Где приземлится голубь?

Холм Мучеников

Более двух тысяч лет назад на вершине Монмартрского холма, среди дремучих лесов, находились языческие капища. Местные племена поклонялись деревьям, солнцу, луне, родникам и рекам, и ветрам.

Согласно преданиям над Монмартрским холмом воздушные потоки на какое-то время замирали, выслушивали просьбы людей и решали, выполнять их или нет. В зависимости от этого ветры выбирали новые направления, усиливали или ослабляли свою силу.

В другом предании говорится, что во времена Древнего Рима на Монмартре было возведено святилище Меркурия. Примерно в 250 году первый епископ Парижа святой Дионисий, архидиакон Элевтерий и протоиерей Рустик за свои проповеди христианства были схвачены римскими воинами. После долгих пыток этих поборников христианской веры казнили на Монмартрском холме.

Но предания не обходятся без чудес. «И поднял святой Дионисий свою обрубленную голову и держа ее в руках», двинулся прочь с места казни. Никто из римлян не посмел его остановить. Спустя некоторое время святой замертво упал. На этом месте через несколько веков было основано аббатство Сен-Дени. А место, где казнили святого Дионисия, архидиакона Элевтерия и протоиерея Рустика, французы назвали холмом Мучеников.

Знаменитый приют богемы

До 1860 года Монмартр был пригородом Парижа. После того как он стал городским районом столицы, быстро изменился его состав населения. Селян и ремесленников потеснили представители богемы, вначале — парижской, а вскоре — и международной.

В 80-х годах XIX века на Монмартре появилось множество кафе, винных погребков, мастерских художников, небольших театров. Как отмечали современники, сценические представления начинались в восемь вечера, а питейные заведения закрывались лишь далеко за полночь.

В конце XIX столетия на Монмартре было немало кафе-варьете, где собирались поэты, художники, музыканты, актеры, журналисты, куртизанки. Уже тогда в веселых и отчаянных, шумных и непримиримых спорах парижской богемы принимали участие выходцы из России.

Когда подавляется социальная революция, вспыхивает революция в литературе и искусстве. Те, кто недавно швырял бомбы и призывал к свержению королей и буржуазных правителей, теперь призывали ниспровергать культуру прошлого и возводить нечто новое, невиданное, непонятное «прогнившему старому миру».

В Монмартрских заведениях звучали озорные, вызывающие непристойные или антиправительственные песни. Одним из создателей этих творений был никогда не просыхающий Фернан Денуайе. Его «Ночные бродяги» какое-то время являлись своеобразным гимном Монмартра.

Денуайе приписывают и другую популярную песню парижской богемы XIX века:

Эта песенка была переведена на русский язык и исполнялась на артистических пирушках в Москве и в Петербурге.

До начала Первой мировой войны Монмартр оставался притягательным центром бурной ночной жизни Парижа. Об этом хорошо знали граждане Российской империи: и те, кто прибыл во французскую столицу, и те, кто лишь мечтал побывать в ней.

Ночной Монмартр посещали не только легкомысленные русские поэты, актеры, художники, музыканты, но и весьма серьезная публика: чиновники, аристократы, купцы и промышленники. Мнения об этом уголке Парижа разнились, но равнодушных к нему не было.

Описания знаменитых кабаре Монмартра «Черный кот», «Канарейка» и других можно было встретить в письмах русских, побывавших в Париже.

В этих кабаре рождалось немало поэтических творений. В монмартрских кафе двадцатых годов прошлого века Георгий Иванов писал трогательные стихи о покинутой родине:

Монмартр

«Во сне золотом и хрустальном»

Таким был Монмартр в прошлом, таким его пытаются сохранить и в наше время. Член Французской Академии наук Жак де Лакретель писал: «Со времен Утрилло Монмартр не изменился, разве что в субботние вечера.

Площадь Тертр, присыпанная снегом и безлюдная, куда красивее, чем летом, когда в воскресные предвечерние часы она тонет в пыли. Пройтись по ней на рассвете все равно, что побывать в киностудии, где снимают, что называется, «зрелищный» фильм. Каждый здесь статист, причем не многим достается слишком выигрышная роль. Какофония шумов и цветов тщательно отрежиссирована. Обрывки музыки местного оркестра, плач затерявшегося ребенка, возгласы гарсонов кафе в сочетании с туалетами невообразимой яркости, грязные пятна штампованной базарной живописи оглушают и ослепляют человека, которому начинает казаться, будто его закружили в вихре маскарада».

Писатель, переводчик французской поэзии на русский язык Юрий Терапиано после поражения Белого движения был вынужден покинуть родину и навсегда поселиться во Франции. Некоторое время он жил на Монмартре, вблизи площади Бланш. Там, в комнатке на чердаке, откуда открывалась панорама города, появилось немало его стихов.

«Кто бывал на заветном холме?»

В 90-х годах XVIII века революционные власти переименовали Монмартр в гору Марата. Очевидно, произошло это после гибели Жан-Поля Марата в июле 1793 года. Монастырь на Монмартре был закрыт, а его земли, виноградники и имущество новые власти распродали.

Когда аббатису этого монастыря, несмотря на ее болезнь и преклонный возраст, казнили, какая-то монахиня предрекла, что на оскверненном холме по ночам будут устраиваться дьявольские танцы под завывание музыки, рожденной нечистой силой.

В XIX веке на Монмартре открылось несколько танцевальных залов. А в 1889 году — знаменитый Мюзик-холл «Мулен-Руж». Неизменный в этом увеселительном заведении канкан приводил в ужас истинно верующих.

Но прошло время, и на Монмартре память о гонениях на церковь стала мирно соседствовать с танцами, музыкой, песнями. Несколько улиц этого района Парижа носят имена бывших аббатис монастыря, в честь казненной настоятельницы назвали площадь и даже станцию метро.

В 90-х годах прошлого века эмигрант из Советского Союза Виктор Бученик попытался составить список известных соотечественников, посещавших Монмартр. Появился замысел книги «Кто из русских бывал на заветном холме». Но это намерение осталось неисполненным.

Федор Достоевский, Антон Чехов, Всеволод Иванов, Осип Мандельштам, Анна Павлова, Федор Шаляпин, Петр Струве, Сергей Булгаков… Одно лишь перечисление русских знаменитостей, бывавших на Монмартре, заняло несколько страниц.

Виктору Бученику лишь удалось после непродолжительных исследований выяснить, что в XIX веке и до начала Первой мировой войны все русские писатели, композиторы, актеры, ученые, художники, посетившие Париж, обязательно поднимались на эту знаменитую городскую возвышенность. А некоторые из них здесь жили.

На монмартрской улице Лепика, в доме № 12, в 1874–1876 годах снимал квартирку Илья Репин, а неподалеку, на улице Верон, находилась его мастерская. В ней родились замечательные творения художника: портрет Тургенева, картина «Садко» и другие.

В 1897 году где-то на улице Верон снимал комнату еще один русский живописец — Виктор Борисов-Мусатов.

«Полет белой птицы»

Незадолго до Первой мировой войны русские художники назвали своего молодого парижского коллегу Мориса Утрилло «певцом монмартрских пейзажей».

А спустя несколько лет изгнанный из Советского Союза и поселившийся в Париже, писатель Виктор Некрасов восхищался творчеством этого художника: «У Мориса Утрилло нет парадного Парижа. У него Монмартр, самые обыкновенные, самые, казалось бы, непривлекательные улочки, какие-то дворы, лестницы, стены, крыши. И написаны они как будто очень просто, и краски неярки, и композиции как будто никакой нет (на самом деле она у него крепкая) и небо серое, и стены серые, но под его кистью все эти стены и крыши приобретают такую художественную законченность, они так правдивы, что внешняя их непривлекательность превращается в нечто другое, в то, что мы и называем красотой. Впечатление такое, что художнику не было никакой необходимости выбирать какую-нибудь особую точку, он мог сесть со своим мольбертом в первом попавшем месте — любой закоулок для него всегда таил в себе нечто прекрасное, и мы, глядя на его картины, ощущаем это с не меньшей силой.

Я взбирался по крутым лесенкам Монмартра, смотрел оттуда сверху на крыши Парижа, и каждый раз я вспоминал Утрилло. Иногда мне даже казалось, что я в этом месте уже был. Нет, не был — просто виноват в этом Утрилло».

Автопортрет перед мольбертом. Художник Морис Утрилло, 1919 г.

Существует предание: в детстве Морис поднялся на Монмартр и долго не мог оторвать взгляд от панорамы летнего Парижа. Отвлек его старый художник. В руках он почему-то держал белого голубя.

— У парижских живописцев есть давняя традиция, — начал разговор с мальчиком незнакомец. — Пускать с Монмартра эту птицу. Белоснежный голубь — судьба художника. Там, куда он приземлится, ищи ключ к своему будущему.

Морис Утрилло не знал, что ответить, и лишь вопросительно смотрел на старика.

— Возьми его, — художник протянул птицу мальчику. — Моя судьба — уже предрешена…

Морис бережно взял голубя, потом разжал ладони. Птица взмахнула крыльями, невысоко взлетела и тут же опустилась на плечо старика.

Поворковав минуту-другую, голубь снова взлетел. На этот раз он поднялся над крышами домов Монмартра и принялся то кружить, то выписывать замысловатые фигуры.

— Видимо, судьба твоя, малыш, накрепко будет связана с Монмартром, — пояснил старик. — Гляди-ка, он, кажется, опустился на Мулен-де-ла Галет… Видимо, это место когда-нибудь появится на твоем полотне…

— Но месье Ренуар уже написал «Бал в Мулен-де-ла Галет»… — ответил Утрилло.

— Есть на земле места, которые всегда притягивали художников. И не беда, что они оказывались на полотнах многих мастеров, — пояснил старик.

Заветный голубь снова набрал высоту. Недолго покружил и стал быстро спускаться.

— Куда он сел?.. Я не заметил… — заговорил Морис.

Художник нахмурился и пробормотал:

— Красивый полет… Кажется, голубь опустился на кладбище Святого Винсента…

Утрилло понимающе взглянул на собеседника:

— Значит, там и завершится моя судьба?..

Художник опустил руку ему на плечо:

— Не думай об этом, малыш… Слишком рано!.. Вот перед тобой — очарованный Монмартр, а впереди — много лет испытаний, творчества, любви, осуществления замыслов…

Забытая традиция

Прошли годы, и одной из ученических работ Мориса стал вид на мельницу «Мулен-де-ла Галет». А в 1955 году Утрилло похоронили на монмартрском кладбище Святого Винсента.

Может быть, после его смерти давняя традиция — пускать с высоты Монмартра белого голубя — забылась. В XX веке у парижских художников, актеров, поэтов и музыкантов появились свои приметы и способы предсказания судьбы. Но перед Первой мировой войной немало русских, посещавших Париж, отправлялись на Монмартр запустить белого голубя. Так поступил поэт и художник Максимилиан Волошин.

В двадцатых годах в Крыму он рассказывал гостям своего коктебельского дома об этой давней традиции парижской богемы.

Когда кто-то из слушателей поинтересовался, что ему предсказал полет голубя над Монмартром, Максимилиан ничего не ответил и тут же перевел разговор на другую тему. Волошин любил опутывать себя тайнами.

 

Плавучая прачечная

Счастливое число

Во многих парижских справочниках упоминается дом № 13 на площади Эмиля Гудо. Жители Монмартра прозвали его «Плавающей прачечной». Старожилы объясняли столь странное наименование тем, что в этом доме комнатки похожи на корабельные каюты. А единственный на все здание умывальник напоминал корыта парижских прачек давних времен.

В начале XX века в «Плавучей прачечной» жили в основном поэты, художники, актеры. Среди них были такие знаменитости, как Гийом Аполлинер, Пабло Пикассо, Макс Жакоб, Брак, Хуан Грис. В разные времена в гостях в этом доме бывали художники из России: Константин Коровин, Марк Шагал, Зинаида Серебрякова, Константин Сомов.

Творческие люди нередко суеверны, и когда у жильцов «Плавающей прачечной» интересовались, не страшит ли их «№ 13», отвечали:

— Тринадцать — счастливое число для богемы. Приходите и сами убедитесь: наша обитель не подвластна бедам и силам всякой нечисти…

Но, видимо, жильцы «Плавающей прачечной» не желали открывать посторонним правду. В доме № 13 на площади Гудо все же происходили трагедии и всякая необъяснимая чертовщина. Бывали среди его обитателей случаи самоубийства, здесь совершались кражи, люди спивались, умирали от наркотиков.

Приглашение к соотечественникам

В 1924 году во Францию прибыл Александр Николаевич Вертинский. Прославленный эстрадный певец несколько лет находился в эмиграции и кочевал по разным странам. О своей актерской жизни он пел:

Осевшая в Париже русская эмиграция тепло приняла Вертинского. Несмотря на языковой барьер, он был понят и французской публикой.

Впоследствии, в своих воспоминаниях, Александр Николаевич отмечал: «Моя Франция — это один Париж, но зато один Париж — это вся Франция! — так могу сказать я, проживший в этой прекрасной стране почти десять лет».

Ему доводилось выступать в Париже — и перед нищими соотечественниками, и перед такими важными особами, как принц Уэльский, финансовыми магнатами Ротшильдами, королем Швеции Густавом, Альфонсом Испанским.

Вертинский нередко бывал в домах русских эмигрантов разных сословий. Однажды его пригласили в «Плавучую прачечную». В то время там проживало несколько семей — выходцев из Москвы и Киева.

«Сегодня музыка больна»

Он явился в этот дом на Монмартре, но обнаружил, что потерял записку с указанием квартиры. Консьерж куда-то отлучился, и не у кого было просить помощи.

Приятель Вертинского, который приехал с ним, предложил постучать в первую попавшуюся дверь.

Артист отказался:

— Поступим по-другому. Не мы будем искать, а пусть нас ищут!..

И Вертинский запел свою знаменитую:

Дом № 13 ожил. Послышались звуки открывающихся дверей, недоуменные вопросы жильцов.

А Вертинский невозмутимо продолжал:

Александр Николаевич Вертинский

Наконец по лестнице сбежали те, кто пригласил певца в гости, и кинулись обниматься. Но в это время рядом с Вертинским уже стояло несколько случайных слушателей. Александр отстранил приятелей и, пока не закончил последний куплет, не протянул им руки.

Студенческие вечеринки

В начале XX века в парижские учебные заведения стремились попасть тысячи подданных Российской империи.

В справочнике за 1909 год сообщается о большом числе русских студенток во французской столице:

«…Среди этой массы женщин имеются представительницы всех слоев общества — здесь и дворянки, и мещанки, и крестьянки, и дети мелких разночинцев, и из духовных семей».

Мужчин, приехавших учиться в Париж, было, конечно, в несколько раз больше. К 1912 году в одной только Сорбонне находилось примерно 1600 студентов из России, то есть пятая часть всех обучающихся в этом университете.

Разный достаток был у молодых людей, прибывших в Париж за знаниями. Одни едва сводили концы с концами, другие позволяли себе обедать в шикарных ресторанах и снимать для проживания дорогие квартиры.

Несколько русских студентов поселилось в квартирах в доме № 13 на площади Эмиля Гудо. Здесь они быстро освоились и стали своими в монмартрской богемной среде.

Однако даже для своенравных, разгульных жильцов «Плавучей прачечной» вечеринки русских студентов оказались слишком шумными. Споры, песни, пляски под граммофон, до самого рассвета не давали покоя не только обитателям «Плавучей прачечной», но и жителям близких к ней домов.

Русские студенты были вынуждены переселяться в другие утолки Парижа. Но со многими прежними соседями по дому № 13 на площади Гудо у них оставались добрые отношения. Свидетельством тому был огромный самовар, подаренный русскими студентами квартирантам «Плавучей прачечной».

В разные времена сюда на вечеринки к монмартрской богеме захаживали Николай Гумилев, Анна Ахматова и Максимилиан Волошин.

Особый, неизведанный Монмартр

Когда я взялся за краски, меня сразу захватило — и я уже почувствовал себя художником… Я учился у природы и у самого себя, как советуют парижские художники. Но еще больше я учился у Парижа. Нет города более колоритного и светлого в красках и более артистичного по внешности.

Максимилиан Волошин

«Издали Макс был похож на портрет Маркса, только был очень толстый (хотя и подвижный), с легкой походкой, пышной шевелюрой рыжеватых волос и лучезарной улыбкой на лице» — так описал Волошина Федор Арнольд.

В 1901 году Максимилиан сообщал в письме: «В Париж я еду не для того, чтобы поступить на такой-то факультет, слушать того-то и то-то, — это всё подробности, это всё между прочим. Я еду, чтобы познать всю европейскую культуру в ее первоисточнике».

Появившийся в Париже в самом начале XX века начинающий поэт и художник из России сразу привлек внимание и соотечественников, и французов.

Кто-то из журналистов подметил: «От этого добродушного увальня, с задумчивым взглядом, можно в любую секунду ожидать и язвительную остроту, и розыгрыш, и умопомрачительные истории о тайнах прошлого…».

Через пару недель пребывания в Париже Волошин стал водить соотечественников по городу, увлекая фантастическими рассказами. Делал это Макс вдохновенно, радостно, так, что трудно было понять, где правда, а где вымысел в его историях.

— Только со мной вы увидите особый, неизведанный Монмартр!.. — заявлял он своим знакомым.

Парижские экскурсии для соотечественников Макс частенько начинал с известного холма.

«Все что угодно, только не шарлатанство»

Портрет Максимилиана Волошина. Художник Борис Кустодиев, 1924 г.

Писатель Александр Валентинович Амфитеатров вспоминал о прогулках с Волошиным: «Как-то раз я попросил его показать мне «ночной Париж». Он очень серьезно отвечал мне, что его любимая ночная прогулка — на Иль де Жюиф (островок, слившийся с островом Сите. — Авт.).

… — Да что же вы там делаете?

— Я слушаю тамплиеров.

— Каких тамплиеров?

— Разве вы не знаете, что И марта 1314 года на Иль де Жюиф были сожжены гроссмейстер Жак де Моле со всем капитулом ордена тамплиеров?

— Знаю, но что же из этого следует?

— В безмолвии ночей там слышны их, голоса.

— Дану?

— Помилуйте, это всем известно.

— И вы слышите?

— Слышу…».

Амфитеатров слушал рассказы Волошина с улыбкой, развлекаясь актерским мастерством собеседника. Но случалось, он попадался на провокацию Макса, начинал горячиться, требуя доказательств.

Однажды, в 1906 году, Волошин выступил с лекцией перед слушателями школы социальных наук в Париже. После его выступления Амфитеатров завелся и потребовал от Макса назвать источники, на которые тот ссылался в своей лекции. Волошин, видимо, решил еще больше раззадорить приятеля и невозмутимо ответил:

«…— К сожалению, это невозможно.

— Так я и знал. Однако почему?

— Потому что мои источники не печатные, не письменные, но изустные.

— Что-о-о?

— Ну да, я их черпаю непосредственно из показаний двух очевидиц Французской революции, игравших в ней большую роль.

— Бог знает, что вы говорите, Макс!

— Уверяю вас, Александр Валентинович.

— Сколько же лет этим вашим раритетам и где вы их достали?

— Здесь, в Париже, а по возрасту — королева Мария-Антуанетта родилась в 1755 году, значит, ей сейчас 151 год, принцесса Ламбаль в 1749-м, ей — 157…

— Ах, вот какие у вас источники?! Понимаю. Изволите увлекаться медиумическими сеансами с вызыванием знаменитых покойниц? Макс, Макс! И не конфузно вам выдавать такую ерундовую спиритическую болтовню за историческое свидетельство?

Он — с совершенным спокойствием:

— Вы ошибаетесь: мне нет надобности в медиумических сеансах. Я просто время от времени прошу аудиенции у Ее Величества Королевы или делаю визит Ее Высочеству принцессе, и тогда они сообщают мне много интересного.

Смотрю ему в глаза: не пора ли тебя связать, друг любезный? Нет, ничего, ясные. И не замечается в них юмористического огонька мистификации: глядят честно, по сторонам не бегают и не столбенеют, — та или другая примета, обязательная для вралей. А Макс продолжает:

— Ведь они обе уже перевоплощены. Мария-Антуанетта теперь живет в теле графини X, а принцесса Ламбаль в теле графини 3. (Назвал две громкие аристократические фамилии с точным указанием местожительства.) А если вас вообще интересуют перевоплощенные, то советую познакомиться с графиней Н. Она была когда-то шотландскою королевою Марией Стюарт и до сих пор чувствует в затылке некоторую неловкость от топора, который отрубил ей голову. В ее особняке на бульваре Распайль бывают премилые интимные вечера. Мария-Антуанетта и принцесса Ламбаль очень с нею дружны и часто ее посещают, чтобы играть в безик…

Что это было? Легкое безумие? Игра актера, вошедшего в роль до принятия ее за действительность? Все, что угодно, только не шарлатанство. Для него Волошин был слишком порядочен, да и выгод никаких ему эти мнимые «шарлатанства» не приносили, а напротив, вредили, компрометируя его в глазах многих не охотников для чудо-действа и чудодеев.

Кем только не перебывал чудодей в своих поисках проникновения в сверхчувствительный мир?..».

«И казалось, на бале в Версале я…»

Парижу Максимилиан Волошин посвятил цикл стихотворений:

Обитателей «Плавучей прачечной» Волошин убеждал, что в безлунные ночи их дом на несколько минут исчезает из города. То ли взлетает над Монмартром в черную высь, то ли проваливается в недра холма. В такие мгновения дом № 13 очищается от скверны современной жизни.

Рассказывал Макс, как всегда, с такой неподдельной искренностью и уверенностью, что даже острословы из богемы не решались шутить над его вымыслами.

Волошин сам верил в то, что рассказывал, и любил тех, о ком рассказывал. В 20-х годах в Крыму он частенько вспоминал Париж, прогулки по ночному городу, свои реальные и фантастические знакомства со знаменитостями.

Нередко в коктебельском доме он описывал гостям казнь прекрасной принцессы Ламбаль. С прозы переходил на стихи:

И у слушателей создавалось впечатление, что Макс действительно был влюблен в принцессу, казненную парижскими революционерами в конце XVIII века.

 

Серж-триумфатор

«За что бы ни брался — провал»

В 1890 году восемнадцатилетний Сергей Дягилев впервые побывал в Париже.

Он был готов к встрече. Прочитал десятки художественных и справочных книг о французской столице, знал язык, самостоятельно изучил историю искусства этой страны. И все же…

Сказать, что Париж поразил выпускника провинциальной гимназии — значит отделаться банальной фразой. Восторженный Сергей Дягилев задумал обойти все улочки, площади и бульвары города, побывать во всех храмах и музеях Парижа…

Не успел. Пора было возвращаться в Россию. Впереди — учеба на юридическом факультете Петербургского университета.

Знакомство с Парижем прервалось — любовь к городу сохранилась… На всю жизнь. Столица Франции сыграла значимую роль в судьбе Сергея Дягилева.

«Кипучий, амбициозный молодой человек хватался за все… Но, увы, за что бы он ни брался — провал», — так отзывался о Дягилеве один из его знакомых в 1895 году.

Возможно, это высказывание было связано с безуспешными попытками Сергея, еще в студенческие годы, сочинять музыку, писать картины, заниматься издательской деятельностью. Тогда же появилось о нем расхожее мнение, что «свою несостоятельность художника он научился прятать за маской высокомерного сноба».

Критик Сергей Маковский впоследствии писал: «В новизну он верил как в откровение, до конца жизни искал, предчувствуя какое-то окончательное, решающее благовесте красоты».

«Город, где таится моя удача»

Так заявил Сергей Дягилев после новой встречи с Парижем. В 1895 году он закончил юридический факультет, но стезя правоведа уже не устраивала его.

Чему посвятить себя? Казалось бы, после неудач в творчестве дорога одна — в чиновники. Но как отмечали критики, Дягилев обладал даром — чутко воспринимать таланты других.

Еще в университетские годы Сергей увлекся коллекционированием. Хорошие знания истории и искусства, эстетический вкус, немного удачи… Дело наладилось.

Он много ездил по европейским странам, приобретал картины, мебель, художественные изделия из бронзы, затем стал организовывать выставки живописи. А в 1898 году Дягилев создал журнал «Мир искусства».

Удача рождает новые замыслы и устремления. А они у Сергея частенько были связаны с Парижем, в котором, как он сам говорил, «таится моя удача»…

От «Осенних салонов» до «Гранд-опера»

Известный художник Михаил Васильевич Нестеров писал: «Дягилев — явление чисто русское… В нем соединились все особенности русской одаренности. Спокон веков в отечестве нашем не переводились Дягилевы…

Редкое поколение в какой-нибудь области не имело своего Дягилева, человека огромных дарований, не меньших дерзновений, и не их вина, что в прошлом не всегда наша страна, наше общество умело их оценить и с равным талантом силы их использовать».

Сергей Павлович Дягилев с няней. Художник Лев Бакст

В 1906 году Сергей Павлович организовал выставку работ русских художников в парижском «Осеннем салоне». Помимо картин здесь были выставлены иконы, изделия художественной промышленности, скульптуры. Успех превзошел ожидания Дягилева. Французская публика с большим интересом отнеслась к его начинанию, а в прессе встречались строки: «Мы открыли для себя Россию!».

Возможно, в те дни Сергей Павлович не раз вспоминал свое высказывание: «Париж — город, где таится моя удача».

«Победу надо развивать», и Дягилев взялся за это с упоением и удвоенной энергией. Теперь он решил поразить Францию музыкой. В 1907 году ему удалось организовать пять концертов. В знаменитом и роскошном «Гранд-опера» (официальное название — Национальный оперный театр) звучала музыка Александра Бородина, Михаила Глинки, Петра Чайковского, Цезаря Кюи, Милия Балакирева, Модеста Мусоргского, Александра Глазунова, Анатолия Лядова, Николая Римского-Корсакова, Александра Скрябина. В этих концертах выступали Сергей Рахманинов и Федор Шаляпин.

И снова — ошеломляющий успех! Дягилев решил отныне проводить ежегодно в Париже русские спектакли и концерты. В мае 1908 года французская публика была потрясена оперой Мусоргского «Борис Годунов». Не считая пары недобрых рецензий, пресса Парижа с восторгом отозвалась о русской постановке. Знаменитый композитор Морис Равель, побывав на спектакле, заявил: «публика восхищалась решительно всем».

Дягилев стал в Париже одним из самых знаменитых иностранцев. Его постоянно приглашали в аристократические салоны, на званые вечера, торжественные события, банкеты. Часто его можно было встретить и на Монмартре, в мастерских художников, в компаниях французских актеров и поэтов, в театрах и кафе этого богемного уголка Парижа.

И наконец — балет

Безусловно пропаганда русского балета стала для Дягилева важнейшим делом жизни. Начало русским балетным сезонам в Париже было положено в 1909 году.

Франция была покорена не только творениями композиторов, но мастерством Михаила Фокина, Анны Павловой, Тамары Карсавиной, Иды Рубинштейн, Вацлава Нежинского и других звезд балета. Зрители восторгались и оформлением спектаклей «Русского сезона» — художниками Александром Бенуа, Константином Коровиным, Львом Бакстом, Николаем Рерихом.

Но среди французских критиков нашлись и недоброжелатели. В своей книге Елена Менегальдо приводит их нелестные отзывы о «Дягилевских сезонах» в Париже: «Музыка Бородина производит на них впечатление чего-то диковатого и почти экзотического. Эта музыка «затрагивает все самое примитивное, что в нас есть», — пишет Жак Ривьер. Этот же критик по поводу «Петрушки» Стравинского снисходительно говорит об «очаровательной неотесанности» и «тысяче восхитительно грубых движений». Однако когда эти движения сексуальны, то они ужасно шокируют «безупречный французский вкус».

А сколько негодования вызывает «Послеполуденный отдых фавна» Стравинского и его «модернизм вперемежку с варварской чувственностью»! Вот гневный приговор, который выносит «Ревю де Демонд»: «Нет ничего общего между этим искусством и нами. Невозможно расшифровать смысл, изображенный чудовищными литерами». И тот же критик будет сетовать: «Парижане, невозможно отделаться от чувства, что на два месяца нас лишили нашего города и нашего гения». Вот как «приветствовала» утонченная парижская критика русский балет Дягилева, который принес славу не только Дягилеву и его артистам, но и, как известно, упрочил славу самого Парижа как столицы мирового искусства».

Подобные высказывания французских критиков, конечно, обижали Сергея Павловича, но не могли ни привести в уныние, ни остановить его деятельность. Организатор «Русских сезонов» уже прошел «школу жизненных поражений» и умел держать удар. К тому же поклонников и союзников в Париже у Дягилева оказалось больше, чем недоброжелателей.

Поругивание в прессе лишь раззадоривало его.

Пророчество не сбылось

Началась Первая мировая война. В конце 1914 года во французской прессе появились высказывания: «Конец Дягилевским сезонам…»; «У войны свои интересы и приоритеты…»; «Триумфы русского балета и скандалы, связанные с ним, остались лишь в воспоминаниях горстки балетоманов…».

В разгар войны многим казалось, что недоброе пророчество сбудется и дягилевская балетная труппа распадется. И в самом деле, прекратились ее выступления в Европе, а артисты, участники труппы, оказались в разных странах. К тому же в самом коллективе происходили ссоры.

И снова кипучая энергия, упрямство Дягилева и его опыт, — добиваться намеченного, — победили. Он старался примирить старых участников труппы и постоянно искал новые дарования.

По совету писателя и театрального деятеля Жана Кокто, Дягилеву удалось привлечь к работе уже знаменитого в ту пору Пабло Пикассо. Русская жена великого художника Ольга Хохлова способствовала этому театральному содружеству.

О том периоде Пикассо писал: «Я работаю целыми днями над моими декорациями и созданием костюмов. Я рисую шаржи на Дягилева, Бакста, Мясина, танцоров и танцовщиц».

По воспоминаниям современников, Пабло Пикассо не только рисовал декорации, костюмы, расписывал театральные занавесы, но даже гримировал солистов балета.

Дягилевские представления, как и в довоенные годы, снова стали радовать, волновать, изумлять и… возмущать публику.

В мае 1917 года в Париже состоялась премьера спектакля «Парада». Известный писатель и журналист Илья Эренбург вспоминал: «Это был очень своеобразный балет: балаган на ярмарке с акробатами, жонглерами, фокусниками и дрессированной лошадью.

Балет показывает тупую автоматизацию движений, это было первой сатирой на то, что потом получило название «американизма». Музыка была современной, декорации — полукубистическими. Публика пришла изысканная, как говорят французы — «весь Париж», то есть богатые люди, желающие быть причисленными к ценителям искусства. Музыка, танцы и особенно декорации и костюмы возмутили зрителей.

…Люди, сидевшие в партере, бросились к сцене, в ярости кричали: «Занавес!». В это время на сцену вышла лошадь с кубической мордой и начала исполнять цирковые номера — становилась на колени, танцевала, раскланивалась. Зрители, видимо, решили, что танцоры издеваются над их протестами, и совсем потеряли голову, вопили: «Смерть русским!», «Пикассо — бош!», «Русские боши!».

Знаменитый французский поэт и критик Гийом Аполлинер поддержал постановку «Парада» и назвал Леонида Мясина самым смелым из хореографов. Он также отмечал, что новая русская постановка является новаторским соединением живописи и танца, пластики и мимики.

«Бросать резко и неожиданно…»

… — Когда очень грустно и одолевают сомнения, лучше всего отправляться на Монмартр, — заявил Аполлинер Дягилеву после бурной реакции публики на премьеру «Парада». — Добрый старина Монмартр смахнет разом печали и обиды. С его высоты, Серж, вы по-новому увидите не только Париж, но и весь мир, звезды, солнце, еще не обезображенные войной и буржуазной пошлостью… В свое время сокровенный холм вылечил и меня.

— Тоже пострадали от критики?.. — Дягилев сочувственно взглянул на поэта.

Аполлинер усмехнулся:

— Да нет, шесть лет назад тучи погуще и помрачней сошлись надо мной…

— Какие же?

— Меня арестовали по подозрению в краже из Лувра великого творения Леонардо да Винчи…

От изумления Дягилев даже отступил на шаг, а затем воскликнул:

— Неужели — «Джоконды»?!..

Аполлинер, все так же улыбаясь, кивнул.

— Я, конечно, слышал об этой нелепой истории, но думал, что ее сочинили газетчики. То ли для поднятия тиражей своих изданий, то ли для подогревания ажиотажа вокруг ваших книг, — продолжил Дягилев.

Поэт пожал плечами.

— Для этого можно было бы придумать что-нибудь поостроумней, чем хищение из Лувра, — Аполлинер озорно подмигнул собеседнику. — А может, зря я не украл «Джоконду»?..

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

— Иногда все, даже самые важные дела, надо бросать резко и неожиданно для окружающих. И тогда в душе наступает обновление…

— Что вы имеете в виду?..

— А то, что мы с вами, Серж, немедленно отправляемся туда, где особо притягательны улыбки красоток, где подают сногсшибательный абсент и превосходное вино, где самозабвенно звучат до утра песни, шутки, музыка, смех… Словом, — на Монмартр!.. При этом — ни с кем не прощаясь, никого не предупреждая. Обещаю, мой друг, к утру вы забудете мерзостные слова чванливой публики!..

Дягилев, почти не раздумывая, махнул рукой:

— Едем!..

На столе кабачка «Лапен Ажиль»

Еще в XIX веке, на перекрестке монмартрских улиц Св. Винсента и де Соль, славилось заведение с необычным названием «Кабаре убийц». В 1880 году его новый владелец решил сменить столь устрашающее название. Изготовить вывеску он заказал парижскому художнику Андре Жилю.

В центре вывески обновленного кабачка был изображен кролик, а в уголке — подпись «А. Жиль». По-французски «ажил» означает «шустрый, ловкий, проворный». Так, согласно монмартрскому преданию, появилось игривое название «Ловкий кролик».

Здесь частенько собирались, спорили, веселились знаменитые основоположники поэзии символизма Артюр Рембо и Поль Верлен.

Навещал это заведение Альфонс Додэ. Он слушал веселые рассказы одного из хозяев «Лапен Анжиль», а потом использовал их для создания незабываемого образа Тартарена. Бывал в этом кабачке и Анатоль Франс. А Луи Арагон и Марсель Пруст приводили сюда своих русских приятелей.

Но особенно облюбовали «Лапен Ажиль» художники Огюст Ренуар, Клод Монэ, Альфред Сислей. Вслед за своими французскими коллегами сюда стали захаживать живописцы из России Сергей Шаршун, Василий Сухомлин, Василий Кандинский, Осип Цадкин, Наталья Гончарова и Михаил Ларионов.

Согласно монмартрскому преданию с Огюста Ренуара в «Лапен Ажиль» началась добрая традиция: рисовать на столах все, что заблагорассудится. Но если одни художники оставляли пристойные творения, то другие хулиганили и норовили к своим рисункам добавлять фривольные надписи. Посетителям такое творчество нравилось, а властям — нет.

И однажды последовал запрет на использование столов не по назначению. Но что стало с теми рисунками, которые уже были сделаны? Злые языки утверждали, что «обезображенную мебель» какой-то важный чиновник приказал уничтожить. Владелец «Лапен Ажиль» не мог допустить такого отношения к художественным ценностям. Но, видимо, он был нерасторопным человеком.

Пока раздумывал, как поступить с разрисованными столами, нашлись более ловкие и сообразительные люди и вывезли их из заведения. При этом на хозяина был наложен штраф. Возможно, столы с раритетными рисунками оказались у чиновника, наложившего запрет. О дальнейшей судьбе творений на мебели ничего не известно.

Однако с той поры добрая традиция прервалась.

«Оставьте свой след»

…— Говорили старые мастера: если нарисовал что-нибудь в «Лапен Ажиль» от души, то навсегда останешься в памяти Монмартра, — сказал Аполлинер.

— Но ведь здесь давно уже запрещено рисовать на столах, — ответил Дягилев.

— Вам разрешается… Оставьте свой след… Тем более кабачок уже пуст… — Поэт улыбнулся и кивнул хозяину «Лапен Ажиль»: — Прошу, Анри…

Видимо, Аполлинер уже договорился с ним.

— К сожалению, только синяя краска… — виновато произнес Анри и протянул Дягилеву кисточку и крохотную металлическую баночку.

— Синий рисунок на желтой доске — в самый раз!.. — кивнул Аполлинер. — Это же цветовой символ Монмартра!.. Дерзайте, Серж!..

Дягилев, не задумываясь, взялся за кисть. Через минуту рисунок был готов.

— Пляшущий кролик!.. — одобрительно кивнул Анри. — Может, стоит его перенести на вывеску заведения?

— Отломить крышку от стола и повесить ее на цепях у входа в «Лапен Ажтль»! — предложил Аполлинер.

Не известно, исполнил ли совет поэта владелец кабачка. Появился ли хоть на какое-то время пляшущий кролик на вывеске «Лапен Ажиль»? Этого выяснить не удалось.

А Сергей Дягилев действительно остался в памяти Монмартра. В Париже до сих пор «Дягилевским» сезонам посвящаются статьи и очерки, выставки, фильмы и книги…

На кладбище Монмартра, там, где покоятся останки великих французов, — Стендаля, Готье, братьев Гонкур, Дюма-сына, Берлиоза, Делиба, Оффенбаха, Дега, Ампера и многих других, — есть могила и участника «Дягилевских сезонов» в Париже Вацлава Нижинского. Звезда русского балета, знаменитый танцовщик и хореограф умер в Лондоне в 1950 году.

Впоследствии другой замечательный русский танцовщик Серж Лифарь организовал перевозку его праха в Париж. Вацлав Нижинский любил Монмартр, — возможно, это и повлияло на решение Сержа Лифаря.