Стихотворения

Бурлюк Давид Давидович

Бурлюк Николай Давидович

Давид Бурлюк

 

 

Из сборника «Садок судей» (1910)

 

«Скользи, пронзай стрелец, алмазный…»

Скользи, пронзай стрелец, алмазный Неиссякаемый каскад… Я твой сосед, живущий праздно Люблю волненье белых стад. Познавши здесь честную схиму, И изучивши тайны треб Я даже смерть с восторгом приму, Как враном принесенный хлеб. Вокруг взнеслися остроскалы, Вершины их, венчанны льдом, В закатный час таят опалы, Когда — бесцветным станет дом. Я полюбил скрижали — книги, В них — жизнь, моя прямая цель. Они — полезные вериги Для духа праздности недель! Пускай в ночи стекло наяды Колеблют легкие перстом — Храню ученые услады Моем забвении златом.

 

Щастье циника

Op. 2.

Весеннее шумящее убранство — Единый миг… затерянный цветах! Напрасно зришь живое постоянство Струящихся, скоротекущих снах. Изменно все! И вероломны своды Тебя сокрывшие от хлада бурь! Везде, во всем — красивость шаткомоды! Ах, циник, щастлив ты! Иди и каламбурь!

 

Затворник

Ор. 3.

Молчанье сможешь длить пещере, Пурпурный крик таить, Спасаться углубленной вере, Кратеры Смерти пить. Книг потемневших переплеты. Как быстро мчатся корабли И окрыляются полеты От запечатанной земли.

 

«Родился доме день туманный…»

Op. 4.

Родился доме день туманный, И жизнь туманна вся, Носить венец случайно данный, Над бездной ужасов скользя. Так пешеход, так злой калека Глядит на радостно детей И — зла над юностью опека, Случайноспутницей своей, Грозит глазам веселолюдным. Зеленым ивиным ветвям И путь необозримо трудный Влачит уныло по полям.

 

«Упало солнце кровь заката…»

Op. 5.

Упало солнце кровь заката Восторгам дня нет, нет возврата! Лишь облаков вечернедым Восходит клубом голубым. И, если смертный отойдет, Над ним вновь солнце не взойдет — Лишь туча саваном седым Повиснет небесах над ним.

 

«Я не владел еще тобою…»

Op. 6.

Я не владел еще тобою Золотоокою младой, Как холод вечностью седою Сокрыл тебя своей бедой. Уста — увядшая затея, Глаза — безжизненный кристалл. А зубы — белая аллея, Что ужас смерти нашептал. Откроешь вежды, не поверю, Твой смех увял навек!.. Я сам умру под этой дверью, Найдет бредущий человек. Склеп занесен свистящим снегом, Как груди милой, белизной. Копыто оглашает бегом Забытый путь в краю родном. Проскачет усмехаясь мимо. Сук — траур, путь — из серебра. Подкова — тяжко нелюдима… Крошится льдистая кора.

 

«Времени весы»

Ор. 7.

Сорящие секундами часы. Как ваша медленность тяготна! Вы — времени сыпучего весы! Что вами сделано — бесповоротно! Ваш бег колеблет черепа власы, В скольжении своем вольготны, На выю лезвие несущие косы С жестокотиканьем, злорадны беззаботно.

 

«Шестиэтажный возносился дом…»

Ор. 8.

Шестиэтажный возносился дом, Чернелись окна скучными рядами, Но ни одно не вспыхнуло цветком, Звуча знакомыми следами. О сколько взглядов пронизало ночь И бросилось из верхних этажей. Безумную оплакавшие дочь, Под стук неспящих сторожей. Дышавшая на свежей высоте, Глядя окно под неизвестной крышей. Сколь ныне — чище ты и жертвенно святей! Упавши вниз, ты вознеслася выше!

 

«Немая ночь, людей не слышно…»

Op. 9.

Немая ночь, людей не слышно. В пространствах — царствие зимы. Здесь вьюга наметает пышно Гробницы белые средь тьмы. Где фонари, где с лязгом шумным Змеей скользнули поезда, Твой взгляд казался камнем лунным, Ночей падучая звезда. Как глубоко под черным снегом Прекрасный труп похоронен. Пожри просторы шумным бегом, Затмивши паром небосклон.

1905 год

Полтавская губ.

 

«Со звоном слетели проклятья…»

Op. 10.

Co звоном слетели проклятья, Разбитые ринулись вниз. Раскрыл притупленно объятья, Виском угодил о карниз. Смеялась над мной колокольня, Внизу собирался народ. Старушка — горбом богомольна. Острил изловчась идиот. Чиновник лежал неподвижно. Стеклянными были глаза. Из бойни безжалостноближней Кот рану кровавый лизал.

 

«Ты окрылил условные рожденья…»

Op. 11.

Ты окрылил условные рожденья Сносить душа их тайны не смогла. Начни же наконец поэзии служенье — Всмотрись излучисто — кривые зеркала. Неясно все, все отвращает взоры, Чудовищно сознав свое небытие: Провалы дикие и снов преступных горы!.. Ты принял, кажется погибели питье!

 

«Чудовище простерлось между скал…»

Op. 12.

Чудовище простерлось между скал, Заворожив гигантские зеницы. Махровый ветр персты его ласкал, Пушистый хвост золоторунной птицы. Сияющим, теплеющим зигзагом Тянулось тело меж колючих трав… И всем понятней было с каждым шагом Как неизбежно милостив удав. Свои даря стократные слова, Клубилося невнятной колыбели… Чуть двигаясь, шептали: «раз» и «два», А души жуткие, как ландыши, слабели.

 

«Твоей бряцающей лампадой…»

Op. 13.

Твоей бряцающей лампадой Я озарен лесной тиши. О, всадник ночи, пропляши Пред непреклонною оградой. Золотогрудая жена У еле сомкнутого входа. Теплеет хладная природа, Свои означив письмена. Слепые прилежании взгляды. Дождю подставим купола. Я выжег грудь свою до тла, Чтоб вырвать разветвленья зла, Во имя правды и награды. Объятий белых жгучий сот. Желанны тонкие напевы, Но все ж вернее Черной Девы Разящий неизбежно мед.

 

«На исступленный эшафот…»

Op. 14.

На исступленный эшафот Взнесла колеблющие главы! А там — упорный черный крот Питомец радости неправой. Здесь, осыпаясь, брачный луг, Волнует крайними цветами. Кто разломает зимний круг Протяжно знойными руками? Звала тоска и нищета, Взыскуя о родимой дани. Склоняешь стан; не та, не та! И исчезаешь скоро ланью.

 

«Монах всегда молчал…»

Op. 15.

Монах всегда молчал Тускнели очи странно Белела строго панна От розовых начал. Кружилась ночь вокруг, Бросая покрывала. Живой, родной супруг, Родник, двойник металла. Кругом, как сон, как мгла Весна жила, плясала… Отшельник из металла Стоял в уюте зла.

 

«Ты изошел зеленым дымом…»

Op. 16.

Ты изошел зеленым дымом Лилово синий небосвод, Точася полдней жарким пылом Для неисчерпанных угод. И, может быть, твой челн возможный Постигнем — знак твоих побед, Когда исполним непреложный, Жизнь искупающий — обет. Сваливший огонь, закатный пламень, Придет на свой знакомый брег; Он, как рубин — кровавый камень, Сожжет предательства ковчег.

 

«Пой облаков зиждительное племя…»

Op. 17.

Пой облаков зиждительное племя, Спешащее всегда за нож простора! Старик седой нам обнажает темя, Грозя гранитною десницею укора. Прямая цель! Как далеко значенье! Веселые. К нам не придут назад. Бессилие! Слепое истощенье! Рек, воздохнув: «Где твой цветистый вклад? Где пышные, внезапные рассветы, Светильни хладные, торжественность ночей?..» Угасло все! Вкруг шелест дымной Леты И ты, как взгляд отброшенный — ничей! Упали желтые, иссохшие ланиты, Кругом сгустилась тишь, кругом слеглася темь… Где перси юные, пьянящие Аниты? О, голос сладостный, как стал ты глух и… нем!..

 

«Белила отцветших ланит…»

Op. 18.

Белила отцветших ланит. Румянец закатного пыла. Уверен, колеблется, мнит — Грудь мыслей таимой изныла. Приду, возжигаю алтарь, Создавши высокое место. Под облаком снова, как встарь, Сжигаю пшеничное тесто. Протянется яркая длань, Стремяся за пламенем острым. Будь скорое! Музыкой вспрянь, Раскройся вкруг пологом пестрым. Пускай голубое зерно Лежит отвердевшим пометом… К просторам и в завтра — окно. Ответ многолетним заботам.

 

«Все тихо. Все — неясно. Пустота…»

Op. 19.

Все тихо. Все — неясно. Пустота. Нет ничего. Все отвернулось странно. Кругом отчетливо созрела высота. Молчание царит, точа покровы прянно. Слепая тишина, глухая темнота, И ни единый след свой не откроет свиток… Все сжало нежные влюбленные уста, Все, — как бокал, где «днесь» кипел напиток… И вдруг… почудились тончайшие шаги, Полураскрытых тайн неизъяснимых шорох… Душа твердит, не двигаясь: «беги», Склонясь, как лепесток, язвительных укорах. Да, это — след, завядший лепесток! Пусть рядом пыль свой затевает танец… «Смотри» шепнул далекий потолок: «Здесь он прошел, невнятный иностранец»…

 

Из сборника «Пощечина общественному вкусу» (1912)

 

Садовник

Изотлевший позвоночник Рот сухой и глаз прямой, Продавец лучей — цветочник Вечно праведный весной. Каждый луч — и взял монету, Острый блеск и черный креп Вечно щурил глаз ко свету Все же был и сух и слеп!

 

«Со стоном проносились мимо…»

Со стоном проносились мимо, По мостовой был лязг копыт. Какой-то радостью хранимой, Руководитель следопыт — Смотрел, следил по тротуарам Под кистью изможденных звезд Прилежный, приставая к парам И озирался окрест… Что он искал опасным оком? Что привлекло его часы — К людским запутанным потокам, Где следопыты только псы, Где столько скомканных понятий Примет разнообразных стоп И где смущеннее невнятней Стезя ближайших из особ.

 

«Рыдаешь над сломанной вазой…»

Рыдаешь над сломанной вазой, Далекие туч жемчуга Ты бросила меткою фразой За их голубые рога. Дрожат округленные груди, Недвижим рождающий взгляд Как яд погребенный в сосуде Отброшенный весок наряд. Иди же я здесь поникаю На крылья усталости странной; Мгновеньем свой круг замыкаю Отпавший забавы обманной.

 

«Убийство красное…»

Убийство красное Приблизило кинжал, О время гласное Носитель узких жал На белой радости Дрожит точась рубин Убийца младости Ведун ночных глубин Там у источника Вскричал кующий шаг, Лик полуночника Несущий красный флаг.

 

«Зазывая взглядом гнойным…»

Зазывая взглядом гнойным Пеной желтых сиплых губ Станом гнутым и нестройным Сжав в руках дырявый куб Ты не знаешь скромных будней Брачных сладостных цепей Беспощадней непробудней Средь медлительных зыбей.

 

Из сборника «Садок судей II» (1913)

 

«Рожденье — сон возможный…»

Op. № 27.

Рожденье — сон возможный, Он был и навсегда Теперь не стал тревожный Печальный голос льда. Тоскующие нити, Плывущая беда, Торжественность наитий Влечет туда… Там бесконечно пьяны Сосновые леса. Провалы и изъяны Черта и полоса. О содрогайся гордо, Провал, удар, тупик. ОГНЕДЫМЯЩИЙ ПИК.

 

«Кто стоял под темным дубом…»

Op.№ 28.

Инструментовано на «C»

Кто стоял под темным дубом И, склоняя лик лиловый Извивался пряным кубом, Оставался вечно новым, Сотрясая толстым шлемом, Черепашьей скорлупой, Ты клялся всегда триремам, СТРАЖНИК РАДОСТИ СЛЕПОЙ.

1909

 

«Стремглав болящий колос…»

Op. № 29.

Стремглав болящий КОЛОС, Метла и Эфиоп, Сплетенья разных полос, Разноголосый сноп, Взлетающие ПЧЕЛЫ, О милый малый пол Дразнящие глаголы, Коралловый аттол. Как веер листья пальмы. Явь, синь и кружева. Отринули печаль мы, Рев изумленный льва. ЛИЛОВЫЕ АРАБЫ… Тяжелая чалма… Ах, верно вкусны крабы… Пятнистая чума.

1909

 

«Внизу журчит источник светлый…»

Op. № 30.

Внизу журчит источник светлый, Вверху опасная стезя, Созвездия вздымают метлы, Над тихой пропастью скользя. Мы все приникли к коромыслам Под блеском ясной синевы, Не уклонялся от смысла И Я, и ТЫ, и МЫ, и Вы.

1908

 

«Среди огней под черным небом…»

Op. № 31.

Среди огней под черным небом, Безликой прелестью жива, Вознесена к суровым требам Твоя поспешно голова. За переулком переулок, Сожравши потрясенный мост, Промчишься мимо медных булок, Всегда, сияющий и прост. А там, на синей высоте Кружит твоя прямая стрелка, На каждой времени версте Торчит услужливо горелка.

1909

 

«Стальные, грузные чудовища…»

Op. № 32.

Стальные, грузные чудовища ОРАНЖЕВЫЙ подъемлют крик, Когда их слышу ржанье, нов еще Мне жизни изможденный лик. На колеях стальных, жестокие, Гилиотинами колес, Стуча, трясете, многоокие, Немую землю — троп хаос. Вы в города обледенелые Врываетесь из темных нив, Когда ЧАСЫ лукаво СПЕЛЫЕ Свой завершат живой прилив.

1908

 

«Труба была зловеще прямой…»

Op. № 33.

ТРУБА БЫЛА зловеще ПРЯМОЙ ОПАСНАЯ ЛУНА умирала, Я шел домой, Вспоминая весь день сначала. С утра было скучно, К вечеру был стыд. Я был на площади тучной И вдруг заплакал навзрыд. Трубы была трагически прямой, Зловещая луна УМЕРЛА. Я так и не пришел домой, Упав у темного угла.

1909

 

«Какой глухой слепой старик!..»

Op. № 34.

Какой глухой слепой старик! Мы шли с ним долго косогором, Мне надоел упорный крик, Что называл он разговором, Мне опротивели глаза, В которых больше было гноя, Чем зрения, ему стезя Была доступна, — вел его я. И вот пресекся жалкий день, Но к старику нет больше злобы, Его убить теперь мне лень, Мне мертвой жаль его утробы.

1907

 

«У радостных ворот…»

Op. № 35.

У радостных ворот, Поникший утомленно, Под тяжестью огромной Желаний рабьих — крот, Иль сглазили со стен Иль перед узким входом, Сраженный цепким годом, Ты сам отринул плен.

1910

 

«Лазурь бесчувственна…»

Op. № 36.

«ЛАЗУРЬ БЕСЧУВСТВЕННА», —     я убеждал старуху, «Оставь служить скелетам сиплых трав, Оставь давить раскормленную муху, Вождя назойливо взлетающих орав». С улыбкой старая листам речей внимала, Свивая сеть запутанных морщин, Срезая злом уснувшего металла Неявный сноп изысканных причин.

1910

 

«Вечер гниенья…»

Op. № 37.

Вечер гниенья Старость тоскливо Забытое пенье Лиловым стремленье Бледное грива Плакать страдалец Тропы залива Сироты палец.

1911

 

«Темный злоба головатый…»

Op. № 38.

Темный злоба головатый Серо глазое пила Утомленный родила Звезд желательное латы.

1912

 

«Какой позорный черный труп…»

Op. № 39.

Какой позорный черный труп На взмыленный дымящий круп Ты взгромоздил неукротимо… Железный груз забытых слов Ты простираешь мрачно вновь Садов благословенных мимо. Под хладным озером небес, Как бесконечно юркий бес, Прельстившийся единой целью! И темный ров и серый крест И взгляды запыленных звезд Ты презрел трупною свирелью.

1911

 

«Перед зеркалом свеча…»

Op. № 40.

Перед зеркалом свеча С странной миной палача У девичьего плеча Острие влачит меча, Вкруг ее ночная тьма, Исступленная зима Угловата и пряма, Оковавшая дома.

1901

 

Из сборника «Требник троих» (1913)

 

«Зори раскинут кумач…»

Зори раскинут кумач Зорко пылает палач Западу стелется плач Запахов трепетных плащ

 

«Чрево ночи зимней пусто…»

Чрево ночи зимней пусто Чередой проходят вьюги Черепов седых подруги Челядь хилая Прокуста Черен ночи зимней гроб Чередуйтесь пешеходы Черепок цветок сугроб Черепашьи ноги ходы

 

«Дверь заперта навек навек…»

Дверь заперта навек навек Две тени — тень и человек А к островам прибьет ладья А кос трава и лад и я А ладан вечера монах А ладно сумрак на волнах Заката сноп упал и нет Закабаленная тенет.

 

«Это серое небо…»

Это серое небо Кому оно нужно Осеннее небо Старо и недужно Эти мокрые комья И голые пашни Этот кнут понуканий Всегдашний…

 

«Поля пусты…»

Поля пусты Кареты черной дрожь Полей листы Здесь колебалась рожь Лучистых вод Недвижен взгляд Луч хоровод Их постоянен лад.

 

«Деревья спутали свои ветки…»

Деревья спутали свои ветки Пальцы родимых тел Бьются в клетке снеговые птицы Зимний удел Протянули рощи свои спицы Снег шапки надел Овеяны пухом ресницы Зимний предел.

 

«Блоха болот…»

Блоха болот Лягушка Ночная побрякушка Далекий лот Какой прыжок Бугор высок Корявая избушка Плюгавый старичок

 

«Вещатель тайного союза…»

Вещатель тайного союза Роняет лепесток полураскрытых уст Прозрачный трепетный смешно цветистый куст… Палящая тела булыжник слизь медуза.

 

«О злакогривый истукан…»

О злакогривый истукан В пылу желаний злобный лев Хрустальный пиршества стакан Ты насадил на юркий клев Под серым неба хомутом Продажный выею трясешь Слюну роняешь пьяным ртом Хрипишь свистишь и жадно пьешь

 

«Закат маляр широкой кистью…»

Закат маляр широкой кистью Небрежно выкрасил дома Не побуждаемый корыстью Трудолюбивый не весьма И краска эта как непрочна Они слиняла и сошла Лишь маляра стезя порочна К забавам хмельным увела

 

«На зелени травы сияет первый снег…»

На зелени травы сияет первый снег Исчезли синевы сокрылось лоно нег Холодная зима Вступившая в права Буранов злых корчма Седая грива льва.

 

«Природа смрадный труп…»

Природа смрадный труп Над пустотой полей Зловония свои развила крылья Умершие царившие обилья Лежат пылкости гвоздик — огней Под острием много дымящих труб.

 

«Занемогла не захотела…»

Занемогла не захотела Покинуть пасть Уйти из пышущего тела И не упасть Была прожорлива акула А ночь светла На кораблях чернели дула И вымпела.

 

«Клонись клонись над краем бездны…»

Клонись клонись над краем бездны И змею лишь гляди в глаза Он там струится темнозвездный Как исступленная гроза Бросая пламенные розы Бросая вниз Согнись пред бременем угрозы Не обернись.

 

«Когда уходит свет дневной…»

Когда уходит свет дневной Мы в темных норах зажигаем Огонь лампад огонь ночной Мы напитавшись темнотой Ево упорно охраняем Не искушенные луной Не искушенные луной

 

«Пред этой гордою забавой…»

Пред этой гордою забавой Пред изможденностью земной Предстанут громкою оравой Храм обратя во двор свиной Пред бесконечностью случайной Пред зарожденьем новых слов Цветут зарей необычайной Хулители твоих основ

 

Из сборника «Дохлая луна» (1913)

 

Мёртвое небо

Ор. 60.

«Небо — труп»!! не больше! Звезды — черви — пьяные туманом Усмиряю боль ше — лестом обманом Небо — смрадный труп!! Для (внимательных) миопов Лижущих отвратный круп Жадною (ухваткой) эфиопов. Звезды — черви — (гнойная живая) сыпь!! Я охвачен вязью вервий Крика выпь. Люди-звери! Правда звук! Затворяйте же часы предверий Зовы рук Паук.

 

«Как старая разломанная бричка…»

Op. 48.

Как старая разломанная бричка В степи звучит о птичка твое пенье Какое надобно терпенье чтоб вечно ликовать тебе внимая Средь голубых просветов мая лучами бубенцов своих играя.

 

Крики паровоза

Ор. 74.

Руби твердые воздуха зеркал Флагами желтым и черным [1] маши Кто уже отсверкал в глуши [2] Бедная сторожка и 10 синих глаз Отрезана ножка у двух зараз Громадные копыта [3] вышиты кровью Жизнь забыта под бровью [4]

* * *

Под ногами зачастую видим бездну разлитую Над мостами не всегда блещет колкая звезда Ночи скрипка [5] часто визгом нарушает тишину Прижимается ошибка [6] к темноглазому вину [7] .

 

«И выжимая ум как губку…»

Op. 46.

И выжимая ум как губку Средь поиск неутробных крас Ты как дикарь древес зарубку Намеком заменяешь глас Тогда взыскующему слепо Живым стремлениям уют Кричит толпа палач свирепый Ты не профет — ты жалкий плут.

 

«Умерла покрывшись крепом…»

Op. 47.

Умерла покрывшись крепом Ложа пахло пряным тмином Золотою паутиной Мыслей старых тиной Умирала в звуке клавиш Опадала тихоструйно Речкой вешнею подлунной Сжав свои задачи умно. Так под грязным мутным лепом Проживала непогода Озверевшего народа Утомленного приплода Не прибьешь и не задавишь Ни болезнью ни заботой Нерадеющей остротой Проходящей шумно ротой.

 

«Я имел трех жен…»

Op. 49.1.

Я имел трех жен Каждая из них была ревнива Меч вышел из ножен Ветер узкого залива Была бела как солнце грудь Луга покрыты боярышником Ну же скорее принудь Встать сих боярышень-ком Небо казалось синим озером Светило белой лодкою Измерялось время мозером Часы заполнялись молодкою Из узкого тонкого горлышка Капало оно слезками Все принималось за вздор Лишь казалось памятно повозками

 

«Он жил избушке низкой…»

Op. 50.11.

Он жил избушке низкой И день и ночь А облака пурпуровою низкой Бежали прочь Он закрывал причудливо словами Провалы дня И ближние качали головами На меня Тогда он построил дворец И прогнал всех прочь Высился грузно телец Созерцая ночь Длились рукоплесканья Текла толпа Какие-то сказанья Вились у столпа Дворец стал его Голгофой Кто же был пилатом Кто стучался «Однобровой» К его латам Ты заковался в эти латы Неспроста Судьба. Судьба куда вела ты Его с поста Судьба Судьба кому сказала Ты первый час. Что опустела зала И умер газ

 

«Без Н»

Что прилипала чарка к их губам Была товарка К гробам Золотым При замке Косам витым Руке Мертвецы утопают реках Льстецы    веках.

 

«Без Р И С» («Лепеты плавно…»)

Лепеты плавно Мокнут забавно В итогах В погодах забытых пешеходами.

 

«Без А»

Кони топотом Торпливо Шепотом игриво над ивой несут

 

«Я пью твоих волос златые водоемы…»

Op. 52.

Я пью твоих волос златые водоемы Растят один вопрос в пыли старея темы На улице весной трепещут ярко флаги Я прав как точный ной презревший злобу влаги Над темнотой застыл скелетик парохода Не прочен старый тыл цветущая природа Весной права судьба поклонников чертога Немолчная гурьба Взыскующая бога Припав к зрачкам обид к округлости копыта Являешь скорбный вид растроганный до сыта

 

«Трикляты дни где мертвою спиною…»

Ор. 53.

Трикляты дни где мертвою спиною Был поднят мыслей этих скорбный груз Где цели были названы виною Шары катимые пред горла луз Молчите!!! станьте на колени Пророки облака века небес беззубых бурные ступени И паровоз гигант и шумная река!!

 

«У кровати докторов…»

Op. 54.

У кровати докторов Слышим сдержанное пенье Ветир далекий поведенье Изветшалый дряхлый ров Наступает передышка Мнет подушка вялый бок Тряска злоба и одышка Закисает желобок За окном плетется странник Моет дождь порог армяк Засосал его предбанник Весь раскис размяк И с улыбкою продажной Сел на изголовье туч Кузов-радость-солнце-важной Грязью бросивши онуч За его кривой спиною Умещусь я как нибудь Овеваем сединою Изрубивши камнем грудь.

 

«Без Р И С» («Луна едва дышала…»)

Ор. 55.

Луна едва дышала У тихих вод Где днем о-вод Пил коней Мушки в облаке Пыли Летели Была теплота как вода. Под ивами невода Мели тучи.

 

«Мы бросали мертвецов…»

Op. 56.

Мы бросали мертвецов В деревянные гроба Изнывающих льстецов Бестолковая гурьба Так проклятье За проклятьем Так заклятье за заклятьем Мы услышали тогда… Звезды глянули игриво Закипело гроба пиво Там тоска Всегда Наши души были гряды Мы взошли крутой толпою Разноцветные наряды Голубому водопою Бесконечной чередою Застывая у перил Мы смотрели как водою Уносился кровный ил Так забвенье наслажденье Уложенье повеленье Исчезало в тот же миг И забавное рожденье Оправданье навожденье Гибло золотом ковриг.

 

«Солнце каторжник тележкой…»

Op. 57.

Солнце каторжник тележкой. Беспокойною стучит Этой жгучею усмешкой Озаряя вид Солнце плут взломав окошко — Тянет мой зеленый лук. Из наивного лукошка Стрелок острый пук Солнце песенник прилежный Он повсюду вдруг завыл И покров зимы ночлежной Удалил сияньем крыл Солнце царственник земельный Льет в глаза темня их кровь Огнь лучей забеспредельный Озарений дол и ров.

 

«Без Р» («От тебя пахнет цветочками…»)

Ор. 61.

От тебя пахнет цветочками Ты пленный май Лицо веснушками обнимай точками Небо у тебя учится Не мучиться Светом тучками     Тянучками     Тянется     Манит всякого     Ласково     Ласковы     Под ковы     Подковы     Его повалило.

 

«Взлетай пчела пахучим медом…»

Op. 58.

Взлетай пчела пахучим медом Привлечена твоя стезя А я влекуся непогодам Чувств костылями егозя Забывши прошлые побеги И устарелый юный пыл Не вылезая из телеги Где день мой мертвенный застыл

 

«Грусть»

Op. 62.

Желтые реки текут к бесконечности Где то созрели унылые льды Рухнули скалы младыя беспечности Воплями буйно летящей орды Созданы сломаны снова столетия Тянется жуткий плакучий пустырь Речь низвелась к хрипоте междуметия Мечется гладный-озябший упырь. Там в нищете в неизвестности каменной Спелого ветра не зная черты Области огненной кротости пламенной Сердцем тоскующим тянешься ты.

 

Зрительное осязание

Ор. 63.

Не позволяя даме Очаровать досуг В их деревянной раме Под руководством слуг Блестят друзья осколки На поворот дорог Их стрелы только колки Где выл протяжный рог Затрепаны одежды последних облаков Все то что было прежде Лишилося оков.

 

«Улей зимы»

Ор. 69.

Помят последнею усмешкой Отходит упокоясь прочь За каторжной своею пешкой Безжалостную ссылки ночь В округ-мечи на небе (ели) Пестрят неровности песка Пути скучающих похмелий Поблескиванье тесака А оглянувшись только видеть следы  Своих  Последних ног Всегда бояться не обидеть Взаимодействия порог А настороже только слухом Ловить свой шорох веток хруст Ему включенному порукам Лобзающему каждый куст

 

«Закат Прохвост обманщик старый…»

Op. 72.

Закат Прохвост обманщик старый. Сошел опять на тротуары Угода брызжущим огням И лесть приветливым теням. Скрывая тину и провалы Притоны обращая в залы И напрягая встречный миг Монашество сметать вериг Но я суровость ключ беру И заперев свою дыру Не верю легкости Теней Не верю мягкости Огней. Закат-палач рубахе красной Ловкач работаешь напрасно Меня тебе не обмануть Меня далек твой «скользкий» путь.

 

«Корпи писец хитри лабазник…»

Ор. 59.

Корпи писец хитри лабазник Ваш проклят мерзостный удел Топчи венец мой-безобразник Что онаглел у сытых дел Я все запомню непреклонно И может быть когда нибудь Стилет отплаты пораженной Вонзит вам каменную грудь

 

Увядшие бур…

Op. 71.

Лей желтое вино [8] из синенькой бутылки [9] Мне не пьянеть дано хоть твой напиток пылкий Глядите мрачно врозь зеленые уставы [10] До сердца проморозь бесстрашием отравы Вот вязкий мутный пруд Отец белейших лилий Какой упорный труд Расти на этом иле. А я идти устал и все мне надоело И тот кто днем был ал и то что было бело

 

И.А.Р

Ор. 75.

Каждый молод молод молод В животе чертовский голод Так идите же за мной… За моей спиной Я бросаю гордый клич Этот краткий спич! Будем кушать камни травы Сладость горечь и отравы Будем лопать пустоту Глубину и высоту Птиц, зверей, чудовищ, рыб, Ветер, глины, соль и зыбь! Каждый молод молод молод В животе чертовский голод Все что встретим на пути Может в пишу нам идти.

 

«Я строю скрытных монастырь…»

Ор. 76.

Я строю скрытных монастырь Средь виноградников и скал О помоги ночной упырь Запутать переходы зал. Вверху свились гирлянды змей В камнях безумие скользит Как печь горит чело полей Песчаник мрамор сиенит Вдали сомкнулся волн досуг Отметив парус рыбарей И все кричит стогласно вкруг «О строй свой монастырь скорей»!

 

Волково кладбище

Ор. 70.

Все кладбище светит тускло Будто низкий скрытный дом Жизни прошлой злое русло Затенившееся льдом Над кладбищем зыбки виснут В зыбках реют огоньки В каждой пяди глин оттиснут Умудренный жест руки Ветр качает колыбельки Шелест стоны шорох скрип Плачет, сеет пылью мелкий Дождик ветки лип.

 

Старик

Ор. 64.

Как серебро был свет дневной Как злато цвет закатный А ты упрямой сединой Дрожал старик отвратной Ты звону предан был монет Из серебра из злата И больше верил этот цвет Чем яркий огнь заката.

 

Черное и зеленое

Ор. 65.

Чума над лунным переходом Взвела кривой и острый серп Он чтим испуганно народом Кроваво испещренный герб Зеленоглазая царица Ужасных стонов и скорбей Лаской истерзанные лица Под грохот кованных цепей. На эшафот угрюмо черный Взноси ребячество голов О ты пришлец зимы упорный Постигший неотвратный ров Что пред тобой людские стоны И плеск и визг и тишина Ведь малахит прямой колонны Как отблеск неживого сна.

 

«Небо рассветом как пеплом одето…»

Op. 51.

Небо рассветом как пеплом одето Последних гул колес Петух проснувшийся кричит чуть слышно где-то Вкруг хаос все смущенье и вопрос Жестокой линией скользнули в темь вагоны О чем о чем вздохнул Какие победил препоны Колес последний гул Ушли колодники отзвякали цепями На путь пустой слетает вьюги хмель Пред глазом никого одна осталась с нами Ее унылая и долгая свирель

 

Ночной пешеход

Ор. 76.

Кто он усталый пешеход Что прочернел глухою тьмою Осыпан мутною зимою Там где так низок свод?.. Кто он бесшумный и бесстрашный Вдруг отстранивший все огни Как ветер голос: «прокляни Что возрастет над этой пашней». Какая тайная стезя? Руководим каким он светом? Навек мы презрены ответом В слепую ночь грозя! А он пройдет над каждой нивой И поглядится встречный дом Каким то тягостным судом Какой то поступью ревнивой.

 

«Полночью глубокой…»

Ор. 66.

Полночью глубокой Затуманен путь В простоте далекой Негде отдохнуть Ветер ветер злобно Рвет мой старый плащ Песенкой загробной Из-за лысых чащ Под неверным взглядом Лунной вышины Быстрых туч отрядом Рвы затенены Я старик бездомный Всеми позабыт Прошлых лет огромный Груз на мне лежит Я привык к тяготам К затхлой темноте К плещущим заботам К путанной версте Нет вокруг отрады Все полно угроз Туч ночных громады Сиплый паровоз.

 

«Ветер пляшет глубоком поле…»

Ветер пляшет глубоком поле Хватает лес за вихры Луна морозном ореоле Сетей поры Сокрылся горизонт молочный Вокруг ниги Все очертания неточны Путей слуги Ветер сбесился морозном поле Поймавши лес за вихры Луна потухшем ореоле Лучей коры.

 

«Копья весны»

Ор. 68.

Звени пчела порхая над цветами Жизнь тяжела — построена не нами Проклятый труд гнетет нас с колыбели Одни умрут другие вновь запели Прискучили слова озлоблены напевы И терпим мы едва призыв трескучей девы Звени пчела трудяся с колыбели Жизнь тяжела объятиях метели

 

Из сборника «Молоко кобылиц» (1913)

 

Небо над парком

Древний блеклый щит героя Сжатый снегом облаков Нам дарит качаясь хвоя Над строителем углов Мы взглянули лишь случайно И смотри уже открыт Четко зло необычайно Исступленный синий щит Сеткой плавной позолоты Исчерненный как спина Ты сквозишь над нами годы Юность вечность вышина.

 

Первые взгляды

Окно открыл и посмотрел на грядки Вон ветер шевелит материю гардин Все ново вкруг везде плывут загадки Как эти шорохи уже размытых льдин Чтож измерять я стану напряженно Сей храмный свод немую высоту Иль лот изменчивый заброшу я бездонно За грани трепетов за саванов черту. Заметил девушку и улыбнулся иве Первичный пух чуть наклонял Зефир А я дрожал в тончайших чувств приливе Глядя на мирный сей осуществленный пир. Молитвенно сложил свои больные руки Весна весна шепнул зеленый день А там ловцы свои сгибали руки И птица падала в еще сквозную сень.

 

«В голубые просторы…»

В голубые просторы Где-то впаяны льды Заморожены взоры Отдаленной слюды Закалдованы слезы Огневеющий взмах Ледниковые розы На небесных устах Кто то сбросил наряды И предстал весь горя На лучистые гряды Твоего янтаря.

 

Утро

Я видел девы пленные уста К ним розовым она свою свирель прижала И где то арок стройного моста От тучи к туче тень бежала Под мыльной пеной нежилась спина А по воде дрожали звуки весел И кто то вниз из горнего горна Каких то смол пахучих капли бросил.

 

Посул осени

Туман разит цветы Мертвец глухой седой Средь тусклой высоты Рожденный над водой Ты как река течешь Как белый дым скользишь Твой шаг как хладный нож Как обморок как тишь! Как саван как крыло Везде везде взмахнул Ты вкрадчивое зло Ты осени посул.

 

Солнце

Камень знойный одноглаз Тебя мы видим ведь не раз Тебя мы видим каждый день Но всеж хвала тебе не лень! В лазури кто встает столь зримо Готовно светит так другим Кто так торжественно умрет Чтоб снова жить как час придет. Слепишь ты окна Пестришь неровность вод Тянуть волокна Умеешь каждый год. Никто не взглянет Внутрь в огненный зрачок Свет в душу прянет Как к мухе паучок.

 

«Ушедших мигов тайный вред…»

Ушедших мигов тайный вред Сгибает медные власы Тоскливый бесконечный плед След убегающей лисы Под остывающий помост Сокрылись мертвенные лица Мигнул златоволосый хвост Ушедших мигов вереница Смотри вокруг везде беда Упали башенны фронтоны Исчезли стены без следа Ты пень сухой лишеный кроны.

1908

 

Млечный путь

Ково я ждал здесь на немой дороге К кому я шел развеяв волоса Вверху плыли сосцы сосцы на осьминоге А я стоял и ждал куда падут веса Какие то огни мерцают из пучины Далеких странников глухие голоса Зазвездные дерев роскошные вершины Ведомых зданий крайние леса!

 

«Из бледно желтой старины…»

Из бледно желтой старины Кропя росою тонкой пыли Власы посмертные ковыли Дала объятиям весны… Под голубое небо дня Пред острия пушистых копий Благословляя век холопий И с ним на миг соеденя. (Внучка рассматривающая ларец).

 

В трамвае

Там где девушки сидели Сели стройные мужчины Там где звонко ране пели Сохнут вянут от кручины Щеки где так сочно рдели Скрыв округло жемчуга Седины взвились метели Бровь нахмуренно строга.

 

Весна («Ты растворила затхлый дом…»)

Ты растворила затхлый дом Метнув живительный огонь И тени скованные сном Зажаты в хилую ладонь Дом усыпальницею был Трусливо шатких рубежей Гнетущий изотлевший пыл Под взором робких сторожей.

 

Вечер в России

Затуманил взоры Свет ушел угас Струйные дозоры Иглист скудный час Зазвенели медью Седина-ковыль Пахнет свежей снедью Под копытом пыль Затуманил взоры И уходит прочь Струйные дозоры Нега сон и ночь Прянул без оглядки Все темно вокруг Будто игры в прятки

1910

 

Пейзаж

(ветров упадающих груды)

Мечтанье трепет тишина Игриво кудрая полянка Звон жемчуг лепет и беглянка Для мачты годная сосна Покрытый мохом сгнивший крест Как далеки воспоминанья И изотлевшие желанья Так бушевавшие окрест.

 

«Прозрачный день, зеленое объятье…»

Прозрачный день, зеленое объятье Ты растворил, чтоб воспринять меня И знойное твое рукопожатье — Живу безвременно кляня. Чудовищность своих зрачков зеленых, Скрывавший тщетно роем облаков. Я погружен в природу сих бездонных, Носитель блещущих оков!

 

«Играл в полях пушистым роем туч…»

Играл в полях пушистым роем туч Жемчужные мячи по голубому полю — Вдымая палицу блестящий страстный луч И их гоня небесной жгучей болью Внизу паслись зеленые стада Их тучный рев немолчно славил волю Поправшие витые города И сонмы душ изъеденные молью.

 

«Луна цветет средь облаков невнятных…»

Луна цветет средь облаков невнятных Какие странные далекие шаги Обрывки запахов листов пахучих мятных Склоненных на чело ее ночной дуги Осенний дождь мутнит стекло светлицы Едва живут как робкий вздох огни · · · · · · · ·

 

Весна («В холодной мгле в смертельном подземелья…»)

В холодной мгле в смертельном подземелья Ростут туманные как призраки цветы Безрадостный у вожделенной цели Простерший Мертвые персты Тогда стоявшая у сомкнутого входа Тихонько подняла пустующую длань Шепнула мне «пастух несчастный встань Укройся от дождя в приюте темном грота».

 

«Сгоревший мотылек на беспощадной свечке…»

Сгоревший мотылек на беспощадной свечке Низринутый листок влекомый в быстрой речке Над вами взвился рок Ваш бесполезен ропот Ах еслибы я мог судьбы отринуть хобот!

 

«Всегда капризный немного точный…»

Всегда капризный немного точный Приходит и смеется вдруг Как плод румяный пушистый сочный Владетель множества супруг. Над синим озером ликуя Проносится твой резвый крик Сияет радостная сбруя Что чистил медленный старик Непостоянством не уверить Не оживишь возможность дней Ты ведь проходишь все измерить Всегда упорней и ясней.

1909 г.

 

Зима («Луна скользит как с корабля Мертвец…»)

Луна скользит как с корабля Мертвец Я за решеткою в тюрьме Молюсь обглоданной зиме Ей палачу живых сердец! Какой ужасный мерзлый труп Чернеет смутно за окном Я затопить хочу вином Находку пристальную луп! На белом теле черных ран Зияют мрачные следы Мы дождались и сей беды Стерпев осенний ураган.

1911 г.

 

Летний инок («Звон цветов лобзанье пчел…»)

Звон цветов лобзанье пчел Жидкий мед прямых тычинок Стройный пряный круглый дол В келье седовласый инок Машет сморщенной рукой Нежность дух благословенье Свет и трепет и покой Насекомых звонких пенье Океан разверстых крыл Сонмы вопиющих глоток Лето солнце жизни пыл Как Ваш миг стократ короток. Облаков сплетенных рой Облаков шумящих стая Зачарована игрой Их бесчисленность витая Облака сквозное небо Будто синие цветы… Но вокруг все пьяно слепо Как стоглазые листы.

 

«Все уходят быстро годы…»

Все уходят быстро годы Нет возврата нет назад Ночи мучат непогоды Каждому огню так рад «Ты ведь молод ты ведь молод И тебе не страшен холод Посмотри я стар я сед Мне тяжеле иго бед» И смеется он беззвучно Спутник ночи неразлучной Кажет мне гниющий зуб Из за мерзлых синих губ Он идет все рядом рядом Он гонитель тайных нег И под этим тусклым взглядом Мерзнет сонный свежий снег

 

«Из домов и в дома выходили входили фигуры…»

Из домов и в дома выходили входили фигуры Была тьма на земле на верху облака были хмуры Я на улице ночь проводил прислоняся к согретой стене Ветер ныл ветер выл на фонарном сгорая огне Предо мной на до мной возносился громаднейший дом Весь окутанный мглой отуманенный тьмой Многоцветом сияя окон.

1906 г.

 

«Знаешь край где плещет влага…»

Знаешь край где плещет влага Камень скользкий бьет звеня Голос смутный голос мага Дух объемлет леденя Край зеленый бело пенный Чаек взлеты чаек крик Голос моря глас несменный Седовласый пенный лик Пролетают альбатросы Луг зеленый луг внизу С хриплой песнею матросы Якорь ржавленный везут

 

«Над зелено пенной зыбью…»

Над зелено пенной зыбью Пролетают альбатросы Чайки ловят стаю рыбью В снасти впутались матросы В море зыблются медузы Меж цветными кораблями О порви с брегами узы Взвейся сильный над морями.

1907 г.

 

«Над кружевами юных вод…»

Над кружевами юных вод Краснеешь твердыми боками Пронзаешь исступленно свод И веешь флаг под облаками. А уходя роняешь стон Неужто ранен ты разлукой Ты подыматель стольких тонн Рожденный точною наукой.

 

«Нас было двое мы слагали…»

Нас было двое мы слагали Из слов тончайший минарет В лазурь мы путь тогда искали Взойдя на холм прозрачных лет И возлагая новый камень Мы каждый раз твердили вслух Что близок уж небесный пламень Что близок идеальный дух И что же!.. кто взлелеял зависть К творенью нашему тогда Кто бросил жгучую ненависть Смешав языки навсегда.

 

«Как сказочны леса под новым сим убором…»

Как сказочны леса под новым сим убором Как гармонично все единостью окраски И небо и земля и липы за забором И кровли снежные напялившие маски Земля подобна стала рыхлым тучам Утратилась ее земная твердость И первый ветер облаком летучим Поднимет понесет зимы морозной гордость.

 

«Ты нас засыпал белым белым…»

Ты нас засыпал белым белым Все ветки стали вдруг видны Как четко черная ворона Спокойные смущает сны С землею слит край небосклона Я не хочу желать весны Под этим снегом белым белым…

 

Вокзал

Часовня встреч разлук вокзал Дрожащий гул бег паровоза Тревожность оживленных зал Разлуки пламенная роза На плечи брошенные тальмы Последний взгляд последний зов И вверх искусственные пальмы От хладной белизны столов Ведь каждый день к твоим путям Бегут несчастнейшие лица К кому безжалостна столица И никнут в стали звонкой там И утром каждым в эту дверь Стремятся свежие надежды Все те на ком столица зверь Не съела новые одежды А ты гирляндами горелок Блестя на миг один приют Подъемлешь свой дорожный кнут Живую неуклонность стрелок.

1907 г.

 

Марина

В безмолвной гавани за шумным волнорезом Сокрылся изумрудный глаз Окован камнем и железом Цветно меняющийся газ. В сырой пустыне где ветер влажный Средь бесконечной ряби вод Широкий путь пловца отважный Дымящий шумный пароход В просторе скучном кают веселье Остроты франтов и хохот дам А здесь притихшее похмелье По неотмеченным следам Там цель прямая по карте точной Всех этих пассажиров влечь Быть может к гибели урочной… (Приблизит роковая течь) А здесь в волнах круглясь дельфины Спешат за режущим килем Их блещут бронзовые спины Аквамариновым огнем.

1910 г.

 

Подарки

Ты истомленному в пустыне Глаза свои преподнесла Что свято предаешь ты ныне В долинах бедствий мраков зла Какие нежные запястья С пугливой груди отстегнув Исторгнешь клики сладострастья Химер безумный хор вспугнув Или мечом туманно алым Победно грудь рассечена Душа вспорхнула птичкой малой И жизнь конечно не видна.

1908

 

«По неуклонности железной…»

По неуклонности железной Блестящих рельс стальных Путем уходишь звездным Для рубежей иных Смеется и стремится Иной иной удел И сумрак тихий длится Как серебристый мел Пади раскрыв колени И утоли любовь В высоко жгучем пеньи Поверь всевластная кровь

1907

 

Собиратель камней

Седой ведун Как много разных камней Ты затаил в суровой башне лет Зеленых лун Там плесень стала давней Но солнца в гранях стоек свет Своих одежд Украсил ты узоры Их огранив в узилище оправ Огонь надежд Лишь к ним клонятся взоры Седой ведун ты в гранях вечных прав

 

Зима («Как скудны дни твои…»)

Как скудны дни твои Какой полны тоскою Отчаянья бесстрастною рукою Сгибают рамена мои! В окне замерзлом бледная денница За беспросветностью черневшей ночи Казалось замерзающая птица Ко мне пробиться в душу хочет.

1907 г.

 

«На улицах ночные свечи…»

На улицах ночные свечи Колеблют торопливый свет А ты идешь сутуля плечи Во власти тягостных примет В уме твоем снуют догадки О прошлом изнурившем дне А фонари тебе так гадки Как змей глаза во сне.

1907 г.

 

Сумерки («Веселый час! я посетил кладбище…»)

Веселый час! я посетил кладбище Первоначальных дней (упавших навсегда), Как мот скитался там как безотрадный нищий Что даже смерть ему не нанесет вреда Следил внимательно гробниц следы кривые Надежды робкие сокрыли склепы их Порывы дерзкие восторги боевые И многих не узнал среди льстецов своих «Твои твои» шептали вяло камни «Ты здесь ты здесь» шуршит внизу земля Мгновенья беглые сознанья былей давни Стуились ввысь туманя и пыля.

1908

 

«Четвероногое созданье…»

Четвероногое созданье Лизало белые черты Ты как покинутое зданье Укрыто в черные листы Пылают светозарно маки Над блеском распростертых глаз Чьи упоительные знаки Как поколебленный алмаз.

 

Наездница

На фоне пьяных коней закатных Сереброзбруйные гонцы А вечер линий ароматных Развивший длинные концы На гривах черных улыбки розы Раскрыли нежно свои листы И зацелованные слезы Средь изумленной высоты.

1908 г.

 

«О желанный сугроб чистота…»

О желанный сугроб чистота О бесстрастная зим чернота Ты владетель покорнейших слуг Породил ароматов испуг Под кобальтовой синью небес Тонким цинком одеты поля Ты лепечешь персты оголя Эти струи несозданных месс. Разметавшись в угаре морозном Среди бьющихся колющих игл Ты лишь здесь откровенно постиг Светлый воздух сосуде курьезном.

 

Весна («Дрожат бледнеющие светы…»)

Дрожат бледнеющие светы И умирают без конца Легки их крохкие скелеты У ног сокрытого тельца Тускнеют матовые стекла Закрыто белое крыльцо Душа озябшая намокла И исказилося лицо И вдруг разбужен ярым криком Извне ворвавшийся простор… В сияньи вешнем бледным ликом Встречаю радостный топор Слежу его лаская взором И жду вещательных гонцов Я научен своим позором Свершивший множество концов.

 

«Волн змеистый трепет…»

Волн змеистый трепет Скалы острова Ветра нежный лепет Влажная трава Брошены простыни кто то вдаль уплыл Небо точно дыни полость спелой вскрыл День сраженный воин обагрил закат Кто то успокоен блеском светлых лат.

 

«Кто ранен здесь кто там убит…»

Кто ранен здесь кто там убит Кто вскрикнул жалобный во тьме Хамелеон тупой тропе Свой разноцветный отдал щит Руби канат ушла ладья Напрасны слезы и платок Что в ручке трепетной измок Пурпурных обещаний дня Оставь оставь пускай одна Влачится ариадны нить Я знаю рок сулил мне жить Пасть-лабиринтова смешна.

 

«Богиня Сехт жар пламени и битвы…»

Богиня Сехт жар пламени и битвы Пыл гнева с головою льва В тебе гранитные молитвы В тебе гранитные слова Как здесь прекрасно женское начало Но этот лев, — но этот хищный лев Вселенной всей тебе объятий мало Живущая гроба преодолев Из сна веков дошла неотразимо Ты вечное и прежде и теперь Телесна страсть тебе прямое имя К реальной вечности приятственная дверь.

1908 г.

 

Сумерки («Возможность новая усталым взорам мрак…»)

Возможность новая усталым взорам мрак О тьма свинцовая пастух дневных гуляк Бросая полог свой по всем путям бредешь О сумрак час немой туманность, нега ложь. Ты обещал сдержать неистовое слово Темнела улица вечерний топот рос Обыденная муть вливалась в сердце ново А где то веяли кристаллы рос Отравы мучили и сумерки томили Искал доверчивых и пригвожденных глаз Неслись далекие устало ныли мили Под грохот рухнувших испепеленных ваз И что же как всегда над четким парапетом Вдруг встала смерть свой остов обнажив А медленный закат ложился тонким светом В глухие болота испепеленных нив.

1907 г.

 

Из сборника «Рыкающий Парнас» (1914)

 

Цикл стихов «Доитель изнуренных жаб»

 

«Глубился в склепе, скрывался в башне…»

Глубился в склепе, скрывался в башне И УЛОВЛЯЛ певучесть стрел, Мечтал о нежной весенней пашне И как костер ночной горел. А в вышине УЗОР СОЗВЕЗДИЙ Чуть трепетал, НО соблазнял И приближал укор возмездий, Даря отравленный фиал. Была душа больна ПРОКАЗОЙ О, пресмыкающийся раб, Сатир несчастный, одноглазой, ДОИТЕЛЬ ИЗНУРЕННЫХ ЖАБ · · · · · · · · · · И вот теперь на фоне новом Взошла несчетная весна. О воскреси, губитель, словом. Живи небесная жена.

 

«Луна старуха просит подаянья…»

Луна старуха просит подаянья У кормчих звезд, у луговых огней, Луна не в силах прочитать названья Без помощи коптящих фонарей. Луна, как вша, ползет небес подкладкой, Она паук, мы в сетках паутин, Луна — матрос своей горелкой гадкой Бессильна озарить сосцы больных низин.

 

«Больше троп, иль пешеходов…»

???

Больше троп, иль пешеходов, Больше нив, иль пышных всходов, Больше лун, или лучей, Больше тел, или мечей, Больше мертвых, иль гробов, Больше ран, или зубов, Больше воплей, или глоток, Больше морд, или оброток.

???

 

Весенняя ночь

Луна под брюхом черной тучи Лижи сияющий пупок. Злорадственно вздыбились кручи, И мост отчаянья глубок А узкогорлые цевницы Пронзили поражение тьму Под грохот мозглой колесницы, Умчавшей СДОХШУЮ ЗИМУ.

 

«Иди над валом…»

Иди над валом, Нежно тая, Глубин забралом Обладая. Тропой далекой Скачут кони, Норой глубокой Кроют брони. Стрелу высоко Мечут луки, Не схватит око, Не видят руки.

 

Лунный свет

1

Ночь была темнокудрой, А я не поверил в ночь, Я с улыбкою мудрой Зажег восковую свечь, Ночь надела ожерелье Белых крупинок, А я скопидомно жалел ей, Очей своих ИНОК.

2

Ночь построила зимний дворец, А я скитал за оградой, Нитку держал за белый конец, Считал наградой, Я проклинал свою младость, Скверно быть старым… Я шел наугад…

3

Под ногами зачастую Видим бездну разлитую. Над мостами не всегда Плещет колкая звезда. Ночи скрипка [11] Часто визгом Нарушает тишину. Прижимается ошибка [12] К темноглазому вину.

 

«Долбя глазами вешний лед…»

Долбя глазами вешний лед, Свой искусивши глазомер, Среди загадочных колод, Вы, с солнца взявшие пример, Вы восприяли гордый пыл На грудах осиянных дней, Как будто каждый не забыл Отчизну старости своей.

 

Зимнее время

Сумерки падают звоном усталым. Ночь, возрасти в переулках огни. Он изогнулся калачиком малым,

ОН (шепчет):

«в молитвах меня помяни, Я истомлен, я издерган, изжален, Изгнан из многих пристанищ навек, Я посетитель столовых и спален, Я женодар, пивовар, хлебопек. Жизнь непомерно становится тесной, Всюду один негодующий пост, Я захлебнусь этой влагою пресной, С горя сожру свой лысеющий хвост». Стонет учтиво и ласковым оком Хочет родить состраданье во мне.

Я:

«Друг мой (не надобно быть и пророком) Ты оживешь по ближайшей весне».

 

Ветер («Погонщик трав…»)

Погонщик трав, Ветер беспокойный, Порывист нрав, Дыханьем знойный, Серпа не надо. Сминая пяткой Лазури гада, Играешь кадкой, Все под тобою, Всегда загадкой, И рвешься к бою.

 

«Зигзаги трусости отвали…»

Зигзаги трусости отвали, Зигзаги мраков И светлот, В душе оврагов Поворот.

 

Весна («Навозная жижица…»)

Навозная жижица Впитана зраком, Малая книжица   Маком. Солнце поденщик, А я повелитель, Весность, ты банщик, Старый спаситель.

 

«Покинув зимние чертоги…»

Покинув зимние чертоги, С тяжелым посохом в руках, Опять на грязные дороги Выходит сумерек монах. Пересекает снова реки, Остановившись на мосту, Следит воды живые веки И звезд надречных простоту. Все вновь желательно для слуха, И шепот этих крайних льдин, И пролетающая муха, И челн, часов сих господин. Заря лобзает нежными устами Подносы рдяные расплывшихся озер, И кто-то тихими тревожит голосами Весны пустой, но трепетный простор.

 

«Синий дым угаров…»

Синий дым угаров, Ты, говоришь, «Весна!» Средь дерев бульваров, Строптива и косна. Надо таять снегам. Синеть лазури, Грязи влачиться ногам Переулочных гурий. Надо бегать собачкам, Цвести цветам, Автомобильным тачкам, Стучать по зубам.

 

«На площадях полночной мглою…»

На площадях полночной мглою + Когда ужасен бури хлад, Стремятся бедняки толпою Свой озарить замерзший взгляд… Кольцом молчащим цепенея Суровый жест = бесплодный сад, Сочтете жизнь, жизнь Ахинея И дни мученьями грозят.

 

V

Так и теперь костер весенний, Так много сгрудил чудаков, Но искры поздних сожаления Не залетят Ее альков.

 

«Мы идем за дождем…»

Мы идем за дождем, Мы идем за туманом, Прикасаясь к мокрым ранам, Корабли Земли. Одни на парусах В окрестных волосах Тишине. Мели. Тянутся недели Куда глубокие заливы? Где слушали мы шепот. Дождь = стекло. Дождь длинные трубки хрусталя. Мокрое зло падай на поля. У дождя, у дождя тысяча ног. Он пробежит сколько следов Через наш порог различных плодов. У дождя 1000 ног. Он стучит ими всюду, Падает топот на снеговый лог, Древнюю стен груду. Вот пробежал он Сколько копыт = Маленьких ножек сырых. В озере впалом Он нежится сыт. Рытвинах черных и злых. Высосут, выпьют, забыты названия. Легкий поднялся туман. Ткач. Белые изваяния. Обман. Ловкач.

 

Приморский порт

Река ползет живот громадный моря, Желтеет хитрая вода, Цветною нефтью свой паркет узоря Прижавши пристаням суда. Вот здесь купаются, а дальше ловят рыбу, А там морской гигант, Дробя лазурь углами черных вант, Укрывшись невода, что свил фабричный дым, А небо морем плещет голубым. Не в силах поглотить туч раскаленных глыбу Обилие лучей, тепла обилье, Всему кричать сними тюрьму одежд. Отторгни глупое потливое насилье И розы вскрой грудей, дай насыщенье вежд.

 

Сонет («Пламя твоих серых рук…»)

Пламя твоих серых рук Сжигай, сжигай меня, Пали раскормленный паук, Сожри проворная свинья. Занятны полдни и восходы, Рабочий бурный горизонт — Закупоренные иноходы, Невыплесканный понт. И вот теперь на солнцепеке Растут небесные грибы, И отразившись в синем оке, В беззубых челюстях судьбы, Живут согбенно на востоке Неокрыленные пророки.

 

«Солнцу светить ведь не лень…»

Солнцу светить ведь не лень, Ветру свистеть незадача, Веточку выбросит пень, Море жемчужину, плача. Мне же не жалко часов, Я не лишуся охоты Вечно разыскивать слов Дружно шагающих роты…

 

Ветер («Строитель облаков…»)

Строитель облаков, Погонщик трав, Гребец и пешеход, Вот что начертано у входа Твоей квартиры.

 

«Скобли скребком своим луна…»

Скобли скребком своим луна Ночей фиалковые пятна, Ведь это не твоя вина, Что ты прогоркла и невнятна. И кто тебе поверит, знай! Что, озаряя царство лжи, Червями пышущей межи Отходишь предрассветный край.

 

«Сними горящие доспехи…»

Сними горящие доспехи, Ты видишь, лето отошло, И смерть уносит счастья вехи, И всюду ковыляет зло. Оторопей над соловьями, Точась рубином сочных губ. Ты видишь лето зимней яме Законопаченное дуб.

 

Беспокойное небо

1

Река горизонтальна. Отвесны водопады, Лазурь хрустальна, А тучи — гады — Свивают свои кольца И мчатся далям, Веселью и печалям, Стараньем богомольца.

2

И пухлыми грибами Заполнив бутыль [13] , Скрипят между зубами Самума пыль.

 

«Они плывут к одной мете»

Ветер гудит на просторе и башнях, Тесных лесах и распластанных пашнях, Ветер надулся и дует трубу, Каждый свою лишь играет судьбу. Я пресмыкаюсь, я знаю проходы, Дыры, лазейки, витые пути, Влача на плечах своих тяжкие годы, Все дате, все боле нести.

 

Театральная площадь

Грозди заката на стеклах пенсне Судьба клылата по моей вине На синем небе пожары букв Найдите где бы не было рук в Марающей пене будней коней Я был Сиене где небо синей.

 

«Пламерукий закат держит город объятьях…»

Пламерукий закат держит город объятьях Берущий краски напрокат привыкший жить лицеприятьях Вся жизнь как ложная улыбка И маятник — трепещет зыбка Но золото вечерних крас Со стоном покидает нас.

 

Вечер на пароходе

Луна вонзила воды свой клинок, Шумит поспешная текучесть, И дым просмоленный челнок Познать уничтоженья участь.

 

Зима Луны

Пламя ласковой луны Только светит, нет тепла, И ее дрожат сыны У небесного угла, Высь ее удалена От любовного запрета И озябшая луна никогда не знает лета. Вам зеленые грибы Средь безвременной поляны Созревают у губы Непотребнейшей деляны.

 

«Ушел и бросил беглый взгляд…»

Ушел и бросил беглый взгляд Неуловимого значенья, И смутно окрылился зад Им зарожденного влеченья, Проткнулась тощая стезя И заколдованные злаки Лишь рвутся следом, егозя, Воспоминанья раки.

 

«В небе мачты ствол…»

В небе мачты ствол, Огневеет вымпел, Пароход, как вол, Пашет волны. Дым пел, Там черною змеею Колеблем глубиною, Где бронзовый дельфин Блеснул спиною. Исчезли берега, Не видно красной глины, Лишь пенные снега Пестрят зыбей павлины.

 

«Заражены черты и стены…»

1

Заражены черты и стены Иглою ломанных огней, Так брызги лунной едкой пены Марают ребра кораблей.

2

И переулков ароматы, Какой чудовищный букет; Раскрыли скорбные заплаты Полетом брызжущих ракет.

3

Какие странные улыбки, Рукопожатья фонарей, Аквариумов блещут рыбки, Сетей свободны рыбарей.

4

Приходит ночь, скорбит старуха, Назойлив сумерек скребок, И мыши точат злобно сухо Сарая застаревший бок.

 

«В очах лампад дрожат надежды…»

В очах лампад дрожат надежды, Завязнув в тине мертвых глав, Сегодня, завтра, как и прежде, Покорной верой воспылав. Взведя на горние пороги Молитвенно свои уста, Ты шепчешь высохшие слоги, Как пепл солгавшего куста.

 

Улей зимы (Сонет)

Опять Рои кружатся пчел, И затуманен ими дол, Зимы опять забыть могу ли Шумящий беспокойно улей. Какой свирепый хладный рой Кружится чахлою толпой, На город бросив нитей сетки, Сухие вымерзшие ветки, Вы нам несете льдистый мед, Румяны вьюжны ароматы, Пушинок зыблемый помет, Вы нам несете седины, А водам голубые латы О пчелы старческой зимы!!

 

«Вечер на полях зеленой книги…»

Вечер на полях зеленой книги Оставил бурный след Скоротечны дневные миги Низкопробен ночи плед.  На трухлом балконе  Слушаю шумы вод  Блеяние овец загоне  И дев горластый хоровод  Скромные тихие забавы  Длись неопытная весна  Растите ветки злаки травы  Недавно вставшие от сна.

 

Ваза

Плыви могильщик краем урны Жемчужный расточая сноп Стопы твои горе лазурны И сумрак праведен холоп… Глядишь озера хладных стекол И глотки вытянутых труб Твой взгляд лучисто-острый сокол — Зеленый завершенный зуб Искрись над вазою [14] до края Заполоненной прямизной Чтобы блистать не умирая Чтобы не ведать славы «Зной»

ГОРОД.

Изгибы стен ее сковали Гроба = дома + цветы тоску Скелеты утомленной стали И медных помыслов реку

ЛУНА.

Плыви 2 над краем урны Свой жемчугов разбросив сноп Твои стопы всегда лазурны И мрак у ног твоих холоп.

 

Осень («Поблескивает неба лоб…»)

Поблескивает неба лоб На равнины павший гроб Усопшая жара — ее увяли руки О желтой кукурузы пуки!.. Работа кончилась нажралась нищета Ползут приветливо осенней ночи тьмы Исчезла высота Гробовой крышкой вдруг прижаты мы.

 

«В те дни когда мы говорим…»

В те дни когда мы говорим Так нежно мама Когда вся жизнь живому счастью рама Когда слова Легко берет и варит голова Когда все сны Младым безумием полны Душа очаг И трепеща как флаг Как пена сочных браг Не различит Что жизнь ей злейший враг.

 

«Да в свой черед столетий ратям…»

Да в свой черед столетий ратям От дней утробной глухоты Дано идти весны палатям До сокрушающей чертежы. Равно ясны и лучезарны Как капли меда в яда сот Походы эти вечно парны И незаметен поворот Иди и плачь там над большим обрывом Осколки туч — бутыль разбита неба Душа загромождена порывом В сугробах крепа. Чините паруса ведь их изъела злоба Душа ведь молода и надо надо жить О ты жилец в грядущем темном зоба Жестокой смерти держишь нить Вся в завитках безглазыя орбиты Веселенький червяк — спешит из под бровей Она как дом где окна все забиты Замолкший писк пономарей Чините паруса нависла гибель — буря Вся жизнь теперь безжалостный присосок И лишь поэт один проходит каламбуря Рукою белой сжав в пути проросший посох.

 

Незаконнорожденные

Отхожих мест зловонные заплаты Младенческих утроб и кадмий и кобальт Первичные часы расплаты и горбаты И ярко красный возникает альт Отхожих ландышей влекомый беленою Смутить возможно ли усладу матерей Пришедшие ко мне я ничего не скрою Вас брошенных за жребием дверей.

 

«Селена труп твой проплывет лазури…»

Селена труп твой проплывет лазури Селеньями определенных гурий Где виноград как капли желтых смол Девичьих грудь сосцы нашел Лежала на перине белою ногой Зеленый месяц вил свои тенета Межа чернела за скобой тугой И капал мед приманка сота.

 

I

Так на песчаной дюне Полдень белой пяткой В горячем Июне Играет в прятки Вот с ближнего форпоста Доносится бой часов На овце короста Рыб улов Длинны песчаные мели Тишина Строит свой город недели Одна Округлы небесные своды Ложь Живет здесь годы Точит нож. Рыбаки бросают сети Знайте: сети облака Рыбаки же ветры это Мы как маленькие дети Утешаемся пока Над безбурной летой Облака на солнцепеке Совсем грибы Мне надоело жить в опеке Боясь судьбы Хочу направить парусину Ветрам наперекор Пусть пена орошает спину Буран — упор Мы рыбаки давно привычны Знать тряску волн Для нас плевки пучин обычны Наш срок условн.

 

Трава

Ты растворил так много окон Цвети последняя весна Так долго кис так много мок он И келья благостна тесна Закабаленные надежды Пробили вдруг земной приют И ярки горние одежды Мечи зеленые поют.

 

«Где так весел ветра вой…»

Где так весел ветра вой Ты играешь не цветами не травой Не большими озерами Не пушистыми древами А самой Хромою высотой Она ведь верила твои сказки Теперь же пошла вспять Вечно плясать по твоей указке Получить желая пять Все это сделать незаметно Ни для слуха ни для глаз Ни для благого духа ни для разбитых ваз Золотыми были закаты Святая ночь Прошла пока ты Исчезла прочь.

 

«Часов стучит засов…»

Часов стучит засов Проходишь спальней Огни длиннее и печальней И вот Сомнений скучный хоровод Тоска поет Как заунывно пенье Под сводом черепиц Упавших спиц Раскрылся шорох Он скрытен — порох О слова Едва Права Судьба Всех этих Что гурьба Так яростно стремится Там вне стен Во имя новых перемен Скачите люди, кони Вы вне погони

 

«Чело небес овесненной природы…»

Чело небес овесненной природы В своей рептух взявших синеву… Опять бегут рогатые породы Щипать прилежно мураву Днесь слышно вновь как небу лезет травка И как птенцы клюют тюрьму скорлуп Весь мир теперь сияющая лавка «Не купит счастья тот — кто лишь отменно скуп».

 

«У подножия тельца…»

У подножия тельца Маской смятого лица Двоится полночи жена Луной косой поражена Туманы снятся тумбных скользких плеч Бульварные квадрат домов огней вакханки И дальние часы дрожащие свой меч Над горлом уличным осипшей перебранки.

 

«Зверь полуиздохший город хрипит…»

Зверь полуиздохший город хрипит Но тысячи свирепые еще горят зрачков — Ищейки темные вонзающих потерь И под скрипы челюстей грызущие веков.

 

«Трепещите укоризны…»

Трепещите укоризны Свиреп лиловый паровоз Лишимся городской отчизны Вступив на быстроходный воз Скрипят железные сцепленья Стальных бегут длинноты граф И от былово преступленья Уносит возбужденный прах Коптят угоднику светильни Во тьме немногих видит зрак И дате чем тем все бессильней Царящий в ночи Зодиак Боготворите голос тленья Тлеть другим настал черед Для непреложного исчезновенья Одарит нареченный год. Ищи ищи свою темницу Отрадней быть ведь в кандалах Чем здесь свободную десницу День ото дня встречать делах Отрадно быть ведь землекопом Уйти при жизни в смрадный гроб И упиваться жизни током Все оперев на желтый лоб. Ах несравнимо быть тупицей Не знать высоких летов вкус Не быть громадной единицей Глядящей на морской бурнус. Отрадно быть червем могильным Сосать убитого врага Под кровом ночи смерти пыльным Когда уж съедена нога.

 

Дождь

С веток, крыш, травинок, скал Протянулись всюду струны, И небесные буруны На лучей оскал. Надо лодки, надо руки, Надо ведра, корыта. Эти стрелы эти луки, Пробудилась высота Шепот, топот, звон и плеск, Сколько малых водопадов, Перебитых трубок трель, Окрыленный звук зарядов. Намокает муравей, Набухают грузно крыши, И дорога средь полей Отливает грязью рыжей.

 

«По малиновой долин атласной…»

По малиновой долин атласной Заросшей травами златыми Ты ходишь жертвою опасной Руководим иными. Не сотрясешь широкой рясой Ни жемчугов ни звонких знаков Под неба вешнего гримасой Стократно жизнь свою оплакав Заворожить земные страсти Хотеньям восклицая «плохо»… Когда судов распнут Вас снасти Ветров высокая голгофа На крутизне над глубинами Раскроются их пасти снова Заблещут белыми крылами Для новых берегов основа.

 

«Часы толпа угрюмых старцев…»

Часы толпа угрюмых старцев Дрожит их задержав засов. И скуден изможденный дар цевниц лепечущих как некий хлебодар Но я! я! виночерпий Я ломаю свой череп и Свою душу…

 

Из «Первого журнала русских футуристов» (1914)

 

«Плати — покинем навсегда уюты сладострастья…»

ПЛАТИ — покинем НАВСЕГДА уюты сладострастья. ПРОКИСШИЕ ОГНИ погаснут ряби век Носители участья Всем этим имя человек. Пускай судьба лишь горькая издевка Душа — кабак, а небо — рвань ПОЭЗИЯ ИСТРЕПАННАЯ ДЕВКА а красота кощунственная дрянь.

 

«Зима цветок средь белых пристаней…»

ЗИМА цветок средь белых пристаней. Роженица раскрывшая живот Законное собрание огней МОРОЗ КИНЖАЛ ПОМЕТ Зима дрожит у привязи лиловой ПОСЛУШНИК КРЫСА ПЕС Озябшая ревущая коровой И кочках удастирая нос Она пучиной ободряет ноги Угасший кашель сгорбленность могил Теперь у всех пурга язвитель на пороге ПРОДАЖНОСТЬ БРЕННОСТЬ ИЛ.

 

«Пещера слиплась темнота…»

Пещера слиплась темнота Стилет пронзает внутренность ребенка Скудель пуста Ночей гребенка Запляшут кони омертвелой глиной Гора = ладони (хироманта миной) Ведь это Крым Сделал меня сырым.

Бахчисарай. Сентябр. 23. 1913

 

«Ты нюхал облака потливую подмышку…»

Ты нюхал облака потливую подмышку Мой старый ворон пес Лилово скорбный нос Гробовую завистливую крышку Дела и дни и оболыценья И вечный сумерек вопрос Корсеты полосатых ос Достойны вечного презренья И скорбны тайны заповеди бренной Разрушится как глиняный колосс Затерян свалочный отброс Своей улыбкою надменной.

 

«Серые дни…»

 Серые дни  ОСЕННИЙ НАСОС  мы одни  Отпадает нос.  Серые дни  Листья = хром (желтая дешевая краска)  Мы одни  Я хром  Серые дни  Увядание крас  Мы одни  Вытекает глаз. Осенние утешения.

 

Железнодорожные посвистывания

Платфо Р ма — г Р ядка блещущих огней Осенний дождь ца Р апает метлою Лицо стены толпящихся людей До Р ожному п Р ипавших АНАЛОЮ. «Огни живут»?!! — уместны эти шутки О полночь ост Р яков Ды Р явых толстяков По Р а отб Р осить вет Р а п Р ибаутки и быть = ЗОЛОЮ. (на звуке Р концентрировано ощущение жестокой су Р овости:) Д и Т — ощущение твердости, стойкости.

 

Паровоз и тендер

1

Паравозик как птичка Свиснул и нет Луна = ковычка + возвышенный предмет Паровоза одышка Подъем и мост Мокрая подмышка Грохочущий хвост

2

Ребенок был мал день и ночь плачь Поэт убежал Жизнь палач В голове тесно Чужих слов Посторонняя невеста Односторонний лов Тронулись колеса.

 

«О локоны дорожных ожиданий…»

О локоны дорожных ожиданий Букет огней + порхнувший паровоз Среди ночных (не облетевших) лоз Сугубой брани О завитки и сумрака и мрака Катящие причудливый вагон Мимо окон Блистающего лака Россия бросилась вокруг поспешной кошкой Расшитая рубах гармоники мотив Одну равнину душу обратив Смердящий плошкой. России нет угла где не было б забвенья Чувств чистоты опрятной быстроты (когда снежинок вервые листы Упасть умрут от наслажденья).

 

«Еду третий класс…»

Еду третий класс Класс для отбросса «ДВОРЯНСКИХ (!!) РАСС» — Пустая привычка «Все равны» Свиснут Птичка Пустой страны.

 

«Поезд = стрела…»

Поезд = стрела а город = лук (час отбытия = упрочен) Каждый жертвенник порочен Фонарь = игла а сердце = пук.

 

«Осений Ветер Вил сВои…»

Осений В етер В ил с В ои         тенета К ружились обла К а в К руг затхлого Р остра А небо к Р ысилось п Р ед б Р енная го Б а Бежали жало Б ы за — Б ота   Столпились все у жалкого обрыва:   Листы цветы и взгляды тонких дев ( Н ад Н ими) расплелась ветров мох Н атых грива   (По очереди) всех задев.

 

«О зацвети | не зацветает…»

О зацвети | не зацветает Благоухай | одна лишь вонь Откроет рот |  нет белых бронь Старик старик | о лысая старуха Последний крик | не ранит уха О уходи | ты видишься мертвец Пастух коросты | и овец О уходи | я арендатор Новорожденный | Vat  r

 

«Слова скакали как блохи…»

Слова скакали как БЛОХИ В его мозгу Они не были плохи На юном лугу У него душа поэта Сказали о нем Но у него нет лета = Болен нутром Слова чернели блохами На белизне сознания [Они были крохами = ТВОЕГО ПРИЗНАНИЯ].

 

«Километрических скорбящия препоны…»

Километрических скорбящия препоны Столбы и струны долгих скрипов Когда метели шлейф непостоянно зыбок И туч мохнатые дерут лицо попоны Дитя рыдает сиплой колыбели Отвар лучей и мерзостен и жидок Катяся графы этих тонких ниток Когда угрюмостью арендой сыты Ели Кругом селений слабая икота (Далекий звон) чей голос тонко липок Блеснувши белизной заиндивевших штрипок У голого БЕСЧЕСТИЯ КИОТА.

 

Остров Хортица

Запорожье

И прощаньем укоризной Украшая свой досуг За железною отчизной Брежжет сокол-друг КрАк могильны далей горы Праведник пещер и трав Исчезающие воды Кистью — ниткой начертав Засквози просветов далью Засинев среди песков Запорожскою пищалью Утопают брюхо — ров Стоном криком над обрывом Юность (краска) далека Смерть клеймит сердца нарывом Продырявила бока Не помогут ЭЛЕКСИРЫ Скор приспешник и паук Кошелька и нудной «лиры» И раба поэта рук.

 

Зимний поезд

Склонений льдистых горнее начало Тропа снегов = пути белил Мороз = укусы = жало И скотских напряженье жил    Шипенье пара    Лет далеких искр     уход угара      диск        Р .

 

Неудачное свидание

Я СИДЕЛ У ПЫЛЬНОЙ ТРОПЫ Проходило мимо много лиц И здоровых и больниц И розы и борьбы Я был одним из калек (Мы все всегда уродцы) Я простой человек (Из долбящих колодцы > колодцы

(П.)

По торным остаткам житейской тропы Примчался БОГАТСТВА автомобиль Прыгали вкруг его рабы Плевали на ковыль Со своей кривоногой клюкой Прошла лысина ум МУДРОСТЬ одежде простой Горшок косоглазых дум Все проходили мимо Зрячие и слепые (Неси отчетливое имя Оязанности на вые).

 

«Наконец весна, попахивая о-де-колоном…»

Наконец ВЕСНА, попахивая о-де-колоном С васильками БУМАЖНЫХ ГЛАЗ При каждом шаге с (поклоном!..) (Услужливо!!!) распахивая газ, ПРОСКАКАЛА (ветренница!!) мимо Вослед за двугими… Было неумолимо Ее имя.

 

Закатный пеший

Мускулатура туч напряжена вечерне Скользящие у сих углов Заботою фиалково дочерней Перепелов Глаза вечерних луж Следили неустанно Идущего к закату пешехода Всеобщий муж v Упрятавший обманно Приманку рода Мускулатура туч рассечена закатом Над колкостью весеннею дорог О подойди о будь мне другом братом Луны воздевший первый тонкий рог.

 

Лето

Ленивой лани ласки лепестков Любви лучей лука Листок летит лиловый лягунов Лазурь легка Ломаются летуньи листокрылы Лепечут ЛОПАРИ ЛАЗОРЕВЫЕ ЛУН Лилейные лукавствуют леилы Лепотствует ленивый лгун Ливан лысейший летний ларь ломая Литавры лозами лить лапы левизну Лог лексикон лак люди лая Любовь лавины = латы льну.

* * *

Л = нежность, ласка, плавность, лето, блеск, плеск и т. д.

1911

 

«Ты как башня древнем парке…»

Ты как башня древнем парке Под иглой дневной луны Ты как нитка солнца Парки Все слова низведены Обольщая упоеньем Мир открытостью влечет Глубины соединенья Видишь нечет видишь чет.

 

«Плаксивый железнодорожный пейзаж…»

Плаксивый железнодорожный пейзаж. (иногда проходит поезд) Насыпь изогнулась Ихтиозавр Лежащий в болоте Забытых литавр Ржавые травы   вонючие воды      неба прогнившего            своды          но гордо подъяты           красные симафоры!..           но злобно проклятый           лукавствали взоры      чахлыя встречи   изломаны плечи Живая едва Шелестит трава Заржавелых литавр Гниющий ихтиозавр Железнодорожная насыпь Бросить   на сыпь      А воздух гор = двухспальная кровать.

 

«Россия за окном как темная старушка…»

РОССИЯ за окном как темная старушка О угольки загробных деревень Рассыпанных (гусиная пастушка, дымяще тлеющ пень) САМУМ И ТЬМЫ и долгих грязных далей ПЕЩЕРНАЯ и скотская и злая Блестинками иконными эмалей И сворой звезд проворных лая А я как спирт неудаачный плод На черном мирте = неба синий рот…

 

«Зима идет глубокие калоши…»

Зима идет глубокие калоши И насморки и постоянный кашель И нас отшельников будничные рогожи Вытачивает грудь чахотки злобной шашель Наград одни лишь гнусные остатки Далеких роз смердеют мощи А СЧАСТИЕ? — оно играет прятки Осенних грубостей неумолимой роще.

 

«С … е вечерних … аров…»

С … е вечерних … аров Под пальцами истерзанной волны Все было тщетным мне сугубно даром… А трепеты роженицы весны… С … е вечерних облаков Над тишиной определенных крыш (Всех толстяков подпольный шиш) А поезд КАК ДИТЯ вдруг приподнял руба Ш ку И омо Ч ил (прибре Ж ность) = насыпь) куст И ланды Ш И вол Ш ы И сладостную ка Ш ку И деву Ш ку упав Ш ую без Чувств.

 

Сантиментальная весна

Всюду лег прозрачный снег На заборы на карнизы На реки унылый брег Пали ветреные ризы Ночь придет умрет старик У окна окаченея Неутешная Лилея.

 

Участь

Портреты на стене = Большие мухи О мерзостной весне Далекой слухи Столы — где писаря Ведут тюрьмы дневник А бледная заря Затоптанный родник Окурки и следы Заплеванных калош И бурки и суды Скандальный труп — дебош Портреты на стене = Раздавленные мухи О жертве о весне Непостоянны слухи.

 

Из сборника «Затычка» (1914)

 

«Улиц грязных долбили снег…»

Улиц грязных долбили снег Розовой пяткой вешних нег Лица как змеи Кружились аллеи Но пали лазури блистая мечи …замолчи!.. Наддомной волною мы снова полны Насыщены потом ПОДМЫШЕК весны.

 

«Вечер темнел над рекой…»

Вечер темнел над рекой Всюду раскрылись огни Созданы стражи рукой Выси во тьме лишь одни Глядя на бледную гарь Небу вдруг стало обидно И оно подняло свой фонарь Тот что душою — ЕХИДНА!!!

 

Железная дорога

Русь

Бросить в окошко Мутностью пены Забытые стены Святыней гиены Деревня как гнилушка Чуть чуть видна дали Так утлая старушка Сифилитической пыли

 

Фонарь

Вонзивший розу жало [15] Гробовый ларь [16] Темнот кружало [17] Земная жуть Дает вздохнуть Тоске Что в пауке [18] Зародыш странный Путь Обманный Отсек Их белых ног Порог Калек.

 

Из сборника «Весеннее контрагентство муз» (1915)

 

Цикл «Здравствуйте m-lle поэзия!»

 

Вновь

Где синих гор сомкнулся полукруг, Стариннных дней Италии, — далекой Жестоких севера заиндевевших вьюг, Широкий профиль бросил храм высоко.   Волчицей Ромул вскормленный, что Рим   Впервые очертил (веках) могучим плугом,   И Татиус-король Сабинянами чтим   Его воздвигли Янусу почтении сугубом. И годы светлые, свирелью пастухов Звучащие, несущих колос, нивах, Прочнейший на дверях его висит засов — Хранитель очагов счастливых.   Когда же воинов на поле бранный клич   Зовет мечей и копий строем,   Войны, войны подъят разящий бич:   «Мы двери Януса кровавые откроем!» Январской стужи близится чело. О Янус званный голубыми днями! Офортные штрихи, о сумрачный Калло! Нежданно вставшие пред нами…   И эти дни возгромоздился храм,   Громах батальной колесницы…   Но нынче храм сердцах (как гнезда тяжких ран)…   Отверзты входа черные зеницы…

 

«Зима взрастила хлад морозный…»

Зима взрастила хлад морозный, Цветок глубин и тьмы, Пророк дерзающе нервозный Благоуханной кутерьмы.   Зима роняет лепестки   На долы-льды, суровость, лавы   Свевают стружки верстаки:   Алмазы-плагины отравы. Зима стучит своей клюкой, Она хрипит (каркас железный) И голос дыбит вековой И шлейф роняет густо-звездный.   На стекла легких мотыльков   Бросает стаею ночною   И женский холодит альков   Своей морозною струною. На пол лощеный розы пять презрев, не ступят, осторожность и бури вьюжные хранят свиданий прежних невозможность.

 

Поющая ноздря

Кует кудесный купол крики Вагон валящийся ваниль. Заторопившийся заика Со сходством схоронил.

1914

Ростов Дон

 

Превосходства

1. Небо чище, небо выше Всех кто здесь прилежно дышет. 2. А вода всегда светлей Девьих призрачных очей. 3. И нежней речной песок, чем согретый твой сосок. 4 Камень, камень ты умней, Всех задумчивых людей. 5. И безмернее машина Силе хладной исполина.

 

«Утренние дымы деревень твоих…»

Утренние дымы деревень твоих, Утром порожденный, мгле пропетый стих. Голубые розы просветленных глаз И широкий женский плодоносный таз. А оврагах клочья Без надежды снега, Точно многоточья       α и ω.

1914

Воронеж

 

«Звуки на а широки и просторны…»

Звуки на а широки и просторны, Звуки на и высоки и проворны, Звуки на у, как пустая труба, Звуки на о, как округлость горба, Звуки на е, как приплюснутость мель, Гласных семейство смеясь просмотрел.

 

«Взрасти взрасти свои сады…»

Взрасти взрасти свои сады Весенняя Семирамида.

 

Сухопутье

Темнеет бор… песок зыбучий… Направо, влево-болота; Притропный свист, свинцовость тучи, Тоска, проклятья пустота. Далекий стон лесного храма Широкий жест креста на лоб: Картина темная и рама Досок нарезанных на гроб!..

 

«Бредут тропой, ползут лесною…»

1

Бредут тропой, ползут лесною Клюкой руках, огнем очах Внимая стаи волчьей вою И ночи коротая рвах

2

Проскачет звякающий конник, Обгонит пешеходов прыть И женщина на подоконник Иглу уронит, бросит нить…

3

Иль колымагою влекома Княгиня смотрится лорнет, Не встретится ль пути знакомый Услада рощицы корнет.

4

Но устаревший паровозик Но рельсохилые пути Заботливо бросали оси к Просторам слабенький верти. Ползут селенья еле еле Полян закабаленный край, Подъем и парный храп тяжеле Уют — вагончик синий рай!..

5

Теперь же бешеным мотором Средь рельс и сталь и прямизны Дорожниц укрощенный норов Столиц капризные сыны.   Полях по прежнему все пусто,   А может больше нищета.   Но ты взалкав, взревешь стоусто,   Бросая утлые места. Деревня мимо, снова мимо, Экспресс одетище столиц Проносит даль неудержимо Парами сотканные птиц.

1914

Казань

 

«Поля черны, поля темны…»

Поля черны, поля темны Влеки влеки шипящим паром. Прижмись доскам гробовым нарам — Часы протяжны и грустны.   Какой угрюмый полустанок   Проклятый остров средь морей,   Несчастный каторжник приманок,   Бегущий зоркости дверей. Плывет коптящий стеарин, Вокруг безмерная Россия, Необозначенный Мессия Еще не созданных годин.

1912 г.

 

«Ведь только шесть часов…»

Ведь только шесть часов. Пустынно, холодно, туман. Едва звонки доносятся из мглы И гулы грубые рабочих голосов   Еще не смяты складки ночи ран,   Улыбки утренни так некрасиво злы —   Ведь только шесть часов. Вы нежная в постели, Зажавши ручку беленьких колен, Благоуханный свой лелеете альков Девичьих снов лазури райской мели Снеговых простыней закрепощенный плен Ведь только шесть часов Неужто Вы!.. и эту пору здесь……?!..       Оснежились туман Прозрачные глаза ресниц пушистых лес, Несущие непозабытость снов, Слегка продрогший и смятенный стан. Да!.. Утренний всему виной экспресс.   Мотор на рельсах высится громадой.   Хрип содрогает членов тонких сталь.   А!.. это он Вас пробудил так рано,   Я понял все: его свирепости вы телом хрупким рады, Он увлечет Эвропу Века даль Среди рассветного тумана.

 

Железнодорожный свисток

I

Вы живете днем и ночью Нет покоя, нет покоя. Вспоминая долю волчью Мчитесь мимо воя воя. Ваша жизнь проходит беге Мимо дали, люди мимо Где приюты, где ночлеги? Ваша жизнь неутомима… Чтя одну суровость стрелку, Поклоняясь станций чину Колесе играйте белку Мчите женщине мужчину

II

Поля, Снега, Столбы и Струны Громадных телеграфных скрипок Ночной омлечены туман Жестокохладный Океан Взметает белые буруны Извивноугловат и липок Взмахнула медь мечом три раза Прищуренных огней сединах. Ползем вперед. Змея. Осел. Мы животе часов приказа На января покойных льдинах Среди российских скудных сел.

 

Из сборника «Четыре птицы» (1916)

 

Цикл «Катафалкотанц»

 

Осень 1915 г.

 

Хор блудниц

Мы всегда тяготели ко злу, Завивая свой танец нескромный, Собирался роще укромной, Поклонялись любовно козлу. И носили извивы одежд, Штоб греховней была сокровенность, Для блудящевзыскующих вежд Нежноформ обольщающих пенность — (Не луны замерзающий луч) И не мрамор блестяще каррарский Исступленною страстью тягуч Тетивы сухожилья татарской. Остролоктных угольники рук, Ненасытность и ласк и свиваний — Жгучепламенный розовый круг, Что охочей, длинней и желанней… Мы всегда прибегали козлу, Распустив свои длинные косы И нас жалили жадные осы, Припадавших истоме ко злу.

 

Книжная оседлость

И впредь тебе стараться надо, Не быть кочующим номадом. Слов торопящееся стадо Гони Поэзии оградам!

 

«Разбойники больших дорог…»

Разбойники больших дорог При свете киноварь-луны. Корчме пьянит жигучий грог Дальневосточно-стороны. Тесовой горнице купец — Набитый туго кошелек, Отбросив блеклый поставец, Ужасозрит смертенкурок. И тройка скачуща опор Лиловоискроглаз волков Снегами занесенных гор, Яблококрупных рысаков. Исходотваг — прошлостолет? Поэзия больших дорог: Кистикарминнопистолет, Корчме синедымящий грог.

 

Античная драма

Наполнив золотую ванну Плещеослиным молоком И видеть розомрамор странно, Торчащий локтя острием. Хрусталькабине благовоний, На фонебело глаз эмаль Расцвеченных взволнованно Синьиндиана шаль. Изнеженная нереида, Сидящая спина дельфин За эфиопкою сердитой, Руках утонченный графин. Брегокеан красы подушек Простерт влек, щевластный пляж. Цепей браслет, колец, игрушек, Насилий, войн обманов, краж.

 

Природа

1

У лона древлестарых стен Ты занялася цветоводством, Чаруя сетью тонких вен На ножек белом превосходстве Слежу, смотря тебе во след, Што ты взрастишь трудом прилежным На склоне изощренных лет, На фоне тускло-безнадежном. Вначале желтых мотыльков Развеять звонко над полями, Где снега царствует покров. «Гонимы вешними лучами» Вслед землю — Новую Данаю Низринешь цветмонетоливень. И станут дни подобны раю, Не нужен штык!.. Излишен бивень!

2

Земля забинтована ватой, Совсем израненный Герой. Мое согласие! права ты, — Зима, упавшая горой!..   И это, следовательно, надо,   Штоб бубенцы и лет саней,   И блеск, и скрежет рафинада,   И лес, зеркально, без теней!.. Вошед привычку, став натурой, Лишение зеленых крас И кочек пашни темнобурой   Не удивляет больше нас, —   Внезапу вверженных белизны   Сугробы североотчизны.

 

Катафалкотанц

Подумать страшно, што пучину Нисходит все, што зримое вокруг, По — днесь безвестному почину На бессловесный смерти струг. Равнялся высоким чином Простейшим нищим стариком Могил измерены аршином, Под земляной раскисший ком. И сколько было ярких песен, Любовных сожигавших чувств, Горячих лет, безмерных весен, Помпезно радостных искусств, И сколько было гордых знаний, И точно выспренных умов, Высоких скал, роскошных зданий, Все, все ушло под гнет холмов. Все стало незаметным прахом, Зловонную сочася гниль, Заране вычисленным, крахом Руководящих жизнесил!..

 

«Мы должны б помещаться роскошном палаццо…»

Мы должны б помещаться роскошном палаццо Апельсиновых рощ золотых Гесперид. Гармоничным стихом, наготой упиваться, Но не гулом труда, не полетом акрид. И должны бы ходить облаченные злато, Самоцветы камней наложивши персты, Вдохновенно, изысканно и (немного) крылато — Соглядатаи горних долин высоты. Глубочайшие мысли, напевы и струны Нам несли б сокровенно-упорный прилив; Нам созвездья сияют светила и луны… Каждый час упоеньем своим молчалив. А питаться должны мы девическим мясом, Этих легких созданий рассветных лучей Ведь для нас создана невесомая раса. Со земли, ведь для нас, увлекли палачей… Ароматов царицы — цветочные соки Нам — снесли, (изощренно кухонный секрет)! Нам — склоняются копья колосьев высоких, И паучья наука воздушных тенет, И для нас — эта пьяная тайная Лета Вин древнейших, — (пред ними помои — Нектар!) Нам — улыбок, приветов — бессменное лето, Поцелуи, объятья — влюбленности дар.

 

Редюит срамников

Заброшенной старой часовне, (Благочестия лун лишаи), Где пристрастнее, лучше, готовней Голубые цветы тишины,   Под покровом нелепицы темной,   Из ножон вынимая ножи,   Собралися зарницей погромной   Обсудить грабежей дележи. Золотая церковная утварь И со трона навес парчевой, Гнев-слепец окунув эту тварь,   Злобоссорой обострили спор,   Где сошлись говорить меж собой   Взгляд-предатель, кинжал и топор.

 

Аршин гробовщика

На глаз работать не годится!.. Сколотишь гроб, мертвец нейдет: Топорщит лоб иль ягодица, Под крышкой пучится живот… Другое дело сантиметром Обмеришь всесторонне труп: Готовно влез каюту фертом — Червекомпактнорьяный суп.   На глаз работать не годиться!..   И трезвый, пьяный гробовщик   Не ковыряет палкой спицы   Похабноспешной колесницы,   Что исступленно верещит   Подоплеухою денницы.

 

Обращенные землю

На косогоре — неудобном Для пахоты, работ, жилья, Лежит общении загробном Персон различная семья.   Над каждой — холмик невысокий   И шаткий перегнивший крест,   Овитый высохшей осокой,   (могильных угрызений перст)?   Иль сплошь… лишившись поперечин,   Торчит уныло черный кол —   Так погибающее судно   Пустую мачту кажет нудно   Над зыбью влаги скоротечной,   Биющей вечности аттол.

 

Блок колб

На пустынноулицу осени Синий и красный пузыри Протянули свои мечи; Осенили ветхие домики Горебегущие лохмы туч; Одну неделю, 2 недели, три По невылазной грязи скачи!..   Шлепает далеко эхо…   Вытекает, слюнится, сочится… «Вы помните „аптеку“ Чехова»? Банок, стклянок вереница; Фигура, лица еврей аптекаря, Наливающего oleum ricini… Отраженная стекле харя; Диавол таращится синий.   За перегородкой аптекарша,   Сухощава: сплошная кость —   Смерть — безживотая лекарша,   Палец — ржавый гвоздь.   Занимается готовит лекарства,   Что не знает аптекарь, она знаток.   Аптека грязеосеннего царства   Беженцелиловопоток. Перед аптекою гробики Наструганы, сколочены кое-как. Детские гладкие лобики — Жизни безаппелляционный брак!..

 

Скрежет флюгарки

Попариться кровавой бане, Где время банщиком «нетребуя на чай» Намылит шею, даст холодный душ И саване пристроит на диване. Где на мозоль сочится малочай Разрезанных грудей простоволосых женщин, Где столько небо отлетело душ Студентов, босяков, наивных деревенщин. При электричестве (!) халате парикмахер, Стараясь лезвием зазубренной косы — Затылки, шеи и усы, Бесчисленно является виной, Что голова прощается спиной, Кровавая простыней потодымящий лагерь.

 

Из книги «Бурлюк пожимает руку Вульворт Бильдингу» (1924)

 

Первое стихотворение

Ты богиня средь храма прекрасная, Пред Тобою склоняются ниц. Я же нищий — толпа безучастная не заметит Меня с колесниц. Ты — богиня, и в пурпур, и в золото Облачен твой таинственный стан, Из гранита изваянный молотом, Там, где синий курит фимиам. Я же нищий — у входа отрепьями. Чуть прикрыв обнаженную грудь, Овеваемый мрачными ветрами, Я пойду в свой неведомый путь.

1897 г.

 

Спорщики

Птица, камень и стрела Хвастать спорили полетом. Жажда блеска их звала, Триумфаторам — охота!   Птице надо синеву!   Разметалася крылами,   Облаков кроша плеву,   Солнца яр где горнопламень. Камню — надобен обрыв, Чтобы ринуть смело в бездну Темноты гудящий срыв Вдалеке от стаи звездной…   Но стрела звенела: лень   Мне лететь без гибкой ивы,   Без татарския тетивы   Сердце молодца — мишень.

 

Раздолье время

Слово, Олово И Камень Растопить Способен Пламень Сердца, Солнца И Горна, Что затеплила Весна, Что раскрыла все цветы, Что согрела высоты.

 

Весна

Солнце бросило стрелу И попало сердце девы — Побежала по селу На вчерашние посевы.   Слышишь, слышишь звонкий клекот,   Говор вод, отзвон мечей,   Тот, что сердцу недалек от   Тайноласковых ночей. Девы пленные власы — Струи слез — от страсти плачут… И сияние красы, Поцелуи «наудачу»!..   Солнце бросило стрелу,   Закаленную другую,   Зацепившую золу,   Башни голову седую. И очнулся старый схимник От лазоревого сна От угроз суровозимних. Когда в саване сосна.   Он тогда от аналоя,   Отошедши, пыльных книг,   На минутку, сердце злое   От косматых игл остриг. Поднял он стрелу ликуя И воскликнул: — сердце щит! Буду жить в весенних струях Птаха где любви пищит!   Дева, Старец на опушке   Повстречались и сошлись, Жизнь им ставшая игрушкой И лазоревая высь!

 

Фиал небес

Фиал фиалковых небес Над вешним лесом опрокинут. Его земля пригубит весь, Пока услады дней не минут.   Полна размашистая ель   Скользяще юного задора,   Природа — праздничный отель   Франтящего избыток вздора. Весны фиалковая суть, Что мире сем тебя дороже, Возвешенней, небрежней, строже,   Что действенней, смелей, громадней,   Пьянее влаги виноградной,   Налитой хрусталей сосуд??

 

Жуэль

Капитан Жуэль был пенною фигурой. Он шумел — океанея риф. Жуэля взгляд не прекращался — хмурым, Дев земных растегивая лиф.   Он блуждал в морях, колеблемых без смысла   Дев морских глядя по вечерам,   Прыгавших глубин неверных искрах,   Чтоб навек исчезнуть там. Капитан Жуэль был бурною натурой, Скрыв ее под хмурой сединой. В нем циклон внезапной лапой бурой Восставал, сминая все собой.   Капитан Жуэль подайте руку…   В ней сквозь поры проступает соль   И вода набросила узоры:   Рифов — до и лунное фа — соль…

Бонин Архипелаг

Вел. Океан

 

Предчувствие

Сонет написан год назад в Японии под Фузи-ямой где сердце мое предчуяло «гибель Японии».

Паучья сеть твоих морщин Твоих седеющих излучин. Благослови морской почин, Которому я днесь приручен..   Соединившись с ним союз,   Свободной пенною волною,   Легко подъемлю жизни груз,   Не чтя ни карой, не виною… Благослови морской закон, Вдали звучащий маяками, И облак белыми руками, Пока, блестя своей секирой, Суровой беспощадной ИРОЙ Не выйдет   На амвон.     FINIS [22]

 

Моя доброта

— Я люблю каждого встречного, Но многие отвращают зрак — Мне указав на меч нагой Иль искупление в пятак!   У меня бесконечная нежность —   С добрыми я заодно —   Но часто уловка — небрежность   Брошена сердца дно! И я любить не устану — Я возрождаюсь любя, Так Феникс — сильнее Титана, Пепле себя погребя!   — Но как поступаешь с недобрыми   — Миру дающими злослова —   С поступками кобрами,   Шипящими — родятся едва? Не знающими звонкорадости, Забывшими про цветок? — Их поражу своей младостью — — Обхожу через мост иль прыжок!!

 

Россия

Перед этой гордою забавой, Пред изможденностью земной Предстанут громкою оравой. Храм обратя во двор свиной. Пред бесконечностью случайной, Пред зарожденьем новых слов — Цветут зарей необычайной Хулители твоих основ.

 

Рифмы о прошлом и теперь

1

То было в древность, было встарь: Россией косо правил царь, Вчастую слеп или невежда; То был встарь то было прежде   В стране, что шаг, круглился храм,   Вечерним усыпляя звоном,   Трактир казенный, вор или хам   России распирали лоно Помещик, пристав или поп Садились мужику на шею, Клеймя названиям «холоп», В деяньях уравнясь с злодеем.   Пусть Тутанкамен, Николай —   Равно, примеры деспотизма,   Вкруг лести реял дикой лай   И истощалася отчизна. Когда ж терпенью пал конец, Народ безжалостной метлою, Вточь огородник огурец, Сорвал и вымел все гнилое.

2

  Отныне мудрой Эры ход   В бореньях тяжких начиная,   В дому своем навек народ —   Хозяин устроитель края. Там, Дню теперь в глаза «не в бровь», Иное выявила Новь — Немеет речь, не верят очи: На трон царей воссел Рабочий!

 

Беженцы

Отрепья бывшего народа, В взгромоздясь на Макадам, Не зря, что скверная погода Гулять пустилась по полям. В грязи под спешною толпой, Стеснившимся колесам ввержен, — Ребенка трупик голубой, Грядущей жизни Слабостержень. Последователям диет, Одевшим в хлад «демисезон», Широковольный белосвет, С курносою мадам под ручку, Вояжем знать не воспрещен Под непогоду, веер-тучку…

 

Байкал

Когда истерплешь все одежды О верстовую гладь столбов, Океанической надежде Душевно прянуть не готов,   Когда безмерностью равнинной   Материка — пресыщен взор   (Тайги — лесного исполина   Аквамариновой узор) Гранитным выспренним карьером Не к ледникам ли льдистых роз Байкалских скал — сугубо серых, Взор сухопутника на веру В порыв, весело, волну, галеру Наш бросил гулкий паровоз?

 

Л. Р. Н, К,

Лакал ликер лакей лукавый Ленивым ликом лазил льну Любить Лазоревость Либавы Ласкать Лернейский лед линю. Рокочет Рим — рыгнувши репой Рабов ременною рукой. Рубины ринуть раритетом Рабыни реквизит разбой. Ничтожеств навзничь… ничевоки… Начнут наганами нудеть Нагая нежность невысокой. Кормил корчме кремнем курьера Красиво клепанный кадет, Которому крива карьера…

 

Экспресс России

Осенней ночью виден косогор, Далекий лес прозрачный и немой — (Гробу зарубленный бессильный Святогор) Слегка туманною означенный луной!.. Поля темны, унылы и печальны (Нет никово живого на земле —?!) Лишь облак мчится тень зеленых дальних Священной неба полумгле… Какая тишь…, лишь кровь звенит ушах Какая даль, — (чуть скрытая туманом)… Но вот!.. неверный оку взмах Вновь спрятан рощиц караваном… Чуть слышный отклик — медию проплакан И снова тишина зовущая века… И вдруг через холмы, колебля яркий факел, Через леса, овраги, тмящий облака, Гоня перед собой снопом огня и пара, Безумно скачущих по оспинам равнин, Толпу теней, как жертву некой кары, Возненавидев сей роскошно взросший сплин, Внезапу взрос, бегущий диким воем, Триадою пронзительной огней, Косясь вокруг — и прыгая ковбоем Экспресс, испуганный пустынностью полей…

 

Сибирь

Мы ведали «Сибирь»!.. Кеннана, Страну — тюрьму, Сибирь — острог. На совести народной рану Кто залечить искусный смог?   Всем памятно о Достоевском:   Согбенно каторжным трудом   Отторгнут набережной Невской,   Он не измыслил «Мертвый Дом». Но ныне там пахнуло новью! Пусть прежнесумрачна тайга. Зубовноскрежетом и кровью   Подвластна горькому злословью,   Сибирь — гробница на врага   Навек помечена: «в бега».

Омск-Иркутск, 1919

 

Воспоминание

  Русь расписалась полночи осенней —   Бездонных клякс, сугубость темноты.   Обглоданный кустарник вдохновенней   Топорщит ветром вздыбленно кусты. Слетаются и каркают вороны О черных днях, о прошлом… про расстрел Когда у изб белелися погоны И в зареве родимый край горел.   Ночь ненасытно лапала поляны,   А дождик мелкий из последних сил   На труп борца, измаранный углями,   Сосредоточенно и мудро моросил… Война прошла, но осень неизбывна… Свободой ветер снова восхищен. Он в бархат темноты слоняется забавно, Как пьяный дьяк с веселых похорон.

1923 Нью-Йорк

 

Революционная осень

Для нищих, для сирых, для старых Наступит холодный покой, Где отзвук бездушной Сахары За глаз ухватился рукой Осенние листья для бедных — На лужах хрустящий ледок… А нищие в мире несметны Ковчег их не выстроил док!.. Нужда разметалась потопно — Не залиты ею дворцы! Но верьте: бесповоротно Намечены оргий концы. И это осеннее сало На пульсе течения рек — Отмщенья намеком по залам Отыщет паркетовый трек!

 

Путь

Тропа моя обледенела, Вилась по глыбе снеговой. Едва парах лазурь синела, Безбрежно встав над головой.   И этой девственной пустыне   Мертворожденная душа   Влеклася тайны благостыней   Под игом крайним рубежа.

 

Конец «рождественской елки»

В сене, в луне добродушная телка Тенью загона выходит к стеклу — Ее интригует огнистая елка, Тянется мордой к теплу. В русской деревне — смазные избушки, Праздником шамкать старух, Квасом, в глотках, ароматно краюшку, Святками тройкой ухабисто дух. Все, утомяся полей толчеею, Льдистобуранов российских алтарь — Елка пред ним расцветилась свечою — Искры мороза жемчужат, как встарь Время идет, изменяется вера; Зайцы, в забытый забравшися пчельник, Будут на елку навешивать звезды В синий и чтимый старухой сочельник… Нашей эпохою: радио — храмы! Библия — вечные своды наук!!! Патеры, дьяконы, рабби и ламы Только невежества темного звук. Где же цветная сочельников елка, Свечечек детских невинноогни? — К ней из загона пушистая телка, Да зайцы оравой примчатся одни. Прыгать, резвиться полянные дети Будут вкруг елки пахучих ветвей. Где нависают морозные нити Рубила святок России полей.

 

Картина Бориса Григорьева

(Сонет)

Ее звериное начало — Распоясавшийся кабак… Полей свободы Руси — мало. Где ветер носит лай собак…   Звенят телег ее железки   До ночи черные горы   И в осень спелых перелесков   Вкопались глазные костры. Перед мужичьим сбитым сходом, Где оттиск на земле подков, Поев краюху с желтым медом   Не заплетет ржаные косы   Богиня зимних русаков,   В кумач одетая раскосо.

1923 Нью-Йорк

 

Жена Эдгара

Лязгают пасти собвея Им никогда ничего не жаль. Вот она — аллея По которой бродит печаль.   И хорошо, что здесь пустынно   И сырой ночи туман.   Ночь не покажется длинной   Для невсхожих семян. А, если и выйду наружу, То старый виден коттедж. Покоя его не нарушу, По примеру круглых невежд.   Домик в отдаленном Бронксе.   (Еще немного и будет парк.)   На полночном окраин прононсе   Имя — сущий подарок! Вспомним с молитвой Эдгара, С молитвой безумий и зла! С дыханием бедноугара, Где честность неуязвима!!   Поэт путешествий и мрака,   Захватчик всех бедняков,   Без полировки и лака   Не исчезающий средь веков. Будем читать и славить Великого Эдгара По. Делать мы это в праве, Идя талантов тропой.   И в Бронксе на стены коттеджа,   Наложим шпаги строк:   «С тобой мы не были прежде   Грядущее жребий сберег!» В бедном узком чулане: «С гладу мертва жена»… Это было тумане Окраин Нью-Йорка на!

П.С. (Это стихотворение написано «модернистическим» — спутанным нарочито, размером).

 

К центру земли

Экспресс сверлился бурей в подземелья, Десятки верст гремел поспешно ход — Рабом, хватившим много зелья, Кому стал черным небосвод. Экспресс скакал, ища свою утеху, Стуча костьми, как скачут мертвецы… И стрелы завистью к его сгибались бегу, И жадностью к грошам купцы. Экспресса лапах жадных пассажиры Не знали станций промелькнувших счет, Насытившись пространственной наживой, Они кляли безумия почет. И, в такт стенаньям, мчалися вагоны — В пространстве черные, круглящийся тоннель… О притяжения законы! О центр земли — ОТЕЛЬ.

 

Канализация

Клоака парадная зданий, Фундаменты только мосты. О город подземных изданий Обратности Космос ты. Труба-богатырь ароматов Единственных пауз гниений, Где пляшет заржавленный атом, Воняя геены геенней. От смрада протухших созвездий Пузыристо булькает ладан. Ступай или прыгай иль езди — Ты буденоздрею обрадован. Не ландыш — чахотка пахучести, Не внешне наивность фиалки Здесь кротко громовому учатся Отчетливо запаху свалки. Симфонии месс ораторий Клоака Гиганта в тебе Гневном на цементном затворе Архангела судной трубе. И город, полдневно ликуя Блистая на спицах карет, Отклонит наивно рукою Душка надоедливый бред. Когда ж опускаются шторы Мясная на каждый бульвар Клоаки откроются поры — Ее ароматов базар. И каждом подвале, гостиной Внимательном носом взгляни Клоаки Гиганты — интимной Присутствье беспорно родни — Тончайшую щель тротуара, Колодец трубу или дверь Протянутся вздохи муара Клоакины шлейфы мегер…

 

Брайтон Бич

Не побережье Балтики у стрелки, Не звон волны на груды Крыма скал, Когда Ай Петри в облака-безделки Пахучий ветер юга убирал, И не легенды южные заливов Архипелага Бонина, где плыл бесстрашный Кук, Где не придут на ум России дальней ивы, Когда дикарь свой напрягает лук, — Аттлантикокеан у Брайтон-Бича Шумит в ушах, подобно прежним — тем… Не заглушённая толпы стананьем птичьим, Твердя настойчиво загадки вещих тем, Волна, не зная «радостей» Нью-Йорка, И ропот дикий не тая, Мерещится, кричит, что жизни пресной корка Ничтожней пены ветреной ея!!

Брайтон Бич,

7-4-1923

 

Камень

Лежавший камень при дороге И возлюбивший глубину, Его грязнили пылью мили — Боготворигель — тишину.   Он не мечтал о пенном гроге.   Наивность, бесстолочь гульбы,   О нежной ласке девы снежной,   О злобе, шалости борьбы. Любимец бездны и провала — Уйти забвенья океан, Где бесконечный мрак венечный — Дно, равнодушие нирван…   Но пожелать… о, это мало,   Когда томит буднично — пыль   Когда, все мимо, «вечно мимо»!..   Свист, шарканье, автомобиль…

1922 г.

Эношима

 

Из книги «Маруся-Сан» (1925)

 

Корабль-скиталец

В морях безлюдных и бескрайних, Где бесконечно вал на вал Встает, шумя какой-то тайной, То синий, зелен, черен, ал В пространствах мрачных океана, Где все земное зло — не зло! Где песней скорбной урагана Забыться сердце не могло. Седой мохнатой пенной ночью, Средь бликов призраков огней, Неверно озарявших клочья Хитона рваного зыбей Я с чувством брата и страдальца Зрел гибель корабля скитальца.

1920

На Палубе Хиго-Мару. Вел. Океан

 

Чуть-чуть!

Осколки колки Тех зеркал, Что бледный месяца оскал Зубами мертвой головы Глядел меж спутанной травы Ночных теней, ночных жильцов, Слетевшихся со всех концов, Чтоб в зеркала те заглянуть И отразиться там чуть-чуть!

 

Ипохондрия

Замерзший луже мальчик, слушай: Моей рукою водит случай — И лучшею моих страниц Довольствуюсь забавить птиц. Я гордость века — кроткий муж Зеркальность верю буднелуж, Рожденный наши дни Нарцисс — Красой не выше средних крыс!! Что мне стараться для других? К чему полетов вещий миг? Слепцам не нужен Рафаэль, Безухим — Скрябин, Моцарт, Григ. — Для них запас Парнасса фиг: Джин, водка, пиво, скука, эль.

 

Костер в лесу

На поляне средь косматых елей Еленевская Маруся развела костер Здесь буран плясал мохнатый белый, Здесь мороз бросал сосулек взор, Но теперь запахло жженой шишкой И сосновый сук неистово трещит, А огонь резвящийся мальчишка Дыма вверх подбросил круглый щит И поляна вся запламенела, Искры теют огненный балет: Знать твоих девичьих ручек дело — Холод, мрак, угрюмость переплавить в снег.

Орловск. губ. Денъгубовск. лесничество

1912 г.

 

Похоти неутоленные

О, девушка-ложе, о, женщина-блюдо, Где груди пронизаны запахом дыни, Стада страстнотерпных веселых верблюдов Влекутся китайскою желтой пустыней.   Живот твой пушистых и знойных размеров,   Избыткам их похоти «грабьте» — потеря!   И вижу: падет череда дромадеров   Не сытя жестокость и жадность и зверя. Хотя планомерны, законны отчасти, Страды караванам напрасны напасти, Ведь круглый пупок твой — поящий колодец, Наполненный нежною влагою страсти, Когда вдохновенно пришедший упасть и… Лакает безумстве и мой иноходец.

(Сибирь, 1919)

 

Япония («Япония вся — сон…»)

  Япония вся — сон,   Япония — бамбук   И сосен перезвон,   И самисена [24] стук,   Япония — лубок,   Что резал Гокусай   Здесь каждый уголок   Им порожденный край. И пусть теперь экспресс Прокосит мимо свет, Свой посвящу сонет, Старинным островам Юг, Фузи, сосны — Вам, — Что жнут мой интерес.

(1920 г. Осака)

 

Сонет заре

Востока пахнет притираньем Ее взволнованная грудь, Я поражен любовным знаньем Расколыхавшихся посуд Цветам изысканным названье? Где красоте священной суд Не лепестков ли лепетанье, Что вздохи ветра унесут О, с чем сравнить зари лобзанье Лазурно отогретых нив, Волной ли брошенной на брег, Когда безумствует прилив Страстей ослепших притязанье, Святой несущее ковчег.

Токио, (1920) (Тротуары Гинзы)

 

Рассвет

Облака над океаном, Вдохновенная сирень, И не жалко, и не странно, Что уходит ночи тень. Что луны зеленый камень, Погружаясь лоно вод, Ряд бездушных изваяний, И покинет, и сомнет Что угрюмые брюнеты, Хор полуночных теней, Не разгневались на это, И прозрачные блондины, Квартиранты лето-дней, Свои правят именины.

Палуба Чикузен-Mару, 1921 г

 

Путь искателей

Тот океан, где Атлантида Свои покоит города. Безумных бурь растет обида, Когда в волнах плывут суда.   Здесь первопенный путь Колумба,   В волнах отзначенный чертой —   Бульвар столетий в златотумбах   Под тропиксиневысотой. Он не исчез — не сглажен бурей! Тропа таких на зарастет. Колумб походкой рвался турьей, А за спиною пел восток.   Не знал Колумб, он плыл, не ведал,   Что где-то новый материк.   Он шел к безвестия победам,   Там бесконечен и велик. Он солнцу подражал походом, Что упадает в океан, Что мчалось неба синим сводом В морей неведомых туман…   И, если хочешь быть Колумбом,   Стремись всегда вперед без карт.   Руководись не скучным румбом,   Не правилами школьных парт. Но только жаждою в безвестье, К тропам, где никогда, никто Не плыл, не мыслил и не ездил Для неизвестности святой!!

1923

Нью-Йорк

 

Сердце моря — Жуэль

Ты сгибаешь папироску Подобно ножке танцовщицы, Звезда повисла каплей воску Над ночью южно-нежной Ниццы. Но капитан Жуэль вошел, Приветив ресторан улыбкой. Он повелитель всех гондол Скользящих моря дланью зыбкой. О, капитан Жюэль, Vedetta Amiral [25] ! Ты ликом обладал сугубо первозданным, И моря завернувшись звездно-шаль Тобою забывались Нины, Веры, Анны. О, капитан Жюэль, О, капитан Жюэль! Стрелять умевший так искусно, Что даже с месяцем дуэль Окончилась для неба грустно. Но море нету дев земных Чтоб утолить порыв любовный, В волнах лишь пены буресны, В морях лишь волны, волны, волны. Но капитан суровый зряч: Он знает, что, хвативши виски, Фрегат его помчится вскачь В погоне нереидой близкой.

(Кобе, 1922 г.)

 

Софье Ивановне Блазис-Блажиевич

Капитан Vedetta-Amiral, Капитан-Жуэль. Сердце моря — он не враль — Вызвал месяц на дуэль. Но скорбит девятый час, Он на борт стремится спешно, Вспыхнув блеском волноглаз Для луны объятий нежной, Но не смял такасимада, [26] Не сломал упругих щек Пассажирскому «ненадо» — Океанический толчок!

 

Дуэль с луной

(В четырех главах)

I

У капитана с месяцем дуэль, Он не боится лунных пуль, Легко раздергивая хмель, На произвол бросает руль.

II

Дуэль без цели целый час, Но тучек легкий караван Развеян им, стреляет в глаз, Как белкам, пьяный капитан.

III

Но месяц стал теперь нагим, Рассыпав облачное тесто, Чертит на небесах круги, Спастись старался без беста.

IV

Да! обезумел капитан, Пусть пароход летит на рифы, Где пены гибельный туман. · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · Он жил в морях для Апокрифа!!

 

Осень («Жмусь я ближе печи к…»)

Жмусь я ближе печи к Замерзающий кузне-чи-к

 

Совпадения

Пароход дымил трубу, Капитан фаянсовую трубку, Моря пятило губу, Выбросивши губку.

Кук Архипелаг Вел. Ок.

 

Хокку

(Хокку — форма японского стихосложения: 3 строки, первая — 5 гласных, вторая 7 и последняя снова — 5.)

Сумерки пришли Мы одни на веранде Обществе моря.

1922 г.

 

Из книги «Энтелехизм» (1930)

 

Из раздела «Энтелехиальные вирши»

 

Слова Апсейдаун

На трапециях ума словам вертеться вверх ногами Прикажет логика сама, зеркальными родясь стенами. В них отразятся словеса, заходят задом наперед И там, где были волоса турчать умильно станет рот…

 

Пес на сердце

Сердце насос нагнетающий… Младенец сосал Наган… лосось.. В городах Революции Револьвер… Рев вер различных… Вечер старины Хинчилзар… Вечер речей речитатив На сердце вылез пес буржуазии Бурлюк протестовал всем сердцем И прозван футуристом был Мост и торфа туф На шесть фут Но с прошлым связи нет Сон прошлого Отцы и дети… Отцы крестьяне и мещане Ни на чем Дворяне презрены И в автоостракизме Им — катастрофой Этот сдвиг Мещан крестьянству Светлой зорькой Цветеньем роз Но пса на сердце нет… Нет теней… Лишь радуги сиянье Игу дар шил.

 

Ночные впечатления

В борту порта Нью-Йорка Две воткнуты гвоздики Два маяка что в океан зовут. Крои утробу юности крои На черном тумбы и пол человека Но не калека он… лечь и глядеть На ночь… Где город тараканом мертвым спит Лишь движутся усы. Тесто живых человеческих тел Чело где челюсти О лечь Исчислить человека челюсть Челобитная Числители чела Точило мыслей Пчела чела и исчислений. Ночь — челн… не лечь… Ложись. Вдали реклама пасты для зубов И двадцать до полночи А рядом форт, что позже был театром Где Дженни Линд ласкала янки слух Тончайшим голоском… Теперь аквариум там рыбы Лени глыбы. Рипеть… Бродвей на перекрестке… Где человека треть любуется осьмушкою луны И сто домов один поверх другого Став чехардой или собачьей свадьбой… Треть человека окалечить Полночь… половина… Осьмушка ночи.. Два шага вдоль ночи черного забора… Им стал Бродвей… Бродили по Бродвею С Марусей мы, С лазурноглазою В трех измерениях… четвертым было время… Время — деньги.. Плелись сплетаясь с Ночью Косой тугою и тугой косою Накостыляли ноги С постели поступью поста Двуногие, трехногие и Осьминогие. Там были семирукие Трехглазые И одноглазы Двухглазых тьмы… Они кроты слепые Нью-Йорка не видать им Коса осок, косили Фонарями И семенить ногами не Легко… И семя-нить… и Семя как бревно — В глазу… Под микроскопом Глаз — мелкоскоп Скопцы гонимые Им девы не нужны Где Чатам сквер Там скверно пахнет В чужом глазу Бревно Но в собственном Дубрава Где боровы — дубы И однобровый Лик Вот однорукий Осьминог.

 

На морском бульваре

Матросы проходят И кроют матом Пьяные росы Куря папиросы А бухта в точь сором Утыкана лодками Что белый по ветру подол Скамейки и тумбы Прижавши череп черепу сидят И запах сосны Глядите на девок Деваха Рубаха Идет раздеваться Проведать Приятели ласку Девушка Диво девчонка Овидий Ведь деву одев Туманом вечерним Напялит очки Завонявшийся порт Наляпан… Девушку парень за Талию держит И ищет милых троп До утробы… А — аз — завяз В сплетеньях фраз Гудки и дуговые фонари И ропот неизвестных пароходов Оторопь и воды храп Пыль на полу пыль на подолах И полах пальто Пыль и костыль что прилип К подмышке калеки Прыгай кузнечиком, Прыгай! Жертва бойни, что выгодой миру Дана для банкиров купцов толстосумов. Пыль на полу и На полах пальто Отляпать Полипа Холопа…

 

Странная поза

Поза у нищего. Угощение А зоб винищем залит Злится он, что не дают Ему монет. Просит Напрасно. Обшарпан. Обтрепан. На улице Где целует ветер Девушек в коленки Подлец…

 

Однообразная манера

Улица полна призраками и тенями Бродят парадоксы. Редко встретишь мысль. Имени нет, нет выражения глазах мираж Я и не жарил… Сказал… Сказал… Вы серые сыры Сытая скукой. До отказу набитая В течение целого дня я не встретил Человека с лицом Не было литер Голые все… Мочил…

 

Фабричный Ландскеп

Бутыли остыли или труб Шесть музыкантов фабрики Шесть фабричных музыкантов Шесть труб над корпусами зданий  Музыкальные арии Дымные арии  Мелодии траура полные печали  О судьбе тех что с шести часов утра  До заснувшего солнца. До солнца ушедшего спать Вертят руками как рычаги Машин без устали не из стали Бутыли дыма трубы дымных музыкантов Вместо арий — дымные усы  Ветер их закрутит Ветер завертит их.  Парикмахер ветер тот Рехамкирап ретив  А эти музыканты что, играют марши дыма  И шрамы неба на неба лице тюарги Из-за стен кирпичных стали в ряд У реки желтеющей Китаем ели щи лежали. Из бутылей в небо вьется дым Вьется лентами седыми И мутнеет небо и мы здесь   Нуарк бросим, сев в вагон вес ногав   Дама с толстыми ногами через мост поедут мимо музыкантов   Шестерых, что играют дыма траурные марши   И шрамы на лазурь те марши… Марш. Марш.

 

Этюд на Баттери

Небо как призма лучи разложило И мальчик воскликнул заря и чулки оправляет дева Глядя на луч и на черный дым Что медом по небу намазан Не замай… Отче Желтый и красный исчезли Вечер как нищий бредет Ищи… не надо речей. Вечеру отдан……

 

Автомобиль

Перпетуум мобиле… бомы босяки Ему терпеть… Богатому не терпится в уме и на яву… Автомобили. Самодвижение вечное Я и не жив… Домас Бегут мимо Содом устремленно Гудут… туго приходится бедняку Когда смотрит богача в авто И забиты сплошь втритны… Половою мишурой…

 

Наперекор

Близь некрасивых матерей Играют миленькие дети Салопы из цветной материи Им нравилось одеть Еретики там Восставшие против былого — веры Голой ныне глыбы И-Рев Какой подняли критиканы Так темные тупые поколенья Бросают в свет нередко Мужа света, бросающего свет, В котором ясно видны Пути в грядущее Молоток Диво И туп, кто им взбешен Рок-ерепан…

 

Ф

Дом заперт Трепак у порога А побороть… карпетки сгнили на ногах Там в доме старец матом кроет Он крот… Торк дверь Звоночный рев на зов, как воз грохочет Коридором различных Утешений старик кирасою одет Ушедших лет как много тел он целовал Ловелас ныне стар стараться надо В дом попасть Ладанам монад Лимонадами Цветы вокруг дома Но старец спит; старается Попасть к нему младое поколенье… Умен, находчив… Но входа не найти Он пал и ходы, переходы И проходы Все пробками заткнуты.

 

Небытие

Нос… не быть и вечность так Сон Теб предсказательница Небытие носит имя… смерть   Путь — туп и короток   Се речь роток который всех глотает…   Театр окончен… Ночь — око…   Теми вечной сон…

 

Можно ли постичь

Постичь… постом ли воздержаньем Менеджер, что значит управитель Конечным не постигнешь бесконечность Ведь равное лишь равным познается   Ведь муравью не приподнять Казбека   Так и уму ту вечность не осилить…   Как муравья Казбек. Она раздавит всякое живое… Способное стонать и мыслить и жалеть И вечность неподвижна Словно глыба Ее на волос не постичь…

 

Загар

Загар на Захаре Как темная корка На хлебе на черном Мне речь… слово мне! Волос луча над усадьбой Последнее саду прости Елена за день загорела А дача сгорела Хлеб подгорел И на улицу всю Пахло коржом подгоревшим Но здесь на Бродвее Газом светильным Мылом литевс Дом перед домом Небоскреб пред небоскребом Хвастал: Выше выше в небо Занесу огонь Дом мод момод, как Комод Этажи как ящики И теперь в Нью-Йорке Ты не знаешь Это ли звезда Или Свет конторы Выше в небо окна! Вывешены Ганка И шеи Трудно Глазом ешь Нью-Йорк даешь Даешь мне оплеуху Уху ел по Се-ад.

 

Борода

Борода… А добр? Нет зол. Тень лоз… И порок Порок… жирный короп в сметане На черном чугуне сковороды Вокс… Сковорода философ От порки на конюшне к Воксу. Кусково под Москвой кус хлеба и укус пчелы Сук на стволе… А сука по дорожке Дородные дворяне и купцы и недороды Пук розг и гнева взор… Разорвана с прошедшим Связь Родины моей… Она взорвалась Дешевка в прошлом… Солов их взор…

 

Мухи на носу

Улицы целует цоколь Локоть плотника плотнее на лотке Ветер ретивой ремнем без меры Заигрался. Но в толпе не слышно вздоха Хода мыслей иль догадки Год идет… Шум муж… Мухи. Стол усеян ими Мхи на носу… Не снесу… — А в сенцах кто?.. Дочь станционного смотрителя Что Пушкин целовал…

 

Аэроплан

Налпореа напор воздушных струй Зов воздуха и авиатор худ Дух бензинный с неба Смотрит Саваофом Семафором для полета Над полями дыни облака Прямо в лоб… Авиатор юн, костляв Рота — ив… Вялый сок Рот ево уверен Не реву, а смел… Дед отец считали галок на крестах И на крышах хат серых без цветов Дед темнее был отца… не умел читать Но умен Сын летайлой Смелым красным Стал ласточкой —     Эсесесер Ресесесэ

 

Из раздела «На полке Нью-Йорка»

 

«На улицах могли бы быть картины…»

Op. 1.

На улицах могли бы быть картины Титанов кисти гениев пера А здесь раскрыты плоскости скотины Под пил сопенье грохот топора   Без устали кипит коммерческая стройка   Витрины без конца дырявят этажи   И пешеход как землеройка   Исчез в бетон за бритвою межи…

 

«Я был селянским человеком…»

Op. 2.

Я был селянским человеком Пахал и сеял и косил Не бегал жуткий по аптекам И не считал остаток сил   Я был юнцом румянощеким   И каждой девушке резвясь   Я предлагал свою щекотку   Мечтая в ночь окончить связь Я был забавником громилой Всего что восхищало люд Я клял для них что было мило С чужих не обольщался блюд   Я был как лев горячесмелым   Мне мир казался торжеством   Где каждый обеспечен телом   Чтоб быть увенчанным бойцом Теперь я стал жильцом провалов В которых звезды не видны Где не споют вам Калевалу Колеса тьмы и вышины   Теперь брожу дробясь в опорка   В длину бульваров вдоль мостов   Необозримого Нью-Йорка   Где нет ни травки ни листов Где ветер прилетит трущобный Неся угара смрад и яд И где бродяги строем злобным Во тьме охрипло говорят   Где каждый камень поцелован   Неисчислимою нуждой   Нью-Йорк неправдою заплеван   Оседлан злобы бородой И если есть миллионеры Буржуев вспухший хоровод То это Вакхи и Венеры Их для еды открыт лишь рот   А ум чтобы измыслить новый   Эксплуатации закон   Рабочим потные оковы   Многоэтажье в небосклон И потому Нью-Йорк так давит И непреклонен небоскреб К людской толпе — житейской лаве Что из поселков он согреб.

 

«Шараманщик, шараманщик…»

Ор. 3.

  Шараманщик, шараманщик   С наивною песней…   Обманщик, обманщик,   Мелодии плесень Заоросишь в подвалы Взведешь во дворцы И слушает малый Румяный лицом   И слушает старый   Изъезженный конь   В Нью-Йорка угаре   В бензинную вонь.

 

«Толпы в башнях негроокон…»

Op. 4.

Толпы в башнях негроокон Ткут полночно града кокон В амарантах спит Мария Лучезарная жена   Пусть потух я, пусть горю я   В огнь душа облечена   Толпы грустных мертвоокон   Кто их к жизни воскресит Кто пронижет вешним соком Брони тротуароплит Спит прозрачная Нерея В пену пух погружена Я луной в верху глазею Ротозей не боле я…

 

«Я нищий в городе Нью-Йорке…»

Op. 5.

Я нищий в городе Нью-Йорке Котомка на плечах Я рад заплесневелой корке У банка я зачах Работаю на фабрике бисквитной И день и ночь кормлю машины ненасытность. Богатства дочь Когда же стрелок копья разом Воткнутся в дыма черных терний Иду кормить свой гордый разум Издельем потных кафетерий Толпа вокруг ярмом насела Милльонных скопищ вал на вал Ведь это город, а не села Где неба вызреет овал Без счета стадо — это люди Жуют смеются вновь жуют И мчатся к злата красной груде Оно для них всей жизни суть Часов неутомимый циркуль Положен времени на карту Придумаешь иную мерку ль Глотать минут и мигов кварту. За эгоистом эгоисты Проскачут вечной чехардой Мошенники подводят чисто Играют злобой и бедой. Где вертикальные экспрессы Вас из подвала мчат на крышу Где звезд туманом скрыто просо И газолином люди дышат.

 

«Суп за 15 сентов…»

Op. 6.

Суп за 15 сентов Из той картошки что растет Не средь металлов и цементов А там где чист и звучен свод Нью-Йорк как банка с черной мазью А в банках банки слез и мук Здесь снова возродили Азию И здесь иной сгибают лук Из человечьих жил тетивы И пепельницы из голов Здесь бедствий расплелися гривы Эпохи радио- веков. Нью-Йорк — громадный лупанарий Здесь проституток всюду тьма Бедняк здесь много знает арий Пока в уме иль близь ума Бедняк в Нью-Йорке — он профессор Он попращайка вор громила Так много вкруг в толпе ссор Нью-Йорк преступности горнило

 

«Этой весеннею теплой порою…»

Op. 7.

Этой весеннею теплой порою Мечтать хорошо о зеленых полях Где тешится крыльев широкой игрою Воздушно-республика птах И дрожью сердечной из каменно-града Приветя их бурный порыв Подумать советским рабочим не надо Завидовать вольной возможности крыл.

 

«Производители самцы…»

Ор. 8.

Производители самцы… А рядом —         самки, самки, самки… Для них в столицах все дворцы, А над Дунаем были замки; Для них: рабы, фрегаты, банки и дредноты Они вершители судьбы. Законники словоохоты.

 

«Охотники на вещие слова…»

Op. 9.

Охотники на вещие слова Охотники за рифмами за мыслью Вам лес:… родная голова Всегда бегущая к бесчислью Сравнений образов аллитераций строк В которых тонет день воображенья Поэт всегда ручеящий игрок Тиранящий слова для наслажденья Как буйный лес разветвились поэты Как сонмы рек поэмы растекались Им нипочем унылый лепет Леты Бессмертьем им возголубела высь Ты скажешь смысла нет в бряцаньи тонких арф Ты скажешь музы хилы тальей… Всей философии значимей девы шарф И половой любви изломы аномалий!

 

Поэза

Ор. 10.

Когда весь город спит в усталой негра позе Луны сквозь дым черствеет хризолит За каждое окно втыкаются занозы Они въедаются сердца заснувших жителей столицы И каждый сон похож тогда на мертвеца А мысль пугливей спящей птицы Весь город спит сложив свои секреты Как жалких медяков скупец копилку А с океана туч лиловые кареты Мнут спящий город вечности подстилку Бульвары, банки, пристани и доки Лежат затоптаны мертвящим лунным светом Которому на солнце есть истоки — Луны сюда он брошен арбалетом. Так и веков забытых тайны и сказанья Так и догадки древних мудрецов Несут в себе засмертные восстанья Противу гнета сгинувших веков. Радости горе и сокровение мысли древне мудрецов Как эхо об умы тысячелетий горы Перешагнут, чтоб снова жить в конце концов…

 

«Каждый день имеет синий голос…»

Ор. 11.

Каждый день имеет синий голос Иногда напев окрашен в серый цвет. Золот песен полный колос Песня творчества ответ Каждый день имеет четкий запах Ты его прочтешь у встречных на щеках На звериных грубых сильных лапах И в задворков смрадных уголках.

 

«Волны. Волны и луна процветают в сонный час…»

Op. 12.

Волны. Волны и луна процветают в сонный час Когда в лугах прядет весна тенета сладкие для нас Когда в садах цветет красот неизъяснимый хоровод Когда лукавый каждый рот, зовет далекий пьяный свод Пока тетрадь цветных лугов, не истрепалась до конца И рифмы струйные стихов не стали скорлупой отца.

 

«Зови, зови, всегда зови……»

Op. 13.

Зови, зови, всегда зови… За балюстрадами огни… Они, как крик ночной любви…

 

«Я зрел бесстыжих много рек…»

Op. 14.

Я зрел бесстыжих много рек Калейдоскоп именований Они короче поперек И шире кажутся в тумане Они как вены въелись в губь Материков цветного грунта Волны их быстрой пено-зуб Всегда символ великий бунта…

 

«Титьки неба оттянуты к низу…»

Op. 15.

Титьки неба оттянуты к низу Нью-Йорк ребенком вцепился в них Я ползу по небес карнизу Благословляя бетонный стих Вульворт и другие громады Фигуры шахматной доски Манхаттена грузное стадо Турнир где теют пауки Здесь сгрудились миллионеры Играют зол-лото чехарду У них уыбки и манеры Точь-в-точь у дьяволов в аду.

 

«На свете правды не ищи, здесь бездна зла…»

Op. 16.

На свете правды не ищи, здесь бездна зла Одни кривые палачи и подвигов зола! На свете правда, как цветок, Лежит под колесом — В пыли его душистый сок, и нет дыханья в нем!

 

Стихетта

Op. 17.

Нью-Йорк толпа бандитов Нью-Йорк толпа жираф Так небоскребов свитков Мне видится размах Нью-Йорк хребет железа Цемента и камней Бездумная поэза последних наших дней Дома ушли за тучи Без счета этажи Смеется голос внучий Над прошлым что лежит Стоит на четвереньках Присело на панель Нью-Йорк о тучи тренькать Свой продирает день. Нью-Йорк толпа бандитов И небоскребов скоп Что смотрится сердито В Гудзона черный гроб На улицах бумажки Их вихорь мчит в пыли И люди таракашки И люди — муравьи.

(На углу 57 ул. а Гранд Централ парка)

 

«У Нью-Йорка глаз вставной…»

Op. 18.

У Нью-Йорка глаз вставной Смотрит им Гудзону в спину Он качает бородой На уме скопивши тину. Стал Нью-Йорк мне младшим братом Мы играем часто в мяч В небоскреб аэростатом Без уловок и отдач

 

«Когда-нибудь чрез сотни лет…»

Op. 19.

Когда-нибудь чрез сотни лет, Быть может, ты прочтешь меня, Моих стихов старинных взлет И трепет моего огня… Сквозь хлад и тленье многих лет Вдруг снова встанет аромат Моих капризящих стихетт И гласных и согласных лад.

 

«Нью-Йорк, Нью-Йорк, тебе я не устану…»

Op. 20.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, тебе я не устану Слагать армады ярых строф И яду твоего тумана Где Вельзевула Смрадный вздох. Твоих детишек бледных лица, играющих между авто; Их бесконечны вереницы, кто угощает смертью, кто? Нью-Йорк, где каждый год иные, растут дома и вверх и вниз, Где рослые городовые следят движения каприз. Нью-Йорк, где океан витрина, А магазины океан… Излишеств жизни исполина, где все продажность и обман; Где церкви стали бога банком, А банки чтутся точно храм Обогащения приманки; Евангелие и Коран Нью-Йорк, к тебе хожу с визитом на поклоненье каждый день Вспять возвращаюсь я избитым и под глазами тлена тень Нью-Йорк, ты деспот, ты обида, магнит и жертва, и капкан Златой Телец — твоя эгида на удивление векам! С тобою я не буду спорить, не стану прекословить тож, Когда бессильны уговоры, один поможет злобы нож!!

 

«От родины дальней, От Руси родимой…»

Op. 21.

От родины дальней, От Руси родимой Унес меня тягостный рок Стезею печальной Тропой нелюдимой И бросил на горький чужбины порог Сжимается сердце, Тоскою томится И будней измято железом в кольцо Кругом иноверцы идут вереницей С угрюмым и мрачнобетонным лицом.

 

«Стая над городом…»

Op. 22.

Стая над городом, будто мысль незнакомая Пришедшая в душу внезапу.

 

«Как странный шар планеты лазури дар сонеты…»

Op. 23.

Как странный шар планеты лазури дар сонеты Слагающий неясным звукам прошедшего когда-то внукам Я правнук бледной голубой луны Как многим ныне снятся сны… Я сон затерянный в бескрайности Нью-Йорка…

 

Он в Нью-Йорке

Ор. 24.

Вагоне подземнодороги Качались угрюмо тела; Так пляшут кладбищенски дроги, Танцует над прахом зола   От древности, магом открытой,   От тайносокровищвремен,   От кровью пьянящею сытых,   От стертых забытых письмен; Под вялым искусственным светом, Под плеском полночных обид Живот изукрашен жилетом И ухе сережка висит…   Он весь послетип Дон-Кихота   Влюбленный нечастый изыск,   Где вечно вулканит охота   Искусства возращивать риск.

 

«Каменщики взялись за работу…»

Op. 25.

Каменщики взялись за работу И квартал теснит квартал… Через месяц маршируют роты Тех домов, что ране не видал. Пламенеют дни строительной горячкой, Не исчислить новых взлет квартир Прыгает Нью-Йорка кирпцементный мячик, Создается улиц незнакомый мир.

 

Эти ночи

Ор. 26.

Бедняк задыхается жалких квартирах — Ему ароматы вечерней помойки, Собвеев глушаще-охрипшая лира И жадные блохи продавленной койки… Богач эти страстные, знойные ночи — На лоне природы, обвернут шелками, Где дачи воздвиг умудрившийся зодчий, Где росы и лист перевиты цветами… Кузнечики, шелесты, шорохи, звезды — Все это полярно — и чуждо подвалу, Где вонью прокислой, дыханьем промозглым Питается мести футурум вассалам… Порочат где вялые, слабые дети Растут, чтоб служить бесконечно богатым, Что вьют по-паучьи железные сети, Богатым — отвратным… Богатым — проклятым.

 

«Мои стихи слагались ночью…»

Op. 27.

Мои стихи слагались ночью, Перед ними разум был правдив; Я выбрал для себя пророчью Тропу чудес и гордых див; В моих словах росли ступени Ближайших лет, грядущих дней, В закономерном строчек пеньи Цветы не вянущих огней. Мои стихи слагались в гуще Домов и улиц, и трущоб, Под грохот скопища гнетущий Назавтра взрывно вспрянуть чтоб! Во тьме подземок и подвалов, На чердаках и за углом, Где нищеты стилетно жало Ракетно расцветает злом…

* * *

Восстали тысячи людей, Каждый жаждет жить стократно, Но косою, меж зыбей Машет смерти жирноатом…

 

«Не девочка а сексуал скелет…»

Op. 28.

Не девочка а сексуал скелет Она на фоне электричьей станции Что черною трубой дырявит небо Тыкает парню пальцем в жилет Дай папироску… Румянится Парня лицо, от оспин рябо…

 

«На этот раз весны не воспою…»

Op. 29.

На этот раз весны не воспою На этот год крылатой не прославлю Пропахшей кровью травлю Засохшим сердцем познаю. В горах опубликованы зеленые листочки Но на панелях вырос ржаво гвоздь Об острый зуб сердец царапается кость Бессильны здесь вешнедождя примочки. Я этот год весны не воспою Пускай лесах о ней щебечет птица Тепла весеннего истица Потомок тех что множились раю… Из кирпичей не выстроишь гнезда Из птах любая — гореурбанистка В лесу премьер здесь жалкая хористка Что в безработице всегда. Пускай на межах славят вешнежребий На улицах весной не убежден авто Ее дебют, не даст реклам никто И я как все. Не вырваться из крепи.

 

«Луна, хихикая по городу кастрюли чистит…»

Op. 30.

Луна, хихикая по городу кастрюли чистит, Чтобы сияли каждой подворотне; Истерзанных газет теперь заметней листья И прошлого плевки зловонней и несчетней Бреду, костыль мне теребит подмышку, Измученный тропой, где шаг скользит: Когда придет заря, чтоб сделать передышку Глазетовый и черный не раскрыт… Бездомные, приклеившись к газетам на бульварах Иль в швах застряв домоцементных стен, Улиток позах спят поджарых — Тоскливых нитей дней бесчислье веретен… Спят, спят… Жизнь — жесткий сон… Им светит лунный Эдисон.

(2 часа ночи. Юнион Сквер 1926, 1929)

 

Сравнение между женщиной и жел. дорогой

Ор. 31.

Вся прямая, вся стальная Нету мягкого нигде; Шпал, и рельс, и камня стая и ее не оглядеть! Сколько гвоздиков, заклепок, Нарезок, гаек, и винтов; Пронести их мимо клекот Поезд бешено готов; Есть и им вознагражденье И за ними есть уход: Их помажут с наслажденьем, Пыль надсмотрщик с них сотрет.

1929 г.

Саут Орендж. Н<ъю->Дж<ерси>;

вагон жел. дор.

 

«В квартирах богачей — ничей!..»

Op. 32.

В квартирах богачей — ничей! Но на лугу веду я дружбу с пнями, С веселой луковкой, с легчайшим мотыльком; Я их упрямый собеседник. С годами стал умней, с годами знаю с кем и говорить Как камень с Кеми, Пустынником брожу по городу. Здесь одиночество с громадной буквы На вывесках, на каждой из тротуарных плит Начертано. Антонии стремилися в пустыню; Приди и стань на Вашингтоне сквере И будешь столпником, как столп стоят… Лишь не мешай прохожим — затолкают.           К сторонке Стань и медленно смотри на суету Длиннейшей авеню. На ней находятся в громадном гробе — доме Мозги людей, что раньше жили были, На ней соборы, банки и конторы; На ней богатство, запах газолина И нищета, Что языком сухие губы лижет, Идя вблизи витрин. Всегда, всегда один; Всегда в броне закован, в латы одиночества. Кругом милльоны глаз, Следящие небрежно за тобой… Но дела нет им до твоих затей, До планов землю озарить веселым смехом счастья. Лишь надобно, чтоб люди поделились хорошим всем, А злое спрятали в холодные гроба, замки судьбы, Решетки и подвалы воли злой… О, жизнь хитрее старых библиотек; Из прежних кладов, что зарыты там Едва ли прочитаешь столько — котик Шершавым язычком лизнет… И все… Где череп, что Старый мир, Наследье прошлого вместить бы мог? Где тот кулак, что оплеуху Отжившей красоте нанесть бы мог?.. Малы, малы задачи, Мелочны умы. Сегодня — день, как речка пересох… По камешкам ничтожества бредут, Иль в рытвинах застряв взывают, как младенцы, Упавшие от млечности грудей…

* * *

Кругом лишь город город город Кругом отрыжка или голод Кругом толпа но ты — один, Как потопающий средь льдин!

 

«Над Вульвортом утро сегодня раскисшее…»

Op. 33

Над Вульвортом утро сегодня раскисшее Асфальт отсырел и расползся селедкой Небо нависшее Потной обмоткой Желтым лучи неуверенным светом Тычутся в брюхо витрин А полицейский торчит пистолетом Автомобильных родин. Город сегодня… соплив.

 

«Луна над Нью-Йорком луна над домами…»

Op. 35

Луна над Нью-Йорком луна над домами В лазури прогорклой Прошепчем меж нами Квадраты окошек шныряют авто Жужжание мошек подскажет нам кто Утес неподвижен луна не стоит Над правнуком хижин — летучий болид.

 

В парикмахерской

Ор. 36

Гляделся зеркало себя не узнавал… Старушка смазанно болталась на клюке Зал брадобрейни исчезал: утопленник в реке… И лампион избалтывался языками света На улице безумьем нарастал экпресс Но темноты бессильным было veto Продлить на перекрестках блудоспрос. Но грохот нарастал: едва жужжа вдали, Он манией в болезненном прогрессе Как будто ребрами прочавкали Стальными из-за леса… Зубами тенькая растягивая сумки легких Вдруг оглушал чтоб стать воспоминаньем И голова болталась — целлулоид Что вспыхнет при одном прикосновеньи…

1928 г. Нью-Йорк, 10 ул.

 

«Давно отрекались от тел сами…»

Op. 37.

Давно отрекались от тел сами И садились на тряских коней… Теперь мои строки диктованы рельсами Миганьем подземных огней. Вымыслов мачех под домных повесами Что мчатся под городом с хрюканьем злым В своем трехэтажьи ярясь как козлы…

 

Один не покорился!

Ор. 38

· · · · · · · · · · К ручью когда на миг склоняюсь Зрю чечевицей дни Нью-Йорка Где массы видом изменяясь Льют Ниагарами с пригорка Где пароходы стаей жадой Приникли к сиськам пристаней Где цеппелины — тучи стадны Подобясь скопищам людей Где банки полны желтым блеском Как биллионы глаз тигриц Нет Эсесера перелесков И нив причесанных ресниц Где человек над человеком Как кучер на коне сидит Где бедный в богача опеке Что смерти лишь не повредит! Вздыбяся к небу в землю врос Зараза денег — в древность троны Теперь моленье и вопрос Но вместо плача слышен грохот Звездится поезд черноте Нечеловеческий то хохот Урчит в нью-йоркском животе. На человека человек идет звенящей чехардой И в этом их проходит век… Я здесь один кто не на службе С болезнью злой не знаю дружбы; Средь сострадаемых калек Нью-Йоркское столпотворенье Не чту беднятскою душой.

 

Ночь старика-бездомца

Ор. 39

· · · · · · · · · · Старик бездомец — всеми позабыт… Его коты фантасты лапкою приветят Иль коркою банана дети Бросают вслед ему раскрашивая быт… Последней истекши, как лава, слезою Скрежещет в холодную ночь Застыло проносит заплаты: Узор нищеты и проворства иглы… А небе гордятся из мрамора хаты Огней столподомы на плоскости мглы. Воткнется врастяжку стезею, Выхерив самое слово: «помочь»… Проблеет гнойливо облезшей козою В панельную скверовотумбную ночь… А в городе: роскошь ползет через горло, Хрусталь и меха, и каменья и чар, Ароматов, духов бесконечье; месголлы, Афинских ночей наслаждений очаг.

 

«Я дней изжеван города захватом…»

Op. 40.

Я дней изжеван города захватом Я стал куском почти сплошным цемента А ведь когда-то был и я зверьем сохатым И глаз впивалась водопадолента Я в прошлом мячиком в густые стены Бросал рычанье голубой поляны А ныне весь неистощимо бренный Машинам приношу деревни фолианты. Я ране пел и сотрясались воды А скалы рушились, сломав свои скелеты. Но сроки истекли, но убежали годы И я у матерной неозаренной Леты… Она у ног… О, шелест мертвоводный… Здесь много кораблей над хладной быстриною Плешивеет старьем негодным, Плюгавой прошлого труною.

 

«Пригород…»

Op. 42.

Пригород При — в город Сегодня празднество там Сводня идиотам. Безумцам замыслившим самоубийство Без сумы за мысом самума Будет выдана премия: Бесплатно револьверы кинжалы банки с ядом И — веревка что никогда не оборвется Вернейшая петля Не надо мыла А… Чердак и пыль и пауков Найдете сами… Людей излишек Слишком много. На них сегодня нет цены!

 

Из раздела «Регрессивное нежничанье»

 

«Нимфеи, сатирессы…»

Op. 1.

Нимфеи, сатирессы И сам пузатый Вакх Не ездили экспрессе Неоспоримый факт.   Сильфиды, нереиды,   То знает В орт, Пакен,   Передник чтут обидой   Одежды грустный плен. Владетель голубятни Прошепчет наобум: Покажется, занятней,   Что кожа наш костюм   Удобней и опрятней —   Душа сознанья; Юм.

1922 Кобе

 

Лестница

Op. 2.

Ступенькам нет числа и счета нет Лишь сила бы была по лестнице взбираться Над черной бездною небытья та лестница стоит И каждый день отдельная ступень Все выше… Шел Чем выше подымался кругозор был шире… Но меньше оставалось. Розогубый товарищ Щира… Я вот…

 

«Леса, поля и горы влекли меня когда-то…»

Op. 3.

Леса, поля и горы влекли меня когда-то, Упрятывая взоры И делая крылатым… Но укатились годы для луз небытия И вскорости из моды в тираж, равно, меня!

 

«Корабли, корабли, корабли…»

Op. 4.

Корабли, корабли, корабли Проплывут, проплывут, проплывут… Мы с тобой — на мели, на мели, Нас они не возьмут, не возьмут.

 

«Мы вылетели из собвея в лиловый вечера обхват…»

Op. 5.

Мы вылетели из собвея в лиловый вечера обхват. И ветер нежный нас овеял, и обнимал, как нежный брат. И каждый факел, как лился, дарил нам желтый полусвет. Их светозарная аллея не говорит ни да, ни нет. Мы вылетели из пучины тяжелых дней и горьких дум; Хотя мы близимся к кончине, но все ж в весельи четкий ум. И рады мы, что злые змеи: обманы, муки и урон Остались там, на той аллее, творя обманности закон. Пускай приблизились к могиле, мы счастливы, что то — прошло! И если б было в нашей силе вернуть обратно это зло, Вернуть обратно жизнь затею, скорбящих помыслов узор… Грядущее в уме лилею к нему — мой тихнущий костер.

 

Скупые лучи

Op. 6.

Скупые лучи так редко На камни падут мостовых Так редко они наполняют Воздух теплом золотым Лучи на рассвете в беседке.

 

Окраска цветов

Ор. 7.

В лугах маляр забыл свое ведерко И стаей быстрой муравьи Ползут спешат из затемненных норок Чтоб лапки выпачкать свои Все перепачкано и даже луг зеленый Пестрят отчетливо их тонкофингерпринт А солнце голубя салопы Затянет туже туч нежмущий бинт.

 

Луна над рекой

Оp. 8.

Ночь морозна — одиноко Лес как саванах застыл И луны далекой кокон Нимбом схвачен золотым   Вышел в поле встретить волка   С серым ночью этой выть   Дружба с ним без недомолвок   И в итоге волчья сыть   С волком вместе — ночью льдистой   Когда воздух сине-сер.

 

Аптекарь

Ор. 9.

Был знакомец раз аптекарь у меня Щурил он большие веки в свете дня, Ибо в темных тусклых склянках рылся он, В коробках, весах, жестянках заточен, От втираний и дурманов полупьян, Что лепечут иностранно тайны — брань. Мой аптекарь был веселый человек — Отравился он и долгий кончил век……

 

Дочь

Ор. 10.

Девочка расширяясь бедрами, Сменить намерена мамашу. Коленки круглые из-под короткой юбки Зовут: Приди и упади… Точеностью коленок Расплющила сердце мне.

 

«В лесу своих испуганных волос…»

Op. 11.

В лесу своих испуганных волос Таилась женщина — трагический вопрос…

 

Кто он

Ор. 12.

Неизъяснимыми очами кто-то в душу смотрит мне, Грозно тайными речами просекаясь в тишине. Кто он демон или правды добрый гений, верный друг, Или только тень бравады, что пред мной явилась вдруг? Или это отраженье, будто в Гарце, — при луне, Самого себя, в смущеньи вдруг причудилося мне?!.. Неизъяснимыми ночами эта тень всегда со мной, Грозно тайными, речами сотрясает мой покой.

1928

 

Поездка за город

Ор. 13.

Как луч бросаемый домной Падает на соседний лес Я выброшен ночью огромной Нью-Йорка на выси окрест. Разница здесь проследима: Луч никогда назад не возвращается В родимый горн, где лучи висят.

 

Зелень лесов

Ор. 14.

Как примитивна эта зелень В сравненьи с крышами домов Она дань тел; родные кельи Для птиц; зверушек — отчий кров.

 

Марусе («Когда был жив и молод…»)

Ор. 15.

Когда был жив и молод Была весна ясна, Но ныне труден молот Он жмет на рамена;   Кругом так много близких,   Но братьев — никого…   Одни собвеев визги   Корявою ногой Прорвали перепонку И слух мой онемел…   Одною счастлив женкой —   Она любви удел.

 

Размышленья час

Op. 16.

Сумерки свод превратили в палитру художника, Тучи задумчиво сини, палевы пятна заката. Сердце у вечера стало покорным заложником, Прошлым забылось, мечтает о бывшем когда-то. Я простоявши Нью-Йорке так долго, не видел простора, Только стальные размеры, только охваты цемента… Жизнь беспрерывно тянулась кремнистую гору, В счетах скупого на корку упавшего сента. Прошлое знаю и разуму прошлое мило; То что случится надолго неймет воображенья — В младости верил, и сердце ударом частило, Рвалось грядущее, мир и в его достиженья… Но теперь дорожа, утоляю я жажду текущим, Медленно жизнь изучая глотками Стал я философом, дубом кряжисто растущим, Что размышлений потока любим облаками.

1928 г.

 

Прием Хлебникова

Ор. 17.

Я старел, на лице взбороздились морщины — Линии, рельсы тревог и волнений, Где взрывных раздумий проносились кручины — Поезда дребезжавшие в исступленьи. Ты старел и лицо уподобилось карте Исцарапанной сетью путей, Где не мчаться уже необузданной нарте, И свободному чувству где негде лететь!.. А эти прозрачные очи глазницы Все глубже входили, и реже огня Пробегали порывы, очнувшейся птицы, Вдруг вспомнившей ласку весеннего дня.. И билось сознанье под клейкою сетью Морщин, как в сачке голубой мотылек А время стегало жестокою плетью Но был деревянным конек.

 

Этюд на Брайтон-Биче

Ор. 18.

Обворожительно проколота соском Твоя обветренная блузка! Изображу ль своим стихом, Что блузка бюсту была узкой… К тому же бризовый порыв Подувший резво океана Пошире душку приоткрыл, Чтоб встречных стариков изранить…

 

«Я вижу цели, зрю задачи…»

Op. 19.

Я вижу цели, зрю задачи — Я презираю златозвон, Что по сердцам банкрутским скачет, Не находя отметки «Вон» —   Я друг, заступник слабых, бедных;   За них словесный поднят жест;   Средь криков оргии победных   Мои слова не знают: лесть! Пролетарьята редкий воин, Поэт — словесный метеор Он удивления достоин, Когда слепит буржуя взор.   За мной не шли толпой зеваки,   Для избранных ковался стих   Острей испанские навахи   И вточь она — ударно лих!.. Я был когда-то, был в легенде Свирепо растянувши лук; Восточно выспренним эффенди, Надев цветистый архалук;   Но ныне потонул асфальте   Я, катастрофы краснознак.   Теперь затеряна спираль та,   С которой сросся так!

 

«Я сидел темнице смрадной…»

Ор. 20.

Я сидел темнице смрадной Луч где солнца косоглаз И внимая жизни стадной Чрез скупой тюремный лаз   Я последним в целом мире   Был малейшим всех чудес   Изнывал под тяжкой гирей   Вздувши к жизни интерес Я был крошкою ничтожной Полуслеп и полуглух Когда жертвой невозможной Раздирали деве слух   Когда тявкали на лирах   Изжевав в губах сосец   Поскоком гнались вампира,   Там где выплакал свинец Где сухотки тяжкой ночью Волчья стая пьет тоску Звезды брызнут многоточьем На небесную реку   Где в челнок садится месяц   Чтобы плыть над стадом риг   Где так много интереса   Ветер с лиственниц остриг Голубым крылатым другом Ты из мира в каземат Подлетишь, крылом упругим Станешь душу обнимать.   Скажешь тихо очень тихо:   Ты в тюрьме, но я с тобой…   Жди! примчится смерти вихорь   Унесет тебя с собой!

 

Два изречения

Op. 21.

Большая честь родиться бедняком!

* * *

Женатый смотрит на Жизнь из-за спины женщины.

 

«Послушай, девушка, что так гордишься юнью…»

Op. 22.

Послушай, девушка, что так гордишься юнью… Ты видишь там клюку и тусклый гроб?.. Краса твоя теперь подобна полнолунью, Где роз уста и грудь торчит как короб.   Но время не стоит и красота завянет,   Ведь и луну уродует ущерб.   И трещины безжалостно на стане   Наложат свой отвратогерб. Потухнут очи, побелеют кудри, А вместо грудеваз отвиснут черепки И будешь ты стоять в чужом румяном утре Ущербною луной спешащею зайти.

 

Книга надписей и записей

На улице

Ор. 23.

Улица целая Улица Целуя За Целковый Целуя за доллар Не дешевка А товар Торговка Мясом Собственным бедра; Кто плясом На матрац одра Так просто Над помостом Махать хвостом Вот здесь Он весь Стихами некрофил Любви могила Страстей Атилла.

 

«Я хотел позабавиться прозой…»

Op. 24.

Я хотел позабавиться прозой А вышли стихи Неведомой метемпсихозой Трудом сохи.

 

«Эти строки идут стенке косо…»

Op. 25.

Эти строки идут стенке косо, Косой глаз или левша, дамским задом или торсом Они наброшены спеша? — Я живу во имя размножения! — Где же твой приплод? Жизнь подобна умножению — Стар ты или молод.

 

«Ваши профили истерты, безобразны……»

Op. 26.

Ваши профили истерты, безобразны… Груди впали, ребра просят счет. Позабавимся игрой своеобразной — Нам не нужен будет круглый год.

 

Весна («Ты полон был весенним обаяньем…»)

Ор. 27.

Ты полон был весенним обаяньем в ковре весны Перед небес архитектурным зданьем, где сны косны. В цемент, в известк… в па. тин… зажаты дни… В толпу, в табун или флотилию Я устремлюсь Чтобы случайному насилию Подвергнуть гнусь.

 

«От красотки до сортира…»

Op. 28.

От красотки до сортира Шаг один Одна мера, доза мира Вес и клин.

 

«Негр упал во время пересадки на асфальт…»

Op. 29.

Негр упал во время пересадки на асфальт Так ложатся вешние осадки в синий сад В темных и собвея переходах пьяный спал Я его в подземных одах воспевал.

(149 улица и Мот-Авеню станция подземной жел. дороги).

 

«Луг напоя. О, муза, ты крылата!..»

Ор. 30.

Луг напоя. О, муза, ты крылата! Была весна и капли ливня весеннего дождя И Валерьяновые капли от дрожи. Была лазурь и тучи вата, Как грудь твоя. О, муза ты крылата!

 

«Повсюду у волны на страже полисмены…»

Op. 31.

Повсюду у волны на страже полисмены У каждого цветка запрет Дождемся ли когда мы смены На вольно, вольно Новосвет!

 

«На перекрестке улицы названье…»

Op. 32.

На перекрестке улицы названье И четкий номер дома И как проклятье — изваянье Бежавших из Гоморры и Содома.. На каждом миге глупых встреча, Где свет погас… Погас, все тени покалеча В закатночас…

 

«Я не могу писать вам посвященья…»

Op. 33.

Я не могу писать вам посвященья Ведь вы исчезли без следа Бессильны будут все моленья И навсегда… Я не оставлю завещанья Меня ведь нет. Я без минуты колебанья Покинул свет. Я пьян, как пианино…

 

«Я пьян, как пианино…»

Op. 34.

Я пьян, как пианино Под лапками кота, Когда спиралью спину И музыка — икота.

 

«И с каждым взлетом колеса…»

Op. 35.

И с каждым взлетом колеса Все ближе голубые дали И чище моря полоса Трепещут по привычке ивы А каждой мельницы крыло Гласит: гони свои печали, Да не влетят они в окно Беспечных туч седые гривы И бесконечны небеса.

 

«От Нью-Йорка до Бостона…»

Op. 36.

От Нью-Йорка до Бостона Ходит дымный пароход На нем грузы многотонно Говорят о дне забот.

7 август, 5 час. утра. 1926 г.

 

«Парохода гудок…»

Op. 37.

Парохода гудок Рубит туман с плеча Под сеткой дождевою док Незрима маяка свеча Туман, туман — тумак Для рыбаков — забота Океанический верстак Осенняя зевота.

 

«Когда мне было восемнадцать лет…»

Op. 38.

Когда мне было восемнадцать лет Впервые я нанялся на корабль И юнгой отплыл в дальние моря Где волн зеленых плещется толпа Я посетил прозрачные заливы Где красным деревом в футбол игрой прилив в проливе.

 

«Старые старые капитаны…»

Op. 39.

Старые старые капитаны В миниатюрных портах Пили джин и виски Глядя на ущербленную луну Она вставала из-за сарая Кровавя свой единый глаз Старые старые капитаны Пошатываясь возвращались на свой корабль Мурлыча песенку про капитана Кида Поднос луне…

 

«Жуком гудит далекий пароход…»

Op. 40.

Жуком гудит далекий пароход Над белизной туманной вод Волна внизу хранит бесчестных рыб Их затаив в звенящезыбь.

 

«Гудок вдали дрожа проплакан…»

Op. 42.

Гудок вдали дрожа проплакан Его заел густо-туман И только неизменен бакен Отметив вражий мелестан.   Я полон неизменно скуки   Налив густотуман в стакан   Снимаю быстро солнца брюки   Чтобы пуститься в океан.

 

«Наш пароход бросает щепкой…»

Ор. 43.

Наш пароход бросает щепкой, Щепоткой вод кудрявя нос, Сижу, накрыв матросской кепкой Мне жизнью заданный вопрос.

 

Марусе («Океанических примет…»)

Op. 44.

Океанических примет Континентальности утрат Ты цель моя: ты мой предмет И для тебя я чту возврат.   За маяками — даль морей   И вздохи лунного ветрила;   Вздымай свой парус поскорей   Его надуют из всей силы. За маяками — океан, Где нет скалы, где нет препона, Где густ заверстанный туман, Сырая спящего попона…   Придется капитану глаз   Выпучивать, следя просторы;   Бельмо морей, туман — заказ   Перегрузить способен взоры.

 

«Вдоль берегов лукавят острова…»

Ор. 45.

Вдоль берегов лукавят острова Где шумен волн бунтоприбой Где незаметно голова Склоняется сама собой Где я построю камнедом Где слуховым окошком буду Играть, как луч играет льдом Следить угрюмых сдвигов груду. · · · · · · · · · · Я — житель шумных городов Я — обыватель полустанков Всегда остаться здесь готов Чтобы забыть о перебранке   Чтобы забыть о гуле улиц   О сотнях тысяч номеров   Когда судьба злобясь сутулится   И хрипло напрягает бровь Железных струн — свирепо бури Я буду изучать сонаты У бури поступь дикотура И бедра черные лохматы.

 

«Океанит простор, наливаясь туманом…»

Ор. 46.

Океанит простор, наливаясь туманом Облаками луной и волнами и мной Океанит рассудок жемчугами сознанья Беспросветностью зимней утомясь и остыв В бесконечной пучине рассусолились зданья Что возникли смеясь у последней черты Океанит простор над былой Атлантидой Где нависли покровы развернувшихся в ночь Где над тайной другая Кариатидой Вспоминает в легенду ушедшую дочь.

 

«Над озером склонялся ивный хор…»

Op. 48.

Над озером склонялся ивный хор Следя под ветерком живые струи.

 

«Быть буре — ночь черна…»

Op. 49.

Быть буре — ночь черна Быть буре — мрачен океан В котором ночью нету дна В котором путь не угадан   В котором столько вечных тайн   Их никогда не взглянет око   Где жребий всех всегда на сваях   Плывешь ты близко, иль далеко.

 

«В черном доме — нет окна…»

Op. 50.

В черном доме — нет окна Тщетно взоры ищут тени Бесконечные ступени К тайне бездна где одна.   В черном доме есть жилец   У него земное имя   Брат сестрица иль отец   Обитающий незримо В черном доме нет окна Нету входа, нет ответа Цель земная не видна В смерти мрак она одета.

 

«На столе — бокал и фолиант…»

Op. 51.

На столе — бокал и фолиант Легкомыслие и мудрость То что любит франт От чего яснее утро.

 

Набросок

Ор. 52.

В окне — маяк, его далекий глаз… В окне луны — алмаз… В окне Атлантик, тронутый луной… В окне простор иной… К которому еще я не привык Которого мне чужд язык… В окне — поэмой океан. В окне туман……

 

«Тревожной меди глас…»

Op. 53.

Тревожной меди глас Прорежет ночи мрак В уме вопрос погас Что мучил так Лучистым днем Когда скитались мы вдвоем   Томила боль — была усталость жить И в сердце никла ночь   Оборвалася нить Иссякла мочь… · · · · · · · · · · Быть черной буре быть… Океаническая сыть Сурово шевелит холодный палец Наш пароход скиталец Знает цель Простор Не мель…

 

«Еще темно, но моряки встают…»

Op. 54.

Еще темно, но моряки встают. Еще темно, но лодки их в волнах… Покинут неги сладостный уют. Ветрило вверх, весло в руках!   Еще темно, но промысел им мил.   Они ревнивы к ловле и добыче   И у бортов и у кормил   Чем на постели им привычный. Покинуты рыбачки у скалы, Где бьются в пену шумные валы, Покинуты приюты знойных нег… Им рок иной… им ветра бег..   Сегодня будет промах иль добыча,   Сегодня станет радость иль печаль.   Ловить, острожить — их обычай   Отдай канат! Спусти… Причаль… Еще темно, но рыбаки в волнах. Они не знают лени и томленья. всегда вперед! Весло, чтоб делать взмах! В том жизни смысл и радость назначенья!!

8 августа 1926 г. в 6 час. утра

на борту парохода «Бостон»

 

«Трясет, трясет телега жизни…»

Op. 55.

Трясет, трясет телега жизни, Неровен путь и тяжек рок — Пусть экипаж безукоризны, Пусть будет ломовой то трок…   Преодолеем ли подъемы?   По кочкам вниз летит авто,   С волненьем с детства мы знакомы   Не покоряется никто… И только остается груза Различье каждого в руках: Тот держит выгод скучных узы, А этот пыльный завтрапрах..   Трясет автомобиль сознанья,   Качает дымный пароход   И даже неподвижность зданий   Не оградит алчбу — народ! Везде движенье и расходы, Везде медлительность утерь И даже голубые своды Теряют, выцветая, ярь!!

 

«Этот дом старика капитана…»

Op. 57.

Этот дом старика капитана Где часто слышен бури шум Где полог мутного тумана Сокрыл полеты смутных дум.   Этот дом старика морехода,   Где так много изведанных карт,   Где волна теребит свои оды,   Не справляясь с обычаем хартий. Этот дом, что стоит на граните В нем хозяин — седой капитан, Путешествий пропетых обитель, Разъясненный раскрытый туман.   Здесь так много различных историй,   Приключений, событий угроз   Тех, что встретились в плещущем море,   Где рассветы закаты из роз… Где душистой горячей корицей, Нагота где привычность, закон, Где смолою замазаны лица И где ромом намок небосклон.

 

«Набрасываю строки беглых дум…»

Ор. 58.

Набрасываю строки беглых дум Под ветра шум Под взором маяков Под вздох валов.

 

«Столицы укрепляют берега…»

Op. 59.

Столицы укрепляют берега Везде видна раз думная оснастка Чтоб обломать врагу рога Чтобы была острастка.

 

«Мне нравится открытый океан…»

Op. 60.

Мне нравится открытый океан (Я не люблю спокойствия заливов). Где четко виден облаковый стан Средь розовых блистающих извивов.   Величие полезно созерцать   Оно способно восказбечить дух   Придать ему достоинства и стать, Сказать, что пламень не потух!

 

«Нетерпеливая и злая она нисходит вешний сад…»

Op. 61.

Нетерпеливая и злая она нисходит вешний сад Где всепрощением сгорая цветы волшебные кадят Где зыбкой золотой улыбкой тростинкой лег зовущий мост Где облако неясной рыбкой, где свищет и лукавит дрозд Где столько счастья, столько неги, где каждый друг и встречный брат Где первых трав звенят побеги, чтоб взвесить рос алмаз-карат… Нетерпеливая и злая идет на розовый песок, чтоб муравьев калечить стаи, Чтоб затемнить плодовый сок; она тиранит мучит птичек И беломраморной руки цветов страшась Румяноличики Свои теряют лепестки… Она расплескивает чаши цветочных благовоний в грязь холодной местью она плящет, как ласку, совершает казнь Средь ликования и счастья, среди восторга и щедрот Она творит свои заклятья, щипки насмешливых острот… Нетерпеливая и злая и блеск стальной в ее очах Она забвения иглою возносит вечности очаг.

 

«Всего лишь двести лет назад…»

Op. 62.

Всего лишь двести лет назад Сожгли здесь ведьму на костре… Священник был ужасно рад Как прут последний догорел.   Всего лишь двести лет назад   В Сейлеме знали: святость, грех   И каждый тем был четко занят,   Что грыз греха орех.

 

«Добро и зло два лика быстрожизни…»

Op. 63.

Добро и зло два лика быстрожизни. Отдать себя, пожертвовать собой: Порвется мускул, кровь багрянобрызнет И закивает смерть лукаво головой; Но демоны строчат другие предписанья   в Эребе черном, в капищах небес, Где на стенах истерзанных названья. Где грешников сосет и мучит бес · · · · · · · · · · И если первое среди цветов и мая Среди веселых птиц многоречивых вод, То зло бредет, зубами угрожая И дымом прокоптив туннельный потолок; Оно — в насилии, в невежестве, обиде… Оно — в петле, кинжале и тюрьме, Когда судьба, согбясь Кариатидой, Подставит хилогорб посту, укус'зиме.

 

«Вдали от родины и близких…»

Op. 65.

Вдали от родины и близких Среди чужих всегда один Хлебаю жизнь из скучной миски Владелец считанных годин.   Я стал доступен подземельям   Нет смысла ненавидеть мрак.   Ведь жизнь — не звук, не знак безделья   И не в распутицу овраг Пусть солитер, но чую силу — Могу — пахать, любить, строчить И крышу подчинить тесиной И по весне исправить гать…   Упиться сочным арабеском.   В котором жизнь бурлит ключом,   Где краски выступают резко   И где изломы — нипочем.

 

«У меня так много двойников…»

Op. 66.

У меня так много двойников Они в дилювиальную эпоху жили И ныне скопищем задавлены веков Они — былые разум, жилы Таких как я скитавшихся в ландшафтах, Смотревших звезды, пивших из ручья, Но только не читавших Вильсона Тафта.. И не пропахших библиотекой, как я. Так много двойников и у тебя, Маруся, Их синие глаза повторены в цветах В которые теперь в тюрьме витрин гляжуся Через стекло их воображая запах. Столетья протекут и миллионы лягут Тягчайшими пластами ветхой пыли И на верху Бессмертие со смерти стягом Забвение прольет из вечности бутыли… Но ты и я предвечно угадали Грядущий жребий, пережив в мечте Чудовищной безумных граней дали, В других телах воспрянем на черте… Чтоб сознавать и пламенно к надежде Тянуть другие дни, и вспоминать о тех, Кто там лежат в песка одежде — Подобных нашим горя и утех!!!..

 

Из раздела «Руда ругани прошлого»

 

«На фоне картины старинной…»

Op. 1.

На фоне картины старинной Струнный играет квартет Мелодии тянутся чинно Эх… сюда бы — наган и кастет.

 

Омское

Op. 2.

Где скукотундру режет властно Сырое тело Иртыша; Где юговетр евой лет напрасный Подъемлет слабо и спеша, Где памятно о Достоевском: Согбенно-каторжным трудом, Отторгнут набережной Невской. Он не измыслил «Мертвый Дом», Где ране было Оми устье, Теперь событий новых шок Крушит Сибири захолустье. Здесь взроет первичный виден слабо, Ночной вместившийся горшок! Российской власти баобаба!

1919 г.

Омск

 

«Я женился слишком рано, невпопад…»

Op. 5.

Я женился слишком рано, невпопад, Спал на нарах, словно гад, От меня в миру змееныши пошли, Под церквами размножаяся в пыли…   А когда из окон на канатах падали колокола   В них тогда…   Революционно Молодость цвела!   А змееныши стадами расползлись,   Чтобы славить и пригубить высь…

 

«Я презираю идиотов…»

Op. 6.

Я презираю идиотов Которым вязь поэзии Чужда… Готовых славить и Хвалить кого-то, Отвергших рифмы навсегда. Умами жалкие и тупостью людишки Для вас бесцветен солнца луч и в библиотеке одни поваренные книжки Вас привлекают… всеобуч.

 

«Падем безглагольные ниц…»

Op. 7.

Падем безглагольные ниц Пред ликом свидригайловских мокриц…

 

Плевок в небо

Ор. 8.

Плюну, плюну в небо — Потушу звезду; соберемся, вместе Плюнем… Сможем солнце погасить!.. Так кричал пропойца, выйдя из подвала Полный пива мутного бурдой, полный буднем, Полный злобой, И заразой, И бедой…

 

Мысли в вагоне американского экспресса

Ор. 12.

Запах кокса мне напомнил Древних рощ, сгоревших, травы, Сумрак синий, очерк томный, Где катилось это славы,

* * *

Ветер рыка древних чудищ Многоногих и крылатых, Рыбоптиц, безмерных утищ, Что воде вились горбато, Что вдыхали ароматы Лепестков цветов громадных. Запах яда, холод мяты И грибов пыленье смрадных, То, что было в те эпохи, Где природа в юни пьяной Расплывалась жарко в похоть Рассыпалась в щедри рьяной… Без конца и без предела Раздавала жизнь гигантам, Что свое кормили тело В листьях леса-фолианта; Что не знали праздных мыслей, А живя одним инстинктом Для анализа не кисли И себя не звали винтиком… Что живя цветным размахом, Густо множились в болоте, В жирной, теплой сонной влаге Оставляя нечистоты…

* * *

Я теперь сижу в вагоне Янки дымного экспресса. Запах угля мне напомнил Эти были древнелеса, Где не знали человека И его идей крылатых, И о том, что есть омега После альфы дней, зажатых В уголь, нефть, — летящих в дымы Пассажирского экспресса Над деревьями, седыми От цветов весеннетеста.

1929

 

Из раздела «Эрекция бодрости»

 

«Поэт должен отражать словно зеркало все мысли…»

Op. 1.

Поэт должен отражать словно зеркало все мысли В этом сила в этом стать что в судьбе его нависли… Сколько книжек глупых злых напечатано в прошедшем Точно разум знавший вывих Иль поэт с ума сошедший я теперь пришел Дать вам знать что надо править чтоб по-новому сверстать Строки где стоять мы в праве только жизнь и только то Что понятно миллионам.

 

Равенство всех

Ор. 4.

Я презираю всех богатых и бедным друг; Сторонник деревянной хаты и недруг слуг; Я презираю всех, копящих злато И собственность объявших как Кащей… Мне близок нищеты творящий атом.. Тарелка каши, миска щей… Ценю; пасти овечье стадо родных горах И быть кочующим номадом, чужих мирах… Мечтаю я о годе недалеком, весь мир когда — Великом равенстве, по замыслу пророков, Пребудет навсегда…

1929

 

Все должны работать

Ор. 6.

Настанет день, когда станку Все, все пойдут без исключенья! Труд будет видом развлеченья, Доступным девушке и старику; Всего лишь два часа или четыре В хрустальных камерах займется футурин Какой-нибудь там циркуль растопырит или с золой смешает глицерин. А иногда веселым футуринкам Прикажут рвать цветы иль бабочек ловить И здесь тогда напомнится старинка, с прошедшим днем совьется нить… И к ним опять, как в древние эпохи Сберегутся фавны, станут дев ловить И на лугу опять запляшет похоть Простейшее — как кушать или пить.

 

Из раздела «Титьки родины»

 

«Как склянки с опиумом башни…»

Op. 2.

Как склянки с опиумом башни Вокруг Кремля столпились рядом Всяк очарован их вчерашним Столетий выспренним нарядом По ним сегодня брызги стали Царизма в хрусте скорлупа «Тьмы»  Эдигеевы видали Здесь коммунистская толпа!

 

Москва небоскребная

Ор. 3.

На красной будет небоскреб Еще при Пушкине твердили Когда попы клеймили лоб И крестный ход по златопыли. В Москве построим небоскреб Мечтой ползли при Николае Когда свободы крепкий гроб Тонул в дворянском мерзко-лае… Смотрите выкусите нате Гигант растет поспешно, бойко Линкольны сняв штаны в сенате Безынтересны боле; Все интересы ныне в — стройке.

 

Мысль о зиме

Ор. 5.

На родине теперь пахнуло снегом первым Колеса заменили легко дровни Морозец благотворно действует на нервы И движется и дышится проворней.   Под вечер дым валит из труб столбами   И снегохруст приятен слуху   Старуха древняя прошамкает губами   Кляня новизн житейскую разруху. Отца далекая московская могила — Под снегом первых дней затейницы буранной… Для сердца моего каких велений сила Под скатертью метелей самобраной?

1926

 

«Весна пришла приперла…»

Op. 10.

Весна пришла приперла Отбила все замки Опухло речек горло И облака легки   Весна как конокрадка   Лошадок всех свела   Пастись в лугах помадках   За клетями села Слезает нонче с печки Кряхтящий мшистый дед Глядит он как овечки Свой кушают обед   По-прежнему слободка   Ярится в хоровод   Беременна молодка   Дитя она зовет! Но в храмах ныне клубы И поп свистит в кулак Былое время зубы Теряет по углам!   Он опий для народа   Растил в не добрый час   Теперь пришла свобода   И колокол угас Над сочными полями Над озером зеркал Разносит вечерами Ветр Интернационал.

 

Из раздела «Избранные стихи»

 

Градоженщина

Нет не извозчик не трамвай Авто рычащий диким вепрем Под зеленью бульварных вай Громополете улиц терпим   СЕДАМА мчит окорока   Заградноблестким ресторанам   Вези не час вези века   Царица трепетных дурманов Электрзеркалоресторан Продажночеляди улыбкожабы Бубукцион различных стран Жирафы бегемоты крабы   И еженочь сюда столам   Мы сливки общества упорно   Стремятся толпы муже дам   Под танец похоти волторны Вознесся столп официант Белафрикон своей манишки Утонченапетитатлант Тошноты мутной и отрыжки   При входе взгляд и возглас липкий   Не посетитель общезал   Корсетебутшампаноскрипки   Я сердце музы заказал Нет мне не общий Тенибак И не селедку череп пуля О отрицательной сюжет Самоубийцохоля

1910

Москва

 

Клопотик

Снимать корсет, порвать подтяжки, Пружиной резать старотик, Китами тикают по ляжкам. Невыразимый клопотик!   Но лип пилон корсет курсистке,   Отринув панталонный стыд;   Се не огонь, что вызвал виски —   Мещанством пораженный быт!. Клопотиканье на тике, Египтовека глазотик И путешественники по Эротике — Ничтожнейшие математик.

1917

 

Пританьезракодар

Иероглифы весеннего забора Оттаявших причин не прочитать Помимо скрепы разговора Грядущему всегда подстать.   Не только это но науки   Вскрыть сокровеннейший курьез   Отсутствием чему нет веры — смеховнуки   Дыханье слово кукуроз. Земле покажется условно Он не растраченный пятак И погружаясь сусло нов О видит знаменитый зрак На талом снеге хладнокровном Двух сбрачившихся собак.

1918

 

Обрызганный катер

Не в силу боли и не от смущения Что лопнули штаны выше голени Во время падения Во сне закричал авиатор.

1918

 

Из книги «1/2 века» (1932)

 

Из книги «Беременный мужчина»

 

«Огромный труд — устроить пруд…»

Огромный труд — устроить пруд И тину превратить в плотину. Затеешь с бором бодрый матч ты, Стволы дерев вдруг будут мачты А камень, что лежал горой, Героя станет головой.

 

День творческий

Я не ищу ни с кем соревнованья, Соперничества не ищу, Не лыцуся герб надеть наименованья Ни богача, ни нищего. Я независимость на первый ставлю план, Самостоятельность и деле, и словах. Мой ум — аэроплан, Ему неведом страх… Проснувшись, не хожу без дела — До вечера меняю труд на труд; Энергия моя грызет удила, Выпячивая кругло грудь. Закатница, рассветница супруга, Веселых глаз живой аквамарин; Как бюста радости твои упруги, Бедро бело — сколь стеарин. Другиня и жена! согласья крылья Твои соседни вдоль бульвара дня И солнце золотою пылью Ярча тебя, бодрит меня… Стих за стихом, картина за картиной Я создаю, чтоб осчастливить мир, День творческий Так Волга осмысляется путиной, Так люд прояснится созвучьем лир…

29 апр. 1930

3 ч. 45 мин. дня

 

Опусы из цикла «Корчма буранов»

 

Делец

Ор. 1.

Посмотрел на лес ядреный: «Бревна ладить на острог; Клепка, уголь, дров вагоны… Знатна прибыль, крупный торг»! Стал на брег реки широкой: «Вот так сплав — фарватер знатный! Здесь построю дом высокий; Сколько силушки бесплатной»! По степи табун пронесся, Храп ноздрей и пыль копыт: «Пелион свезу на Оссу, Лишь бы диких приручить…» Приспособить мудрой лямке, Чтоб тянули день и ночь, Косогор, высоты, ямки Научились превозмочь! Сила вся в повиновеньи! Прилежанье чтите, труд! Пусть вступает в управленье Министерством мистер Кнут…

1916 г.

Иглино, С<амаро->3л<атоустовской> Ж<елезной> Д<ороги>

 

Корчма буранов

Ор. 2.

По степи снегонедужной Пусть затерянной лежит И костлявость вьюг жемчужно Стелет пьяно бельма лжи. Тенькать, звякать бубенцами Тройка мчится дребезжа — Лиха горького гонцами Пребывая и служа. А от тропочки в сторонке Дым коромыслом встает: Пузом вздутый, брюхом тонкий, Сыт, голодный — пьяный слет. Здесь сугробная харчевня, Злой метелицы приют, Прилетев хрипя с кочевья, Здесь бураны зелье пьют. У обмерзло льдистой стойки Целовальник взвихрен — мраз; Джин и виски и настойки По порядку иль зараз? «Ну, хвати смелей с дороги!.. Сердце в пламень утопи… Ты не тропик — недотрога, Вы не трусы воробьи!..» И восторгом песни бранной Огласилася зима, Пированьице буранов — Злых кочевников корчма.

1920 г. Сибирь

 

(Из окна вагона)

Ор. 3.

Громыхая поле пробегает мимо. Жаждою сгорает? хочет лимонада? Поле не подобно царственному Риму: Полю обладанья, властности не надо!.. И ему не надо — знаний, громкой славы Пышнорослым сором поле предовольно; Нежит, любит травы; Им, «ему» не больно!.. «Поле» быстро мчится… все себя покажет (Римская волчица, Сердце нежно, даже…) Травкою муравкой, Блатною водицей, Кочкой — бородавкой, Рощицей — девицей — Поле всем довольно. И ему не надо Лето — зной — кефира Или лимонада; Не взыскует мира, Где сознанью больно!..

1907

 

«Чье имя ведомо и веки не забыто…»

Ор. 4.

Чье имя ведомо и веки не забыто, Кто навсегда от тленья убежит, Кому, минувшему забвения обиду, Бессмертия заветный редюит?

 

«Младенец малый молчалив…»

Op. 6.

Младенец малый молчалив Мосты мигают моментально Мелькает мельпоменмотив Местами мрачные ментально. Мороз мигрени мракобес Мертворожденный муки мраком Меняет мимик мировес Мавая миррой мягкиммаком.

 

Псевдо-поэту

Ор. 7.

Слова тебе — лишь побрякушки; Не речь — а кваканье лягушки… Но где же тот глагола пламень Что жечь способен даже камень, Народов массы всколыхнуть, К свободе указуя путь?

 

Водка

Ор. 8.

Развалившийся шинок, Полон громкой свары! За столом — гуляк венок Одиночки, пары… Сам раскосый Сатана, Подающий водку, Помогает им сполна Лить стаканы в глотку. А домах — немытый строй, Жалкие ребята, Неутешный бабы вой: «Жизнь моя триклята»!

 

«Мы — в этом мире постояльцы…»

Op. 9.

Мы — в этом мире постояльцы — Раздельно номера заняв, Покуда смерть на наши пяльцы Не вышьет черепа устав. Мы мире сем скоропришельцы И каждый тянется — устав, Свое беречь для жизни тельце, Дней — календарь перелистав.

 

В ночь перед получением известия о Верхарне

Ор. 10.

Зелень… не лезь мясо осям!.. Улыбкою жестокой паровоза Растоптанная роза. Перебегавший рельсы котелок Вдруг распластался там Как бане на полок… Мы видим черные черты… Они склоняются устало Слез месиво — густы Налеты материнства сала.

 

Tempore Mutante

[28]

Op. 11.

Играют старой башне дети, Там был когда-то арсенал И груде хлама часто встретить: Шеломы, панцири, кинжал. На них раскрыта паутины Зим корабельная душа И, сказка осени картинной, Дамаскостали дряхлость — ржа. Для детской, ветреной утехи — Юнцам осталося любить Перержавевшие доспехи, Веков ушедшую серьезность Вершителей угасших «быть», Владычество, коварство, грозность!

 

«Карабкаясь горой препятствий…»

Ор. 12.

Карабкаясь горой препятствий, Плывя по озеру помех Гулять равнинами благоприятствий Иль косогорами потех. И не роптать (!) на жалкий жребий, Что — ты рожденный, человек И мимолетность, лепит бэбий Тебе наружащий намек.

 

Златоуст

Op. 13.

Где острокамень делит куст, Где треухи парадят ели, Где гор взнеслися капители, Гнездится дымный Златоуст Пластами ржавые породы Распались, ставши на ребро И тучи хмурой — низки своды, Напоминая «дом Торо». Когда бы здесь — где злато гор Прольется пролетар — Россию, Моих прияли злато уст, Контемпоренистый Мессия Бурлюк — словесный Святогор, Футуромоднит Златоуст.

1918

 

Соотношение между звуками и красками

Ор. 14.

Она смеется облачном саду Всегда лазурных полном лепестков, Где Звонкий кличет горнюю гряду Сугубо сладостных, приемлемых оков. Она рыдает сумрачном «забыто;» Осенне ураган расплел ее власы. Усталые тоски пылающее Лидо, Померкший красопад, песочные часы. Она струится радостных объятьях, Где тонок тканью серебро-туман, Любови взглядах, просьбах и заклятьях, Аромах чувствий всех и знания нирван.

Ст<анция> Иглино. С<амаро-> 3<латоусовской> Ж<елезной> Д<ороги>

 

«Огни над рекою повели…»

Op. 16.

Огни над рекою повели, Предрассветно синел туман Казалось, что это Уистлер Придумал, не увидал! Не забыть мне свидания роще, Под криком весенних ворон, Ваших губ «неоткрытые мощи», На скамье — одинокий сон. Что щели заборовой проще, Так тонок девичий стан… Тех местах, что описывав Тан Я попался, как курица во щи, Средь берез и Иркутских окрайн.

 

Ды скэтч

Ор. 17.

Зари померкшие дары Ночная тень падет углом И бархатным чертят крылом Контур тоски нетопыри Так с древа упадает лист Осенних сумерек валясь на крышу Косым падением речист Котором тайны смерти слышу.

1920

Кобе

 

В стране капитала

Ор. 18.

Сломалась ночь, раздета куртизанка;… Постели богачей измял начальный храп; Властитель мастерских, дредноутов и банков Теперь былинкою под игом сна ослаб… Ему мерещится, что он живет подвале, Что лапа нищеты, — (дневное понаслышке) Средь, златом полный, воцарилась залы, Иль молоток стучит его гробовой крышке; Или авто, что мчит его бульваром, Гандикапирован хребтами баррикад, Дворцы озарены бунтующим пожаром, И на него встает суровый фабрик ад; И камни, что ложились так послушно, Под шепоты его Rolls Royce'a шин, Теперь голодных рук пращею дружной Срываются лететь в «кумира» всех времен. Но это только сон… угрюмый меч рассвета. Дамоклов час… Гудок фабричных труб… И им в ответ гримасою кастета: Зевок усталости и дребезжащий зуб. Рабы труда под плетью принужденья Идут с ужимками Бодлэровских химер…

 

Осень («Рыдай осенний дождь рыдай…»)

Ор. 19.

Рыдай осенний дождь рыдай Над вазой раздробленной лета Что поглощала яркий край Как счастье затопляет Лета Седая вечности река Где дно песчинками века.

 

Увечья вечности

Ор. 20.

Увечия у вечности?.. неправда… Нет костылей Урану иль Нептуну Извечна силачей бравада, Волны прибоя ЗЛАТОРУНА…

 

«Глядеть с наклоненного бездну корвета…»

Op. 21.

Глядеть с наклоненного бездну корвета И думать о дне Где нет сожалений презренья привета Акулы одне Смотреться седины безвестной пучины Не ночи а век Где спят бесконечности злой исполины Модели Калек.

 

«У пристани качался пакетбот…»

Op. 22.

У пристани качался пакетбот И капитан и трезвая команда Молчали полные забот Готовясь взять седого гранда. Был поднят якорь и свисток Летел аукаться с горами Когда румянился восток Слегка прикрытый облаками. Старик угрюмо на корме Не проронил прощаясь слова Был верен мраку и зиме Он оставался к счастью глух Когда в морей синепокровах Волны расцвел сияний дух.

1920

 

«Вопрос: А счастье где?..»

Op. 23.

Вопрос : А счастье где? Ответ : Оно играет в прятки в осенних грубостей неумолимой роще.

 

Веснее солнце

Ор. 24.

Солнца злобная тележка По камням стучит. Пусть — насмешка жизни пешке, Вскочит лужу — кит. Плутни солнца; прыг в окошко, Чтоб тянуть зеленый лук Из наивного окошка, Сплетен острых пук. Солнце — песенник прилежный Он, горластый новорот, Захрипел романс ночлежной, Созывая к счастью сброд. Солнце — пламенник надземный В трактор брызнет, бросит луч, Ненавидя двор тюремный, Скачет среди талых куч.

 

Байкал (II)

Op. 25.

Горы громадная душа Извечно-детская простая Туч опоясана кушак, Тумана клочьями листая… У ног ее — древнейший лес, На поколенье поколеньем Свои обугливши поленья, До половины склона взлез. Нет дружбы проще и яснее — Скалы гранитно-гордо-стана, Размашистой угрюмой ели, Волны соленого лимана, Ушедшей воды хитрой мели И тканью тонкого тумана…

 

Гелиовсход

Op. 26.

К кошнице гор Владивосток — Еще лишенным перьев света, Когда дрожа в ладьи восток Стрелу вонзает Пересвета.     Дом моД…     Рог гоР…     ПотоП…     ПотоП… Суда объятые пожаром У мыса Амбр, гелио-троп К стеклянной клеят коже рам.

1920 г.

 

Теперь

Op. 27.

Здесь, где малиновая слива Не гнет заботности ветвей, Где шумноград сетях залива Изнежить толпы кораблей

 

Из раздела «Острака»

 

Записки Альбатроса

Наш бриг недели протрепало, Мохнатой пеной утомив, Пока земли надеждой малой Неясно прозвучал мотив. Под облаком, внезапным стоном, Возник туман широкий глас И альбатросом неуклонным Тень опрокинута на нас. И следом — выцветший папирус Упал, колебляся у ног; Подняв документ на рапиру, Я строчки прочитать не мог… В начале было все неясно, Что обронил скиталец неб, Но, занимаясь им всечасно, Я глубже погружаюсь хлеб, В мою протянутую руку, Что положил случайный гость! Слежу глухих морей науку И осязаю смысла кость. Зрю по запискам альбатроса, Что сведущ обозначил клюв — Он разрешал любви вопросы, Взяв лозунг: сердце оголю!.. Разбитый тягостным скитаньем, Желая отдохнуть хоть раз У пристани, где колыханье Напоминает тихий таз… Но как напрасно тщетно, тщетно… Все было тягостным на век… И годы жадно незаметно Отодвигали счастья брег. Катились годы — волны тоже, Старел отважный альбатрос. Морщины сеть на лик пригожий Свивали неотвратный трос. И буря, буря, не как прежде, Была бессильна против крыл — В его скитальческой одежде Образовались скопы дыр И сердце мерзло над пучиной И мрачных дум клубился рой Под нараставшей годовщиной, Укрывшись жесткою корой.

* * *

Да, вечно, вечно над туманом Носить стареющие раны… И одинок на доски палуб Он обронил попытки жалоб.

1922

Великий Океан. Кагошима

 

Брошенные камни

(Из Одиссеи)

Сколько груза для пращи, Чтоб повергнуть Голиафа?… Меркнут алые плащи Закрывая тайну праха. Можешь бросить малый тот; Кто же, кто взмахнет скалою, Незабудкою высот, Заиграв над головою? Вспомнил: здесь бежал Улисс… Многовесельного нефа Тень скользнула брега близ, Голосов морское эхо. На прибрежной выси лоб, Нагружен большой скалою, Разъярившийся Циклоп Скачет башнею живою. Солнца миг лучей лишив, Всколыхнул глубоко море, На валах белизны грив Взбил бунтующем раздоре. Был слепец он, не циклоп И не зрел живой мишени, Оттого Улисса в гроб Не загнал полет камений.

* * *

Ночью дымной полутьме Полифемовой пещеры Око выколол горе Ярой лихостью пантеры. Вот раздался дикий рев, Глаз шипит под головешкой И разбойник озверев Ищет тщетно человечишка. И быть может пожалел О циклопчестве впервые Степгигант, кляня удел, Не нашел бараньей вые. Мал, но смелого врага, Повелителя Итаки. Утром, чтя скота рога Вечноставленником мрака.

 

«Прах»

Ты нес кармане труп блохи — Малютки времени секунды Мой вопль достигнет и глухих Туземцев флегматичной тундры Часы твои остановясь — Тебя причислить к мертвецам… Ведь здесь таинственная связь, Что не понять и мудрецам: Пусть океане дохлый кит, Давно остывшая планета. Воображенью кто велит Молчать бесчувственно на это??

 

Разные калибры

Противоречья слишком часты, Везде кудрявые контрасты — Великий ум и рядом идиот, Что комаром болотным день поет. Огромнотруб архангелов полет, И тут же труп — клопа помет. У топота столичных бюскюлад Мокрицы исподлобья взгляд. Ты мерил талию беременной блохи? Ей надобен пюпитр, чтоб поразить весь мир. О, грохоты заиндевевших лир, О, девушка — вампир!!!

 

Из раздела «Сибирские стихи»

 

Утилитаристам

(Чужаку)

Телесное мы чтили наказанье, Был у дворян конюшни бравокульт Архангельске, Тифлисе и Рязани Незыблем был своеобразный пульт. Пороть под счет! О порки четко-ритмы Распоясав националь-кумач Власы девиц, лилейные молитвы Звезду очей, извивно стон и плач. Так и теперь — не стих им дай, а розгу Для воли, для ума, для чувства наконец Дай злобы и жестокости венец! Пускай во всем не будет много дня Иль радости, иль смеха, иль огня — Лишь кислота б лилась и ела кость до мозга!

1919/20

Владивосток

Подвал Золотого Рога

 

Гротеск II

С раскрашенною мордой, В петлице — ведьмин зуб Идешь походкой гордой В свой «Nomentanus» [30] клуб.

 

Сонет («Стеной высокой горы встали…»)

Стеной высокой горы встали С вершин в простор синели дали И сосен старых вещий шум Будил полет орлиный дум Но глубине резвился ключ Своим терпением могуч И он подмыл звеня гранит Что ныне в воздухе висит В горе теперь глубокий ход Для еле движущихся вод И старый ствол, подгнив, упал… Но молодых деревьев хор В провал рассыпал свой дозор.

 

«Твердый камень на пути…»

Твердый камень на пути — Преткновенье для ноги. Можешь камень обойти Прыгнуть трудно для других. Твердый камень для ручья — То же самое смотри: Обошел его звуча, Иль поверх падут струи. Многострунный водопад Белопена, блеск и шум Всяк ручей препонам рад, Чтит душа воды прыжок, Раздробленную игру, Механический порог.

1924

 

«Говорят: оранжерея…»

Говорят: оранжерея, Где живет оранж жирея..

 

Приказ («Сегодня скверная погода…»)

Сегодня скверная погода… Слеза — не дождь… из глаз урода; И, даже, яркие цветы Под кляксой грязи — не чисты. Ведь им раскрыться на кладбище, Где у гробов прогнило днище И даже гениальный нерв Сглодал могил бесстрастный червь. Сегодня — скверная погода Уйти б скорей под черносводы!.. Давай мертвецкой архалук, Скорейшая из всех прислуг. И, где луны остродвурогой Грядут разбрызгать перламутр Изгибах Золотого Рога Волнокеанских толпы судр, Не устьем, а зимы истоком Затерт полярно ненароком Южанин карт — Владивосток… Бери скорей тепло в кавычки! Сибмразснегозимы привычки Позорят твой юго-восток!..

 

Остров Аскольд

Ор. 28.

Живет таясь скалах кобольд, У брега плещется Нерея; Твой взголубевший взлет, Аскольд, Мы покидаем не жалея. Придется ли тебя узреть Земными смертными очами Поверх зыбей зелено-сеть На страже срывными скалами?.. Но очерк милого Аскольда Туманно пенного, звеня Несем морскую свежесть дня… С Россией нас соединяет Последний взгляд ее Герольда Последний дым ее огня!!

30 IX. 1920 г.

Чикузен-Мару

 

Из раздела «Aurum Potabile

[31]

. Гюнэ и Гюнайкос»

 

Средневековье

О диком времени о прошлом о забытом Нам говорят названия оружья Что так бывало раньше кровью сыто В руках сказавшего: «отныне муж я»! Гербы нагрудников, морьонов, протазанов. Саксонского курфюрста монограммы Под рукавиц (без рук) шелом (без глав) охраной Выводят мрачные трагические гаммы. Меч палача, рубивший злобно главы Меч правосудия семнадцатого века Когда не часто добрые бывали правы И не за злое зло терпя, гулял калека. Траншейный шлем! рапиры марки Хорна Фитильных ружей скопы, толпы арбалетов Вооруженье пушкарей проворных, Теперь не знаемых, не ведомых атлетов, Охоты круглый рог, старинной зелень бонзы Рогатины, кошницы стрел — колчаны, Чего попы не знали, знахари и бонзы Те что лечить умели след их — раны. Кинжалы, кортики пороховницы шпаги Войны Тридцатилетней — время Валленштейна Не нам чета воинственной отваги, Что долго так умела быть затейной. Три крепостных щита, широкие павесты И тут же — маленький карманный пистолет С изящнейшей резьбы слоновой кости ручкой Роскошный женский бюст и пара белых крыл… Вот вам прямой эпохи той ответ: Душистая роса из хмурящейся тучки, То сердце — рыцарь что щетиня бровь сокрыл.

 

Пожалование Леном

(Из Мореаса)

Бредем, вдоль изгороди парка Большой медведицы склоненья час И ты несешь мне этом подчинись Средь лент волос цветок названьем Асфодель Мы встретимся глазами час Медведицы склонения полночной Моих зрачках живут тона Цветка названьем Асфодель. Твои глаза глядят мои, мои Ты трепетом мистическим полна Ты — мифа древняя скала Которой прикоснулась Асфодель.

 

Из Маллармэ

Моя душа, в мечтах о лбе твоем, спокойная сестра, Где осень бродит красками пестра, В твой взгляд — приют чудесный Восходит, верная; так на куртине тесной Фонтан, где дышат аметисты, В октябрьский небосклон стремится чистый. Он отражен в бассейнах, бесконечный Своей тоской, и ветер скоротечный Проносит листья, отеледясь чертой, Под солнца желтый луч, забытый высотой.

 

Совет

Ты не видел Аполлона? На главе его из лавра Сотрясается корона Звуках флейты своенравных. Уцелеть ты хочешь рдяно От ударов сине молний? — Облачись живым тюрбаном — Дафны ветвью своевольной. А чтоб негой сонноночи Не увидеть Минотавра Или мавра — лжи короче, — Не забудь под изголовье Сунуть пару листьев лавра, Снов грядущих прочь злословье.

 

«Косматый полый ивы ствол…»

Косматый полый ивы ствол Объяла полая вода О милый малый слабый пол Ведь ваши слезы не вода… Напрасно бросят рыбаки Все знанье сумерки реки Их золотые невода Для ига тяжкого легки И полость полоскать придут Двуполой подлости редут Ведь слезы девы не вода Страстей земные пауки.

1921. VI.

Токио — улица

 

«Купальщица лежала под откосом…»

Купальщица лежала под откосом На розовый песок метнув фарфорбока И мучился румянящим вопросом Вспаленно юноша кустах засев пока! Невинно скромное стыдливое созданье Пред ним горячий кубок солнца пьет И жадную волну приводит содроганье Предчувствие объять девический живот? Или жестокая и страстная вампира, Которой уст всегда крови разрез Силенов ждущая для длительного пира Победно-жарких неусыпных чресл?? Томился юноша волнующим вопросом Который днесь не разрешить и нам Купальщица меж тем свои свивала косы Их прикрепив откосам и цветам.

 

Нежданные визитеры

 Утонченной квартире городской  Жантильная и хрупкая хозяйка  Измят изящества монденистый покой  Смутился метрдотель под стол забилась лайка. Виновница ж всего истерно сжав платок Вотще беспомощно флакон взыскует соли… Безумия точки иль молний сразуток Бунт пищеты — жильца всегдаподполий? Или пожар пузатый произвол Разлил свой дикий свет и искр полетгорящий А если все не так… почтоже гнется пол И зеркало свой белый глаз таращит? — По лестнице… — Сюда?… — Слоны идут… — Толпой влюбленные слоны!.. — К вам барыня с визитом Прикажете принять? Вам не решить самой — Принять их или нет часу для всех открытом

1915 г. Москва

 

Картина

Красивозадая Венера Ему служившая моделью К изображению потерь Бело нанесенных метелью Чтобы снести хрустально иго Зимопрокатного мороза Сама Венера Каллипига Костра у ножек держит розу. Ей помогают два амура Раздуть земные пламена И сам Борей надувшись хмуро Глядящий тел сих группу на.

 

В замке

Сегодня утром ты окну Склонилася одной рубашке На шумную глядя сосну Над коей облачны барашки Ты увидала старый ров Зацветший вязнущей водою И стадо жадное коров Пастись пришедших под стеною

 

Из раздела «Манускрипты Давида Бурлюка»

 

«Трудолюбивый муравей…»

Трудолюбивый муравей — Пример для будничных людей. Тебе же, муза-егоза, Гораздо ближе стрекоза. Пускай придет в сосульках хлад, Когда торговец коксом рад, Замерзнут всех друзей дороги, У музы посинеют ноги… Но в сердце будет вешний жар Искусства своевольный дар, Что до сиянья лето дней Сереет ласкою своей.

 

Япония («Над пагодами ход погод…»)

Над пагодами ход погод По хризантемной сути Минута час неделя год Натурой светлой ртути   Над пагодами звон сосны   Волны зеленой лепет   Когда улыбками весны   В гипнозе ветра трепет Походкой ухищренной гейш Мой взор равно прикован Страна лежит на грани меж Где Кобэ град основан.

 

Фудзи («Но к ночи потеплевший ветер…»)

Но к ночи потеплевший ветер, Весь день казавшийся прохладным… Был вечер нежно шеколадным — Коричневатый Гала-Петер.   Или от грохота экспресса,   Иль чуя близость океана…   Но мысли тайная лиана,   В горах разыгранная пьеса. Для жертв вагонной рельсотряски Не снявшая высокой маски Осталася сплошным секретом   БЛИСТАТЕЛЬНАЯ ФУДЗИ-ЯМА [32]   Под туч фиолевым беретом   Снега взносящая упрямо.

 

Горное

Глубокомысленным туннелем Сквозь недра каменногоры Скалам Байкала хмуросерым Пронесший глаз своих дары,   Чтобы отметить водопады   И клики птиц, и взлетоснег,   Венчавшие гранит-громады   Над пиршеством июньских нег.

 

Японские ночи

 Тик так тик так  По гравию шаги  Луна ветвях пятак  Блестит для других  В доме СЛУЧАЙНОМ  Звучит самисэн [33] Все необычайно для меня {!V3}с ЭН Японии ночи От прозы умчат Кохи и оча [34] К сакэ [35] приручат.

 

Улица Токио

Улицу бросало направо и налево, Мост упал на колени, принимая меня, Шумом безумным дома оглушало, Ночь старухой смотрелась окно. Беззубой проституток было мало Червивое вино… Вот — огарок дня…

 

«Зимним часом вдоль залива…»

Зимним часом вдоль залива, Льдистой корочкой хрустя У священно озер бива Прохожу неспешно я. На холмах краснеют храмы Изогнулся взлет ворот Из-за туч веселой рамы, Что небесный ширит свод

 

Огасавара (Бонин)

  У троп крутых растут мимозы,   Сафьян земли им — колыбель,   Вкруг хижин белые сеози,   Нихон деревни карусель. Я мимо шел и тростью тронул Мимоз пугливую семью И желтые исчезли тоны, И кротость жизни узнаю.   Мимоза лепестки свернула,   Незримой сделалась очам   Тоскливо серая акула   Их золотой сглотала гам.

 

Из раздела «Разное»

 

Отрывок

Я занимался слишком долго Твоими отмелями, Волга. Одной из, тяжких в омут, гирь — Был сердцу старый монастырь. Теперь я дряхл, годами сед. В гробу лежит, засох сосед, Но прежней злобе не истлеть — Не истрепать отмщенья плеть: Неумолимее червя — Навек — злопамятность моя!

 

Летний инок («В цветах полеты струны пчел…»)

В цветах полеты струны пчел Прозрачный мед душа тычинок Как грудь Венеры круглый дол. И — черный престарелый инок. Ушедший в жертвенный покой Где каждом слоге — вдохновенье, Благословя своей рукой И птиц, и насекомых пенье, Моря распространенных крыл и сонмы вопиющих глоток Зарядку солнцем жизнепыл Самцов без правил и оброток Цветущих облак знойнокуст Летучую, как призрак, стаю Для ненасытножадных уст Что восхищается, сгорая! Прозрачный инок, инок, инок Ушедший в черные цветы Чтобы затеять поединок Во имя бездны — высоты!

1907 год

(Чернянка)

переработано в 1931 году.

 

Грабители времени (набросок)

В квартиру влетели сломали запоры Дверь сорвалася с петель Убийцы, грабители, воры Ветер, огонь иль метель? Зубы стучат дребезжащий звонок Грабители в масках растрепан пробор Сломалась рука там хрустит позвонок Часы револьверы умолк разговор Жестокие фразы, костлявые руки за глотку Вот деньги, но жизнь пощадите Что вся в кружевном, голубую кокотку Не надо сапфиров брильянтов триремы Кричит исступленно грабитель Мгновенья, нам годы подай! Мы грабим лишь… ВРЕМЯ!!!

 

А.А. Экстер и её собачка

Четвероногое созданье Лизало белые черты Эллады брошенное зданье В заклятьи синевысоты Пылали светозарно маки Над блеском распростертых глаз Им упоительные знаки — Лучом колеблемый алмаз!

1908–1931

 

Мечты о браке

Отсталый и немного точный Приходит и смеется вдруг Румяный плод пушистосочный Владетель множества супруг.

 

Я и святые

Я стал святым приятелем Я с ними заодно Они теперь стараются Мне подавать вино. Я стал святым потребностью Они помолодев Для голой непотребности Мне тащат в спальню дев. Святые станут грешными Меня не ублажив Не угостив орешками Не наточив ножи. Я стал и сам святителем Порока строю храм Хожу в чиновном кителе Давно привык к дарам.

1921–1931

Иоког<ама> Н<ью->Й<орк>

 

Несозданные шедевры

Под симфонией зимних небес Тонким цинком одеты поля Ты лепечешь персты оголя Этот фрагмент не созданных месс Не пришедших поэм, не рожденных панно И скульптур, что объемах живут Ведь немногим в потоке людском суждено Донести неразбитым хрустальный сосуд Где магически мир отразясь Держит с тайной вернейшую связь.

1907

Чернянка, Тавр<ическая> г<уберния>

1931

Нью-Йорк, Америка

 

«Домик был подслеповатым…»

Домик был подслеповатым, А забор совсем глухим… Старикашкой охромевшим На березу опираясь. В доме жил слепец прилежный, Ухом тягостно тугим, Ликом тяжко виноватым, Ртом гнусаво-распотевшим, Духом тайною мятежным Вечно к небу порываясь.

 

Мысли о жизни

Плакать — не трудно! Смеяться — не станет задачей… Жизнь — безрассудна — Не может быть зрячей. В жизни — законы, Что ведомы редким. В жизни препоны — И ловким, и метким. Жизнь — наслажденье, Но в жизни — и мука, Слезы — наука. VITA [37] — терпенье, Пристрелка из лука По радости внука.

 

«И что прекрасней, что нормальней…»

И что прекрасней, что нормальней Супружеской, в новинку, спальни?..

 

Старики у костров

Старой кости не согреть, Кровь по жилам ходит еле Утомленном, хилом теле, Что старо, как гроба клеть.

 

«Лесная смерть» (набросок)

1

Сто двадцать раз растаял снег Сто двадцать румянело лет Гнездом весело-знойных нег Оброс корой зеленым мхом Взрастил курчаво лишаи Своем забвении глухом Где с каждым годом тише и Сто двадцать лет курчавил мысль, Кусты ветвей сучков крестец Корнями вниз, а кроной ввысь, Листов трепещущий венец.

2

Зачем зачем к чему к чему И дней бессчетных что за цель И эхо отвечало — у… Глядь — сердцевиною — не цел. И дряхлость выразила смысл И мысль сама — гляди стара И фиолетовая высь Легла — могильная пора.

 

«Вы хотите легенды…»

Вы хотите легенды, Карусель огоньков, Восторги, в аренду Девий альков… Несмятой услады Гудят трубачи; Все — рады. Безус. Бородачи. Трезвоньте погромче Во все колокола Упившийся ловчий Коло кола. Как полнее приветить Небес бирюзой Те или эти Взяты грозой Что изысканней проще Твоей руки Березовые мощи На озере круги Вся жизнь арена Вся жизнь колесо Услад перемена Легкость серсо В лапы Мамаю Метни вспомяни К свету и маю Лучи протяни!

 

Зима (1906–1931)

Луна — скитальца корабля мертвец, Я за решеткою, в тюрьме Молюсь ОБГЛОДАННОЙ зиме, Ей палачу живосердец. Ужасный старый труп Мутный траур за окном, Я затопить хочу вином Находку пристальную луп. На белотеле черноран Зияя чумные следы… Мы добрели до сей беды, Стерпев осеннеураган.

 

Из раздела «Стихи, написанные в Японии 1920–1922 гг.»

 

Первый взгляд

Стихи переписанные Марусей в 1921 г.

Исправленные в 1931. XII.

Не страна, а муравейник На лазурных островах. Здесь влачит народ затейник Дни в сплошных пототрудах. Все для нас микроскопично… Лишь безмерен ОКЕАН, Что объятьем энергичным Насылает свой туман.

(Октябрь 1921.) Япония

 

Тысячеглазый

Тысячеглаз чтоб видеть все прилежно И свист бича и запах роз и сны Тысячерук чтоб всех окутать снежно Тысячеперст на радугах весны. Но вот и маг великий Дегустатор Как будто бы язык стал сонмом жал Березы сок и сладкий мед акаций Что шершень полосатый остригал.

1920 г. Токио

 

«Авадзисима — синий остров…»

Авадзисима — синий остров Ломает влажный горизонт. Среди волны шумящих тостов Японо-средиземный понт. Авадзисима встала остро, Просторы неба вознесясь, Затем, чтоб новый Каллиостро Гулял в ту сторону косясь.

 

«Закат румянил неба губки…»

Закат румянил неба губки, Прощай последний поцелуй. На берегу валялись губки, Что спину вымоет валун. Ежи, открытые приливом, Топорщат черный дикобраз. Ты в настроении пытливом У них напрасно ищешь глаз.

 

Искусство Японии

Культурным надо статься оком, Уметь насытиться намеком И всеконечно счастлив рок Читать умеющих «меж строк».

* * *

А вот они «искусства бэби» Письмо их — начертало жребий.

IV. 1921

Вагон Токио — Иокогама

 

«Это кратер старого вулкана;…»

Это кратер старого вулкана; Юность лав где пел кипящий ад Над простором синеокеана Бурными валами над. Это — горло, где хрипя кипела Злоба хаоса и юных первосил… Все в былом… столетья — не у дела… Лав обломки старых, черный мрачный ил…

Огиима [38]Остров в 70 верстах от Токио.

 

Греза о снеге

Так нежно, нежно, нежно, нежно Так снежно, снежно, снежно, снежно Тянулись ветви рощи смежной Поэта зимнее окно. Так безмятежно, безмятежно Покой безбрежности таежной Поэта погружал безбрежно, Всегда живущего небрежно, Снегов серебряное дно.

25/Х. 1921

8 S ч. утра

Санно-номия. Кобе

 

Реминесцентное

Мы к старости идем, теряя волосы и зубы. Визит не тянет; мы не ждем Приема ласкового грубой Хозяйки злостного трактира, Что к кладбищам, поддав дубьем, Толкает каждого задиру

 

Утро на берегу моря

В златом тумане облака. Как Тернеровской акварели — Прозрачна жемчугов роса Зари пропетая свирелью. Лет дальних лодок зрим очам, Пока восставшее светило, Разбросив пафос по волнам, В лучи моря не затопило.

Сума, возле Кобэ

 

Пир

У нищего пир Из канавы банан Под грохоты лир Вынимает стакан Под блеск карнавала Открыто забрало Вот караван Из Формозы Далекий Тайван Туберозы (Безморозный)

 

Токио

Распластанный у океана Над грязной лужей круглобухты Крыш черепицами, в тумане, Чаруешь вечно гулом слух ты.

 

Иокогама

 Деревянные бубна удары  Цветные домов фонари  Хризантемные мимо пары  И в стаканчиках кори [39] Проходят мимо рикш скорейших Раскрыв бумажный синий зонт С губ пурпурных грузом гейши А Фудзи [40] в праздник горизонт. Иокогама — красок гамма, Я купаюсь в этом иге. Город моей жизни рама, Что прославил Хирошиге. [41]

 

«Доволен, рад Японией…»

Доволен, рад Японией И имя дал я: «пони» ей!

 

«Она живет прибрежном доме…»

Она живет прибрежном доме, Где ветр соленый дует с дюн Где сказок будто в толстом томе И луч рассветный свеж и юн. Дом весь построен из обломков Нырявших в море кораблей И на призыв ее потомков Ползут признания зверей Щитом покрытых, белотелых Которым плавно жизненить Различных стран жестокосмелых Где страсти бесконечна прыть Она гуляет возле дома Где тайна охраняет колб Содомский грех, пожар Содома Рискуя обратиться в столб.

1920–1931

Иокогама — Нью-Йорк

 

Рикша

Пылен взмылен желтый рикша [42] Он везет почти задаром Его икрам не велик шар Шар земной овитый паром. Что трамвай, полет биплана Ход экспресса! — Рикши жилы Пассажира тянут плавно Пробегая далей мили. Взмылен пылен высох рикша Но родными скакунами От рождений злых излишка, Хоть тому поверить странно, Не оставлю я меж нами, Здесь гордятся в этих странах.

1920 г. Осень

 

«Один сидит суровый миной…» (набросок)

Один сидит суровый миной, Газетный пробегая лист — Изящный точно мандолина Воротничком сияя чист, Другой, вспотев, бежит лошадкой Через проезды, мост, бульвары, Следя за седоком украдкой Живою угнетенный тарой.

1920 г — Токио

 

На Бонин островах

Ветер рвет листы банана Пропеллеры бананопальм И в оранжевое рано Ветер вносит свою сталь Устаревши, тусклый месяц Утомленно сник Путанками развесясь В сахарный тростник И, бледнея, утротени Убежали в гроты гор, Где взнесенные ступени, Ждут приветить взор.

 

Из раздела «Стихи, написанные в стране Гокусая»

 

Приди!

  На радость снежной поясницы,   Где мягок род рукою жир,   Где за толчки не надо извиниться,   Где каждый поцелуй — вампир. На крики грудей, знающих упругость (Тебе не смять овалы звучных чаш!) Где каждый раз: привык — супруг — ты гость Где сладострастия приветится палаш. Приди, забыв измену иль приличье, Здесь не считают ветреность врагом — На форму нежную грубейшим сапогом!.. Рычи по-львиному, иль клекочи по-птичьи, Топчись, карабкайся в волнении тугом Сминаясь бешенством, слюнявя все кругом.

1920 г.

 

«Этим утром я хотела принести для друга роз…»

(С французского)

Этим утром я хотела принести для друга роз, Но я столько нарвала их в свой широкий пояс, Что сдержать их не смогли шелка слабые узлы Развязался мягкий пояс, розы ветром подхватило Улетели розы в море без возврата И волна казалась красной от обилия цветов А подол надолго сохранил румяный аромат.

 

Фудзи («Тебя не видели, но знали…»)

 Тебя не видели, но знали,  Что ты за ширмой в полумрак  Укрыта тучей эти дали  Вникать куда бессилен зрак Но к ночи потеплевший ветер На миг разбросил облак ряд Коричневатый Гала-петер Погонщик и ревнитель стад. Покрыта мягкою шаплеткой Порозовевших облаков Гора была сплошным секретом Не угадать поверх садов Над строем черепичных кровель Поверх мостов, где мчит экспресс Вкруг поле-рис, рисо-картофель Сосно-вишневый синелес И изумительная Фудзияма Юго-теплу наперекор Свои снега взнесла упрямо Небес синеющий простор.

 

«Стемнело, лодки не видны……»

Стемнело, лодки не видны… Кому теперь придет в башку, Что там, где так неясны сны Счастливо рыбаки живут?

 

«Отель — у моря; вечный шум…»

Отель — у моря; вечный шум Волны, дробящейся о берег. Японской мы гравюры иге; Ее затейности — всяк кум. Ведь, не забыл ты, не отверг Маэстро видов Хирошиге.

 

Благополучие

У гор, по моря брегу, Где сосен ропот, дней Я мчу, смеясь, телегу Средь празднеств и огней Я позабыл предбанник, Где прелый пахнет лист, Где одинокий странник Хотел быть телом чист Я позабыл наличье Каких-то бед и зол Я щебечу по-птичьи Сойдя с крутых уклонов В покоя славный дол Среди удачи звонов.

1921. Осень

Сума

 

Срединное море Японии

Не колдун, не ворожея После нищенства трущоб Поселили нас жалея (?), Любовались морем чтоб; Чтоб с утра и до заката Мы следили паруса, Что скрываются крылато В голубые небеса; Чтоб вершили мы прогулки У бунтующих зыбей; Заходили в закоулки, Где сияют темновзоры Этих утренних детей И звучат их разговоры.

Сума. 25 IX. 1921. 7 час. утра

(Поправлено. 1931. XII 8 час. веч.)

 

Санно-Номия (Кобэ)

(В ожидании приезда семьи из Иокогамы).

При станции Санно-Номия Железнодорожный ресторан. Хотя теперь такая рань, Но кофе пью я — Еремия. Обыкновенный из людей, Включенный в странствия кавычки, Я красок скорых чудодей, Пиита я душой привычный. Я кофе пью; — Санно-Номия Мной посещается всегда. Ведь здесь проходят поезда, С которыми, неровен час, В нежданный мне, в неведомый для вас Примчится вдруг моя Мария.

25. IX. 7.20 утра. 1921

 

Молчаливая Фудзи

Тучи кучей снега встали, Заслонив фиалки дали… Глянь, над ними столь прекрасна Фудзи,  что всегда безгласна… Вместе с тем — многоречива — Островов японских диво; Я ею восхищен из гама, Что имя носит — Иокогама.

Август. 1921

 

Стихи, написанные на Киобаши (Гинза) в Токио, июнь 1921

Вспотела улица, считая солдат Жара заедала всех. Какого-то года неизвестных дат Историков хриплосмех: Что столько-то было убито войной. Полями устлать потроха. Хрюканье, хрип свиной. Разорванных тел вороха! Какого-то года полустертых дат Мечтатель, Забывший: Меч — тать; Свернувшийся, отпавший лист… Древообделочник иль металлист.

 

«Итоо…»

Итоо  То — о Око —  Сан Имя нейсан  (по-русски —   Служанка,    сестра), Что глазами,  как танка,   — востра…

 

«Улицы ночной улыбка…»

Улицы ночной улыбка Не сети ль золотая рыбка? Несете золото тая,   Ни се, ни то — зло лат тая.

 

«Ночи тьме…»

Ночи тьме Сидели мусмэ [43] — Одна молчалива Пушистая слива Другая звонка до позвонка Обе смотрели — лучистые стрелы Девы колчан — Трепещущий стан.

 

Тяжесть тела Мусмэ

Мусмэ идет сейчас фуро [44] Затянут оби [45] тонкий стан Пусть девы — выпукло бедро И грудь, — что формой Индостан. Дождь сделал серым горизонт; — Бумажный развернула зонт; Стучат кокетливо гета [46] То — нежнотела тягота.

 

«Фонари кричат: гори!..»

Фонари кричат: гори! А луна — молчань одна. Что же, что же, что же я? — Не колдун, не ворожея; Я построил малый улей, Закричал тотчас вину — лей! Вдохновенно опьянев Здравомыслья бросив хлев, Отдался я весь полету, Фраз безумных словомету.

 

«Она любила этот дымный порт…»

Она любила этот дымный порт, Што именем звался японским Кобэ. Чтоб столько разношерстных орд Печалилися о надобе Но где всегда по вечерам Предначертаниям послушна. Луна свой проводила Фрам Средь льдов лазури равнодушных.

 

Из раздела «Под диктовку океана»

 

«Нам — ммео — хорен…»

Нам — ммео — хорен — Ге — Ккий — ко! Пели японки одно это слово (что я по слогам написал —); Тук, Ту, Ту, Ту Ту, Ту, Ту — быстро стуча — Через узкую улицу Слушать — несносная мука. Не улица — а промокашка, впитавши непогоды кляксы… Она — ночная замарашка где света — белая ромашка.

1921

Кобэ

 

Флаг мистера Мурао

Средь леса длинный был флагшток, Чтоб поддержать цветистый — флаг И каждый порта уголок Шептал: искусник высей маг. В лесу блуждал зеленый шум В мгновеньях тоньше паутин Неуловимей легких дум Прозрачнее апрельских льдин. На мачте реявший флажок Веселой змейкой извивался И каждый леса уголок Любимцем общим восхищался.

1921

Кобэ

 

Сумасшедшая поэма

Луна попала мой зрачок, А шлейф еще влачился долу. Но не заметили скачок Два мудреца, заняв гондолу. Они слагали уйму строк, Касаясь гейши тонкотальи, Пока бескрайности порог Лучи луны не обсвистали.

 

Лунные шалости

I

Помощник капитана бел И взгляд его морской прозрачен На шлюпку он удачно сел И… стал с луною новобрачен.

II

Для храбрости хватив вина, Готов злодейства разны на! Пусть в море брошен трап луны, Где живы будней каплуны Взберусь по нем моментно вверх, Безумной мысли главковерх!!

Кобэ

 

На берегу океана

(Первая часть)

(Нью-Бедфорд пристань, 3 ч. дня)

Бревна, Тащат на пристань. У пристани вода, в ней бирюза и мрамор, А люди черные от пыли, солнца пота. Как кони удила грызут, Они грызут работу… Работ египетских… Товар не перечислить И голым станет череп, И зубов не станет… Перечить сим тенетам Прозы силы нет. От спины их тени на бревно. Тащат с унылым криком.

(Вторая часть стихотворения; 4 ч. дня).

Бревно оно от верб, что на лугу росли Огулом гул и сор. На росы уголка в лесу Где сел, чтоб грезить бочкой вдохновенья. Я не входил, не проникал, Я был затворником один С собой — «Я — босс!» Бревно лежит, тяжелое оно… Оно старо, в нем жук точильщик Множится и стук, Как в механизме хронометра; артерии и охра..

7 июля, 1929 г.

 

«Жеста кость…»

Жеста кость — жестокость

 

«Живое, живое…»

Живое, живое, Сердце иное роди! И будь — впереди!

 

Измерения времени

Человек сидел темнице бесконечный миг Час длиннейший пробыл темноте Заключеньи ткал огромный день Под замком пространную неделю Под засовом был протяжный месяц Под ключом продолговатый год.

 

«Сумеешь ли лукаво скрыть…»

Сумеешь ли лукаво скрыть Сырой прохладный ветер Дюны и волны Далекий заглушённый фоном голос На шее белой скрыть Следы от поцелуев Ожогов солнечных, Полученных на пляже На Мартас Виньярд остров едем Где городок Эдгара в дюнах спрятан Туда мы едем всей семьей Чтоб слушать ветер И соли на губах морской Осадок легкий замечать.

1929 г. 7 июль,

Нью-Бедфорд. (Новая Англия)

 

«В уме воспоминания толпятся детства…»

В уме воспоминания толпятся детства Когда на Украине в Котельве Я каждый сад считал моим родным наследством И рой веселых грез кружился в голове. Когда после дождя Сложив свои штанишки у забора Купались в лужах и мараясь в ил Мальчишек радости безгранично свора Окрестные дворы в свой погружала пыл Нет удержу стихийному веселью! Какие крики, визги и прыжки… Пока не станет мыть арапов ожерелья Родная матушки заботливость руки.

 

Из раздела «Тона осенние»

 

Песня морского ветра в слуховом окошке

Песня ветра слуховом окошке Так разнообразна по унылым звонам, То подобна плачу крошки, То как скука монотонна. В ней так много о былом запева, Голос тленных жизни панихид… Ветер ноет где-то в окнах слева, В слуховых окошках где на гавань вид, Словно вдовы плачут об умерших в море И уже не смявших более кровать Иль грызут года тюремные оковы, Те, кому свободы более не знать… Стонет ветер в слуховых окошках, В комнату ко мне на чердаке врываясь.. Он пропитан запахом горошка, Он — душа морей Поющая, Немая.

 

Шум океана

Ярмо твоего шума, океан, Как вол, сегодня я одел. Идти, хромать по вспаханному полю Твоих пучин, где лов и лед… Ничуть я не страшусь, что оглушит Меня тревожная потеха; Оркестр, в котором музыкантом — каждая волна.. Я нем: я буду глух к тому, чем город грохотал; Пустая бочка Городской толпы! Ярмо напялив шумов океана, Шагаю по волнам и бури не страшусь… Я обсушусь. · · · · · · · · · · «Дыра лесная» Остров назывался. На нем в прошедшем жили рыбаки… Теперь построены отели, где богачи Наигрывают гнусно жир. · · · · · · · · · ·

 

Маяк

Море мяукало… мяу, мяу. Маяк каймою белой обозначен, Эта башня из ржавого железа и камня; Мычащий як, сторожем у входа в бухту. Зоб своеобразный спит, Уткнувшись в воду; Она грезит ушедшей жизнью давней У ней плачевный, битый жизнью, вид. Устала от прозы див; Маяк ведет, Маяк зовет На верный путь… он туп, Бросая свет, Он стар, он ржав, Он полон гула (как луг) Валов и пены и в себе Неистощимой уверенности. · · · · · · · · · ·

 

Загадка ночи

Он согнулся в три погибели, Чтобы гибель избежать; Стал подобен рыбе или Вспоминает птицы стать; Он на вахте в переулках, Гнется к тумбе сторожа, Чтоб от труб полночи гулких Не проснулись сторожа. Весь зеленый, он не любит Желтых пятен фонарей, Как Ван-Гог, что давит тюбик, Чтоб винтом — ряд тополей И над ними в бледном свете Наступающих ночей Талью месяца отметить, Облик жутких палачей. Спайка с ночью, с тенью спайка, Лай собак и лапки кошек, Кто он, что он? Угадай-ка… Сколько глаз, как много ножек?

 

Из раздела «Океаностихетты»

 

Строки написанные на берегу океана.

Июнь, август 1931 года

 

Нью-Йоркский залив

Берег — символ конца морю Берег — символ конца мысли. · · · · · · · · · · На зеленом моря поле Пасутся белые стада Пастуха играет роли Только ветр один всегда… Он стада перегоняет В далях серых без конца И реветь их заставляет Под ударами хлыста Здесь в просторе Здесь в привольи — Бесконечно — Своеволье.

31 май. 1930

 

Маяк на Санди-Гуке

Op. 1.

— 1 —

Санди-Гук — песчаный крючок, коса океана, Узкая, шашки клинок полоса У лазурно-простора экрана. Всю ночь горит маяк на Санди-Гуке, Соперничая с блесками светил: Ночною сменой раб сторукий Египетскую тьму изрешетил.         (Маяк). При свете дня — белеющей верстою, Столбом на жизненном пути — Перистых туч ласкаемый листвою… Их наблюдай, их перечти! Но ночь пришла, как точный проявитель, Незримое при яви, стало — блеск, Огнем свечей наполнилась обитель, Загоризонтно отмели сияют веско. Над водами горой нависла тьма, Одежды снов, излюбленные смертью. Опасно плаванье весьма… Проверьте карты, маяки, отверстья! Но день бывает орошен Разгулом, дождевым обстрелом. Куда идешь… Зовут… Не приглашен — Обидели нахальством угорелым Какие злые тягостные зраки — Не хочет поделиться днем; Кого утешит льстивость клаки? Ликер кто черпает веслом?

— 2 —

Приветом дальним Санди-Гук Является плавучим городам. Его биенья сердца стук Подобен синельдам. Горит, горит маяк, бросая дротик света, В зрачок идущих мимо, пляшущих волной? Хороший знак, корвет ему покорствует земной. Плывут одежды ночи, синесны, Закуски звезд, заоблачные тайны, Угрюмо шорохи сосны, Легенды хижин свайных — Плавучих городов сияют этажи.

— 3 —

Проходят, замечая Санди-Гук, Что их хранит всю ночь, роняя светозвук. Весь ныне разделился «род — земной» На горожан: земных селян и небоскребных, Коптил подземного пещеросовременья, На особей, влекомых высотой, Летающих, рискующих загробно; Воздухе-антропос — научного значенья. Маяк, маяк, светило Санди-Гука — Сияет человекам водоструй. Для них приветы светозвука В Египетскую тьму!

 

Вечер с луной

Луна сегодня минимальна, Отрезок дыни на небе блюде. Белая женщина темная спальня, Куда не бегут не смотрят люди, Где евнухи бросили звезды очи, Не боясь ничего, кроме тучи… Кто женщину любит щекочет Обижает, тискает, мучит?.. Для какого блаженства муки Набежали в спальню ласки, С ятаганами широкозадые мамелюки, Тяжелые лиловые пурпура краски… Луна сегодня минимальна — Довольствоваться надо малым, Среди небес ночных печальных, Она подобна света жалу. Невдалеке от света центра Звезда колеблется брильянтом, А я поэзной стройки ментор, Расселся в лунном доке франтом. Раскрылась ночь, плывет фелукой, Гаремом обнажились звезды, Широкозадо мамелюки Начнут рассвета саблей гваздать.

9 ч. 20 м. утра 29 июнь. 1930

г. Кингсбург

 

Девушки

Проходят девушки, покачиваясь станом Ласк зажигательных, шеренгами приманок Они горды собой, они плывут туманом Им мир далек лесных старух — поганок. Они несут запрятанные тайны Горящих глаз, расплетшейся косы Округлости грудей красы необычайной И выкроек бедра искусстнейше косых. Чтоб тайну разгадать — пусть дева станет женкой Научиться мыть пол и штопать панталоны Мгновенно превратить тебя в отца ребенка, Ко дню грядущему пойдешь ты на поклоны.

 

Море (Стихэза)

Глазу есть где отдохнуть Даль лежит без берегов И свободно дышит грудь Для создания стихов. Я нашел здесь скромный дом Окна крыша, к морю дверь Что не скована стыдом Не открыта для потерь. Я пришел сюда писать Кистью, краской и пером Чтоб как море: не молчать — А поведать обо всем. Бедняка, чтоб подбодрить.

Июнь. 1930 г.

 

«Они живут под взглядом океана…»

Они живут под взглядом океана В домах, что смотрят вдаль Могучего, безмерного титана Которому не скучно и не жаль… Проводят дни, не утомляясь видом Раскинувшего волн своих полки, Не знающего что считать обидой, Когда утери, прибыли легки… Они сидят на набережных чинно Как будто ждут прихода кораблей Дней выцветающих старинных, Где жили сонмища иных людей, Воспоминаний сгинувшей эпохи, В которой было все иным: Веселье, труд, забавы, вздохи И ныне грешное — считалося святым Но океан не ждет, и без надежды В нем — бесконечность без границ И только шевелят туманные одежды Глаза загоризонтных лиц…

Июнь, 8; 5 ч. 30 м. утра 1930.

Туман, дождь

 

Стихетта сексуальная

Различны окраски самок Разнообразны глаза… То глядят, как разрушенный замок, То березовой роще гроза. Разнообразны движенья и танцы — Они под диктовку форм; На солнце протуберанцы, Всемирного пламени шторм. Всюду приманки загадки И стерегущий капкан — Жизни напиток сладкий, Налитый формы стакан.

 

Из раздела «Морское рукопожатие»

 

Закон красоты

Яримся мы при виде красоты Любовному покорствуя закону Трепещем словно юные листы И юноша и старец лет преклонных. При виде прелестей в сердцах пылает ярь Все существо расплавит чувство неги Владычество командующих чар Лирических подъемов и элегий Красавицы купаясь у скалы Соперничают с вод стихией пенной Они поют они смелы Хотя принадлежат породе бренной. Девица, камень — символы миров В которых все различно… Живое ждет неотвратимый ров Но камень вечность проживет практично Он вечности посол холодный и немой На нем извивы — мудрости морщины Вкруг — жизнь играет шумною семьей Меняя маски, виды и личины. Когда любуемся мы формой красоты Ярясь при том, что родственно и близко Сердца трепещут юные листы Любовь всегда на грани риска. Все краски, формы, линии извив Поспешной жизни, роста феномены Лишь символы часов и мигов грив В движеньи неизбежные измены. Но в камне жизнь былая заперта Окаменевший крик и жаркое объятье Здесь запрессована пространственно верста И взгляда прошлого понятье. Здесь жизнь ушедшая оформилась скалой Преобразясь в громоздкость вечной спячки Былые: мудрость, нежность и разбой Любовность и экстаз, здоровье и болячки…

20 июнь. 1930 г.

На даче, 9 ч. утра. Кингсбург

 

Летние мухи

Как планеты вкруг светила Вьются мухи вкруг главы Разудалого пииты С черной мудростью совы. Вьются мухи, пляшут слухи Они насланы жарой Как планеты иль как духи То песчинкой, то горой. Подлетает муха к глазу Расширяяся в Сатурн Разнося свою заразу Крипты кладбищ, прахи урн. Как планеты вьются мухи Вокруг круглой головы Что в застое не протухнет Не сливается с толпой. Черной нитью, грязной точкой Муха в воздухе стекле Иль болота тряской кочкой — На главе моей — на свекле…

1 июль, 1930 г., 10 час утра

 

Самоопределение

Я мире сонном странном метеор Мой свет в твоих зрачках — самосознанье Я пронесусь над льдами гор И навсегда взорвусь изгнанье. При пламени ума ты сможешь прочитать Загадки надписи в пещерах исполинов: Понять кто был отец и мать Что вызвали для жизни сплина. Я мире этом странный метеор Скользну в умах, чтобы навек исчезнуть Чтобы затем, с тех пор Смотрели звери в тягостную бездну… Смотрели, вспоминая чудосвет Причуды тени на земных предметах Как я носил разбрызганный жилет И жил в стихах рифмованных приметах.

 

«Всюду в жизни глаз находит…»

Всюду в жизни глаз находит Поучающий урок Здесь торчит он басни вроде Там — в лесу единорог. Вот цветов поэзо запах Вздохи чары вздохи сны Что в легендах древне-мага Были век погребены. Плен распался растворилась Тайна ночи тайна сна И ликующая сила Обняла нас как весна.

Август 9, 1930

 

«Отношение Сократа к дамам…»

Отношение Сократа к дамам — Лишено похвал и славы: Они — только жизни рамы, Они знают слово «амо», Они стонут в муках страсти, Расточая ласки пылко… Если б было в ихней власти — Мир бы стал — любви бутылка.

 

Закат солнца над волнами (Рифмеза)

Писать с натуры желтый свет, Что книзу падшее светило Дробит волны живой скелет На ленты, золотые жилы… С мгновеньем каждым солнце ниже: Мы улетаем от него И в волосах светила рыжих Рефлекс взрумяненных снегов. День прожит, был такой, как тьма, Что проползли на костылях, Пока недвижная зима Косы не снизила замах. Миг, солнца золотое вымя Коснется скоро дальних труб, Что тщетно закрывают дымом Истому возалкавших губ… Еще один последний штрих: Ты видишь дальний холм наляпан, Он горизонт пронзает лих Под солнца золотою шляпой…

 

Поэтические уховертки

Жиразоль, Гелиотроп. Попочка. Попойка.

* * *

Поплевать на попа.

* * *

Снится Синице Что ее переносица Переносится На поясницу А пояс Ниццу…

* * *

Запах папах Лапах запах Что же лабаз? — Конь и запал! В лапах запал?

* * *

Виски в виски !!! Танец в Румянец !!!

 

Поэза сумеречная

Как печален свет вечерний Элегичен беспредметен Сколько в нем невидных терний Как безмерно свет тот бледен. Вдоль залива марши видений По изгнившему помосту На ходу поют про деньги Насчет прибылей и роста. Как печален свет предночный Свет навеки расставанья Бесконтурный и неточный Только чувство в нем не знанье. Вдоль залива сини тени Под ногою гулки доски В храм какой ведут ступени Где огни горят на воске. Как печален свет вечерний Будто пристань в синевечность Без пространства измерений Где забвения беспечность.

 

Вид из окна

На косогоре, под холмом Постоем жизни — старый дуб; Он суковат своим умом, А листьев нежность — в неба глубь. Соседний холм старей его; Из-под травы обвал камней И ветра лет без берегов, Надувший паруса полей. Соседний друг мудрее в снах, Он больше видел, больше знал… Над ним перистых облак взмах И огневой зари раскат. На косогоре, под холмом Живется старому легко, Он в одиночестве своем Витает в прошлом далеко. Когда шумит его листва — Как призрак, мыслей хоровод — О мимолетном естества, Текучего, как струи вод.

11 май, 1930 г.

 

Из раздела «Арабески»

 

Нью-Йорк ночью

Река удвоила количество огней, Река вползла змеею город И с нею стало сыро-холодней, И каждый дом поднял свой ворот. дали, как волчий глаз, горит луна, Она в реку упала утопиться. Висок небес корявит седина, А возле — звездочки продрогшая мокрица. Теперь грабители выходят из трущоб, Сам город стал бандитом в смятой маске, Они, разносчики проклятия и злоб, Лишь часа ждут, когда — ночные краски. Нью-Йорк теперь лежит своем гробу, Огни на нем, как черви, шевелятся; Каньоны улиц — рытвины на лбу, Где мыслей адово-палаццо!! Нью-Йорк теперь — забвенье и тоска, Когда Гудзон разлегся мертвым Стиксом, А неба мокрая туманная река Часы вверяет игрекам и иксам!

 

Весеннее

Вешней почки Мал размер! Меньше бочки Например. Многотомны Эти дни — Почки скромной Сладкосны. Почка — часть я, Не забудь! Бочка счастья, Что как ртуть, Днесь на землю Пролилась, Вешней третью Встала связь: — Счастья капли На ветвях! Крепок, слаб ли — Друг или враг!

 

Людоеды

В лесу средь пальм, как древней саге, Среди лиан, средь рыка львов Живут еще антропофаги, Таежных кровожадней сов! Средь удушающих цветений, Средь жгучих и тягучих смол, Среди дерев, как сновиденья, Они готовят редкий стол! Под крокодила страшным взглядом, Под тяжкой поступью слонов, Средь змей с молниеносным ядом — Их аппетит всечасно нов! О — это первенцы природы Они просты и славят клык. Они родились для охоты — Ученый им — равно — балык! Искусства наши и наука — Уму их — жалкий, дикий звук: Стрелою выражена мука, О череп молоточком стук! Они ясны, как примитивы, Фундамент наших всех культур… Тот грунт, откуда так лениво Взрос «от сегодня» каламбур.

 

Ленинград осенью

У севера сырого чана, Над замерзающей Невой, Где сшиты саваны тумана Адмиралтейскою иглой, Где провалились мостовые На дно петровских древних блат, Где не спасли городовые Разврат Романовских палат, И где теперь холодный месяц Над Мойкой в осень ночи скис, Есениным трагическим повесясь, Отекшей головою вниз, Встает иною, бодрой тенью Рабочий Красный Ленинград, Стуча по мраморных ступеням Дворцов низринутых громад.

 

«У дождя так много ножек!..»

У дождя так много ножек! Он стремится без дорожек. У пострела много стрел. Переранить всех успел. Дождик любит леопардов, Любит лужиц серых оспу, Когда дробью крупной в марте Открывает Veri доступ.

 

Превращение

Это было в Нью-Йорке, это было подземке, Под громадами зданий, под туманностью вод По диванам сидели, обэлектрясь туземки, Что к супружеству падки, не предвидя развод. За окном проносились движенья полоски: Фонари и карнизы, и фигуры людей. Меж сидевших чернелися две негритоски, На округлостях тела казавшись седей. И меж ними вприжимку сидела блондинка, Вся прозрачно синея просветом очей, Вся — готовность растаять, весенняя льдинка В трепетаньи собвея бесстрастных свечей. Я смотрел на блондинку, на двух негритосок И…, внезапно… поляне погасших огней По прозрачности белой побежали полоски И блондинка вдруг стала немного темней… И чрез пару одну и еще остановок — Предо мною сидела чернее смолы Эфиопии мрачной одна из утровок, Что скалисты зубами и коксово злы. Грохотали собвеи, давясь поездами И подземные дыры хрипели, как бас… А блондинок все меньше синело очами, Превращался в негро-свирепую мазь.

1928 г.

Нью-Йорк, 14 улица

 

На фарме («Врывается ветер снаружи, с поляны…»)

Врывается ветер снаружи, с поляны, Где листья отмыты упавшим дождем, Где очи дрожат голубея Светланы И ветви поют: «подождем»… В румянце, в объятьях ажурные тучки; Запахано поле, весна без конца. Жизнь ласка одна, без придир закорючки Как день, что не знает подвох — подлеца.

Пенсильвания

 

Безверие осени

С приходом осени в природе Вступают в строй иные краски. Вот тыкв ряды на огороде — Как римлян бронзовые каски. Где зелень услаждала взоры, Соседний в спектре воцарился цвет, А в час зари, опустишь шторы — Лиловый небо шлет привет. Повсюду властвует, наружась, утомленье И струны арф не трогает Эол, Когда в камине теплятся поленья, Сонливо тень легла на пол. Осенней тьмою тихо, как в могиле, Той первой ночью, что придет для всех… Порыва нет. Нет веры в силы Земле вернуть румяный счастья смех!

Октябрь

Нью-Йорк

 

Ненужные (Весна в капиталистическом городе)

Усталые люди приходят весною На парка скамейках часами сидеть; Со взором потухшим, с согбенной спиною И кожи оттенком, как старая медь; Пассивно считают истекшие весны, Песчинки — недели и камни — года, Их время давно обеззубило десны И тускло в зрачках их застряла слюда. И в синем параде весны ликованья, Где каждый росток — комсомольская песнь, Сидят… как мозоли тоски, изваянья… Фабричных бульваров, ненужная плесень.

Май, 1932

Сентрал Парк. Нью-Йорк

 

Поклон осени

Я шляпу снял перед осенним лесом, Чтя карнавалы красок и тоски, Следя с сочувствующим интересом, Как холода румянят рощ виски. Глубокой тишиною успокоен; Одна роса шуршит с мертвеющих листов… Кудрявый лес — он утомленный воин С летучей конницей сражавшийся ветров. Я — тоже воин, знавший жизни битвы С двуногой подлостью, с ничтожеством и злом,  Те, что секут острее бритвы, И жадным тернием спускаются над лбом. И что ж дало свидание с воякой? Чему учил рапсодией — урок? — Иди всегда под ярким стягом! — Взорвись в восторг, когда потухнуть срок!

1931 г.

Инвуд над Гудзоном

 

Рукописи

Нет не уставом, почерком сегодня Я мысли беглые бумаге предаю… Мной на корабль положенная сходня, Что в край идет, который вам дарю. В новейшем — старина, в любой старухе — младость Вглядись видна! В тоске — былая радость. О Нибелунгах песнь, иль Фета манускрипты Листы бумаги, пергамент Столетий прошлых крипты, Иль дня сего момент!

1931. XII 26

Н<ью-> Й<орк> А<мерика>

 

Стихотворения разных лет

 

Праздно голубой

Зеленый дух, метнул как смело камень В глубь озера, где спали зеркала, Взгляни теперь, как ярый вспыхнул пламень, Где тусклая гнездилась мгла. Как бессердечен ты, во мне проснулась жалость К виденьям вод, разрушенным тобой. Тебя сей миг сдержать хотелось малость Над бездной праздно голубой.

<1910>

 

Зеленое и голубое

Презрев тоску, уединись к закату, Где стариков живых замолкли голоса. Кто проклинал всегда зеленую утрату, Тот не смущен победным воем пса. О золотая тень, о голубые латы! Кто вас отторг хоть раз, тот не смутится днем. Ведь он ушел на век, орел любви крылатый, О отзвук радости мы вожделенно пьем.

<1910>

 

Отшельник

Op. 43.

В пустую ночь ушел старик бездомный. Ни разу не взглянув назад, Никем не спрошенный, укромный, Покинув шумный вертоград. Пускай ликуют скорые потомки: Ведь к прошлому легко слабеет взгляд. До гроба черного котомки Не выпускать из рук он рад. Так что ж! отринутый отчизной. Ее взаимно он отторг, Учись же торга дешевизной, Ходи почаще в цвелый морг. Седыми прядями волос Овив костлявый траур плеч, Зима — бесформенный колосс — Свой изощренный емлет меч! И, прикасаясь, бледный звон Роняет сталь, рои надежд Несут существенный урон Под алой тишиной одежд. И лишь один в листах лампад Во власти беспричинных строк, Нажав мгновения курок Играет весело впопад.

<1913>

 

Любитель ночи

Op. 45.

Тесный тупик Утомленный лик Проглотил. Совершал свой круг Черный сюртук. Огибая ил, Злостно фонари До самой зари Чуть цвели. А свинцовый меч Над уклоном плеч Чернел вдали. О, ночь! О, бездна лун! Дрожащий плоский лгун Над мостовой — Зимы больной колдун. Свистун, вещун, плясун Угрюмый, хитрый, злой.

<1913>

 

Приказ («Заколите всех телят…»)

Заколите всех телят Аппетиты утолять Изрубите дерева На горючие дрова Иссушите речек воды Под рукой и далеке, Требушите неба своды Разъяренном гопаке Загасите все огни Ясным радостям сродни Потрошите неба своды Озверевшие народы!..

1914 г.

Московский уезд

 

Плодоносящие

Мне нравится беременный мужчина Как он хорош у памятника Пушкина Одетый серую тужурку Ковыряя пальцем штукатурку Не знает мальчик или девочка Выйдет из злобного семечка?! Мне нравится беременная башня В ней так много живых солдат И вешняя брюхатая пашня Из коей листики зеленые торчат.

<1915>

 

«Пространство = гласных…»

Пространство = гласных Гласных = время!.. (Бесцветность общая и вдруг) Согласный звук горящий муж — Цветного бременил темя!.. Пустынных далей очевидность Горизонтальность плоских вод И схимы общей безобидность О гласный гласных хоровод! И вдруг ревущие значенья Вдруг вкрапленность поющих тон Узывности и оболыценья И речи звучной камертон. Согласный звук обсеменитель Носитель смыслов, живость дня, Пока поет соединитель Противположностью звеня.

<1915>

 

Монолог уличновстречного

  Камни, стены, чугунные решетки…   Что ждать? Кого искать?… Он:   — «Люблю рассматривать, блуждая, души витрин,   Всегда нарядные представительно;   Я фантазер ведь, покаюсь, немного действительно.   И времени своему господин. — Здесь этой — ажурные дамские панталоны И корсеты, не жмущие ничьих боков — (Руки упорных холостяков); …пылким любовникам вечные препоны;   А вот: это для меня важнее, „все что угодно дамской ноге“!..   Я так давно обувь ищу Сатирессе   Знаете… встретил ее экспрессе,   Идущем русской зимней пурге… — Не могу сказать, каком она роде: Не то солнечный луч, не то туман… Разбросив запахи лесных полян, Она была одета шикарно „по моде“, А когда топоча побежала панели буфету, Я вдруг заметил: да ведь она босиком!! Мечусь теперь, мечусь по свету, Озабочен ее башмаком…   И сколько не видел столичных витрин.   Заметьте, башмачник забыл о копытце!.   Для всяких размеров старался аршин,   Но все это даме моей не годится…   Окончательно…»

<1916>

 

«Кинулся — камни, а щелях живут скорпионы…»

Кинулся — камни, а щелях живут скорпионы… Бросился бездну, а зубы проворной акулы… Скрыться высотах? — разбойников хищных аулы. Всюду таится Дух Гибели вечнобессонной!

<1916>

 

Веер весны

Жемчужный водомет развеяв, Небесных хоров снизошед, Мне не забыть твой вешний веер И примаверных взлетов бред… Слепец не мог бы не заметить Виденьем статным поражен: Что первым здесь долине встретить Я был искусственно рожден.

<1916>

 

Призыв

Русь — один сплошной клоповник!.. Всюду вшей ползет обоз, Носит золоте сановник, Мужичок, что весь промозг.   Осень… тонем студной… слякоть…   «Номера» — не заходи:   Обкусают звери мякоть —   Ночь «центральных» — проведи… Всюду липкою тряпицей У грудного заткнут рот!.. Есть? — вопли десятерицей — Тошноты моря и рвот.   Русь грязевое болото   Тянет гнойный, пьяный смрад…   Слабы вывезть нечистоты   Поселенье, пристань, град. Грязь зовут — враги — отчизной!.. Разве этом «русский быт»?!. Поскорее правим тризну — Празднинствам параш, корыт!..   Моем мощной, бодрой шваброй   — Милый родины удел   Все, кто духом юно-храбрым   Торопясь, не оскудел!

<1918> Поволжье

 

Мои друзья

Безумно веселые дети, Которым шагнуло за тридцать Не Вам этом радостном свете «Мещанскою» валью возиться! Не Вам, изогнув за конторкой Свои молодые хребты, Дышать атмосферой прогорклой Наживы, бумаг, суеты. Болоте житейском Вы чисты, Отважные «рыцари львов», Искусные артиллеристы Грядущего века основ. Дворянском гнилом парадизе Оплотишке низших сует Не Вы завсегдаблюдолизы, Подпорится коими свет.

<1918>

 

Трупик ребенка пути

Грязи под спешною толпой, Теснящимся колесам ввержен, — Ребенка трупик голубой — Грядущей жизни слабостержень… Лохмотья бывшего народа, В взгромоздясь на макадам, Не зря, что скверная погода, Гулять пустилась по полям. Последователям диет, Надевшим хлад «деми-сезон», С курносою Madame под ручку, Широко-вольный белосвет Войяжем знать не воспрещен — Под осень, веер, тряпку, тучку.

<1918>

 

«Огней твоих палящих слава…»

Огней твоих палящих слава — По склонам свергнутая лава — Багрово-синих глыбы снов, Кошмар, что вечно будет нов!

1921 г.

Иокогама. Япония

 

Опять

Голой лавы красный пласт Облаков поход где част, Где еще в оврагах снег Отдыхает без помех В ярких солнечных лучах — Не отточенных мечах.

1921 г.

Иокогама Япония

 

«Камень, брошенный с вершины…»

Камень, брошенный с вершины, Не вернется никогда! — В лаве бурныя морщины, — Камень книзу без следа; Но сказали мне японцы, Что к вершине, где так солнце Светит ярко — ветер часто Камень гонит вспять несчастной.

1921 г.

Иокогама. Япония

 

Здесь

Далеко от Кавказа, от Терека И от крымской пьянящей волны, Раскрылила златая Америка Небоскребов взлетевшие сны! Но жестокие сны угловатые — Негде голову здесь опереть — Лучше Руси далекой заплаты и Отрубями пропахшая клеть!..

<1924>

 

Первомай

Первым овеяны Маем Его бриллиантолучом Мы голову поднимаем, Насилье отринув плечом. Войдя небоскребов каньоны, Под пурпур веселознамен Мы скажем для завтра законы И новые циклы имен: — Спартак, справедливые Гракхи, Титаны: Карл Маркс и Лассаль На стены истории знаки, Кто вечной рукой начертал. Герои французской коммуны Под ружья с усмешкой курив Посеяли ветер — самумы Вчера пожинает архив. Навеки сей день овесенен — Царизма отринувший хлев, Владимир Ильич или Ленин Народ приподнявший с колен. У трона стоявший веками, Послушный приказам батрак, Он ныне — уверенный камень Где серп углубился и млат. Сподвижники Ленина: Троцкий Краснармии бодрости лев, Кто волю военным по-братски Святыней хранить повелел, Великой России народы; В единую слившись семью Вселенной иную породу Товарищей днесь создают… Магнитное имя «Товарищ», Не царь, не министр, генерал, Что выдумать тщилися баре, Под гордость дворянских забрал. В каньоны взойдем неботеров, Владыки миров Бедняки, С главою овитою терном, На дланях труда синяки. Вот нового мира владыка, Вот нового слова творец!.. Что первого мая накликав, Лачуги вселяет в дворец…

<1924>

 

Весенний бык

Весенним соком упоенный, Прозрачной встреченный фатой, Я ныне осязаю звоны Спеленатые высотой — Я — светорыцарь листьев клейких, Себя почувствовал быком, Ушедшим вдруг из зимнекелейки, Травы зеленожрущим ком! Вообразил: надволжской фермой, Облокотившейся на бык, Когда разливабунтом нервно Свободу Каспия добыть… Весной послушные забавы, Что фантазийные легки; Как с мыком рвутся чрез канавы Листвой пронзенные быки. Пусть Я в Нью-Йорке, Пусть в вагоне. При прядях электричьих свеч — Не укатали сивку горки! Душа на выспреннем амвоне Косая сажень бычьих плеч!!

<1924>

Май, Нью-Йорк

 

«Без Р» («Колонны камень взнес…»)

Колонны камень взнес До голубых небес Колонны камень дал Мечтал Мечтал О высоте Дэдал!

<1924>

 

Лето в Нью-Йорке

Канавы города гниют запрелолетом, Бинокль уткнувши порт, А я Нью-Йорк пугающим жилетом, Докушал торт; Он сделан был из носа негритоски — Коричнев шоколад, Малиновым бельем рвались полоски Под крик Джез — Банд… Но порт, дымя и звуком кастаньетов Лебедки лебедей, сирены крик Усердно потчивали мозг поэтов, Как полку книжек Брик [47] И я Нью-Йорк воткнул себе в петлицу! Но порт дымил, Закопчивая поясницу Ночных громил… Для бодрости очей Из улиц лепестков Всех богачей Я тряс, как муравьев… У Бога чей торчавший из кармана Надзвездного тумана, был платок?!! Но порт дымил… И был готов Титаник Идти ко дну, То знает черт громил — «Винти в одну!» Не красть платки Нехорошо у бога, Как пятаки У носорога… Не хорошо! не хорошо!! не хорошо!!! Воняет беднотой поэтова петлица — Презренье богачам, У них клопом изъеденные лица, Не спящих по ночам; На пальцах их мозоли от безделья Их голос хрип — Вот почему теперь без дел Я Под рифмы скрип!..

<1924>

 

Свидание

Снимать корсет — порвать подтяжки… Пружиной резать старо — тик Китами тикают по ляжкам — Невыразимый клопотик.   Клопотиканье на тике,   Египтовекагзлазотик   И путешественники по Эротике —   Ничтожнейшие математик! Но лип пилон; корсет курсистке, Студент, значок, студеный стыд. И гимназистке и модистке…   Се не огонь, что вызвал виски   Мещанством пораженный быт,   Ведь дальний каждый — только близкий.

<1924>

Сибирь

 

Пример поэту

Петухи поют подвале И вслепую славят свет, Свод-шатер лиловый дали, Уходящий путь корвет. Я Нью-Йорке на панели Гимн услышал петухов, Что так радостно запели Под цементом, под замком… Под асфальтом трели птицы, Там, подвале — птичий склад, Где — приволье ящерице, Где — мокрицы говорят… Петухи гласят подвале И унынья пеньи нет… Океана славят дали. Красоте свобод привет. Я подумал: в этой песне Затаен и нам пример; Что сквозь тьму, подвала плесень Поражает мерой веры В солнце жизни, в правду мира И свободы творчий миг; Так моя бряцает лира, И бунтует веще стих!.. Под цементом, под панелью Не сдаюся и пою И бунтарской славлю трелью Бедных жизнь и жизнь свою!

<1932>

 

На фарме («Водвориться на фарме после шума столицы…»)

Водвориться на фарме после шума столицы; Наслаждаться нирваной ночной тишины, Где ноябрьские рощи взывают корицей Голубых опахал на ветвях лишены.   В разговорах на кухне, коротая досуги,   Слыша чайника ропот, сквозь раскрытую дверь   Чароваться звездой, как любимой подругой,   Забывая реестры обид и потерь. А за полночь в постели укрепляться в потемках Неусыпною вахтой горлан-петухов. Как петух, я ведь тож — не молчащий потомок В Никуда бесконечно ушедших веков.   И, когда на рассвете, на пленке тумана   Проявляясь, забрезжится рощ негатив —   Вдруг наметить на карту простейшие страны,   Где незыблемо жив голубой примитив!

<1932>

Чатам, Н<ью> Дж<ерси>