Утром меня разбудил Арминек. Глаза красные, опухшие, всхлипывает, губы дрожат.

— Отец с пастбища вернулся. Злой. Ждал меня, спать не ложился. Слова не говоря, выдрал. Так ремнем настегал, сесть больно… Из-за тебя, говорит, штраф платить. Слушать не стал. Я матери сказал, к дяде Поскону уйду…

Он помолчал, и вдруг лицо его переменилось. Будто и не плакал только что.

— Знаешь, Толай, что я придумал? Теперь-то я и схожу за небесным огнем. Докажу всем. Самое время сейчас пойти — пока сенокос не начался. Пойдешь со мной?

— Я бы не против…- Предложение друга мне понравилось.- А что дома скажу?

— Правду скажешь,- совсем повеселел Арминек.- И никто нас не хватится.

— Какую правду?

— Слушай. Значит, я ухожу к дяде Поскону. Так? А ты завтра скажешь, что и тебя я позвал. Там встречаемся. Дня три-четыре нам хватит. Успеем!

Настоящий он все-таки парень, Арминек! Досталось ему, конечно, раз сидеть не может. А все равно думает о главном, от своего не отступается. Уж он-то своего добьется! А придумал он здорово. Можем спокойно отправляться в тайгу. С дороги теперь не собьемся, не заблудимся — по затескам деда Нартаса выйдем точно, куда надо. А небесный огонь найти нужно обязательно. За нас зря попало Айдиту Андреевичу, такому хорошему человеку. Для него огонь принесем. У Постай ууча этим огнем чурт харазы прогоним. И Майре Михайловне поможем. А уж про нас тогда никто худого слова не скажет. Всем нос утрем. И Хуруну с Ачисом, и всем сплетницам аала!

— Давай пять! — протянул я руку Арминеку.- Завтра буду у дяди Поскона.

— Договорились.

Арминек заторопился уходить, но тут я вспомнил, что мы так и не видели Майру Михайловну.

— Сходим к бабушке Постай? Может, она еще у нее.

Нам повезло. Вожатая сама открыла дверь. Она прятала лицо, но все равно синяки мы заметили.

— Спасибо вам, мальчики…

— Что вы! — смутился Арминек.- Вы не беспокойтесь. К леснику я схожу.

— Зачем? — удивилась вожатая.

— Скажу, чтобы деньги у Хуруна Ивановича не брал,

— Какие деньги?

Перебивая друг друга, мы рассказали все, что слышали прошедшей ночью.

— Значит, прикрыть хотят? Вот они как! Ну, хорошо… Я сейчас же отправлюсь в район. У меня там другие дела есть. Заодно и этих на чистую воду выведу. А что синяки — даже лучше. Пусть все видят. Хватит! Раньше надо было за ум взяться. Как вашего изыскателя-то зовут? Чудочаков? Аток Павлович? Запомнила…

Она наскоро собралась. Мы проводили ее до мостка через речку.

Немного погодя ушел в соседний аал к своему дяде Арминек. Назавтра, как и условились, мы с ним встретились.

И опять мы у тайги за пазухой!

…Те же горные хребты. То же место, где пытались найти каменное корыто богатыря Ханза пига. Та же речка Хызыл пых. Те же молодые сосны и ели, могучие лиственницы и кедры. Только кроме нас двоих — никого.

О том, куда мы ушли, никто не знает. Может, на этот раз повезет?

Шагаем тропой по течению Хызыл пыха. Вдоль дороги высоко над травой торчат сочные стебли саранки. Ее тут много. Земля мягкая, жирная, и вода близко. По соседству с саранками - дягили: козий, медвежий, толстые дудки пучек, фиолетовые россыпи цветков кандыка. И клубни саранки, и дудки борщевника, и корни кандыка — одно другого вкуснее. Арминек выкопал луковицу саранки с мой кулак, золотисто-желтую. Мы решили ее в суп положить, когда варить будем.

Я тоже выколупал несколько клубней.

До чего же здорово в тайге! Тайга — это не только лес. Горы, скалы, речки, саранки, цветы, земля, тропинки, воздух — все это тайга, приманчивая, ни с чем не сравнимая. И как ни хотелось нам поскорее выйти к перевалу, отыскать заветное место, то тут, то там что-нибудь отвлекало и задерживало, и мы нисколько не жалели об этом.

Солнце было еще довольно высоко над деревьями, когда мы добрались до устья горного ручья, начинавшегося в узкой Орешничной лощине, по которой нам предстояло идти. Об этой лощине нам говорила Постай ууча, так что пока мы с пути не сбились.

Пришлось перебрести через ручей, заваленный кучей осклизлых бревен и коряг-выворотней, всяким хламом, нанесенным весенним половодьем. Сделали остановку — впереди был еще далекий и трудный путь. Освободились от ноши.

Вода в ручье чистая-чистая — каждую песчинку на дне видно. Так захотелось попробовать ее на вкус. Я улегся на корягу и, вытянув губы, припал к воде. Холоднущая! Даже зубы заломило. Сделал несколько глотков и чуть не поперхнулся — прямо подо мной мелькнул рыбий хвост. Хариус!

Как не порыбачить? Однако сначала все же развели костер и поставили греть воду для чая. В кармашке рюкзака отыскалась леска. Я сделал петлю, привязал конец лески к гибкому прутику — ловушка готова. Проверил место под корягой, с которой пил. Хоть бы малек паршивенький!.. Неподалеку завал из корней и стволов. Такое место называется по-нашему хах. В глубоких хахах обычно водится много рыбы. И ловить ее петлей очень удобно. Рыба мирно стоит, укрывшись в тени. Острогой брать в хахах еще лучше, да только у нас остроги нет.

— Поймал? — кричит Арминек. Он все еще никак не изладит ловушку, леска у него спуталась.

— Нет еще.

— А хариусы есть?

— Да тише ты!

Друг улегся рядом со мной, впился взглядом в темноту хаха.

— Никак не разгляжу… Постой, постой!.. Во-он чьи-то плавники шевелятся!

Я держу в воде петлю наготове. Одна рыбешка высунулась из-под корней и тут же ускользнула обратно. Пошел на хитрость: позади хаха сунул палку в воду, поболтал, припугнул рыбку, она рванулась вперед и прямо головой в петлю. Как только леска зашла за плавники, я дернул.

— Есть! Уха будет!

Арминека заело. Пристроился рядом, опустил ловушку в воду. Минуты не прошло,- чуть не взвизгнул:

— Рыбина! Большая! Не такая, как у тебя.

— Лови быстрей!

— Я с хвоста петлю надевать буду. Можно? Спереди она увидит.

— Нельзя сзади. Отпугнешь только. На голову, на голову заводи!

— А, ч-черт! Удрала…

Как не удрать, если орешь все время. Тише надо.

Я выудил еще одну, потом еще. Опять поймал. Двух больших, двух маленьких. Арминеку не повезло. Он расстроился, уху, сказал, после варить будем. Попили чай и пошли дальше. Рыбу я завернул в траву, чтобы не испортилась.

По Орешничной лощине тянется заброшенная тропа. Постай ууча про нее говорила. Лог длинный, крутой. Он почти до самого балагана деда Нартаса, в котором мы были, тянется, а дорога намного короче.

Опять влажный сумрак леса, сырая трава, извилистая тропа, по которой давно никто не ходил. Я думал, тайга только зеленая, а у нее, оказывается, много красок. Старые сосны и кедры-абыи — краснокорые с побуревшей хвоей. С каждого почти сука таких деревьев свешиваются длинные седые пряди лишайников. Их зовут сырынма — пряжа лешего. Под кроной таежных гигантов тянутся кверху молодые деревца. Вот они — зеленые, будто их только что покрасили, даже высохнуть не успели, блестят.

Тропа, которой мы идем,- серая. Много, должно быть, видела она на своем веку. Тысячи конских копыт топтали ее и выбили в земле между корнями неровной нескончаемой лестницей ямки-рытвины, залитые дождевой водой и поблескивающие, словно маленькие зеркальца.

Мы поднимаемся по этой зеркальной лестнице, стараясь не хлюпать в лужицах, но часто оступаемся, и во все стороны разлетаются веселые брызги. Кажется, подъему не будет конца, но мы все-таки достигаем вершины крутосклона. Отсюда тропа идет почти по ровному месту. И опять — смена красок. Справа гряда невысоких холмов, подножья которых сплошь покрыты черничником. Темно-зеленые кустики лежат плотным ковром. Чуть выше, ступеньки на три,- поляны брусники с блестящими, словно полированными или позолоченными жесткими листочками.

Ямки-выбоинки на тропе реже, лужиц почти нет. Тропа втягивается в дебри папоротников и почти пропадает в мясистых толстых листьях бадана. Еще немного — и вокруг одна черемша. Ничего, кроме черемши. А где же тропа?

— Куда теперь идти? — озирается Арминек.

Кажется, он решил надо мной подшутить.

— Толай, когда ты перестанешь быть хозончы? Иди вперед. Ищи балаган.

— Слушаюсь,- говорю я.

Арминек нарочно отстал, пропуская меня. Ладно, посмотрим. Иду первым. Потихоньку оглянулся — Арминек свернул вправо и припустил бегом. Понятно. Он хочет первым оказаться в шалаше, спрятаться и разыграть меня. Давай, давай! Я с дороги теперь не собьюсь. Сейчас будет знакомый родничок, и чуть подальше — шалаш деда Нартаса.

По левую руку уже видна Черная макушка — Хара тигей; Впереди мокрая лужайка, окруженная кустами терновника* черной смородины и кислицы. То самое место! Вон елка, под которой земля такая плотная, как хорошо утрамбованный пол в юрте. От этой елки мы тогда и увидели шалаш. Еще несколько десятков шагов — родничок. Вперед! Прямо к балагану.

Двери прислонены к входу, как мы их оставили. Я отодвинул одну доску, просунул голову, крикнул:

— Арминек! Выходи!

Никто не отвечает.

Я зашел в шалаш, снял рюкзак и повесил на колышек, вбитый в столб. Выскочил наружу, огляделся. Нет Арминека…

Кинулся туда, сюда — не видать. Начал аукать — не отзывается. Побежал к Черной макушке — может, там он спрятался? Тоже нет. Дальше идти не рискнул — страшновато, глухомань начинается. Там, наверно, медведи бродят… Покричал. Только эхо отдается. Кричать громко тоже боязно. Ругаю про себя друга: «Разыграть хотел, думал, заблужусь. А сам?..»

Над тайгой сгустились сумерки. Перестали петь птицы. Изредка где-то далеко вскрикивал удод. Я вернулся в шалаш. Рядом с ним разжег костер, чтобы по запаху дыма Арминек, если он в самом деле сбился с дороги, мог найти направление. Сходил к родничку и принес воды. Над огнем сначала высоким столбом поднимался густой белый дым, но постепенно растаял стал легким, летучим, едва заметным. Пришлось подкинуть травы, и костер снова выдохнул клубы белого дыма. И кстати: комары, видно, давно ждали, когда я к ним пожалую, и набросились целыми стаями.

За Хара тигеем какая-то глупая кукушка, несмотря на поздний час, прокричала несколько раз, а потом, совсем как человек, расхохоталась. Чего только в тайге не услышишь!.. А хохот у нее противный.

Но где же все-таки Арминек? Я начал беспокоиться. Покричал… Без толку.

Так же беззаботно журчал ручей. Когда-то давным-давно к родничку приладили берестяной желоб, и вода лилась из него, как из крана.

Чем же заняться? Я взял котелок и алюминиевую чашку с клубнями саранок и корнями кандыка. Вымыл их под желобом в роднике. Там же почистил и выпотрошил хариусов. Вернулся к шалашу.

Стало совсем темно. Уже ни на что не надеясь, еще не сколько раз позвал Арминека. Хоть и не ел ничего чуть не с самого утра, а ужинать не стал. И уху варить расхотелось, пустой чай гонять тоже желания не было. Долго сидел у костра, поддерживая огонь. Когда стали слипаться глаза, забрался в шалаш и сразу заснул.

…Меня будто кто-то толкнул. Вскочил с топчана и не сразу сообразил, где нахожусь. С трудом пришел в себя, выбрался из шалаша, долго зевал и чихал. Только-только начинало светать. Утро прохладное, небо ясное. Свежий воздух окончательно прогнал сон. Побрел к роднику умыться и за ним, шагах в десяти, не больше, увидел что-то темное. Не то зверь, не то человек. Вгляделся — Арминек! Он полулежал, опершись на пень и спрятав голову под воротник телогрейки, как курица под крыло.

Вот он шевельнулся…

«Ага! Все еще разыгрываешь. Ну что ж. Давай поиграем».

Я отошел в сторону, сделал круг и подкрался сзади, чтобы хорошенько припугнуть его. Будет знать, как шутки шутить!

Вот он совсем рядом — только руку протянуть. Странно… То ли от холода трясется, то ли плачет? Нет, однако пугать не стоит. Потихоньку возвратился к шалашу и оттуда стал негромко звать.

Арминек вскочил на ноги, испуганно покрутил головой и, припадая на левую ногу, пустился бежать к Черной макушке.

— Арминек! Куда ты? Иди сюда! — кричал я, а он удирал еще быстрее.

Погнался за ним, продолжая окликать:

— Арминек! Толай я. Слышишь? Я Толай!

Не оглядываясь, он бежал все дальше. Я-то не хромал и потому довольно быстро настиг его. Арминек совсем обессилел, к тому же зацепился за что-то ногой и упал. Я схватил его за шиворот, чтобы не вырвался, и не переставал повторять, что это я. Помог ему подняться, но продолжал крепко держать.

— Ты кто? — дико озираясь, спросил Арминек.

Нет, так, пожалуй, не придуриваются.

Втолковываю ему:

— Хозончы я твой, Толай. Понимаешь? Друг твой.

— А-аа,- как-то вяло протянул Арминек.- Ты что, тоже заблудился?

— Почему заблудился? Я со вчерашнего дня тебя в балагане жду — вот он, рядом.

Вцепившись в меня и едва переставляя ноги, он поплелся за мной. Сразу свалился на лежанку, не сняв даже ноши, пробормотал: «Ты настоящий друг, Толай» — и мгновенно заснул. Сапоги у него были в грязи, телогрейка в нескольких местах порвалась. Много, видать, исходил он в поисках шалаша…

Я осторожно снял с него рюкзачок, стянул сапоги, подложил под голову свою фуфайку. После этого наконец-то занялся ухой. Накрошил саранку и кандык, вместо картошки, дал повариться, бросил рыбу в котелок, а когда глазки у хариусов побелели, добавил черемши. Шалаш наполнился таким вкусным запахом, что я едва сдерживался, чтобы не наброситься на уху.

Арминека разбудил часа через два. Еле-еле растолкал. За едой он совсем отошел и повеселел.

— Хосханах! — начал рассказывать.- Я вчера хотел над тобой посмеяться. Знал, что шалаш совсем близко. Думаю, поиграем… И поиграл. Извини, друг!..

— Как же ты мимо проскочил?

— Сам не знаю. Кружил, кружил — никак дорогу не найду. Запутался… А потом медведя испугался. Наткнулся на него, хотя не видел. Понял только, что медведь. Он как зарычит, я и давай чесать от него. Бежал вроде к балагану, а очутился не знаю где. Кричать не стал, чтобы зверюга не учуял. Метался, метался — все не туда. Упал несколько раз. А стало темно, залез на дерево и всю ночь просидел. Спать охота — чуть не свалился. Потом пошел тебя искать. Устал сильно. Присел около пня, и ничего больше не помню. Холодно только было…

— Слушай, Арминек. А медведя не было. Кукушка куковала.

— Кукушку я слышал. Близко от меня. А потом… Потом.., Как заревет! И кукушка сразу заткнулась.

— Да это она и кричала! Будто хохот. Да? Я тоже слышал. Ты кукушку за медведя принял.

— Может быть… Я не знал, что кукушки так могут. В общем, перетрусил…

Мне стало жаль друга. Нелегко ему было признаться, он же такой самоуверенный и самолюбивый. Я положил перед ним самого крупного хариуса. Он улыбнулся.

С того утра Арминек больше не называл меня хозончы.