Древние это занятия, очень древние — земледелие и строительство. И первооснова бытия людского. Не потому ли о делах сеятелей и каменщиков берется судить кто угодно, человек любой профессии, и никого не обвиняют в невежестве, хотя знание того же крестьянского труда часто сводится к готовому, печеному хлебу на столе, а знание кирпичной кладки замыкается в четырех стенах новенькой квартиры. Но всех этих «знатоков-любителей» можно простить; хуже, когда несведущие люди выступают в роли руководителей, которым положено принимать ответственные решения.

За свою жизнь Платон Горский накопил большую  к о л л е к ц и ю  разных выговоров — от самых простейших, что объявляются вроде бы с улыбкой, и до самых строгих. Его любимый институтский профессор, возводивший в свое время Магнитку, бывало, говорил, посмеиваясь: «Какой же это прораб без единого выговора? Они, выговора, заменяют лучший портландцемент!»

Шутка шуткой, но есть в этом что-то исторически оправданное, идущее от первых пятилеток, когда люди штурмовали время, когда и малые ошибки строителя, даже нехватка материалов не по твоей вине, расценивались как твой собственный просчет в ходе боя.

Теперь, конечно, другая эпоха, другая техника, другой стиль. Однако и сейчас нет-нет да потребуют от начальника строительства невозможного, ссылаясь на тридцатые штурмовые годы. Это уж Платон знал по личному опыту и пришел сегодня на бюро горкома, что называется, во всеоружии.

Было странно видеть на месте Воеводина, грузного и, казалось, медлительного человека, его молодого преемника — очень подвижного, порывистого Нечаева, который еще не привык самостоятельно вести бюро и чувствовал себя неловко за массивным воеводинским столом. «Одно дело — быть просто секретарем, другое — быть первым», — глядя на него, думал Платон. Но ему понравилось, как начал новый секретарь, объявив жесткий регламент: докладчику пятнадцать минут, в прениях — пять.

Горский лаконично доложил о ходе жилищного строительства в городе, не вдаваясь в общеизвестную предысторию. Назвал, что его трест способен сделать до конца года, а чего сделать не может, и в заключение добавил, что вынужден снять бригады с недавно начатых объектов, ради пусковых, — до той поры, когда вступят в строй заводы железобетонных конструкций.

В небольшом светлом зальце сразу же возник шумок: недовольных оказалось много, особенно среди заказчиков. Нечаев терпеливо переждал разноголосицу и дал слово председателю горисполкома.

То был недавний выдвиженец из «вечных замов», вальяжный товарищ лет сорока пяти, долгое время тянувший свой нелегкий воз — коммунальное хозяйство. Он было замахнулся на строителей издалека. Но потом неловко спохватился, начал бегло перечислять, каких абсолютно необходимых сооружений до сих пор не имеет город.

— Регламент, — напомнил Нечаев. — Так мы просидим до вечера, — и назвал фамилию городского архитектора.

Этот говорил строго по существу. И другие последовали его примеру, втайне решив для себя, что новая метла всегда метет по-новому, пока она новая. Дальше Нечаев никого уже не перебивал своими репликами, однако оставался пунктуальным и в начале третьего часа заседания подвел итог деловому разговору. Он согласился с тем, что наличные силы строителей по-прежнему разбросаны по многим объектам, и поддержал Горского. В зале опять возник шумок. Тогда Нечаев повысил голос:

— Нельзя, товарищи, топтаться на одном месте. Нужно в конце концов, пусть с некоторым опозданием, бросить все на пусковые объекты, иначе мы не выберемся из котлованов… Надеюсь, школы вы сдадите к сентябрю? — помягче спросил он управляющего трестом.

— Две школы, детскую поликлинику.

— Ну-ну, спасибо, Платон Ефремович.

Председатель исполкома недовольно поморщился: есть чему радоваться, когда столько всего надо сдать в текущем году. Нечаев глянул на него, сказал:

— Мне бы самому хотелось однажды проснуться в новом городе, да всему свой срок. Строительное дело имеет свои внутренние законы: необходимо создать производственную базу, обеспечить крепкий тыл, а потом разворачиваться на полную катушку. Между прочим, все мы тут, за исключением Горского, Дворикова и главного архитектора, знаем жилстроительство весьма туманно. Мэр — железнодорожник, его первый зам — техник-металлист. А мы ведь почти заново начинаем город возводить. Вы, Платон Ефремович, побаловали бы нас лекциями, что ли.

— С удовольствием, Ярослав Николаевич, — сказал Горский. — Кстати, нужно обсудить в печати генеральный план города. Кто, кроме коренных жителей, лучше знает город? Кто больше их заинтересован в его будущем? У нас же недавно созданный институт бойко проектирует в одиночку, на собственный страх и риск намечает снос старых кварталов, а некая иногородняя дама — ученый шеф института — самолично, можно сказать, утверждает все проекты. Не пришлось бы нам восстанавливать ценные памятники старины по музейным картинкам.

— Вполне согласен с вами, Платон Ефремович, — оживился Нечаев. — Надо привлечь историков, краеведов, художников, всех заинтересованных.

— И молодежь, — заметил секретарь горкома комсомола.

— Ну и молодежь — для равновесия! — пошутил Нечаев. — Старики будут отстаивать любой заслуженный домик, а молодые подскажут, какими бы они хотели видеть новые жилые массивы…

На том и закрылось первое заседание бюро, которое вел Нечаев. В решении не было ни длинного перечня объектов, ни списка виновных лиц. Решение было кратким: в ноябре сдать все жилые дома, подведенные под крышу и обеспеченные сантехникой.

Кое-кому не понравилось такое куцее решение. Кое-кто ушел вовсе недовольным, обвиняя про себя Нечаева в незрелости и либерализме, но самые опытные лишний раз убедились в том, что Воеводин оставил дельного, энергичного преемника.

Горский уходил последним.

— Не торопитесь, Платон Ефремович? — спросил Нечаев, жестом приглашая его в кресло у окна, распахнутого настежь.

— Так вы ведь сэкономили полдня, — сказал Платон, разминая в пальцах тугую сигарету.

— Как, по-вашему, не очень я круто обошелся сегодня?

— За поддержку спасибо, Ярослав Николаевич. А что касается мужей града нашего, то их легко понять: столько денег свалилось прямо с госплановского «неба», вот им и хочется иметь все сразу.

— Ничего, лучше потерпеть еще с годик, чем вечно ковылять без строительной базы. Думаю, что в обкоме нас поддержат. Как ни занят обком хлебом насущным, однако и жилищное строительство требует внимания. Хлеб, хлеб… Конечно, ради хлеба мы всегда поступались чем угодно, любыми коммунальными удобствами. Вы знаете, как оно было до недавнего времени: пшеничная слава области так выросла, что мало кто со стороны догадывался о нашем индустриальном потенциале, во всяком случае, мало кто знал, что у нас есть города более современные, чем сам областной центр. Лишь сейчас, когда буквально рядом с ним начато сооружение уникального промышленного комплекса, дошла наконец очередь и до заглавного города пшеничного края. Будем, Платон Ефремович, догонять наших братьев младших.

— Случай редкий, — улыбаясь, заметил Горский.

— Только нам с вами не будет никакого оправдания, если мы не сумеем с будущего года взять нужный темп.

— Возьмем, Ярослав Николаевич.

— Теперь я должен сказать вам спасибо за поддержку.

Нечаев встал, подошел к плану города, висевшему на солнечном простенке.

— Вы сегодня, Платон Ефремович, подсказали интересную идею. Мы обязательно обсудим генеральный план на заводах, в микрорайонах, устроим публичную выставку проектов.

— Идея не моя, так давно поступают, например, в той же Прибалтике. Говорят, семь раз отмерь…

— Тем более, что основатели нашего города неплохо мерили. Кто бы ни приезжал, все обращают внимание на геометрию старых улиц. Утверждают даже, что наш городок чем-то похож на Ленинград своей общей компоновкой. Самобытные его черты надо непременно уберечь. Высотными домами можно затенить всю историю — с пугачевских времен и до революции.

«Это у него от Воеводина, — подумал Платон. — Хорошо, что Максим Дмитриевич привил ему любовь к городу».

— О промплощадке я меньше беспокоюсь, — продолжал Нечаев. — Там добрая полдюжина трестов, новейшая техника. Город же, особенно объекты соцкультбыта, придется строить вам, Платон Ефремович. Тут важны и осмотрительность, и хватка прорабская, чтобы не упустить время. Оно ведь как бывает: сдадут заводы в эксплуатацию — и тотчас вдвое, втрое уменьшат ассигнования на жилье. Надо ковать железо, пока горячо.

«А это у него свое, нечаевское, — отметил Платон. — Молод, но расчетлив по-хозяйски».

— Двориков вам очень нужен, Платон Ефремович? — вдруг поинтересовался Нечаев.

— Он может потянуть трест в случае моего ухода…

— Ну, Платон Ефремович! Что вы, в самом деле? Максим Дмитриевич ушел, вы собираетесь… Дайте мне осмотреться.

— Воеводин любит говорить, что партийный работник должен быть годным к строевой службе. Однако и на стройке тяжеловато  н е с т р о е в и к а м.

— Поработайте еще.

— Наверное, придется.

— Вот мы и договорились!.. Может быть, поедете в санаторий, отдохнете?

— Нет, нашему брату, строителю, противопоказано валяться на пляжах в самую жаркую пору.

Они весело переглянулись, отлично понимая друг друга, и Платон нехотя поднялся.

Был великолепный день. В небе, чисто прибранном с утра верховым влажным ветром, ни единого облачка, ни ворсинки. Над городом — летящие стрелы башенных кранов, а на востоке и на севере, где возводятся новые кварталы, они точно кавалерийские пики, занесенные целым эскадроном над окрестной степью.

Стоило теперь Платону даже ненадолго остаться наедине со своими неспокойными мыслями о будущем, как он живо вспоминал Ульяну. Вчера написал в Баку, а военкомат, чтобы сообщили ее адрес, но жене, Ксении Андреевне, еще ничего не говорил. Лучше подождать, что ответят из Баку. А вдруг это не его Ульяна? Но если все-таки она, то неужели до сих пор одна-одинешенька? Ждать, терпеливо ждать до конца — это в характере и его Ульяны. В женском бесконечном ожидании заключена непостижимая, стоическая сила. Где же потеряла Уля его след зимой сорок пятого? Началось, видимо, с того, что военная судьба забросила его, Платона, на соседний, Второй Украинский фронт. Как бы там ни было, война развела их на всю жизнь, хотя именно она обвенчала комбата и радистку в сорок четвертом — на государственной границе. Нелегко теперь сказать, кто из них больше виноват. Неужели он поторопился жениться на Ксении? А Уля все еще одна? А почему одна? Наверное, у нее есть сын или дочь (мой сын, моя дочь!) и она живет сыном или дочерью?.. Да-да, вот что могло поддерживать Ульяну все эти годы. Женщина-мать способна на какое угодно самоотречение… И его охватывала при этой мысли такая безудержная тревога, что он готов был немедленно лететь в Баку. Но теперь скоро, совсем скоро, какие-то считанные дни, может, недели — и все станет ясно. Однако он боялся той холодной, морозной ясности, которую уже испытывал, отчаявшись в поисках Ульяны. Только бы она была жива, тогда и ему полегче станет жить на белом свете, даже за тысячи километров от нее…

— О чем задумался, добрый молодец?..

Платон поднял голову: на щербатой бровке подплавленного солнцем тротуара остановился Воеводин. Он был одет по-спортивному: в ладных брюках «молодежного» покроя, в белой рубашке навыпуск. И будто посвежел за последнее время: на крупном лице поубавилось морщин, а в глазах стало побольше света, и не будь этой густой изморози на висках и на прямом зачесе, вряд ли кто принял бы Воеводина за пенсионера.

— Хорошо выглядишь, — сказал Платон.

— Мы, сердечники, умираем стоя! — весело ответил Максим. — Откуда бредешь в жаркий полдень? Ах, да, сегодня бюро! Начинаю забывать свой прежний распорядок дня. Что ж, присядем вот в сквере, что ли, все равно ты не спешишь, как я вижу.

Платон не отказался: он понимал, что Максиму не терпится узнать, как действует его преемник.

Они сели на крайнюю скамейку, нечаянно спугнув милую, ослепительно юную парочку. Не дожидаясь вопросов, Платон стал рассказывать сам. Максим смотрел в глубь сада, изредка покачивая седой красивой головой, когда его собеседник замолкал на несколько секунд, словно ожидая, что скажет на это бывший секретарь горкома. Максим был наделен редкой способностью слушать, которая, кажется, передалась и преемнику. Платон не забыл упомянуть даже об этом. Тогда Воеводин лукаво прищурился и перебил Платона:

— А ты не хвали, у меня теперь нет власти.

И чему-то рассмеялся, — наверное, вспомнил что-то из своего долгого секретарства.

— Что ж, Платон, я давно завидую молодости, — вполне серьезно заговорил он. — К сожалению, молодость и опыт несоединимы — пока наживешь опыт, тебе уже перевалит за пятьдесят. Но у молодых избыток энергии, свежесть взгляда на жизнь, полная свобода от ошибок прошлого. Конечно, молодежь не гарантирована от просчетов, но без них никому не удается обойтись. У Нечаева в запасе два десятка активных лет — успеет развернуться. Ну, а если кому-то подражает, это все пройдет с годами. Кто из нас не подражал? Ты, наверное, когда ходил в прорабах, очень хотел быть похожим на кого-нибудь из знаменитостей первых пятилеток. Я, к примеру, часто ловил себя на том, что, выступая, невольно копирую моих любимцев из довоенных секретарей крайкомов. Подражание — строительные леса характера: оно бывает необходимо до поры до времени, пока человек не станет прочно на ноги.

— Я же ни в чем не упрекаю Ярослава Николаевича, — сказал Платон.

— Нет? Мне показалось… Ладно. Что у тебя-то новенького? Почему ходишь по главной улице, никого не замечая. Что с тобой?..

— Помнишь, я говорил о моей первой жене — батальонной радистке Ульяне Порошиной?

— Помню, помню, она погибла в Венгрии.

— Так вот, друг мой, Ульяна, оказывается, жива… Недавно получила орден за спасение жизни офицера.

— Жива?! Ничего не понимаю! Расскажи-ка все по порядку.

Максим слушал беспокойно, и едва Платон сказал о той заметке, которую на днях прочел в «Известиях», он тотчас поинтересовался:

— Как отнеслась к этому Ксения Андреевна?

— Она еще ничего не знает…

Они помолчали. Максим терпеть не мог утешительных дежурных слов, да в них Платон и не нуждался. Но все-таки он наконец спросил:

— Замужем твоя Ульяна?

— Почем я знаю.

— Лучше бы уж она была замужем.

— Я сам так подумал. Подумал и устыдился. Какая злая ирония судьбы: желать, чтобы любимая женщина непременно была замужем…

— Что ж, война завязала столько узелков, что иные только смерть развяжет.

— Все понимаю, однако…

— Однако тебе худо. Вижу, Платон.

Они опять неловко помолчали. Максим искоса глянул на Платона: похудел он, осунулся, точно неделю пролежал с температурой.

— Как бы ты поступил на моем месте?

— Чего заранее решать. Ты не знаешь, одна ли твоя Ульяна — может, у нее семья.

— Мы поклялись на фронте быть вместе до конца, что бы ни случилось.

— Молодые клятвы — святые клятвы. Но тут не ваша вина, что потеряли друг друга из виду.

— Чужую беду руками разведу…

— Не сердись, не стану разводить руками твою беду, Платон. Да и утешать не стану. Главный утешитель — время.

— Ладно, пойду. Наверное, заждались в тресте, — спохватился Платон.

Максим молча пожал ему руку, и они расстались, не сказав больше ни слова.

Сколько разных судеб прошло перед Максимом за многолетнюю партийную работу. Он, кажется, до того привык жить чужими бедами, что каждая на какое-то время становилась его собственной бедой. А Платона он к тому же любил внешне сдержанной, но верной, непреходящей любовью однополчанина. Они уезжали на фронт в одном эшелоне: Максим — комиссаром полка, Платон — командиром саперной роты. Под Киевом угодили в окружение, и хотя удачно прорвались к своим, окружение разлучило их надолго: Платона отозвали в глубокий тыл, где формировался отдельный инженерный батальон для борьбы с танками, Максим же сменил убитого комиссара дивизии. Но молодому комиссару не повезло, он был тяжело ранен на Донце в сорок третьем и эвакуирован в далекий сибирский госпиталь.

А Платон отшагал всю войну, вплоть до верховьев Дуная. И встретились они снова на Урале на самом исходе сорок пятого, победного. То была новая точка отсчета их второй жизни. Работали так, что сперва и не замечали майских дней Победы, которые стали праздновать потом, когда уже промчалась добрая четверть века. Ну, а теперь чуть ли не вся треть века за плечами.

Огненная разграничительная линия разделила пополам жизнь воеводинского поколения: по ту сторону зеленая молодость, по эту — опаленная боевыми ветрами возмужалость. Не очень-то избалованное житейскими радостями поколение. К тому же нет-нет да напомнит о себе минувшее…

Вечером Елизавета Михайловна, жена Воеводина, безошибочно отметила, что он чем-то расстроен, и после ужина, как только сын ушел на концерт залетного ансамбля, осторожно поинтересовалась, что с ним случилось, если он молчит весь вечер. Максим попытался отшутиться, не вышло — от Лизы никогда ничего не скроешь.

— Ладно, — согласился он. — Тем паче, женщина может вывести из любого тупика.

— Ты, кажется, неуместно шутишь, Максим…

Он начал издалека, с коротких газетных заметок, которые давно уже примелькались, но за которыми всегда угадываются драматические судьбы фронтовиков. Он рассказывал, не называя имени Горского. Лиза терялась в догадках: чья же это такая грустная история, если Максим знает ее во всех подробностях? Сама она опоздала на войну — в сорок пятом едва закончила второй курс мединститута, — хотя со школьных лет грезила подвигами тех девчонок, которым посчастливилось воевать наравне с мужчинами. Она и врачом-то решила стать под впечатлением легенд о фронтовых девчонках.

— Кто же этот твой майор, Максим? Договаривай, раз начал, — спросила Елизавета Михайловна, когда он умолк.

— …Платон.

— Бедная Ксения Андреевна…

— Почему?

— Я всегда считала Платона Ефремовича однолюбом.

— Ну и что ж? Да ведь его связала с Ксенией Андреевной, конечно, одинаковость их судеб.

— Одинаковость? По-твоему, если два одинаковых горя сложить вместе, то в итоге получишь что-то вроде нового счастья?

— В жизни бывает и такое. Может, потому и пошел Платон навстречу Ксении Андреевне, что сам пережил страшную потерю. Он мог выбрать девушку, но выбрал женщину с маленьким сынишкой. Наверное, Платону важно было утвердить в своей памяти личную утрату на войне.

— Максим, Максим, не философствуй ты, ради бога. Все проще, чем ты думаешь. Разве можно сблизиться с другой женщиной ради памяти о той — первой? Тут нет логики чувств. Просто-напросто человеку надо было к кому-то приклонить голову. Девушка в данном случае не поможет: девичья любовь эгоистична. А хлебнувшая горя женщина сумеет понять.

— Платон спросил меня сегодня: как бы я поступил на его месте? Теперь я в свою очередь хочу спросить тебя, Лиза, как бы ты поступила на месте Ксении Андреевны?

— Даже не могу себе представить. Конечно, у нее нет детей от Платона Ефремовича, а у него с Ульяной, быть может, есть. К тому же против настоящей любви и время бессильно.

— Ты думаешь?

— Во всяком случае первая любовь остается на всю жизнь.

— Это в литературе.

— Нет, Максим, и в жизни.

— Ладно, уступаю тебе, умудренной личным опытом, — в шутку заметил Максим.

Тут их разговор и осекся: вернулся с концерта сын, не в меру серьезный парень, который с мальчишеских лет озадачивал Елизавету Михайловну независимостью характера.