, мог свободно потягаться с кем угодно. Он выбрал свою профессию не случайно, не так, как нынче выбирают — лишь бы пройти по конкурсу в любой институт. С юности его героями были не комбриги и комдивы, не исследователи Арктики, не стратонавты, даже не прославленные авиаторы чкаловокого масштаба, а волевые начальники крупных строек. Он, бывало, удивлялся тому, что многие из них не имели специального образования. А если бы им еще дипломы инженеров!

Двориков окончил институт как раз вовремя: начиналась послевоенная строительная эра с ее мощными гидроузлами, сибирскими промышленными центрами. Он сразу обратил на себя внимание, его охотно продвигали по службе. К сорока годам он стал главным инженером одного союзного треста, который сооружал металлургический комбинат на Урале. Но здесь-то и случилась первая досадная заминка: когда управляющего трестом возвели в ранг начальника главка и он, Виталий Двориков, готов был заменить своего шефа, из области вдруг прислали вялого пожилого человека. Дворикова долго мучила эта несправедливость. Он хотел было уехать на Крайний Север, чтобы все начать сызнова. Но тут ему предложили новый проектный институт с заманчивой перспективой. Только он наладил дело, как появился некий полноправный директор — вместо него, временно исполнявшего обязанности. И опять, волей-неволей, пришлось потесниться на второй план. В министерстве ему доказывали, что в наше время технической революции судьбы строек вершат не управляющие трестами и не директора проектных институтов, а главные инженеры. Но Двориков уже серьезно задумывался над тем, почему его держат в замах. В чем тут причина? Как будто все деловые качества налицо — и административной жилки не лишен, и не так уж молод. Может быть, где-то, на какой-то ступеньке он задержался дольше нормы и потерял нужный темп? Или вообще на целую пятилетку опоздал? Он искал и не находил удовлетворительного ответа на эти терзавшие его тщеславие вопросы.

Вскоре Дворикову представился еще один случай наверстать упущенное. Его пригласил в горком лично Воеводин и прямо, без всяких обиняков начал с того, что Горский в недалеком будущем уйдет на отдых и, стало быть, нужно заранее подумать о достойном преемнике. Так Воеводин ловко сосватал его в помощники Платона, с тем условием, чтобы он мог заранее войти в курс дела. То был третий заход Дворикова на желанную цель.

Но вот теперь Максим Дмитриевич сам ушел на пенсию, а новый секретарь горкома Нечаев, несмотря на молодость, привык полагаться на старые кадры, тем более что Горский, кажется, и не торопится покинуть обжитой пост, хотя и не прочь пожаловаться на контузию. Крутой, своенравный мужик — Платон Горский: возьмет да найдет себе другого сменщика на стороне, не терпит он, когда главный инженер наступает ему на пятки. А тут еще этот дурацкий конфликт из-за старого дома сильно подпортил их отношения. Так что одно к одному.

Двориков долго ничего не говорил жене о своей размолвке с управляющим трестом, пока слух не дошел и до нее. Тогда он в нескольких словах рассказал ей, как было дело. Римма Степановна не огорчилась, не посочувствовала, она лишь заметила между прочим:

— Нашла коса на камень.

— Кто же коса, кто камень?

— Это неважно.

— У других жены как жены…

— Слышала не раз. Ты, пожалуйста, Виталий, не ищи во мне домашнего адвоката. У меня своих неприятностей хватает, — сказала она и отправилась в магазин за продуктами.

Он бесцельно ходил из угла в угол, дожидаясь, когда жена накормит его домашним ужином. Надоели ему буфеты с холостяцкой поры: одни «дежурные» бутерброды — и в институте, и на стройках. У других жены встречают мужей накрытыми столами, заботятся с утра до вечера, а ты, на правах «штатного» командировочного, только и ищешь, где бы перекусить на скорую руку. Зато жена — общественный деятель, пользуется доброй известностью в городе. Никто не знает, чего стоит ему, Дворикову, эта ее известность. Все не как у людей: вовремя не поешь, в субботний вечер не сходишь в театр или на концерт, да и поговорить будто не с кем, если жене все заранее известно. Вот сегодня мимолетно поинтересовалась его размолвкой с Горским и тут же рассудила, точно посторонняя, даже не вникнув в самую суть дела. Раньше, бывало, спорила, отстаивала свою точку зрения. А сейчас и спорить не желает…

Они встретились лет десять тому назад. Виталий Двориков был уже главным инженером союзного треста, а Римма Степановна Луговая — начинающим инструктором парткома. Когда она впервые появилась на строительной площадке вместе с секретарем парткома, Двориков подумал: откуда это взялась такая миловидная женщина, одетая, что называется, с иголочки? Он принял ее за легкомысленную щеголиху из столицы, приехавшую по заданию какой-нибудь газеты. Мало ли этих дамочек встречается на ударных стройках… И когда через несколько дней она обратилась к нему лично, он снисходительно заулыбался, ожидая наивных вопросов. Ей, кажется, не понравились его улыбочки, и она довольно требовательно попросила ознакомить ее с ходом работ. Волей-неволей пришлось битый час водить ее по всей площадке, показывать что к чему, объяснять, чего и сколько не хватает из материалов. Римма Степановна коротко записывала не переспрашивая. Тогда Виталий, опасаясь, как бы такая инструкторша не перепутала все на свете, начал излишне подробно растолковывать специальные термины. «Ясно, ясно», — скороговоркой отвечала она и шла дальше. «Позвольте, вы инженер по образованию?» — не удержался он. «Нет-нет. Но прежде чем появиться на стройке, я кое-что полистала». Он усмехнулся в сторону: «Ох уж эти дилетанты с инструкторскими полномочиями!..» Однако через две или три недели, на совещании в парткоме, Двориков вынужден был изменить свое мнение о Римме Степановне. Она выступила дельно, доказательно, удивив не только строителей, но и монтажников, которым легче всего укрываться за техническими премудростями. «Да вы просто молодец!» — похвалил он ее в коридоре. «А вы комплиментщик, оказывается, товарищ Двориков?» — ответила Римма Степановна на ходу.

Он стал оказывать ей больше внимания, которое незаметно для него самого перерастало в открытую привязанность. Прорабы уже поговаривали между собой о том, что-де главный инженер треста ухаживает за инструкторшей, как завзятый деревенский гармонист. Он ничего еще толком не знал о Римме Степановне, за исключением того, что она сама вызвалась уехать из областного центра в этот густо задымленный городок, который даже перелетные птицы огибают стороной. «Видимо, не повезло в семейной жизни», — заключил он. И был рад, что не повезло, иначе бы они не встретились. Когда же кто-то сказал ему, что Римма Степановна вообще не выходила замуж, он поразился: так не похожа была она на беззаботную девушку.

Накануне пуска новой домны Двориков пригласил Римму Степановну подняться на колошниковую площадку, откуда открывается вид не только на весь комбинат, но и на дальние южные отроги Уральского хребта. Она явилась в новеньком синем комбинезоне, в рабочих ботинках. Он мельком осмотрел ее: как преобразилась, точно из комсомольского штаба.

Сухие утренние облака, ослепительно кипенные, в отличие от заводских лиловых и оранжевых дымов, проплывали, казалось, над самым колошником, едва не цепляясь за макушку домны. Римма Степановна жадно смотрела с птичьего полета на горы, на бело-розовый городок, построенный на отшибе от главных цехов комбината, над которыми клубились вулканические дымы коксохима, доменных печей, мартенов. Картина была впечатляющей. «Спасибо за доставленное удовольствие», — сказала Римма Степановна, направляясь к металлической лестнице. Двориков удержал ее за локоть. Она посмотрела на него недоуменно, отняла руку. «Послушайте, Римма Степановна, разве вы не догадываетесь, что я неравнодушен к вам», — дерзко и в то же время смятенно спросил он. «Вот еще новость!» — с этакой девчоночьей усмешкой ответила она. Тогда Двориков, вовсе позабыв и о собственном солидном положении, и о почтенном возрасте, принялся убеждать Римму Степановну в своих серьезных чувствах к ней. Он не стеснялся банальных слов, как юный влюбчивый студентик. Она стояла, облокотившись на перила лестницы, и слушала молча, терпеливо, стараясь, не встретиться с ним даже мимолетным взглядом. А он говорил излишне громко, довольный тем, что Римма Степановна задумалась. Да и кто мог услышать их в поднебесье, где плывут над головой легкие кучевые облака, снявшиеся перед восходом солнца с ночной стоянки на западных шиханах?.. Улучив паузу, Римма сказала с мягким укором: «Вы же, Виталий Владимирович, совершенно не знаете меня». — «Важно то, что я чувствую», — наспех сказал он и опять было вернулся к своей любовной исповеди. «Я тоже совсем не знаю вас, Виталий Владимирович», — добавила она и, крепко держась за поручни, стала спускаться вниз. Он учтиво опередил ее, чтобы она нигде не оступилась… Вот с той поры их отношения переменились. Сама Римма Степановна не сделала ни шагу навстречу ему, однако и не избегала встреч. Двориков догадывался, что она постепенно одолевает какое-то внутреннее сопротивление, но никак не мог понять, что за сопротивление, откуда оно взялось у незамужней, ничего не испытавшей Риммы Луговой.

Через год с лишним она уступила. А еще через несколько лет он был назначен временно исполняющим обязанности директора проектного института, и они переехали в областной центр. Здесь Римма Степановна пошла в гору: заведовала отделом в горкоме, откуда ее выдвинули в облисполком. Ну, а теперь и вовсе поднялась высоковато — начальник областного управления культуры. Он же, Двориков, как был главным инженером треста, так и остался. Изволь довольствоваться тем, что у тебя жена везучая. Нет, никогда не думал он, что окажется в тени преуспевающей жены…

Римма Степановна вернулась из магазина и, ни слове не говоря, занялась ужином. Делала она все в доме только по обязанности хозяйки. А ведь в прошлом было у них что-то настоящее. Но чем дальше, тем реже светило скупое солнце прошедшей молодости. Двориков сначала досадовал, что у них нет детей, которые могли бы скрасить иногда семейное ненастье; и Римма, наверное, была бы другой, более внимательной и к нему и к дому. Она заметно утратила свою былую женственность, хотя на людях старалась выглядеть прежней: актриса, которая не первый год играет заученную роль женщины, вполне довольной своей судьбой. Многие завидовали Римме Степановне, что у нее такой видный муж: красивый, с немного грустным, задумчивым лицом, всегда со вкусом, тщательно одет даже на стройке, среди котлованов и траншей. Он, Двориков, знал себе цену. Не потому ли Римма Степановна и вышла за него в конце концов… Припоминая то время, он был убежден теперь, что была у нее когда-то безответная любовь, вечерние отзвуки которой и сейчас не дают ей душевного покоя. Тут и дети не помогли бы. Наоборот, хорошо, что их нет, — по крайней мере отношения яснее.

За ужином Двориков спросил:

— Признайся, Римма, откровенно: кого ты любила до меня?

Она слегка переменилась в лице, однако ответила игриво:

— Учителя географии в девятом классе.

— Я тоже любил одну математичку, Но то были школьные страсти.

— Откуда у тебя, Виталий, эта поздняя ревность? Говорят, она похуже ранней.

— Тебе лучше знать.

— Не пойму: чего ты хочешь?

— Только минимума — моральной поддержки.

— Ты, Виталий, тщеславный человек, а тщеславным вечно кажется, что их не поддерживает никто, в том числе и жены. Вот сам испортил отношения с Платоном Ефремовичем и терзаешься, что он может испортить тебе карьеру… Так, так, не возражай! Плохо ты знаешь славу. Она женщина кокетливая. Если увидит, что кто-то от нее без ума, годами станет водить за нос.

— Не издевайся.

— Я жалею тебя. Умный, толковый инженер, а ведешь себя…

— Пошла ты, знаешь ли, подальше!..

— Если бы ты сказал мне это тогда, на домне, — печально улыбнулась Римма Степановна и вышла на кухню.

Все. Настроение у него испортилось окончательно. Он не помнил случая, когда бы в таком тоне разговаривал с женой. Были, конечно, досадные сценки, были, но они вскоре забывались. А этого Римма не забудет долго, будет дуться, несмотря ни на какие извинения. Нет ничего тягостнее в доме, как женское молчание. Неприятности на работе — полбеды, но когда им сопутствуют неурядицы семейные, то вовсе не на кого опереться. Ему же, Дворикову, особенно теперь необходима надежная опора в жизни.

Утро выдалось хмурым: наволочь в небе — наволочь на душе.

Двориков явился на работу раньше всех: в тресте никого, кроме уборщицы, не было. Он заглянул в пустой кабинет Горского, неловко потоптался на пороге и хотел уже захлопнуть дверь, как затрезвонили сразу два телефона из той полдюжины, что занимала всю левую часть длинного стола управляющего. Звонили секретарь горкома и Юрий Воеводин. «Подожди минутку, — сказал Двориков Воеводину и ответил Нечаеву: — Слушаю вас, Ярослав Николаевич». В горкоме были недовольны тем, что обе школы все еще не сданы, хотя приближается сентябрь. Двориков назвал несколько уважительных причин и тем навлек на себя двойное недовольство Нечаева. Тот в сердцах напомнил главному инженеру, что Горский лично пообещал закончить к осени не только школы, но и детскую поликлинику. «Раз Платон Ефремович дал слово, то, следовательно, непременно выполнит, — миролюбиво сказал Двориков и глянул в распахнутую дверь — на пороге стоял сам управляющий. — Платон Ефремович как раз вошел. Будете говорить?.. Хорошо, я доложу Платону Ефремовичу»… И взял другую трубку. Но вместо зычного голоса Юрия Воеводина он услышал короткие гудки: каков характерец, не может потерпеть, пока до наго дойдет очередь!

Платон снял легкий плащ, сел за свой громоздкий стол, учтиво освобожденный Двориковым, который в нескольких словах передал ему содержание разговора с Нечаевым.

— Итак, Владимирыч, придется, видно, штурмовать, ничего не поделаешь.

— Успеем ли за неделю?

— Я вчера был там. Кстати, если бы сантехники не подвели, мы, конечно, сдали бы вовремя эти «коробочки». Надо ввести для отделочников вторую, ночную смену. Прошу вас, возглавьте эту операцию, больше какому.

— Хорошо, — сказал главный инженер, подумав со скрытым раздражением: «Держит меня на побегушках, словно практиканта».

— Что это у вас такой кислый вид?

— Разве?

— Я в ваши годы редко унывал.

— Невелика между нами разница, Платон Ефремович.

— Конечно, в середине жизни десяток лет мало значит, однако теперь, на ее исходе, дает о себе знать.

— Так я поеду на площадки, Платон Ефремович, не буду терять времени.

— Звоните, если что, Виталий Владимирович. Действуйте смело. Штурм есть штурм.

— Нечаев посулил помочь людьми, грузовиками для счистки территории обеих школ.

— Не отказывайтесь, берите все, как-нибудь сочтемся, — сказал Платон.

Он был сегодня странно возбужден. Не зная причины, Двориков позавидовал его энергии не по годам. Но именно сегодня Платон переживал самый трудный, самый противоречивый день в своей жизни: он получил наконец письмо от Ульяны и никак не мог привыкнуть к мысли, что Уля-Улюшка жива, что у нее взрослая дочь, — его же дочь! — которая ударилась в науку, и что живут они вдвоем на Кавказе без малого полтора десятилетия. Все его житейские координаты вдруг сместились — Платон вроде бы утратил обычную ориентировку во времени. Он пребывал сейчас в состоянии той душевной неопределенности, когда мог принять любое опрометчивое решение. Однако Платон понимал, что надо остыть, собраться с мыслями. И чем настойчивее он пытался это делать, тем рассеяннее думал обо всем сразу. Одно спасение — работать, работать круглые сутки напролет, пока не свалишься от дьявольской усталости.

 

ГЛАВА 7

Военные дымы дольше всего не выветриваются из женских судеб.

Застоявшаяся горечь этих дымов, кажется, все еще в воздухе, которым дышишь, хотя черные следы войны на земле давно заросли буйным разнотравьем, села и города наново отстроены краше прежних, да и старые пойменные леса, изреженные артогнем береговых плацдармов, ярко зеленеют дружным молодым подлеском.

С течением времени глуше и глуше доносится ступенчатое эхо былых сражений, и теперь уже сами фронтовики частенько соединяют отдельные атаки и контратаки в масштабные, знаменитые баталии. Но вдовья память старательно расщепляет время на отдельные месяцы, недели, дни, высвеченные прошлым мимолетным счастьем, которое дотла сгорело в коротких замыканиях бесчисленных боев. Именно женщины — средоточие народной боли — до конца хранят в своей душе поименный солдатский список: для них нет и не может быть ни одного Неизвестного солдата.

Ульяна Порошина отчетливо видела то дымное всхолмленное поле близ мадьярского хутора Вереб, где Платон кинулся встречь немецким «титрам» и, споткнувшись на взрывной волне, пополз среди воронок наперехват головному танку. Это ее последнее видение в ту зимнюю слякотную ночь с годами становилось предельно четким и контрастным. А дальше ничего уже и не было. Ульяна трудно, день за днем, мысленно возвращалась из-под Будапешта на Кубань, где она встретилась с Платоном. Потом снова шла на запад, но уже летучим шагом, потому что рядом с ней вышагивал ее неунывающий Платон. Туда и обратно, туда и обратно… Так и странствовала она многие годы по фронтовым дорогам, изученным памятью до каждого малого извива. Любила «приостанавливаться» на государственной границе, где они с Платоном решили соединить свои судьбы. Произошло это на Дунае, недалеко от Измаила. Весь левый берег был запружен войсками Третьего Украинского фронта, которые с утра до вечера нетерпеливо ждали, когда саперы наведут понтонный мост. Какой это был чудный вечер! Пели русские и украинские песни. За ужином Платон обнес солдат добрым вином из бессарабских подвалов. Бойцы, в свою очередь, угощали его и Ульяну спелым виноградом, грушами. В сторонке неистово играли «Катюшу» скрипачи-бородачи из цыганского кочующего табора, что увязался за батальоном от днестровского лимана. Только в полночь дошла наконец очередь переправляться. Торжественно вступили на румынскую землю и помчались на трофейных «штейерах» на юг. Батальонный аккордеонист сидел рядом с ними, Платоном и Ульяной, и с упоением играл старинный вальс «Дунайские волны». А позади бесконечной вереницей растянулись сотни, тысячи автомобилей с зажженными фарами: после Кишинева ни одного немецкого бомбардировщика не появлялось в небе. Ульяна то и дело оглядывалась назад — наверное, ни у кого и никогда не было такого  с в а д е б н о г о  п о е з д а. И Ульяне казалось, что вот и отгремела, кончилась война… Разве могла она знать тогда, что впереди еще смертные бои в Восточной Сербии, штурм Белграда, окружение Будапешта, ни с чем не сравнимое танковое пекло Балатона, которое будет полыхать без малого сто дней и сто ночей, до следующей весны, облюбованной историей для окончательной победы…

Душевные раны оттого еще не заживают слишком долго, что их может разбередить любая радость, тем более нечаянная. Когда недавно Ульяну вызвали в горвоенкомат и объявили, что она, бывшая радистка саперного батальона, награждена орденом Красной Звезды за спасение на поле боя офицера, Ульяна растерялась. «Это какая-нибудь ошибка», — сказала она. Военком грустно улыбнулся: «Все проверено и перепроверено, Ульяна Матвеевна. Вы были награждены боевым орденом весной сорок пятого года, но вас никак не могли найти». Он тепло поздравил ее, вручил орден в присутствии офицеров городского комиссариата и пожелал крепкого здоровья.

Она вышла на улицу, хотела было идти домой, но, вспомнив, что дочь вернется с работы не раньше пяти часов вечера, пошла к морю. Над городом жарко сияло полуденное солнце, которое что-то очень уж расщедрилось, и — ни малейшего ветерка на подковообразной набережной. Город ветров наслаждался необыкновенным покоем, обласканный на редкость тихим Каспийским морем.

Ульяна выбрала пустую скамейку в боковой аллее, достала из сумки новенькую орденскую книжку, все еще сомневаясь — не ошибка ли это. Убедившись в правильности каллиграфической записи, устало откинулась на пологую спинку скамьи и глубоко задумалась…

Кто же мог представить ее к ордену? В батальоне никого из офицеров, кажется, и не уцелело, сам Платон сложил голову в Венгрии…

И она опять мысленно вернулась на мадьярский хутор. Ульяна потеряла Платона из виду в тот момент, когда прямым попаданием снаряда разбило «виллис» и был намертво сражен Вася, такой славный паренек — шофер командирского автомобиля. Странно, ни один осколок не задел тогда ее, Ульяну, не успевшую вскочить на машину. (Впрочем, на фронте всякое случалось: иной раз люди погибали от какого-нибудь одиночного разрыва вдалеке и бывало, что оставались невредимыми под сплошным веером осколков.) Кто-то из артиллеристов, пробегавших мимо, крикнул: «Чего раздумываешь? Айда на хутор!» Она побежала вслед за ним, поняв, что немецкие танки вырвались на огневые позиции дивизиона. Вдруг артиллерист неловко ткнулся ничком на проталине. Она бросилась к нему, чтобы сделать перевязку, — он был мертв. Едва Ульяна добралась до крайнего домика, освещенного заревом ближнего пожара, как увидела на дороге офицера, пытавшегося встать на ноги. Она подбежала, помогла ему подняться и узнала того самого полковника в солдатской ушанке, который сегодня встретил саперов в полукилометре от хутора и попросил Платона задержать немцев на полчаса. Он тоже узнал ее. Немецкие танки тем временем надвигались ходкой, ветреной грозой. Ульяна с большим трудом повела раненого полковника, грузно опиравшегося на ее плечо, к воротам крайнего домика. С минуту они посидели на лавочке под окном, чтобы немного отдышаться. Подумав, она решилась (другого выхода но было): громко, требовательно постучала в темное окно. Никакого ответа. Тогда она в отчаянии принялась барабанить по стеклу. Наконец калитку распахнул старик мадьяр. Она молча, одними глазами показала на своего спутника. Неизвестно, что тронуло старого крестьянина — мученический вид раненого или жалкий вид его спутницы, беспомощной девчонки, — однако он помог им войти во двор.

Дьюла Ярош спас их обоих.

Они скрывались у него двое или трое суток, пока не закончилось вокруг танковое встречное сражение. Им повезло: эпицентр будапештской битвы неожиданно переместился из древней Буды в район этого мало кому известного хутора Вереб — сюда были брошены остаточные резервы соседнего Второго Украинского фронта. И немцы начали отход по гулкому коридору прорыва — за озеро Веленце.

Раненый полковник, которому помогла Ульяна, оказался штабным офицером гвардейской армии. Когда ему становилось получше, он доставал из планшета расцвеченную топографическую карту, а Ульяна зажигала свой фонарик. Склонившись над картой, он говорил ей: «Ничего, потерпи, дочка, скоро наши подойдут. Обязательно, вот увидишь».

Ранним утром следующего дня артиллерийская пальба заметно отдалилась. Ульяна с надеждой смотрела на полковника, когда он снова бережно разглаживал ладонью истрепанную карту, но ни о чем не спрашивала — он и без того мрачнел с каждым часом, к тому же его сильно мучила рваная осколочная рана. День тянулся в бесконечном ожидании какого-нибудь чуда, в которое Ульяна свято верила, — нет, не ради себя: ради той, новой, загадочной жизни, что едва затеплилась у нее под сердцем…

Чтобы отвлечься от тревожных дум, полковник начал вспоминать свою семью. Ульяна слушала рассеянно, запомнив только, что его зовут Афанасием Кузьмичом Щегловым, что сам он родом с Урала и что у него два взрослых сына-фронтовика и дочь Галя, девятнадцатилетняя девушка. «Тебе-то сколько?» — между прочим поинтересовался он. Ульяна помедлила, но призналась откровенно: «Мне тоже девятнадцать». — «Всего-то? Значит, ты ровесница моей Галине. А я считал, что тебе года двадцать два-двадцать три». — «Все так считают», — смутилась она, недовольная тем, что сказала правду. «И давно ты воюешь, дочка?» — «С весны сорок третьего», — «Ну-ка, ну-ка, поведай мне всю твою историю», — добродушно потребовал он. Пришлось рассказывать, кто она, откуда, как попала на войну, добавив себе почти два года. Даже чуть было не поведала про свою любовь на фронте. Да сдержалась.

Вечером бой опять придвинулся к хутору. Афанасий Кузьмич насторожился. Он по звуку безошибочно определял, чьи стреляют танки, немецкие или наши. Да что-то не слышно было «тридцатьчетверок», а гул танкового сражения явно приближался. Какая же сила завернула немцев от Будапешта? Наконец он догадался, что наступает, видимо, тот самый 23-й танковый корпус генерала Ахманова, который накануне немецкого прорыва вошел в оперативное подчинение командующего Третьим Украинским фронтом. Худо, наверное, приходится нашим хлопцам на заграничных колесницах (с их слабой броней и игрушечными пушками), которыми был вооружен ахмановский корпус. Но если и на таких машинах они погнали назад «королевских тигров», то какая же действительно львиная ярость ведет сейчас танкистов в отчаянное контрнаступление!

Скоро все слилось, соединилось в один сплошной обвальный грохот: и дробные залпы батарей, и частые, в упор, удары танковых орудий, и отдаленная бомбежка на севере.

Потом через хутор с надсадным ревом двигателей, со скрежетом и лязгом гусениц вихрем промчались две или три машины. За ними, огрызаясь на коротких остановках, уползала в свое балатонское логово вся танковая элита гитлеровцев.

Было за полночь, когда хозяин спустился в бункер и на ломаном русском языке объявил, что швабы уехали.

— Подождем до утра, — сказал Афанасий Кузьмич.

Дьюла Ярош принес буханку хлеба, ломоть свиного рулета, фляжку домашнего вина.

Полковник и Ульяна принялись за еду в полусвете догорающего фонарика, а старик сидел на ступеньке каменной лестницы и мерно покачивал головой, наблюдая, как они жадно ели.

— Неплохо говорите по-русски, — заметил Афанасий Кузьмич, поблагодарив хозяина за угощение.

— Был плен России.

— А-а, понятно. У нас на Урале тоже были пленные мадьяры.

— Урал, Урал!.. — подхватил старик. — Я там воевал против адмирал Колчак.

— Да вы красный мадьяр! Теперь все понятно, — сказал полковник, глянув в сторону Ульяны, вот, мол, дочка, какие мы с тобой удачливые.

Дьюла Ярош, кое-как подбирая нужные русские слова, оживленно заговорил о том, что служил он при штабе Фрунзе, участвовал в бою под Уфой, где его ранило. Хотел вернуться на родину, чтобы помочь своим, да, пока лечился в госпитале, Венгерская Красная Армия начала отступать от Тиссы, и он вместо фронта угодил к румынам. Бежал, но его поймали под Веной. Лучше бы ему до конца бить адмирала Колчака — кто же знал, что в Венгрии победит адмирал Хорти…

С улицы опять долетел шум моторов, взахлеб загремели немецкие автоматы. Афанасий Кузьмич переглянулся с хозяином. Тот виновато пожал плечами.

Только с восходом солнца в окрестностях Вереба установилась полная тишина. Старик Дьюла пошел «на разведку». Он тотчас вернулся с долгожданной новостью: на хуторе советские солдаты!

Ульяна сопровождала полковника Щеглова до армейского госпиталя, где его срочно положили на операцию. Ульяна ни за что не хотела оставить Афанасия Кузьмича одного и не оставила бы, но случилась беда с ней самой: она почувствовала себя плохо еще в дороге. «У тебя, голубушка, самая настоящая пневмония», — сказала худенькая докторша-капитан, внимательно прослушав ее легкие.

Там и рассталась Ульяна с Афанасием Кузьмичом Щегловым. После операции его эвакуировали в тыл, а она больше месяца, до весны, пролежала в крестьянской горнице, отведенной под женскую палату. Часто бредила, объяснялась в любви Платону, сокрушалась, что ему не придется увидеть сына, которого он тек ждал. Этот бред и подвел Ульяну: как только она начала ходить по чисто прибранной, светлой мадьярской горнице, та же докторша-капитан мягко осведомилась: «Ты что, беременна, голубушка?» Она кивнула головой, заплакала. «Давно?» — вовсе тихо, заговорщицки спросила ее исцелительница. «Может, четвертый месяц». — «В таком случае поедешь в Россию. У тебя есть к кому ехать?» Ульяна отрицательно покачала головой. «Не плачь, доберешься до моей сестренки, в Сибирь. Майя примет тебя, я напишу».

И когда началось наступление на Вену, когда вот-вот и госпиталь должен был тронуться за войсками, Ульяна получила документы, сухой паек и отправилась с попутной машиной на левый берег Дуная. Где-то там, за Дунаем, находилась головная железнодорожная станция, откуда все до срока демобилизованные с горьким чувством возвращались на восток, совсем немного не довоевав до близкой теперь Победы…

— Мама, о чем ты задумалась?

Ульяна вскинула голову — перед ней стояла Виктория.

В светлом платьице без рукавов, в белых туфлях, с выгоревшей прядкой волос, падающей на высокий лоб, с притаенной улыбкой в темных прищуренных глазах, она выглядела сейчас совсем юной девушкой.

— Что же ты молчишь? — спросила Вика, перехватив ее долгий, изучающий взгляд.

— Присаживайся, торопиться некуда.

Вика повела округлыми плечиками, теряясь в догадках, что с матерью, но покорно села.

— Тебе что, нездоровится? — она пытливо заглянула в ее глаза.

В глазах Ульяны стояли слезы.

— Да что с тобой, мама, в конце концов?

— Я сейчас из военкомата…

— Неужели ты опять ходила туда?

— Знаешь, девочка, мне сегодня вручили орден Красной Звезды.

Виктория уставилась на мать немигающими глазами.

— Чего же ты плачешь, мама, милая?.. — Она крепко охватила ее сильными руками, принялась целовать на виду у прохожих и тоже вдруг всплакнула. Они никогда не плакали вдвоем, скрывая свои слезы друг от друга. Но тут были слезы радости, которые, может, еще горше, если радость больно напоминает о пережитом.

— Ну перестань, перестань, — сказала Ульяна, наклонившись к сумочке и отыскивая зеркальце.

Вика обычно ни о чем не допытывалась, уверенная, что мать сама все расскажет, немного успокоившись. Она даже об отце старалась не расспрашивать, давно привыкнув к тому, что мама исподволь, с годами, посвящала ее в новые и новые подробности своего короткого счастья на войне. Уже совсем взрослой дочери Ульяна рассказала, как полюбила она на фронте Платона Горского, какая необыкновенная свадьба была у них на дунайском берегу, недалеко от Измаила, и как позднее, за границей, узнав о беременности жены, Платон буквально грезил сыном-крепышом.

Но сейчас Вика не удержалась и забросала мать вопросами: за что ее наградили орденом? кто представил спустя столько лет? или так долго искали ее после войны?..

Ульяна рассказала по порядку все, что припомнилось ей сегодня тут, на Морском бульваре. Как на хуторе Вереб помогла подняться с земли раненому полковнику, как завела его в первый попавшийся дом, где их укрыл обоих, рискуя жизнью, старик-мадьяр.

— Разумеется, тот полковник и представил тебя к награде.

— Ты думаешь?

— Чудес на свете не бывает. Это он, он. Никто ведь, кроме него, не знал о твоем подвиге.

— Не надо, Вика, громких слов, — недовольно поморщилась Ульяна.

— Жив он?

— Может быть. Правда, ему уже тогда было за пятьдесят. Но старика Дьюлы Яроша, конечно, нет на свете…

Дома Вика заставила мать приодеться — и чтобы с новым орденом, со всеми медалями. Потом сбегала за тортом и шампанским. Вдвоем они накрыли праздничный стол, на который Вика поставила фотографию отца в резной рамке. Улыбчивый майор зорко оглядывал маленькое женское общество, вроде бы недоумевая, по какому такому поводу этот семейный пир в будничный денек. Они выпили сначала за память о нем и только после за Ульянину награду.

Ульяна весь вечер думала не о себе, даже не о Платоне, она думала о Виктории: давно пора ей устраивать свою жизнь.

В конце июня она снарядила Вику в туристскую поездку по Волге, а для себя достала двухнедельную путевку в пансионат на берегу Каспийского моря. Вика неохотно уступила матери: они всегда отдыхали вместе. «Поезжай, встряхнись, людей посмотри, да и сама покажись людям», — говорила на прощанье Ульяна.

Когда она вернулась в Баку, то нашла в почтовом ящике целую груду писем — все, конечно, от Вики, которая чуть ли не ежедневно отчитывалась перед матерью о своем волжском путешествии. Но среди Викиных посланий оказалось несколько совершенно неожиданных. Незнакомая бывшая фронтовичка, тоже воевавшая за Дунаем, поздравляла ее с наградой. И уж совсем тронули ее сердечные слова двух солдат из саперного батальона, с которыми она раньше переписывалась, однако потом как-то потеряла однополчан из виду. Машинально перебирая накопившиеся газеты, Ульяна обнаружила еще одно письмо. Она сразу не поверила, не могла поверить, она только глянула на знакомый почерк и тут же прикрыла глаза ладонью, точно от близкого разрыва. Нет-нет! Не может быть!.. Ей просто показалось… С минуту она не решалась снова взглянуть на авиаконверт, боясь страшной ошибки. Наконец взяла себя в руки, прочла обратный адрес…

Наревевшись до боли в висках, Ульяна вскрыла письмо, которого ждала вечность и в реальность которого даже сейчас не верила. Слезы застилали ей глаза: она никак не могла осилить первую страничку, то и дело возвращаясь к прочитанному.

Привыкнув немного к мысли, что это не какой-нибудь сон, а настоящее Платоново письмо, она принялась за чтение более спокойно. Платон обстоятельно писал о том, как он разыскивал ее по всей стране вплоть до середины пятидесятых годов и как отовсюду получал неутешительные ответы. Он уже давным-давно отчаялся найти свою Улю-Улюшку и вдруг на днях узнал случайно из газеты…

Утром она села за ответ… Прочитав написанное, огорчилась, что и сотой доли пережитого не сумела изложить на бумаге. Нет, не писать — рассказывать надо, рассказывать много вечеров подряд. Вот он приедет, и тогда они наговорятся досыта.

Но женский инстинкт тотчас подсказал ей, что Платон, конечно, давно обзавелся другой семьей. Как не подумала она об этом еще вчера?.. Опять взяла его письмо, начала перечитывать в который раз. Теперь весь тон Платонова письма звучал как оправдательная речь перед ней, Ульяной. Да, он многие годы искал ее — «вплоть до середины пятидесятых годов». Значит, тогда и женился. Это ведь яснее ясного.

Ульяна сожгла законченный ответ и задумалась о том, как по-иному, а главное, покороче ответить ему на первое письмо. Она думала долго, мучительно фантазируя, что ее ответ немедленно станет известен всей новой семье Платона и поэтому надо обойтись (но как?) без всякой сентиментальности, без скрытых между строк вдовьих упреков и обид. В конце концов она сочинила простое, дружеское письмецо, такое, которое могла бы написать любая однополчанка Платона: всего одну страничку о себе и о взрослой дочери — единственной надежде в жизни — и больше ни о чем ни слова. Это будет лучше для самого Платона, который, быть может, ни с кем и не говорил о ней, тем более ничего не сказал жене.

На следующий день Ульяна собралась на почту, но еще раз, на свежую голову, перечитала написанное вчера — и ужаснулась: какая же слепая ревность руководила ею, если она могла написать так сухо, скупо! Она всегда желала лишь одного — чтобы Платон был жив, чтобы Вика наконец встретилась с отцом, — ведь он ни в чем не виноват, раз уж их развела сама война. Напрасно не отправила вчерашнее письмо, сожженное под настроение. Огорчившись, снова взялась за работу. Писала и откладывала листы в сторонку, недовольная собой, своим неумением связать обыкновенные слова в единую логическую цепь. Испортила, наверное, полпачки Викиной меловой бумаги, оставшейся после защиты диссертации. Хорошо, что Вика не видит этих терзаний матери.

Уже под вечер, устав от бесконечных противоречивых размышлений, Ульяна вложила в заготовленный конверт то самое лаконичное письмо, которое поразило ее утром своей искусственной сдержанностью, и поехала на главный почтамт, чтобы сдать его заказным. (Она привыкла отправлять только заказную корреспонденцию с той поры, когда начала розыски Платона.)

Вышла на улицу Низами, облегченно вздохнула. Многоязычный город по-прежнему блистал всеми красками южного лета. Раскаленное оранжевое солнце закатывалось где-то за Черным морем, поигрывая прощальными бликами на тихой вечерней глади Каспия, от которого, кажется, рукой подать до Урала, где обосновался ее Платон. Но между ними, точно горная гряда, вся эта послевоенная треть века.

Платон целую неделю носил Ульянино письмо во внутреннем кармане пиджака, все откладывая неминуемое объяснение с женой, Ксенией Андреевной. Однако до каких пор ходить с этим «камнем за пазухой»?

Он и внимания не обратил на краткость Ульяниного ответа, вернее, отнесся к этому проще, чем она могла подумать: ей ведь тоже, конечно, нелегко поверить сразу, что они нашли друг друга. Но Платона, как выстрел, поразила ее фраза о многолетнем одиночестве — Уля не пожалела тут ни себя, ни его. Впрочем, она имеет на это право, раз всю жизнь стоически хранила свои чувства. Неужели она так и не вышла замуж? Или выходила, но неудачно?.. Платон ухватился было за новую догадку… Да нет, он все-таки кругом виноват перед Ульяной, и не следует ему оправдывайся. Чем же столько лет жила его Ульяна? Конечно, дочерью. Не потому ли она и мирилась со вдовьей участью, что у нее росла девочка — живая, трепетная память о недолгом счастье на фронте. А у него, Платона, мысленная связь с прошлым все ослабевала и ослабевала в безнадежных поисках Ульяны. Правда, он нередко вспоминал о ней, когда глухая боль будила по ночам, особенно зимой, в часы затяжных рассветов. Однако Уля больше виделась ему вместе со всем погибшим батальоном. Для него она была уже далекой-далекой жизнью — в адриатическом тумане над венгерской всхолмленной равниной. А для нее он всегда оставался душевным ее бытием.

Платону хотелось поскорее отправиться в Баку. Вот будет встреча — и с самой Улей-Улюшкой, и с Викой! Он во всех деталях рисовал себе их встречу, забывая, что рядом с ним совсем другая женщина, которая тоже стала ему необходимой в жизни.

Сегодня, когда они с Ксенией Андреевной остались дома одни, Платон вынул из кармана Ульянино письмо и положил на стол:

— Прочти, пожалуйста.

Она неуверенно взяла сложенный вдвое, потертый на сгибе цветной конверт, вопросительно глянула на мужа:

— От кого это?

— Читай.

Ксения пробежала глазами листок меловой бумаги, исписанный женским почерком, неровно, косо. На ее спокойном крестьянском лице не отразилось ни испуга, ни удивления, однако по мере того, как она вчитывалась в текст, лицо все гуще покрывалось горячими шафрановыми пятнами от висков до подбородка.

— Значит, нашлась… — устало произнесла она незнакомым, упавшим голосом, не глядя на Платона.

Он промолчал.

И Ксения долго молчала, не поднимая головы. Платон подошел к ней, опустил руку на ее плечо. Ксения Андреевна не шелохнулась.

— Как это произошло? — спросила она тем же незнакомым голосом.

Платон рассказал о случайной газетной заметке. Ксения Андреевна горестно покачала головой. Он ждал от нее упреков, что долго держал в секрете и самую заметку, и свой запрос в Баку, но она сейчас, казалось, не видела его, Платона. Он не мешал ей думать. У них — у Ксении и у Платона — были во многом схожие судьбы, и, наверное, потому слова сейчас были лишними. К тому же Ксения знала почти все о Порошиной: фотография Ульяны всегда висела в рабочей комната Платона. О чем тут еще спрашивать? Ну, а как им жить дальше — решит сам Платон, и никто другой. Пусть решает.

— Когда ты собираешься в Баку? — спросила она, не выдержав этой слишком грузной паузы.

— Поеду в отпуск, тогда и заеду.

— Боже мой, у тебя такая взрослая дочь… старше моего Владлена, — неловко добавила она и разрыдалась.

Он успокаивал ее как мог, однако ему-то самому его нежность казалась теперь половинчатой — при живой Ульяне. Он никогда не понимал тех мужчин, которые могут ласкать то одну, то другую женщину, не испытывая никакого угрызения совести. Платон чувствовал себя сейчас каким-то вором, что ли, пусть и не был виноват ни перед Ксенией, ни перед Ульяной. До чего же скверное, оказывается, это чувство.

Пришел Владлен. Ксения Андреевна как ни в чем не бывало приготовила чай, накрыла стол. Но улыбки у нее сегодня были вымученными. Благо, что Владлен с увлечением говорил о каком-то спектакле, не обращая внимания на плохую игру матери.

Августовская ночь выдалась непогожей, ветреной. Дождь налетал на город короткими напусками и, гулко отбарабанив по крышам, хлестнув в оконные стекла, опять стихал до следующего порыва ветра. Неужели скоро осень? Но ведь там, впереди, еще бабье лето, которое, случается, греет землю весь сентябрь, до утренних заморозков в октябре.

Как ни старалась Ксения Андреевна забыться, уснуть хотя бы на часок, ей не удавалось. А Платон, кажется, заснул крепко. Она чутко вслушивалась в его ровное дыхание, затаившись, чтобы не разбудить каким-нибудь нечаянным движением. «Быть может, ему снится его Ульяна?» — вдруг спрашивала она себя и поспешно глотала слезы, боясь невольного всхлипа. Год за годом, вся жизнь четко рисовалась ей в эту ночь. Когда погиб на минном поле ее Федор, она думала, что посвятит всю жизнь Владлену. Сколько вдов живут для детей. Разве она не сможет? И если бы не встреча с Платоном, сделавшим для нее так много доброго, она, конечно, не вышла бы ни за кого. Сперва ей было просто жаль Платона, кругом одинокого, потерявшего жену на фронте, а потом она привязалась к нему всей душой. Их разделяла внушительная разница в возрасте — одиннадцать лет, зато объединяла общая горечь пережитого, что немало значит для людей, начинающих все сызнова. Ну что ж, эти ее годы не выброшены на ветер: Ксения ни разу не жаловалась на свою судьбу. Однако даже выстраданное счастье, видно, редко бывает сквозным.

Она встала утром раньше всех. Приготовила завтрак. Тщательно оделась, заранее собравшись на работу в областную библиотеку. Платон молча оглядел ее за коротким завтраком: лицо бледное, глаза припухли от бессонницы, но в горячечном взгляде решимость, которой он прежде не замечал.

Провожая его, Ксения Андреевна сказала на лестнице:

— Как бы ты ни поступил, я ко всему готова.

— Негоже нам так сразу и прощаться, — деланно улыбнулся он.

— Я говорю вполне серьезно.

— У нас будет время поговорить, — невесело сказал он и неторопливо зашагал по улице, омытой шумливым ночным дождем.

Платон выбрал окольный путь, чтобы немного побыть одному со своими навязчиво-тревожными мыслями. Он думал сейчас вперемешку — то о Ксении, то о Владлене. Все ли он сделал для них за эти долгие годы? Кажется, все, что мог, не утаивая, не приберегая душевную энергию. Может быть, он и не полностью заменил Владлену погибшего отца, но редко кто со стороны догадывался, что Владлен — его пасынок… В то же время Платон не баловал его, как это делают иные отчимы, старательно оберегая покой в семье. Платон понимал, что устойчивость второго брака всецело зависит от того, как супруги относятся к приемным детям, и что не каждая мать способна даже в малой степени пренебречь этим ради собственного счастья. Однако если он делал все возможное, чтобы вывести Владлена в люди, прочно поставить на ноги, то — не для самой Ксении, а для ее сына. Потому-то у них и не существовало этой больной проблемы — отношений отчима к пасынку… Только теперь, когда воскресла из мертвых его Ульяна, а вместе с ней и взрослая дочь Виктория, Платон вдруг прямо спросил себя, каким он был отчимом. Но какая она, Вика? И что в ней от матери, что — от отца? И как они встретятся?.. Лишь выйдя на уральскую набережную, спохватился, что незаметно прошел мимо треста. Такого еще не случалось с ним никогда.

 

ГЛАВА 8

Круглые сутки через весь город натужно тянулись длинные автомобильные обозы к элеваторам. Тут были грузовики каких угодно марок и, судя по номерным знакам, не только местные, но и московские, ленинградские, ярославские, пермские — с самых разных концов России. Кузова густо пропыленных машин зачехлены брезентами, как РС — гвардейские минометы на марше. Степной город на исходе лета действительно становится похожим на прифронтовой: в газетах чуть ли не ежедневно мелькают сводки о победах южноуральцев. И кто из них, спеша утром на работу, не приостановится на минутку около вывешенной на центральной площади огромной карты области, где помечаются флажками все новые районы, выходящие на передний край страды. Такое пристрастие горожан к сельским будням имеет свою давнюю историю, когда сотворение Нового мира начиналось с битвы за хлеб — и в ней Южный Урал был ударной силой. Еще в гражданскую войну отсюда отправлялись железнодорожные летучки с бесценной мукой тонкого помола, которым уступали дорогу воинские эшелоны, даже бронепоезда. В те годы губерния делилась с пролетарским Питером и Москвой последним куском хлеба. А в Отечественную область кормила добрую сотню линейных дивизий действующей армии. Не потому ли и теперь весомая доля этой области в продовольственном балансе государства ценится выше ее легированной стали, меди, никеля, нефти, газа. Не часто такое случается, чтобы и уникальные металлургические комбинаты, поднявшиеся тут сравнительно недавно, оказывались в тени пристанционных элеваторов.

Нечаев стоял у настежь открытого окна, провожая взглядом очередной автопоезд, который сейчас, ранним утром, шел через перекресток на красный свет. Впрочем, и в самый разгар уличного движения водители уборочных грузовиков пользовались в городе особыми привилегиями. Город ничего не жалел ради успеха жатвы: тысячи рабочих выезжали в дальние районы, пусть и туговато приходилось на заводах тем, кто оставался в наполовину изреженных бригадах. Но труднее всего, наверное, было строителям — для них осень не менее горячая пора, а тут еще надо помогать деревне.

На днях на бюро обкома обсуждался вопрос жилищного строительства, вроде бы со скидкой для Нечаева, пока он еще зеленый новичок на посту первого секретаря горкома. Однако чем дальше, тем меньше будет ему скидок. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Взялся? Как будто в партии выбирают воз полегче. Какой дадут, такой и тяни, не жалуясь на перегрузку.

Любой труд имеет свои видимые границы. Труд партийного работника, независимо от его масштаба, универсален, как сама жизнь. Оно, кажется, достаточно быть энергичным инженером, чтобы потянуть горкомовские дела; или если ты ученый-агроном, то уж и вовсе по плечу сельский райком партии. Да сколько их, талантливых инженеров и агрономов, оказывалось на поверку беспомощными секретарями! Недаром говорят, что партийная работа — то же человековедение. Но секретарь, в отличие от романиста, должен прямо, непосредственно влиять на судьбы реальных людей. А для этого следует осторожно пользоваться властью, быть трезвым политиком, объективно оценивающим ход жизни, волевым, бескорыстным, лишенным всякого тщеславия… «Ого, сколько требуется от тебя, дорогой товарищ!» — подумал Нечаев, поймав себя на том, что невольно повторяет воеводинские мысли, как-то высказанные им вслух.

Едва он сел за рабочий стол, чтобы заняться вчерашней строительной сводкой, как в дверь постучали.

— Войдите.

— Вхожу!.. — сказал Воеводин и остановился на пороге, с интересом оглядывая теперь уже бывший свой кабинет.

— Максим Дмитриевич?.. Легки на помине!

— Шел мимо, вот и заглянул. Чем же ты меня здесь поминал, добрым или черным словом?

— Максим Дмитриевич!

— Ладно, не станем объясняться. — Максим снял выгоревшую соломенную шляпу и присел в торце длинного стола, как положено рядовому посетителю. — Что-то раненько ты приходишь на работу. Не спится?

— Всю ночь машины громыхают…

— Слыхал, влетело тебе немножко на бюро обкома. Крепись, Ярослав. Не сразу Москва строилась.

— Так ведь в Москве тогда горкома не было.

— Ну, раз шутишь — значит, не унываешь. За что же тебе попало?

Нечаев рассказал, как трест Горского еще в июне приостановил работы на целом ряде недавно начатых объектов и сосредоточил силы на пусковых. Заказчики, один за другим, стали жаловаться в обком. С этого все и началось. Платон Ефремович доложил на бюро, что целесообразнее сдать до холодов те дома, которые, как он говорит, — н а  в ы д а н ь е, чем вести работы широким фронтом, что у него без того образовался сверхплановый задел года на полтора. С ним будто согласились. На том бы разговор, наверное, и закончился. Да тут всеведущий завстройотделом не преминул заметить, что Горский, может быть, по-своему и прав, но товарищи из горкома должны построже требовать, а не выносить решения, угодные тресту. Как ни доказывал он, Нечаев, что самый крупный трест в городе лишь в ноябре получит наконец завод железобетонных изделий, без которого нечего и думать о достройке в текущем году новых кварталов восточного жилмассива, тем не менее получил «на вид» — уже за слабую помощь строителям… Горский шутливо сказал ему после бюро: «У меня этих «на вид» столько, что я, кажется, ни одного месяца не прожил в тени у начальства!»

— Платон скажет, — улыбнулся Максим. — Он привык получать взыскания с двух сторон — от министерства и от обкома.

— Плохая привычка.

— Что ж, дорогой Ярослав, в о л ь т а ж  нашего времени остается высоким, потому и строги мы друг к другу. Бывает, излишне строги. Впрочем, что об этом говорить. Ты это знаешь. Только по инерции сам не раздавай выговора направо и налево. Ты молод, тебе легче сдерживать себя. О-о, сдержанность — родная сестра партийного работника.

— Я частенько вспоминаю вас, Максим Дмитриевич…

— Да и мне не всегда удавалось сохранять равновесие духа. Но до войны я лично знал одного секретаря крайкома. Вот был характер! Всех терпеливо выслушает, ни на кого не накричит, и выговора у него были на вес золота: если уж кто удостоится — память на всю жизнь. Некоторые даже гордились, что получили такой предметный урок от самого секретаря крайкома. Для нас, молодых, это был прямо-таки высший семинар. Пусть наш секретарь не имел диплома инженера, тем паче кандидата наук, но умел разбираться в любом деле на зависть иным спецам. Он, конечно, не знал всех тонкостей того же капитального строительства, зато искусно владел алгеброй управления. Нет, я вообще не против инженеров на партийной работе, но далеко не каждый из них владеет политической интуицией, в отличие от инженерной.

— Я думал об этом…

— Правда, тот наш секретарь, помню, не стеснялся и прямо спросить кого угодно о любой технической детали, которая нужна была ему не столько для уяснения, скажем, технологии производства ферросплавов, сколько для того, чтобы возвести ее в ранг политики, раз уж успех дела зависел именно от этой частности. Он как бы открывал глаза самим специалистам на масштаб их деятельности. Вот такое умение помочь людям оценить свой труд с государственной точки зрения и составляет, наверное, самую суть нашего секретарства, в котором, точно в призме, общая политика преломляется во множество практических дел, а они, в свою очередь, фокусируются в парткоме, чтобы стать политикой… Ну да хватит философствовать. Это перед сном полезно, когда думаешь о том, как ты прожил день — с пользой для всех или в мелких заботах о собственной персоне. А ранним утром лучше потолковать о дне грядущем. — Максим бросил взгляд на висевший в простенке новый план города: — Видишь, стоило мне уйти на пенсию, как вы тут размахнулись богатырски.

— Все начиналось еще при вас, Максим Дмитриевич.

— Не успокаивай ты меня, Ярослав, как Платон Ефремович. При мне за пятилетку столько не строилось, сколько вы теперь должны строить за год. Как-то все не везло нашему городу. Иные соседние города неузнаваемо выросли за войну, например, Куйбышев или Уфа, а наш, со своей завидной историей, даже в годы войны остался вроде бы в стороне. Буквально мимо него прошли сотни эшелонов с демонтированным оборудованием. Ссылались на то, что здесь негде размещать эвакуируемые на восток заводы. Но ведь размещали же их под открытым небом за Уралом!.. А после войны город опять стал штабом хлебозаготовок и до него самого никак не доходили руки. К тому же он почти весь каменный — кто мог позволить сносить кирпичные домики лишь потому, что в них нет коммунальных удобств?

— Ничего, мы наверстаем упущенное, — сказал Нечаев и подошел к плану города.

— Только не перестарайтесь. Не надо — до основания, а затем… Эти слова относятся к старому миру, а не к старому городу.

— Да, нам придется семь раз отмерить.

— Лучше восемь, Ярослав! — подхватил Максим. — Семь раз отмеряют, когда режут сукно на пальто, но когда ломают старые кварталы, освобождая место для «небоскребов», — лучше отмерить восемь раз.

— В самом деле, — весело согласился Нечаев.

— Думаю, ты верно поступаешь, что сам занимаешься вопросами реконструкции города. Конечно, у первого секретаря забот хоть отбавляй, и все-таки главное звено в цепи твоих дел — строительство: потянешь его — вытянешь всю цепь. Только никого не подменяй — ни  м э р а, ни главного архитектора, ни управляющих трестами. Избегай такого соблазна. Оно ведь как: раз подменишь кого-нибудь, потом второй, третий — и войдет в привычку. Со мной это случалось, потому и остерегаю лишний раз. Не обижайся, я тебе годился бы в отцы, стоило мне жениться пораньше.

— Ну-ну, какие обиды?

— Горожане — памятливые люди. Если строить добротно, с любовью, сохраняя все ценное, что осталось от девятнадцатого века, они и внукам своим скажут: «Вот то было еще до Нечаева, а это и это построено уже при нем»… Ты не посмеивайся! В городе до сих пор помнят, что троллейбус был пущен при таком-то секретаре, набережная благоустроена — при таком-то. Даже архитекторов позабудут с их типовыми проектами, но рачительного секретаря горкома станут помнить наравне с основателями города.

— Вы сегодня в ударе, Максим Дмитриевич. Скажите под настроение: верите ли вы в нашу секретарскую фортуну?

Максим прицелился в Нечаева лукавым взглядом из-под нависи густых седеющих бровей.

— А ты?

Нечаев выразительно пожал плечами.

— Ага, предпочитаешь выведать у старика? Что ж, некоторые секретари тоже родятся в сорочке. Бывают удачливые, бывают неудачливые, как и все смертные. Надеюсь, ты не рассчитываешь на одно везение?.. И не рассчитывай, не надо. Везение приходит и уходит, лишь труд сопутствует человеку. А фортуна… Я мало знаком с этой высокопоставленной особой, вернее, не знаком совсем. В деревне мне работать не доводилось…

— При чем же тут деревня?

Максим опять с хитрецой глянул на своего преемника.

— Как при чем? Это сельские секретари чаще всего посматривают на небо — соберется ли наконец дождик или опять пройдет сторонкой? Повезет или не повезет?.. Ты сам сейчас жаловался, что хлебные обозы не дают уснуть. Значит, нашим коллегам нынче повезло, в награду за прошлогоднюю засуху. А нам, городским секретарям, никакой суточный дождик не поможет. Тут, если худо с планом, как раз и жди грозы: налетит среди ясного неба да так громыхнет, что вся область заговорит о твоей промашке.

— Теперь вы «успокоили» меня, Максим Дмитриевич.

— Что ж, я пойду, Ярослав.

— Может, подвезти вас? Я все равно еду на стройки.

— Мое время ездить миновало, нынче настало время пошагать напоследок. Как-нибудь загляну еще, тогда и обсудим «персональное дело» горкомовской фортуны…

Довольный этой встречей, Нечаев тотчас выехал в дальний жилой массив на восточной окраине города. По пути завернул в новую школу, которую строителям не удалось-таки полностью закончить к сентябрю. Большой светло-серый корпус заносчиво возвышался над окрестными домишками, отчего они и вовсе выглядели приземистыми. Около школы толпились любопытные ребята в ожидании скорого новоселья. Нечаев осмотрел длинный спортивный зал, где остро пахло свежей краской, и поднялся на четвертый этаж. На него никто не обращал внимания — аврал. Наверху он услышал в глубине коридора зычный басок Дворикова: тот кого-то распекал, не стесняясь в выражениях. Нечаев пошел туда.

— Голос у вас, Виталий Владимирович, левитановский, — сказал он, остановившись за спиной главного инженера треста.

Двориков осекся, торопливо обернулся:

— Извините, Ярослав Николаевич. Мегафона не хватает, как на корабле.

— А корабль получился видный. Скоро в плавание?

— Завтра сдаем, Ярослав Николаевич… — Двориков глянул на смущенного прораба, кивнул головой в знак того, что разговор закончен, и принялся подробно объяснять Нечаеву обстановку.

На Дворикове был легкий костюм в полоску, белая рубашка в цветочках, с накрахмаленным воротником, модный широкий галстук. «До чего ревностно следит за ним жена», — подумал Ярослав о Римме Луговой.

— Победителей не судят, — миролюбиво сказал он. — Конечно, опоздали вы, но вообще школа построена в короткий срок.

Двориков ждал разноса и не вдруг нашелся, что ответить секретарю горкома.

— Без штурма не обошлось, Ярослав Николаевич, Бросил все дела и минимум две недели потерял на школьных стройплощадках. О какой организации труда может идти речь при таком снабжении? Все наши оптимальные графики полетели к дьяволу. О сантехнике я уж не говорю — заколдованный круг.

— Много строим, потому и не хватает материалов.

— Лихо, на глазок планируем техническое снабжение, хотя в принципе нам никакие вычислительные центры не помогут, они же не производят труб и радиаторов…

Еще не остывший после стычки с прорабом, главный инженер наседал сейчас и на секретаря горкома. Нечаев послушал немного и сказал:

— В конце концов, Виталий Владимирович, две готовые школы — это уже история. Спасибо за них, за детскую поликлинику. У нас организуется трест крупнопанельного домостроения. Может, пойдете в управляющие?

— Избавьте, Ярослав Николаевич.

— Напрасно. Самостоятельная работа. Поточное домостроение — дело перспективное.

— Знаю я эти новые тресты: ни кола ни двора, а спрос в принципе тот же. Нет, Ярослав Николаевич, поработаю пока под началом Горского.

— Ну-ну, значит, крепко вы сработались. В таком случае не буду мешать, тем более что Платон Ефремович собирается на отдых.

— Я тоже стал нелегок на подъем, — смешался Двориков, пойманный с поличным в скрытых своих надеждах.

— Не прибедняйтесь. У вас в запасе если и не вечность, то, по крайней мере, целый десяток активных лет. Мы еще с вами, Владимирыч, повоюем две-три пятилетки… — Нечаев подал ему руку и пошел к лестнице, провожаемый долгим взглядом Дворикова.

«В самом деле, пусть его работает пока главным инженером, все равно Платона Ефремовича придется кем-то заменять, — рассудил Нечаев по дороге на восточную окраину. — Только напрасно делает вид, что пост управляющего трестом его не интересует. Это секрет полишинеля, дорогой товарищ Двориков».

Нечаев с любопытством оглядывался по сторонам: город ходко шагал в открытую степь белокаменными кварталами, приближаясь к оборонительному поясу девятнадцатого года, когда рабочие полки отбивали залповым огнем массированные атаки белой конницы. Надо бы архитекторам увековечить этот передний край гражданской войны на Южном Урале. Иначе забудется потомками, как и тот, к сожалению, давно сровненный с землей крепостной вал города, на виду у которого гарцевали удалые разъезды пугачевской вольницы.

Девятиэтажные дома стояли поодаль друг от друга, по обе стороны дороги, ведущей в аэропорт. Над ними упруго тянулись к безоблачному степному небу две шестнадцатиэтажки. И кругом котлованы, экскаваторы, башенные краны. А на горизонте, над кряжистыми увалами предгорья — чистейшая сентябрьская синь, на фоне ее четко виден пассажирский лайнер, заходящий на посадку. «Наверное, московский», — подумал Нечаев и вспомнил, что сегодня возвращается с Пленума ЦК секретарь обкома. Какие новости он привезет строителям?

В конторе восточного стройуправления Нечаев неожиданно встретил самого Горского.

— И вы здесь, Платон Ефремович?

— А где же мне быть, Ярослав Николаевич?

— В тресте полдюжина таких управлений.

— Кстати, в городе полдюжина трестов, а вы приехали именно сюда.

— Жилье, жилье, Платон Ефремович…

— Только бы осень выдалась погожей, а то как раньше срока двинутся на юг журавлиные станицы — тогда хоть улетай вслед за ними.

— Ну-ну, Платон Ефремович!

— Цыплят по осени считают. Видите, сколько мы тут весной перелопатили землицы, сколько фундаментов заложили, однако готовых «коробочек» совсем немного. Вы же нас и поднимете на штыки. Я не о себе пекусь, моя песенка спета…

— Ну что за настроение, Платон Ефремович?

— Спета, спета. Но трест при чем? Пять тысяч работяг, которые угодят в отстающие, несмотря на то, что они сделали раза в полтора больше, чем в прошлом году?

— Вы с Двориковым как сговорились. Но пока что не строители, а я получил «на вид» в обкоме.

— На вид! Да вы дайте мне строгача, только не склоняйте трест во всех падежах.

— Нет у меня в запасе строгих выговоров, Платон Ефремович, — скупо улыбнулся Нечаев. — Как договорились на бюро, так и будет. Сдадите все дома, обеспеченные сантехникой, и считайте план выполненным. Остальное — мои заботы.

Платон внимательно посмотрел на молодого секретаря горкома, хотел что-то сказать, однако не сказал.

Больше двух часов ходили они по всей стройплощадке. Платон показывал уже почти готовые объекты и те, которые подоспеют к новогоднему заселению. Нечаев поинтересовался:

— Между прочим, как с лифтами?

— Не хватает, конечно… То мы первыми достигаем самых верхних  з а с е ч е к  в технике, то годами налаживаем производство самых простых вещей. Чуть ли не каждую неделю выводим на орбиту очередной спутник, а какой-нибудь лифт приходится выбивать месяцами.

Теперь Нечаев, коротко глянув на Платона, тоже в свою очередь промолчал.

Они еще не привыкли друг к другу и все вроде бы старались лучше понять друг друга. Платону иногда казалось, что Нечаев излишне самонадеян по молодости лет, и не вступал с ним в ненужные споры, щадил самолюбие: пусть само время постепенно убедит нового секретаря, как сложна и противоречива реальная будничная жизнь. А Нечаева не раз удивляли прямота и резкость суждений Горского, и хотя начальник строительства был в этом отношении похож на Воеводина, у которого он, Нечаев, немало позаимствовал, все же что-то еще мешало ему быть до конца откровенным с Платоном. Неужели условные границы должности?

— Вы хотели читать лекции о современных строительных проблемах, — напомнил Нечаев, чтобы продолжить неловко прервавшийся разговор.

— Побываю в отпуске по первому снежку и тогда охотно уделю несколько вечеров. А пока надобно съездить в деревню.

— В деревню? Зачем?

— Мы там помогаем одному смелому директору совхоза строить центральную усадьбу. Он на свой страх и риск полностью ликвидирует отделенческие поселки.

— Любопытно. Ну-ка, расскажите, Платон Ефремович.

— Когда вернусь, — пообещал Платон. — Знаю: вы-то, Ярослав Николаевич, не выдадите нашего брата с головой, — заговорщицки добавил он на прощанье.

Только поздним вечером запыленная машина Нечаева подрулила к старому дому на высоком берегу вконец обмелевшей степной реки. Он давно привык возвращаться домой не раньше девяти часов вечера, еще когда была жива Кира. А теперь и вовсе не спешил: идет третий год, как он похоронил жену, нелепо погибшую в автомобильной катастрофе за границей, куда она ездила на правах туриста… Неужели третий год?.. Тогда ему казалось, что он и сам не выберется из-под обвала такой беды, как ни успокаивал его Воеводин. Но боль постепенно выкристаллизовывалась в тот нерастворимый осадок на душе, с которым многие люди живут десятилетия. Нет, время не может излечить полностью, оно лишь способно вернуть человека к жизни, поставить на ноги. А там уж все будет зависеть от характера — сумеешь ли начать жизнь наново.

Дома Нечаев еще сильнее чувствовал свое одиночество. Его мать, заслуженная учительница Алевтина Герасимовна, и единственная сестра Лена, студентка последнего курса филфака, старались как-нибудь скрасить его выходные дни: они устраивали праздничные обеды по малозначительному поводу, затевали походы за грибами, увлекали всякими дачными делами и удовольствиями. Его трогали эти женские заботы, но ему всегда не хватало Киры. Мать не раз намекала довольно прозрачно, что надо бы жениться. Лена как бы случайно знакомила брата со своими подругами по институту. А на ком жениться-то? И ради чего? Второй брак все же сделка с совестью. А Нечаеву не хотелось идти ни на какие компромиссы.

Правда, осталась одна женщина, которую он любил когда-то. Но все быльем поросло. Они вместе учились в средней школе, их дружба отличалась юным постоянством, и однокашники считали Нечаева и Римму Луговую неразлучными. Потом судьба развела их надолго. Когда же они снова встретились вполне взрослыми людьми, между ними вдруг прочно встала Кира. Как это произошло — нелегко теперь исследовать далекое прошлое. Так или иначе, а Кира сумела заслонить собой весь белый свет: Нечаев женился на ней, к недоумению своих товарищей, не говоря уже о маме. Нет, он ничем не был обязан Римме, кроме школьной наивной дружбы, и все-таки считал себя виновным перед ней, точно они были помолвлены все эти годы, пока жили в разных городах, кончали разные университеты: Нечаев — столичный, Римма — уральский. После его свадьбы Римма опять исчезла из виду на несколько лет и вернулась в родной город с мужем — Виталием Владимировичем Двориковым. Кажется, счастье не обошло и ее: деятельная, работящая, она всегда была на людях, никто бы не мог сказать, что она жалеет о несбывшемся. Не думал об этом и Нечаев, искренне довольный, что Римма преуспевает. Изредка они виделись по работе, но избегали даже мимолетных воспоминаний о том, десятом, прощальном классе… Да, это была единственная в городе женщина, которая могла понять его, посочувствовать ему. Не потому ли его внимание к Римме начинало обостряться по мере того, как он одолевал собственную беду. А сегодня, после встречи в новой школе с Двориковым, Нечаев внезапно испытал что-то похожее на ревность. Еще недоставало! Кому-кому, но уж ему-то не до розовых сантиментов, которые будто и противопоказаны по должности.

Стараясь отвлечься от этих мыслей, Нечаев вспомнил, как на днях, проезжая мимо кладбища, он навестил могилу Киры. Был теплый безветренный полдень ранней осени, вслед за которой еще придет в ажурной паутинке молодящееся бабье лето. Но вот Кира не дожила до своего бабьего лета… С болью смотрел он на ее последнее пристанище: никлая трава вокруг тронута светлой желтизной, весенние цветы давно пожухли, но слабый, тонкий тополек наконец-то укоренился, пошел в рост. Жизнь берет свое даже на кладбище, открытом со всех сторон палящим суховеям. Он хотел было полить деревцо и начавший распускаться один-единственный темно-красный георгин, да оказалось, что проложенная кое-как водопроводная латаная труба пуста. Коммунальные начальники оправдываются тем, что воды не хватает для живых, не только для мертвых. Но нет на свете ничего дороже памяти, которую надо всячески беречь от губительной ржавчины забвения… Нечаев тотчас упрекнул и самого себя: не будь у него лично горькой душевной связи с этим полем, тесно заставленным скромными обелисками, он тоже, наверное, не скоро бы догадался, что и поле это печальное нуждается в его заботе. Сколько тут славно поработавших на своем веку: им, только им обязана всеми радостями полная сил и оптимизма молодежь, составляющая две трети населения полумиллионного города… Ярослав позволил себе подольше побыть с Кирой, хотя его ждали в городе насущные дела.

 

ГЛАВА 9

Земля, быть может, мудрее любых книг. У нее свой глубинный  п о д т е к с т, который так сразу не откроешь при беглом  ч т е н и и.

Уже на что Тарас Воеводин смолоду знал эти неспокойные отроги Южного Урала — крутобокие шиханы и долины-раструбы, каждый пойменный лесок и дубовую рощу в горах, — но и он теперь заново постигал их тайные были. В юности ему виделась одна первозданная прелесть ландшафта: он мог часами стоять на каком-нибудь шихане, околдованный широким базальтовым накатом гор с белопенным ковылем на гребнях. А сейчас, много лет спустя, он, казалось, отчетливо слышал и мерный ход времени по всему уральскому торцу, за которым лежала степь до Каспия.

Ценить топографию Тараса научила война, хотя он, бывало, и в школе увлекался географией. Масштабы войны для него, артиллерийского офицера, начинались с топографических горизонталей на карте-полусотке, где ом мысленно привык располагать свои противотанковые пушки. Именно они, бесчисленные горизонтали всех высот и высоток, взятых с бою, постепенно свивались в тугие жгуты географических меридианов всего освободительного похода в глубь Европы.

Вернувшись после ухода в запас в родные места, он уже другими глазами  ч и т а л  давно знакомую землю, отыскивая в ее прошлом огневые рубежи исторических событий.

Начал с пугачевских времен, дошел до революции пятого года, гражданской войны, ну, а дальше было легче — дальше история совпадала с его собственной жизнью. Так исподволь у Тараса накопилось столько разных материалов, записок, документов, фотографий, счастливых находок и памятных вещей, что он создал в своей школе краеведческий музей.

В поисках давно затерявшихся следов красного латышского стрелка Андрея Лусиса Тарас исходил и изъездил всю округу. Встречался с живыми очевидцами летнего отступления партизанской армии Блюхера в восемнадцатом году. Сопоставлял их несхожие рассказы-воспоминания, иногда такие противоречивые, что трудно было разобраться, где тут сущая правда, а где стариковский домысел или даже вымысел. Тем не менее общая картина уральского  ж е л е з н о г о  п о т о к а, который ни в чем не уступал знаменитому прорыву Таманской армии под началом Ковтюха, все более четко рисовалась в воображении Тараса. Жаль, что сам он туманно помнил лето девятнадцатого года, когда латышские стрелки участвовали в освобождении его села. Но и зыбкая, как марево, детская память пригодилась ему сейчас: он, кажется, лучше представлял себе, что это за люди — латышские стрелки.

Тарас почти не сомневался, что тот «нерусский пулеметчик», о котором поведал ему древний старик Никифор Журавлев с опустевшего хутора на берегу Ика, и есть Андрей Лусис. Правда, старик упорно называл пулеметчика Лусиным, как звали его русские товарищи из пулеметной команды, прикрывавшей отход главных сил, но вряд ли то мог быть, скажем, красный мадьяр. (Мадьярские фамилии, в отличие от латышских, менее поддаются фонетической модуляции.) Недавно, после возвращения из Риги, Тарас снова побывал на хуторке у Журавлева. Старик, конечно, позабыл о своем обещании разыскать карточку Лусина, увезенную младшим сыном в правленческое село колхоза. Тарас в первое же воскресенье сам отправился к Журавлеву-младшему, уговорив старика поехать вместе с ним. Его ждала удача: фотография «нерусского пулеметчика» висела в горнице вместе с добрым десятком разных семейных карточек. «Да вот он, вот Лусин-то», — сказал старик, подслеповато щурясь.

Тарас скрупулезно исследовал выцветшую фотографию, Лусин был явно похож на Петера Лусиса, разве что лоб повыше да усы длинные, как у Фабрициуса (они мешали рассмотреть знакомый склад полных губ). Тарас долго разбирал полустертый штамп рижского фотографа. Сомнений не оставалось — это был Андрей Мартынович Лусис. Если бы еще прочесть надпись на нижнем поле кабинетной карточки, но она, к сожалению, расплылась в бледное лиловое пятно.

Он выпросил фотографию на два-три дня, чтобы переснять дома. Старик Журавлев весьма неохотно согласился, так что взять ее насовсем и думать было нечего.

Тарас не торопился сообщать о своей находке в Ригу. Лучше отложить приезд Петера до весны; пока же надо благоустроить могилу пулеметчиков Блюхера, где стоял диабазовый замшелый камень с высеченной короткой эпитафией: «Горным орлам Урала — от местных крестьян». И ниже одиннадцать имен — русских, украинских, мадьярских. Наконец здесь появится и подлинное имя латышского стрелка Андрея Лусиса. Стало быть, сыны не трех, а четырех народов покоятся тут, на уральской всхолмленной земле. Этот старый камень ни в коем случае нельзя трогать, он доставлен сюда окрестными жителями на специально сделанных санях в канун 1921-го, голодного года. Но неплохо бы рядом с ним поднять стелу, как это делается нынче на братских могилах. Райком, конечно, поможет.

Так была прочитана до конца полузабытая страница в истории Южного Урала. Теперь Тарасу оставалось написать в областную газету, как интернациональная пулеметная команда отражала атаки белоказачьих сотен Дутова, ценою жизни выигрывая время для партизан, отступавших в горы, на заводской Урал. Сколько таких арьергардных схваток отгремело в те дни на путях отхода красных из Оренбурга до Кунгура! И сколько раз им доводилось прорываться через конные заслоны… Истории было угодно в течение одного лета дважды испытать крепость революционных войск — на Урале и на Кавказе. Но если подвиг Ковтюха столь ярко запечатлен Александром Серафимовичем, то поход Блюхера доселе ждет своего достойного летописца. О гражданской войне далеко не все еще сказано во весь голос. В этом Тарас окончательно убедился. И с виду малое дело, которое он делал, собирая по крупице чудом уцелевшие подробности одного из бесчисленных боев на южном крыле Уральского хребта, уже и посторонним людям не казалось неким праздным занятием чудаковатого сельского учителя.

А Максим даже завидовал брату: его Тарас, кажется, действительно не чувствовал никакой «психологической ломки», свойственной многим отставникам. Он щедро отдал армии тридцать с лишним лет — с самой юной поры — и, вернувшись на родину боевым заслуженным офицером, легко и просто взялся за новое для себя дело, будто всю жизнь учительствовал. Но почему, собственно, новое, если офицер по духу своему профессиональный педагог? Так-то оно так, да есть существенная розница: воспитывать детей, может быть, потруднее, чем парней со средним образованием. Помнится, Тарас, еще будучи курсантом военной школы, зачитывался сочинениями Фрунзе, который высоко ценил роль школьного учителя в будущих победах Красной Армии. Вот и выходит, что занятие, облюбованное Тарасом под старость лет, вполне естественное продолжение дела его жизни. А что к этому добавилось еще и краеведение, так какой же преподаватель географии не увлекается им?

Одним словом, Максим был доволен братом, сумевшим, не глядя на прожитые годы, обрести, что называется, второе дыхание. Максим тоже искал себе дело по душе: пробовал читать лекции о международном положении в вечернем университете горкома, выступал как ветеран войны перед комсомолией. Но, странно, он не был удовлетворен всем этим, хотя и считался неплохим пропагандистом. Не хватало, наверное, той возможности лично, непосредственно влиять на ход жизни, что и составляет самую суть партийного работника. Нет, он не был тщеславным человеком, однако он был организатором по своей натуре, и, может быть, поэтому уход на пенсию оказался для него особенно болезненным. Тут уже никакое краеведение не помогло бы, тем паче, что со стороны-то видятся рельефнее все плюсы и все минусы твоих преемников. Да, бывших партработников не существует, за исключением тех, кто случайно попадет в их ряды. Жгучая неудовлетворенность сделанным преследует тебя всюду, пусть и силенки твои уже не те, и времени у тебя в обрез.

Понимал ли Тарас Максима? Во всяком случае, старался понять. Но они прожили разные жизни, исключая войну, которая всем коммунистам предъявляла одно требование: вставать в атаку первыми, вести за собой солдат, не кланяясь ни пулям, ни осколкам. Ну, а после войны каждый из них вернулся к своему делу. И незаметно постарели. Что ж, с виду старость у всех одинакова, да итоги разные, и уж вовсе разное отношение к итогам.

Тарас жалел, что редко видится с Максимом. Нужно было навестить его этим летом. Однако лето красное уже на исходе, а он до сих пор не побывал у брата. Едва закончил разыскания, связанные с Андреем Лусисом, и тут же втянулся в ремонт своего музея; как ни крепок был старый барский дом, срубленный еще в прошлом веке, но северная нежилая часть его, занятая музеем, давно нуждалась в починке. Откладывать хозяйственные дела до лучших времен Тарасу не хотелось: приедет из Риги Петер, пожалуют на открытие памятника товарищи из райкома. Надо показать им в лучшем виде все краеведческие коллекции, что удалось ему собрать по вещичке за эти годы.

Правда, стали поговаривать о том, что лучше бы его школьный музей перевести в районный центр, да и самому краеведу пора бы переехать в людный поселок городского типа, расположенный на железной дороге: как-никак Тарасу за шестьдесят перевалило. Он-то еще не привык к мысли, что у него, бывшего кадрового офицера, не один-единственный, а целых два «пенсионных порожка»: тот, военный, он легко перешагнул довольно крепким человеком, но теперь уже позади и общий для всех «порожек».

Совсем недавно жили в доме сыновья под опекой родителей и не думалось о старости. И вот жизнь у Тараса пошла по второму кругу, если он опять остался вдвоем с Таисией Лукиничной. Все как в молодости, только молодость-то отшумела.

— Как мы уедем отсюда, — забеспокоилась Таисия Лукинична. — Тут горы, осокори, грачи. Сменить земной рай на канализацию… Боюсь, затоскую я в степном райцентре.

— Сама жаловалась, что надоело зимой таскать дрова, — сказал Тарас, грустно улыбнувшись. — Не напасешься их для барских хором. — Он окинул скользящим взглядом всю анфиладу комнат бывшего помещичьего дома, срубленного из уральской лиственницы.

— Дрова, конечно, каторга. Но они же и поэзия.

— Стало быть, нет поэзии без каторги! — повеселее улыбнулся Тарас.

— Ты не смейся. Соседка Евдокия Григорьевна прожила здесь полвека и никуда не собирается. Полвека учительствовать в одной сельской школе — завидное постоянство. А тебе все не терпится пошире размахнуться со своим краеведением. Не приутомился еще?

— Чем-то надо заниматься под старость лет. Заживем мы с тобой, Тая, припеваючи: квартиру нам дадут со всеми коммунальными благами, правда, без  д р о в я н о й  п о э з и и  и грачиного грая над крышей.

— Привязался к слову. А жаворонки, которых ты больше нигде не услышишь? А прохладные соловьиные зори? А дубовая роща в горах, жемчужные родники? Наконец, шиханы, которые ты не придвинешь к своему райцентру?

— Понятно, горы мы уже не сдвинем, но кое-что доброе успеем сделать.

— Ты весь в брата, обязательно сведешь разговор к шутке-прибаутке, — сказала Таисия Лукинична и, взяв ведро, пошла к роднику.

Тарасу и самому не хотелось покидать живописный горный уголок. Хватит, постранствовал по свету. Разные видел горы: романтичные Трансильванские Альпы с их богатыми замками, воинственные Балканы с мрачными крепостями, ухоженные Татры с нарядными виллами. Но отовсюду Тараса тянуло на Урал, пусть и не высок его главный хребет и не растут на Урале поднебесные эдельвейсы. На берегах многих рек, под шквальным огнем и под тихим, безмятежным небом, уже после войны, побывал его противотанковый артполк. Но ни Дунай, ни Морава, ни Тисса, ни Одер, как бы ни славились они красотами, никогда не заслоняли родного Ика, бегущего рысцой меж диабазовых увалов. О городах и говорить нечего: он не остался даже в Риге, которую считает своей второй любовью. Да, мир он повидал, пол-Европы отмерил, не то что его Тая. И если предстоит еще малый переезд, в пределах одного района, то это, конечно, последний. В конце концов тут рядом, каких-нибудь полчаса езды на машине. Но уезжать все-таки неохота. Бывало, он, не задумываясь, мчался куда угодно, хоть за тридевять земель, а сейчас и за тридцать километров не проехал бы от милой сердцу деревеньки. Стало быть, нелегок и ты теперь на подъем, товарищ Воеводин, как этот Никифор Журавлев, отказавшийся покинуть забытый всеми хуторок на горном Ике.

Утром он сказал жене:

— Может, и верно, Тая, не стоит оставлять наш рай земной?

— Не криви душой, не пытай ты меня, ради бога. Сам давно все решил, только делаешь вид, что колеблешься.

— Остра ты стала на язычок! — Он притянул ее к себе, крепко обнял.

Таисия Лукинична с пронзительным сожалением подумала, как исхудал ее Тарас. Он и раньше был суховатым, не то что его брат Максим Дмитриевич, а теперь и вовсе потоньшел. Она сказала ему об этом. Он рассмеялся.

— Зато вы, дорогая Таисия Лукинична, цветете, несмотря на осень! Недаром говорят, что в сорок пять — баба ягодка опять!

— Ладно тебе — ягодка, — отмахнулась она. — Все балагуришь…

Накрывая на стол, она тайком заглянула в зеркало. Но Тарас заметил ее взгляд, подумал: «Женщина. До седых волос остается девчонкой, тревожась о своей внешности. Это мужики с годами утрачивают всякий интерес к собственной персоне».

Его Таисия не отличалась красотой и в девушках — мимо таких обычно проходят не обернувшись. Но стоило ему узнать ее поближе, и он был удивлен, какое обаяние таится в его Тае. Броская красота линяет на глазах, как все яркое под солнцем, тем более под осенними дождями, а обаяние сохраняется и скрашивает жизнь в любую непогодь…

— Встречай, Тарас, гостей нежданных, — сказала хозяйка.

Но они уже были на пороге: Платон Ефремович Горский и Юрий Воеводин. Вошли по-свойски, шумно.

— Доброе утро, старосветские помещики! — с порога приветствовал хозяев Платон. Он остановился, принюхиваясь к грибному аромату. — Кажется, мы, Юрий, сегодня вовремя нагрянули.

— Пожалуйста, Платон Ефремович, проходите, садитесь, — Тарас принес из соседней комнаты старые венские стулья.

Хозяйка засуетилась — надо же еще приготовить шампиньонов.

— Мы позавтракали в городе, Таисия Лукинична, однако от грибов, каюсь, не откажемся, — сказал Платон.

Они ели молча, с наслаждением, со смаком, — эти коренные горожане, для которых свежие грибы, тем более речная рыба, давно стали редкими деликатесами. Хозяйка с сочувствием поглядывала на них.

Гости легко управились с большой сковородой жареных грибов. Платон Ефремович поблагодарил хозяев за доставленное удовольствие, вышел из-за стола.

— Мы к вам попутно, — объяснил он. — Едем в совхоз, к Абросимову, и завернули на минутку.

— Побыли бы до обеда, подышали лесным воздухом, — сказала хозяйка.

— В следующий раз, дорогая Таисия Лукинична, а сейчас торопимся.

— Строить? — с подковыркой спросил хозяин.

— Наш брат вечно спешит и вечно опаздывает, — в тон ему заметил Горский. — Да и совхозная стройка деликатная…

— Надо к зиме  о с в о и т ь  денежки, иначе срежут ассигнования на будущий год? — продолжил Тарас.

— Именно! А вы неплохо ориентируетесь в нашей механике, Тарас Дмитриевич. Не пошли бы к нам экономистом?

— Моя половина не желает перебираться в район, не говоря уже о городе.

— Похвально! Теперь мало таких женщин.

Таисия Лукинична тотчас обратилась к племяннику, чтобы перевести разговор на другое:

— Ты, Юра, даже не рассказал ни о своих, ни о себе.

— Все никак не решается жениться, — ответил за него Платон. — Однако мы его скоро женим, иначе опасно продвигать по службе вольнодумного холостяка!..

Вот так, с шутками, они и расстались после этой короткой встречи погожим сентябрьским утром, когда всюду была такая благодать, что глаз не оторвешь от всей этой прелести вокруг.

На знакомой развилке дорог за селом Юрий остановил машину.

— Какую из них вы предпочитаете? — спросил он Горского.

— Мы же опаздываем.

— Тогда лучше напрямую, по большаку.

— Нет, давай-ка все же по верхотуре.

Отсюда в совхоз было две дороги: нижняя — в луговой долине и верхняя — по гребню кряжистых увалов, откуда открывался вид на дальнюю цепь сиреневых, в дымке, крутых шиханов. Платон выбрал верхнюю, чтобы лишний раз полюбоваться панорамой Южного Урала. Иногда он просил Юрия притормозить, выходил из машины, доставал из глянцевитого футляра полевой цейсовский бинокль и рассматривал длинный накат гор, приближенных восьмикратно. Если бы у него в запасе была еще одна жизнь, он прожил бы ее только здесь. Если бы… И, нечаянно вспомнив Ульяну, Платон глубоко задумался. Он уже не видел ни далеких Уральских гор, ни высокого сияющего неба над головой, ни всего этого прощального бабьего лета, в котором было столько света и мягкой грусти увядания.

— Приехали, — объявил Юрий, когда из-за поворота начал выдвигаться белый ряд коттеджей с полыхающими на ветерке пунцовыми мальвами в палисадниках.

Директор совхоза давно ждал их на дощатом резном крылечке, вымытом до охристой желтизны. Платон глянул на свои часы.

— Извините, Руслан Иванович. Минут сорок потеряли на грибном завтраке у Воеводиных.

— Какие извинения? Строителей я готов ждать до заката солнца!

Они прошли в директорский кабинет, стены которого были увешаны разными графиками, диаграммами, крупными фотографиями. Платон огляделся.

— А где план вашей усадьбы?

— В столе.

— Прячете в целях конспирации?

— Небось заделаешься конспиратором, Платон Ефремович…

Горский не раз встречался с Абросимовым на разных собраниях в области, как-то однажды сидел рядом с ним в президиуме, но ничего особенного в нем не находил, — директор как директор, разве что годится многим в сыновья. Выступал он, как и все, по заранее написанному, не позволяя себе вольных отвлечений от текста заготовленной речи. И сейчас Платон внимательно к нему приглядывался.

План совхозной усадьбы понравился Платону: оригинальная компоновка жилых кварталов, вполне современный торговый центр, двухэтажная средняя школа со спортивным залом, Дворец культуры с парком на берегу речки, на окраине — стадион.

— Кто вам все это рисовал? — осторожно поинтересовался Юрий.

— Есть у нас доморощенный архитектор.

— Кстати, грамотно, со вкусом, — заметил Платон.

— Все остальное — рабочие чертежи, сметы — дело рук городского института Гражданпроект. У меня налицо вся техническая документация, не беспокойтесь.

— Я и не беспокоюсь, Руслан Иванович, — притаенно улыбнулся Платон. — Что же вы сейчас строите, что собираетесь строить с будущего года?

Абросимов оживленно заговорил о текущих строительных делах. На отделениях он полностью прекратил все работы еще с прошлой осени, без того немало денежек брошено на ветер: в захолустных поселочках никто жить не хочет, кроме сторожей из стариков пенсионеров. Молодежь тянется сюда: тут и кино почти каждый день, и телевидение, и заезжие артисты чуть ли не всякую неделю, не говоря о коммунальных удобствах. Конечно, можно было прочнее обосноваться на первом отделении, где раньше находилось господское поместье, там и природа живописнее, а главное, те места связаны с революционными событиями на Урале. Но поздно исправлять досадную ошибку. Надо строить новый агрогородок. В совхозе около двух тысяч человек, и по городскому счету нужно иметь тысяч двадцать квадратных метров жилой площади. Пока же на центральной усадьбе всего восемь тысяч. Поэтому решено приналечь на двухквартирные коттеджи, чтобы в будущем году переселить людей с самых дальних отделенческих поселков.

— Стратегия у вас правильная, Руслан Иванович, — сказал Горский.

— Вы лучше, Платон Ефремович, называйте нашу затею тактикой. За тактику по крайней мере могут дать простой выговор, а за стратегию, не ровен час, получишь строгача с предупреждением.

— Да вы юморист, ей-богу! — засмеялся Платон. Ему все больше нравился этот совсем молодой человек с мужицкой хитрецой в прищуренных глазах. — Насколько я понимаю, Руслан Иванович, вас никто не поддерживает ни в области, ни в министерстве?

Директор успел проникнуться доверием к гостю и признался откровенно, что активной поддержки он нигде не получает. Одни говорят, что строить агрогородок — затея, может, и заманчивая, но преждевременная. Другие намекают, что за ликвидацию отделений ему еще влетит как за явный волюнтаризм. А третьи, подальновиднее, кажется, сочувствуют, даже успокаивают тем, что план-то капитальных вложений аккуратно выполняется. На этих, третьих, вся надежда, только власти у них маловато. Если грянет гром, то все окажутся в стороне, за исключением его, Абросимова. Ну да на всякую беду страху не напасешься. Только бы не скоро грянул гром. Во всяком случае, пока он грозы не ждет.

— Кстати, откуда у вас эта уверенность? — шутливо поинтересовался Платон Ефремович.

— Урожайный год любые директорские грехи списывает в архив, — сказал Абросимов.

— Значит, как урожай — так амнистия?

— Полная, Платон Ефремович!..

Действительно, совхоз уже сдал государству более двух миллионов пудов хлеба, намного перевыполнив государственный план.

— Еще бы парочку таких годков — и новая усадьба была бы в основном закончена.

— И тут ваша стратегия, то бишь, тактика верная, — заметил Платон.

— Ну, что касаемо хлеба, спору нет, считайте его нашей стратегией, за хлеб воздают почести, а за строительство, не ровен час, получишь нагоняй.

Платон снова пытливо глянул на Абросимова, поднялся из-за стола, сказал:

— Покажите-ка вашу усадьбу в натуре.

Они вышли из конторы, постояли на резном крылечке. С западной окраины поселка доносился перебивчивый гул тяжелых грузовиков: туда, к механизированному току, один за другим подходили автопоезда с полей. На восточной окраине, поодаль от которой белели приземистые коровники молочной фермы, была полуденная сонная тишь. На зеленой улочке тоже ни души, кроме водителей легковых автомобилей, скучающих в тени нарядных палисадников.

— Пойдем или поедем? — спросил директор.

— Не знаю, как вы, Руслан Иванович, а мы с Юрием профессиональные пешеходы, — отозвался Платон.

По дороге Абросимов то и дело обращал внимание горожан, что в каждом дворе стоят или «Жигули» или мотоциклы с колясками. Он как-то прикинул на досуге: только на личные машины можно одновременно посадить чуть ли не всех работающих в совхозе. Кроме того, есть автобусы. Нынче транспорт — не проблема. Спросите кого угодно: что лучше — жить на городской манер и ездить на работу или ютиться на отделениях, потому что они рядом с полями? Все в один голос против отделенческих поселков… Слушая его, Платон думал, что директор, как видно, не раз повторял эти азбучные истины. А вот на собраниях в области он никогда об этом не говорил, наверное, побаивался, что не поддержат или, еще хуже, прикрикнут за самоуправство.

Битый час Абросимов водил гостей по объектам. Строился первый квартал одноэтажных коттеджей, где работала бригада из треста Горского.

Он поговорил со своими людьми накоротке: как работается, какие заработки, довольны ли питанием. Никаких серьезных жалоб не оказалось, только двое парней-каменщиков игриво посетовали на то, что давненько не ласкали женушек. «Не надо было жениться рано», — в том же тоне сказал Платон. «Вы ведь сами, товарищ управляющий,, не выделяете квартиры холостякам», — ответил парень побойчее. «Каюсь, в отношении вас я допустил ошибку», — вроде бы уже серьезно согласился он и, простившись с ними, зашагал к следующему объекту.

— Вашей бригадой мы довольны, — говорил на ходу Абросимов. — Хлопцы работают на совесть, без всяких  п р е с т о л ь н ы х  праздников, которые частенько справляют пеэмка. Название громкое — передвижные механизированные колонны, а работают вяло, неорганизованно.

— Видите ли, Руслан Иванович, сельское строительство до недавнего времени велось, как правило, полукустарно. В считанные годы не наладишь дело.

— Спору нет. Но речь идет не только о хлебе насущном, нельзя забывать и о производстве мяса.

— Кстати, а кто у вас ведет животноводческий комплекс?

— Начинала та же пеэмка и неизвестно, когда бы кончила. Хорошо, что весной подоспела  д и к а я  бригада с юга…

Абросимов опять увлекся наболевшим. Осуждают этих «дикарей», наказывают председателей колхозов, директоров совхозов за нарушение сметной дисциплины, за перерасход фондов зарплаты. Но кто считает убытки от бесконечного растягивания сроков? Не лучше ли внести в отхожий промысел какую-то организацию: если, к примеру, где-то случается сезонный избыток рабочей силы, то почему ее не направлять туда, где рабочих рук не хватает? Что же касаемо аккордной оплаты, то она с лихвой окупается досрочным вводом объектов в эксплуатацию.

— Я точно такого мнения на сей счет, — сказал Платон.

— Говорят, нет худа без добра, — продолжал Абросимов. — Если бы наши животноводческие фермы вовсю строились на отделениях, то и не видать бы нам агрогородка до будущего столетия.

— Хитрый вы мужик, Руслан Иванович, — заговорщицки улыбнулся Платон. — Будем помогать вам в меру сил. Правда, у нас немало своих задачек в городе. Оставляю у вас до понедельника Юрия Максимовича.

— Спасибо, Платон Ефремович.

— Ну-с, я поеду.

Но Абросимов ни за что не хотел отпустить его без ужина, как он ни отказывался. В конце концов директор пошел козырной картой: специально для гостей на берегу Ика готовится «королевская уха», испечен пирог с сомовиной. Тогда Платон сдался.

— Подкупили-таки! — засмеялся он.

Уединенный уголок на травянистом бережке горной речки, заметно приутомившейся к осени, удивительно располагал к раздумьям. Пока хозяин колдовал над своей двойной ухой из окуней, пока расстилалась скатерть-самобранка с большим эмалированным блюдом, доверху наполненным сочными кусками пирога, Платон сидел на каменистом обрыве и с любопытством оглядывал зеркальный плес излуки, пойменную урему за речкой, никому не нужный до весны старенький паром на галечной косе, щедро усыпанной, точно перламутром, белыми ракушками.

Эта поездка настроила Платона на мажорный лад. Как ни переменчиво идут дела в деревне — от одного хорошего урожая до другого, как ни тяжело вести хозяйство в южноуральской зоне  р и с к о в а н н о г о  земледелия, однако люди-то на голову выше тех, кто работал здесь до войны. И пусть излишне много было всяких перестроек на селе, но именно сама жизнь торит дорогу в будущее. Кстати, взять хотя бы эту начавшуюся концентрацию. Она в какой-то мере похожа на вторую сплошную коллективизацию — на более высоком технико-экономическом уровне. Понадобилось без малого полвека, чтобы шагнуть, наконец, столь крупно и уверенно. Досадно лишь, что в первую голову совхозы, бессменно находясь в ближнем зерновом резерве государства, едва успевали пополнять его хлебные запасы, и у них недоставало ни времени, ни средств для серьезной строительной программы, за исключением новых, целинных хозяйств. Отсюда, наверное, привычка не заглядывать далеко вперед, когда речь заходит о самом трудоемком деле — капитальном строительстве в деревне. Абросимов, конечно, прав, тревожась о дальней перспективе. Негоже, что не поддерживают такого в министерстве, — кто-кто, а министерство должно быть зрячим. Нет, Абросимовых надо беречь от равнодушия, которым заболеть легко, да вылечиться бывает невозможно.

— Платон Ефремович, прошу к зеленому столу! — позвал его директор.

— Иду, Руслан Иванович, иду. — Он грузно поднялся над речным обрывом, медленно обвел цепким взглядом весь этот уютный берег, где так свободно думается о жизни.

Прямо над головой протянулся вдоль реки тихий журавлиный клин, летевший без обычного тревожного курлыканья. Платон подумал: «Что-то раненько они нынче тронулись. Надобно поторопиться кое-что сделать до первых заморозков».

 

ГЛАВА 10

Действительно, зима в том году наступила вслед за сентябрьской теплынью. Березы не успели принарядиться по-осеннему, как ударили крепкие морозы. Было странно видеть буйный зеленый листопад в жгучую метель. Только птицы, верно чувствующие приближение холодов, успели переселиться в южные края.

Платон всегда уезжал в отпуск зимой. Так получилось и теперь, хотя ему выписали обещанную путевку на целый месяц раньше условленного срока. Он повертел ее в руках, намереваясь подождать до декабря, тем более что дел накопилось уйма. Но Ксения Андреевна настояла, чтобы Платон не откладывал отпуск (в конце года и вовсе будет трудно выбраться). Платон хорошо понимал жену: для нее была тягостной вся эта неопределенность, в которой жила она последнее время. Осунулась, похудела Ксения. Он неуверенно успокаивал ее лишь тем, что такая поздняя — через тридцать лет — встреча с Ульяной вряд ли что может изменить в их жизни. Однако Ксения напомнила ему в аэропорту:

— Я ко всему готова, Платон.

Ее странная жертвенность начинала раздражать его, он ответил суховато:

— Не фантазируй ты, пожалуйста. Ни к чему…

Рейсовый самолет ТУ-134 брал разбег дольше обыкновенного, словно никак не мог оторваться от земли уральской. Наконец оторвался и, набирая высоту, взял курс на юг. И с этой минуты Платон очутился в зоне притяжения далекого прошлого: нетерпение увидеть Ульяну овладело всем его существом, хотя он и возвращался в свое прошлое с невероятной скоростью — девятьсот километров в час.

Когда стюардесса объявила, что самолет приближается к Ставрополю. Платон уже не сводил глаз с иллюминатора. «Кавказ подо мною…» Начинались знакомые места, по которым и отступал и наступал его, Горского, отдельный инженерный батальон. К счастью, погода выдалась отличная, он мог ясно видеть всю дымчатую землю, усеянную казачьими станицами и хуторами, точно кто полными пригоршнями густо разбросал тут множество белых хат по всему предгорью. Он сам спросил щеголеватую стюардессу, как скоро появится под крылом город Орджоникидзе.

Из всех оборонительных боев сорок второго года Платону особенно помнились бои на Грозненском направлении, где в начале ноября танковые дивизии фон Клейста уже вышли на ближние подступы к Орджоникидзе, захватили Гизель. Все подчистую было брошено на ликвидацию прорыва, в том числе и батальон Горского. Положение с каждым часом ухудшалось: немецкие танки, словно почуяв запах нефти, рвались вперед, не считаясь ни с какими потерями. В те черные дни саперы ставили противотанковые мины в любое время суток, под огнем, тоже не считаясь буквально ни с чем, только бы не дать противнику с ходу развить успех. В боевых порядках войск Северной группы Закавказского фронта на переднем крае появились сам командующий Масленников и генералы с автоматами в руках. Их личный пример увлекал в контратаки вконец измотанных солдат. И надменный Клейст, которому вместе с Гудерианом удалось в сорок первом окружить часть армий Юго-Западного фронта и его штаб, на сей раз тут, на Кавказе, споткнулся у стен Орджоникидзе… Платон Горский был свидетелем той катастрофы на Днепре, и для него эта выстраданная победа на Тереке имела глубоко личное значение.

Самолет проплыл немного западнее города, наверное, над Гизелью. Дальше синели горы, до них клейстовские танки так и не могли дойти, чтобы прорваться в Закавказье… Платон опять вернулся к своим раздумьям о скорой встрече в Баку с Ульяной. Он не дал телеграмму: пусть все выглядит просто, буднично, приехал и приехал, вроде бы из какой-нибудь командировки.

Солнце закатывалось, когда самолет начал снижение чад Апшеронским полуостровом. Вот и бакинский аэропорт Бина, непривычно тихий, не то что Адлер с его невообразимой сутолокой. Пока Горский получал багаж, потом ждал такси, уже совсем стемнело. Южная ночь сгущается стремительно: на земле загорелись люминесцентные светильники, в небе вспыхнули крупные созвездья. Платон попросил водителя не спешить, показать вечерний город. Разбитной парень согласно кивнул головой, довольный таким пассажиром.

Как это ни странно, но именно сейчас Платон вдруг поймал себя на том, что невольно оттягивает встречу с Ульяной. Неужели он все еще не готов к этой встрече?

Ему не довелось бывать раньше в Баку, и он почему-то думал, что старый нефтяной город, конечно, уступает песенному, поэтичному Тбилиси или бело-розовому Еревану, будто населенным одними архитекторами. Каково же было его удивление, когда он увидел великолепное полудужье бакинской набережной, на которой возвышался, подсвеченный снизу, огромный памятник Кирову. Шумело, пенилось море вдоль всего парапета — из конца в конец. Над старинными особняками громоздились высотные дома, похожие на океанские лайнеры. А нефтяные вышки на окраинах, казалось, надежно охраняли каспийскую столицу, терпеливо ждущую со дня на день возвращения бессмертных комиссаров. О город ветров, интернациональный бастион резолюции!.. Платон почувствовал себя виноватым, что до сих пор не побывал в Баку.

У Платона не было никакой брони на гостиничный номер, но стоило ему разговориться с дежурным администратором, седым солидным азербайджанцем, который тоже оказался участником Кавказской обороны, как свободный номерок немедленно нашелся. Платон устроился в комнатке на верхнем этаже, распахнул окно, несмотря на свежий восточный ветер, и долго, пока не устал, глядел на море, на город, думая о завтрашнем дне.

Однако утро вечера мудренее… Утром он легко нашел перекресток узких улочек в центре города и дом старинной, добротной кладки с венецианскими окнами. Постоял у подъезда, докуривая сигарету, и нерешительно поднялся на второй этаж. Позвонил в седьмую квартиру. Ни малейшего движения за массивной дверью. Позвонил еще. Опять тихо. Какая неудача, зря все-таки не телеграфировал. Снова закурил. Что делать? В крайнем случае придется побеспокоить соседей: не уехали ли Порошины за город, сегодня же как раз воскресенье. И стал звонить в третий раз, настойчиво, непрерывно.

— Кто там? — послышался женский голос.

— Откройте, пожалуйста, не бойтесь.

— Одну минутку.

Это был Ульянин и не Ульянин голос. Неужели дочь? Платон нервно заходил по лестничной площадке, то и дело затягиваясь пряной болгарской сигаретой, ему казалось, что прошла не минута, а целых десять минут.

— Вы к кому, гражданин?..

Он мгновенно обернулся. В полуоткрытой двери стояла высокая темноволосая молодая женщина в цветастом халате. Он бы узнал ее среди множества людей, она была точной копией Ульяны: тот же мягкий овал смуглого лица, те же удивленные карие глаза.

Они изучающе смотрели друг на друга, не в силах пошевельнуться.

— Виктория, да? — хриплым полушепотом спросил Платон.

— Отец!.. — вскрикнула она и бросилась к нему.

Платон бережно обнял дочь, прижался холодной выбритой щекой к ее горячей щеке. Они долго стояли так, не смея больше сказать ни слова, пока в дверях не появилась сама Ульяна.

— Боже мой, Платон!..

Тогда он наконец отпустил Вику и наугад обнял свою Улю-Улюшку. Она по-детски уткнулась головой в его грудь, заплакала. Он не успокаивал ее, он молча целовал мокрые от слез глаза, щеки, с трудом глотая предательские слезы. И Вика, устало привалившись к дверному косяку, едва сдерживала себя, чтобы не разрыдаться.

— Да идемте в хату, — умоляющим голосом сказала она.

— Идем, идем, — Ульяна выпрямилась и потянула за руку Платона.

Он вошел, снял плащ, осмотрелся. Все здесь блистало безукоризненной чистотой, — сразу видно, что в доме живут одни женщины.

— Вика, приготовь кофе, — сказала Ульяна. — Или чай? — обратилась она к Платону.

— Лучше кофе.

Виктория ушла на кухню, оставив их вдвоем. Они сели за стол, друг против друга. Первое волнение немного спало, но как только Ульяна встречалась взглядом с Платоном, на глаза ее тотчас навертывались слезы, и тогда она снова опускала голову. Очень моложавая — на лице почти ни одной морщинки — и непогрузневшая, Ульяна выглядела, как и на фронте, по-девичьи статной. Разве что теперь она казалась пониже ростом, однако именно казалось — все-таки женщина в годах, а не зеленая девчонка, радистка саперного батальона.

— Почему не дал знать о приезде? — спросила она, уже прямо глядя на него.

— Собрался второпях.

— А я сквозь сон слышу, что звонят, отчетливо слышу, но никак не могу проснуться. Видела тебя сегодня во сне. Недаром говорят, что праздничный сон до обеда…

Ульяна нарочно стала подробно рассказывать об этом сне, — как они ждали переправы через Дунай близ суворовского Измаила, — чтобы, пользуясь преимуществом рассказчика, свободно разглядеть Платона исподволь. Постарел ее Платон, сильно постарел: сквозная морщина на лбу, едва заметная в молодости, залегла глубже, резче; под глазами пучки морщинок, которых раньше не было; и щурится как-то по-стариковски — наверное, при чтении не обходится уже без очков; поредели его мягкие густые волосы, обычно аккуратно зачесанные назад; только осанка сохранилась прежней: не сутулится, плечи развернуты по-солдатски.

— Что, сдал я? — спросил он, перехватив ее внимательный, ровный взгляд.

— Как все фронтовики… А рубчик этот на виске — память о хуторе Вереб?

— Нет, Уля, это меня по касательной задел осколок под Веной.

— Как, ты воевал еще после Вереба?

— Два месяца, вплоть до Победы.

Вошла Вика с кофейником.

— А моя победа — вот она… — сказала Ульяна, грустно улыбнувшись.

— Виктория, Виктория… — задумчиво произнес он, откровенно любуясь дочерью. — Мне все не верится, что прошло столько лет. Где же, думаю, эти мои годы? Теперь физически чувствую — где. Спасибо, Уля, за такую дочь. Красавица!

Вика жарко вспыхнула.

В глазах Ульяны опять сверкнули слезы. Она машинально поднесла к глазам мятый, скомканный в руке платочек.

И он вдруг ощутил пронзительную боль в сердце. Вот когда нестерпимо защемило его натруженное сердце — когда он оказался, наконец, вместе с Ульяной и Викторией. Все, что пережил, готовясь к этой встрече на расстоянии, было лишь началом. А сейчас время будто сомкнулось, и от короткого замыкания его стало вовсе не по себе. Платон сделал усилие над собой, чтобы одолеть приступ боли.

— Не плачь, Уля, не надо. Мы же встретились, живы, здоровы.

Но Ульяна, закрыв лицо руками и облокотившись на стол, горько, совсем по-бабьи разревелась. Полные, округлые плечи ее заходили в тряске безутешного плача. Виктория с надеждой посмотрела на отца. Он встал, подошел к Ульяне, опустил руку на ее плечи и, мягко оглаживая, стал успокаивать как мог. Она заплакала еще горше. Тогда он отошел к окну: Ульяне надо было дать выплакаться.

Платон бесцельно смотрел в узкий пролет улицы Толстого, по которой шли автомобили, тесно прижимаясь к тротуарам, чтобы как-нибудь разъехаться. Он стоял до тех пор, пока не услышал за спиной:

— Прости, больше не буду.

Наревевшись досыта, Ульяна пошла умываться. Виктория взяла остывший кофейник и тоже отправилась вслед за матерью. Пользуясь случаем, Платон достал из чемодана свои подарки.

Женщины вернулись из кухни, стали накрывать на стол. Платон развернул белые ажурные пуховые платки и один набросил на плечи Ульяны, а другой — на плечи дочери.

— Ох какая прелесть! — Вика просияла и, как маленькая девочка, повисла на шее у отца.

— Спасибо, Платон, — сдержанно сказала Ульяна.

— Мама, да ты у нас настоящая королева! Ну, посмотри, посмотри на себя в зеркало, ну же!..

Ульяна недовольно покосилась на дочь, но в зеркало все-таки заглянула и улыбнулась Платону прежней — колдовской улыбкой.

Привезенное им вино было слабое, однако и от него у Платона закружилась голова, словно крепкая горечь пережитого добавилась к этому венгерскому рислингу.

— Ой-ой, я совсем пьяная, отец, — пожаловалась Вика и рассмеялась.

Ульяна с укором качнула головой, спросила Платона:

— Хочешь еще кофе?

— Не откажусь…

После завтрака он устроился поудобнее в кресле у окна, привычно затянулся сигаретой.

— Итак, Уля-Улюшка, рассказывай, каким же чудом осталась ты жива.

Ей не хотелось сейчас вспоминать о прошлом, но Платон, кажется, и не собирался говорить о своей жизни в присутствии дочери. Ульяна теперь не сомневалась, что он, конечно, давно женат и ему нелегко признаться ей в первые часы их встречи. Она присела рядом с ним.

Вереб, Вереб… Это ведь с него начался безмерно долгий отсчет трех десятилетий, прожитых ими в глухой разлуке. Нет, она, Ульяна, не хотела, не могла верить, что Платон погиб. Повезло же ей самой. Как повезло? Это уж действительно чудо. Если бы она не помогла тогда раненому полковнику Щеглову, то, может быть, была бы раздавлена немецкими танками прямо на улице. И если бы ее с полковником не приютил старик Дьюла Ярош, который воевал в России на стороне красных в девятнадцатом году, то их обоих, конечно, расстреляли бы эсэсовцы. Но судьба зачла ей, беременной женщине, все муки на войне. Тревожная, горячечная мысль о скором материнстве точно остерегала ее от всех опасностей… Как только Вереб снова заняли советские войска, Ульяна заболела воспалением легких. Пролежала в госпитале до середины марта — до самого начала наступления на Вену. Едва поправилась, как ее демобилизовали. Куда было ехать? На Кубань? Но свет не без добрых людей. Славная докторша, которая лечила ее от пневмонии, дала записку родной сестре, эвакуированной в Омск. Так она, Ульяна, стала сибирячкой на целые десять лет, пока не подросла Виктория. В пятидесятые годы перекочевала на Северный Кавказ — потянуло на родину. Но жить в родной станице долго не могла, там все напоминало об отце, о маме. Перебралась в Нальчик. Ну, а когда Вика, закончив Московский университет, получила направление в Баку, то обосновалась вместе с дочерью на берегу Каспийского моря. Лет до сорока свято верила, что Платон обязательно отыщется. Шли годы. Потом, когда ее вера начала с годами ослабевать, уже поздно было думать о личной жизни: бабий век кончался, да и выходить замуж, имея дочь-невесту, — нет, это не в ее характере. Если бы она догадывалась, что ее собственное одиночество может привести и к одиночеству дочери, то, возможно, на что-нибудь решилась; но, привыкнув жить для Вики, она и не заметила, как та, жертвуя, в свою очередь, молодостью ради матери, слишком засиделась в девушках. Она-то сама, Ульяна, сумела растянуть свое давнее коротенькое счастье на целые десятилетия, чтобы выстоять, не разменяться на мелкие бабьи радости. И, оглядываясь теперь назад, она не может упрекнуть себя ни в чем, кроме одного, что ее вдовья тень легла на дочь, которая оказалась на редкость привязанной к матери. Остается ждать, что судьба еще улыбнется Вике, как улыбнулось вот сегодня этой долгожданной встречей со своим отцом…

Платон курил сигарету за сигаретой. Виктория, убирая посуду со стола, выходила на кухню и возвращалась, будто она здесь вовсе ни при чем: пусть мама с отцом наговорятся вдоволь о войне. Закончив домашние дела, Вика сказала:

— Я пойду, куплю кое-что к обеду.

Оставшись наедине с Платоном, Ульяна осторожно, вопросительно взглянула на него, ожидая искренней ответной исповеди. Но он не понял ее взгляда и продолжал курить. Тогда она спросила его с некоторым вызовом в голосе:

— А ты давно женился?

Этот ее вопрос больно задел Платона за живое: значит, она нисколько не сомневается в том, что он женат на второй, мысленно похоронив первую жену…

Он начал свою горькую исповедь с конца. Помнит ли она капитана Соколова?.. Конечно, должна помнить…

Вернулась Вика. Она зорко глянула на мать, на отца, пытаясь угадать по выражению лиц, о чем они тут говорили с глазу на глаз. И безошибочно отметила, что разговор был трудным.

Осенний день подходил к концу. Теперь, когда главное было сказано, Ульяна и Платон стали наперебой вспоминать однополчан — кто и где обосновался. К удивлению Платона, она знала живых куда больше, чем он сам, командир батальона, знала их адреса. Значит, Ульяна дольше, терпеливее отыскивала его и постепенно находила еще и еще кого-нибудь, кто мог хотя бы что-то сообщить о нем.

За поздним, в сумерки, обедом Платон спросил Викторию:

— А почему ты, доня моя, до сих пор не замужем?

— Все ждала твоего благословения, отец, — улыбнувшись, ответила она и сбоку, искоса посмотрела на мать — неужели успела нажаловаться?

— Такая красивая и…

— Не родись хорошей-пригожей, родись счастливой, — перебила его Ульяна.

— Мама!

— Мама, мама… Знаешь, Платон, сколько у нее было женихов? И всем отказ. То университет не кончила, то аспирантуру, то кандидатскую не успела защитить. Пока вышла в ученые, молодость прошла.

— У Вики вся жизнь впереди, — примирительно сказал он.

— Впереди? Хорошо. Я вырастила ее, а ты выдавай замуж.

— С удовольствием. Мы найдем ей такого жениха…

— Разве что соломенного вдовца, — снова перебила его Ульяна. — И в кого такая выдалась? Нынешние девчонки, едва переступив порог вуза, норовят выскочить замуж, а наша Вика не от мира сего.

— Ах, мама, мама, — укоризненно качнула головой Виктория.

— Не торопись, Уля, в бабушки! — подхватил весело Платон и слегка поморщился, что сказал это напрасно.

— Тебе что, а у меня в жизни ничего больше не осталось, — глухо отозвалась Ульяна.

Платон смолчал.

Вика осуждающе посмотрела на мать. Наступила томительная пауза. Тогда Вика подошла к проигрывателю, включила. В комнате возникла тоскливо-мужественная мелодия, потом знакомый голос ныне покойного певца:

Ульяна слушала, как в первый раз, глубоко задумавшись, ладонью заслонив глаза. Когда песня кончилась, виновато улыбнулась Платону. Он ответил ей грустной улыбкой. Вика просияла: как хорошо, что мать сумела погасить свою обиду, которая блеснула сухой молнией и погасла.

Они посидели еще немного, рассуждая о мелочах после сильной перегрузки от воспоминаний. Часы пробили двенадцать ночи. Платон нехотя поднялся из-за стола.

— Как, разве ты уходишь? — встрепенулась Вика.

— Поздно, девочка.

— Не понимаю, ты что в гостиницу, что ли? — Вика растерянно оглянулась на мать.

Та лишь отвела глаза в сторону, недовольная ее святой наивностью.

— Да вы что в самом деле?!

Вика стояла между ними, бросая полные недоумения взгляды то на мать, то на отца. Внутренне они, кажется, так и тянулись друг к другу, но никто из них не решался сделать первого шага. Мать колебалась вроде бы заметнее отца, и тот, чувствуя это, вдруг заторопился, чтобы не выглядеть при дочери кругом виноватым перед своей Улей. Оправдываясь, он заговорил поспешно:

— Девочка, милая, я приехал совершенно неожиданно для вас и мог никого не застать дома. Ну и, конечно, остановился в гостинице. Впереди у нас два дня.

— Я завтра же отпрошусь с работы на эти дни.

— Спасибо, донюшка. Итак, до завтра, Уля…

Платон простился с ними совсем уж торопливо и ушел.

Виктория молча уставилась на мать, которая не произнесла ни слова во время всей этой мучительно-неловкой сцены в передней. Она и сейчас упорно смотрела куда-то мимо дочери. И вдруг Вика поняла все-все и кинулась к матери, обняла ее.

Теперь уже вдвоем они просидели до глубокой ночи. Как ни готова была Вика к тому, что у отца, наверное, есть новая семья, но в глубине души ее теплилась надежда, что отец, быть может, все-таки одинок, и тогда к маме вернется счастье хотя бы на закате жизни. Да мама вовсе и не старая, незнакомые принимают ее за Викину сестру.

В конце нескладного пересказа того, что поведал ей Платон о своих семейных делах, Ульяна вспомнила, как эта Ксения Андреевна великодушна, если предоставила ему полную свободу.

— Ну и славно! — подхватила Вика. — Ты заслужила эту радость, мамочка!

Ульяна покачала головой.

— Ничего не понимаю. Вообще, что с тобой, мама?

— Все гораздо сложнее, чем ты думаешь.

— Вот те раз — сложнее! А упрекаешь меня в щепетильности. Сама ты щепетильная.

— Оставь, Виктория. Поживешь — поймешь.

— Хочешь, я поговорю с отцом?

— Не смей. Не твое это дело.

Вика редко видела мать такой решительно-строгой. Вряд ли отец мог чем-нибудь обидеть ее сегодня. Нет, скорее она обидела его, упрекая в том, в чем он совсем не виноват. Неужели и тут ревность? О, сколько женщин загубили свое счастье из-за ревности…

Вика долго не могла уснуть, прислушиваясь к матери, как та глубоко, прерывисто вздыхала, думая, что дочь уже спит, как осторожно переворачивала подушку, чтобы не разбудить ее. Лишь под утро сон одолел Вику: она увидела во сне отца, который решил остаться с мамой. Никогда бы не возвращалась к яви, — удивительно, как в сновидениях сглаживаются, пропадают больные противоречия реальной жизни.

На следующий день Вика показывала отцу город, пока мама ходила на рынок, готовила праздничный обед и еще немало времени потеряла в парикмахерской.

Сначала Вика поехала с отцом на такси в дачный пригород Мардакяны. Там несколько лет назад была открыта мемориальная доска, посвященная Есенину. Этот укромный уголок с юной, трепетной березкой и четкий барельеф поэта на стене тронули Платона. Он положил пунцовую розу к подножию березки, постоял, вспоминая есенинские стихи:

Из Мардакян они отправились в Нагорный парк. Отсюда открывался вид на все тугое полудужье бухты, отороченное кипенной каймой неспокойных каспийских волн. Было что-то символическое в том, как свято этот интернациональный город чтит память русского большевика-трибуна Сергея Кирова и память русского поэта-лирика Сергея Есенина. Время окончательно сблизило великих соименников, крещенных самой революцией, которые и тогда, в двадцатые годы, были добрыми тезками, понимающими друг друга с полуслова.

Платон долго смотрел на полуденный сверкающий Баку, на памятник, вознесенный над городом благодарной памятью бакинцев.

В самом центре города находился мемориал, сооруженный в честь 26-ти бакинских комиссаров. Платон много читал о них, видел в молодости киршоновскую трагедию «Город ветров», и сегодня, когда медленно обходил весь этот скорбный мемориал, опять припомнился ему чеканный есенинский балладный слог:

«26 их было, 26. Их могилы пескам не занесть… Там за морем гуляет туман. Видишь, встал из песка Шаумян…»

Потом Вика и Платон вышли на главную улицу. Вика взяла отца под руку. Он глянул на дочь в профиль и невольно приостановился.

— Ты что, отец?

— Мне показалось, что я иду…

— С мамой, да?

— Именно.

Она чуть было не спросила его: что же вам мешает теперь быть вместе? Но сдержалась, подумав о наказе матери не вмешиваться не в свои дела. Платон заметил это Викино движение, понял ее без слов и сам взял ее под руку. Она чуть привалилась к отцовскому плечу, и Платон, словно чудом вернувшись в далекую молодость, этак церемонно и довел ее до дому. Ульяна с тревогой встретила их на пороге.

— Я уже беспокоилась, — сказала она, тут же смягчившись.

Ульяна была одета в темно-синий костюм. На жакете орден Красной Звезды, медали. Белая, ослепительная блузка с наглухо застегнутым воротником ярко высвечивала южную смуглость все еще красивого ее лица. Волосы уложены искусно и, покрашенные персидской хной, отливали медными бликами. И вся она выглядела свежей, помолодевшей, разве только глаза немного усталые, наверное, от бессонной ночи.

Платон удивился этой перемене в ней, однако счел за благо промолчать. Он торжественно преподнес Ульяне георгины, тепло поздравил ее с наградой, о которой вчера вовсе позабыл в душевной сумятице их первой встречи.

Она угощала его осетровым шашлыком с гранатовым соком, пловом с каштанами и, конечно, хурмой. Для Платона, коренного северянина, такой обед был изысканным.

— Нравится тебе, как мама у нас готовит? — обратилась к нему Вика.

— Очень, — рассеянно ответил он, думая свою думу.

После обеда опять начались воспоминания. Однако и Платон и Ульяна говорили сегодня лишь о том, что было у них светлого на фронте. Вся горечь прошлого схлынула вчера, а сегодня будто обнажился глубинный пласт их воспоминаний — то, чем жили они все эти мирные годы. Как познакомились на Кубани весной сорок третьего. Как полюбили друг друга, пока шли с боями от Северного Кавказа, вокруг Черного моря, до голубого Дуная. Какая громкая свадьба получилась у них на переправе около Измаила. Какое доброе отношение было к ним со стороны рядовых солдат, которым вообще чужд всякий обывательский цинизм. И как встречали Новый, сорок пятый год на Балатоне, последний год войны, не догадываясь, что скоро, скоро потеряют они друг друга на десятки лет…

Назавтра вечером Платон улетел в Сочи. Вика понимала, что все зависит от матери, но та решила для себя, как видно, бесповоротно. Ну и характерец!

В аэропорту Бина, в ожидании посадки на опоздавший самолет, в те прощальные часы, которые бывают уже тягостными и для провожающих, Платон начал было настойчиво приглашать Ульяну на Урал, в гости.

— Нет, друг мой, я-то вряд ли приеду, но Вика обязательно навестит тебя в будущем году, — сказала Ульяна.

А в самые последние минуты они разговаривали больше взглядами. И Вика старалась без ошибок их читать. «Может быть, Уля-Улюшка, ты все-таки передумаешь?» — с надеждой спрашивал отец. «Нет-нет, поздно начинать жизнь сызнова в наши годы», — задумчиво, с тоскливой улыбкой отвечала мать. «Конечно, нас разделяет бездна времени, однако…» — «Однако мы стали совсем другими. Лучше жить воспоминаниями, чем взваливать на плечи непосильный груз минувшего». — «Чего же ты, в конце концов, боишься, Уля? Горьких разочарований?» — «Да, и их тоже. Если бы нас не разъединяла твоя Ксения Андреевна…» — «Но дочь соединяет нас». — «Вот мы и станем жить ее радостями», — заключила Ульяна и перевела взгляд на Вику, усиленно наблюдавшую за ними.

Началась посадка в самолет. У выхода на летное поле они обнялись все трое, загородив дорогу высокой девушке в форменной пилотке. Она недовольным тоном поторопила их, но, увидев боевой орден на Ульянином жакете, обошла ее учтиво стороной. Так и расстались они, вроде не успев что-то еще сказать друг другу. Хуже нет этих расставаний перед летным полем — не то что на перроне, где можно пойти, даже побежать вслед за вагоном.

Поднявшись на верхнюю площадку трапа, откуда нельзя было различить среди толпы ни Вику, ни Ульяну, Платон помахал рукой всем провожающим бакинцам.

Но Вика и Ульяна видели его до тех пор, пока не захлопнулась дверца самолета. Через несколько минут ТУ вырулил на взлетную полосу и, разбежавшись, легко взмыл в южное безоблачное небо.

— Вот и все… — сказала Ульяна, пряча заплаканные глаза от дочери.

— Мама, милая, не надо, — сказала Вика, глотая слезы.

А Платон тем временем смотрел и смотрел на землю, пытаясь унять прихлынувшее волнение. С той же невероятной скоростью — девятьсот километров в час — он покидал теперь свою молодость. Но если пространство люди научились одолевать успешно, то время пока что не подвластно им. Как прав звонкоголосый певец души мятежной:

 

ГЛАВА 11

Совсем не просто быть всю жизнь добрым человеком, но зато легко прослыть добреньким. В канун Нового года обнаружилось, что кто-то кому-то пообещал квартиры в двух незаконченных домах. Полетели жалобы в разные инстанции, начались телефонные разговоры в повышенном тоне, появились разные комиссии. Один из контролеров посоветовал Платону, что надо бы все-таки сдать эти злополучные дома, — пусть там нет временно ни газа, ни лифтов, — и все обойдется без шума. Он едва не показал на дверь такому благожелателю. А тут, как на грех, Нечаев задержался в командировке в Москве.

— Давайте, Платон Ефремович, сдадим пока один дом, черт с ними, — сказал Двориков, когда очередная комиссия ушла.

Платон промолчал.

— Пойдем на компромисс, ничего не поделаешь. Город в принципе согласен, им важно вселить лишнюю сотню семей к новогоднему празднику.

И тогда Платон взорвался:

— Город согласен! Однако мы-то с вами как будем смотреть в глаза новоселам? Хорош будет у них праздник, если чай вскипятить не на чем. Вдобавок еще подниматься на девятый этаж по лестнице — это вам натренированные альпинисты, что ли? Однако ж вы сговорчивый, Виталий Владимирович! Летом едва не снесли на Торговой площади историческое здание, сейчас…

— То была не только моя ошибка, Платон Ефремович.

Двориков пожалел, что предложил этот дурацкий компромисс, опять нечаянно навлек на себя гнев управляющего. Без того он ходит мрачнее тучи после возвращения из отпуска.

— Кстати, вы-то сами, Виталий Владимирович, живете в старом доме. Может, переселитесь в новый, который любезно предлагаете сдать без лифта?

— К чему этот разговор, Платон Ефремович?

— А именно к тому, что раз мы вынуждены строить малогабаритные квартиры, то они должны, по крайней мере, отличаться всеми удобствами, включая телефон. Не вы одни, многие предпочитают высокие потолки тем же мусоропроводам. Вот и идет некое встречное переселение: кто-то доволен и малыми габаритами, а кому-то подавай хоромы в старом добротном доме.

— Позвольте, мы тут бессильны, Платон Ефремович. Типовые проекты есть типовые проекты.

— Надо сдавать новые дома как положено, чтобы люди не тащили за собой керосинки. А вы толкаете меня на компромиссы…

В кабинет Горского вошел Юрий Воеводин.

— Вызывали, Платон Ефремович?

— Вызывал. Садитесь, Юрий Максимович.

Рослый, широкоплечий, унаследовавший от отца завидную стать, Юрий неловко присел на краешек стула У двери.

— Поближе, поближе. Располагайтесь-ка рядышком с Виталием Владимировичем.

Юрий медвежковато подошел к столу, обитому зеленым сукном, и, поклонившись отдельно Дворикову, сел возле главного инженера, ничего не понимая.

— Не знаю, как вы, Юрий Максимович, отнесетесь к нашему предложению, однако вам пора двигаться дальше, — сказал Платон и сделал паузу.

Двориков тоже насторожился, нетерпеливо ожидая, что скажет вслед за таким вступлением управляющий.

— Мы, Юрий Максимович, полагаем, что вы справитесь на другой работе — в должности заместителя главного инженера.

Чего больше всего боялся Двориков, то и случилось. Он заметно переменился в лице, стал закуривать, позабыв о том, что недавно объявил о своем клятвенном решении бросить курить.

— Ну-с, как, Юрий Максимович, согласны?

— Мне бы не хотелось, Платон Ефремович.

— Почему?

— Рано еще.

— Молодость была, есть и всегда будет преимуществом, а не изъяном. Кстати, вы не так и молоды. Вам двадцать девять, если не ошибаюсь?.. В студенческие годы я стажировался на одной крупной стройке. Начальник наш, боевой комбриг времен гражданской войны, любил говорить, если кто-нибудь оправдывался своим возрастом: «Тухачевский в двадцать пять командовал армией, в двадцать семь — фронтом». А вы уже постарше Тухачевского.

— Так то был маршал, Платон Ефремович.

— Маршалом он стал позднее, а фронтом командовал, что называется, в комсомольском возрасте… Еще почему не хотелось бы вам?

— Я не работал в аппарате треста.

— Тоже не резон. Аппаратчиков у нас хватает, а людей с прорабской жилкой маловато. Вы будете заниматься оперативными делами, чтобы Виталий Владимирович мог побольше думать о технической политике. Есть другие возражения?

Окончательно смущенный, Юрий пожал плечами.

— Надеюсь, Виталий Владимирович, вы сработаетесь.

— Постараюсь, — без всякого энтузиазма ответил Двориков.

Это скоропалительное назначение расстроило Дворикова. Он хотел сам предложить Горскому подходящую кандидатуру, но все не находил среди знакомых инженеров. Некого теперь винить, кроме собственной медлительности. Какой-то мальчишка выдвигается почти вровень с ним, Двориковым, и потом, следовательно, займет пост главинжа. Почему Горский остановил выбор на этом мальчишке? Хочет сделать его главным инженером треста, когда уйдет на пенсию, а он, Двориков, станет управляющим? Тогда худо. Избави бог от такого баловня судьбы. Если же Горский метит еще дальше и заранее готовит парня в свои преемники, то вовсе худо: исчезнет последняя возможность для него, Дворикова, поработать наконец самостоятельно, пусть и на шестом десятке лет. Вот как могут перепутаться все планы за какие-нибудь несколько минут.

Дома Двориков ничего не сказал жене. С недавних пор он вообще перестал делиться с нею наболевшим, не встречая с ее стороны, казалось бы, вполне естественного участия. Римма Степановна сама спросила его сегодня — почему он такой хмурый? Двориков сослался на обычные декабрьские неприятности: все ждут от строительного треста, как от сказочного Деда Мороза, дорогих новогодних подарков в виде готовых квартир. На том их разговор и закончился, — Римма Степановна догадывалась, что Двориков опять, наверное, столкнулся с Платоном Ефремовичем Горским.

Она совершенно не была настроена выслушивать жалобы на Горского. Недавно в областной библиотеке, куда она наведывалась по долгу службы, Ксения Андреевна рассказала ей доверительно о поездке мужа в Баку, где отыскалась, после долгих лет, его первая жена. Может быть, Ксения Андреевна преувеличивала достоинства той женщины, но, по ее словам, выходило, что у нее редкое благородство: имея от Платона Ефремовича дочь, она всем поступилась ради его второй семьи. «Не каждая способна на такое», — сказала Ксения Андреевна.

Вся эта грустная история произвела на Римму Степановну сильное впечатление. Она мысленно ставила себя то на место незнакомой ей женщины из Баку, то на место Ксении Андреевны. Характер первой казался ей поистине редкостным. Вряд ли бы у нее самой хватило душевных сил, чтобы поступить подобным образом. Но и Ксения Андреевна тоже проявила недюжинную волю, если была готова ко всему… Живешь среди таких женщин и не подозреваешь, до чего же ты слабая против них… Тут Римма Степановна попыталась сравнить и Дворикова с Платоном Ефремовичем. Но сравнить их оказалось невозможно: если бы Двориков воевал — тогда другое дело. Его лишь в сорок седьмом призвали в армию, в какую-то особую строительную часть, которая восстанавливала морские порты. Он до сих пор чувствует себя неловко, что ему не довелось побывать на фронте: едва достиг призывного возраста, как пушки умолкли. Умолкли… А вот ее, Риммы Степановны, брат Алеша, чуть ли не ровесник Дворикова, сложил мальчишескую голову в Чехословакии. У каждого своя военная судьба… Погоревав о милом Алеше, Римма Степановна опять вернулась к неспокойным размышлениям о Платоне Ефремовиче. Как он-то пережил эту новую встречу с первой женой через столько лет? Неужели не потянулся к ней всей душой? Или время окончательно отдалило их друг от друга, и Ксения Андреевна, с которой он прожил главную часть жизни, стала ему ближе? Наверное, и так бывает… Римма Степановна долго думала об этом драматическом стечении житейских обстоятельств.

А утром она вдруг призналась себе, что, исследуя вчера сложные судьбы знакомых людей, она, кажется, искала в них некоторые параллели с тем, как у нее самой сложилась жизнь. Ведь когда-то все считали ее и Ярослава Нечаева невестой и женихом… Неужели на сохранилось у него и туманных воспоминаний о том юном увлечении? Говорят ведь, что от первой любви непременно что-то остается навсегда.

И как раз сегодня они встретились на улице, поговорили о прошлом. Разговор начал Нечаев, когда они проходили мимо школы, в которой учились:

— Между прочим, Римма, в будущем году разберут нашу старенькую десятилетку по кирпичику и построят здесь торговый центр.

— Всему свой век, — ответила она не сразу.

— В самом деле, как люди привязываются к старым зданиям. Пока они стоят на своих местах, и душа у тебя на месте, а снесут — будто часть твоей жизни канула в Лету.

Римма Степановна мельком глянула на него — шутил или всерьез?

— Не думала я, что ты сентиментальный человек.

— Это мой  к и р п и ч н ы й  сентиментализм! — усмехнулся он. — Разве тебе не будет жалко нашей десятилетки?

— Мне ее с выпускного вечера жалко, — сказала она.

Теперь он посмотрел на бывшую одноклассницу пытливо, раздумчиво. И она, поняв, что слишком откровенна, тотчас добавила:

— Школьная юность — мастерица строить карточные домики в большие перемены.

— Любопытно. И все-таки жаль мне одного карточного домика, который уж, как видно, не построишь из бетонных панелей заново, — сказал Нечаев.

Так и поговорили они иносказательно, пока шли до горкома. Римма Степановна даже этим осталась довольна: пусть зыбкие мостки, но были переброшены в их молодость.

А вот совсем молодые люди заняты наведением мостов в будущее.

— Мальчики, где будем встречать Новый год? Решайте, наконец, — говорила сегодня Злата Юрию и Владлену.

— Праздник семейный, все по домам, — сказал Владлен.

— Тоже мне — семейные люди!

— Давайте соберемся у нас, — предложил Юрий.

— Нет, лучше у нас, — немедленно возразил Владлен.

— Не станем спорить, я согласна на любой вариант, раз вы отказываетесь от ресторана.

— В ресторане неудобно пировать заму главного инженера, — объяснил Владлен и плутовски покосился на Злату.

— Верно, не солидно, — с наигранной серьезностью ответила она.

— Не разыгрывайте, я не поддаюсь розыгрышам.

— Да уж знаем твою прорабскую гордость, — сказал Владлен.

— Ну, хорошо, если я такой начальник, то встречать Новый год будем у нас. Мама приглашает.

— Почему же ты молчал до сих пор? — кокетливо поинтересовалась Злата.

— Не хотел подавлять инициативу младших. Ты, Владлен, не обижайся, мы еще соберемся как-нибудь и у вас.

— Я, пожалуй, останусь лучше дома.

— Ни в коем случае! — запротестовала Злата. — Как раз тебя нам будет не хватать. Кто, например, споет «Звезду»?

— Кто порассуждает о новых социологических исследованиях? — продолжил Юрий.

— Не обращай ты, Владя, на него внимания, он сегодня просто не в духе, — сказала Злата, прощаясь с ними.

Молодые люди постояли немного на автобусной остановке, докуривая сигареты, и расстались. Владлен поехал в редакцию на дежурство, а Юрий отправился домой.

До поры до времени у них были на редкость невинные отношения, но совсем недавно к этим отношениям стала примешиваться самая обыкновенная ревность.

Владлен познакомился со Златой, когда Юрий еще работал в Тюмени, даже написал о Злате очерк. Может быть, очерк вышел несколько высокопарным, за что «дежурный критик» упрекнул автора на редакционной летучке, но редактор похвалил за удачную  н а х о д к у. С той поры Владлен и подружился со Златой. По воскресеньям они ходили на лыжах в загородной роще, где пропадали дотемна. Он научил ее бесстрашно спускаться с горок. Злата сначала боялась, падала, но к концу зимы не уступала ему ни в чем. Отдыхая на лесных полянках, рассказывали друг другу о детстве, ранней юности. У них было немало общего: Злата не знала отца и с трудом вспоминала мать, которая прожила на год дольше его; а Владлен вырос с матерью, но отца лишился тоже очень рано. Владлен относился к Злате с подчеркнутой бережливостью, не позволял себе никаких вольностей. Только однажды, помогая ей выбраться с лыжами из оврага, он вдруг обнял ее и торопливо поцеловал в висок. Она обиделась: «Я думала, ты другой, а ты как и все», — сказала она сердито. «Ну, извини, извини», — в замешательстве проговорил он. «Не вольничай и не извиняйся…» Для него, не избалованного девичьими ласками, этот случай стал памятным уроком. И уже сама Злата жалела потом, что грубо обошлась с ним. Нельзя же быть такой недотрогой. Теперь бы она поступила иначе, да он не давал ей ни малейшего повода. Больше того, он начал в шутку звать ее сестренкой. «Какой брат нашелся!» — с досадой думала она, когда Владлен, проводив ее до дома, чинно расставался до следующей встречи. Не хватало еще задерживать ей недогадливого кавалера, чтобы постоять часок в подъезде — в этом вечном храме всех влюбленных…

Юрий, поступив на работу в строительный трест, едва ли не каждый день бывал в управлении, заходил и в плановый отдел, сдать участковую сводку. Злата не нравилась ему: этакая модерновая особа, то ли девушка, то ли разведенная неудачница. К тому же не в меру строгая «экономка», обязательно придерется к какой-нибудь мелочи в оперативной сводке. Посидела бы в прорабской конторке, тогда узнала почем фунт лиха. Как-то он застал ее в тресте с Владленом, и они пригласили его на симфонический концерт: «горел» лишний билет, а на стройке не так-то много охотников слушать симфонии. Юрий пошел с ними из любопытства. Владлен оказался начитанным парнем, умеющим ценить серьезную музыку, да и Злата подкупила Юрия своей непосредственностью — никакая она не модерновая и, конечно, не сухарь. Юрий невольно позавидовал юной паре, посчитав их значительно моложе себя, видавшего виды прораба. Он подумал, что не следует ему стеснять влюбленных, которые не могут насмотреться друг на друга даже в концертном зале. Но и в следующий раз не отказался пойти на гастрольный спектакль московского театра. Через месяц он уже сам приглашал их куда угодно, лишь бы провести свободный вечер вместе со Златой и Владленом, который оказался его ровесником. А потом Юрий почувствовал, как ни странно, что Владлен становится ему в тягость. Улучив момент, он сказал Злате, что неплохо бы сходить с ней в цирк. Она отшутилась: «В цирке мне всегда бывает страшно!..» Вот так и продолжали они с виду легкомысленную игру в любовь, не зная, чем все это может кончиться…

Нет, Злата была не из тех девушек, которым бы только кружить головы парням, и не для «баланса» не отпускала она от себя ни на шаг Владлена, как весело заметил в разговоре с женой Максим Дмитриевич. За внешней девичьей кокетливостью Златы скрывалось иное. Незаметно привыкнув за последний год к Владлену, она бы, наверное, и полюбила его всерьез, не будь этой встречи с Юрием, которая заставила ее поглубже задуматься о девичьих судьбах. В самом деле, почему две близкие ее подруги по институту неудачно вышли замуж, когда в мире столько честных, чистых молодых людей? Неужели девочкам просто не повезло? Или, быть может, виноваты сами девочки? Тогда в чем? Слишком доверились чувствам? Но какая же это любовь, если она рационалистична? И с каких это пор чувства стали подсудны разуму?.. Чем больше она задавала себе философических вопросов, тем неспокойнее было на душе при встречах с Владленом и Юрием. Они вполне достойны друг друга и умом, и природным тактом. Только Владлен помягче, а Юрий, кажется, покруче. Ах, какая чепуха! Совсем запуталась ты, Румянцева. Она выругала себя, что зашла далековато в своих бездумных увлечениях то одним, то другим. Нет-нет, она, конечно, никого из них не водила за нос, никому не была ничем обязана. Тогда, выходит, и для нее настало время выбирать: оно, право выбора, должно принадлежать девушке… Легко сказать — выбирай! Но ведь ты все заметнее тянешься к Юрию. Вот и решай, твердо, без колебаний, — и тебе сразу станет легче. Но как быть с Владленом? Нынче говорят, что если жалеешь — значит, не любишь. А в былые времена говаривали: кого жалею — того люблю. Громкое слово «любовь» постепенно заглушило тихое, застенчивое — «жалость», и теперь даже словарь Даля не поможет тебе оправдаться в глазах Владлена. Нехорошо, конечно, в двадцать шесть выглядеть семнадцатилетней. Но, наверное, любовь никогда не бывает поздней, если она первая. И, может быть, нет ничего более противоречивого в молодости, как начальный опыт чувств. Ох, это тоже плохое оправдание для тебя, Румянцева. Ладно, будь что будет…

Есть в новогоднем празднике нечто суеверное, сохранившееся с незапамятных времен. Казалось бы, ночь как ночь, но люди связывают с ней не только общие, открытые, а и личные, глубинные надежды.

Давненько уже Воеводиным не приходилось встречать Новый год в кругу молодых людей. Чаще всего вдвоем да вдвоем, Это немножко грустно — отсчитывать время, глядя друг на друга, невольно подумывая о близкой старости. А с молодежью забывается длинная череда прожитых лет.

Максим поглядывал то на сына, то на Владлена со Златой. Шел последний час старого года. Удивительно, что люди с нетерпением подгоняют его, вместо того чтобы мысленно притормозить.

Юрий готовил бутылку холодного шампанского, Злата помогала хозяйке расставлять бокалы, рюмки. Один Владлен не был занят делом и каждую минуту посматривал на часы.

— Давайте проводим по обычаю год уходящий, — сказал Максим.

Над столом тесно, с мелодичным перезвоном сдвинулись бокалы. Все ждали, что скажет хозяин еще, но он молча кивнул всем головой и выпил первым. «Не захотел говорить, чтобы и нечаянно не вспомнить о выходе на пенсию», — отметила Елизавета Михайловна.

Да, Максим провожал этот год со смешанными чувствами: с надеждой на то, что бывших партработников действительно не существует в жизни, и с горьким сожалением, что он теперь в партии все-таки  н е с т р о е в и к.

Ровно в двенадцать Юрий поднял тост за новое счастье. Опять мягко зазвенели певучие бокалы. «Но разве счастье бывает старым?» — подумал рассеянно Владлен.

Застолье оживилось, зашумело. Юрий взял бразды правления в свои руки. Он предлагал тосты за отца, за маму, за Платона Ефремовича, который только что поздравил Воеводиных по телефону. Потом встал Владлен.

— Я прошу вас всех присоединиться ко мне и выпить за Юрия. Для него Новый год совпал с выходом на «новую орбиту».

Они расцеловались. Елизавета Михайловна поспешно смахнула слезу, чтобы — не дай бог! — не увидел глава семьи. Но Максим увидел и с легким укором качнул седой красивой головой, не сказав ни слова.

Пир был в самом разгаре. Блаженно улыбаясь, Владлен с интересом оглядывал все застолье. Что-то Максим Дмитриевич сегодня отмалчивается, предоставив полную свободу молодежи. Елизавета Михайловна тоже не рвется в круг, чтобы сплясать «Цыганочку». Он перевел взгляд на Злату, раскрасневшуюся от выпитого шампанского, и, подстегнутый внезапным для себя решением, снова энергично встал.

— Предлагаю тост за нашу Злату!.. — громко сказал он и осекся, помолчал.

Злата поежилась. Юрий с некоторой опаской глянул в сторону Владлена.

— Злата — девушка с характером, и хорошо, что с характером, — добавил он.

— Владя, ты что? — удивилась она.

Но он уже не мог остановиться.

— Я пью за нее! — Владлен круто повернулся к Юрию. — Ты, смотри, береги Злату, железный прораб. Короче говоря, за счастье Златы и Юрия!.. — Он выпил коньяк залпом и наугад грузно опустился на свой стул.

— Ты совсем пьян, — сказала вконец обескураженная Злата.

Воеводины-старшие значительно переглянулись. Юрий начал разливать по фужерам сухое болгарское вино. Злата не могла поднять глаз после пылкой речи Владлена. Он и сам нахмурился, больно пожалев, что сказал это при старших.

— Кофе, я сейчас подам кофе… — засуетилась хозяйка.

— Выпей кофе, Владлен, — обратился к нему Юрий.

Он покорно отхлебнул из маленькой чашечки глоток, второй. Но и без кофе отрезвел окончательно.

Максим встал, включил проигрыватель: зазвучала «Элегия» Массне. Но Елизавета Михайловна сменила пластинку на раздольную, цыганскую. Вообще она вдруг повеселела, готовая хоть сейчас молодо пройтись по кругу. «Довольна будущей снохой», — с трезвым сожалением думал Владлен, осторожно осматривая Злату.

В ее глазах было все: растерянность, обида, облегчение. То, что не она сама, а он, Владлен, этак с маху решил за нее, горько обидело Злату, ведь право выбора должно принадлежать девушке. Вот тебе и право!.. Однако он невольно избавил ее от трудного объяснения, и отсюда, наверное, это облегчение, и в то же время растерянность — неужели вовсе не любил!..

В третьем часу ночи Максим покинул гостей. Но Елизавета Михайловна держалась стойко. Оставлять молодежь после такого тоста Владлена ей не хотелось. Она было пригласила парня танцевать, но он вежливо отказался. Владлен понимал, что ему лучше уйти, и все не уходил. Тогда Злата сказала, чтобы избавиться от изнуряющей неловкости:

— Проводите меня, мальчики. Мне пора…

Они вышли на улицу. Лениво падал, кружился новогодний сухой снежок. Город не спал. Навстречу шли шумные компании с горластыми транзисторами. Отовсюду доносились обрывки песен. Прямо на мостовой лихо отплясывал «Калинку» под гармонь какой-то разудалый паренек в дубленке.

А на душе у Златы было тревожно: выходит, наступает время ее прощания с молодостью.

— Мне тут ближе, я напрямую, — сказал Владлен, приостановившись. — До свидания, ребята.

Злата кинулась к нему, поцеловала в холодную щеку, и он, тронутый ее поздним порывом, неохотно свернул в настежь распахнутые ворота.

Он шел через проходной двор, встречаемый добродушным лаем сытых дворняжек. Хотелось приласкать какого-нибудь пса, доверчиво пожаловаться ему на свою незадачливую любовь: ты за меня лизни ей нежно руку…

Да нет, старого счастья действительно не бывает, потому что счастье одно-единственное, и если ты смутно веришь в какое-то новое, значит, и не был по-настоящему влюблен… Но чем настойчивее успокаивал себя Владлен, тем муторнее становилось у него на сердце в эту прекрасную, таинственную ночь.

Назавтра он проснулся поздним утром и провалялся в постели до полудня. Теперь он мог трезво рассудить о своем поступке. В поисках душевной точки опоры Владлен вспомнил о нелегкой судьбе матери. Сначала ему показалось, что тут, конечно, нет ничего общего; но потом он все-таки нашел условную параллель, хотя еще неясную, пунктирную. Он догадывался, что происходит с мамой с тех пор, как из небытия появилась военная радистка Ульяна Порошина — первая жена отчима. Мама настолько великодушна, что способна, пожалуй, отказаться от Платона Ефремовича, и не ради Порошиной, а ради него самого… В доме чувствовалась назревающая драма. Значит, даже его мать, столько пережившая на своем веку, может пожертвовать семейным благополучием во имя счастья других людей. Не так ли и он, Владлен, отказался вчера от своей Златы ради ее любви к Юрию? Злата была поражена этим, но время пройдет, обида утихнет в ее душе и все образуется. Зачем ждать неизбежной развязки? Вообще, любовные узелки не поддаются долгому развязыванию — их следует рубить. Могут сказать: значит, ты и не любил девушку, липовый рыцарь! А-а, пусть говорят. Во всяком случае, ему было вчера не до рыцарства, он просто искренне пожалел Злату, которая все не решалась объясниться с ним начистоту. Да и Юрия пожалел. Если это и есть рыцарство, то как же назвать благородство его матери…

 

ГЛАВА 12

Когда Нечаева избрали секретарем горкома, Максим полушутя сказал ему:

— Только ты, Ярослав, не забывай, что тебе не положено никакого испытательного срока.

Нечаев не раз вспоминал эти слова Максима Дмитриевича. Время чуть ли не каждый день ставило перед ним все новые и новые вопросы, и хотя он не совсем уже зеленый новичок, но его прежний опыт оказывался всего лишь относительной величиной.

Город, долго находившийся в тени богатой хлебом области, вдруг — за какие-то считанные годы — приобрел широкую известность благодаря счастливым открытиям геологов. Популярность его росла в геометрической прогрессии, обгоняя реальные дела. Оно и понятно: кому в наш век напряженного энергетического баланса не нужен газ, тем паче открытый в обжитой степи. Сразу нашлись и деньги, и строительные материалы, и уникальное оборудование. Появились новые тресты, монтажные управления, со всех концов страны в город съехались сотни квалифицированных инженеров. Надо было выиграть время. Нечаев знал по литературе о таких стройках, когда на одном дыхании сооружались огромные заводы и комбинаты — ради мощного броска вперед. Нечто подобное происходило сейчас на глазах у Нечаева. Но больше всего забот доставлял ему не сам промышленный комплекс, куда частенько прилетали министры, где дневали и ночевали их заместители и начальники главков. Особенно беспокоило секретаря горкома жилищное строительство.

Совсем недавно в городе возводились отдельные дома, в лучшем случае кварталы, а нынче счет пошел на целые жилые массивы. Для такого размаха нужны заводы крупнопанельного домостроения, песчано-гравийные карьеры и прочие тылы. С них бы и надо начинать, да сроки очень жесткие, многое приходится завозить из соседних областей. Только в конце минувшего года стал выдавать первую продукцию один вполне современный завод, но пока что и он в стадии освоения. Как это ни странно, жилищное строительство ведет фактически один трест Горского, остальные тресты едва справляются со своими заданиями на промышленных площадках. В то же время все требуют квартиры: и сами строители, и эксплуатационники, и геологи, не считая тех коренных горожан, которые до сих пор довольствовались дряхлыми домишками и полуподвалами.

Конечно, через десяток лет рядом со старым городом будет воздвигнут новый, и тогда страсти поутихнут. Но сейчас, когда идет сотворение этого второго города, Нечаеву и во сне видятся едва начатые микрорайоны.

Вчера, после бюро обкома, его задержал на минутку первый секретарь. Нечаев подумал, что эта «минутка» не сулит ему ничего хорошего — как видно, члену ЦК не хотелось при всем честном народе заводить сердитый разговор с молодым секретарем горкома.

— Что, трудновато, Ярослав Николаевич? — с неожиданным сочувствием спросил его секретарь обкома, вернувшийся на днях из Москвы.

Нечаев выразительно повел плечами.

— Вижу, вижу. Говорите начистоту, как есть. Будем помогать.

Приученный еще Воеводиным экономить время старших, Нечаев кратко доложил о том, как начали новый год строители.

— Я не спешу, — заметил секретарь обкома. — Ну-ка, поподробней о строительной базе.

Тогда Нечаев достал из папки свою «энциклопедическую» записную книжку, в которой были ответы на всевозможные вопросы, и стал обстоятельно докладывать, чего и сколько не хватает для пуска домостроительного комбината. Секретарь обкома слушал вдумчиво, изредка постукивая цветным карандашом по стеклу, покрывавшему часть стола, где лежал длинный список столичных телефонов. Нечаев понял, что секретарь обкома в хорошем настроении: область щедро отмечена наградами за хлеб, снова выдвинулась на самое видное место среди всех житниц России; ну и центральные газеты вовсю заговорили о победе южноуральцев, которые сдали хлеба не меньше, чем добрая дюжина центральных нечерноземных областей.

В заключение Нечаев пожаловался на нехватку рабочей силы, на то, то выпускники средних школ неохотно идут в строительные профтехучилища.

— Это весьма сложная проблема, — сказал секретарь обкома. — Что касается оборудования для железобетонных, кирпичных заводов, я постараюсь помочь. А кадры ищите в городе. Строят обычно люди молодые. Я тоже был в юности каменщиком. Да кто не строил в тридцатые годы? Вот и поднимайте молодежь. Дух комсомольского подвижничества должен витать над городом. КамАЗ КамАЗом, но и наш комплекс ни в чем не уступит первоклассным стройкам… Молодых коммунистов тоже маловато у вас на площадках. Не ждите вы, Ярослав Николаевич, специальных указаний. Действуйте решительнее. Смелость, как известно, города берет. Смелее выдвигайте людей… Что, рискованно? Так без риска таланты не выявишь. Знаете разницу между твердой и мягкой пшеничкой?

— К сожалению, туманно, — признался Нечаев.

— Мягкая быстро осыпается: едва пойдут ранние дожди, она уже роняет зерна. А твердая выстаивает и под сильными ветрами, и в осеннюю непогодь. Поэтому нельзя мягкой пшенице дать перестояться, иначе семена не соберешь… Следите внимательно, чтобы молодежь не «перестаивалась», не «осыпалась» на корню. Учить — вовсе не значит без конца все делать самому за ученика. Может, всего труднее — вовремя уступить ему свое место.

— Вы имеете в виду не только хозяйственные кадры?

— Не только, не только. У вас, к примеру, многие секретари механически передвинуты из городских учреждений на прорабские участки. Дело вроде сделано — первичные организации укреплены опытными кадрами. Но опыт опыту рознь.

— Я думал об этом, — заметил Нечаев.

— Тем лучше. Если каждая война родит своих героев, то каждая большая стройка выдвигает своих капитанов…

Минутка обернулась целым часом. Было совсем темно, когда Нечаев вышел из здания обкома. Коротки зимние дни, не успеешь оглянуться, как наступает вечер. А до весны надо успеть многое, не надеясь на то, что строители привыкли наверстывать упущенное весной. Не предполагал Нечаев, что ему, кончившему Академию общественных наук, придется еще «грызть гранит» и строительной науки.

На следующий день с утра, не заезжая в горком, он отправился в восточный жилой массив. За прошлую осень город снова шагнул в открытую степь: свежие котлованы теперь угадывались и там, куда в девятнадцатом году не раз вымахивала белая конница, пытаясь с ходу ворваться на окраины города. Нечаев пожалел, что не удосужился поговорить ни в обкоме, ни в проектном институте о том, как архитектурно увековечить последние огневые позиции тех славных рабочих полков, которые сто дней и сто ночей отбивали все кавалерийские атаки на этот степной  В е р д е н. На юге красных и белых разделял тогда сам батюшка Яик, на севере до оборонительного пояса еще далековато, но здесь, на востоке, экскаваторы уже выходят на самое поле боя. Тут земля щедро полита кровью: будущие новоселы должны знать, на какой земле живут.

Ночью выпал обильный снег. Бульдозеры расчищали подъездные пути к объектам, а следом, натужно грохоча моторами, двигались тяжелые грузовики с железобетоном, громоздкие панелевозы. В утреннем белесом небе плавно разворачивались длинные стрелы башенных кранов. Стройка оживала после метельной ночи.

Юрий Воеводин еще из окна участковой конторки увидел машину секретаря горкома и вышел, чтобы встретить Нечаева.

Они поздоровались, мельком оглядывая друг друга. Оба крепкие, сильные, только Юрий повыше Нечаева, зато тот плотнее.

— Не собрать ли нам сюда наших дворников для очистки стройплощадок? — посмеиваясь, сказал Нечаев.

— Мы скоро заканчиваем, Ярослав Николаевич. Ну и подвалило снежку!

— На всех не угодишь. Крестьяне торжествуют, а строители огорчены. Идем, показывай.

— Что вас конкретно интересует?

— Начнем с ваших графиков.

Они вошли в дощатую конторку, где возле раскаленной железной печки орудовал ночной сторож, инвалид.

— Хватит вам, Тимофеич, подбрасывать уголек, дышать нечем, — сказал Юрий и распахнул дверь в соседнюю комнату.

Нечаев осмотрелся. Прорабские конторки ничуть, наверное, не изменились с той довоенной строительной эры, что много раз описана в романах. Та же краснобокая печурка, тот же оцинкованный бачок с солдатской кружкой, надежно пристегнутой цепочкой. Обшитые фанерой стены так же увешаны разными графиками, будто время не властно над этими времянками, вокруг которых поднимаются капитальные кварталы.

Юрий с плохо скрытым удовольствием сообщил Нечаеву, что задание второй декады января выполнено по всему восточному жилому массиву. Нечаев даже привстал из-за шаткого столика на козлах, чтобы самому взглянуть на сводный график. По словам Юрия выходило, что месячный план тоже будет выполнен. Нечаев не перебивал его: такого еще не бывало, чтобы строители взяли нужный темп буквально с начала года. Юрий объяснил, что тут сверхплановый задел сыграл положительную роль. Как только завод стол выдавать сборный железобетон, участки немедленно приступили к сборке широким фронтом. Если и дальше не случится сбоя в поставке конструкций на площадки, если всегда монтировать «с колес», то весной можно будет сдать тысяч пятьдесят квадратных метров жилой площади. Вообще работать стало полегче: теперь один заказчик — горисполком. Это благо для строителей, которых вечно осаждала целая толпа мелких застройщиков, чуть ли не равная числу будущих жильцов.

Нечаеву понравился и сам тон Юрия Воеводина: он рассуждал уверенно, энергично, не опасаясь быть пойманным на слове. Вспомнилась притча секретаря обкома о мягкой и твердой пшеничке. Правильно поступил Горский, назначив на ответственную должность вчерашнего прораба, совсем молодого человека.

— А где Двориков? — между прочим поинтересовался Нечаев.

— Виталий Владимирович с понедельника в проектном институте. Накопилось множество вопросов к проектантам. Ведь строительный конвейер начинается там — с чертежной доски.

— У вас с Двориковым разделение труда, — с улыбкой заметил Нечаев.

— Просто мне ближе оперативные дела, Ярослав Николаевич.

«В самом деле, как раз такой помощник и нужен Дворикову», — подумал Нечаев и выругал себя за эту неприязнь к главному инженеру, что с недавних пор нет-нет да возникала у него, конечно, из-за Риммы Луговой.

Только было они собрались на объекты, как подкатил к заснеженной конторке сам главный инженер. Легок на помине!

— А мы тут без вас хозяйничаем, Виталий Владимирович! — сказал Нечаев.

Двориков с затаенной ревностью глянул на Воеводина.

— Вы доложили секретарю горкома последнюю оперативную сводку?

— Самым подробным образом, — ответил за него Нечаев.

— Тогда я проведу вас, Ярослав Николаевич, по некоторым объектам.

Уже сев в машину, Нечаев оглянулся и дружески кивнул Воеводину:

— Спасибо, Юрий Максимович!

«Юрий Максимович… — недовольно поморщился Двориков. — Желторотый мальчишка, баловень судьбы! Если бы не положение отца, не причуды Горского, который любит заигрывать с молодежью, — ходить бы ему в десятниках. Интересно, чем он сегодня подкупил Нечаева?»

Осмотрев несколько этажей нового дома на двести с лишним квартир, где полным ходом шли отделочные работы, Нечаев лукаво спросил главного инженера:

— Так вы же наверняка сдадите весной пятьдесят тысяч метров?

Двориков с недоумением покосился на него:

— Кто вам назвал такую цифру, Ярослав Николаевич?

— Я сам прикинул, раз под крышу подведено несколько таких домов.

— Твердо не обещаю, Ярослав Николаевич. Постараемся, если будут оптимальные условия.

— Теперь покажите мне, как у вас идет монтаж «с колес».

— Помилуйте, это пока ученические потуги.

— Ну-ну, все же любопытно.

К удивлению самого Дворикова, на строительстве ближнего девятиэтажного дома происходило нечто похожее на организованный поток. Одна за другой подходили машины, и башенные краны тут же снимали с них заиндевелые панели и бережно поднимали на верхотуру. Нечаев постоял, наблюдая за монтажниками, и сказал, не оборачиваясь:

— В самом деле неплохо для начала, Виталий Владимирович.

Двориков был польщен: Однако Нечаев тут же и добавил ложку дегтя:

— Боевой у вас помощник, ничего не скажешь.

Двориков вяло наклонил голову в знак согласия.

Когда Нечаев уехал, он хотел сгоряча пожурить Воеводина за излишнюю болтливость, но, пока добирался до конторки, остыл, махнул рукой. Как-нибудь потом скажет при удобном случае Горскому. Того и гляди, что с этим «боевым помощником» угодишь впросак: ему бы только лихо рапортовать начальству — из молодых да ранний.

Не думал, не гадал Двориков, что у него в замах окажется такой преуспевающий молодой человек. Он-то сам стал главным инженером в сорок лет и не терпел выскочек, которые взбегают по служебной лестнице через ступеньку, а то и две. Попробуй теперь отделаться от этого Юрия Максимовича, если не в меру самолюбивый парень наступает тебе на пятки. Ловкий ход сделал управляющий трестом: взял да и запряг в одну упряжку коня и трепетную лань — серьезного инженера в годах и недавнего прораба, едва освоившего строительную азбуку. «Не боги горшки обжигают», — вот чем оправдывает Горский свою показную демократию при выдвижении кадров. И до чего же искусно разыграл сценку назначения в присутствии его, Дворикова! Получилось, что не он, управляющий трестом, единолично все решил, а они вместе долго искали подходящую кандидатуру и, наконец, нашли. Или эта его фраза чего стоит: «Молодость была, есть и всегда будет преимуществом, а не изъяном». Мы-де пожили на свете, дело свое сделали, очередь за вами. Как бестактно это было сказано при нем, Дворикове, которому еще далековато до шестидесяти. Ну разве молодость способна заменить инженерный опыт? Видно, управляющему желательно было подчеркнуть, что кому-то (понимай — ему, Дворикову) уже недостает молодой энергии, а у кого-то, в данном случае у Юрия Воеводина, ее избыток.

Чем дольше Двориков размышлял о своем напористом заме, под впечатлением сегодняшней встречи с секретарем горкома, тем сильнее жалел о том, что зря отказался от предложения Нечаева принять новый трест. Побоялся начинать все сызнова. Да что теперь о том говорить: после драки кулаками не машут. «Крепись, Витя!» — успокаивала, бывало, его Римма в таких случаях. А теперь и она упорно отмалчивается, едва заходит разговор о делах мужа.

В эти хмурые январские дни Платон Ефремович уезжал на стройку затемно и возвращался поздно вечером. Он давно испытал на себе целительную силу труда. Однако после возвращения из Баку надо было не просто забыться на работе, что всегда достижимо на короткое время, надо было как-то одолеть мучившую его двойственность душевного состояния. Кажется, нет ничего больнее, как сравнивать двух женщин, с которыми связала тебя судьба в разные годы. А сравнения каждый день напрашивались, пусть ты и немолод.

Больше всего Платона озадачивала с виду спокойная житейская мудрость и Ксении и Ульяны, будто не питавших друг к другу обычной в таких случаях неприязни. Ксения предоставила ему полную свободу, хорошо понимая, что значила для него первая любовь, испытанная огнем войны; в свою очередь, Ульяна нашла в себе силы, чтобы отказаться от слишком позднего счастья. О-о, если бы Уля потянулась к нему, как в молодости, на фронте!.. Тогда, возможно, все бы переменилось в жизни. Но этого не произошло. И, странно, он почувствовал себя как бы отринутым и Ксенией и Ульяной. Лучше находиться между двух огней женской ревности, чем стать вроде бы никому не нужным. Конечно, и та и другая желали ему добра, не догадываясь, быть может, в каком он окажется противоречивом положении. Сравнивая их, Платон лишь теперь понял до конца, что именно с Улей его накрепко соединила настоящая любовь, а с доброй, чуткой Ксенией свела общая дорога послевоенного вдовства.

Но как бы там ни было, надо жить, работать. Вернувшись из отпуска, он сразу же встретил вопросительный, тревожный взгляд Ксении. Этот ее взгляд преследовал Платона весь день, пока Владлен не ушел к Воеводиным. Тогда он рассказал ей о встрече с Викторией: какая у него взрослая дочь, умница, кандидат экономических наук. Жаль, что не замужем.

Ничего другого в первый вечер не сказал Платон, хотя видел — Ксения сгорает от нетерпения узнать все подробности его встречи с Ульяной. Впрочем, Ксения чувствовала, как нелегко ему вернуться из мира прошлого в мир настоящего, и не торопила, не понуждала Платона быть откровенным до конца, чего бы это ей самой ни стоило.

Понадобилось несколько вечеров, чтобы Платон исподволь, постепенно рассказал жене о своем невероятно трудном путешествии в далекую молодость. Ксения Андреевна спросила его нерешительно, осторожно:

— Ну, а если Ульяна Матвеевна предложила бы тебе остаться с ней?

— Война нас повенчала, война и развела, — ответил он.

— Все же, если бы она предложила?

— Не знаю, не знаю…

Ксения грустно улыбнулась. И по тону, и, главное, по быстроте его реакции на ее повторный вопрос она поняла, что он не хочет говорить об этом. Только для нее-то здесь никакой тайны нет: женский безошибочный инстинкт подсказывал ей, что все решила, конечно, сама Ульяна. Но почему? Только ли потому, что время разделило их? Наверное, сам Платон сначала заколебался, и внутренние колебания его были точно разгаданы Ульяной — не такая она, значит, женщина, чтобы поступиться своим характером… Рассуждая подобным образом, Ксения Андреевна довольно близко подходила к истине. И в ее глазах Платон поднялся еще на голову как человек, совесть которого не замутили никакие переживания. Да-да, совесть. Любовь его, конечно, на стороне Ульяны, но совесть — на стороне ее, Ксении.

— А ты привез карточку дочери? — поинтересовалась она в другой раз.

Он достал из секретера цветную фотографию.

Ксения Андреевна присела у стола и долго рассматривала. Большие темные глаза, высокий открытый лоб без всякой челки, пышные и тоже темные густые волосы, изящный изгиб девичьей шеи — во всем угадывалась та природная женская красота, которая не нуждается в искусственной дорисовке.

— Вылитая мать, разве только женственнее, — вполголоса заметила она.

Платон посмотрел на военный портрет Ульяны, висевший над секретером, хотел было сказать, что Ульяна была именно такой, когда они встретились на Кубани весной сорок третьего, но смолчал.

— Ты не прячь, пусть будет на твоем столе, у меня где-то есть подходящая рамка, — сказала Ксения Андреевна.

Утром, как только отчим уехал на работу, Владлен устроился за его столом.

— Мама, откуда у Платона Ефремовича эта юная кинозвезда? — весело спросил он, увидев фотографию.

— Это и есть твоя сводная сестра Виктория Платоновна Горская.

— Ого, звучит по-княжески!.. Да и хороша сестренка. Пожалуй, влюблюсь еще. Сестра-то не двоюродная, а сводная!

— Но ты же, как тень, преследуешь Злату Румянцеву?

Владлен сконфузился:

— Все кончено, мама. Как говорят в таких случаях: останемся друзьями… — И он коротко поведал ей о том, что произошло в новогоднюю ночь у Воеводиных.

— Я предчувствовала это. Не умеешь ты бороться за свое счастье… Нет-нет, не возражай! За любовь тоже надо бороться. А ты как думал? Пока сочинял свои статьи, Юрий увлек девушку.

Ксению Андреевну расстроил неудачный роман сына. В отличие от Елизаветы Михайловны Воеводиной, она не видела в Злате ничего особенного. Мог бы ее Владлен выбрать девушку и поярче — целая ярмарка невест вокруг. Но почему Злата предпочла Юрия? Чем хуже ее Владик? Бедный, наверное, мучается теперь. Не следует быть излишне влюбчивым, выдавать себя с головой раньше времени. Вот и наказан за свою сентиментальную натуру.

На другой день Платон Ефремович приехал домой раньше обычного. За ужином он сказал Владлену:

— Читал передовую о строителях в вашей газете. Хлесткое сочиненьице.

— Не понравилась статья? — Он в упор глянул на отчима.

— Слишком безапелляционно судите. Главный инженер треста выглядит у вас каким-то неисправимым аппаратчиком, на стройках бывает редко, ничего не доводит до конца.

— Но ведь факт, что…

— Факты бывают разные: одни — для обывателей, забивающих «козла», другие — для думающих людей. Виталий Владимирович налаживает сейчас строительный конвейер, с утра до вечера пропадает в проектном институте, а вы пишете, что руководит по телефону.

— Короче говоря, вы недовольны критикой…

— Я недоволен вашим верхоглядством, — снова перебил его Платон Ефремович. — Вдобавок — менторским тоном. А что касается оперативного руководства, то заместитель главного инженера Воеводин каждый божий день мотается по всем площадкам.

— Все-таки не надо бы вам защищать Дворикова.

— Я защищаю правду.

— Но, Платон Ефремович…

— Вот тебе и  Э ф э м ы ч. Кстати, если уж вы ударили по главному инженеру, то почему заодно не замахнулись на управляющего? Куда он смотрит?

Ксения Андреевна настороженно наблюдала за неравным поединком между сыном и мужем, не вмешиваясь в их разговор.

— Статью писал я, Платон Ефремович, — сказал Владлен.

— Поздравляю! А я, каюсь, считал тебя серьезным журналистом. Вдобавок в статье допущены ошибки технического характера. Ты что так рассеян? Влюблен, что ли? Если влюблен, то пиши о фигурном катании на льду.

— Учту, Платон Ефремович, — сухо сказал Владлен.

Вечер был безнадежно испорчен. Владлен закрылся в своей комнате и даже не вышел посмотреть очередную телепередачу о звездах конькобежного спорта. Ксения Андреевна никогда не защищала сына — не было случая, чтобы Платон обидел его понапрасну. Но сейчас она все-таки заметила с сочувствием:

— Переживает бедный мальчик.

— Вся жизнь соткана из переживаний, — глухо отозвался Платон, вдруг снова пронзительно подумав об Ульяне.

 

ГЛАВА 13

Максим почувствовал себя худо еще в обкоме, но от машины отказался — тут же рядом. И кое-как добрел до своего дома. Принял сразу две таблетки коронтина, помогавшего ему обычно, и прилег на диван.

Положительные эмоции, положительные эмоции… Где их взять сердечнику в наше неспокойное время? Сегодня утром на долю Максима пришлось столько отрицательных эмоций, что они могли свалить и здорового человека. Из Москвы переслали в обком новый донос Филоновича. Не случайно он пригрозил Воеводину после того пленума горкома: «Мы еще с вами поговорим на равных, товарищ экс-секретарь».

Уже битый в прошлом, Семен Филонович обратился на этот раз к далеким военным временам. Его расчет был прост: ну-ка, попробуй докажи, что дело было не так, а этак. К тому же еще Филонович избрал мало кому известную тяжкую историю — выход отдельных, разрозненных частей из немецкого окружения под Киевом. В те дни Максим был комиссаром полка и лично вел на прорыв к своим до батальона солдат и офицеров. Днем укрывались в балках, в перелесках, а ночью шли и шли на восток, огибая крупные населенные пункты, уже занятые клейстовскими танками. Артиллерийская канонада на востоке то приближалась на исходе дня — и тогда не терпелось поскорее сняться с вынужденного привала, то опять отдалялась на знобком сентябрьском рассвете — и дьявольски уставшие люди буквально валились с ног. Накануне самого прорыва Максим послал в разведку саперов старшего лейтенанта Горского, приказав отряду быть готовым к выступлению, как только сгустятся сумерки. Однако еще засветло немецкая мотопехота внезапно атаковала окруженцев. Бой закипел смертельный. Когда немцев почти отбросили от березового колка, со стороны большака вдруг показался танк. Несколько солдат, еще не переболевших  т а н к о б о я з н ь ю, дрогнули, побежали. Максим кинулся встречь бегущим, выстрелил два или три раза в воздух. Бойцы остановились, залегли. Но один долговязый парень без пилотки продолжал бежать. Воеводин пересек ему дорогу, вскинул пистолет. Это оказался сержант Филонович, который тотчас упал к ногам комиссара, умоляя о пощаде.

Вот как было дело.

А сейчас Филонович изобразил Воеводина исключительно жестоким человеком, которому ничего не стоило расстрелять ни в чем не повинного солдата. Ложь была настолько вызывающей, воинственной, что ошеломила Максима. То был ходовой сорт лжи, рассчитанный на полную безнаказанность… И вот даже такое письмецо надо расследовать кому полагается и, конечно, ответить автору в установленный срок, хотя Семен Филонович давно известен в области как желчный кляузник, имеющий за плечами строгий выговор с предупреждением…

Что-то сегодня и коронтин плохо действует: Максим принял новую порцию таблеток. Посмотрел на часы — скоро должна вернуться с работы Лиза. Пытался успокоиться, чтобы как-нибудь забыться, задремать. Но перед глазами, наплывая друг на друга, словно в кинематографе, текучими видениями сменялись памятные картины осенних боев сорок первого.

Максим отчетливо представил себе, как отбивались до последнего вздоха офицеры штаба Юго-Западного фронта и штаба 5-й армии. Окруженные в роще Шумейково немецкими танками, бронемашинами, мотопехотой, сами генералы легли за пулеметы. Максим видел сейчас, в полузабытьи, порывистого генерал-полковника Кирпоноса, командующего фронтом, и вдумчивого, уравновешенного генерал-майора Туликова, начальника штаба, в одной боевой цепи с другими генералами. То была, может, добрая сотня отважных военачальников. Сто генералов и полковников за пулеметами!.. Трое суток продолжалось это неслыханное в военной истории сражение. Немцы надвигались вал за валом, но снова откатывались назад. Если бы знать, что думали в те дни и часы Кирпонос, Тупиков, Бурмистенко и другие. Ну конечно, они жалели о своих оперативных ошибках, винили себя за поздний отход на тыловые позиции, но вряд ли оправдывались куда более серьезными просчетами иного, стратегического масштаба. Генералы за пулеметами… Они были уже рядовыми солдатами, а верный солдат лишь самого себя считает в ответе за неудачный исход боя. Они дрались — каждый до своего смертного часа, отвергнув даже в мыслях неписаную привилегию полководцев умирать последними… Разве немцы могли понять, когда стихла отчаянная пальба в роще, что победа, одержанная ими за Днепром, — это пиррова победа, что их ждет скорое возмездие на Волге? За горячими пулеметами лежали отвоевавшие свое генералы и полковники, но за каждым из них уже воскресали из мертвых целые дивизии на восточных дальних рубежах… Максим видел сейчас изреженную опушку незнакомой рощи, полынную сизую пыльцу на малиновых лампасах. Он чутко вслушивался в могильную тишину, что охватывала все окрест. Он сторожко проходил по украинской обугленной земле, боясь потревожить вечный сон былинных генералов… И его собственные беды на фронте казались ему ничтожными в сравнении с тем, что выпало на долю этих мучеников великой войны…

Максим очнулся — пришла Елизавета Михайловна.

— Что с тобой? — она склонилась над ним, взяла его озябшую руку, чтобы проверить пульс.

— Стенокардия, — вяло сказал Максим. — Я принял лекарство.

— Надо было позвонить мне в поликлинику или вызвать «скорую помощь».

— Ничего, пройдет.

— Ах, Максим, Максим…

Она сделала укол, присела возле дивана.

— Не бережешь ты себя. Опять с кем-нибудь понервничал. Нельзя тебе волноваться, ни в коем случае.

— Понимаешь, Лиза, какое дело…

— Потом, потом все расскажешь. Теперь молчи, пока не отпустит, молчи-молчи.

Лиза смотрела на мужа с двойным состраданием — жены и кардиолога. Он потягивался, точно от угара, дышал сбивчиво — то мелкими глотками, торопясь, то глубоко, жадно втягивая воздух. «Еще аритмия мучает его, — думала Лиза. — Одно к одному».

— Мне, кажется, получше, — сказал Максим. — Ты, Лизонька, не унывай. Пройдет.

Она улыбнулась как можно веселее, но улыбка все равно получилась жалкой:

— Тебе чуть лучше, и ты считаешь, что уже здоров. Нет, Максим, придется полежать с недельку.

— Власть медиков хуже всякой диктатуры. Мы, сердечники, в конце концов объединимся и свергнем вас.

— Хорошо, хорошо, а пока лежи. Сколько я тебя убеждала, что с сердцем можно договориться, надо только пойти ему на уступки. Инфаркт — суровый приговор, но подлежит обжалованию.

— Кому жаловаться-то?

— Самому себе, чтобы сделать разумные выводы. Не вставай, я приготовлю ужин.

Максим с облегчением ощутил, что приступ ослабевает. Грузная, давящая боль в груди постепенно затихала, и горло, стиснутое до судорог в скулах, будто освободилось от чьей-то железной хватки. «Грудная жаба» — до чего метко зовут в народе эту жестокую болезнь.

«С сердцем еще можно договориться», — мысленно повторил он Лизины слова. Что она этим хотела сказать? Как ни опасен, мол, склероз, его можно притормозить, а вот, скажем, рак ничем не остановишь, если он укоренится. Что ж, в этом есть некое успокоение.

Исключая фронт, Максим редко подумывал о смерти. Там, на фронте, всякое бывало. Смерть казалась вполне оправданной, естественной. Другое дело — смерть в мирное время и в самую пору духовного возмужания, когда понимаешь жизнь с полуслова, когда чувствуешь ход времени безошибочно, когда четко различаешь и такие дали, до которых, к сожалению, тебе не дано дойти. Ты, конечно, не эгоцентрист, но все-таки иной раз кажется, что с твоим уходом мир станет немножечко беднее. В общем, это верно, только звучит самонадеянно. Чем больше человек живет на белом свете, тем понятнее его тревоги за будущее, тем горше сожаления о лично недостигнутом. Положим, кое-что ты оставишь после себя — ведь кому-то безвозмездно передал свой жизненный опыт, — но досадно, что ясновидение старости не передается по наследству, его заново обретает каждый в течение долгих лет. Отсюда, наверное, и все тревоги, и сомнения, и обида на нехватку времени, положенного тебе от роду. Лишь чувство исполненного долга способно противостоять страху смерти. Да каждому ли сопутствует оно?

Максим глубоко задумался о неизбежной  с м е н е  к а р а у л о в: тут есть и свой разводящий — память, и свой пароль — будущее. Первыми на державные, на рабочие посты заступили те, кто совершал революцию. Эти люди и начинали сотворение Нового мира на выжженных пустырях России. Они строили вручную, как и воевали врукопашную. Сколько было перелопачено родной землицы в годы первых пятилеток! Неистовые тачечники тех лет выполняли самые трудоемкие работы по нулевому циклу индустриализации. Им помогали лошадки, списанные с буденновского счета, — они с трудом тянули вереницы грабарок из свежих котлованов. И на полях, крупно нарезанных на артельные массивы, поначалу вся надежда была на лошадок. Только кое-где появлялись заморские машины, оплаченные золотом, собранным по крупице на ювелирных весах торгсина, — даже обручальные кольца пошли в дело, чтобы противостоять глухому вражескому кольцу. В те годы и поднялись на крыло народные таланты, обласканные революцией. Секретари райкомов, крайкомов, начальники строек. Комдивы, комкоры, командармы, которые, случалось, штудировали в военных академиях, наравне со старой классикой вождения войск, и опыт своих собственных побед — от Пулковских высот до Перекопа. Если бы все они выстояли полную историческую  с м е н у  до новых испытаний. Если бы… Но и то, что они успели сделать за мирные считанные годы, полностью предрешило исход надвигающейся беды, несмотря на ее глобальные масштабы и невиданное ожесточение. А главное — на подходе было готовое ко всему новое поколение революции.

Вторую  с м е н у  к а р а у л о в  наспех производила сама Отечественная война. Она смело выдвинула молодых на передний край: армия всегда цвет народа. Что ж, ей, к общему огорчению, пришлось отступать до Главного Кавказского хребта, но предметный урок фашизму она преподала уже в самом начале, на ближних подступах к Москве. И враг, привыкший брать европейские столицы «по телефону», вынужден был отказаться от «легкой прогулки» на Восток и впервые начал зарываться в землю. Против него сражалось поколение людей, которое знало гражданскую войну по книгам, но хорошо помнило рыцарей той войны, и пусть локтевая связь между ними, к несчастью, была утрачена в конце тридцатых памятных годов, однако зрительная связь помогала каждый раз отрываться от земли для очередной атаки… И смертию смерть поправ, те же рано повзрослевшие молодые люди, донашивая гимнастерки и шинели, строили Донской канал, волжский каскад гидроцентралей; кончали, с четырехлетним перерывом, вечерние школы и университеты; пахали целину и корпели над чертежами атомных реакторов. Когда-то никому не известные Курчатовы и Королевы стали теперь знаменитыми учеными с мировыми именами. А где-то в ремесленном училище приглядывался к небу любознательный подросток, будущий первый космонавт. Время ускоряло бег. Отдалялась в прошлое, становясь легендой, Отечественная война. Следующее поколение революции мужало, набиралось сил тоже в кругу солдат-ветеранов, которые с надеждой посматривали на тех, кто обязан своим рождением Победе.

Третья  с м е н а  к а р а у л о в  происходит на широкой полосе мирного времени. Никого не поднимают по тревоге: войны нет уже треть века. Теперь можно спокойно менять постаревших часовых — согласно державной постовой ведомости, даже с церемониями — с трогательными проводами на пенсию, с наградами за выслугу лет, с торжественной передачей боевых знамен из рук в руки. Кажется, никогда еще ветераны не покидали строй с такой неохотой, как в наши дни. Но старая гвардия отвоевала, отработала. Уж на что миллионный легион фронтовиков Отечественной, и тот сильно поредел за последние десятилетия, в течение которых возмужала, окрепла просвещенная наша молодежь. Это она возьмет приступом перевал двух веков и отпразднует сотую годовщину Великой революции. Поле деятельности современной молодежи уходит за горизонт — в космические дали. Когда-то Маркс увидел в парижских коммунарах людей необыкновенно дерзких, штурмовавших небо. Как бы он назвал нынешнюю Россию! Теперь буквальный штурм неба стал мерой подвижничества… И все-таки закаляются характеры на дальних стройках, в горячих отблесках мартенов, в жаркой битве за хлеб насущный. Чтобы стать вровень со временем, надо много поработать на него. На всех БАМа не хватит, но у каждого в молодости должен быть свой БАМ. Иначе угодишь в обоз. А в двадцать первом веке зачисление в обозники станет, наверное, самым серьезным наказанием…

— Можно к тебе?

Максим открыл глаза: на пороге стояли Юрий и Злата.

— Проходите, ребятки. Что у вас новенького?

— У нас-то все в порядке. Как ты себя чувствуешь? — спросил Юрий.

— Ага, мать уже позвонила вам на работу? Ай-яй-яй! Паникер, а еще кардиолог. Впрочем, все они, медики, классические перестраховщики.

— Не надо так о них, — осторожно заметила Злата. Она стояла с цветами в руках, не зная, куда бы их поставить в комнате больного.

— За ромашки спасибо, только напрасная тревога, — сказал Максим Дмитриевич.

Юрий принес из кухни стеклянный кувшинчик с водой, и Злата, бережно устроив неестественно крупные ромашки, поставила кувшин на тумбочку, рядом с кроватью.

— Для положительных эмоций, — слабо улыбнулся Максим. — Да вы садитесь, раз примчались по тревоге. Я вот лежу и раздумываю о вас, — как вы будете жить в двадцать первом веке.

— К тому времени и мы состаримся, — сказал Юрий.

— Ишь ты! Я в пятьдесят-то лет был гвардейцем. Пятьдесят лет — самый сильный возраст, если иметь в виду не игру в хоккей, а более разумные занятия.

— Тебе нельзя много говорить, — напомнил Юрий.

— Тогда помолчим, сынок.

Максим Дмитриевич лукаво прищурился и медленно, скользящим взглядом осмотрел их обоих. Юрий был хмурым, озабоченным: длинные брови были сомкнуты у переносицы, лоб наморщен, в глазах затаенная растерянность. Злата сидела у окна, смиренно положив руки на колени, точно школьница, и такой у нее был по-детски испуганный вид, что разве лишь эти холеные волосы, текущие по ее худеньким плечам, да подкрашенные синие глаза выдавали ее как взрослую. И Юрий и Злата показались ему сейчас какими-то незащищенными.

— Что ж, и долго будем молчать? — спросил он.

— Платон Ефремович шлет тебе привет, — сказал Юрий. — Обязательно навестит тебя завтра.

— Всех Лиза подняла на ноги, а! — сердито удивился Максим Дмитриевич. — Надо же! Я умирать не собираюсь.

— Что ты говоришь, папа? Речь идет о необходимом внимании к больному человеку.

— От такого внимания поневоле почувствуешь себя обреченным…

В комнату вошла Елизавета Михайловна.

— Идемте ужинать, ребята. А ты, Максим, пожалуйста, лежи. Кто тебе разрешил перейти с дивана на кровать? Неисправимый ты. Лежи, я покормлю тебя сама.

— С ложечки? Нет, спасибо! Мне хождение полезно. Напрасно вы, кардиологи, считаете, что это хождение по минным полям. У каждого есть свое «минное попе» в жизни, только вот не знаешь, где и когда споткнешься.

Елизавета Михайловна промолчала, не вступая с Максимом в спор, и вышла в столовую. Он встал, надел мягкие домашние туфли, подошел к зеркалу, чтобы причесаться. Юрий и Злата проследили за ним и коротко переглянулись.

— Сердечники умирают стоя, — с вызовом сказал он, не оборачиваясь к молодежи.

Ночью приступ стенокардии повторился. Опять эта «жаба» навалилась на грудь, немилосердно сдавила горло. Максим, не зажигая света, ощупью нашел на тумбочке свой коронтин. Ему не хотелось будить жену. Но она тотчас же поднялась с постели, молча, без упреков, сделала укол. Через несколько минут он почувствовал знакомое облегчение и мысленно повинился перед матушкой-медициной, которая все-таки чего-то стоит, если как рукой снимает эту проклятую душащую боль… Елизавета Михайловна будто снова глубоко уснула, и Максим, невольно прислушиваясь к ее спокойному дыханию, отыскивал в памяти те «белые пятна», которые видятся очень смутно или вовсе не проявляются, как засвеченная фотопленка, — это прожито вполсилы. Были такие отрезки времени и у него, пусть они измерялись считанными месяцами. Он вот никак не мог припомнить сейчас лето, предшествующее его избранию в горком. Конечно, хронологически он представлял себе затерявшееся в памяти лето: был канун войны, когда он, закончив КИЖ (Коммунистический институт журналистики), что-то делал в заводской многотиражке. Но все детали выветрились, исчезли. Одно из двух: или не за свое он брался дело, или не успел еще ничего сделать. Зато последующие десятилетия, отданные собственно партийной работе, Максим давно выстроил год к году, что называется, по ранжиру. Сколько ему тогда стукнуло? Оказывается, всего двадцать пять, меньше, чем теперь сыну. Почему же он вечером смотрел на Юрия как на слабого юнца, не защищенного от житейских бурь? Тем паче в его возрасте он уже был назначен комиссаром дивизии. Стало быть, он и сам привык к послевоенным скидкам для молодежи. А скидки ни к чему. Тонкое это искусство — вовремя вывести молодых на передний край. Это как ввод резервов в самый разгар крупного сражения: стоит немного опоздать с резервами — и темп наступления начинает падать неминуемо. Опыт опытом, но без свежих сил нелегко развивать успех. Да и опыт бывает разный, не только со знаком плюс, но и со знаком минус. Молодые как раз свободны от ошибок прошлого, хотя и не гарантированы от собственных просчетов. Но тут уже другой разговор.

Максим забылся в крепком зоревом сне лишь под утро. За ночь выпал снег, город неузнаваемо принарядился: белым-бело на мостовых, еще недавно покрытых желтой грязной наледью; густо опушились, заискрились под солнцем вязы, тополя, акации; чистота вокруг праздничная. И на душе у Максима сделалось немного посветлее, пока он стоял у окна, пользуясь тем, что Елизавета Михайловна ушла в магазин. Сегодня воскресенье, значит, скоро пожалует Платон. Вчера он был недоволен, что о его болезни жена успела растрезвонить, но Горского он не видел вечность. Живут старые дружки-приятели в одном городе, встречаясь от случая к случаю, когда кто-нибудь из них вдруг захворает.

Платон не заставил себя долго ждать: приехал тотчас после завтрака и с апельсинами, раздобытыми специально для больного.

— Ты что, с елки, что ли?.. — ворчливо встретил его Максим.

— А ты что расхворался? Негоже, Максим, негоже! Надо проходить мимо всякой дряни.

— Не приучен смолоду.

— Не спорь. Тебе спорить противопоказано.

— Ишь ты! И с тобой успели провести инструктаж в передней, Надеюсь, думать-то вы мне не запретите? Или тоже противопоказано?

— Думай о чем-нибудь веселеньком… Ну, как твои дела, друг мой?

— Обычная стенокардия, обычные приступы. Чуть что — Лиза ко мне со шприцем.

— Боли сильные?

— От уколов поеживаюсь, а приступы терпимые.

— Все шутишь.

— Ради положительных эмоций. Сам предлагаешь думать о веселеньком.

— Да, брат, негоже валяться, — говорил Платон, исподволь приглядываясь к Максиму. Тот заметно осунулся, отеки под глазами.

— Ты лучше расскажи, что там новенького в городе?

Платон улыбнулся. Этот вопрос — что в городе? — стал дежурным с той поры, как Максим ушел на пенсию.

Однако Платон охотно рассказал ему о новостях, чтобы отвлечь от той внутренней работы, которой, конечно же, был занят сейчас Максим. Не забыл и о строительных делах, похвалил Юрия за энергию, оперативность. Максим недовольно поморщился, едва речь зашла о сыне.

— Ты смотри, не перехвали моего наследника. Я тут на  с е р д е ч н о м  д о с у г е  многое передумал о нашей молодежи. Не слишком ли мы, Платон, умиляемся, глядя, на нее? Само понятие «молодежь» нынче переместилось за тридцатилетний возраст. Отсюда и тепличные условия. Знаешь, к какому выводу я пришел: а не замедляется ли таким образом ввод свежих резервов в ходе наступления? Молодые-де еще народ незрелый, успеют из подручных в мастера. Но когда же им развернуться, показать себя, как не до сорока? В пятьдесят-то уже подводят предварительные итоги. Ты как считаешь, Платон?

— Время всех расставит по своим местам.

— Положим. Но я хочу при жизни видеть, как пойдут дела у сменщиков.

И Максим снова оживленно заговорил о том, как важно двигать молодых вперед, пока они чувствуют  л о к т е в у ю  связь с военным поколением, что прошло огонь и воду и медные трубы. Вот если бы в свое время не была утрачена эта связь между начдивами гражданской войны и будущими генералами войны Отечественной… Ну да, конечно, есть еще и  з р и т е л ь н а я  связь. Она нынче поименно восстановлена — от героев штурма Зимнего и до героев штурма Космоса. Но все-таки чувство локтя старших ничем не заменить для молодого человека.

— Пожалуйста, не увлекайся ты, Максим, — сказал Платон. — Мы еще с тобой порассуждаем и о времени и о себе, когда ты прочно станешь на ноги.

— Прими лекарство, — напомнила Елизавета Михайловна, которая неслышно появилась в открытой двери.

Он покорно принял таблетки и порошки — все сразу — и помолчал, собираясь с мыслями.

— Я пойду, Максим, — сказал Платон.

— Нет-нет, посиди еще немножко. Я не стану больше философствовать. Ты ведь не отчитался толком передо мной о встрече со своей Ульяной. Ну-ка, давай напоследок.

Полузакрыв глаза от солнца, по-весеннему светившего в окно после ночной метели, Максим слушал Платона с неподдельным, раздумчивым вниманием. Он не задавал никаких вопросов, только слушал. Когда Платон умолкал, считая, что дальше вряд ли стоит продолжать, Максим открывал глаза и смотрел на него с осуждающим недоумением — что ж, мол, ты не договариваешь до конца? Своим искусством слушать, упорно и подолгу, Максим мог озадачить любого словоохотливого собеседника, тем не менее это располагало к свободной исповеди, к откровенным размышлениям вслух. Платон незаметно для себя увлекся и рассказал все, без утайки, даже поделился тем, в каком двойственном, противоречивом положении оказался он теперь, словно отвергнутый и Ксенией, и Ульяной.

— Вот тебе и еще одно эхо войны, — сказал Максим, поняв, что Платонова трагедийная история закончена.

— До каждого из нас долетает свое эхо, друг мой. — Платон решительно встал. — Я засиделся, Максим. Поправляйся. На той неделе проведаю тебя вечерком.

— Что ж, иди, раз ты в сговоре с моей Лизой.

Когда Горский ушел, Елизавета Михайловна решила заняться очередной кардиограммой.

— Опять ты со своим  п р о и г р ы в а т е л е м, — Максим косо глянул на электрокардиограф, но подчинился.

Она долго, тщательно записывала работу его сердца. Потом села у окна, принялась «считывать» свежую кардиограмму со вчерашней. Он не выдержал, спросил:

— Что там новенького?

— Изменений нет.

Он посмотрел на ворох бумажных лент на подоконнике.

— Написала целый  р о м а н  в нескольких  т о м а х.

— Завтра приглашу еще профессора Межевского. Кое-что не нравится мне в твоем сердечке.

— Об этом надо было раньше думать, Лиза.

Она ответила ему в тон:

— К сожалению, мой «проигрыватель», как ты говоришь, записывает не сами эмоции, а их последствия. — И добавила уже вполне серьезно: — Вообще, Максим, тебе нужен покой абсолютный, без посетителей, без разговоров по часу.

— Что ж, повинуюсь. Разве еще зайдет Нечаев, и на этом точка, все.

Елизавета Михайловна с укором покачала головой. Он обратил внимание, как она побледнела за одни сутки. Может, не спала всю ночь, только притворялась спящей. Но до чего хороша собой: как в молодости подтянута, подвижна, и бледность идет к ней больше, чем девичий румянец.

Максим невольно подумал сейчас о том, что этот взгляд на жену — точно бы со стороны — очевидно, свойствен всем, кто опасно болен, когда зрение неминуемо обостряется. Даже вот в своей жене заново открываешь необыкновенно прекрасную женщину, будто раньше и не замечал никаких ее достоинств.

Вечером позвонил Нечаев. Говорившая с ним Елизавета Михайловна попыталась объяснить, что лучше бы зайти через два-три дня. Но Максим вмешался в их разговор.

— Заходи завтра, — сказал он. — А мою половину ты, пожалуйста, извини, она же медик, вот и захватила власть, как в больнице.

Ночь прошла спокойно. Кажется, стенокардия отступила: кроме легкого, вполне терпимого жжения в груди, Максим ничего другого не ощущал, никаких давящих накатов. Да и это жжение вскоре вовсе прекратилось. Он лежал, довольный тем, что жена, намаявшись за день, уснула крепко, и думал, неторопливо думал о своем преемнике.

Как пойдут дела у Нечаева? У коммуниста нет сильнее оружия, чем собственный пример: быть первым на линии огня, а в обиходной жизни не пользоваться никакими привилегиями. Конечно, партийная работа — тоже служба, но исключительная по самой своей природе, тут нет восходящих линий в привычном иерархическом понятии. Главное в ней — прямое, непосредственное служение высоким идеалам. И тут заслуги измеряются не столько масштабом работы, сколько верным исполнением долга. Быть наделенным всеми этими качествами от роду невозможно. Они приобретаются с течением времени. Опасайся лишь того, чтобы попутно не усвоить случайное и преходящее. Да, смена поколений идет своим чередом: кто-то уходит незаметно, кто-то навечно остается в памяти людской. И уметь делать жизнь с кого — не просто ученическое подражание, пусть оно неизбежно поначалу. Бывают люди дальновидные, но слабые практики, а бывают искусные мастера своего дела, но лишенные чувства перспективы. Инженер может быть или тем или другим — это не беда в государственном оркестре. Политический работник должен быть и тем и другим одновременно, иначе он неминуемо выйдет в тираж.

Думая о Нечаеве, Максим ловил себя на том, что не слишком ли многого требует он от своего преемника, что у него-то самого случались и ошибки, и серьезные просчеты, которые лишь теперь, на вольном досуге, видны особенно рельефно. Незаменимых, конечно, нет на свете. Однако, если, положа руку на больное сердце, ты все-таки не можешь причислить себя к лику «дорабатывающих до пенсии», то, значит, не был ты равнодушен к ходу жизни, как бы ни мучила тебя неудовлетворенность сделанным.

Что ж, пусть  в о л ь т а ж  времени действительно очень высок, все равно надо пропускать его токи через себя всю жизнь, не надеясь ни на какие  т р а н с ф о р м а т о р ы, чтобы понизить напряжение будней.

Не в этом ли сущность коммуниста — от самого возникновения партии на грани революционного столетия и до наших дней архитрудного восхождения к заветным идеалам?

 

ГЛАВА 14

«Вика-невелика, доня моя! Письмо твое получил. Спасибо. Каюсь, что не ответил сразу: у нашего брата строителя начало года всегда уходит на разгон. Однако сейчас, когда повеяло весной, стало повольготнее.

Не скрою, письмецо твое озадачило меня: ты ни единым словом не обмолвилась о себе. Что касается мамы, то вряд ли мы вправе судить ее семейным трибуналом, в котором она лишена защиты, не участвуя в нашей переписке.

Если бы чувства людей подчинялись формальной логике, то как просто было бы жить людям, просто и… серенько.

Ты судишь нас с мамой безапелляционно. Тебе кажется, что вся беда в излишней гордости мамы и колебаниях отца.

Впрочем тут же и оправдываешь нас неимоверно длительной разлукой. Но оправдываешь неуверенно, сомневаясь и в женской мудрости мамы, и в решимости отца пойти наперекор всему ради позднего счастья. Нет, прямо ты об этом не пишешь, однако это чувствуется между строк твоего письма.

Ты, Вика, думаешь, что я могу дать немедленный ответ, на все твои противоречивые раздумья. Да я и сам ищу его, единственно верный для меня ответ.

С точки зрения житейской, здесь все как будто ясно: наконец-то встретились два человека, полюбившие друг друга еще на фронте, и, кажется, ничто не мешает им прожить оставшиеся годы вместе. Так почему они снова разлучились, имея, кстати, единственную дочь?

Улетая из Баку, я невольно повторял есенинские великолепные слова: «И сердце под рукой теперь больней и ближе…» Именно «больней и ближе!» Наша встреча через тридцать с лишним лет открыла передо мной все огромное пространство времени, которое мы с мамой одолели порознь. Каждый из нас, наверное, подумал: «А жизнь-то, оказывается, прожита». То было как внезапное открытие, во всяком случае для меня. Правда, глядя на такую взрослую, самостоятельную дочь, можно было и успокоиться тем, что время все-таки не пропало даром, пусть мы и постарели.

Однако неужели мы совсем разлюбили друг друга?

Нет, конечно. Я по-прежнему люблю мою Улю-Улюшку, несмотря на то, что обзавелся другой семьей. О маме не могу судить категорически, но ведь она пожертвовала всей молодостью ради тебя, что посильнее каких угодно слов.

Или мы, продолжая любить друг друга, не решились начать жизнь сызнова после такой невосполнимой потери времени?

Или все-таки мой новый брак всему виной, тем более что мама не испугалась никакого одиночества и вправе мерить собственной мерой поступки близкого ей человека?

Или — или… Разве ответишь однозначно, когда здесь и то, и другое, и третье?.. Кстати, я особенно остро почувствовал всю горькую сложность наших отношений, возникших не по нашей вине, когда ты, Вика, ни за что не хотела отпустить меня в гостиницу. Какая это была тяжкая сцена… Может быть, все резко переменилось, если бы мама проявила волю в тот первый вечер. Если бы…

Однако ты не подумай, донюшка, что я виню только одну маму. Я виноват, наверное, в первую голову. Да что теперь об этом говорить.

К сожалению, мы с тобой очень мало знаем друг о друге. В Баку ты не успела рассказать о себе все по порядку. Меня интересует и твоя работа, и как ты стала ученым-экономистом, и какие у тебя планы на будущее. Напиши, не поленись.

Маме земной поклон. Обними ее за меня, расцелуй. И береги, береги маму дочернею верною любовью, раз уж у нас с ней такая нескладная судьба, и нам, как видно, не суждено быть снова вместе…»

«Добрый мой отец!

Я было подумала, что ты рассердился, потому и не отвечаешь на мое письмо. Вчера собралась написать тебе еще, повиниться перед тобой, но тут пришел твой ответ и настроение переменилось сразу.

Между прочим, могу ли я показывать твои письма маме? Вижу, она довольна нашей перепиской, называет меня в шутку  в е с т о в ы м, но делает вид, что все это лично ее не касается. Ох, мама, мама!..

Ты просишь, чтобы я подробно написала о себе. Мама всегда считала, что дело, за которое я взялась, — не женское дело. Она хотела бы видеть дочь в роли биолога или, в крайнем случае, — медика. Я не послушалась ее, поступила на экономический факультет столичного университета, на отделение истории экономических теорий. (Даже не побоялась английского языка, который мне давался потруднее и Адама Смита и Давида Рикардо.) Разумеется, на таком специальном отделении я выглядела среди парней белой вороной. Но защитила диплом успешно, стала преподавателем Бакинского политехнического института.

Здесь я и поняла, что запала моего хватит ненадолго. Читать одни и те же лекции студентам, которые увлечены инженерными науками и смотрят на твой предмет как на совершенно необязательный для них, мне было в тягость. Однажды я призналась маме. Она сказала: «Все витаешь в облаках, спустилась бы на землю. Лучше быть просто инженером, чем всю жизнь повторять экономические премудрости». Ах, мама!.. Заодно она упрекнула меня и в том, что я отказала одному серьезному доценту, пытавшемуся ухаживать за мной.

Вскоре я перешла в отраслевой НИИ. В общем, спустилась из заоблачных академических высот, и  п р и з е м л е н н а я, прикладная экономика, ее насущные проблемы сделались главными в моей работе. С классической политэкономией я рассталась, как и с моей ранней молодостью, когда мне не терпелось удивить мир новыми открытиями.

Потом защитила кандидатскую диссертацию — о влиянии кооперированных поставок на себестоимость продукции машиностроительных заводов. Меня хвалили, но дальше общих разговоров дело не пошло: все мои выводы остались благими пожеланиями республиканскому Госплану.

Теперь я занимаюсь вопросами управления промышленностью. Наука эта, как ты знаешь, вовсе молодая. Я и потянулась к ней, за что мама прозвала меня «модницей». Дело тут, разумеется, не в  м о д е. Культура управления, пусть и вооруженного электроникой, начинается с экономического анализа «вручную». Можно запрограммировать что угодно, но самую программу создают не компьютеры, а люди. Иногда читаю лекции и в министерствах. Опытные, в годах хозяйственники встречают меня снисходительными улыбочками: ну-ну, послушаем, дочка, что ты нам скажешь.

Трудненько бывает с этими великовозрастными учениками: готовлюсь по вечерам, иду на лекцию как на экзамен.

Потихоньку собираю кое-что для докторской диссертации. Если мама узнает — не пустит ночевать! С кандидатской она еще мирилась, точно речь шла о моем  п р и д а н о м, но о докторской слышать не хочет. «Так и останешься старой девой, — ворчит она. — Наука — тот же монастырь». Чудачка, право! Выйти замуж очертя голову за встречного-поперечного — нехитрое дело. Может, будущий мой суженый, как и я, тоже корпит над своими обобщениями, которые для него сейчас превыше всего на свете.

Хочу спросить тебя: как ты смотришь на современную молодежь? С безоговорочной надеждой или с некоторой тревогой? Понимаешь ли ты ее или только делаешь вид, что понимаешь? Часто ли приходит тебе на память твоя собственная молодость, и какие сравнения в нашу пользу, а какие — против?

Недавно я заново переписала служебную анкету. Столько лет прожила «безотцовщиной», как жаловалась мама на мою судьбу… Написав о тебе в анкете, я точно бы ощутила себя вовсе молоденькой студенткой.

Мама шлет свои приветы. Чудес на свете не бывает, но как она помолодела! Лет на десять. Незнакомые люди всегда принимали ее за мою сестру, а нынче и подавно. И все потому, что груз неизвестности сброшен с плеч.

Обнимаю тебя. Твоя Вика-невелика, раз ты окрестил меня на свой лад».

«Здравствуй, Виктория!

Что, обиделась за «Вику-невелику»? Это в незапамятные времена мы, сельские ребятишки, так звали скромненькое, живучее растеньице. Бывало, наши вылазки на делянки заманчивого гороха редко обходились без происшествий: обязательно кто-нибудь из старших настанет на месте преступления и задаст нам взбучку. Мы и довольствовались викой, поспевающей на овсяных полях. С виду она действительно невеличка, однако рослые звонкие овсы полегли бы без нее от грозовых дождей и ветров, а с нею держатся стеной до осени. Так и ты теперь для меня.

Конечно, Виктория — куда громче! Недаром мать дала тебе это имя в тот памятный сорок пятый год.

Отвечаю на твои вопросы. Что я думаю о современной молодежи? Видишь ли, я всю жизнь вместе с молодежью, которая на стройках, как и в армии, является ударной силой. М а г н и т н ы е  п о л я  крупных строек всегда притягивают к себе вступающих в сознательную жизнь. Оно и понятно: романтика дальних странствий, необжитые места, где легче найти точку опоры. Немало и сейчас юных добровольцев осаждают новые гидроузлы, тот же БАМ, трассы нефтегазопроводов, большие оросительные системы, промышленные комплексы.

Однако строительная программа нынче такая, что одним энтузиастам с ней не справиться. Да и прямо со школьной скамьи не поднимешься на верхотуру башенного крана и в кабину экскаватора не сядешь — это не тачки, не грабарки. Надо еще идти в профтехучилища. А там выбор большой. И приток молодых мастеровых людей на рядовые стройки с каждым годом ослабевает. У строителей есть своя поэзия и своя проза. К поэзии, я отношу все громкие сооружения, а проза — это тысячи и тысячи новых жилых домов. Сейчас нам не хватает именно  п р о з а и к о в. Нашего брата такое явление, конечно, беспокоит, если рассуждать узко, с профессиональной точки зрения.

Понимаю ли я молодежь? Стараюсь понять как «племя младое, незнакомое». Твое поколение во многом отличается от довоенного, оно несет на себе космический отсвет нашего времени. Кстати, понять молодежь вне времени вообще невозможно. Сначала надобно не только кожей — сердцем почувствовать время, его масштаб, его ход и ритмы, а потом уже попытаться проникнуть в тайны внутреннего мира современной молодежи. Кто свысока поглядывает на вас под тем предлогом, что вам не довелось хаживать врукопашную, тот не видит связи времен.

Традиции передаются по законам  с о ц и а л ь н о й  г е н е т и к и. Духовное, материальное наследство с каждым годом становится все более бесценным, и поэтому тревога старших за будущее вполне оправдана, лишь бы она не превратилась в сухое начетничество, которое, как правило, только раздражает молодых. (Впрочем, и немолодых тоже.)

Да, мне часто приходит на память моя молодость. Я, каюсь, завидую вашей образованности. Недавно назначил одного талантливого парня заместителем главного инженера треста. Или вот твой сводный брат не первый год ведет промышленный отдел в областной газете. У моего поколения вся молодость ушла на  н у л е в о й  ц и к л, а вы к тридцати годам успеваете защитить кандидатские диссертации. Все эти сравнения в вашу пользу. А какие против? Ну, к примеру, спешите вы жить с комфортом. Цепкая власть вещей гасит и самые благородные порывы души. Мой идеал — молодой человек с одним-единственным чемоданом в руках. Такой, побывав на знаменитых стройках, вернется домой неузнаваемо повзрослевшим. Никакие цветные телевизоры не заменят вам многоцветия жизни.

Правда, тебя-то, Вика-невелика, вряд ли упрекнешь в потребительском отношении к жизни. Ты ударилась, пожалуй, в другую крайность. Не знаю, как насчет маминого сравнения науки с  м о н а с т ы р е м, однако молодость слишком ходка: пройдет без всяких привалов, и ее уже потом не наверстаешь. Подумай-ка ты об этом на досуге, прогуливаясь мимо бакинской Девичьей башни, о которой у вас там сложены всякие легенды…

Конечно, ты можешь распоряжаться моими письмами как угодно, в них нет секретов от мамы. Я собираюсь написать ей отдельно, все никак не соберусь. Не то что не хватает времени — не хватает духа. Ты еще не знаешь, какая это больная, противоречивая любовь, что настигает тебя в поздние лета. Время необратимо — полбеды, но когда любовь необратима — сущая беда…

Сегодня утром видел за городом первого грача. Весна не за горами. А как у вас, на юге?»

«Милый отец! Друг мой верный!

У нас тут весна буйствует вовсю. Наш — в общем-то довольно неприглядный с птичьего полета — Апшеронский полуостров, где одни камни да песок, пышно расцвел, принарядился. Глубокой осенью кажется, что здесь ничто не растет и расти не может, что вороха пунцовых гранатов, оранжевой хурмы, яблок, винограда и прочих южных благ — все это откуда-то завезено на пестрые улицы и шумный восточный рынок. А сейчас город окольцован бело-розово-красным пламенем воспрянувших садов. Ожил, зазеленел и Приморский бульвар. Даже трепетная есенинская березка в Мардакянах, что так болезненно приживается под южным солнцем, и та вольно распустила мелкие глянцевитые листочки.

Весна у нас нынче тихая, влажная. Еще недавно сильные ветры ежедневно налетали на город, зябко было на апшеронском сквозняке, море металось из стороны в сторону с такой яростью, что тревожно думалось о смельчаках, несущих вахту в открытом Каспии, на Нефтяных Камнях. А сейчас стоит удивительное безветрие, и сады, пользуясь случаем, цветут дольше обычного. Но в воздухе уже лениво кружат привядшие лепестки.

Начинаю постепенно собираться к тебе в гости. Знаю, что до отпуска далековато, что рано укладывать вещички в тот единственный походный чемодан, с которым ты хотел бы видеть молодых людей в наш век, но горячее нетерпение одолевает меня все больше.

Мама по нескольку раз перечитывает твои письма. Она живет твоими письмами, ждет не дождется очередной весточки с Урала. Но ехать со мной пока отказывается. «После как-нибудь», — говорит. Чудачка, право! Когда это — после? Ну, приехали бы мы с ней вдвоем, погостили у тебя, посмотрели твой Урал и ничего страшного не случилось бы. Так нет, она и слышать не хочет. Напиши ей, пожалуйста, отдельно. Неужели вы не можете аккуратно переписываться как старые друзья? Если я все упрощаю, то извини, отец. Возможно, я так пристрастилась к «формальной логике», в которой ты косвенно упрекнул меня, что действительно не способна проникнуть в диалектику ваших чувств.

Спасибо тебе за откровенные размышления о молодежи, хотя сама я и вышла из комсомольского возраста. Мама судит молодежь куда более строго, чем ты. Понимаю, она имеет на это право: молодые годы ее прошли на фронте. Но нельзя же мерить только своей судьбой совершенно иные судьбы нынешней молодежи: в конце концов и война-то шла ради нее. Разумеется, всякая накипь обычно бросается в глаза — ну те избалованные сынки и дочки, разъезжающие в папиных «Волгах» и «Жигулях», бездумно прожигающие юность в ночных загородных ресторанах. Таким нет дела до таежных БАМов, если они даже трепетную песнь о Дне Победы легкомысленно переделали в модный вертлявый танец. Они вовсю разглагольствуют о какой-то полной духовной раскрепощенности. Но какое больное похмелье наступает у них потом, когда остается позади легко, бесцельно прожитая молодость!

Я пишу тебе под настроение: мы только что поспорили с мамой, прочитав твое последнее письмо. Она запальчиво обвинила тебя в либерализме, в заискивании перед молодежью, а я стала на твою сторону. Мне кажется, что ты, коренной строитель, объективнее судишь о молодых.

Ладно, довольно о серьезном. «Идет-гудет Зеленый шум, Зеленый шум, весенний шум!..» Ты советуешь мне подумать о том, что молодость очень ходка, что и не замечу, как пройдет она без привалов. Я уже писала тебе о доценте, который пытался настойчиво ухаживать за мной. Вообще ухажеры были и до него, но этот больше других нравился маме. Я отказала ему. Вскоре он женился на студентке-первокурснице. И что же? Теперь его отчислили из института за взятки с абитуриентов. Пьет, опускается все ниже. Представляешь, отец, в каком бы незавидном положении оказалась я, став женой интеллигентного проходимца. Мама и тут нашлась, утверждая, что со мной бы он не опустился. А зачем мне муж, которого надо остерегать от дурных поступков? Нет уж, избави бог меня от супружеской «педагогической поэмы»! Лучше отсидеться в бакинской Девичьей башне, о которой ты, оказывается, помнишь.

Любовь не ищут. Любовь ждут, не сетуя на ее опоздание. Смешно, разумеется, что я пишу тебе об этом. Но ты поймешь меня. Будет и на моей улице праздник, будет, ты уж не беспокойся за свою доню.

Снова и снова обнимаю тебя, милый, добрый мой отец! Живу тем, что скоро увидимся. Твоя Вика-невелика».

«Весенний привет, Виктория!

На сей раз виноватой оказалась именно весна, что я опять задержался с ответом. Дела, дела… У строителей и весной много забот, как у перелетных птиц, которые заново вьют гнезда, благоустраивают прошлогодние. Мы тоже закладываем новые дома, начинаем отделочные работы в старых «коробочках». Вот я и замотался. Вдобавок к тому бесконечные заседания, как у тех же грачей, шумливо выясняющих отношения после зимних метелей.

Сегодня выкроил часок и спешу набросать ответ на твое очередное письмо. Ты выразительно нарисовала бакинскую весну, и я живо представил себе цветущий Апшерон. Вся жизнь моя прошла в средней полосе России, однако воевал я на юге. Четыре военных весны запомнились мне: в сорок втором году — на вздыбленных, изрытых воронками берегах  т и х о г о  Дона; в сорок третьем — на порожистом, пенном Тереке; в сорок четвертом — на белых от цветущих садов плацдармах за Днестром; и в сорок пятом — на людных переправах через мутный, яростный Дунай.

Три из этих весен мы наступали круглые сутки, по сплошному бездорожью, — саперам редко удавалось прокатиться по автострадам, даже в Венгрии или Австрии. Но все-таки не зимы, а весны помогали нам осилить дальние дороги.

Жаль, что ты приедешь на Урал уже летом. Не придется повозить тебя по тюльпанной степи. Взамен ее я покажу тебе наши горы, хотя у нас нет ни казбеков, ни эльбрусов, нет и головокружительных перевалов. Урал не поражает своим величием, зато он богат очень. Именно он защитил Кавказ, когда немецкие альпийские дивизии со всякого рода высокопарными названиями, вроде «Эдельвейс», напролом шли к бакинской нефти. Потом Уральские горы всей тысячекилометровой цепью грозно надвигались на порабощенные Карпаты, Балканы, Татры и закончили свой поход у самого подножия суворовских Альп. Такие-то они, мои горы, среди которых я живу.

Ну да приедешь — посмотришь. Действительно, лучше один раз самой увидеть. Напишу сегодня и маме. Если бы она выбралась на недельку, то был бы двойной праздник. Зачем откладывать на будущее? Теперь идет отсчет не десятилетий, а завершающих годков. Во всяком случае, это относится ко мне. Я строю и старею. Уже недосчитываюсь многих ровесников, прошедших всю войну, но замертво падающих на весеннем цветущем поле. Мирное время тоже густо заминировано для тех, кто отшагал свое по минным полям Отечественной. Правда, и здесь существуют свои «миноискатели» в виде этих кардиографов, да, к сожалению, они срабатывают слишком поздно… Ты, доня, не хмурься: я не пессимист. Это я нечаянно заговорил о грустном. Каждая новая весна вызывает у пожилых людей самые разные чувства — тут и до мажор, тут и ля минор. Кстати, осень-матушка, если она долгая, светлая, больше подходит для спокойных раздумий о пережитом, а весна, черт возьми, искушает и нашего брата: невольно забываешь о прожитых годах, будто все еще где-то впереди вся  ц е п н а я  р е а к ц и я  будущих встреч.

Маму ты не осуждай за ее вечное беспокойство о твоей судьбе. Кто-кто, а мама знает цену женского одиночества. Нет, я не подталкиваю тебя на какой-нибудь опрометчивый шаг, я лишь хочу сказать, что нельзя быть не в меру рассудочной. Надеюсь, Вика, ты не ждешь такого спутника, который бы тоже непременно окончил университет по отделению истории экономических теорий. Шутка шуткой, однако ж бывает, что иные девушки старательно гасят свои влечения только потому, что им все не встречается идеальный ровня-интеллектуал. Настоящая любовь — это мудрость чувств, которая посильнее житейского опыта, тем более книжного. Впрочем, мои рассуждения ни к чему: ты сама писала, что любовь, как правило, не терпит советов со стороны.

Ну и весна-кудесница! Даже я поддался искушению поговорить с тобой на эти вечные темы.

Итак, жду тебя на Урал. Еще год назад мне некого было ждать, и вдруг я сказочно разбогател. Мы с тобой постранствуем по Уралу, который не может не понравиться тебе. А если пожалует и мама, то я совсем помолодею. Как бы написать ей поубедительнее, ума не приложу. Выручай, раз уж ты наш верный  в е с т о в о й. Обнимаю вас обеих. «И сердце под рукой теперь больней и ближе…»

Твой отец».

 

ГЛАВА 15

— Ну, «юный следопыт», все ходишь по торному следу Блюхера? — утаивая улыбку, спросил Максим, едва его брательник по-свойски расположился за столом. — Не утомился еще?

— А ты не иронизируй. След-то вовсе и не торный.

— Завидую твоей энергии, Тарас.

— Ты лучше скажи мне, что было опять с сердцем?

— Это не с самим сердцем. Это стенокардия пыталась  о к р у ж и т ь  сердечко.

— Все одно.

— Нет, не одно. Из стенокардического  о к р у ж е н и я  еще можно выбраться, — шутливо, как всегда, говорил Максим по поводу своей болезни.

Тарас поглядывал на него с тайной тревогой, зная, что Максим не любит на полном серьезе и подолгу распространяться о всяких там недугах. «Ох уж эта сердечная недостаточность, — думал сейчас Тарас. — И странно, чем щедрее у человека сердце, тем острее испытывает оно эту хроническую недостаточность. Парадокс да и только».

— Ладно, хватит о моих болячках, — сказал Максим. — Что новенького у тебя?

Тарас охотно сообщил ему, что на днях будет открыт новый памятник на могиле пулеметчиков из Уральской партизанской армии. Не забыл упомянуть и о скором приезде сына Андрея Лусиса, вместе с которым он провоевал всю Отечественную.

— Доброе делаешь ты дело, — вполголоса заметил Максим.

— Не я, так нашелся бы кто-нибудь другой.

— Доброе, доброе дело… Тем паче прошло столько времени с тех пор… Я, признаюсь, решил поначалу: вряд ли, мол, что выйдет у моего Тараса. Да и само это занятие действительно для юных следопытов. Видишь, какие мы чрезмерно занятые люди, а на поверку — малость и забывчивые, с черствинкой.

— Напрасно ты, Максим.

— А ты не перебивай… Что я хотел сказать? Ах, вот что: если уж после гражданской войны, за эти полвека с лишним, мы так и не узнали поименно всех ее героев, то тем паче разыскания множества героических страниц войны Отечественной будут продолжаться, думаю, до конца столетия, да и в двадцать первом веке.

— До ухода из жизни последнего фронтовика.

— Не только. Вот ты же установил подлинное имя красного латышского стрелка, хотя сам принадлежишь совсем к другому поколению.

— Тут мне помогло счастливое стечение обстоятельств.

— Верно. Но главное в другом.

— В чем же еще? — удивился Тарас.

— В твоих давних симпатиях к латышам. Да-да, браток. Все эти удачно совпавшие координаты могли и не совпасть, будь на твоем месте как раз другой человек, не то что равнодушный, а просто не питающий этих особых чувств.

— Не преувеличивай, Максим. Я даже и не думал об этом.

— А я вот думал.

И он вдруг начал вспоминать, как его Тарас, ходивший в двадцатые годы в пионерах, не давал ему покоя со своими бесконечными расспросами о латышских стрелках. Тогда он, Максим, верховодил комсомолией в торговом большом селе, необыкновенно оживленном в начале нэпа, и у него, секретаря ячейки, было и без того немало всяких дел; но приходилось к тому же раздобывать в укоме разные брошюры о Латвии, о латышах, чтобы не ударить в грязь лицом перед меньшим братом. Хорошо, что вскоре обнаружился тогда самый натуральный стрелок из Риги, осевший на Урале, и присланный в торговое село на должность фининспектора. Он и взял на себя обязанности рассказчика о своих товарищах по боям на фронтах гражданской войны, хотя плоховато говорил по-русски. Жаль, что проработал в селе каких-нибудь два месяца, отозвали в губком партии…

— Вот видишь, я за твоими увлечениями давно наблюдаю. — Максим помолчал и раздумчиво добавил: — Удивительно, как это в старости заново обостряются далекие пристрастия мальчишеских лет.

— К слову пришлось, у тебя-то этих пристрастий хоть отбавляй, — напомнил ему Тарас.

— Верно. Но вот никак не выберу, что посильнее.

«Стало быть, все тоскует по своему секретарству», — подумал с участием Тарас.

Когда он отправился за билетом на вечерний поезд, Максим подошел к союзной карте и остановил взгляд на янтарном ковше Рижского залива.

По воле самой истории этот численно небольшой народ, издавна населяющий дюнные берега Балтийского моря, оказался в центре мировых событий двадцатого столетия. Еще в начале века, в апреле 1900 года, а древнюю Ригу приезжал молодой Ленин, всегда пристально следивший за борьбой латышского народа, который в пятом году, едва эхо залпов на Дворцовой площади в Петербурге докатилось до Латвии, смело пошел за русскими. Ильич назвал тогда рижских рабочих «застрельщиками народной революционной армии»… В годы первой мировой войны многие латыши, эвакуированные на восток, исколесили всю огромную Россию — от верховьев Волги до устья Амура. Царская империя трещала по всем швам и вынуждена была спешно формировать национальные войсковые части. Латышские полки, взаимодействуя с русскими дивизиями, в жестоких августовских боях 1917 года помогли остановить немецкое наступление в окрестностях Риги, не дали окружить 12-ю армию и тем расстроили дьявольские планы генерала Корнилова, прочно заслонив немцам дорогу на Петроград, который готовился к вооруженному восстанию. Ну а потом, когда началась гражданская война, почти в каждом из крупных ее сражений стояли насмерть отважные стрелки с далеких балтийских берегов. Не случайно первым главкомом Вооруженных Сил Республики Ленин назначил Иоакима Вациетиса, командира 5-го Земгальского латышского полка…

Где-то там, в глубине России, меж отрогов Южного Урала пролег боевой путь и Андрея Лусиса, погибшего за пулеметом, до конца отбивая атаки белой конницы…

Петер Лусис выехал на Урал незамедлительно, получив телеграмму Тараса Воеводина. До Москвы он летел на рейсовом самолете какой-нибудь час с минутами, но дальше отправился на поезде. Если все эти девятьсот километров, разделяющих Ригу и Москву, Петер знал не только по железнодорожному расписанию, но и по наступательным боям в минувшую войну, то дальше на восток начинались незнакомые для него края.

Может быть, как раз по этой вот Казанской дороге и проходил в семнадцатом году тот санитарный поезд, в котором его отец, Андрей Лусис, раненный на Пулеметной горке под Ригой, был отправлен в глубокий тыл. И не вернулся: глубокий тыл через полгода стал революционным фронтом.

Нынче только из окна вагона и можно увидеть Россию: заоблачный полет не годится для того, чтобы физически ощутить ее масштабы. Петер до поздних сумерек жадно смотрел в окно, запоминая хотя бы города — Коломну, Рязань, Пензу, Сызрань… Над малыми станциями, вроде этой — с поэтическим названием Ночка — кружили и кричали всполошенные грачи. Вешние воды затопили придорожные рощицы, и молодые березки, казалось, бежали вслед за поездом, надеясь выбраться где-нибудь на обсохшие пригорки. Был самый разгар весны, когда люди в ожидании сева то и дело посматривают в шумную, безоблачную высь, провожая на север вереницы перелетных птиц.

Апрельская ночь выдалась прозрачной, лунной. Петер увидел Волгу неожиданно — из-за поворота. Длинный мост над ней был похож издали на гирлянду электрических огней над широкой улицей, затихшей к вечеру. Да, то была главная улица России, за которой уже начиналось Предуралье.

Устав за долгий весенний день, Петер решил немного отдохнуть перед завтрашней встречей с Воеводиным. Но уснул так крепко, что его с трудом разбудила пожилая проводница. Он вскочил, оделся. Разгоряченный скорый поезд, сбавляя ход, легко подкатывал к заветной станции.

Петер отыскал глазами в реденькой толпе встречающих Тараса и, несмотря на больные ноги, молодо соскочил с подножки на дощатый выбитый перрон, едва поезд, качнувшись в последний раз на стыках рельсов, наконец-то остановился. А Тарас все глядел на соседний вагон, пожимая в недоумении плечами. Тогда Петер подошел к нему сзади и, бросив вещи, крепко обнял за плечи.

— Да ты полегче, медведь, полегче! — взмолился Тарас.

— Что, просмотрел гостя?

— Телеграф вечно что-нибудь да перепутает, если не номер поезда, так номер вагона.

Они коротко глянули в лицо друг другу, и немного сконфуженный Тарас сказал торжественно:

— Я от всей души приветствую тебя, мой однополчанин, на земле уральской!..

— Давай без церемоний, — смутился Петер, тронутый его волнением.

— Тогда поехали, хозяйка ждет.

— Как, опять ехать?

— Здесь рукой подать, километров тридцать. Вон, за теми ближними горами.

Петер лишь сейчас обратил внимание, что по всему горизонту тянулась невдалеке сплошная цепь синих гор. Он сдернул свою кепчонку, всматриваясь туда, на северо-восток, где прибойной волной вздыбились а замерли неспокойные отроги Уральского хребта. Петер молча одолевал теперь собственное волнение. Тарас ни словом, ни жестом не мешал этой его встрече с Уралом, где сложил буйную голову латышский стрелок Андрей Мартынович Лусис. Петер сам сказал, вернувшись к яви:

— Едем, драугс, чего мы стоим…

Видавший виды «газик» обогнул райцентр и въехал в пойменный лесок, за которым угадывалась река. На паромной переправе скопилась целая дюжина грузовиков, но паромщик, шустрый мужичок лет сорока пяти, тотчас пропустил воеводинский «газик» вне очереди, сказав что-то вполголоса заворчавшим было шоферам.

— Река быстрая, — заметил Петер, с любопытством приглядываясь к тому, как старый катерок плавно разворачивал паром на самом стрежне, чтобы пристать к бревенчатому причалу против течения. — Похожа на Гаую, — добавил он.

Тарас утвердительно наклонил голову: ну конечно, Петер думал сейчас об отце. Может быть, и отец его, переправляясь через эту реку в восемнадцатом году, тоже вспомнил родную Гаую, что бежит торопливо к морю, огибая живописные высоты Сигулды — латвийской Швейцарии.

Когда же сноровистый «газик» с разгона вымахнул на гребень каменистого увала, откуда открылся вид на всю речную долину, окаймленную крутобокими шиханами, обычно сдержанный Петер вдруг заговорил на высокой ноте:

— Ого, какая панорама! Это не Сигулда, это настоящая Швейцария!

Тарас улыбнулся: он так и знал, что Петер невольно сравнит свою родную Сигулду с этим уральским предгорьем, не догадываясь еще, какая горная даль откроется ему через десяток километров. И Тарас начал объяснять что к чему: где тут прорывалась в июле восемнадцатого года партизанская армия Блюхера и Каширина, у подножия каких гор завязывались жестокие арьергардные бои с белой конницей, преследовавшей красных буквально по пятам, где устраивали засады дутовцы.

Петер только покачивал головой. Сдвинув суконную кепочку на затылок, морща лоб, он то оглядывался по сторонам, когда из-за ближней горы выдвигалась новая, то напряженно смотрел на горизонт, где в размытой сини апрельского полдня четко рисовались причудливые нагромождения дальних отрогов.

— Приехали, — объявил Тарас, едва машина свернула к селу на опушке пойменного леса.

— Как, уже? — с явным сожалением спросил Петер.

— Для начала хватит.

Таисия Лукинична давно ждала их на крылечке. Она легко сбежала по ступенькам навстречу гостю, который медвежковато выбирался из тесного автомобиля — совсем не по его росту и комплекции. Петер озорно погрозил ей, точно маленькой провинившейся девчонке, и принялся целовать ей руки.

Она смутилась, как вечно смущаются простые русские женщины, когда им целуют руки.

— Вовсе забыли нас, Таисия Лукинична, — сказал Петер. — Променяла Юрмалу на Сочи. — Он называл ее то на «вы», то на «ты» — по старой памяти. — Милда кланяется вам.

— Спасибо. Вы напрасно не взяли с собой Милду Карловну.

— В следующий раз, в следующий раз, — скороговоркой ответил он, уже сам неловко оправдываясь перед хозяйкой.

За обедом Таисия Лукинична забросала гостя вопросами. Петер отвечал с латышской степенностью. Его Милда ушла на пенсию и правит домом, не в меру балует дочерей. Анна беременна. Потому и не приехала мать на Урал, что не хотела оставить «на произвол судьбы» старшую. Зента кончает университет. Нет, замуж не вышла и, кажется, не собирается.

— Ждет вашего Леню, — добавил он.

— Так уж и ждет? — улыбнулась польщенная Таисия Лукинична.

И они рассмеялись, довольные встречей.

После обеда, под хмельком, вышли на крыльцо. За селом виднелись те же горы, только будто зазеленевшие к вечеру. Высоко над головой, на голых макушках вековых осокорей, суетились и кричали неуемные грачи. В воздухе ослепительно посверкивали воронеными крыльями работящие скворцы, что заново обживали свои скворечни, выдворив из них нагловатых воробьев. И такая страсть чувствовалась в жизни этого пернатого царства-государства, так спешили жить недавно вернувшиеся с юга птицы, что Петер позавидовал Воеводиным:

— Устроились вы лаби. Настоящие хуторяне.

Недалеко от рубленого дома, в котором жили Воеводины, начинались густые заросли черемухи и сирени, над которыми темнел чилижный пригорок. Это все, что уцелело от старого господского парка. Отсюда была видна ярко высвеченная закатным солнцем долина реки Ик, за ней тянулась восточная гряда тяжеловатых гор. Тарас выбрал местечко поудобнее, откуда лучше всего просматривалось заречье, и передал бинокль Петеру.

— Вон, видишь деревеньку левее буровой вышки? — спросил он.

— Ну, ну.

— Как раз напротив нее, в излучине реки, и завязался тот арьергардный бой…

Тарас уже подробно стал рассказывать о том последнем для Андрея Мартыновича сражении, в котором погибла вся его пулеметная команда, задержав казаков с самой утренней зари и до обеда. Никому из пулеметчиков не удалось прорваться к своим, но зато они надежно прикрыли организованный отход не только главных сил Блюхера, но и всего громоздкого обоза с военным имуществом и беженцами.

Петер медленно водил полевым биноклем по горизонту, то удаляясь от крошечной деревеньки на юг, на север, то возвращаясь к ней, чтобы запомнить эту горную долину, где отбивался до смертного часа его отец. Давно отгремевший неравный бой, казалось, четко виделся ему сейчас во всех деталях, и звуки боя — перекатная пальба, крики атакующих казаков — долетали до него так явственно, что он, перехватив бинокль левой рукой и не отрывая от бинокля глаз, как от орудийной панорамы, невольно откинул правую руку назад, словно бы ища за спиной боевой шнур пушки.

Тарас обратил внимание на это привычное, профессиональное движение Петера, бывшего наводчика, и подумал с горечью: «Эх, сюда бы, на пригорок, наш дивизион, который мог опрокинуть целую дутовскую дивизию».

— Палдиес, — тихо сказал Петер, опустив бинокль.

Иллюзия боя исчезла, нервное бойцовское напряжение спало… Кругом сияли под вечерним солнцем безмолвные Уральские горы. Лишь одинокий жаворонок звенел над головой.

На следующий день они выехали в ту самую деревеньку, подступы к которой долго рассматривали вчера в бинокль.

Брошенная крестьянская деревня всегда настраивает на минорный лад. Ведь жили тут люди из поколения в поколение с незапамятных времен. Строили эти, покосившиеся теперь, дома-пятистенки. Весной старательно вскапывали огороды, сажали картошку, а под осень, когда мальвы в палисадниках наряжались в цветастые сарафаны, бабоньки любили в сумерки посудачить на завалинках о новых свадьбах. И кто-то из стариков прикидывал на масленицу, где лучше поставить новый сруб, чтобы отделить молодых, которым уже тесно в родительском доме.

Нарочно громко сигналя, Тарас лихо промчался по заросшей лебедой пустынной улице, остановил машину против крайней пятистенки и еще посигналил для порядка. Кругом ни души.

— Спит, наверное, хозяин, как медведь в берлоге, — сказал он Петеру, выходя из автомобиля.

— Неужели днем спит? — удивился Петер.

— Стало быть, довольствуется на склоне лет одними сновидениями.

Но калитка протяжно скрипнула: в ней сначала показался дряхлый пес, а затем и сам Никифор Архипыч Журавлев. Пес лениво осмотрел приезжих, завилял хвостом.

— Кого там бог послал? — недовольно проговорил хозяин, ожидая незваных гостей у калитки.

Тарас подошел к нему, поздоровался и объяснил, что это приехал сын пулеметчика Лусиса, того самого Андрея Лусиса, который в восемнадцатом году ночевал у него в доме.

— Сын Лусина? — Старик оживился, оглядел гостя с головы до ног. — Как тебя зовут?

— Петер.

— Петр, Петр Лусин… А похож будто… Ну, заходьте в горницу.

Тогда Петер снял кепчонку-маломерку, по-сыновьи обнял Журавлева. Тот припал исхудалым телом к его широченной груди, всхлипнул по-стариковски.

Они проговорили за готовым завтраком, который привезли с собой в термосах, добрых полдня. Немножко выпили для храбрости, как сказал хозяин. Он в самом деле приосанился, часто вставал, ходил по горнице из угла в угол, показывая, где сидел в тот вечер Андрей Лусин, а где — его хлопцы; вспоминал, что Лусин долго не ложился спать, будто чуял беду сердцем. Память у старика все больше прояснялась, как наволочное небо от свежего порывистого ветра, и он без всякого усилия, свободно рассказывал даже о том, во что был одет красный пулеметчик: на нем были шевровая тужурка, защитные брюки галифе, яловые сапоги. Называли все его Лусиным — это уж он, Никифор Журавлев, помнит как сейчас. Иные, постарше, называли и Андреем. Любили его солдаты, потому и звали по-свойски, не глядя, что он был у них за командира… Когда Лусин ложился спать, то вынул из сумки карточку. «Возьмите на память, — сказал он. — Вы понравились мне, Архипыч».

— Ума не приложу, чем я приглянулся такому человеку, но токмо он величал меня по батюшке, ласково эдак. Простецкий был, царство ему небесное, — задумчиво рассуждал старик.

— Что же дальше случилось? — осторожно подтолкнул его Петер.

И тогда Журавлев, уже с заметным усилием над собой, неохотно досказал, что и как было дальше… В тот день он проснулся на коровьем реву… Где-то стреляли, еще еле-еле слышно. Пулеметчики мигом собрались. Он вышел по-хозяйски проводить их за ворота. Андрей Лусин увидел его, спрыгнул со своей брички, запряженной парой гладких коней, и, молча пожимая руку, молодецки тряхнул головой — не робей, мол, Архипыч, наша возьмет! И брички с пулеметами наготове двинулись к броду, чтобы переправиться на левый берег Ика, где все ближе раскатывалась по лесу ружейная пальба…

Без малого до обеда гремела там страшная битва. В деревне не токмо бабы — мужики и те попрятались: кто в погреб, кто в каменный сарай; а он, Никифор Журавлев, не боялся ни черта, ни дьявола. Забравшись на поветь, он с часа на час ждал красноармейцев. Да и не дождался… Пополудни, когда бой за речкой совсем утих, когда через деревню прошли последние казаки, он отправился туда с шурином. Поднялись на Черемуховый яр на левом берегу — и им открылось все побоище: пулеметчики лежали в мелких окопах-лунках, но пулеметов подле них уже не было, видать, их прихватили с собой казаки. Одни пустые ленты да коробки. Андрей Лусин лежал ничком, раскинув руки, будто перед смертью хотел обнять всю землю-матушку. Ближние овсяные десятины, откуда наскакивали на красных дутовцы, тоже были сплошь усеяны мертвыми рубаками и лошадьми — отчего белые овсы почернели вовсе…

Единственное, что утаил старик, с заминками повествуя о гибели Андрея Лусина и его дружины, это как сам Андрей был дико изрублен шашками (наверное, еще отстреливался из нагана, когда налетели на него казаки). Да к чему о том было говорить: он пожалел сейчас Петера, как родного сына…

Под окном остановилась чья-то потрепанная «Волга» неопределенного цвета. Воеводин глянул в раскрытое окно и узнал машину директора совхоза.

— Вот они где! — громко заговорил Абросимов, появившись на пороге. — Я вас ищу по всей округе!

Он был возбужден после утреннего объезда своих владений. Симпатичная улыбка так и поигрывала на открытом белобрысом лице этого беспечного на вид, кряжистого человека.

Тарас познакомил его с Лусисом. Директор тотчас погасил свою улыбку, поняв, зачем они здесь — у старика-отшельника.

— Простите, не помешал? — спросил, присаживаясь в сторонке.

— Нет-нет, Руслан Иванович, — сказал Тарас. — Мы уже собираемся в обратный путь.

— Тогда заедем по пути ко мне. Покажу вам, Петер Андреевич, как мы строимся. Архипыч, небось, поедет с нами.

Старик запротестовал, но Абросимов настаивал на своем, пообещав доставить его вечером домой. Тарас отпустил шофера, и они вчетвером устроились в директорском лимузине. Полкан ни за что не хотел оставаться без хозяина: совсем дряхлый, флегматичный пес вдруг поднял такой невообразимый лай, что пришлось взять с собой и его, верного стража Никифора Архипыча.

Удивительно просто сходился с новыми людьми Руслан Абросимов. То и дело попридерживая бег своей резвой «Волги», он всю дорогу расспрашивал гостя из далекой Риги, как там, в Латвии, проходит сселение хуторов. Лусис поначалу был скуповат на слово, однако потом разговорился. Проблема сселения хуторов не столько, пожалуй, строительная, сколько проблема психологическая. Привыкли латыши жить на хуторах, среди вековых лесов, и не все охотно переселяются на благоустроенные колхозные усадьбы. Ну да само время убеждает людей, где лучше жить.

— Спору нет, у каждого народа свои традиции, — заметил Абросимов. — Что касаемо нас, русских, то мы, как видите, оставляем даже деревни, не только хутора, если они расположены в глухих местах, как эта деревенька Архипыча.

— У вас тоже есть любители обжитых мест, — сказал Петер, оглянувшись на Журавлева, который сидел рядом с Воеводиным и крепко держал Полкана, неспокойно озиравшегося по сторонам.

— Что касаемо Архипыча, он один такой на всю округу, — сказал Абросимов.

Старик догадался, что речь идет о нем, и сердито передернул высохшими плечами.

— Ты, директор, не трожь меня, а то мы с Полканом раздумаем ехать в твой град-Китеж.

— Молчу, молчу! — рассмеялся он.

Было последнее воскресенье перед севом. На открытие памятника на братской могиле собралось много народа: кроме школьников, женщин, стариков, приехали и трактористы из ближних сел.

Рядом с диабазовым камнем, что установили здесь в двадцатом году местные крестьяне, высоко поднялась трехгранная стела — русский штык, у подножия которого, на темной лабрадоровой плите была высечена мемориальная надпись о подвиге бессмертных пулеметчиков.

Митинг открыл секретарь райкома, человек лет сорока, — для него уже все войны века были легендами. Но он горячо говорил о незабываемом восемнадцатом, о прорыве славных партизан на соединение с регулярными войсками Красной Армии, и об этом плодородном поле, что хранит былины о героях.

Потом выступил Тарас:

— Время постепенно возвращает живым все новые имена подвижников. Доселе считалось, что в этой братской могиле покоится прах сыновей русского, украинского и венгерского народов, участников гражданской войны на Урале. Ныне установлено, что один из них — латышский стрелок Андрей Мартынович Лусис. Он командовал интернациональной группой отважных пулеметчиков, задержавших тут на несколько часов белоказачьи сотни, чтобы дать возможность главным силам Уральской партизанской армии Блюхера и Каширина отойти в горы, к заводам. Солдаты революции погибли все до единого, но не сдались врагу… Куда бы ни бросала латышских стрелков военная судьба, они везде и всюду оказывались нашими надежными однополчанами. Демьян Бедный сложил тогда такие стихи: «Заслуги латышей отмечены, про них, как правило, пиши: любые фланги обеспечены, когда на флангах латыши». Они спокойно, хладнокровно выдерживали «психические» атаки каппелевцев на Урале. Они сходились врукопашную с марковцами, дроздовцами, корниловцами в ту черную осень девятнадцатого года, когда Деникин шел на Москву. Они с маху выбивали из седел кичливых уланов Пилсудского, хлынувших на украинскую землю в двадцатом. Они стояли насмерть под Каховкой, не страшась английских танков, и брали Перекоп, штурмуя врангелевскую твердыню по пояс в ледяной воде гнилого Сиваша. Они зорко охраняли Ленина, не покидая своего кремлевского поста в самые тяжкие дни и ночи… Ну, а потом вместе с нами били фашистских варваров на фронтах Отечественной войны. В те годы мне довелось близко узнать одного из латышей. Он присутствует здесь. Это сын Андрея Мартыновича Лусиса, имя которого высечено теперь на уральском Лабрадоре, Петер Лусис…

Тарас сделал паузу, чтобы унять волнение, передавшееся всем.

— Народная память не уступает своей крепостью самому базальту. И как вулканический базальт закален в жарком пекле земного шара, так и память наша закалена в огне исторических сражений. Память соединяет целые поколения в единый монолит, имя которому Новый мир. Будем же всегда вровень с теми, кто закладывал его гранитные устои на родной земле…

Школьный оркестр слаженно заиграл «Вы жертвою пали». К братской могиле потянулись длинные цепочки ребят с синими колокольчиками в руках. За ними шли женщины, старики. Казалось, всё, что успело зацвести в апреле, всё было принесено сегодня с окрестных шиханов, — в дар красным пулеметчикам.

Петер стоял в сторонке, неловко смахивая ладонью трижды горькие мужские слезы. К нему подошел Архипыч, обнял его, хотел что-то сказать, но не сказал, лишь коротко глянул на него и низко опустил голову.

Люди расходились молча, медленно, словно только что совершили погребение.

Секретарь райкома пожал руки Лусису, Воеводину, Архипычу.

— Спасибо, товарищи, за все… Поеду на бюро, завтра начинаем сев.

Трактористы уезжали отсюда прямо на полевые станы. Они по-новому оглядывали свою землю, на которой выросли и прожили столько лет. Наверное, ничто так не освежает людские души, как живые родники народной памяти.

Дымчатая земля вокруг, щедро согретая полуденным солнцем, готова была принять новые семена. Пройдет неделя, вторая, и эта самая мудрая из книг покроется мириадами зеленых строчек. «Счастлив тот, кто прочитывает каждую ее строку», — думал по дороге домой Тарас Воеводин. А Петер думал о том, что он только теперь постигает Россию, хотя и воевал плечом к плечу с русскими всю Отечественную. Как ни исповедовал человека каждый бой, все же оставалось что-то недосказанным, недоговоренным на войне.

— Останови-ка, — сказал Петер, когда машина с разгона вымахнула на травянистый взлобок за рекой.

Среди отбеленного снегами, полегшего ковыля синё горели колокольчики. Низовой ветерок набегал на высоту, и колокольчики, если прислушаться, звенели сейчас тонким серебряным звоном.

Петер нарвал большой букет цветов, пока Тарас, пользуясь случаем, осматривал видавший виды «газик».

— Для Милды, — объяснил Петер.

— Завянут, к сожалению, — сказал Тарас.

— Не успеют. Я завтра вылетаю утренним рейсом.

— Пожил бы еще с недельку.

— Не могу, драугс. Дела.

«Какие у тебя дела на седьмом десятке лет?» — подумал Тарас, но возражать не стал. Недавно Лусиса избрали в республиканский комитет ветеранов, и скоро День Победы. Наступает тридцать третий год с тех пор, как они закончили войну в Курземских лесах. Бывало, выпрашивали у судьбы несколько мирных лет, а прожили добрую треть века. Стало быть, под счастливой звездой родились они.

Так пусть эта их звезда подольше светит им зеленым приветным огоньком с туманной обочины далекого Млечного Пути.

 

ГЛАВА 16

Южноуральский континентальный климат не балует ни земледельцев, ни строителей: лето сухое, зима морозная. И, наверное, никто здесь не поглядывает с такой досадой на барометр, как именно агрономы и прорабы.

Конечно, на стройках многое переменилось с довоенных лет, когда земляные работы велись вручную, бетон укладывался в дощатых тепляках, а кирпич таскали на собственном горбу по шатким заледенелым трапам. Надо было строить любой ценой, не считаясь ни с каким зимним удорожанием работ. Однако и при нынешней технике уральская зима все еще притормаживает дела строителей. Не потому ли они ждут не дождутся наступления весны?

Платон Горский с утра до вечера пропадал в новых жилых массивах. Считай не считай, полным ходом идет апрель, и нужно готовить к сдаче все дома, что уже  н а  в ы д а н ь е. Платону наконец почти удалось войти в плановый ритм, во всяком случае, он преодолел  з и м н и й  б а р ь е р, не менее трудный, чем в свое время — звуковой барьер в авиации. Обычно к маю трест сдавал каких-нибудь процентов семь-десять жилой площади, запланированной на год. Теперь он сдаст в два раза больше. И если летом приналечь как следует, то поздней осенью можно будет обойтись без традиционного аврала. Лишь бы добиться устойчивого ритма, тогда дело пойдет совсем ходко. Ритм, ритм — вот ахиллесова пята жилищного строительства.

Приехав сегодня в один из восточных микрорайонов, Платон застал там Дворикова и Юрия Воеводина, Судя по всему, у них только что произошел крупный разговор: Двориков сердито вышагивал из угла в угол, этакий красавец мужчина в легком сером костюме спортивного покроя, а его зам в рабочем комбинезоне с расстегнутым воротником сидел за прорабским столиком, положив руку на телефон, точно собираясь звонить кому-то.

— Сейчас Платон Ефремович нас рассудит, — сказал Двориков, явно довольный неожиданным появлением управляющего трестом.

— Что тут у вас? — миролюбиво спросил Платон.

Главный инженер доложил, что его заместитель самоуправствует: снял лучшую комплексную бригаду отделочников с гостиницы и перебросил на свою «подшефную» девятиэтажку.

Юрий уступил Платону Ефремовичу место за столом, но тот сел у входа на скамейку.

— Итак, почему вы, Юрий Максимович, сняли эту бригаду с гостиницы?

— Иначе мы, Платон Ефремович, не успеем сдать девятиэтажку, а она, как известно, будет заселяться фронтовиками. Мне хотелось…

— Хотелось!.. — бесцеремонно перебил его Двориков.

— Одну минутку, Виталий Владимирович. — Платон снова обратился к Воеводину: — Вы же недавно считали и пересчитывали, и у вас, помню, сходились концы с концами.

— Но после этого были простой по вине сантехников. Мы выбились из графика.

— Все равно, Юрий Максимович, надо сначала докладывать главному инженеру.

— Для чего же я тогда закреплен за восточным массивом?

— Резонно. Однако можно было доложить.

Двориков передернул плечами: ему не понравилось, как управляющий легко заменил слово «надо» словом «можно». Платон заметил это, сказал примирительно:

— Не сердитесь, Виталий Владимирович. Мы сами обещали закончить дом именно к празднику Победы, это наш подарок ветеранам, да и семьям погибших. Многие из них долгонько ждут благоустроенную квартиру. А ведь они заслужили внимание к себе еще в землянках и траншеях.

— Но позвольте, Платон Ефремович…

— Каюсь, Виталий Владимирович, я тоже виноват, что не проследил, как там идут дела.

Двориков покосился на Воеводина и отвел взгляд в сторону. К сожалению, то был уже не первый случай, когда управляющий трестом деликатно, чтобы никого не обидеть, устанавливал мир между ним и его новоиспеченным заместителем.

— Да, кстати, Виталий Владимирович, а вы смотрели проект нового универмага? — поинтересовался Платон, хорошо понимая сейчас затаенную обиду главного инженера.

— Смотрел. В принципе неудовлетворительный проект.

— Именно! Тут уж вас на мякине не проведешь, дорогой Виталий Владимирович.

— Несостоятельность проекта очевидна, — заметил польщенный Двориков.

— Однако не для всех. Очень хорошо, что вы занимаете твердую позицию в технической политике. Строители вовсе не обязаны принимать к исполнению любые проекты. Разве это магазин? Сельская лавочка! Помните, пока мы строили главную АТС, она оказалась мала для города. Или злополучная история с телестудией. Пора нам строить, что называется, навырост.

— В принципе — да. Но у заказчиков не хватает денег.

— Однако находятся у них деньги на дублеты — когда вслед за одним готовым объектом они предлагают нам закладывать точно такой же второй объект. Вы, конечно, вернули этот «детский рисунок» нового универмага?

— Нет еще. Хотел посоветоваться с вами.

— Возвращайте.

— Деликатный случай. В горисполкоме теперь есть свое проектное управление, свой проектный институт. Казалось бы, им и карты в руки, Платон Ефремович.

— Резонно. Но, видите ли, там еще не научились играть «в свои козыри». Привыкли они ко всякого рода времянкам. Тот же пешеходный мостик через Яик — в марте разбирают, в мае собирают. За эти деньги можно было давным-давно соорудить настоящий мост Ватерлоо!

— Но так мы, Платон Ефремович, вконец обострим наши конфликты с городскими властями.

— Возможно. Однако принципиальность хороша последовательностью. Мы с вами не купцы-подрядчики; давай, давай, нам все одно, чего и сколько строить. Нет уж, дудки! Главное в технической политике — перспектива. Именно исходя из нее вы и верните проект. Для восточного жилого массива, в котором будет жить не меньше полутораста тысяч человек, нужен вполне современный магазин. Действуйте решительно. Вам с Юрием Максимовичем работать да работать. Воюйте смело, но не между собой, а за интересы города…

Как только Горский укатил на северную окраину, где тоже готовилось к сдаче несколько домов, Двориков собрался в проектный институт. Больше ему тут делать было нечего. Он сухо простился с Воеводиным и вышел из прокуренной конторки.

Юрий остался наедине со своими неспокойными мыслями. «Воюйте смело, но не между собой…» Неужели Платон Ефремович скоро уйдет на пенсию? Раньше Юрий не задумывался об этом: знал свой участок, громко именуемый стройуправлением, даже красовался на доске Почета наравне с видавшими виды прорабами. В то время Двориков похваливал его за энергию, и он сам, Юрий, чуть ли не боготворил главного инженера, который издали рисовался совсем другим человеком. Наивное заблуждение! Двориков, конечно, всегда был Двориковым, и стоило немного поработать с ним на правах заместителя, как все иллюзии исчезли. Сперва Виталий Владимирович хотел было приучить его к безоговорочному послушанию. Не удалось. Потом начал выказывать свою власть где надо и где не надо, порою не считаясь с логикой строительных будней, как, например, сегодня в стычке из-за этой девятиэтажки. Непонятно, почему Платон Ефремович старается каждый раз сгладить их отношения. Для кого он это делает? Если для него, Воеводина, то напрасно: ему эта должность не нужна, хоть завтра может вернуться на свой участок. Если же для Дворикова, то разве Платону Ефремовичу все равно, кто примет трест? И вообще, зачем понадобилось ему соединить в одной служебной «связке» абсолютно разных и по возрасту, и по опыту, и по характеру людей?.. Юрий при удобном случае решил поговорить с управляющим. Ну не сработались они с Двориковым — чего же здесь такого непоправимого?

Он вернулся домой раньше обычного. Злата обрадовалась, обняла его прямо на пороге.

— Скоро придет мама и будем ужинать. Отец пока прилег отдохнуть.

Юрий снял комбинезон, умылся, подошел к зеркалу, чтобы причесаться.

— Опять ты заявился как маляр, — недовольным тоном сказала Злата, убирая испачканную робу. — Бери пример со своего шефа — на Виталии Владимировиче всегда ни пылинки.

— Модельер из ателье первого разряда.

— Что, поругались? Ну-ка рассказывай, рассказывай! — громко потребовала она.

— Тише, отца разбудишь.

— Говори, говори, я вся внимание. — Злата понизила голос до заговорщицкого полушепота.

Глядя на нее, Юрий улыбнулся, повеселел.

Они поженились в конце января. Свадьба была как свадьба, даже с посаженой матерью Златы, обязанности которой умело выполняла Таисия Лукинична, знающая все обряды. Гуляли субботу и воскресенье — благо теперь два выходных подряд и нет нужды приурочивать семейные торжества к общим праздникам. Одним словом, все было как и у других. На этом настояла Елизавета Михайловна, и Юрий, не решаясь обидеть маму, в конце концов согласился с ней, хотя и не терпел пышных церемоний. «Вот что значит жениться поздно, — выговаривала она сыну. — Ты вроде бы стесняешься, точно разведенный». Был и Владлен. Так что получилась классическая свадьба — с тайной печалью второго кавалера счастливой невесты. Елизавета Михайловна немного опасалась, как бы чего не вышло, но Владлен, к ее удовольствию, вел себя заправским дружкой…

С тех пор минуло почти три месяца. Удивительно свободно, естественно вошла в дом Воеводиных Злата Румянцева. Она не заискивала перед Елизаветой Михайловной, стараясь угодить свекрови во всем, как иные, не в меру услужливые невестки, и между ними установились добрые отношения. Злата без всякого усилия над собой называла свекровь мамой, которая, в свою очередь, ласково окрестила ее дочкой. «А еще говорят о каком-то вечном антагонизме между свекровью и снохой», — думал Максим Дмитриевич, с улыбкой наблюдая за женщинами. Несколько дольше Злата привыкала к нему, главе семьи, побаивалась его шуток. Всего один человек прибавился в доме Воеводиных, но жизнь потекла бойчее…

Юрий пожаловался Злате, до чего же трудно ему работать с Двориковым. Она выслушала, встала, прошлась по комнате, невольно подражая Елизавете Михайловне.

— А как ты с ним будешь ладить, если уйдет Платон Ефремович?

— Сам не представляю.

— Он тебе все припомнит. Такие люди на работе вымещают зло за домашние неурядицы, а дома — за служебные неприятности. Скажи, что ценит в нем Платон Ефремович?

— Конечно, инженерный опыт. Однако характер… Нет, придется уходить, пока не ушел Платон Ефремович.

— Куда это ты собрался?..

Юрий и Злата поспешно оглянулись: в распахнутой двери стоял Максим Дмитриевич.

— Да, пустяки, — сказал Юрий, застигнутый врасплох.

— Заговор против старших? — Максим лукаво прищурился, оглядывая молодежь. — Вы смотрите у меня, заговорщики! — весело погрозил он, присаживаясь к столу. — Что там новенького в городе?

Юрий ухватился за этот дежурный вопрос отца, лишь бы не отчитываться о «заговоре», и охотно стал рассказывать, как город готовится к празднику Победы. Максим с любопытством приглядывался то к сыну, то к невестке. Злата сидела в сторонке, положив, как ученица, руки на колени. «Плутовка, — думал он. — Заодно с мужем. Ничего не поделаешь — семья в семье. Вот уже и свои секреты появились».

— Ладно, не старайся, — сказал Максим сыну. — Я в курсе всех событий.

Юрий неловко пожал плечами: чего тогда спрашивать? Как раз в передней коротко прозвучал звонок.

— Ах, вы, оказывается, в полном сборе! Я сегодня немного припозднилась.

Елизавета Михайловна не сказала, отчего она задержалась, но и так было видно, что просидела в парикмахерской. Густые рыжеватые волосы тщательно уложены, брови чуточку подведены — искусно, в меру, и свежим розовым лаком блистают ноготки ее докторских пальцев. Она, кажется, начала следить за собой пуще прежнего, едва появилась в доме юная сноха. Молодость всегда бросает вызов пожившим на свете женщинам.

Максим только покачал головой, глядя на свою молодящуюся Лизу.

За ужином он сказал ей таким тоном, словно был наедине с женой:

— Сын-то собирается уходить со стройки.

Елизавета Михайловна перестала есть и с недоумением уставилась на Юрия, которому ничего другого не оставалось, как в нескольких словах повиниться и перед мамой, раз уж отец все слышал.

— Зря ты, сынок, горячишься, — мягко упрекнула она. — В жизни всякое бывает.

— Захвалили его на стройке, вот он и нос кверху, — сказал Максим. — Ишь ты, не сработался с человеком, который годится ему в отцы!

— Я свое дело знаю… — осторожно заметил Юрий.

— Помолчи! — сердито перебил его Максим. — Пусть в чем-то и ошибается Двориков, но разве это дает тебе право заноситься? — Он круто повернулся к жене. — Не сработался, видишь ли, наш сыночек, едва начав работать.

Злата с тревогой наблюдала, что будет дальше. То был первый случай после свадьбы, когда в семье назревала ссора.

— Каков, а? — повысил голос Максим. — А если бы ты был на партийной работе, что тогда? — снова обратился он к сыну. — Оттуда так просто, по «собственному желанию», не уйдешь, не понравилось-де у вас, дорогие товарищи, до свидания! Нужно уметь срабатываться с кем угодно в интересах дела.

— Это приходит, Максим, с годами, — сказала Елизавета Михайловна, начав убирать посуду.

— С годами! Да я в его годы секретарствовал в райкоме… — сказал Максим и осекся, почувствовал себя неловко.

— Мало ли что, — по-прежнему сдержанно отвечала Елизавета Михайловна. — Ты в двадцать семь был комиссаром дивизии. Но в то время шла война…

Максим не дослушал ее, махнул рукой и ушел в свою комнату.

Злата с облегчением вздохнула, принялась помогать свекрови убирать со стола. Елизавета Михайловна сказала:

— Ты не обижайся на отца, не надо. Он справедливый.

— Я знаю, мама.

Когда и Юрий вышел из столовой, не проронив больше ни слова, Елизавета Михайловна снова обратилась к расстроенной Злате:

— Поди-ка ты, голубушка, к мужу, а я тут сама управлюсь.

Злата покорно кивнула головой.

Семья в семье… Верно, это уже были две семьи, объединенные одной родительской крышей, но разделенные временем, которое измерялось десятилетиями.

Молодые закрылись в своей комнате и долго не ложились спать. Злата смутно помнила родного отца, он виделся ей в туманце раннего детства. Но она знала, по крайней мере с чужих слов, что отцовская строгость, может быть, самая дальновидная на свете. Недаром в слове «безотцовщина» столько горечи. Нет, Злата не могла бы даже скрытно ото всех осуждать Максима Дмитриевича за этот, пусть очень строгий, сегодняшний урок. Наверное, тем и дороги отцовские уроки, что они лишены сентиментальности. Но было все-таки обидно за Юрия.

— Лучше бы уж мне попало, — сказала Злата.

— Отец зря голоса не повысит. Я сам виноват. Ты думаешь, его расстроили мои стычки с Двориковым? Ничего подобного. Отца возмутило то, что я заговорил об уходе со стройки. Он абсолютно не терпит никакого отступничества.

— Не переживай, Юра.

— Переживай не переживай, а дойдет до Платона Ефремовича, тот еще добавит.

— Не преувеличивай ты, пожалуйста. — Она наигранно повеселела и, ласково охватив его тонкими руками, близко заглянула ему в глаза.

Поддавшись ее настроению, он закружился с ней по комнате, как в тот вечер, когда они наконец остались вдвоем после шумного свадебного пира. Хмель молодости зашумел в голове Юрия: он бессвязно повторял одни и те же сбивчивые слова нетерпеливой мужской ласки. И все разом, все обиды неожиданно померкли и погасли в душной темени шальной апрельской ночи.

В канун Дня Победы Римма принесла из фотоателье увеличенный портрет брата. Алеша получился как живой: светлые доверчивые глаза, этакий дерзкий вихорок на лбу, чуть тронутые улыбкой пухлые мальчишеские губы. Она повесила фотографию на видном месте, над диваном.

Вдоволь насмотревшись на брата, присела, задумалась… Скоро исполнится треть века с той поры, как он погиб в Чехословакии уже после капитуляции Германии. Это случилось недалеко от города Ческе-Будейовице. Война официально закончилась, но там бои продолжались до середины мая. Война не могла на полном разгоне затормозить свой ход — ее инерции хватило на целую неделю, тем более, что сопротивлялись отборные эсэсовские части и с ними власовцы, которые шли ва-банк. Окруженные в лесу, они не сдавались. Нелегко было поднимать солдат в последние атаки, когда в мире установился долгожданный мир. Алеша Луговой был недавно произведен в офицеры и командовал ротой автоматчиков, в которой не осталось и половины ее бойцов. Он горячился, лез в самое пекло, будто наверстывая упущенное время: повоевать ему пришлось всего около года, с весны сорок четвертого — не успел подрасти к началу войны. На третий день боев против окруженной группировки противника командование Второго Украинского фронта двинуло на помощь пехоте дивизионы гвардейских минометов, чтобы избежать напрасных потерь. Катюши были на подходе (все об этом знали), когда под вечер фашисты кинулись на отчаянный прорыв. Наступил решающий момент: пехота поднялась в контратаку. Алеша повел свою поредевшую роту через лесную зеленую поляну, навстречу гренадерам, одетым в форму эсэсовцев. На самой середине поляны закипела рукопашная. Здесь и был сражен Алеша осколками ручной гранаты, трескуче лопнувшей за его спиной… Он еще был жив, когда гвардейские минометы открыли убийственный огонь по врагу. Он еще, наверное, слышал эти заключительные аккорды Отечественной войны. Но он уже не видел бесконечные вереницы пленных, до глубокой ночи тянувшиеся в сторону Ческе-Будейовице: спустя два часа Алеша скончался — тихо, в сознании, не жалуясь на свою безмерно жестокую судьбу.

Римма достала бесценные письма командира полка, рядовых автоматчиков и, трудно вникая в смысл, долго читала их, словно только что полученные… Так было каждый раз в канун праздника Победы, до которой все же дошагал Алексей Луговой, замертво упав к ее ногам…

Римма не слышала, как в комнату вошел муж. Она подняла голову, когда он ее окликнул.

— Я думал, тебя нет дома, — сказал Двориков, внимательно посмотрев на жену.

Она промолчала, не успев остыть после нахлынувших воспоминаний.

— Да ты, оказывается, плакала. Отчего бы?

И вдруг он увидел фотографию шурина. Сделалось не по себе: да, он не раз держал в руках Алексеевы фронтовые карточки, но те солдатские миниатюрки можно было посмотреть и отложить в сторону, тотчас позабыв о них, а теперь младший лейтенант как бы навсегда поселился в доме своей сестры на равных правах с ним, Двориковым, и от такого семейного «уплотнения» никуда уже не денешься.

— Зря ты бередишь старую рану, — вполголоса заметил он, желая дать ей понять, что этот портрет станет ежедневно напоминать о брате.

Римма с укором покачала головой, зная, впрочем, как неловко чувствует себя Виталий, едва заходит разговор о минувшей войне, в которой ему не довелось участвовать. Особенно его раздражает, если кто-нибудь из сверстников примет его за бывшего фронтовика. Тогда он морщится, как от хронического недуга.

— Помилуй, Римма, довольно тебе мучиться, — говорил он ей сейчас, избегая снова встретиться глазами с младшим лейтенантом. — Сколько можно?

— Столько, сколько буду жить! — с непонятным вызовом ответила она.

Двориков переоделся и напомнил, что он бы не отказался чего-нибудь поесть.

Римма нехотя поднялась, ушла на кухню.

Настроение было испорчено вконец. Он хотел поговорить с ней о последних событиях на стройке, о том, как первый секретарь обкома похвалил его за новый девятиэтажный дом для инвалидов войны и семей погибших и как Платон Ефремович, к неудовольствию баловня судьбы Юрия Воеводина, отметил на собрании заслугу главного инженера треста, сумевшего к сроку позаботиться о лифтах. То был урок для его зама, который всегда старается забежать вперед, за все берется, чтобы обратить на себя внимание, и редко доводит начатое дело до конца. Хорошо, что он, Двориков, лично занялся этим делом, вовремя подтолкнул субподрядчиков…

Да о многом хотелось поговорить сегодня Виталию Владимировичу с женой, но она и слушать его не желает. Что же дурного он сказал ей?.. Римму действительно больно задели его слова об Алешином портрете. Ну, пусть ему самому не довелось побывать на фронте, однако причем тут болезненная ревность, которую Виталий часто не может скрыть?

Ночью прошел ливень с грозой, и утром, куда ни глянь, все блистало от весеннего обновления: и высокое уральское небо, и яркая, малахитовая земля, и расцвеченные флагами людные улицы. Весь город, от мала до велика, потянулся к Вечному огню, зажженному несколько лет назад на братской могиле умерших от ран в тыловых госпиталях. В отличие от недавней первомайской демонстрации это шествие было стихийным, как половодье. В нем участвовало много стариков, которые давно отходили свое в праздничных колоннах, но сегодня не могли усидеть дома, у телевизоров, и вышли на площадь вместе с молодежью. У всех пунцовые тюльпаны — дар тем, чьи внуки в литых курсантских батальонах выстроились в парадном каре вокруг обелиска.

Двадцать миллионов павших… Заново ощутить это физически можно только сегодня, когда видишь, как, еле-еле передвигая ноги, упрямо идет, идет к Вечному огню старенькая русская мать… Римма вспомнила и свою маму, которая стойко пережила гибель мужа в сорок первом, но гибель сына в сорок пятом не в силах была пережить. Она не могла поверить, что ее Алешу убили, когда уже кончилась война: то было непостижимым для нее горем, не имевшим никакого оправдания. В дни общего ликования это горе двойным грузом легло на плечи матери. Ей нечем было утешиться.

Двадцать миллионов… Как бы густо ни ветвились семьи погибших с течением времени, какими буйными кронами ни разрастались бы они и ввысь и вширь, но долго еще, долго будет передаваться из поколения в поколение трепетная людская память, освященная неизбывной, великой болью всех матерей России.

 

ГЛАВА 17

Идти вровень со временем — этого еще мало: надо упреждать время, чтобы иметь некоторый запасец. Нынче без резервов времени немыслимо вообще никакое управление, тем более политическое. Если у начальника строительства, даже очень крупного, все-таки одно-единственное дело, пусть оно и дробится на десятки частных, производных задач, то у секретаря горкома, помимо строительных забот, много других, самых разнообразных. И все предвидеть невозможно, будь ты хоть семи пядей во лбу. Но алгеброй социального развития нужно владеть непременно.

Было, было над чем подумать Ярославу Нечаеву. С недавних пор в городе стало явно не хватать рабочей силы. Каких-нибудь три года назад такой проблемы вовсе не существовало: окруженный со всех сторон колхозами и совхозами, город притягивал к себе вполне достаточно сельской молодежи, которая охотно шла на стройки и заводы. Нынче промышленность областного центра удвоилась, а приток свежих сил падает с каждым годом. Надеяться не на кого. «Ищите кадры в самом городе», — настойчиво требует секретарь обкома.

Ярослав без всякой электроники подсчитал, как вырастет город к началу следующей пятилетки. По его расчетам выходило, что буквально через год-другой все трудовые ресурсы будут полностью исчерпаны. Как же наращивать производственные мощности дальше, не говоря о сфере обслуживания? (Ох эта сфера обслуживания, которая и сейчас крайне нуждается в людях.) Остается одно: расширять профтехучилища, хотя директора их, особенно строительных, жалуются на хронический недокомплект…

Как раз сегодня в горком зашел Воеводин. Нечаев обрадовался его приходу, усадил в кресло, и сам сел рядом с ним.

— Давненько не навещали нас, Максим Дмитриевич, — сказал он с деликатным упреком.

— Все читаю лекции напоследок.

— На какой такой «последок»?

— Ладно, оговорился, не обращай внимания. Скажи-ка лучше, о чем ты раздумывал тут, раз сидел один?

Ярослав поделился своими тревожными размышлениями.

— В прошлом году вы считали капитальное строительство задачей всех задач. Теперь же, когда строители пошли в гору, появилось, как видите, другое главное звено. Я не ошибаюсь?

— Думаю, нет. Текучка всегда отвлекает нас от ближней перспективы. Что ж, производительность труда — святая святых, но в условиях бурно развивающегося города без дополнительных трудовых ресурсов не обойтись. Ты сам-то скольких лет начинал работать?

— В неполные семнадцать.

— А мои сверстники начинали еще раньше. Помню, мы доучивались на ходу: кто в вечерней школе, кто в заочном институте, кто на всевозможных курсах. Ничего, доучились. Кое-кто из моих дружков-приятелей выбился даже в академики.

— Нынче другие времена.

— И другие песни, хочешь ты сказать? Верно, все верно. Тем не менее годы, потерянные в юности, стоят полжизни. Немало тратится времени на выбор профессии: не понравилась одна, нужно осваивать другую, третью. Глядишь, молодому человеку уже под тридцать, а он все не определился в жизни, если не считать того, что успел разойтись с женой. Я нарочно сгущаю краски, хотя нечто похожее мне приходилось наблюдать, Только ранняя, как нынче говорят, профориентация, раннее трудовое воспитание кратчайшим путем выводят человека в люди. Вот откуда начинается государственный баланс рабочей силы… Но ты, Ярослав, не подходи к делу кампанейски. В этом кабинете, — Максим окинул беглым взглядом свой бывший кабинет, — вынашивалось немало заманчивых идей, которые, к сожалению, далеко не все были осуществлены.

— Что за самокритика, Максим Дмитриевич?

— А кто теперь меня станет критиковать? Мы, старики, сами себе судьи.

Нечаев с досадой потянулся к телефону. Звонили из приемной: директор совхоза Абросимов просил уделить ему несколько минут. Ярослав надежно прикрыл ладонью трубку, сказал Воеводину:

— Директор совхоза «Предгорье». Что-то я слыхал о нем…

— Ага, пусть заходит, — оживился Максим.

Абросимов неловко остановился на пороге, с интересом оглядывая издали нового секретаря горкома. Воеводин обернулся, легко встал и пошел ему навстречу.

— А-а, Руслан Иванович! Приветствую вас в стольном граде пшеничной области! Какими судьбами?

— Я рад встрече с вами, Максим Дмитриевич.

— Что ж, на ловца и зверь бежит, — рассмеялся Максим.

Нескладный, мужиковатый, но знающий, себе цену, Абросимов подошел к Нечаеву, представился.

— Мы, кажется, знакомы мимолетно, — сказал Ярослав, тоже немного смутившись оттого, что не встретил директора совхоза по-воеводински.

— Понимаю, вам небось не до нас, вон какой город отгрохали.

— Только начинаем…

Наступила неловкая пауза: все заранее приготовленные Абросимовым слова оказались ненужными в присутствии самого Воеводина, на авторитет которого он и хотел сослаться, направляясь в горком.

— Слушаю вас, — обратился к нему Нечаев.

— Знаю, что вам, Ярослав Николаевич, надоели просьбы о квартирах.

Нечаев невольно насторожился.

— Но квартиру я просить не буду. И рабочих в совхозе довольно.

У Нечаева отлегло от сердца. Как часто в самом деле обращаются в горком с просьбой дать вне очереди квартиру какому-нибудь заслуженному товарищу, всю жизнь проработавшему в деревне. Еще чаще являются сюда секретари сельских райкомов — за помощью людьми на время жатвы, словно в городе и счета не ведется готовым к выезду уборочным бригадам.

— Тогда просите, что угодно, Руслан Иванович, — сказал Нечаев.

— Ловлю вас на слове, Ярослав Николаевич.

— Лови его, лови! — посмеивался Воеводин.

Директор совхоза начал с общей картины заново строящегося города, над которым столько поднято башенных кранов. Ярослав не догадывался, куда он клонит, но слушал такого ходока, наделенного мужицкой хитрецой, с явным удовольствием.

— Нам и нужен-то всего-навсего один-единственный кран до осени.

— Дадим, — сказал Нечаев, удивившись его дальнему заходу.

— Мы строим кое-что многоэтажное — Дом быта, Дворец культуры…

— Ну-ну, кран дадим.

— Тем более, что стрелы иных кранов подолгу дремлют над городом.

— Вы наблюдательный человек, Руслан Иванович, — улыбнулся Нечаев в ответ на его намек о простоях техники.

— Еще бы парочку бетономешалок.

Ярослав подумал, не спеша с ответом.

— Я случайно приметил в одном месте две небольшие — или временно ненужные, или списанные. Они бы очень пригодились нам, все разно стоят без дела, — говорил между тем Абросимов. — У вас же вовсю заработали мощные бетонные заводы.

— Хорошо, я позвоню Горскому, — согласился Нечаев.

— Цемента не прошу. Небось не дадите. Разве кое-что из сантехники для нашей новой школы выкроили бы в порядке помощи селу.

— В порядке помощи… А фонды? Ведь существует плановая дисциплина, Руслан Иванович.

— Спору нет, существует. В минувшем году совхоз выполнил два плана по зерну.

— Да вы к тому же и дипломат!

— Не люблю цыганить, Ярослав Николаевич. Приходится.

— А теперь рассказывай, как строишь агрогородок, — добродушно потребовал Максим.

— Так и строю — с бору да с сосенки, — глубоко вздохнул Абросимов.

Но потом увлекся под хорошее-то настроение… Его отделенческие поселки доживают свой век, и люди, почувствовав близкую перемену в жизни, не подают больше заявлений об уходе по собственному желанию. (Нечаев переглянулся с Воеводиным при этих словах директора.) На центральной усадьбе проложен водопровод, очередь за канализацией. Долго судили да рядили, какой тип домов больше всего устраивает сельских жителей. Остановились на коттеджах в один-два этажа, городские многоэтажные забраковали. Остальное все на городской лад: торговый центр, парк, стадион, АТС, телевизионный ретранслятор. О средней школе, Дворце культуры с библиотекой и говорить нечего — с них и начали. Трактористы во сне видят новый город у подножия Уральских гор. Надоели людям и полевые вагончики — в осеннюю слякоть, и эти мазанки на отделениях — в зимнюю непогодь. Так что вряд ли кто пожалеет о брошенных отделенческих поселках. Недавно покинул опустевший хуторок «последний из могикан» — Никифор Журавлев. В том месте, стараниями Тараса Дмитриевича, сооружен новый памятник на братской могиле красногвардейцев, и старик-отшельник успокоился, поняв, что молодежь не забудет его родную землю…

Прошлым летом Максим Дмитриевич был недоволен, как запустили бывшее господское имение, вокруг которого происходили памятные события. Спору нет, досадная промашка. Но сейчас решено открыть там совхозный дом отдыха. Так что все интересные места будут сохранены для потомков.

— Ишь ты, запомнил наш разговор, — сказал Максим.

— Небось урок. А теперь, с вашего разрешения, я пойду, товарищи. Не ровен час, сами напомните о времени. Главное в моем положении — вовремя уйти! Большое спасибо вам. Приезжайте как-нибудь на ушицу, не перевелись еще хариусы в горных речках.

Ярослав проводил долгим взглядом этого загорелого, белобрысого ходока в полевом парусиновом костюме.

— Пробивной директор, — сказал он.

— Дельный мужик, — добавил Максим.

— От такого люди не побегут.

— Вот-вот, не жди пополнения из деревни!..

И они вернулись к прерванной беседе о том, что  м а г н и т н ы е  п о л я  крупных строек все меньше притягивают молодежи с окрестных полей пшеничных. Кое-где наблюдается даже обратный отток в село. Какой парадокс: стоило деревне воспрянуть духом — как возникла новая сложная проблема в городе. Вот когда рост производительности труда становится альфой и омегой всего социального развития. Еще недавно время выигрывалось дорогой ценой, лишь бы противостоять западному миру. Нынче же, когда индустриальный потенциал вырос неимоверно, успех всей государственной работы зависит от умения каждого работать вдвое, втрое методичнее. К этому и надо готовить со школьной скамьи молодых людей, которым суждено вступить в двадцать первый век.

— На твою жизнь такой задачи вполне хватит, — с доброй улыбкой сказал Максим, поднимаясь из-за стола, предназначенного для заседаний бюро горкома.

— Значит, напрасно я надеялся, что мне будет повольготнее, чем вам, — в тон ему заметил Нечаев. — Не желаете ли проехаться по городу, взглянуть, что и как строится?

— Что ж, поедем, Ярослав.

Они вышли в приемную и лицом к лицу столкнулись с Двориковым.

— Вы ко мне, Виталий Владимирович? — спросил Нечаев.

— Я лучше зайду на неделе.

— Можем поговорить в машине, мы как раз направляемся на стройплощадки.

— Нет, Ярослав Николаевич, у меня вопрос не срочный.

Двориков поспешно простился и уехал в проектный институт. Неожиданная встреча с Воеводиным в горкоме была совсем некстати: он намеревался просить Нечаева о переводе в трест крупнопанельного строительства, где до сих пор сидит какой-то  в р и о. Осенью прошлого года Нечаев сам предлагал Дворикову этот трест. Он отказался. И совершенно напрасно. Но говорить о столь деликатном дельце сейчас, в присутствии Воеводина!.. Мало ли что подумает бывший секретарь, еще начнет расспрашивать о сыне. (Далеко не уйдет его наследник без поддержки Горского, которому не два века править трестом. Кто бойко шагает вначале, тот обязательно споткнется на чем-нибудь потом.)

Горкомовская «Волга» то и дело притормаживала у светофоров. Город сильно разросся, а кольцевая дорога только еще строилась, и весь поток грузовиков двигался по-прежнему через центр, захлестывая до краев узкие старые улицы.

— Ты что держишь Дворикова на вторых ролях? — вдруг спросил Воеводин Нечаева. — Он самостоятельно потянет любой трест.

— Предлагал. Не согласился.

— Скромный мужик.

— По-моему, слишком скромничает, — сказал Ярослав и опять поймал себя на том, что его неприязнь к Дворикову скорее всего личная.

— Мы не так богаты инженерами с большим опытом. Иногда следует поухаживать за дельным хозяйственником.

— Чего не умею, того не умею, Максим Дмитриевич. К тому же вы сами за смелое выдвижение молодых.

— Верно. Но Двориков в расцвете сил, он может еще блеснуть, дай только пошире поле деятельности.

Северная окраина города как-то сразу надвинулась белой сплошной громадой девяти-двенадцатиэтажных домов. Они амфитеатром возвышались над казачьей пригородной станцией, где два столетия назад находилась ставка Емельяна Пугачева.

— Задержись-ка, Михалыч, на минутку, — попросил Максим своего бывшего водителя.

Автомобиль прижался к травянистой обочине дороги. Максим выбрался из машины, оглядел новые кварталы. Слева они примыкали к берегу полноводной горной реки, которая, взяв разбег в отрогах Южного Урала, мчалась на юг, чтобы встретиться, наконец, с батюшкой Яиком. Справа высотные дома шагали в открытую степь, приближаясь к последнему оборонительному рубежу времен гражданской войны. И там, на востоке, прочерчивались в весеннем небе стрелы башенных кранов уже над другим жилым массивом.

— Помню, Ярослав, вы с Платоном собирались увековечить боевые рубежи девятнадцатого года, — сказал Максим.

— Я дал задание архитекторам, — с готовностью отозвался Нечаев.

— Не откладывайте вы доброе дело. Рабочие полки, оборонявшие город, заслуживают народной памяти.

Вслед за северной окраиной Нечаев показал Максиму восточную, где работы начинались еще при нем, Воеводине. Многие дома были давно заселены, но территория вокруг них оставалась неблагоустроенной. Всюду груды земли, свежие траншеи, исполосованные тракторными гусеницами пожухлые газоны.

— Не понимаю, куда Платон смотрит, — сказал Максим, покачав головой.

— Он-то, пожалуй, ни при чем. Здесь все перелопачивали Заново, когда изменился общий проект инженерных коммуникаций в связи с новым генпланом города. К осени приведем всю территорию в порядок.

— Надо полагать. Не держите вы новоселов целыми годами в черном теле. Ты жил в бараках?

— Не приходилось, Максим Дмитриевич.

— А я жил. Помню, в тридцатые годы мы готовы были жертвовать чем угодно ради индустриализации. Но «барачная эра» ушла в прошлое. Надо строить так, чтобы новоселы не чувствовали никаких неудобств с первого дня.

Нечаев согласно кивнул головой.

В центре города тоже возводились новые дома — в тех местах, где еще в прошлом году стояли ветхие домишки среди каменных купеческих особняков. Максим отметил для себя, что на главной улице все исторические здания тщательно, со вкусом выкрашены в стиле девятнадцатого века.

— Что ж, неплохо, — сказал он. — Сохраняйте старину, не смущайтесь ее приземистым видом на фоне  н е б о с к р е б о в. Платон Ефремович прав: благодарные потомки оценят вашу заботу о  к а м е н н о й  л е т о п и с и.

— Делаем все возможное.

— Тут ведь побывали Пушкин, Толстой, Даль, Глеб Успенский, Короленко — всех не перечислишь. Ты, верно, обращал внимание, на каком чистейшем языке говорят наши земляки? То-то!.. Владимир Даль черпал тут полной мерой для своего «Толкового словаря», ведь население города составляли пришельцы из двадцати губерний России! А после революции к нам сюда заглядывали Луначарский, Калинин, Фрунзе, Блюхер, Алексей Толстой… Тоже всех не назовешь. Одних мемориальных досок мало, надо сохранить весь центральный ансамбль города.

— Понимаю, Максим Дмитриевич, понимаю.

— Ладно, спасибо за экскурсию, — шутливо сказал Максим на прощание. И, уже выйдя из автомобиля, добавил: — Строите вы с размахом, завидую.

Простившись с Воеводиным, Ярослав отпустил машину, чтобы пройтись по уральской набережной, откуда открывался вид на жилой массив заречья.

— Ты что, в отпуске, что ли? — услышал он за спиной женский знакомый голос.

Поспешно обернулся. К нему подходила Римма Луговая.

— Какой отпуск! А ты что прогуливаешься?

— Была в парке культуры. Лето наступает, пора открывать Заречный парк.

— Все забываю, что у тебя  в е с е л а я  работа.

— Такая веселая — хоть плачь.

— Давай присядем на минутку.

Они устроились на укромной лавочке, в тени буйной желтой акации. Римма была одета с девичьим шиком: легкое цветастое платье, широкий синий пояс, газовая косынка на плечах, белые туфельки.

— Время над тобой не властно, — сказал Ярослав, с притаенной улыбкой осматривая ее.

— Не льсти.

— Ты раньше говорила, что я не умею льстить. В самом деле, Римма, ты у нас цветешь каждую весну.

— Плохо ты знаешь женщин… Как тебе работается без Воеводина?

— День на день не приходится. Бывают денечки пасмурные, а случаются, к примеру, и такие, как нынешний.

Он с удовольствием рассказал ей о только что прожитом дне и к слову, вскользь упомянул о Дворикове.

— Зачем он приходил к тебе? — сдержанно поинтересовалась Римма.

— Наверное, по какому-нибудь личному вопросу, раз не захотел говорить при Воеводине.

— Устала я с ним, — нечаянно вырвалось у нее.

Он пытливо глянул на Римму. Она отвернулась, недовольная собой. Он закурил, ожидая, что скажет она дальше. Но Римма молча смотрела на заречный лес, на пассажирский поезд, что, не сбавляя скорости, проходил по гулкому железнодорожному мосту. Ярослав не выдержал затянувшейся паузы и сказал:

— А по-моему, вы живете, что называется, душа в душу.

— По-твоему…

— Да говори ты, Римма, мы ведь старые друзья.

И то ли он вызвал ее на откровенность этим добрым напоминанием о старой дружбе, то ли она сама решила поделиться наболевшим, — как бы там ни было, но Римма, поступаясь женским самолюбием, начала вдруг поспешно говорить о своей нескладной жизни.

Были ли у нее чувства к Дворикову? Конечно, были вначале. Ах, какую трогательную сценку разыграл он на колошниковой площадке новой домны, объясняясь в пылкой любви!.. К сожалению, в том спектакле она тоже сыграла навязанную ей роль… Когда же медленно потянулись серенькие будни, она старалась хотя бы на людях выглядеть вполне довольной своей жизнью. Впрочем, и Двориков умеет это, но ради болезненного тщеславия. Хуже нет, если человеку не удалось вовремя сделать карьеру, — он мучается, сгорает от зависти к другим, в том числе к жене. Все вокруг него оказываются недругами. О-о, тщеславие в позднем возрасте — недуг неизлечимый. К тому же оно постепенно обнаруживает в человеке и попутные изъяны характера, что не замечались до поры до времени. Так невинная поначалу мнительность обернулась у Дворикова болезненной подозрительностью. И только выработанная с годами вальяжность помогает ему выглядеть уравновешенным, солидным, во всяком случае в глазах посторонних.

— Извини меня за мою бабью исповедь, — заключила Римма и опять отвернулась от Нечаева.

Теперь он в свою очередь задумался, не зная, чем и как ее утешить. Она коротко, сбоку заглянула ему в лицо.

— Не думай, Ярослав, что я кого-то упрекаю.

— Ну-ну!..

Она похорошела сейчас от волнения, которое всего ярче высвечивает неброскую женскую красоту. Боже мой, какая у нее глубокая синь в глазах, какой жаркий румянец разлит по щекам, и эта не высказанная до конца горечь на ее обидчивых губах!

— Пожалуй, мне тоже надо быть с тобой откровенным, — сказал Ярослав.

— Что ты, зачем?

Но он заговорил об одиночестве, которое, сколько бы ни работал, дает о себе знать чуть ли не каждый день. Когда он похоронил свою бедную Киру, то часто вспоминал вещие герценовские слова о том, что  в с е  л и ч н о е  б ы с т р о  о с ы п а е т с я… Вот и теперь, оглядываясь вокруг в поиске близких ему людей из числа тех, с кем учился, вышел в люди, он всякий раз убеждался в том, что даже сокровенные раздумья его накрепко связаны с его собственным поколением, за пределами которого тебе могут посочувствовать, но вряд ли поймут тебя.

— Ты еще молод, не огорчайся, — заметила Римма.

— Ну-ну, не надо.

Они просидели на уральской набережной до наступления майских прозрачных сумерек, как, бывало, в школьные каникулы. И расстались дружески, унося с собой робкие надежды на перемены в жизни. Будто все как в ранней юности, хотя и серединные лета, кажется, на исходе.

 

ГЛАВА 18

Вот он и Урал, но тот же немилосердный бакинский зной.

Вика сразу почувствовала это, едва ступила на раскаленный бетон незнакомого аэропорта. Однако дышалось тут полегче: не было морской парильни Каспия. Вике некуда было спешить, она осмотрелась. Куда ни глянь, всюду выцветшая степь да белесое небо над головой — глазу не за что зацепиться. А где же горы? Ах, они еще севернее, судя по карте, которую Вика изучала перед отпуском.

Ее никто не встречал. Следуя примеру отца, она не сообщала телеграммой о своем приезде: невелико событие. Отец, разумеется, отчитает ее при встрече. Ну и пусть. Зачем отрывать его от дела.

Она взяла такси и отправилась в город. Быстрая, с ветерком езда освежила ее немного после долгого томления в салоне самолета.

Шофер сам втащил ее тяжелый чемодан на второй этаж. Она поняла, что отца в городе знают. Постояла у двери, чтобы унять волнение, и легонько коснулась белой звонковой кнопки.

Дверь открыли немедленно, точно за дверью дежурили. На пороге вырос молодой человек в нарядной пикейной рубашке с распахнутым воротником. Вика подумала, что этот ладный парень и есть, наверное, ее сводный братец.

— Виктория Платоновна? Не ошибаюсь? — спросил он. — Мы вас ждем со дня на день.

— Давайте знакомиться, — сказала она.

— Но через порог…

— Да вы, оказывается, с предрассудками.

Тогда он взял ее доверчиво протянутую руку и, пожимая дольше принятого, отрекомендовался:

— Владлен Соколов.

— А отчество?

— Федорович. Зовите меня просто Владленом.

Она посмотрела на него с неким женским старшинством, чуть приметно улыбнулась и переступила наконец порог отцовского дома. Следом за ней Владлен торжественно внес чемодан, поставил в ближней комнате, где было много книг и была тахта у боковой стены, напротив письменного стола.

— Кабинет отца в вашем распоряжении, Виктория Платоновна.

— Спасибо. Он сам, конечно, на работе?

Владлен объяснил, что Платон Ефремович с утра уехал за город, на песчано-гравийный карьер, и вернется только вечером. Но его, Владлена, мать, Ксения Андреевна, должна скоро прийти с работы. А пока он подкрепит гостью молоком с клубникой.

— Не откажусь, — сказала Вика, отметив для себя, что этот  п р о с т о  В л а д л е н  называет отчима Платоном Ефремовичем.

Пока он на кухне готовил обещанную клубнику, Виктория наспех оглядела отцовскую библиотеку: вся русская классика, военные мемуары, техническая литература и лишь несколько десятков книг современных писателей — Шолохов, Леонов, Фадеев, Хемингуэй…

Обратив внимание на портрет мамы над секретером и на свою фотографию на письменном столе, Вика ощутила себя совсем как дома. Разумеется, никто здесь не посягает на прошлое отца, и он, закрывшись по вечерам в этой своей комнате, наверное, частенько оказывается в кругу видений прошлого. Нет, не надо бы маме строго судить его по неписаным законам женской ревности.

— Прошу вас, Виктория Платоновна, — позвал ее молодой хозяин.

— А вы? — спросила она, увидев на столе лишь одну тарелку.

— Я недавно ел.

— Не выдумывайте, садитесь. Или у вас нет больше клубники?.. Тогда давайте еще посуду.

Он вспыхнул, как мальчишка, перед этой южной красавицей. Не замечая его растерянности, она поделила ягоды поровну и вовсе уже по-свойски придвинула к нему его тарелку.

Они сидели друг против друга и с удовольствием ели ароматную лесную клубнику с молоком и сахаром. Вика спокойно приглядывалась к сводному братцу: тонкие черты продолговатого лица, напускная, мальчишеская серьезность, нерабочие, холеные руки. Таким она и представляла его: непрактичным, маминым сынком, который увлечен одной журналистикой, с умилением пишет обо всем на свете, не испытав еще в жизни никаких огорчений. Ну и, разумеется, типичный книжник…

А Владлену было сейчас не до рассуждений о том, какая у него сводная сестра — книжница или не книжница, — он был поражен ее красотой. Он мимолетно взглядывал на Вику каждый раз, когда она опускала голову, и тотчас отводил глаза, чтобы не быть застигнутым врасплох. Ничего не скажешь, настоящая кубанская казачка. И все в ней наперекор свежему ветру моды: пышные темные волосы зачесаны назад, по-русски, над глазами ни тени искусственной синевы, они сами по себе прекрасны своим ровным светом… Она все-таки перехватила его любопытный взгляд и ни с того ни с сего поинтересовалась:

— А вы, между прочим, пишете фельетоны?

— Не пробовал. Пишу очерки, проблемные статьи.

— На какие темы?

— Главным образом экономические.

— Вы что же, экономист?

— Нет, я просто газетчик.

— П р о с т о  Владлен, п р о с т о  газетчик! Какая завидная скромность!

— Иные ученые свысока относятся к нашей пишущей братии.

— Это, наверное, те, за кого вы сами пишете.

— Во всяком случае, горький хлеб.

— Не будем спорить.

— Ах, вы уже спорите!.. — неожиданно послышался из передней женский голос.

Невысокая миловидная хозяйка летучим шагом вошла в столовую и направилась прямо к гостье. Виктория встала, поклонилась сдержанно, с достоинством. Ксении Андреевне показалось, будто она встретилась с самой Ульяной. Так Виктория была похожа на мать, судя по военной фотографии. Вика тоже невольно подумала о маме, сравнивая с ней эту незнакомую беленькую женщину. Ксения Андреевна расчувствовалась, обняла Вику. (А еще говорят, что нет сложнее тех отношений, в которые вступают мачеха со своей падчерицей при ее живой матери.)

— Вы же голодная, — спохватилась хозяйка. — Я сейчас займусь обедом.

— Не беспокойтесь. Владлен Федорович угостил меня клубникой.

— Отец приедет, может быть, поздно, нужно пообедать.

Владлен извинился и ушел вслед за матерью.

Оставшись одна, Вика по-женски придирчиво осмотрела всю столовую — большую светлую комнату с высокими арочными окнами, выходящими на улицу. Отцовские хоромы понравились Вике. Главное — ничего лишнего, никаких безделушек ради украшательства. Это плюс хозяйке дома, которая, видно, не лишена вкуса. Вот они и встретились… Что же такого, интересующего маму, расскажет она по возвращении в Баку? Семья как семья, живут обеспеченно, каждый занят своим делом. Если судить по первому впечатлению, то отец для них — все. Вполне естественно: он их приютил, обласкал, помог стать на ноги. Правда, Владлен зовет отчима Платоном Ефремовичем, но в этом обращении куда больше искренности, мужского уважения, чем в сладеньком величании чужого дяди папочкой.

На кухне тем временем завязался свой откровенный разговор.

— Знаешь, мама, я, кажется, могу влюбиться в эту сводную сестру, — полушепотом начал Владлен.

— Садись-ка лучше картошку чистить, — сказала Ксения Андреевна. — Ты уже влюблялся в Злату Румянцеву.

— Что я донжуан, что ли?

— При чем тут донжуанство. Ты влюбчивый.

— Сказала бы прямо, что легкомысленный. Как ты думаешь, почему она не замужем?..

В передней коротко прозвучал звонок. «Неужели Платон так рано?» — подумала Ксения Андреевна.

— Я открою, — сказал Владлен.

Но Виктория уже сама открыла дверь и бросилась к отцу, повисла у него на шее. Она целовала его, а он все гладил ее темно-каштановые волосы. Наконец Вика уступила ему дорогу, поспешно обернулась. В передней стояли Владлен и Ксения Андреевна, молча наблюдая за их встречей. Вика прошла в комнату отца, присела на чемодан.

Отец немедленно забросал ее вопросами. Она отвечала по порядку. Мама только вчера раздумала ехать на Урал, и ей, Вике, пришлось сдать мамин билет и волей-неволей лететь одной. Но ничего, выдержала все испытания Аэрофлота.

— Ульяна, Ульяна, — покачал головой Платон. — Хорошо хоть ты, Вика, не перерешила.

— Я  в е с т о в о й, — бойко ответила она и опять оглянулась. Нет, в дверях никого не было — ни Ксении Андреевны, ни Владлена, они учтиво оставили их вдвоем.

За обедом Ксения Андреевна явно старалась угодить своей падчерице: то соленых грибков предложит, то салат из свежих помидоров, то пододвинет ей слоеные пирожки к бульону. Владлен ревниво косился на мать, которая полностью вошла в роль гостеприимной хозяйки, никого не видя и не слыша, кроме этой южной красавицы.

— Мама, ты еще хотела угостить Викторию Платоновну жареными шампиньонами, — сказал он.

— Что вы, Владлен Федорович, я сыта, — наотрез отказалась Вика.

Платон насмешливо глянул на дочь, на Владлена.

— Откуда у вас эти восточные церемонии, молодые люди? Ну-ка, зовите друг друга на «ты», без всяких отчеств. Вика, начнем с тебя. Повтори урок.

— Что ты, Владлен, я сыта.

— Теперь очередь за тобой, Владлен.

— У меня не получится, Платон Ефремович.

— Говори!

— Пожалуйста, Вика, не стесняйся, ты дома…

Эта сценка развеселила всех, особо Ксению Андреевну, которая была довольна тем, что Платон разом сломал ледок отчужденности между ее Владленом и Викторией.

— Завтра едем в горы, — объявил Платон Ефремович.

— Возьмите меня, — обратился к отчиму Владлен.

— Как, Вика, возьмем товарища корреспондента?

— Но без всяких интервью на лоне природы, — в шутку заметила она.

Все складывалось как нельзя лучше. Ксения Андреевна побаивалась, что приедут обе Порошины и в доме установится затяжная неловкость, но Ульяна Матвеевна, к счастью, раздумала, а с одной Викторией куда проще. Завтра они укатят в горы на субботу и воскресенье — и тревога совсем уляжется.

Остаток дня ушел на сборы в дальнюю дорогу. Ксения Андреевна готовила на кухне еду для путешественников. Владлен заряжал фотоаппарат, укладывал свой рюкзак. Вика тщательно выгладила походные брюки, потом зашла в комнату отца и попросила заказать телефонный разговор с Баку. В ожидании звонка междугородной она прилегла на широкую тахту, сладко потянулась, чувствуя грузную усталость во всем теле. Да и уснула вскоре, намаявшись за долгий июльский день. Вика ничего не слышала: ни частых звонков междугородной станции, ни приглушенного голоса отца. Платон не стал будить ее. Поговорив с Ульяной, он присел на краешек тахты. Как все-таки удивительно похожа Вика на Улю-Улюшку военных лет, когда та была совсем девчонкой, моложе дочери. Глядя сейчас на Вику, он мог безошибочно представить себе Ульяну тех послевоенных лет, что прошли для него в бесплодных поисках. Какое то было время, не успевшее набрать скорый ход на мирном первопутке, и как жаль, что оно необратимо. Вся твоя жизнь, казалось, лежала перед тобой далеким открытым полем до самого горизонта. Люди, отвоевавшие свое, не признавали для себя даже малых привалов, будто у них в запасе была вечность. А теперь стоит только оглянуться назад, как пронзительное сожаление о быстропрожитой жизни вдруг заставит надолго призадуматься. Благо, он может видеть дочь, в которой зеркально отразилась его молодость. Ну и хорошо, что так. Ну и пусть никогда не рвется эта нить, что протянулась с минных полей за голубым Дунаем и до седого батюшки Урала.

Странно, все в доме уже спали.

Не зажигая света, Платон разделся, лег на свою кровать. Он долго лежал с открытыми глазами, не в силах вернуться оттуда, из войны. Уля сказала ему сегодня по телефону, что зря не поехала вместе с Викой. Это в характере Ульяны: делать все по-своему, а потом жалеть. Она и на фронте, бывало, вдруг замкнется в себе, молчит весь день, пока сама же виновато не приласкается. Однако если юность может позволить себе и невинную игру характеров, и легкие раскаяния, то на обратном склоне лет уже не до этого…

И Ксения Андреевна, очнувшись от короткого забытья, думала сейчас о том, как непрочно ее второе счастье, вернее, душевный покой женщины на пятом десятке лет. Двух счастий не бывает. Нет, ни на какие уступки себе Ксения ни за что бы не пошла, если бы Платон не был послан ей самой судьбой за все пережитое. Так разве она может потерять и его? И никто здесь не будет виноват: ни сам Платон, ни Ульяна Матвеевна, ни их взрослая дочь. Виноватой останется опять война, которой нечем погасить старый вдовий счет…

А Владлен в эту ночь фантазировал без конца. Его прежние увлечения казались ему сплошным легкомыслием, включая и назойливые ухаживания за Румянцевой. Как он вовремя оставил в покое Злату! Ну что Злата рядом с Викторией? Говорят, ум и красота редко соединяются в женщине. Чепуха, да и только! Вот образец гармонии — Виктория. Понимает ли она самое себя? Знает ли она себе цену? Пожалуй. В противном случае давно бы выскочила за какого-нибудь вертопраха. Сколько ей? Конечно, за тридцать. Экая беда, если немного старше! Но не потому ли она с таким превосходством поглядывала на него сегодня? А-а, все пустяки, если… она вообще обратит на него внимание. Владлену уже хотелось поскорее забыться и уснуть: лишь во сне логика уступает твоим желаниям, рисующим самые невероятные картины и картинки. Сон — гениальный сочинитель любовных сюжетов…

Но зато как безмятежно спала до утра сама Вика, не догадываясь о том, что ее приезд нарушил привычное душевное равновесие не только одного отца — всей его семьи.

Утром они выехали поздно. До ближних гор было километров сто двадцать по всхолмленной степи, которую Платон называл  в ы с о к о й  с т е п ь ю. Он досадовал, что его не разбудили — ни Ксения, ни Владлен. Не застать утро в горах — это простительно разве школьникам.

— Понадеялся я на тебя, — сердито выговаривал он Владлену. — Совсем забыл, что газетчики, как и актеры, нежатся до обеда.

— Я хотела устроить вам побудку, да пожалела, — сказала Вика.

— С тебя нет спросу, ты у нас отпускница. Однако запомни, кто не ценит утренних часов, тот не вполне еще взрослый человек.

Владлен не оправдывался, тем более что сидевшая рядом Вика открыто посмеивалась над ним, слушая отца.

Низовой восточный ветер сначала освежил Владлена, но потом легкое покачивание автомобиля на грейдерной дороге стало убаюкивать. Он сквозь дрёму слышал, как Платон монотонно рассказывал Вике, чем знамениты здешние шиханы, замыкающие Уральский хребет с юга… На повороте машину забросило, и Владлен беспомощно привалился плечом к своей бодрствующей соседке.

— Простите, Виктория Платоновна.

— Вы что, не спали ночь?

— Да, все обдумывал одну статью.

— Отец прав, кто не ценит утренних часов, тот еще не вполне взрослый человек.

— А вы злопамятная, Виктория Платоновна.

— Я говорил вам, что надобно обращаться друг к другу на «ты», — напомнил Платон Ефремович, наблюдая за молодежью в шоферское зеркальце, укрепленное на ветровом стекле.

— Виноват, исправлюсь, — сказал Владлен.

Машина с разгона влетела в дубовую рощу, за которой возвышались, один другого круче, живописные уральские шиханы. Водитель остановил разгоряченный автомобиль на поляне, у родника.

— Боже, какой рай! — подивилась Вика.

— Забирайте наше имущество и располагайтесь тут, — сказал Платон. — А мы с Толей, — он кивнул в сторону шофера, — привезем сейчас Воеводиных из села. Пока заготавливайте сухой валежник. Ты смотри у меня, Владлен, не усни на ходу!

Они остались вдвоем на роскошной поляне, где старательная кукушка вела мерный отсчет времени, хотя ее никто об этом не просил. Вика восхищенным взглядом осмотрела всю поляну — по ней трусцой бежал родниковый ослепительный ручей. Владлен сорвал несколько голенастых стебельков кремовой пахучей кашки, подал Вике. Она с доброй косинкой глянула на него и охотно взяла цветы. Ободренный, Владлен склонился над ковылем, начал искать спелую землянику, которую в здешних местах зовут клубникой. Нашел, поманил к себе Вику. Она подошла и, увидев в сизом ковылке целую кисть пунцовых ягод, невольно вскрикнула от изумления. Тогда он торопливо, наугад поцеловал ее в щеку и, испугавшись своей дерзости, пошел к лесу.

— Ты собирай клубнику, я за валежником, — сказал он не оборачиваясь.

Вика даже не успела рассердиться на его мальчишескую выходку. Она постояла над ягодной кулижкой, рассеянно думая о Владлене, то застенчиво неловком, будто красна девица, то таком вот дерзком, как ухарь-парень… Но где-то в глубине души она была, кажется, довольна встречей с ним. «А впрочем, что за глупость? — вспыхнула она вдруг. — Да быть не может! Чтобы ее девичья тропинка нежданно-негаданно пересекла дорогу мамы — этого еще не хватало!»

Владлен натаскал к роднику большую кучу хвороста, а Платон все еще не возвращался из села. Вика беспокойно поглядывала на свои часики, не вступая в разговор с Владленом.

— Ты прости, пожалуйста, — сказал он наконец.

Она с той же косинкой, но уже сердитой, окинула его осуждающим взглядом.

— Так и будешь всегда извиняться, непутевый братец?

— Ладно, Вика, давай мириться.

Она улыбнулась одними глазами — как он был похож сейчас на провинившегося подростка! — и добавила тоном старшей:

— Не думала я, что ты такой бесшабашный ухажер.

— Что делать, что делать. Наши приехали! — поспешно объявил он, увидев машину издали.

Воеводины — Тарас Дмитриевич и Таисия Лукинична — понравились Вике. С их приездом она почувствовала себя непринужденно, будто среди давних знакомых, совсем позабыв о мальчишеской выходке Владлена. Тот начал разводить костер, а Таисия Лукинична принялась готовить обед. Вика хотела помочь ей, но та с крестьянской бесцеремонностью отстранила гостью от хозяйственных забот. Вике ничего не оставалось, как продолжать сбор ягод на опушке дубовой рощи, тем более что мужчины завели серьезный разговор о видах на урожай.

Обедали под вечер, когда лиловые тени от гор легли окрест рощи, навевая лесную прохладу. Тарас Дмитриевич с профессиональным увлечением рассказывал уральские были — от пугачевских времен до наших дней. Вика понимала — это все ради нее: и пылающий костер близ ледяного родника, и необыкновенно вкусная лапша со свежей бараниной, и воеводинские любопытные истории. Она не догадывалась, что для самих Воеводиных, местных учителей, каждый приезд горожан тоже праздник.

На следующий день чуть свет, едва занялась оранжевая зорька над восточной фиолетовой грядой далеких гор, Вика осторожно, чтобы не разбудить Таисию Лукиничну, выбралась из палатки, наскоро умылась в роднике и отправилась к ближнему шихану. Была такая рань, что и птицы еще не пели, лишь неуверенно пробовал голос одинокий дрозд. Но пока Вика поднималась на крутенькую гору, там, внизу, вся роща наполнилась дивной музыкой. Давно сыгранный птичий оркестр давал очередной концерт на восходе солнца.

Вика удивилась, что и на самой макушке горы, откуда испокон веков стекала под буйными ветрами галечная цветная осыпь, тоже полыхала чистейшим охристым пламенем густая пышная чилига. Отсюда открывался вид поистине уж чудный: на востоке нежная, прозрачная синь будто струилась по дальнему хребту, из-за которого вот-вот покажется солнечный багровый диск; на берегу невидимой реки, надежно укрытой от глаз темным пойменным леском, белела россыпь будто карточных домиков, слабо курились кое-где утренние дымки над крышами; а в небе, поодаль от вершины, царственно парил вольный беркут, но кобчиков еще не было, да и жаворонки не успели подняться.

Вике хотелось подольше побыть одной, ни о чем не думая, только любуясь всей этой прелестью. Однако ей помешал Владлен:

— Доброе утро, Вика!.. Сегодня я вполне взрослый человек — проснулся раньше всех.

— Где ж ты был?

— Бродил по горам в гордом одиночестве.

Он взял ее руку. Она не отняла руки, но сказала:

— Ступай, братец, своей дорогой.

— Не гони… — И он вдруг опустился перед ней на колено. — Эх, милая моя сводная сестра, кто же это свел нас с тобой на мою бедную головушку?

— Встань, не дурачься, — сказала она. — Или я уйду, слышишь?

Он встал, порывисто обнял Вику, заглянул ей в глаза так близко, что она, защищаясь, прикрыла веки, и крепко поцеловал в губы. Потом еще…

— Я завтра же уеду, — сказала она, задохнувшись.

Но Владлен уже спускался по южному, крутому склону шихана.

— Мальчишка! — бросила она ему вдогонку и долго не могла успокоиться.

У Вики был похожий случай с тем доцентом, который усиленно ухаживал за ней. Тоже с виду серьезный человек, но слишком самоуверенный в своих ухаживаниях. Она решительно рассталась с ним, и даже мама, не в меру щепетильная мама, назвала ее тогда кисейной барышней. Да разве она действительно такая уж старая дева, что не способна ответить чувством на искреннее чувство? Или ее эмоциональный опыт настолько мал, что она вообще не умеет отличить любовь от любовной интрижки?

Нет, Вика все-таки не уехала домой раньше времени. Она гостила у отца полных две недели. Как ни занят был отец в эту летнюю пору, он выкраивал для нее чуть ли не каждый вечер. Катались по реке на моторной лодке. Были на обеде у Максима Дмитриевича и Елизаветы Михайловны Воеводинььх. Там Вика познакомилась с молодой четой — Юрием и Златой. После Владлен признался ей с некоторым вызовом, что еще недавно он увлекался этой Златой, да, к счастью, Юрий перешел ему дорогу. Вика поразилась его легкомыслию, но упрекать не стала, тем более что Владлен изменился за эти дни: не позволял себе никаких вольностей. Они обсудили чуть ли не все экономические проблемы. Владлен о многом рассуждал с дилетантской запальчивостью, делал опрометчивые выводы, тем не менее у него в запасе было столько интересных фактов из области управления промышленностью, что Вика позавидовала наблюдательности газетчика. Сам о том не догадываясь, он утвердил ее в некоторых мыслях, что могли пригодиться ей в работе.

В день отъезда, в аэропорту, Владлен сказал Вике, улучив момент:

— Если ты не возражаешь, я стану писать тебе в Баку.

— Ты лучше, братец, пиши в газету.

— Возьми мой служебный адрес.

— Что это, визитная карточка? Да ты важное лицо! — покачала головой, сдерживая улыбку. Но карточку не вернула.

Объявили посадку на бакинский самолет. Вика расцеловала отца, подала руку Владлену. Он низко поклонился, точно старомодный интеллигент. Вике сделалось жаль его, и она неожиданно поцеловала и «братца» в висок, тотчас заторопившись к выходу на летное поле. Это было так невероятно, что Владлен не смел поднять глаз на Платона Ефремовича, который будто ничегошеньки не заметил.

Когда они возвращались на трестовской «Волге» в город, рейсовый самолет ТУ-134 жадно набирал высоту над окрестной степью, на глазах уменьшаясь в размерах. Владлен провожал его взглядом до тех пор, пока он не скрылся за одиноким сухим облачком в летнем вылинявшем небе.

В редакции Владлен тотчас начал первое письмо Вике. Она еще не успела долететь до Апшерона, а он уже почувствовал себя на Урале кругом одиноким человеком. Письмо вышло пространное, пылкое, хотя надо было написать для начала коротко и сдержанно. Ну да он привык доверять чистому листу бумаги.

 

ГЛАВА 19

Судьбы иных городов, как, впрочем, и людей, на редкость переменчивы и своенравны.

Этот некогда губернский город был основан в середине восемнадцатого столетия как линейная крепость на юго-восточной окраине России. Потом город постепенно превратился в купеческий, с шумным Меновым двором, куда тянулись верблюжьи караваны из Бухары. Еще позднее, когда была построена железная дорога в Среднюю Азию, город утратил и свое торговое значение, его Меновой двор оказался тихим пригородным разъездом. Только в гражданскую войну история снова вернула былую славу уральскому форпосту, именно вокруг него развернулись драматические события большой силы, — Т у р к е с т а н с к и е  в о р о т а  переходили из рук в руки. Ну а в тридцатые годы индустриализация распорядилась по-своему — кто был ничем, тот стал всем: бывшие уездные городки вокруг за какие-то считанные годы вымахнули далеко вперед, а губернский, пусть и возведенный в ранг областного, долгое время ничем не обращал на себя внимание. Строили в первую очередь там, где геологи открывали железо, медь, никель, нефть. Прошло немало лет, пока длинная череда геологических открытий достигла наконец областного центра, окрестности которого, оказывается, таили в своих недрах несметные природные богатства. Вот теперь-то бывшая яицкая крепость выдвинулась на передний край технической революции. Никогда еще тут не было столько приезжего люда — молодых добровольцев, и вербованных по оргнабору, и тех, кому положено отработать хотя бы часть своих грехов перед обществом. Любая крупная стройка отличается необыкновенной людской пестротой — от героев своего времени до его обозников. И все-таки рабочих рук не хватает.

Сегодня Платон до обеда просидел над планом по труду на будущий год. Как не хотелось ему в разгар лета заниматься этим, но Злата Румянцева настояла. Они вдвоем считали и пересчитывали, какой рабочей силой располагает трест, какое и откуда ожидается пополнение, и у них не сходились концы с концами.

Платон коротко поглядывал на Злату: как бойко орудует она то арифмометром, то маленькой логарифмической линейкой. Он не удержался и заметил:

— А ловко же вы, Злата Романовна, владеете своей техникой.

— Что вы, Платон Ефремович! Техника-то допотопная. Но ничего не поделаешь, если новой недостает. В городе один-единственный вычислительный центр, да и тот принадлежит богатому дяде. Там машины простаивают, а мы с утра до вечера крутим свои арифмометры.

— Негоже делить электронику по ведомствам. Пора бы создать территориальный вычислительный центр.

— Но, к сожалению, нам с вами в данном случае никакие ЭВМ не помогут сбалансировать рабочую силу.

— Что правда, то правда.

— Одно из двух: или план капиталовложений останется на уровне текущего года, или надо будет где-то искать как минимум пятьсот рабочих. Есть еще третий выход — повысить производительность труда на десять-двенадцать процентов. Но мы же не чудотворцы.

— Жаль, очень жаль, Злата Романовна, — усмехнулся он. — Вам только читать приходилось, а я вот хорошо помню, какие творились чудеса на стройках первых пятилеток. Тогда казалось, что совершенно невозможное становилось реальностью.

— За счет физического напряжения?.. Но нынче другие объемы работ, Платон Ефремович.

— Именно другие. Однако и поныне, к примеру, отделка ведется, как правило, вручную. Сколько раньше было на площадках землекопов, тачечников, бетонщиков, такелажников и всяких там «разнорабочих». Со временем их заменили экскаваторы, башенные краны, бетонные узлы. А штукатуры так и остались, не говоря уже о малярах. Кстати, прикиньте-ка, пожалуйста, на досуге, много ли у нас занято людей на отделочных работах.

— У меня есть выборка.

— Вы молодец, Злата Романовна, вас никогда не застанешь врасплох. — Он взял клеенчатую тетрадь, полистал, подумал. — Ничего себе, третья часть всей рабочей силы. Видите, какие парадоксы научно-технического прогресса: стопроцентная механизация одних и почти нулевая — других работ. Оставьте мне ваши таблицы до понедельника. Покажу это кое-кому из начальства. Все не верят, что строители плохо вооружены. А у нас даже экономисты раз в год пользуются благами электроники. Никак мы не можем до конца сломать ведомственные перегородки, которые мешают соединять наши социальные преимущества с достижениями технической революции… Итак, на сегодня хватит, Злата Романовна. Вы свободны.

— Не сердитесь, Платон Ефремович, что я оторвала вас от оперативных дел?

— Наоборот, спасибо, что оторвали.

Злата поднялась из-за стола, неловко одернула просторную блузу, сняла синие нарукавники и пошла к двери.

— Я забыл спросить вас, — остановил ее Платон. — Когда вы уходите в свой отпуск?

— Не раньше конца августа, — смущенно ответила она.

— Пожалуйста, закончите к тому времени все расчеты по труду на будущий год.

— Обязательно сделаю, не беспокойтесь, Платон Ефремович…

«Итак, нужно форсировать достройку нового профтехучилища, чтобы не оказаться в тупике, — оставшись один, подумал Платон. — Беда еще в том, что трест слишком мало получает жилой площади. Если сапожник обычно без сапог, то строители — без квартир. Вечная история: все в первую голову для эксплуатационников, строители же при них вроде бедных родственников. Впрочем, геологи тоже. Им сейчас надо вовсю наращивать запасы нефти, газа, а в экспедициях сильная текучесть кадров из-за нехватки жилья. Открыли богатства — и спасибо. Однако полагается заглядывать вперед, теперь уж до конца века. Именно геологи и строители должны работать в опережающем темпе, чтобы промышленный комплекс не пришлось в конце концов притормаживать. Азбучные истины. Однако кое-кто, не задумываясь, продолжает рубить сук, на котором сидит… Вот и надобно действовать заодно с геологическим управлением, — решил Платон. — Наживем врагов, зато две-три сотни квартир получим дополнительно. В горкоме поддержит Нечаев, в обкоме тоже есть кому поддержать. А что касается министерств, то волков бояться — в лес не ходить. Уж очень там блюдут ведомственные интересы. Лишь бы  з а с т о л б и т ь  по-купечески новые владения. Додумались даже электронику поделить».

— Разрешите?..

Платон поднял голову: в приоткрытой двери стоял Юрий Воеводин.

— Заходи… Что, опять не поладил с главным инженером? — наигранно весело спросил он.

— Раз вы сегодня хорошо настроены, Платон Дмитриевич…

— Я всегда должен быть хорошо настроен, — перебил его Платон. — Давай, выкладывай свое дело.

Юрий в некотором замешательстве покосился на него и действительно положил на стол докладную записку. Он предлагал сократить, пока не поздно, фронт работ в восточных микрорайонах, чтобы сдать до наступления холодов все двенадцатиэтажные дома в Северном жилом массиве, иначе отделка их затянется, как обычно, до нового года.

— Но мы еще вдобавок должны ввести в эксплуатацию новый корпус профтехучилища, — сказал Платон.

— Ради выполнения всего плана ввода я и предлагаю этот маневр отделочными бригадами.

— Кажется, резонно. Однако можно и доманеврироваться… Что думает на сей счет Виталий Владимирович?

— Я с ним не говорил.

— Почему?

— Он против абсолютно всех моих предложений.

— Нельзя, горячая ты голова, никак нельзя обходить главного инженера треста.

— Увольте, Платон Ефремович.

— В каком смысле, фигуральном или буквальном?

Юрий промолчал. Тогда Платон вышел из-за стола, подсел к нему, дружески заглянул в глаза.

— По собственному опыту знаю, приятно слушаться любимых учителей, однако полезно бывает поучиться и у тех, кому явно не симпатизируешь…

Уже кончая институт, он, Платон Горский, работал на строительстве крекинг-завода, первого на Урале. Начальником стройки, известным героем гражданской войны, гордилась вся молодежь, а вот главного инженера Климова недолюбливали за сухость, чрезмерную осторожность. Но главный инженер есть главный инженер, приходилось и ему подчиняться. Однажды в отсутствие начальника Климов приостановил земляные работы, которые выполнялись с ничтожным отступлением от чертежа, и распорядился удержать с молоденького практиканта Горского довольно крупную сумму. Конечно, обида, жалоба начальнику строительства. Тот выслушал и сказал: «Товарищ Климов прав. Я сам учусь у него быть пунктуальным, хотя мы с ним повидали на своем веку будто поровну: моя бригада освобождала город Туапсе, а Климов сооружал туапсинский крекинг…» После этого он, Платон, стал по-другому смотреть на главного инженера и успел кое-что позаимствовать у педанта Климова. Верно, климовский начет был единственной платой за учение в котловане, однако запомнился. Добрый начальник строительства, компенсируя ему, Платону, немалое удержание какой-то негласной премией, говорил на прощание: «Цени, парень, бесплатное обучение в институте и не забывай, что дальше за все придется рассчитываться с народом звонкой монетой…»

— Случай интересный, — заметил Юрий. — Но какая тут параллель с Виталием Владимировичем, не пойму.

— Жизнь не геометрия, всякие параллели в ней условны, — сказал Платон. — А теперь поедем в северные микрорайоны. Кстати, твой шеф с самого утра там.

Юрий понял только одно: управляющий трестом продолжает упорно налаживать отношения между ним, его выдвиженцем, и искушенным главным инженером.

Двориков проводил совещание субподрядных организаций. Этим щепетильным делом он занимался по поручению Платона, который считал себя плохим дипломатом — нет-нет да и повысит голос на всю эту привилегированную публику: сантехмонтажников, электромонтажников, спецстроевцев и прочая, и прочая. А Двориков умел с ними ладить без нажима, правда, иной раз в ущерб интересам генерального подрядчика, то есть самого треста. Тогда приходилось вмешиваться и Платону на правах «общевойскового начальника».

Совещание уже заканчивалось, когда они вошли в конторку одного из линейных стройуправлений. Субподрядчики как-то сразу стали сговорчивее, покладистее. Управляющий был доволен ходом совещания, однако предупредил, что пятый квартал двенадцатиэтажных домов в Северном жилом массиве надо сдать на месяц раньше. Никто не возразил, и Двориков с легким сердцем закончил переговоры за круглым столом.

Когда субподрячики разошлись, он поинтересовался, чем вызвана передвижка в сроках сдачи домов. Платон напомнил о нехватке отделочников, которых целесообразно до наступления зимы сосредоточить на объектах с наиболее высоким процентом готовности. (Двориков подумал, что и тут, наверное, не обошлось без прожектов выскочки Воеводина.)

— По науке лучше вести работы, конечно, широким фронтом, — говорил Платон. — Однако мы не можем рисковать нынешним планом ввода. Поймите, Виталий Владимирович, нам крайне важно доказать самим себе, что мы способны, черт возьми, осилить даже двести тысяч метров жилой площади. Возьмем этот  п с и х о л о г и ч е с к и й  б а р ь е р, тогда полегче станет.

Двориков не спорил. Недавно секретарь горкома пообещал решить вопрос о его переводе на должность управляющего трестом крупнопанельного домостроения.

— Итак, Виталий Владимирович, у вас нет серьезных доводов против вынужденного маневра отделочными бригадами? — спросил Платон.

— В принципе последнее слово за вами, — Двориков слегка пожал плечами.

— Последнее слово… Тогда, может быть, у вас есть свои предложения насчет ударной достройки профтехучилища?

— Мы разработали оптимальный график, и для меня график — закон.

— Он закон для всех. Однако жизнь вносит свои поправки.

— Я не имею сейчас готовых предложений, Платон Ефремович.

— Стало быть, принято единогласно, как объявляют на демократических собраниях, — шутливо заключил Платон.

За все время Юрий ни слова не проронил, наблюдая с интересом за управляющим, как тот мягко, убедительно рассуждал с главным инженером, как вроде мимоходом поймал Дворикова на том, что главный инженер, оказывается, и не думал о профтехучилище. Дипломат, Платон Ефремович, а еще говорит, что он не в ладах с дипломатией.

Двориков вернулся домой в отличном расположении духа: вечером ему позвонили из горкома и просили завтра в девять утра быть у Нечаева. Наступает, как видно, главная перемена в его жизни, пусть и несколько поздновато. А Римма сегодня была на редкость мрачной. После ужина он спросил ее:

— Тебе нездоровится, что ли?

Она с гневным укором посмотрела на него, достала из тумбочки какое-то письмо в желтом, совсем истрепанном конверте с пометками адресного бюро.

— На, читай. Целый месяц провалялось на почте и доставлено в открытом виде.

Это было письмо от его дальнего родственника, который жил в деревеньке Зеленый Кут за Днепром, где вырос и Двориков. В суматохе эвакуации сорок первого года они потеряли друг друга из виду. Лишь много лет спустя, демобилизовавшись из армии, двоюродный племянник покойной матери Дворикова отыскал своего родича на Урале и стал писать назойливые стариковские письма. Виталий Владимирович отвечал скупо, два-три раза в год. Потом их переписка вовсе прекратилась. Но вот старик опять напомнил о себе. Он сообщал самым подробным образом, как недавно в селе рыли котлован под новый клуб и случайно обнаружили весь архив сельсовета, в том числе книги загса. Он и посылает тетушкиному сыну копию метрики: кто знает, может, пригодится, когда настанет черед выхлопатывать пенсию. Виталий Владимирович пробежал глазами еще несколько тетрадных листков в косую линию — со всякими пустяковыми описаниями стариковского житья-бытья — и остановился на метрике. Метрика было по всей форме.

— Печальное недоразумение, — сказал он, отложив пухлое послание.

— Неужели ты убавил себе целый год? — спросила Римма.

— Помилуй, что за ерунда?..

Сохраняя внешнее спокойствие, Двориков коротко рассказал жене, как было дело. В институт его приняли фактически по одному школьному аттестату, никаких других документов у него, эвакуированного паренька, не оказалось. Но в сорок четвертом году военкомат потребовал свидетельство о рождении. Как раз в то время освободили Зеленый Кут, и он написал туда. Ему выслали официальную справку вместо свидетельства, потому что все документы сельсовета считались погибшими. Тогда он не обратил внимания, вернее, не придал значения тому, что в сельсовете допустили ошибку: вместо 1926-го проставили 1927 год рождения. Война, неразбериха. Лишь после войны он хотел было опять запросить Зеленокутский сельсовет, чтобы исправить ошибку, да махнул рукой: пришлось бы исправлять уже все документы, включая партбилет.

— Так, так… — Римма горестно покачала головой. — Значит, ты ровесник Алеши? — Она встала, подошла к фотографии брата, с мальчишеской улыбкой наблюдавшего за ней. Нет, Виталий Владимирович, ты лжешь, — сказала, не оборачиваясь. — Полуправды в лучшем случае хватает на полжизни. Да-да! Не сельсовет, а ты сам убавил себе этот год с помощью доверчивых земляков. Говори всю правду, иначе я тебя возненавижу. — Она резко повернулась к нему лицом.

— Возможно, я и виноват, да ведь был мальчишкой, — сказал он с сожалением и присел к столу, чувствуя незнакомую, старческую тяжесть во всём теле.

— Это же дезертирство!

— С ума сошла!.. Мне хотелось закончить институт. Я и во сне видел себя инженером.

— Вот оно что? Ясно… А мой Алеша во сне видел себя географом, но прямо со студенческой скамьи ушел на передовую. Его собирались послать на топографические курсы, он упросил военкома зачислить в маршевый батальон. Разве ему не хотелось поскорее закончить университет? И разве ему не хотелось просто жить в свои восемнадцать лет? Чего ты молчишь?

— Я повинился перед тобой.

— Нужно было давно повиниться перед кем следует. А ты как ни в чем не бывало аккуратно платил партвзносы, утаив главный — в о е н н ы й  в з н о с. За тебя рассчитались твои сверстники, тот же Алеша… И с тобой я прожила мои лучшие годы, ничего не подозревая! Жена дезертира…

— Не надо все драматизировать, Римма.

— Так, так… Да ты и сейчас, в пятьдесят лет, не понимаешь всей глубины своего падения? Нет, это невыносимо!.. — Она заплакала и ушла на кухню.

Римма не спала всю ночь. Лишь изредка она забывалась на каких-нибудь полчаса — и тогда снова возникал перед ней юный образ Алеши. Она видела его уезжающим на фронт в тот весенний, сверкающий день сорок четвертого года. Он храбрился, успокаивал маму, что война теперь может кончиться в любой день. Мама верила ему, как взрослому мужчине, умудренному житейским опытом. О-о, Алеша умел выглядеть солидным, хотя только что отметил свое совершеннолетие… Нет, не скоро кончилась война: последний год ее был самым длинным — не оттого ли, что счет велся уже не по месяцам, а по отдельным суткам. И когда наступило девятое мая, когда весь мир вздохнул с глубоким облегчением, мама сказала Римме: «Теперь наш Алеша скоро вернется. Слава богу, судьба помиловала его, вспомнив об отце». Добрая мама не знала, не могла знать, что война имеет свою инерцию.

На следующий день Римма едва поднялась с постели. Страшно болела голова. Все вокруг потеряло всякое значение. Собираясь на работу, она сказала:

— Иди в горком, расскажи откровенно обо всем.

Двориков с надеждой глянул на жену. Она глухо добавила:

— Не мне же идти самой.

— Конечно, конечно, — ответил он скороговоркой, не в силах побороть смятение, внезапно охватившее его.

Появиться сейчас в горкоме он просто не мог: надо было собраться с мыслями. Но его ждет первый секретарь. Позвонить, сослаться на нездоровье? Какая нелепая случайность: именно сегодня, когда Нечаев предложит ему новый трест, он, Двориков, вынужден будет рассказать о себе… Отложить невозможно, — Римма вовсе не простит такого малодушия, возненавидит его окончательно. С каким гневом она бросила ему в лицо: «Полуправды хватает на полжизни…» Тем и страшна правда, что за нее приходится платить даже потерей самых близких тебе людей. А может быть, еще простят тот мальчишеский проступок — за давностью лет? Может быть, без всякого шума предадут негласному суду собственной совести? Нет уж, хватит с него этого бесконечного суда, который не торопится выносить приговор в течение целых десятилетий. Винить некого, раз уж сам давно смирился с положением тайного подсудимого своей совести. И ведь не однажды собирался повиниться при удобном случае, да все духа не хватало, все надеялся, что вот наконец покажет себя человеком недюжинных способностей, и с него будет уже другой спрос. Какая наивность: именно твои заслуги будут теперь расценены как попытка непременно выслужиться…

Двориков нечаянно встретился глазами с младшим лейтенантом Алексеем Луговым и поспешно, боясь еще передумать, вышел из дома, плюхнулся в машину позади водителя, который заждался его сегодня у подъезда.

 

ГЛАВА 20

Немало повидали на своем веку эти цельнолитые мачтовые сосны Курляндии! Уж они-то ясно помнят мятежный гул Либавского восстания, которое, точно эхо черноморского «Потемкина», всколыхнуло всю Балтику. И это здесь же, на придорожных просеках, отбивались латышские стрелки, сдерживая в девятнадцатом году прусские дивизии и местных буржуа — в е р с а л ь ц е в, наступавших на  Р и ж с к у ю  К о м м у н у. А в сорок первом в чащобах Курземе поодиночке собирались в партизанские отряды последние защитники Лиепаи, вставшей почти вровень с Брестской крепостью.

И до сих пор на лесных прогалинах, густо поросших курчавым молодняком, видны рубцы траншей Отечественной войны: они осыпались, заплыли охристой глиной, но еще не изгладились вовсе. Даже брустверы угадываются, как грибные кочки. Уцелели кое-где и землянки под накатами сосновых бревен, в иных тесовые двери закрыты по-хозяйски, будто люди решили сберечь их на память тем, кому жить в следующем столетии.

Однако  ч и т а т ь  дремучий лес куда труднее, чем Уральские горы. Уж на что Тарас Воеводин знал тут многие военные просеки времен «Курляндского котла», но и он бы теперь не обошелся без помощи Лусиса, который без ошибки, напрямки вывел его на знакомую опушку. Они встретились на этот раз, не сговариваясь заранее: Воеводин был приглашен в Ленинград, на книжную выставку краеведов, ну и, оказавшись вблизи Латвии, он не мог попутно не заехать в Ригу.

Лето было на исходе. Впрочем, и без того нечеткая грань между летом и осенью в Прибалтике давно размыта бисерными дождями, которые, случается, как зарядят с весны под штормовой ветер с моря, так и идут до самого листопада, пользуясь тем, что северное солнце безнадежно заплуталось в наволочном небе, нависающем над горизонтом.

Но Тарасу повезло — август выдался погожим: не верилось, что на пороге осень.

Петер сам предложил съездить на денек в Курземе, — не бывали там целую вечность.

— Ты подумай только, драугс, в сентябре исполняется ровно треть века со дня окончания войны, — говорил Петер. — Шутка ли, четыреста месяцев…

— Двенадцать тысяч дней, — в тон ему продолжил Тарас, хорошо зная, что он, как и все историки, неравнодушен к мерному отсчету времени.

Петер лишь скупо улыбнулся в ответ. Они стояли на опушке корабельного бора, где поздней осенью сорок четвертого отбивали немецкие атаки. Шли завершающие месяцы войны, но далеко не спокойно было на Курляндской дуге, оба конца которой упирались в море. Тридцать гитлеровских дивизий, блокированных на полуострове, не сидели в «котле» сложа руки.

В тот памятный день истребительный противотанковый артполк Воеводина был поднят по тревоге и брошен в узкий коридор прорыва — туда, где обозначился успех контрудара противника. Не только рядовые пушкари, сам Воеводин думал, что в таких лесах танки не пройдут. А они прошли и вырвались на широкую поляну, что вела на юг, в совершенно открытые места.

Завязалась жестокая орудийная дуэль. Хорошо еще, что немцы не успели подтянуть сюда тяжелую артиллерию, иначе совсем бы туго пришлось воеводинским батареям. Но и этот поединок с танками, которые шли прямо на огневые позиции батарей, тоже кое-что стоил. К тому же, в отличие от истребителей танков, излишне полагавшихся на лес, пехота излишне побаивалась леса. Когда на опушку вслед за атакующими вдоль поляны крестоносными машинами густо высыпали фашистские автоматчики, наступили критические минуты. Как бы нужен был смелый бросок вперед соседнего стрелкового полка, чтобы немедленно отсечь не в меру самонадеянных автоматчиков. Однако пехота, не привыкшая воевать в лесу, явно опасалась его тактических сюрпризов.

Уже горело несколько машин; среди них «фердинанд», распустив гусеницу, черно чадил гуще всех, уткнувшись длинным стволом пушки в свежую воронку. Но танки, обтекая тех, кто отвоевался, приближались к левой батарее, несмотря на ее кинжальный, убийственный огонь. Воеводин стоял позади батареи: опустившись в ровик до пояса, он наблюдал, как отчаянно отстреливалось первое орудие Лусиса. Южнее, в мелколесье, располагался третий дивизион, до которого, как считал Тарас, вряд ли дойдет дело. Возможно, его надежды и оправдались бы, если бы не эта странная  л е с о б о я з н ь  пехоты: она все еще не решалась скрытно, лесом обойти немецких автоматчиков, дабы лишить танки взаимодействия с живой силой. За танками по-прежнему волочились длинные хвосты десантников, которые больше всего тревожили артиллеристов. Воеводин послал ординарца на НП командира стрелкового полка с просьбой сейчас же прикрыть его батареи.

В головных орудийных расчетах оставалось по два-три человека. Тарас приказал третьему дивизиону в случае необходимости открыть огонь самостоятельно, не дожидаясь дополнительных команд. И вовремя это сделал. Началась вторая, решительная атака безо всякой артиллерийской подготовки. Противник шел напролом, не считаясь с потерями, будто у него в тылу, на севере, был в самом деле последний клочок суши, за которым пенилось в утреннем туманце неспокойное Балтийское море.

Увидев, как сильно тряхануло крайнее левое орудие, Тарас кинулся туда, но тотчас был опрокинут взрывной волной и рухнул на лафет…

Пехота вступила наконец в дело. Пользуясь случаем, Петер оставил у своей пушки одного наводчика и побежал на выручку майору Воеводину. Он вытащил его с огневой позиции в лес, где командира гвардейского артполка подхватили шофер «виллиса» и медицинская сестра. У Лусиса еще хватило времени, чтобы оттянуть обреченную трехдюймовку, за сторожевые сосны на опушке бора.

Дальше немцы так и не продвинулись на юг, встреченные беглым огнем третьего дивизиона. Они потеряли девять танков, две самоходки и повернули восвояси. Полк Воеводина недосчитался четырех орудий и семнадцати солдат и офицеров. Раненых не было, вернее, их не считали: никому не хотелось выбывать из строя в конце войны. Сам Тарас отказался ехать в госпиталь, придя в сознание после удара головой о пушечный замок. Его оставили в покое, тем более что на фронте наступило затишье.

— Вот здесь ты и упал, — Лусис показал на черничную кулигу. — По этой ложбинке я тащил тебя в лес.

Тарас молча обнял Петера, как тогда, в сорок четвертом.

Они присели на травянистую бровку заплывшей глиной траншеи, начали закуривать.

У каждого, кто воевал, непременно есть особо памятный день второго рождения — или в начале, или в середине, или в конце войны. Не в том его суть, какое место занимал он в боевой цепи минувших дней, а в том, что человек, оказавшись лицом к лицу со смертью, все-таки выдюжил — сам или благодаря своим однополчанам.

Конечно, на фронте можно погибнуть и от шальной пули, и от случайного осколка, но только смерть в бою психологически оправдана. Поэтому и не удивился Петер, когда его Тарас, наконец-то раскурив свою отсыревшую сигарету, вдруг с чувством заговорил, вне всякой связи с лично пережитым, о той, потрясшей всех трагедии, что разыгралась в ближнем тылу соседней армии.

Это произошло в конце марта сорок пятого — до Победы было рукой подать. Немецкий бомбардировщик, один-единственный, проник в район железнодорожной станции. Навстречу ему взмыли истребители. Чтобы поскорее уйти налегке безнаказанным, фашист сбросил полутонную бомбу в лесную чащу, не догадываясь, что пролетает над самым командным пунктом одной из армий. Бомба угодила точно в землянку — столовую армейского полка связи, где находилось более семидесяти человек, главным образом девчата, воевавшие еще под Сталинградом, на Курском выступе. И все они погибли. Все…

— Если бы не сам командарм написал о такой трагедии, то никакому романисту никто бы не поверил, — сказал Воеводин. — Стало быть, главные книги о войне еще впереди. К слову пришлось: ты, Петер, обещал исторический очерк о «Курляндском котле». Пишешь?

— Помаленьку.

— Не откладывай ты…

— Я не командарм, мне потруднее.

— Нет, тебе легче. Ты историк, ты можешь окинуть мысленным взором всю панораму войны с главного ее НП — с высоты Победы. Между прочим, о нашем «котелке» мало что сказано в литературе. Все больше о центральных фронтах, о южных. Понятно, у нас тут не было ни Балатона, ни Берлина, но мы захлопнули на Курляндском полуострове тридцать дивизий, большую часть которых противник так и не смог перебросить на помощь тому же Берлину. Помнишь, как дрались наши солдаты, когда освобождалось одно европейское государство за другим? Держать оборону в то время было сущей пыткой. Берлин уже пал, а в Либаве еще хозяйничали немцы. Кое у кого, наверное, сложилось впечатление, что мы здесь тихо отсиживались вплоть до самой капитуляции Германии. Стало быть, надо написать обо всем этом. К счастью, ты не ударился в древнюю историю.

— Для меня, драугс, хватит и новейшей истории.

Тарас невольно измерил на глазок медностволые ближние сосны, качнул головой.

— Ну и махины! Сколько им, как ты считаешь?

— Лет двести, двести пятьдесят, — сказал Петер. — Выжили без всяких медсанбатов.

— Ты о чем? — Тарас с недоумением глянул на него.

— В Риге и сейчас рвутся пилы на лесозаводах, получающих отсюда кругляк. С виду стволина крепкая, ровная, без единого сучка, но стоит пустить ее в дело, как пилорама выходит из строя от осколков. Человек бы давно погиб, имея столько ран, но этих великанов и война не могла осилить.

— А помнишь: «Сломанные сосны» Райниса:

— Знаешь на память? — удивился Петер. — Но то аллегорические сосны — у Райниса. А эти, видишь, живые.

— Стало быть, и доселе рвутся пилы от осколков? Зато в мартенах Лиепаи добрый десяток лет переплавляли готовый металлолом «Курляндского котла». Вот на кого славно поработали артиллеристы — на сталеваров.

Они посидели еще немного на бровке старой траншеи и поднялись, — надо было ехать дальше. Тарас опять оглядел черничную кулижку, откуда его, потерявшего сознание, Лусис вытащил из лап самой смерти.

— Одну минутку, — сказал Петер и нагнулся. — Боровики.

— Где?

— Да их тут целое семейство.

Воеводин сторожко пригляделся, будто стоял у края минного поля. Верно, сколько отличных боровиков, едва припорошенных летучими сосновыми иголками. Даже сквозь ягодник выпирали наружу тугие белые грибы.

— Вернемся домой, Милда приготовит отличную закуску, — пообещал Петер.

До конца дня они успели побывать и на Вентспилсском побережье. Открытое море слегка зыбилось под свежим бризом: тяжеловатые зеленые валы устало накатывались на песчаные отмели, мешая чайкам охотиться за салакой. Чайки низко кружились над пологими волнами, неистово кричали, недовольные тем, что море не церемонится с ними даже в этот великолепный вечер… А там, в оранжевой дали, словно отрываясь от водной глади и зависая, шли рыбацкие траулеры; и за ними угадывался большой корабль, может быть, один из тех, что ходят отсюда через океан на Кубу. Что ж, само море не изменилось с той поры, когда смолкла пушечная канонада на его дюнных берегах. Но вместо торпедных катеров, что сновали здесь, упруго растягивая кипенные шлейфы, виднеются на юге, где осталась Лиепая, далекие паруса яхтсменов; да в небе, вместо вороватых «мессеров», важно плывет пассажирский лайнер, быть может, с беспечными туристами на борту. Внешне давным-давно ничто не напоминает о войне, только в натруженных сердцах нет-нет да взрываются детонаторы солдатской памяти — и тогда глубинная боль возвращает тебя на исходные рубежи Отечественной…

Петер осторожно тронул Тараса за плечо:

— Едем, драугс, вечереет.

Солнце клонилось к закату, когда они проезжали невдалеке от родных мест Яна Фабрициуса. Был соблазн остановиться и на берегу реки Венты: как раз тут еще мальчишкой испытал батрацкую долю будущий герой гражданской войны в России. Тарас однажды заглядывал сюда с офицерами, возвращаясь с полевого учения, но то было, к сожалению, мимоходом. Заехать бы сейчас, да Петер — не ахти какой водитель — спешит засветло добраться до Риги, пообещав Тарасу специально навестить родину  л а т ы ш с к о г о  Ч а п а е в а.

Ян Фабрициус. Он вошел в жизнь Тараса со школьных лет: тогда ему только-только открывались и мудрость революции, и тайны ее громких побед, и рыцарская храбрость ее защитников. Поименно зная многих из подвижников Красной Армии, Тарас особенно симпатизировал балтийским матросам и латышским стрелкам. Они стали его любимцами: что-то именно былинное, сказочное в них так и сохранилось в памяти с той поры, когда он, бывало, мысленно выстраивал свой ряд богатырей духа.

В семье Лусисов Тарас давно считался своим человеком. Заботливая Милда Карловна, ее младшая дочь Зента, сам хозяин наперебой угощали Тараса. Много разных яств было на столе, но и свежие грибки, умело приготовленные Милдой, пошли в ход.

— Я у вас ем вдвое больше, чем дома, — признался он сегодня хозяйке.

— Да вы же с утра ничего не ели, Тарас Дмитриевич, — сказала она.

— Еще бы! — поддержал ее Петер. — Все курземские леса объехали, везде побывали…

Зента не вступала в разговор старших. Гость мельком поглядывал на эту балтийскую русалку: как похорошела, округлилась, вовсе не похожа на ту нескладную, угловатую девчонку, которая училась вместе с его Леней. Он не удержался и спросил ее:

— А ты не забыла Леню?

Горячий румянец пробился сквозь легкий северный загар девичьего лица.

— Что вы, Тарас Дмитриевич!

— Ну и славно, — только и сказал он, не желая смущать девушку ее полудетской дружбой с одноклассником.

Но Петер не преминул напомнить:

— Ты сам когда-то говорил, что никакие расстояния молодым людям не помеха.

— Все-таки ввели меня в краску, — окончательно смешалась Зента.

Они просидели на веранде до глубокой ночи, неторопливо рассуждая обо всем — от событий глобального масштаба до житейских мелочей. Мерный шум волн в Рижском заливе, долетавший из-за дюн, располагал к душевному покою. Не хотелось думать ни о чем тревожном.

Утром Петер и Тарас побывали в квартире-музее Поэта.

Тарас хорошо знал этот уединенный домик в загородном парке. Но странное чувство испытал он, когда в глубоком раздумье обходил все эти комнаты, знакомые с давних пор. Казалось, вот сейчас выйдет тебе навстречу приветливый могутный человек и первым подаст руку, доверчивую, добрую. Ты еще не успеешь извиниться, что оторвал его от дела, как он начнет благодарить тебя за новую встречу. И ни тени досады, что ему помешали, — он легко переходил из своего уединенного мира поэтических образов в мир будничной прозы. Тут же возникала беседа о новостях, о быстротекущем времени. Когда Тарас, бывало, улучив момент, интересовался тем, как пишется, что можно будет прочитать в недалеком будущем, Поэт виновато улыбался, говорил уклончиво: «Пока живешь на свете, надо что-то делать ежедневно». Он не любил жаловаться на старость, как иные маститые литераторы, достигшие потолка славы. Тем более Поэт не ссылался на вечную занятость общественными делами. Никакой рисовки, никакой позы, а уж он-то мог позволить себе хоть малую дозу всего этого — в награду за многолетний труд. Он искренне называл себя безнадежным должником своих читателей и, встречаясь с ними, каждый раз испытывал неловкость оттого, что вряд ли успеет рассчитаться полностью.

Тарас остался доволен даже этим маленьким музеем, открытым в честь большого Поэта. Конечно, самая верная память — книги, но и стены, в которых жил, работал такой человек, могут немало добавить к его стихам, как совершенно необходимое послесловие. Тарас подумал, что нужно бы передать сюда хранящиеся у него письма Поэта, и не из-за какого-то тщеславия, а потому, что они должны принадлежать всем людям.

На другой день Тарас неожиданно получил телеграмму: «Немедленно вылетай домой». Он повертел ее в руках, ничего не понимая. Хотел заказать телефонный разговор, но оказалось, что с его далекой деревенькой можно связаться лишь поздно вечером или еще вернее — ночью. Тарас забеспокоился не на шутку. Что же могло случиться? Одно из двух: или старший сын, Михаил, угодил в какую-нибудь беду, странствуя с геологами по Сахалину, или младший, Леня, внезапно явился на побывку. Ох, Тая, Тая, никогда не сообщит толком, что там у нее стряслось.

— Я поеду в Аэрофлот и возьму тебе билет, — сказал Петер.

— Да, пожалуй, — согласился он. — Как раз сегодня прямой рейс в наши края.

— Лаби: три часа — и ты дома.

— От аэропорта надо еще добираться часа два на автобусе.

— Все равно скорее долетишь, чем дозвонишься.

Когда Петер уехал, чуткая Милда Карловна принялась успокаивать гостя, зная, впрочем, что его Таисия Лукинична не станет напрасно телеграфировать. Он слушал ее, думая о том, что, видимо, Леня, возвращаясь с производственной практики в Саратовский университет, заехал к родителям на денек-другой, и мать поторопила отца с приездом. Эта догадка показалась ему наиболее вероятной, и он уже старался унять тревогу в ожидании Петера.

— Достал, — объявил тот с порога. — Пришлось волей-неволей воспользоваться привилегией старого вояки.

Тарас тотчас написал ответную «молнию» о вылете и попросил Зенту отнести на телеграф. Одно жаль, не успел он навестить родину Яна Фабрициуса.

 

ГЛАВА 21

Женское счастье по самой природе своей долговечнее — оно всегда обращено в будущее. Любовь к мужу, любовь к собственным детям, любовь к внукам — все эти три чувства, всю жизнь сопутствуя женщине, помогают ей противостоять времени. Это действительно великое противостояние, которым наделена женщина-мать… Так думал Максим, наблюдая новые для него отношения своей Лизы и беременной невестки, заметно подурневшей и замкнувшейся в себе.

— А как вы назовете сына? — обратился он сегодня к молодым за ужином.

Злата сконфузилась, Юрий тоже не поторопился с ответом.

— Может быть, родится девочка, — сказала Елизавета Михайловна.

— В женских именах я мало что смыслю, но вот мужское надо выбрать заранее. Какие у тебя есть на примете, Юрий?

— Был бы сын — имя найдется.

— Только не давай ты своему наследнику модное имя, тем паче нерусское.

— К сожалению, у меня самой неудачное имя, — сказала, не поднимая головы, Злата.

— Тебя переименовывать не станем. Но сына назовите так, чтобы он не испытывал в жизни неловкости.

— Но если все-таки родится девочка? — посмеиваясь над мужем, спросила Елизавета Михайловна.

— Тогда сами распорядитесь. Но тоже лучше обойтись без Конкордий и Констанций.

— Значит, ты в любом случае хочешь повлиять на нас?

— Внучка ведь. Но я надеюсь, что вслед за внучкой появится и внук…

— Ладно, ладно, Максим, — сказала Елизавета Михайловна. — Что-то ты сегодня игриво настроен.

Он откинулся на спинку стула и по-хозяйски оглядел всю дружную семейку, которая скоро должна пополниться еще одним полноправным членом. Его Лиза в ярком платье в талию — тоже ни на шаг не отстает от моды, несмотря на возраст! — с мягкой задумчивостью на моложавом лице допивала чай вприкуску с мелко наколотым сахаром. Юрий чинно сидел за столом в свежей белой рубашке, отчего выглядел сильно загоревшим, будто вернулся с юга, хотя, впрочем, прорабы все лето загорают на строительных площадках. И Злата, совсем невзрачная на вид, казалось, чутко прислушивалась к себе, недовольная тем, что ее отвлекают попусту. «Она-то еще расцветет краше прежнего», — невольно подумал Максим.

Он ушел в свою комнату, где обычно на досуге читал газеты. В мире было относительно покойно, если бы не этот накрепко затянутый узелок на Ближнем Востоке. Сколько всяких  б о л е в ы х  точек возникало на земле после войны: то в Азии, то в Латинской Америке, то в Африке. И вот Ближний Восток все температурит…

Максим развернул местную газету. Область жила знакомыми заботами: те же стройки, комбинаты, заводы, те же люди, многих из них он знает лично. Будто и не уходил на пенсию. Смешно вспомнить, что совсем недавно он тревожился, как там обойдутся без него в горкоме. Ничего, обходятся. Город даже более ходко пошел в гору, и с обывательской точки зрения может показаться, что это как раз бывший секретарь не сумел вывести его на крутенький подъем. Обывателю нет дела до многолетней черновой работы, ему подавай готовенькое… (А-а, черт с ними, всякими неомещанами, только бы ты сам не чувствовал себя в долгу у своих единомышленников.) Ярослав Нечаев еще молод, энергичен, самое время, чтобы развернуться, показать, на что способен. Лет через семь-восемь было бы, пожалуй, поздно выдвигать его на первый план: вера в свои силы не вечна, она гаснет с течением времени. Постепенно утрачивая самостоятельность суждений, ты незаметно утрачиваешь и смелость собственных решений.

Максим взял телефонную трубку, позвонил Нечаеву:

— Как настроение? — спросил он.

— Воюем с переменным успехом, — Ярослав обрадовался его вечернему звонку: только что закончилось заседание бюро, и он сам хотел посоветоваться с Максимом Дмитриевичем по одному малоприятному дельцу.

— Ага, догадываюсь, — сказал Максим. — Речь, наверное, пойдет о Дворикове? Что ж, завтра я загляну к тебе.

Максим уже знал в общих чертах вину Дворикова. Скверное это чувство — неожиданное разочарование в человеке, который был не на плохом счету, и ты сам поддерживал его, а то и ставил в пример другим. Опытный, дельный инженер, все послевоенные пятилетки отработал на крупных стройках — и вот, нате вам: оказывается, в ранней молодости подсунул военкому липовую справку, чтобы не попасть на фронт. В то время подобные грехи можно было искупить в штрафной роте и еще вернуться с войны героем. А где искупишь их теперь? Да и вряд ли хватит силенок, чтобы снова заслужить доверие людей. Самая длинная тень у той лжи, что неотступно сопровождает человека смолоду. Эх, Двориков, Двориков. Тоже своеобразное эхо войны. Оно и посейчас вторгается в людские судьбы. Платон и Ульяна нашли друг друга исключительно благодаря этому эху. Иной поворот произошел у Риммы Луговой. Вот кому не повезло так не повезло: прожить лучшие годы с таким мелким человеком… Единственное, зыбкое утешение в том, что Двориков был в войну мальчишкой. Но сколько его сверстников рвались на фронт, всячески утаивая, что они пока не доросли, чтобы носить оружие. Почему же Двориков поступил иначе? Откуда у него, выходца из крестьянской семьи, эта губительная закваска? Что, он больше других беженцев натерпелся страха под бомбежками? Или еще в юности возомнил себя талантом, которому надо выжить любой ценой, не задумываясь над тем, что его будущий институтский диплом уже оплачен кровью его ровесников? Нелегко ему будет защищаться. Но Дворикову поделом, жаль Римму. Она из тех женщин, для которых не существует бабьих компромиссов, даже если впереди, до самого конца, — сплошное одиночество…

Максим опять взял трубку, позвонил Горскому:

— Ты завтра, Платон, будешь в тресте? Я с утра навещу Ярослава, а потом к тебе… Послушай, не съездить ли нам в субботу в горы?

— С удовольствием.

— Что-то потянуло меня туда. Возьмем жен, посидим у костерка в дубовой роще. Заглянем и в совхоз, к Руслану Ивановичу.

— Договорились…

«Железный прораб довоенной закалки, — подумал Максим. — Рабочий день давно закончился, а он все корпит в своем тресте дотемна. Что ж, осень на пороге — нужно приналечь. Он, кажется, и не думает о том, что сам уже вступил в свою собственную осень, что скоро придется уходить на отдых. До чего снисходительная формула — «заслуженный отдых»! Как раз напоследок-то и хочется преподать молодежи предметные уроки. Кому не жаль, черт возьми, уносить с собой и добытый по крупице жизненный и житейский опыт, и благоприобретенное ясновидение, и тем паче неосуществленные замыслы? Но как же со  с м е н о й  к а р а у л о в, которая должна происходить точно в установленные сроки? Не вечная ли это проблема: смело двигать молодых вперед и параллельно с этим не лишать ветеранов права, что называется, тряхнуть стариной? На заводе проще, там ты можешь быть наставником, а в области управления наставничество, кажется, довольно спорно, — тут вместе с полезным, перспективным можно нечаянно навязать своим преемникам и отживающее».

В комнату вошла Лиза:

— Кому ты все названиваешь, Максим? Беспокоишь людей по ночам.

— Какая ночь, всего десятый час! Люди вон еще на работе. Это ты приучила меня рано ложиться спать.

— Если бы и Горский с Нечаевым ложились пораньше, то успевали бы все сделать за день.

— Благо, что ни горком, ни трест не подчинены кардиологам.

— Все вы охотно подчиняетесь, когда…

— Когда начинает сдавать сердечко? Это другой вопрос. Тогда  с л у ж б а  с е р д ц а  берет всю полноту власти в свои руки. Что ж, на любом пожаре главные начальники — брандмайоры.

— Ладно, Максим, иди спать.

Максим встал, обнял свою Лизу, неловко приласкал, как в те ранние годы, любуясь сейчас ее удивленными глазами. Она легко, по-девичьи выскользнула из его рук, и он молодо ощутил, как статна еще Лиза, бывшая гимнастка, кружившая всем головы в мединституте.

— Что-то ты сегодня расчувствовался, — сказала она.

— Ты и не знаешь, какой я нежный.

— Ладно, нежный, долго не засиживайся, — напомнила Елизавета Михайловна и вышла.

Максим хотел было позвонить в село — вернулся ли Тарас из командировки? — да решил, что лучше утречком.

«Летает из конца в конец на правах комсомольца-добровольца, — подумал он о брате. — Надо же, опять умчался на берега балтийские. Тянет его туда. Что ж, у каждого своя страсть. Привык Тарас в армии к кочевому образу жизни, потому и не сидится ему дома. А ты, Максим, отяжелел. Недавно Тарас пытался даже успокаивать его тем, что партийное секретарство — это земляные работы, без передыха, день за днем, год за годом. К тому же никакой «механизации»… Чудак Тарас! Земляные работы… Конечно, он имел в виду изнурительный многолетний труд, физическую усталость. Но разве беда в них? Усталость проходит, а вот неудовлетворенность сделанным вряд ли пройдет. Как у иного литератора, что всю жизнь мечтал о главной книге, да так и не закончил ее до старости. И все же мучительное состояние неудовлетворенности — святое состояние: по крайней мере останется твой черновой набросок, который может пригодиться кому-нибудь вместо  с т р о и т е л ь н ы х  л е с о в. Тем паче партийный работник всегда уходит из недостроенного здания: такова уж природа его труда, что одной жизни явно не хватает для воплощения идеалов в социальную реальность».

Заметив на столе свою карманную записную книжку, которую сам же приготовил, чтобы заказать телефонный разговор, Максим взял ее, удивленно осмотрел, точно неожиданную находку. В ней только он и мог разобрать, что к чему. Подумал: пора бы завести другую. В этой книжечке — с адресами близких ему людей — теперь, пожалуй, куда больше тех, у кого уже один, общий адрес. Уходят его друзья, уходят… Приедешь в Москву, а звонить-то, оказывается, почти некому. То же самое в Челябинске, Свердловске. Намного сузилась и география переписки — совсем не то, что было в первые два послевоенных десятилетия, когда не только Россия, но и Украина, Кавказ были плотно заселены однополчанами. Многие настойчиво звали к себе хотя бы на недельку. Он всем обещал, со всеми рад был встретиться, поговорить, вспомнить былое, да так и не выбрался, оправдывая себя лишь тем, что и в отпуск уезжает не каждый год. Некоторые соглашались с ним: да, конечно, секретарю горкома не до туристских путешествий. Другие сердились, упрекали бывшего комиссара дивизии чуть ли не в зазнайстве. Ну, а третьи ждали терпеливо или сами прилетали на Урал. К сожалению, таких встреч состоялось всего несколько. И как он потом жестоко винил себя, читая короткие, скупые некрологи в газетах… Ничего не поделаешь, стремительный ход времени не признавал никаких привалов даже для фронтовиков. Вот сейчас бы можно и постранствовать, когда ты вольный казак. Да поздно: иных уж нет, а те далече…

Но книжечку эту надо непременно сохранить, как  п о м и н а н и е  боевых друзей. Полистаешь ее вечерком — и один за другим встают перед тобой, как живые, герои сорок первого, сорок второго, прошедшие все муки отступлений и окружений. Во всяком случае, пока ты сам живешь на белом свете, память о них имеет в твоем лице верного проводника.

Максим лег спать глубокой ночью. Думал, что не уснет после нахлынувших воспоминаний. Но вскоре забылся. Под утро он увидел во сне мать: поразительно ясно, отчетливо, до последней морщинки на лице. Она улыбалась ему чуть горьковато, как все мамы, скрывающие при встречах, что́ им пришлось пережить в разлуке с сыновьями. Маленькая, сухонькая, она и часу не посидит на месте, вся в движении, в заботах о старшем сыне, который, слава богу, вернулся с войны живым. Бывало, глядит не наглядится на него, пока он нежится в постели. Немного привыкнув к тому, что старший дома и окончательно стал на ноги после тяжелого ранения, она открыто начала тревожиться о судьбе меньшого. Доведется ли увидеть и Тараса? По вечерам Максим утешал маму, думая о том, какие страдания переносят матери. Он говорил ей, что воевать теперь полегче, что это не сорок первый, тем паче артиллеристам вообще вольготнее. Мама будто успокаивалась на денек, но тревога в ее душе, конечно, не унималась. Хорошо еще, что она не знала, в какой артиллерии служит ее Тарас, которому приходится отбивать танковые атаки на самом переднем крае… Не суждено было маме дождаться своего меньшого: зимой простудилась в очереди за пайком, слегла и угасла на глазах за одну неделю от крупозного воспаления легких. Вот когда Максим почувствовал абсолютную незащищенность. Он не находил себе места от ночных накатов изнуряющей тоски и впервые не стыдился своих тайных слез. Если бы его солдаты, которых он выводил из киевского окружения, чудом оказались в эти горестные дни рядом с ним, они, наверное, не узнали бы в нем боевого комиссара. Что ж, как бы ты ни готовился к неизбежному расставанию с матерью, сколько бы ни думал об этом, философски рассуждая о бренности жизни, только самая смерть матери обнажает перед тобой зияющий провал. И ты стоишь одиноко над обрывом, поистине никем не защищенный…

Максим так живо ощутил сейчас прикосновение легонькой трепетной руки мамы, что застонал от возникшей в груди острой боли.

Елизавета Михайловна очнулась, осторожно провела ладонью по его плечу — она привыкла, что он стонет иногда во сне от каких-нибудь фронтовых видений.

Но стон, более протяжный, тихий, повторился.

Тогда она принялась будить Максима:

— Да проснись ты, наконец!.. Что с тобой?..

Однако Максим так и не проснулся больше.

Эта кончина опечалила всех. Если и были у кого личные обиды на Максима, то их немедленно перечеркнула его бойцовская смерть от разрыва сердца.

С Максимом прощались тысячи горожан. Людская череда растекалась по широкой парадной лестнице, ведущей в главный зал Коммунистического клуба, где, бывало, сходились по ночной тревоге последние защитники города весной девятнадцатого… Максим лежал на возвышении посреди зала, меркло освещенного старинной люстрой, затянутой крепом. Он нисколько не изменился: те же крупные, выразительные черты задумчивого лица, тот же добрый склад полных губ, словно жестокий инфаркт застиг его на полуслове, и брови чуть вздернуты, как обычно на трибуне, когда он выступал на партийных конференциях. Лишь буйная седина на прямом зачесе немного привяла за два дня.

— Совсем как живой, — тихо, самой себе сказала какая-то женщина в годах.

Платон проводил ее рассеянным взглядом. Он стоял рядом с Нечаевым — их только что сменил почетный караул железнодорожников. Платон не мог подолгу смотреть на мертвого Максима: он опускал голову и думал, думал о боевом друге, вместе с которым уезжал на фронт 29 июня 1941 года.

Со своим организаторским талантом Максим Дмитриевич мог подняться высоковато, но он считал, что политика не делится на большую и малую, что у всех коммунистов один масштаб — государственный.

Для Нечаева уроки Максима имели особое значение. Разница в двадцать с лишним лет, разделявшая их, вызывала у Ярослава сыновнее отношение к Воеводину, и он чувствовал себя снова осиротевшим, как в тот день, когда хоронил отца. «На заемной мудрости далеко не уедешь, — любил говорить Максим. — Пусть пока небогатый, но собственный опыт дороже всего». Ненавязчивые воеводинские уроки он, Нечаев, будет помнить долго. Не позвонит теперь Максим Дмитриевич, не зайдет в горком, словно по пути, ранним утром.

Нечаев оглянулся — это Абросимов с сочувствием тронул его за локоть и приостановился. Они встретились печальными взглядами. Руслан Иванович сокрушенно качнул головой, перевел взгляд на покойного и низко поклонился тому по русскому обычаю. Директор совхоза в самый разгар полевых работ приехал в город, чтобы проститься с Воеводиным.

Кто-то подал Елизавете Михайловне стул, но она не села. Она стояла в окружении сына, невестки, деверя и сношеницы. Все они — Юрий, Злата, Тарас, Таисия Лукинична — сбились в тесный кружок, никого не видя, кроме старшего из Воеводиных. Елизавета Михайловна не плакала, у нее не было сил, чтобы плакать. Она беспощадно винила себя в том, что не уберегла, не сумела уберечь Максима. Теперь она никогда не простит себе, что третьего дня вечером не заставила его принять лекарство, не измерила давление. Он был в ударе, много шутил. Почему не насторожила ее взвинченная веселость, телефонные звонки в поздний час, молодой порыв, когда он вдруг ласково обнял ее, как бы прощаясь? Да, то был прощальный вечер… Кто мог догадываться об этом? Неужели Максим предчувствовал конец?.. Юрий взял под руку Злату: она еле держалась на ногах, но ни за что не хотела остаться дома. Юрий горько вспоминал, как отец накануне смерти завел неожиданно разговор о внуке, о том, что надо бы заранее выбрать внуку имя, простое, исконно русское, чтобы внук «не испытывал в жизни неловкости». Отец был явно доволен полным семейным сбором, оглядывал всех и каждого…

Тарас смотрел на брата с каким-то суровым недоумением. Возвращаясь из Риги, готовился к скорой встрече с Максимом, а его встретили в аэропорту жена и племянник. Таисия Лукинична не могла сказать двух слов. Тогда он обратился к племяннику. Юрий отвернулся, сказал в сторону: «Сегодня на рассвете умер отец». — «Быть не может», — странным полушепотом выговорил Тарас и больше не произнес ни слова, пока «Волга» на предельной скорости мчалась в город. И дома не заплакал, оставшись наедине с братом, которого всего полчаса назад числил среди живых. Так и отпечаталось на его лице суровое солдатское недоумение: ну почему, почему судьба не дала Максиму даже осмотреться после его полувековой работы с мальчишеских лет?..

Вот и отстояли в почетном карауле секретари обкома, горкома, райкомов. И Максим Дмитриевич Воеводин, поднятый на сильные плечи, мерно, в такт шагу молодых начал свой последний путь, сопровождаемый заводским оркестром.

Длинные шпалеры горожан растянулись вдоль тротуаров солнечных улиц, по которым двигалась траурная процессия. Люди не спрашивали, как обычно, кого хоронят. Все знали Максима Воеводина, прожившего всю жизнь на Урале, за исключением двухлетнего перерыва на тяжкие арьергардные бои. Сверстники несли его награды. Среди них был только один боевой орден — Красной Звезды — и тот получен уже после войны, за старые раны. Он воевал в те начальные годы Отечественной, когда награждали чрезмерно скупо, хотя вырываться из танковых клещей было куда труднее, чем потом самим окружать врага в ходе общего контрнаступления. А впрочем, заслуги живых всегда наполовину принадлежат мертвым.

Платон шел за гробом вместе с Владленом и Ксенией Андреевной. На людном перекрестке, откуда вел прямой проспект за город, он увидел в толпе Дворикова. Тот неловко переминался с ноги на ногу, не смея примкнуть к процессии, однако проводить секретаря горкома вышел. Неподалеку стоял и Филонович с соломенной шляпой в руках. «Что этого-то привело сюда? — поразился, не веря глазам, Платон. — Может быть, совесть? Может быть, раскаивается теперь, как своими доносами сокращал жизнь Максиму, который мог застрелить его за явную трусость на поле боя, но пощадил тогда, в сорок первом? Да нет, ни грана совести нет у такого отщепенца. И если он сейчас тут, то ради обывательского любопытства». Платон обернулся, но Филонович уже исчез, скрылся за идущими по мостовой рабочими-строителями.

Новое кладбище было открыто всем ветрам. Кажется, недавно, всего лет десять тому назад, на северной городской окраине едва обосновался этот непривычно тихий  м и к р о р а й о н — для тех, кто отработал положенный срок. А уже незаметно вырос второй город. «Надо бы его тоже благоустроить», — подумал не в первый раз Нечаев, досадуя на самого себя.

Воеводина хоронили в дальнем  к в а р т а л е, рядом с матерью. Это было его желание, высказанное еще во время первого сердечного удара. Он не хотел выделяться среди других и на кладбище.

Нечаеву не доводилось произносить речи у разверстой могилы — и ему стоило больших усилий, чтобы не осечься. Когда спазма сжимала горло, он, вскинув голову, смотрел в высокое сверкающее небо и снова трудно продолжал горестную речь. Стоявшая поодаль Римма боялась, что Ярослав не одолеет своего волнения.

Заключая гражданскую панихиду, от ветеранов войны выступил Платон.

И потекли трубные, рыдающие звуки по окрестной выжженной степи, над которой только что резвился неуемный молодняк скворцов. И ручьями хлынула земля в могилу, вслед за тугими всплесками горстей, брошенных прощальной данью Максиму Воеводину. И безутешно зарыдали женщины, повергая в безысходную печаль видавших виды фронтовиков.

Потом сделалось так тихо, что был слышен даже, казалось, неуловимый шелест листьев, до срока опадающих с юных топольков, что едва принялись на этой иссушенной суховеями, неизбалованной дождями уральской матушке-земле.

В глубоком молчании расходились люди, кончив свое тягостное дело. Нет более черных минут, чем эти первые минуты после погребения. Тут и самый равнодушный человек спросит себя в раздумье: как же ему следует жить дальше в этом сияющем, прекрасном мире?

 

ГЛАВА 22

А жизнь шла своей чередой.

Недавно Платон вернулся из Москвы с новостями. В министерстве наконец решили, что его трест займется в основном реконструкцией старой части города, и к нему переходят все объекты, что сооружаются по индивидуальным проектам. Остальные два треста, ведущие работы в новых жилых массивах, превращаются в домостроительные комбинаты. Была еще одна частная новость: Юрий Воеводин назначался главным инженером. Правда, тут не обошлось без колебаний.

— Молод слишком твой Юрий Максимович, — сказал начальник главка, полистав для порядка личное дело Воеводина.

— Не знал я, что существует возрастной ценз для главных инженеров, — с иронией заметил Платон.

— А ты как думал?

— Я думал, что стройки всегда держались, как правило, на молодежи.

— Но опыт, опыт, дорогой Платон Ефремович!

— Посредственности никакой опыт не поможет.

— Талант талантом, но…

Тогда Горский зашел с тыла:

— Неужели ты, Сергей Кузьмич, успел позабыть, сколько тебе самому было лет, когда ты принял Никельстрой в канун войны?

Начальник главка улыбнулся, надел роговые массивные очки, словно желая получше разглядеть своего однокашника по институту.

— Я так и знал, Платон, что ты вспомнишь о моем скоропалительном выдвижении.

— Согласись, нынешние молодые люди вступают в жизнь куда более просвещенными, чем мы тогда.

— Ну, раз настаиваешь, пусть будет по-твоему… — Начальник главка подал ему руку в знак старой дружбы, ничем не замутненной с тех времен, когда шло бурное образование индустриального материка.

Выйдя на работу после столичной командировки, Платон, не откладывая, объявил Юрию о его новом назначении. Юрий стоял перед длинным столом управляющего и молчал.

— Ты что как воды в рот набрал?

Платон вышел из-за стола, подсел к нему.

— Не бойся, дело пойдет, должно пойти. Я собирался уходить в отставку, однако поработаю еще, раз уж Двориков подвел нас с тобой.

— А я бы не остался с ним, если бы вы ушли.

— Что о том говорить?.. Кстати, твою неприязнь к Дворикову я объяснял молодой запальчивостью. Мы, старики, многое прощаем друг другу, но вы, молодые, судите о нашем брате без всяких скидок.

— Не преувеличивайте, Платон Ефремович.

— Твой отец был прав: у молодежи есть то несомненное преимущество, что она свободна от всяких там психологических перегрузок минувшего времени… Итак, поздравляю тебя с назначением!

— Спасибо, Платон Ефремович, — спохватился Юрий, чувствуя себя неловко оттого, что не поблагодарил сразу.

— Давай-ка теперь подумаем, с чего ты будешь начинать, тем более что профиль треста значительно меняется…

На следующий день Юрий уехал на площадки, чтобы на месте определить, какие еще объекты можно подогнать, подвести под крышу к концу года, отделкой же пусть занимаются новые хозяева.

К сожалению, как раз сейчас, когда трест вошел в плановый ритм, надо перестраиваться на ходу и заранее готовиться к выполнению совершенно иной программы: одно дело — собирать типовые, серийные дома из готовых панелей, другое — вести кирпичную кладку самых разных объектов, строящихся по индивидуальным проектам. Этот своеобразный возврат в прошлое озадачивал Юрия: за последние годы сильно поубавилось число каменщиков, наиболее опытные давно переквалифицировались в монтажников, а приток новичков из городских училищ заметно сократился.

В ближнем из северных микрорайонов начиналась сборка очередного девятиэтажного дома на двести с лишним квартир. Оставив машину на обочине шоссе, Юрий наблюдал со стороны, как шел монтаж «с колес».

— Что, засмотрелись, Юрий Максимович? — бойко спросил его бригадир Никитин, разбитной человек лет пятидесяти.

— Во всяком случае, есть на что посмотреть, — сдержанно ответил Юрий.

— Это наш третий дом. На первые два мы затрачивали по три месяца, а этот соберем за два с половиной.

— Много ли у вас каменщиков, Петр Зиновьевич? — поинтересовался Юрий.

— Каменщиков? — переспросил Никитин. — Что это вы, Юрий Максимович, вдруг вспомнили о них?

— Из уважения к древней профессии.

— Я сам начинал каменщиком. Отец-то печник, так он сызмала обучал меня фигурной кладке. Но нынче не только печники, каменщики и те переводятся.

— Вот вам, Петр Зиновьевич, и мастерок в руки. Поговорите со своими ребятами, как они отнесутся.

— Что-то не пойму я вас, Юрий Максимович.

— Все очень престо. Городу нужны не одни дома, нужны Дворцы культуры, публичная библиотека, кинотеатры, художественный музей.

— А кто станет доводить до ума «небоскребы»?

— Найдутся желающие. Мы тоже будем строить такие в центре города, но там их будет немного.

— Теперь ясна ситуация. — Никитин понимающе улыбнулся, довольный тем, что главный инженер откровенно поделился планами на будущее.

А Юрию вся эта ситуация, вернее, пертурбация не сулила ничего хорошего. Вместо нескольких жилых массивов, где неплохо отлажен строительный конвейер, появятся десятки площадок, стесненных со всех сторон вековыми, старинными зданиями, которые надо сохранять. И на каждой площадке — свой объект, со своими архитектурными особенностями. Ну-ка, усмотри за всеми. А ведь любое оригинальное сооружение — кинотеатр или музей, библиотека или Дворец культуры — всегда под особым прицелом городского начальства: оно охотно инспектирует подобные стройки, не очень-то вникая в их специфику, по сравнению с поточным монтажом обыкновенных жилых домов. Затаскают по совещаниям. Тут уж не до повышенных обязательств, впору вытягивать план: то мастеров не хватит, то материалов для отделочных работ. Знай крутись, изворачивайся. Вся надежда на Платона Ефремовича с его пробивной силой. Он сам напросился в генподрядчики по реконструкции города, чтобы и старину сберечь, и окраины обновить. Неугомонный человек: не жалеет ни себя, ни других. Уж он-то спросит полной мерой и с вновь испеченного главного инженера треста. Отец, бывало, говорил: «Чтобы научить собаку плавать, надо ее бросить в воду. Выплывет — молодец, не выплывет — пусть на себя пеняет». Надо выплыть, непременно выплыть.

Как раз сегодня в восточном микрорайоне видавший виды мастер Остапенко подошел к Воеводину, церемонно поздравил его с повышением и добавил:

— Везет вам, Юрий Максимович.

— Вы о чем? — насторожился тот.

— Какая погода установилась, чудо! Работа жаркая, а работать не жарко. Чего не успеешь сделать за все длинное лето, обязательно наверстаешь за это, бабье! Слыхал, что скоро уйдем отсюда в центр. Есть бог на свете! Надоело карабкаться на верхотуре. — Остапенко мотнул головой в сторону каркаса шестнадцатиэтажного дома. — Поближе к земле — оно спокойнее, — добавил мастер. — Как вы считаете, Юрий Максимович?

— Из меня верхолаз не вышел бы.

— Ой ли! — хитро усмехнулся тот. — А забрались на этакую верхотуру.

— Как бы не сорваться без привычки, — сказал Юрий, направляясь к машине.

«Лукавый мужик, — подумал он. — Не случайно по старинке называет себя десятником. Любит испытывать словом. Но впереди испытание делом».

Юрий для себя решил: снять экскаваторы и самосвалы с Восточного жилого массива и, пока не поздно, пока действительно балует строителей это ненадежное бабье лето, начать вовсю готовить котлованы под новые объекты. Преемники треста не могут пожаловаться на малый задел: тут им всего остается вдоволь — и свежих котлованов, и выведенных под крышу «коробочек».

Он приехал сегодня домой пораньше. Дома у Воеводиных было пусто без Максима. К тому еще и Злата переселилась недавно в больницу. Юрий остался вдвоем с матерью. Она неузнаваемо осунулась, постарела. Всегда подвижная, легкая на ногу, она и ходить стала с какой-то опаской, точно боялась оступиться. Куда девалась ее  в т о р а я  молодость, по поводу которой любил шутить глава семьи… Теперь главой оказался Юрий.

Пытаясь отвлечь маму от горьких размышлений, Юрий завел сейчас разговор о своих делах. (Нельзя думать только о беде, так можно сойти с ума.) Елизавета Михайловна слушала и радовалась: как он со временем становится похожим на отца. Эта похожесть теперь словно бы усилилась. Или ее внимание к сыну обострилось до крайности? Она хотела о чем-то спросить его, но забыла и никак не могла вспомнить. Юрий понял, что ей трудно сосредоточиться и она лишь делает вид, что слушает его.

— Ты прости, мама, я заговорил тебя.

Елизавета Михайловна виновато улыбнулась, начала убирать со стола посуду.

В рабочей комнате Максима глухо зазвонил телефон, отрегулированный еще самим хозяином до минимальной громкости. Юрий вошел в отцовский кабинет, взял трубку.

Дежурная докторша без всяких предисловий сообщила ему, что у него родился мальчик, на полмесяца раньше срока, но очень голосистый крепыш, и что мать чувствует себя нормально.

— Сын!.. — крикнул он в полуоткрытую дверь на кухню.

Елизавета Михайловна вбежала в комнату, обняла Юрия. Целуя ее, он думал, что она плачет сейчас от радости.

Но Елизавета Михайловна плакала и от горя, что Максим никогда уже не увидит своего внука, который станет его соименником…

Платон весь день провел в городском проектном институте: надо было условиться о порядке выдачи тресту новой технической документации на объекты будущего года. Его приняли радушно, узнав, что к нему переходят наиболее интересные сооружения в городе, которые ждут своих индивидуальных проектов. Особо, конечно, были довольны архитекторы, они тут изрядно истосковались по живому творческому делу. Однако Платон побаивался, как бы не затянулась работа над проектами: кто-кто, а зодчие любят поспорить, критикуя инженерные замыслы друг друга. Он деликатно предупредил их, чтобы дискуссии вокруг отдельных проблем не велись в ущерб строительной прозе, то бишь срокам готовности рабочих чертежей.

Вернувшись под вечер в управление треста, он неожиданно встретил в приемной Дворикова.

— Я к вам, Платон Ефремович, с трудовой книжкой.

— Проходите, — сказал он, подумав: «Мог бы подписать в отделе кадров. Значит, зашел проститься».

В трудовой книжке Дворикова было всего несколько записей о перемещениях по службе, зато весь раздел о поощрениях и награждениях плотно заполнен до отказа. Судя по этой книжице, Двориков отличался завидным постоянством, редким трудолюбием: может быть, они смягчили бы его вину в других обстоятельствах. Однако в данном случае, как ни оправдывайся, речь шла о дезертирстве, которое сам Двориков упорно называл «мальчишеским проступком».

— Куда вы теперь? — поинтересовался Платон.

Двориков встал, высокий, вылощенный, как и раньше. Если бы не бледность его лица и не отеки под глазами, он мог бы сойти за прежнего красавца мужчину, на которого невольно оглядывались женщины.

— Оставайтесь-ка у нас старшим прорабом.

— Нет, Платон Ефремович, я уж поищу где-нибудь свою «штрафную роту». Вы, помнится, говорили, что на фронте случалось, когда штрафники ходили в атаку плечом к плечу с гвардейцами…

Платон утвердительно качнул головой.

— Не поминайте лихом, — сказал Двориков и, помешкав, не смея первым подать Горскому руку, валкой, не свойственной ему походкой направился к выходу.

Платон проводил его горьким взглядом: после такой досрочной «смены», пожалуй, заново переоценишь все свое прошлое — год за годом.

По пути домой Платон вспомнил о Вике. Давненько ничего не пишет. Засиделась, наверное, над новой работой. Наука — эгоистическая особа, не дает пожить в свое удовольствие. А дочь у него с упрямцей, вся в матушку, — такая обязательно добьется своего. Но пока добивается, молодость пройдет совсем… Обещала писать и молчит второй месяц. Разве не понимает, что она единственная, кто связывает его с Ульяной? Сама Уля-Улюшка если и черкнет две-три строчки, то лишь в конце Викиного письма. Нет ничего на свете противоречивее женской натуры: чем дольше мучается, страдает женщина, тем на вид она решительнее и тверже. Надо зимой снова навестить Ульяну.

Ксения Андреевна, открыв дверь, тотчас упрекнула его прямо на пороге:

— Где ты пропадаешь дотемна? Ждала, ждала…

Она заметно приободрилась после отъезда Вики, однако нет-нет да и прорвется наружу тайное беспокойство. Боязнь потерять его укоренилась в ней и время от времени давала о себе знать вовсе уж беспричинно, Как сегодня. Тогда она по-девичьи смущалась и, взяв себя в руки, старалась выглядеть уравновешенной, рассудительной, зная, что Платону нравятся эти черты ее характера.

— Тебе звонила Луговая, — сказала она сейчас.

— Что передавала Римма Степановна?

— Неужели я стану допытываться у женщины, о чем ей надо поговорить с тобой?

— Чудачка ты, Ксения.

— Звонил еще Абросимов, — громко сказал Владлен из соседней комнаты.

«Надо бы выбраться на денек в совхоз», — подумал о своем обещании Платон.

Он сел за рабочий стол, взял сегодняшние газеты. Из пачки газет выпало два письма. Он торопливо глянул на них — оба от Вики. Хотел было вскрыть первое попавшееся под руку, но вовремя остановился: оно оказалось адресованным Владлену. А второе? Второе, конечно, ему. Он подержал эти письма, невольно сравнивая их на ощупь: то, что ему, — будто потоньше, или это кажется?

— Иди-ка сюда, — позвал он Владлена. — Исполни что-нибудь, тебе письмо.

— Я же ничего не умею, Платон Ефремович. Мама за меня, хорошо?

— Мама за тебя всю жизнь выступает. Ладно, бери. Однако в следующий раз так не отдам, учти.

Владлен схватил заветное письмецо и, точно провинившийся подросток, мигом исчез за дверью.

Платон чинно развернул двойной лист плотной бумаги, не по-женски мелко исписанный знакомым косым почерком, и погрузился в чтение.

Ксения Андреевна заглянула в его комнату раз, второй, хотела позвать ужинать, но, поняв, что он все еще занят Викиным письмом, не стала мешать ему: пусть побудет наедине со своей дочерью.

Будто ничего не переменилось в двухэтажном домике на улице Толстого в Баку. Да и весь этот лабиринт вековых улочек, носящих имена знаменитых писателей, располагал к тихому, уединенному созерцанию: кругом старые добротные кварталы искусной кладки, до которых не долетают ни автомобильный гул с ближних проспектов, ни отдаленный шум Каспия в ветреные дни.

Каждое утро в одно и то же время — минута в минуту — Вика уезжала в свой НИИ, а часом позже отправлялась на работу Ульяна. Они просыпались без всякого будильника, давно привыкнув к строгому распорядку дня, и снова встречались только вечером.

Но отношения между Ульяной и Викой изменились в последние месяцы. Нет, они вроде бы не стали менее откровенными друг с другом, они по-прежнему делились всем, что у них на сердце, но, странно, некая тень иной раз угадывалась между ними. Тогда Вика, не терпевшая никаких, даже мимолетных недомолвок, начинала тревожиться: что происходит с мамой? Ульяна или ссылалась на нездоровье, или отмалчивалась. Разве могла она признаться дочери в том, что она жалела теперь не столько о поздней встрече с Платоном, сколько о своем решении остаться до конца одной. Этого Вика не должна знать ни в коем случае. Для нее мать — живой пример душевной стойкости, так зачем жаловаться ей на свою преходящую слабость. У Вики все впереди, и пусть она и не догадывается ни о каких внутренних колебаниях матери. Тем более что она сама, Ульяна, до сих пор ищет оправдание своему поступку: то ей казалось, что Платон был даже доволен ее решением; то вдруг она ловила себя на том, что, может быть, совсем отвыкла от него, если не попыталась пойти ему навстречу; то приходила к выводу, что они повинны в равной мере и, оглушенные встречей, не сумели трезво, спокойно рассудить, как им быть дальше. Ах, поздно теперь винить друг друга. Но почему, собственно, поздно? Да хотя бы потому, что нельзя бесконечно держать в нелепом положении ту, как видно, порядочную женщину, которая действительно ни в чем не виновата. Как все было бы просто, если бы они очутились в банальном «любовном треугольнике»! А тут особый, равносторонний треугольник, вычерченный самой войной, и в нем оказались трое одинаково обездоленных людей: попробуй-ка тут определи, у кого из них больше прав на выстраданное счастье… Думая так, Ульяна готова была примириться со своей судьбой. Но едва разум уступал, как все существо Ульяны переполнялось чувствами, — ну да, верно, поздними, до крайности поздними…

Вика, разумеется, подробно отчиталась о своей поездке на Урал к отцу, понимая, что мать живо интересует все-все, хотя она первая не станет расспрашивать. Вика рассказала, как живет отец, вплоть до обстановки в его квартире, что из себя представляет Ксения Андреевна, какой у нее сын Владлен, какие отношения в семье отца…

Вика утаила лишь одно — неожиданное ухаживание сводного братца. Она никак не думала, что он забросает ее письмами. И теперь, когда они стали приходить чуть ли не каждую неделю, Вика сначала растерялась. Нужно ведь как-то объяснить маме, что она здесь ни при чем — с ее стороны не было никакого повода — и что Владлен просто-напросто увлекающаяся натура. Не отвечая на его пылкие признания, Вика нарочно читала вслух очередную исповедь Владлена, который от письма к письму становился все более велеречивым. Ульяна слушала рассеянно, думая о своем, но когда Вика уезжала на работу, она брала новое письмо с Урала и перечитывала внимательно, с пристрастием. Ей самой не приходилось получать ничего подобного, любовь Платона не нуждалась в клятвенных словах, на войне их заменяло ежедневное испытание огнем… Однажды вечером Вика сказала матери:

— Этот мой братец дерзко поцеловал меня, ну и я, разумеется, отчитала его как мальчишку, пригрозила, что немедленно уеду. Больше он не позволял себе никаких вольностей.

— Беда мне с тобой, — заметила Ульяна, то ли с укором, то ли с гордостью за дочь, которая, оказывается, вовсе еще девчонка (а она-то считает ее старой девой).

Беда… Беда не в том, что ею увлекся какой-то парень, судя по всему, неизбалованный, с чистой совестью; и даже не в том, что он несколько моложе ее. Беда в другом: не хватало еще, чтобы и без того сложные отношения родителей усугублялись этим романом между сводными братом и сестрой. Такое необыкновенное переплетение судеб казалось Ульяне невозможным в реальной жизни. Двойного счастья не бывает: кто-то обязательно должен поступиться своим — или старшие ради младших, или младшие ради старших. Ульяна начинала уже поругивать себя за всю эту фантасмагорию.

А Вика как ни в чем не бывало занималась своей научной работой в институте. На днях ее повысили в должности с определенным прицелом, что она в будущем возьмется за важную экономическую тему. Она возвращалась домой позже обычного, усталая, но деятельная. Глядя на нее, Ульяна думала: «Боже мой, она все-таки старая дева, равнодушная ко всем девичьим радостям…»

— Тебе следовало бы что-нибудь ответить на письма твоего Владлена, — напомнила как-то Ульяна.

— Разумеется. Отвечу  ч т о - н и б у д ь.

— Не придирайся к слову. Лучше скажи, как ты сама относишься к нему?

— Ох, не знаю, мама.

— Пора бы устраивать свою жизнь, пока не очень поздно.

— Устрою, мамочка, устрою, ты не волнуйся, не переживай… — Вика приласкалась к матери, как в детстве, и та всплакнула рядом с ней.

— Мама, милая, да ты ли это? — поразилась Вика.

Такого с Викой раньше не случалось, чтобы она на работе писала личные письма. Ответила Владлену сразу на все его простые и заказные. Вначале извинилась за долгое молчание — была занята срочными делами в институте. Подумав, как проще ответить ему по существу, она ограничилась всего несколькими словами, что с удовольствием вспоминает поездку в горы. Этого вполне достаточно, а то еще возомнит себя неотразимым кавалером. Потом шли две странички о бакинских буднях, которые вряд ли интересовали Владлена, хотя он сам просил ее писать буквально обо всем. В заключение Вика не удержалась и добавила с мягкой иронией, что ей, разумеется, нелегко соревноваться с ним, журналистом, в стиле, но если уж стиль — душа человека, то она не вправе осуждать его за высокий слог, однако все-таки озадачена его рефлексией.

Она отправила это письмо одновременно с письмом отцу. И сегодня получила весьма пространный ответ отца, который опередил Владлена. «Ну и пусть его теперь сочиняет хоть целый месяц!» — с обидой подумала Вика о сводном братце.

Возвращаясь домой окольным путем, она вышла на Морской бульвар. С юга дул легкий вечерний бриз, лениво плескались мелкие волны у парапета набережной. Наступил октябрь, а в городе совершенно не чувствовалось осени. Вика привычно оглядела нарядное полудужье Бакинской бухты, над которой возвышался бессменный Киров. Хорошо тут постоять, подумать.

Ее негромко, вполголоса окликнули с ближней скамейки.

— Ой, мама, я не заметила тебя. — Ульяна была в темно-синем костюме, жакет вольно накинут на плечи. Ослепительный воротничок белой блузки так и высвечивал ее смуглое милое лицо, едва тронутое задумчивой улыбкой. Лишь затаенная печаль в темных больших глазах выдавала Ульяну как женщину далеко не счастливую.

— Мама, я только что получила письмо с Урала, отец опять собирается заехать к нам, — сказала Вика.

— Вот как?! — молодо оживилась Ульяна. Но эта ее молодая, непосредственная радость на чуть зардевшемся лице тотчас сменилась коротким испугом, а испуг — незнакомой тревогой.

Вика невольно проследила за ней и, кажется, поняла наконец сегодня, что происходит с мамой в последние месяцы.

 

ГЛАВА 23

Время, время… Только революционное общество знает его истинную цену. Это же довоенный выигрыш времени, когда пятилетки выполнялись в четыре года, обернулся потом выигранной победой на полях четырехлетнего сражения. Да и послевоенный мощный бросок вперед был бы невозможен без методичного опережения времени. С виду будто самая простая арифметика, но какая циклопическая работа заключена в ней: от известной еще в древности кирпичной кладки и до новейших исследований в таинственных циклотронах.

В этакую философическую высь неожиданно воспарил сегодня Ярослав Нечаев, вернувшись из обкома. Вообще-то партийному работнику достается за всех и вся: его заслуги определяются не по шкале отдельных достижений, а некоей усредненной мерой или, того хуже, ему ставится в упрек даже один какой-нибудь ковыляющий позади обозник. Лишь коллективный, общий успех идет в зачет секретарю. Вот сегодня и похвалили Нечаева на бюро, похвалили сдержанно, между прочим. Но и то неплохо, если похвалой воспринимается простое умолчание — когда тебя не упомянут среди отстающих. А тут первый секретарь обкома, не привыкший расточать сантименты, прямо заявил, что горком верно чувствует время, действует слаженно, оперативно, отсюда и досрочный ввод в эксплуатацию доброго десятка многоэтажных домов в новых жилых массивах города.

Этот частный выигрыш времени имел свою историю. Тут все начиналось еще при Воеводине. Максим Дмитриевич смело выступил за спорную идею сооружения промышленного комплекса буквально в окрестностях областного центра. У него нашлось немало противников, которые доказывали, что с точки зрения экологии нельзя рисковать воздушным бассейном города. Что ж, они были по-своему правы: технические меры по охране окружающей среды только еще разрабатывались. Менее рискованно было заложить уникальные заводы подальше в степи, где и обосновать рабочий поселок. Однако на строительство жилья на голом месте ушли бы многие годы. Воеводин и его сторонники без колебаний поверили в инженерный талант проектировщиков. И не ошиблись. Теперь, когда работает без малого весь промышленный комплекс, когда чуть ли не вдвое вырос за счет ударной стройки и сам областной центр, всем стало ясно, что, оказывается, можно добиться успеха даже в том случае, если погонишься за «двумя зайцами», вопреки охотничьей перестраховке.

Наконец Нечаев убедился на собственном опыте, что наверняка выиграет время тот, кто не жалеет его на разбег. Если бы он в минувшем году не поддержал Горского, который, в ущерб плану ввода жилья, заканчивал свою производственную базу, то сегодня на бюро обкома речь опять бы шла о глубоком, затянувшемся отставании строителей. Все выговора, что объявлялись под горячую руку, давно пережиты и забыты, но дело сделано. На стройках тоже не судят победителей. Вернее, с них молча снимают прежнюю «судимость», тем более что в хроническом распылении средств по объектам чаще всего виноваты не подрядчики, а именитые заказчики, путающие личные титулы с государственными титульными списками. «Так что спасибо Платону Ефремовичу за науку, — думал Нечаев. — Сколько было шума, угроз, жалоб во все инстанции. Он никого не испугался и вывел никому не известный трест с безымянного проселка на госплановский большак».

В декабре соберется городская партконференция и ему, Нечаеву, впервые в жизни предстоит держать отчет перед коммунистами полумиллионного города. Тут, поди, и допросишь себя с пристрастием: так ли ты жил все эти годы? так ли действовал, как надо? В конце концов никому нет дела до того, что ты еще не ахти какой искушенный опытом. Между прочим, надо всегда помнить о предшественниках и не очень-то смещать акценты на достигнутые при тебе успехи, которые с неба не свалились, а накрепко связаны с прошлыми, хотя, быть может, не такими уж громкими успехами. Закон о переходе количества в новое качество наглядно прослеживается в диалектике самой партийной работы, которая на первый взгляд меньше всего поддается количественному измерению…

— Можно, Ярослав Николаевич? — спросил Владлен Соколов, учтиво остановившись на пороге.

— Заходи, заходи, Владлен Федорович! — Секретарь горкома встал из-за стола, пошел ему навстречу. — Если гора не идет к Магомету…

— Тогда газетчики сами приходят за обещанной статьей.

— Провинился я, Владлен. Замотался по разным совещаниям, заседаниям.

— Тогда, если не возражаете, Ярослав Николаевич, я возьму у вас интервью о перспективах социального развития города. Личное задание редактора.

Нечаев улыбнулся:

— Разве я могу возражать редактору областной газеты? Ты, поди, и вопросы заранее обдумал, — Нечаев обратил внимание на его приготовленный блокнот, — а мне придется отвечать с ходу.

— Вы, Ярослав Николаевич, всегда начеку.

— С вашим братом приходится!

Они незаметно проговорили больше часа. Впрочем, говорил-то Нечаев, а Владлен лишь задавал вопросы и, не разгибаясь, сокращенно записывал ответы секретаря горкома. Тот посматривал на него сбоку, довольный тем, как точно попадает в цель своими вопросами этот еще вовсе молодой журналист. Вот бы в самом деле перетянуть его в горком. Но вряд ли удастся. Недавно в обкоме кто-то предложил рекомендовать Соколова в одну центральную газету в качестве собкора. Пусть идет облюбованной дорожкой. Хлеб тоже не из легких… Нечаев потерял логическую нить своего очередного ответа и неловко осекся. Владлен вопросительно глянул на него.

— Профессиональная привычка, — виновато объяснил Нечаев. — Беседуешь с человеком, а самому не дает покоя мысль: мало, мало ты знаешь, секретарь, окружающих людей. Вот пошел бы ты на партийную работу? — неожиданно спросил он.

— Но я же давно на партработе.

И Владлен нечаянно изменил золотому правилу: избегай всяких дискуссий, даже реплик, когда берешь интервью, иначе уйдешь с пустым блокнотом. Он вдруг запальчиво заговорил о том, что журналистика, быть может, самая трудоемкая партийная работа еще с той поры, когда «Искра» была строительными лесами партии. Так почему на газетчиков поглядывают иной раз как на вольноопределяющихся? Не потому ли, что они ведут критический огонь будто со стороны? Получается так: кто стреляет, тот сам оказывается под усиленным ответным огоньком.

— Ты убедил меня, Владлен Федорович! — рассмеялся Нечаев. — В самом деле твоя служба не менее огнеопасная.

Он собрался с мыслями и досказал, как в городе, выросшем за последние годы почти в два раза, важно сохранить давние добрые традиции и найти общий язык с приезжими людьми, для которых незнакомый город должен стать родным. Весьма тонкая психологическая задача. Если сумеют все четыре райкома и горком помочь новым людям, оказавшимся в  м а г н и т н о м  п о л е  огромной стройки, полностью акклиматизироваться морально, то дела пойдут наверняка успешно. Ну, конечно, моральная акклиматизация еще зависит от самого климата, — насколько он благоприятен. Вот над тем, чтобы создать такой социальный климат в обновляющемся городе, и работают сейчас все тридцать тысяч коммунистов…

В кабинет вошла Римма Луговая. Увидев Соколова, она хотела было подождать в приемной, но тот уже встал, собираясь уходить. Он поблагодарил Нечаева за интересную беседу и, учтиво поклонившись Луговой, сказал:

— Нет-нет, вы не помешали, Римма Степановна.

И ушел, мягко прикрыв за собой звуконепроницаемую дверь, обитую дерматином.

— Очень хорошо, что заглянула, — сказал Нечаев, когда они остались вдвоем. — Вчера звонил тебе, да неудачно.

Она с недоумением посмотрела на него: в притемненно-синих глазах Риммы не сразу угадывалась боль переживаний, которую она тщательно скрывала от посторонних. Внешне Римма была той же: одета по-девичьи нарядно, подтянута, сосредоточенна. Но теперь все это должно было подчеркивать ее независимость от житейских бед.

— Я зашла посоветоваться, — сказала она, одолев женское самолюбие. — Ты как-то говорил, что за пределами нашего поколения тебе могут посочувствовать, но вряд ли поймут тебя. Женщины в таких случаях советуются с женщинами… Но в их советах больше сопереживания, чем трезвого рассудка, — добавила она.

— Ну-ну, не надо этих предисловий.

— Я решила уехать, — сказала Римма и поспешно отвернулась, чтобы не видеть никакой его реакции.

Он повременил, тоже глядя в сторону, в широкое венецианское окно, за которым шумел город.

— И куда?

— В какой-нибудь район.

— Зачем?

— Так будет лучше.

— Эх, Римма, Римма, обывателей, поди, на наш век хватит. Поговорят и утихнут. В конце концов, при чем здесь ты во всей этой истории с Двориковым?

— Легко сказать.

Ярослав нехотя поднял трубку. Звонила сестра, интересовалась, когда он придет ужинать, мама заждалась.

— Передай маме, что я скоро буду, и не один, а с гостьей, — ответил он. — Какая гостья? Ну, это пока секрет.

— Что ты придумал, ей-богу? — взмолилась Римма. — Не хватало мне сейчас по гостям ходить! Нет, нет, мне не до гостевания.

Нечаев подошел к ней, свободно опустил руку на плечо, как, бывало, в юности, когда они оставались вдвоем — только двое в целом мире! — и заговорил о том, что мама частенько вспоминает ту бойкую, смышленую девочку, которую звали Риммой. А сегодня она тем более обрадуется ее приходу — в день своего юбилея. В самом деле, нехорошо отказывать заслуженной учительнице в удовольствии встретиться с бывшей ученицей. Римма слегка повела плечами. Он виновато опустил руку.

На улице было ветрено. В воздухе кружили сухие листья.

— Осень, — неопределенно сказала Римма, сдержанно вздохнув.

— Это еще не осень в наших местах, — с готовностью отозвался ее спутник.

Она искоса глянула на Нечаева, занятая совсем другими мыслями. Он то и дело приподымал легкую демисезонную шляпу, отвечая на приветствия горожан, которые и внимания не обращали, с кем он идет после работы. Мало ли с кем может идти секретарь горкома, если его даже на улице не оставляют в покое иные горожане со своими просьбами. А Римме все чудилось, будто прохожие смотрят только на нее, и кое-кто, наверное, оглядывается, узнав в ней ту самую Луговую, у которой муж… Обывательское любопытство изнуряет человека хуже всякой болезни.

— Ну, вот мы и дошли, — сказал Нечаев, замедлив шаг у своего подъезда.

Она приостановилась: как отнесутся к ней и в этом доме? Ведь что ни случись в любой семье, в ответе всегда оказывается женщина…

— Идем, идем, — Нечаев легонько подтолкнул ее, пропуская вперед, к лестнице.

Тогда Римма, неохотно повинуясь его воле, с неспокойным сердцем, неуверенно вошла наконец в подъезд старинного нечаевского дома на уральской набережной.

Бабье лето на Южном Урале затягивается иной раз чуть ли не на весь октябрь. И пусть дожди редки, скоротечны, как весной, но жизнь в природе начинается по второму кругу: свежо зеленеет в горных распадках осеннее разнотравье, снова набухают почки вишенника, дикого миндаля-бобовника, чилиги, занимается робкими огоньками на солнцепеке запоздавший подгон полевых цветов, и вожаки перелетных птиц, сбитые с толку затянувшейся теплынью, продолжают учить молодые выводки слетанности, хотя они давно уже освоили это искусство.

В один из таких погожих дней Платон и собрался в совхоз «Предгорье», оставив за себя Юрия Воеводина.

— Главным инженером ты немного поработал, — сказал он. — Теперь управляйся за управляющего.

— Надолго вы? — встревожился Юрий.

— Денька на два. Стажируйся, у меня еще отпуск впереди.

Платон не узнал совхозную центральную усадьбу. Он не был здесь ровно год, после приезда вместе с Юрием. Стройка шла без остановки, несмотря на горячее для земледельцев время. Коттеджи, едва начатые прошлой осенью, по-хозяйски обжиты: в палисадниках и во дворах доцветают мальвы вперемежку с георгинами. Средняя школа в основном закончена, осталось довести до ума спортивный зал. Торговый центр тоже строится. Лишь Дворец культуры, выведенный под крышу, пока законсервировали — не хватило ни денег, ни отделочных материалов. Да и стадион, конечно, подождет. В первую голову надо форсировать животноводческий комплекс.

— У вас твердый, с нажимом почерк, Руслан Иванович, — сказал Платон, побывав на всех объектах.

— Что вы имеете в виду? — не понял Абросимов.

— Именно вашу целеустремленность. Не попало вам за увлечение строительными делами?

— Спору нет, могло влететь, но я родился в сорочке — опять урожай выручил. Совхозу присудили знамя, как победителю в соревновании. Кто же после этого подымет руку на директора?

— А вы боялись строгача с предупреждением.

Белобрысый Абросимов лукаво ухмыльнулся:

— Не забыли, Платон Ефремович. Но я в стратегию сельского строительства не вмешиваюсь, а за тактику небось полагается простой выговор.

— Где вы взяли столько денег?

Абросимов прицелился в своего шефа наметанным взглядом бывалого подшефного.

— Соседи мои, к сожалению, не осваивают выделяемых средств. Вот совхозу и добавили деньжат с помощью райкома да кое-кого из области. Я понимаю, Платон Ефремович, это не выход из положения: один совхоз в поле не воин. Но, согласитесь, кому-то надо начинать. Нельзя без конца распылять, как удобрения с самолетов, государственные рублики по отделенческим поселкам.

Весь вечер они обсуждали в парткоме, как вести дальше строительство усадьбы. Платону теперь не казалось странным, что в разгар полевых работ у директора и секретаря парткома находится время для такого разговора. Абросимов сразу заявил: что касаемо городских рабочих, то мы теперь не нуждаемся в их помощи, обойдемся своими силами. Но если трест пришлет в командировку (за счет совхоза) инженера или опытного техника, то это будет бесценной подмогой. Директор постеснялся говорить о достройке Дворца культуры — не ровен час, Горский посчитает его иждивенцем. Платон Ефремович сам вызвался помочь квалифицированными отделочниками, когда дойдет черед до Дворца. «Кстати, может, выкроим для вас кое-что из материалов», — сказал он, к удовольствию хозяев.

Утром Платон решил навестить Тараса Воеводина — тут же рядом. Абросимов вызвался проводить его: все одно ему надо побывать на полях первого отделения.

Едва машина вырулила на ближний ковыльный косогор, откуда была видна вся центральная усадьба, Платон попросил шофера остановиться. Он долго глядел на уютный городок близ живописного увала, окантованного никелированным ободком сверкающей горной речки.

— Однако смотрится неплохо сие творение ваших рук, — сказал Платон директору.

Тарас снова уходил на пенсию — теперь уж окончательно. Уволенный из армии в запас, он в свои пятьдесят два года считал себя не вправе жить праздным отпускником среди работающих людей. И незаметно дошагал до общего пенсионного «порожка». В конце осени хотел перебраться в районный центр, да внезапная кончина брата выбила его из колеи… Когда живут на свете твои близкие, старше тебя по возрасту, ты сам как бы за надежным бруствером. Но вот он вдруг рухнул, и ты уже стоишь открыто, на пристрелянном месте… Друзья познаются в беде: Лусис шлет из Риги письмо за письмом. Хотя он и мало знал Максима, все же у верного побратима Тараса нашлись добрые слова утешения. Вспоминает, как нежно писал Максим Тарасу, контуженному в Курземе под конец войны. Тарас почти вовсе позабыл о том, а Петер помнит чуть ли не каждое Максимово слово. Казалось бы, давным-давно восстановлена в памяти любая мелочь военных лет, но случись беда — и оживают новые штрихи, детали… Память о войне как штормовое Балтийское море, которое нет-нет да выбросит на дюнный берег целую горсть янтаринок. Эти бесценные блестки памяти и находил Тарас с помощью фронтового друга, мысленно странствуя по голому, в песчаных намывах, безлюдному берегу своей беды…

Увидев сейчас машину Горского, подкатившую к самому крыльцу, Тарас был тронут его неожиданным приездом. Он вышел встретить Платона, вслед за которым подъехал на своем «газике» и Абросимов. Таисия Лукинична поспешно накрывала на стол, когда мужчины вошли в горницу.

Платон еще на пороге встретился глазами с Максимом — он приветливо улыбался ему с широкого простенка, залитого утренним солнцем. То был редкий снимок — перед самой отправкой на фронт первого эшелона южноуральцев: старший батальонный комиссар Воеводин, в новенькой глянцевой портупее через плечо, в солдатской гимнастерке с тремя «шпалами», на которых так и поигрывали эмалевые блики, выглядел этаким неунывающим молодцом, точно собрался не на войну, а в комсомольский военизированный поход. Платон вдруг снова ощутил сильный ожог тоски.

За обедом помянули Максима стопкой водки по крестьянскому обычаю. Тарас выпил залпом, нахмурился, сказал:

— Он как чувствовал близкую кончину, в прошлом году приезжал проститься с горами. Долго мы с ним стояли на Седловом шихане, рассуждали о превратностях жизни.

— Давайте-ка съездим на эту Седловую, — предложил Платон.

И через какой-нибудь час они уже поднялись на машинах по отлогой седловине до крутой  л у к и  шихана, а дальше взобрались пешком на его каменистый пик.

Панорама распахнулась красоты неописуемой. Платон пожалел, что не взял бинокль, однако и невооруженным глазом было видно все отчетливо.

Тарас по привычке краеведа начал объяснять: что за села у подножия восточной гряды и в котором из них выросли они с Максимом. Многое изменилось с той поры, но горы как стояли, так и стоят, — бессмертные очевидцы Максимовой молодости.

Платон слушал Тараса молча. Причудливое нагромождение крепчайшего диабаза, с веками заросшего по склонам седым ковылем, а по глубоким распадкам — чилигой и диким миндалем-бобовником, — все это рисовалось ему сейчас как южный амфитеатр Главного Уральского хребта, на виду у которого разыгрывались великие трагедии, начиная с Пугачевского восстания.

Сколько же действительно помнят всего эти горные развернутые цепи, если, кажется, и посейчас трубят боевую тревогу их звончатые раструбы. И гулким эхом отзывается ход времени там — на северных увалах, что в походном порядке движутся на юг — вдоль Уральского заводского меридиана. Ударная мощь России…

Платон скользил взглядом по всем дальним высотам, картинно проступавшим в слоистой прозрачной дымке, останавливался то на одной, то на другой вершине и медленно продолжал оглядывать цепь за цепью. Странно, Платон словно бы заново открывал для себя весь Урал с этого воеводинского наблюдательного пункта. Но о чем думал сам Максим, прощаясь с Уралом? Конечно, о  с м е н е  к а р а у л о в. Еще не остыв после того пленума горкома, освободившего его от секретарства, Максим приехал именно сюда, откуда начинал он восхождение, приехал, чтобы яснее увидеть и глубже понять всю свою жизнь, прожитую так невероятно, так непостижимо скоро, ни на шаг не отставая от ходкого двадцатого столетия…

На юго-западе протяжно громыхнуло.

Платон с тревогой, а Абросимов с надеждой посмотрели в ту сторону. Как-то сразу надвинулась оттуда, из распаханной степи, большая дождевая туча. Она заметно приближалась, грузно оседая от непосильной ноши, Платон огорчился тем, что, как видно, наступает поздняя слякотная осень. Зато Абросимов был откровенно рад приходу долгожданного циклона: уборка заканчивалась, и позарез нужны впрок обильные дожди.

— Теперь моя озимая пшеничка оживет, зазеленеет! — с удовольствием потирая руки, говорил Абросимов.

«Однако ж ты потомственный крестьянин, черт возьми, и никакой не зодчий», — мягко улыбаясь, подумал о нем Платон.

В это время на севере появился головной косяк перелетных птиц. Они поспешно огибали тучу, хотя она опережала их, удлиняясь по горизонту, охватывая полнеба. Четкий, броский пунктир журавлиного клина на белом холсте дождя неожиданно смешался и начал сбиваться в стаю. Но уверенный в себе вожак взмывал все выше, к солнцу, которое вот-вот закроет туча, и тогда птицы виновато потянулись опять за ним, одолевая свой минутный испуг от сильно припозднившейся грозы на исходе необычно долгого в тот год бабьего сухого лета.

Спустившись вниз, на седловину, где стояли «Волга» и совхозный «газик», Платон с чувством простился с Воеводиным и Абросимовым, поблагодарил Таисию Лукиничну и устало сел позади шофера, чтобы вздремнуть часок на путевом досуге. Однако он никак не мог забыться всю дорогу до областного центра.

Платон думал, без конца думал под шум осеннего обложного дождика, что хорошо бы еще успеть ему кое-что аккордно сделать до истечения срока, положенного судьбой. Нет страсти выше этой, когда уж ты и отлюбил, и отвоевал свое, и отработал вроде бы сполна по генподряду.

1976—1980 гг.