Проснувшись утром, Лунин решил, что расследование вполне может и подождать, а пока можно позаниматься литературной работой. В конце концов он не обязывался посвящать этому все свое свободное время, а сейчас он как раз чувствовал творческий зуд, этому надо было дать выход.
Расположившись за столиком у окна рядом с клавесином – что было очень удобно, потому что он привык перемежать свою работу музыкальными импровизациями – он разложил там пачку бумаги, опять, как несколько дней назад, и задумался.
Хороших мыслей, которые можно было ярко разработать, по-прежнему не было. Все, что приходило в голову, тут же отвергалось им. Все идеи казались какими-то слабыми, или вторичными, или такими, которыми вообще не хотелось заниматься.
Заварив себе стакан крепкого чаю с жасмином, он посидел еще за столиком, неторопливо отхлебывая божественный напиток, и размышляя. Все было одно и то же: во время работы за столом он надеялся, что мысли посетят его на прогулке, как это часто бывало раньше, а прогулка превращалась в тяжелую медитацию, после которой вообще уже не оставалось никаких мыслей.
Допив чай, Лунин сел за клавесин, чтобы поднять немного себе настроение, и сыграл классический органный хорал по памяти, что на клавесине с его металлическим отрывистым звуком прозвучало смешно и причудливо. Несколько смутных литературных мыслей мелькнуло у него в это время, но браться опять за дело – было только расстраиваться, это он уже понял. Что ж, значит, оставалось только снова ждать, терпение тут было необходимо, иначе бы шансов никаких точно не было.
Встав из-за инструмента, он подумал, что до дома Муратова тут всего несколько минут ходу. В воскресный день заниматься этим не очень хотелось, но раз уж литературная работа все равно не получалась, можно было продолжить расследование. Муратов был отличным знатоком поэзии, и мог вспомнить то стихотворение, которое Лунину не удалось найти в библиотеке.
Выйдя на улицу, он почувствовал, что настроение у него прекрасное, несмотря на очередной неудачный сеанс творчества. Городок казался совсем пустым, по пути он встретил всего несколько человек, фланирующих по улицам с бессмысленным видом.
По пути он думал, что те обрывки текстов, которые все-таки приходят ему в голову, действуют на него как-то странно, не так как раньше. От кусочков этого появляющегося художественного пространства, даже самых крошечных, исходило какое-то неимоверное чувство безопасности, и ему хотелось вывалиться туда из реального мира. Сознание как бы влипало после этого в текст, склеиваясь с ним намертво, и дальше не двигалось – а ведь целью всего этого было как раз свободное перемещение в этом пространстве. Это стоило обдумать, возможно, что тут были какие-то психологические ходы, которые помогли бы ему дальше в работе.
Калитка опять была не заперта, Лунин не стал звонить и прошел внутрь. Артур стоял на крыльце, приделывая рядом с дверью большой буддийский колокол, отсвечивавший золотом. Увидев Лунина, он приветственно махнул ему рукой.
– А, это ты, Мишель, – сказал он Лунину. – Рад тебя видеть.
– Я вижу, ты не внял моим словам о мерах безопасности.
– Почему, вот видишь, вешаю колокольчик. Говорят, отпугивает злых духов и демонов. Я надеюсь, убийца, прежде чем войти, позвонит в него.
– И этот колокол его сразу отпугнет?
– А ты как думал. Проходи, если ты не убийца.
– Пока вроде нет, – пробормотал Лунин. – Но с такой жизнью могу скоро стать.
Они вошли в дом и сели в кресла. Живописных объектов тут за это время явно добавилось.
– Ты знаешь, мы теперь соседи, – сказал Лунин. – Вот эти домики за рекой, в одном из них я живу. Со вчерашнего дня.
– А, я знаю этот квартал, – сказал Муратов, не удивляясь стремительности превращения Лунина в местного жителя. – Да, там очень хорошо.
– Второй домик по переулку от главной улицы. Заходи в гости, когда будешь свободен.
– Может, и загляну. Но с завтрашнего дня я на работе, вольница закончилась. Времени свободного будет меньше.
– А как же искусство? – спросил Лунин, желая его немного поддеть. – На произвол судьбы?
– Оно меня настигнет, не там, так здесь, – сказал Муратов. – Оно неотвратимо как твой серийный убийца. Кстати, как продвигается расследование?
– Скорее стоит чем движется, – сказал Лунин. – Хотя кое-какие идеи появились.
– И какие же, интересно?
– Может, еще об искусстве?
– Давай потом. Ну что там, к чему ты пришел? Я за тебя болею, хоть ты и глупым делом занимаешься.
– Да, уж это точно. Короче, я в прошлый раз не говорил тебе, там есть в этом деле одна тонкая деталь.
– И какая же? Надо было рассказать все сразу.
– Сразу было бы не так интересно. Убийца зачем-то оставляет рядом с поверженными телами записки со стихотворными цитатами. Сейчас их в деле набралось уже три штуки – записок, потому что трупов больше. Кое-где их, может быть, просто не нашли.
– И что за стихи? Я надеюсь, у него есть поэтическое чувство, и он не стал цитировать этих ужасных современных поэтов, живущих в этом городе. Я лично знаю несколько штук из этих деятелей.
– Нет, цитаты из Данте. Из «Комедии».
– И на какую тему отрывки?
– Что-то такое глубокое, что мы все понять не можем.
– Даже ты?
– По официальной версии, мне потому и предложили эту работу, что надо разобраться в смысле этих отрывков.
– Разве это так важно?
– Все уверены, что ключ именно здесь.
– Так и сказали бы, что просто больше зацепиться не за что.
– Наверное, так. Одни догадки. И еще вот что. Одно из стихотворений было явно не из Данте. Все его тексты я знаю, да и по стилю оно совершенно другое.
– И что это за вещь?
– Там всего две строчки. Больше тебе скажу, я сегодня утром вспомнил остальные две. Но не могу вспомнить, ни кому принадлежит эта строфа, ни ее продолжение.
И Лунин процитировал строчки из записки, и вспомнившееся ему окончание строфы.
– Ничего такого не припоминаю, – подумав, сказал Муратов. – Никогда не слышал.
– Вот и я тоже гадаю, – сказал Лунин. – Сегодня весь день провел в библиотеке, в поисках. Ничего похожего. То есть похожего, конечно, много…
– Да уж, мотивы характерные, – перебил его Артур. – Такого добра навалом. Может, это личное творчество убийцы? Какой-то неудавшийся поэт-графоман?
– Хм, а продолжение он мне прямо в голову передал, по воздуху? Явно же подходит, и по смыслу, и по тону.
– И по рифмам. Слушай, а это не могла быть ложная память? Допустим, ты присочинил как-то еще две строчки, и теперь ищешь то, что невозможно найти.
– Нет, я определенно где-то это слышал. Все четверостишие целиком.
– Ну хорошо, допустим. А что там из Данте было? Процитируй мне все, пожалуйста.
Лунин воспроизвел ему все отрывки, умолчав опять же о записке в номере. С разглашением этой информации торопиться не стоило. Это было его маленькое личное расследование.
Артур поразмыслил несколько минут. Лунин не торопил его.
– Куски-то такие… Можно сказать, ходовые, – наконец сказал Муратов.
– Да, ничего оригинального, – откликнулся Лунин. – Он бы еще о середине странствия земного вспомнил.
– Или о Паоло и Франческе. И главное, никакой закономерности не наблюдается. Может, следующая записка прольет свет?
– Не будем так шутить, – проворчал Лунин. – А то еще найдут ее на ком-нибудь из нас. Или наших друзей. Вот и будет нам филологическое расследование. Перейдет в физиологическое.
– Кстати, идея Бога как сверхфилолога – это очень интересная идея, – с легким блеском в глазах произнес Муратов. – Что еще останется с нами после смерти, кроме слов? И даже здесь, когда мы проникаем в смысл чего-то – это ведь и есть божественное присутствие, правильно? Только у нас тут сплошные филологические загадки, а там должна быть одна большая отгадка.
– Почти стихи получились, – сказал Лунин. – Ты лучше что-нибудь о цитатах скажи. Философствовать я и сам умею.
– Ну давай порассуждаем. У нас тут есть определенный ряд – сплошь отрывки из «Комедии». И единственное стихотворение, которое выпадает из этого ряда. Если бы убийца написал его сам, это было бы что-то вроде комментария к классическим текстам.
– А понимаю, – сказал Лунин, вдруг заинтересовавшись. – Желание откликнуться. У меня такое часто бывает.
– Ну да, как бы сказать и что-то свое, по тому же поводу. Но ты настаиваешь, что это опять же что-то из классики.
– Или из современности. Мало ли где я мог его видеть.
– В любом случае, если убийца долго кормил нас Данте, и вдруг обратился к чему-то другому, это может значить, что у него было желание вроде как бросить свет, одним на другое. Ну да, прокомментировать – это самое точное слово.
– И он выбрал почему-то именно этот декадентский бред.
– Не такой уж и бред, я бы сказал… Там совсем неплохая образность.
– В целом нельзя не признать, что у него есть вкус, – сказал Лунин с некоторой иронией. – Но к чему это нас продвигает? Что это дает?
– Обрати внимание, – сказал Муратов. – Из всех отрывков из Данте, которые он таким образом комментировал, убийца выбрал именно кусок о свете. «Лучи того, кто движет мирозданье» и «мерцая, льется лунный свет» – это может перекликаться.
– Не слишком ли далеко мы заехали? Слушай, давай чаю выпьем. Я не могу размышлять без чая.
Муратов зажег огонь под какой-то спиртовкой, стоявшей на столе, и языки пламени начали бросать свой отсвет на медный чайник, установленный на подножке. Хмурые тучи в небе, видневшиеся через окно, как-то дико гармонировали с этой картиной.
– Ты знаешь, может быть, в чем-то ты и прав, – сказал Лунин, подумав. – Но у Данте это однозначно то, что называется «божественный свет». Пристегнуть к этому мерцающий лунный свет будет не так-то просто.
– Как сказать, как сказать… – ответил Муратов. – Опять же, если это было его сочинительством, это могло бы быть просто описание того, что он видел в тот момент. Непосредственный отклик, такая мгновенная картинка.
– И это значит, – пошутил Лунин, – что он устал от убийств и всего этого монотонного бреда. Это хорошие новости. Может, эта проблема сама собой теперь уйдет в небытие?
– Хорошо бы, – сказал Артур. – Мне уже слегка надоело думать об убийствах. И тебе, я думаю, тоже.
– Просто не знаю как вырваться, – сказал Лунин ворчливым тоном. – Хотя о поэзии было интересно.
– Я предпочитаю размышлять о поэзии без дополнения в виде трупов. И еще меньше – таинственных загадок.
Чайник закипел, едва не залив спиртовку потоками пузырящейся воды, и Муратов погасил ее, наполнив кипятком какое-то странное приспособление в виде фарфорового дракона, которое в прошлый раз Лунин тут не видел. Дракон немедленно начал распространять аромат чая со сложной смесью трав. Увлечение Китаем явно продолжалось, набирая обороты.
– Так вот, этот лунный свет… – сказал Муратов. – Ты знаешь, люди ведь, употребляя слова, часто сами не понимают, какой пласт идей при этом привлекают. «Свет» и «Бог» в нашем представлении – что-то очень близкое, и если ты зачем-то поднял взгляд на луну или лунный свет в окне, это может быть бессознательным порывом – ну не знаю, к желанию выйти из мрака, в котором ты находишься. Все это глубже, чем мы думаем.
– Ну да, и в стихи это проливается, это понятно, – ответил Лунин. – Но ты опять исходишь из версии, что это его личное творчество. Между тем, если твои догадки о психологии убийцы верны, это значит, что он, желая сочинить стишок, изготовил что-то такое, что совпало с известной вещью в каждом слове. У меня так бывало, на ранних стадиях творчества, – добавил он с легким сарказмом.
– Ну, если это у него было и так, это почти неотличимо от творчества, – заметил Муратов. – Свое, чужое – какая разница? Это только ты постоянно стремишься в своих текстах создать что-то совершенно новое. Как будто это что-то поменяет в этой Вселенной и ее устройстве.
– А как иначе-то, – сказал Лунин с легкой досадой. Его приятель ненароком попал в самую больную точку. – Они – это они, классические авторы, а мы – это мы. Мы должны писать что-то другое, иначе зачем мы вообще нужны на этом свете. По крайней мере, как авторы. Нельзя же бесконечно повторяться.
– Там есть еще и другой пласт… – сказал Муратов, не обращая внимания на рацею Лунина. – Луна. Это ведь противоположность солнечному свету. Но вместе с тем и не мрак. Во всяком случае, не полный.
– Раз уж убийства в основном совершались ночью, это естественно, – ответил Лунин, не сдержав насмешки. – Было бы странным, если бы он начал описывать яркое дневное солнце. Или вспоминать что-то на эту тему.
– Да, убийства – это такое ночное дело… В полном смысле этого слова.
Вспомнив наконец о чае, наверное, уже безбожно перестоявшемся, он налил в чашки напиток чуть сомнительного зеленовато-желтоватого цвета. Лунин отхлебнул его, почувствовав, как проясняются его мысли. Чай оказался очень крепким.
– Я так понимаю, – сказал он, – что ты склоняешься к следующей версии. Убийца решил поставить что-то вроде мистического эксперимента. Трупы как комментарий к поэзии, поэзия как комментарий к трупам. И все вместе – жуткое кровавое произведение искусства.
– Кто знает? – ответил Муратов. – Это может быть что угодно. Я бы на твоем месте повспоминал еще. Это лучше, чем рыться в библиотеке.
– Да уж, с воспоминаниями у меня непросто… – сказал Лунин. – Все время смешиваются какие-то галлюцинации с реальностью.
– У меня тоже – а у кого по-другому? Тут главное не перейти определенную грань и не увлечься, как увлекся этот несчастный маньяк. Трупы-то не оживут, что ни делай. Это только в галлюцинациях бывает.
Лунин долил себе чая из дракона. Они немного посидели молча. Тучи за окном медленно плыли, из одной неведомой страны в другую. Как ни приятна была эта беседа, наверное, пора было ее уже заканчивать.
– Как там Славик? – спросил он, вдруг вспомнив о нем. – Как он себя чувствует?
– Наверное, уже поправился, – ответил Муратов. – Я еще не видел его после болезни. Но уж сколько времени прошло, должен был выздороветь. Я думаю, завтра увижу его на работе.
– Он тоже работает с Чечетовым?
– Да, у него отдельный проект. Чечетов чем только не занимается.
– Лучше бы он убийства раскрыл, – сказал Лунин. – И мне не пришлось бы сушить над этим голову.
– Да, если у Чечетова не получилось, справиться с этим будет трудновато.
– Ничего, не боги горшки обжигают. У меня могут быть и свои соображения, которые Чечетову не придут в голову.
– Завтра спрошу у него, что он обо всем этом думает, – сказал Муратов. – Если найдется минутка. Первый день на работе после отпуска… Сам понимаешь.
– Спроси, спроси. Свежий взгляд бы мне не помешал. Ну, мне наверное, пора. Чай был отличный, спасибо. И мысли тоже ничего.
Он поднялся, едва не задев головой громоздкую бамбуковую конструкцию, нависавшую над столом. Восточных произведений искусства здесь был явный избыток. Они попрощались, и Лунин вышел на улицу.