Черный царь плясал перед народом И жрецы ударили в там-там. И черные жены смеялись смелей И губы у них отягчал пэлелэ!. И с нескромным самоварчиком И с крылышком дитя. Оно, о солнце-старче, кум, Нас ранило шутя. Лишь только свет пронесся семь, Семь раз от солнца до земли, Холодной стала взором темь, И взоры Реквием прочли, Черный царь плясал перед народом И жрецы ударили в там-там.

На эти златистые пижмы Росистые волосы выжми. Воскликнет насмешливо — Только? Серьгою воздушная ольха. Калужниц больше черный холод, Иди, позвал тебя Рогволод. Коснется калужницы дремя, И станет безоблачным время. Ведь мною засушено дремя На память о старых богах. Тогда серебристое племя Бродило на этих лугах. Подъемля медовые хоботы, Ждут ножку богинины чеботы. И белые ель и березы, И смотрят на небо дерезы. В траве притаилась дурника, И знахаря ждет молодика. Чтоб злаком лугов молодиться, Пришла на заре молодица. Род конского черепа кость, К нему наклоняется жость. Любите носить все те имена, Что могут онежиться в Лялю. Деревня сюда созвана, В телеге везет свою кралю. Лялю на лебеде Если заметите, Лучший на небе день Кралей отметите. И крикнет и цокнет весенняя кровь: Ляля на лебеде — Ляля любовь. Что юноши властной толпою Везут на пути к водопою Кралю своего села Она на цветах весела. Желтые мрачны снопы Праздничной возле толпы. И ежели пивни захлопали И песни вечерней любви, Наверное, стройные тополи Смотрят на праздник в пыли. Под именем новым Олеги, Вышаты, Добрыни и Глебы Везут конец дышла телеги, Колосьями спрятанной в хлебы, — Своей голубой королевы. Но и в цветы запрятав низ рук, Та, смугла, встает, как призрак. «Ты священна, Смуглороссья», — Ей поют цветов колосья. И пахло кругом мухомором и дремой, И пролит был запах смертельных черемух. Эй! Не будь сурова, не будь сурова, Но будь проста, как вся дуброва.

Усадьба ночью. Чингисхан! Шумите, синие березы. Заря ночная, Заратустра! А небо синее, Моцарт! И, сумрак облака, будь Гойя! Ты ночью, облако, Роопс! Но смерч улыбок пролетел лишь, Когтями криков хохоча, Тогда я видел палача И озирал ночную смел тишь. И вас я вызвал смелоликих, Вернул утопленниц из рек. Их незабудка громче крика Ночному парусу изрек. Еще плеснула сутки ось, Идет вечерняя громада. Мне снилась девушка лосось В волнах ночного водопада. Пусть сосны бурей омамаены И тучи движутся Батыя, Идут слова — молчаний Каины, — И эти падают святые. И тяжкой походкой на каменный бал С дружиною шел голубой Газдрубал.

В холопий город парус тянет. Чайкой вольницу обманет. Куда гнется — это тайна, Золотая судна райна. Всюду копья и ножи, Хлещут мокрые ужи. По корме смоленой стукать Не устанет медный укоть, На носу темнеет пушка, На затылках хлопцев смушки. Что задумалися, други, Иль челна слабы упруги? Видишь, сам взошел на мост, Чтоб читать приказы звезд. Догорят тем часом зори На смоле, на той кокоре. Кормщик, кормщик, видишь, пря В небе хлещется, и зря? Мчимтесь дальше на досчане! Мчимся, мчимся, станичане. Моря веслам иль узки? Мчитесь дальше, паузки! В нашей пре заморский лен, В наших веслах только клен. На купеческой беляне Браги груз несется пьяный; И красивые невольницы Наливают ковш повольницы. Голубели раньше льны, Собирала псковитянка, Теперь, бурны и сильны, Плещут, точно самобранка.

Что ты робишь, печенеже, Молотком своим стуча? О, прохожий, наши вежи Меч забыли для мяча. В день удалого похода Сокрушила из засады Печенегова свобода Святославовы насады. Он в рубахе холщевой, Опоясанный мечом, Шел пустынной бечевой. Страх для смелых нипочем! Кто остаться в Перемышле Из-за греков не посмели, На корму толпою вышли — Неясыти видны мели. Далеко та мель прославлена, Широка и мрачна слава, Нынче снова окровавлена Светлой кровью Святослава. Чу, последний, догоняя, Воин, дальнего вождя, Крикнул дам о князь коня я Лишь беги от стрел дождя! Святослав, суров, окинул Белым сумраком главы, Длинный меч из ножен вынул И сказал: «иду на вы!» И в трепет бросились многие, Услыша знакомый ответ. Не раз мы в увечьях, убогие, Спасались от княжеских чет. Над смущенною долиной Он возникнул, как утес, Но прилет петли змеиной Смерть воителю принес. Он был волком, не овечкой Степи молвил предводитель: Золотой покрой насечкой Кость где разума обитель. Знаменитый сок Дуная Наливая в глубь главы, Стану пить я, вспоминая Светлых клич: иду на вы! Вот зачем сижу я согнут, Молотком своим стуча, Знай, шатры сегодня дрогнут, Меч забудут для мяча. Степи дочери запляшут. Дымом затканы парчи, И подковой землю вспашут Славя бубны и мячи.

Где в липы одетый узорный ходак У рощи стоит одинокий хлолак. Где тени, как призраки, горестно всхлипывая, Как бабочки мчалися в заросли липовые. А тучи черньют, как будто чернеча И сразу надвинулась к нам холоднеча. Скакали и вились сплетенные пары. И пели сопилки, и пели шездары. И будто пир для черных глаз Синеет небо и хабаз. Войдем же в эту халабуду. Войди дружок, а я побуду.

Смугла, черна дочь Храма. А в перстне капля яда. яда. Тень месяца не падай, как громада, На это узкое кольцо. Иль смерть войдет в нее неравно, И станет мелом все лицо. Стары, черны слоны из камня Их хоботы опущены во мгле А в перстне капля яда, в перстне Был кнес опутан телом гада, А ей быть жрицей Пляса надо. Она не пляшет храма вне. Был вырван длинный зуб из зева. Как зайцы, змеи добродушны. А в перстне капля яда, яда. И видя близко призрак гнева, Она туда, где смолы душны, Ушла виденьям жизни рада, Как свечи белые бела. Летят, как черный сокол, косы. Чернее ворона над снегом, А ноги черны, смуглы, босы Ведут толпу к вечерним негам. А в перстне капля яда, яда. Зачем суровая борьба Ее на землю повалила? Рука отца всегда гроба Кеда поспешно и груба, На ножик перстня надавила. Смертельный ножик с ядом жала Глухой приказ, чтоб не бежала, А в перстне капля яда в перстне Сказал старик: умри теперь с ней! Скрыв бороды одеждою стыдливой Все взятое враждебным оком; Она всегда была лишь ивой, Над смерти мчащимся потоком. А в перстне капля яда, яда. А в перстне капля яда в перстне. Быть мертвой слонихе отрада.

Как А, Как башенный ответ который час? Железной палкой сотню раз Пересеченная Игла, Серея в небе, точно Мгла, Жила. Пастух железный, что он пас? Прочтя железных строк записки, Священной осению векши, Страну стадами пересекши, Струили цокот, шум и писки. Бросая ветку, родите стук вы! Она, упав на коврик клюквы, Совсем как ты, сокрывши веко, Молилась богу другого века. И тучи проволок упали С его утеса на леса, И грозы стаями летали В тебе, о, медная леса. Утеса каменные лбы, Что речкой падали, курчавясь, И окна северной избы Вас озарял пожар-красавец. Рабочим сделан из осей, И икс грозы закрыв в кавычки, В священной печи жег привычки Страны болот, озер, лосей. И от браг болотных трезв, Дружбе чужд столетий-пьяниц, Здесь возник, быстер и резв, Бог заводов — самозванец. Ночью молнию урочно Ты пролил на города, Тебе молятся заочно Стада Печек испуганных, доменных Но гроз стрела на волосок Лишь повернется сумасшедшим, Могильным сторожем песок Тебя зарыть не сможет — нечем. Железных крыльев треугольник, Тобой заклеван дола гад, И разум старший, как невольник, Идет исполнить свой обряд. Но был глупец. Он захотел, Как кость игральную, свой день Провесть меж молний. После, цел, Сойти к друзьям — из смерти тень. На нем охотничьи ремни И шуба заячьего меха, Его ружья верны кремни, И лыжный бег его утеха. Вдруг слабый крик. Уже смущенные Внизу столпилися товарищи. Его плащи — испепеленные. Он обнят дымом, как пожарище. Толпа бессильна; точно курит Им башни твердое лицо. Невеста трупа взор зажмурит, И, после взор еще… еще… Три дня висел как назидание Он в вышине глубокой неба. Где смельчака найти, чтоб дань его Безумству снесть на землю, где бы?

У вод я подумал о бесе И о себе, Над озером сидя на пне. Со мной разговаривал пен пан И взора озерного жемчуг Бросает воздушный, могуч меж Ивы Большой, как и вы. И много невестнейших вдов вод Преследовал ум мой, как овод, Я, брезгая, брызгаю ими. Мое восклицалося имя — Шепча, изрицал его воздух. Сквозь воздух умчаться не худ зов. Я озеро бил на осколки И после расспрашивал: «Сколько?» И мир был прекрасно улыбен, Но многого этого не было. И свист пролетевших копыток Напомнил мне много попыток Прогнать исчезающий нечет Среди исчезавших течений.

Тихий дух от яблонь веет. Белых яблонь и черемух. То боярыня говеет И боится сделать промах. Плывут мертвецы. Эта ночь. Так было славно. Гребут мертвецы. И хладные взоры за белых холстом Палят и сверкают. И скроют могильные тени Прекрасную соль поцелуя. Лишь только о лестниц ступени Ударят полночные струи, Виденье растает. Поют о простом Алла бисмулла. А потом свой череп бросаючи в море Исчезнут в морском разговоре Белый снег и всюду нега, Точно гладит Ярославна Голубого печенега.

За мною, взвод И по лону вод Идут серые люди — Смелы в простуде. Это кто вырастил серого мамонта грудью? И ветел далеких шумели стволы. Это смерть и дружина идет на полюдье, И за нею хлынули валы. У плотины нет забора, Глухо визгнули ключи. Колесница хлынула Мора И за нею влажные мечи. Кто по руслу шел, утопая, Погружаясь в тину болота, Тому смерть шепнула: Пая, Здесь стой, держи ружье и жди кого-то. И к студеным одеждам привыкнув И застынув мечтами о ней, Слушай. Смерть, пронзительно гикнув, Гонит тройку холодных коней. И, ремнями ударив, торопит И на козлы гневна вся встает, И заречною конницей топит Кто на Висле о Доне поет. Чугун льется по телу вдоль ниток, В руках ружья, а около пушки. Мимо лиц тучи серых улиток, Пестрых рыб и красивых ракушек. И выпи протяжно ухали, Моцарта пропели лягвы, И мертвые, не зная, здесь мокро, сухо ли, Шептали тихо: заснул бы! ляг бы! Но когда затворили гати туземцы, Каждый из них умолк. И диким ужасом исказились лица немцев, Увидя страшный русский полк. И на ивовой ветке извилин, Сноп охватывать лапой натужась, Хохотал задумчивый филин, Проливая на зрелище ужас.