1

Итак, споры продолжались. Следует ли установить памятник на улице Линнея, на месте убийства, или в соседнем парке, или, возможно, в центре Амстердама, а может быть, лучше вообще не устанавливать? И каким должен быть этот памятник? Газета «Хет Пароол», основанная голландским Сопротивлением в годы нацистской оккупации попросила своих читателей поделиться мыслями о том, как должен выглядеть памятник. Один из читателей предложил сделать его в виде двухметровой сигареты, периодически выпускающей клубы дыма; другой предложил скульптуру большой довольной свиньи, на розовых боках которой люди смогут выражать свое мнение. Многим понравилась идея о памятнике в виде огромного кактуса, который, по словам одного из читателей, воспользовавшегося старомодной лексикой послевоенных романов о героях войны, «был бы таким же большим и сильным, как Тео, символом непреклонности, достоинства, гордости и неустрашимости».

Кактус стал своего рода фирменным знаком ван Гога. Заканчивая свои телевизионные ток-шоу, он всегда целовал кактус, предлагая гостям сделать то же самое. Один из его гостей, Роман Полански, отказался. Ван Гог, боготворивший Полански, сказал, что любит целовать кактусы. Полански ответил, что у каждого должен быть свой конек.

Возведение памятников своей храбрости и своим страданиям в годы Второй мировой войны получило такое распространение в Голландии в конце 40-x – начале 50-х годов, что люди заговорили о «дожде памятников». Самый большой и известный из них, своего рода рифленый каменный фаллос с барельефами, изображающими страдания порабощенного голландского народа, – Национальный монумент на площади Дам, напротив королевского дворца в Амстердаме.

Каждый год королева возлагает к нему венок в память о Второй мировой войне – не о холокосте, которому в 1950-е годы не придавали большого значения, а о страданиях голландского народа в годы немецкой оккупации. Это место, где нация особенно остро чувствует жалость к себе. (Там же молодежь всего мира собиралась в 1960-е и 1970-е годы, чтобы бренчать на гитарах, заниматься любовью в спальных мешках и курить травку.)

Один из читателей «Хет Пароол» высказал мнение, что Национальный монумент должен уступить место памятнику в виде кактуса, столь же большому и впечатляющему. В глазах таких людей ван Гог наконец стал тем, кем стремился стать: символом голландского Сопротивления, национальным героем без страха и упрека, борцом за свободу, не посрамившим дядю и дедушку. Идея кактуса победила. Муниципальный совет Ост-Ватерграфсмера принял решение установить каменный кактус в парке, где был арестован Мохаммед Буйери, недалеко от того места, где он убил ван Гога.

Однако на памятнике споры не закончились. Не менее бурную дискуссию вызвала первая годовщина убийства, которую планировали отметить на улице Линнея. Должны были выступить мэр Йоб Кохен и премьер-министр Ян Петер Балкененде. Для друзей Тео это было достаточным основанием, чтобы не присутствовать. «Нас не пригласили», – высокомерно заявил Теодор Холман в своей еженедельной колонке в «Хет Пароол». И вообще, дескать, Кохен «наверняка считает Тео антисемитом, хотя он таковым не был».

«Проваливай, Йоб Кохен! – писал лучший друг Тео. – Мы знаем, что ты всегда ненавидел Тео…»

«Закройте, черт возьми, эти грязные мечети, где действительно проповедуют антисемитизм и хотят убить таких, как вы и я. Вышвырните из страны этих проклятых фундаменталистов! А еще лучше – зашейте этих убийц в мешки и бросьте их в море. Вот как надо помянуть Тео!»

Выражения, как обычно у Холмана, крайне резкие, а эмоции чрезвычайно неприятные. Все же его стоило процитировать, потому что его тон не уникален. Не решаюсь сказать, что данное конкретное проявление оскорбленной добродетели носит национальный характер, но высказывания Холмана в респектабельной амстердамской ежедневной газете представляют собой вполне обычное явление для современной Голландии: оскорбления, представляемые как проявление искренности, выражение гнева как признак исключительной честности. Безусловно, Тео ван Гог сам многое сделал для того, чтобы задать этот тон.

Поминальная церемония на улице Линнея прошла спокойно и достойно: цветы, плюшевый мишка, послания с выражением горя и большой бледно-зеленый кактус, торчавший из велосипедной дорожки, как волосатый огурец. Диссонанс вносил лишь плакат в руках какой-то женщины, гласивший: «Балкененде, вы опоздали на год». Но когда премьер-министр подошел и тихо поговорил с ней, она подняла большой палец и похвалила его за то, что он такой молодец. Ее просто расстроило, объяснила она, что он посетил марокканские школы, разгромленные после убийства Тео. Зачем, спросила она его, нужно было уделять так много внимания «этим марокканцам»? В конце концов, сказала женщина со слезами на глазах, он «голландский премьер-министр».

Толпа была сравнительно небольшой, максимум несколько сотен человек. Последователи Пима Фортейна надели футболки, на которых ван Гог и их собственный герой были изображены по-братски рядом, как борцы за свободу. Балкененде говорил о важности господства права. Убийство, сказал он, это вызов «всему, чем мы дорожим в Нидерландах». Кохен тоже обращался к разуму: «Мы должны быть вольны верить, во что хотим, говорить то, что думаем, и идти туда, куда желаем, без страха».

Толпа стала расходиться. День был будний. Из сановников задержался только член городского совета Амстердама Ахмед Абуталеб. С легким марокканским акцентом он объяснил репортерам, что пришел сюда, чтобы поддержать Конституцию, по которой убийство ван Гога нанесло жестокий удар. Кто-то из сторонников Фортейна зажег свечи. Порыв ветра подхватил огонь, и колючий кактус быстро превратился в груду пепла.

Еще одна церемония состоялась в тот день в амстердамской гостинице «Арена». На этот раз члены семьи и друзья Тео присутствовали, хотя Йоб Кохен снова говорил о свободе, терпимости и о том, что жить нужно без страха.

Отец Тео, Иохан, поблагодарил людей за поддержку, а последовавшие за этим выступления выражали главным образом доброжелательность и либеральные чувства. Какой-то журналист сетовал: «Блестящий полемист Тео ван Гог нашел бы весьма прискорбным, что большинство присутствующих – хорошо образованные и благоразумные люди». Только Холман не разочаровал. «Вы действительно считаете, что Тео был бы рад всему этому? – взревел он. – Да его бы стошнило на месте! Разве я могу сказать, что читал Коран и считаю его отвратительной книгой? Только рискуя жизнью».

Борьба за память Тео ван Гога была недостойной, но вполне типичной для страны с давней традицией религиозных раздоров. Память, особенно память о мертвых, – это не споры, а сопереживание, часто приобретающее религиозную или квазирелигиозную форму. Нидерланды, как и остальная Западная Европа, за последние десятилетия стали в значительной степени светским обществом, но традиции веры живучи. Проповеди до сих пор воспринимаются голландцами как нечто естественное, как и проявление «праведных» эмоций – например, все того же «безудержного гнева». Спустя год после убийства Тео эмоции подняли жертву над реальными событиями до почти мифического статуса мученика за чистую и абсолютную правду.

Всегда легче, особенно в некогда глубоко религиозной стране, устанавливать памятники и читать проповеди, чем смотреть ангелу истории прямо в лицо. В воспоминаниях людей о Тео ван Гоге преобладали чувства, а не разум. Вспышки неуместной религиозности – характерная особенность светской эпохи, часто наблюдаемая на похоронах знаменитостей: принцессы Дианы, Папы Римского Иоанна Павла II, Пима Фортейна, Тео ван Гога. Слезливые прощания с людьми, с которыми мы никогда не были знакомы, сменили традиционные формы организованной веры, такие как исповедь или литургия, снимавшие наши личные беспокойства и огорчения. Коллективная сентиментальность – самый легкий подход к щекотливым вопросам, с которыми мы предпочитаем не сталкиваться напрямую. Это подтверждают многие болезненные воспоминания, в том числе относящиеся к темному прошлому, до сих пор преследующему голландцев, возможно, даже в большей степени, чем других европейцев. Если Клио – муза истории, то Анна Франк – призрак, маячащий над коллективной памятью о нацистской оккупации.

 

2

Меня поразило это сообщение не потому, что я был против предоставления преследуемому писателю убежища в Амстердаме. Предложить алжирскому или любому другому писателю квартиру, в которой он мог бы свободно работать, ничего не опасаясь, – хорошее и благородное дело. Но тщательная реконструкция старой квартиры семьи Анны Франк, чтобы писатель мог жить там, чувствуя ее незримое присутствие, представляется чем-то болезненно сентиментальным, как будто прошлое можно прожить заново, воссоздав обстановку, как будто это может чему-нибудь научить, кроме кое-каких тонкостей в оформлении интерьера гостиной. Иногда лучше не ворошить былое.

Но мне тоже было трудно забыть о прошлом в летние месяцы, проведенные в Амстердаме. Друзья предоставили в мое распоряжение свой дом в самой старой части города. Он стоит на узкой улочке, которая когда-то проходила мимо средневекового женского монастыря. Теперь это часть самого известного района красных фонарей в Европе, отличающегося своим космополитизмом. На одном углу улицы – салон тайского массажа, на другом – бордель с тремя бразильскими трансвеститами, один из которых рекламирует свои специфические достоинства с помощью фотографии большого коричневого члена и ноги с дамской подвязкой.

Практически обнаженные проститутки из всех бедных стран мира, словно на витринах, позируют в тускло освещенных комнатах старинных зданий, выстроившихся вдоль канала, с изящными резными фронтонами семнадцатого – восемнадцатого веков и неоновыми вывесками, предлагающими посмотреть секс-шоу. В этой части города легче купить большой электрический фаллоимитатор, чем газету. Группы пьяных бритоголовых англичан в футболках проходят мимо окон, усмехаясь, показывают пальцами на девушек из Гватемалы или Украины. Турки с уныло свисающими усами договариваются о цене на пальцах, а чернокожие суринамцы торгуют наркотиками под деревьями у моста. Голландские зазывалы ведут группы изумленных китайских туристов на секс-шоу, предлагая fucky fucky suckysucky и делая непристойные движения языком. Секс-шопы забиты журналами и DVD на любой вкус. Надувные куклы с широко открытыми ртами, кнуты из шкуры носорога, кожаные маски, кольца, надеваемые на член, большие фотографии минета и анального секса выставлены у всех на виду.

Старинные каналы провоняли пивом, марихуаной, гниющим мусором и мочой. Однажды мой друг сделал замечание двум марокканским подросткам, мочившимся на деревянную дверь прекрасного особняка семнадцатого века. Почему бы вам не воспользоваться каналом, предложил он. На мгновение они растерялись, но потом ответили ему с прекрасным амстердамским выговором: «Не лезь не в свое дело, жид проклятый!»

Возможно, долю ответственности за это следует возложить на западную цивилизацию, зловонным символом которой является амстердамский район красных фонарей. Возможно, эти улицы типичны для общества без стыда, без моральных устоев. Такую неприкрытую демонстрацию животных инстинктов человека можно расценить как форму варварства. Для людей, чья вера основана на скромности, чей кодекс чести запрещает любую демонстрацию женской сексуальности, каждое окно, выходящее на амстердамский канал, представляет собой невыносимую провокацию. Вы можете сказать, что никто не просил этих людей жить в Амстердаме. Но их поощряли к тому, чтобы они приехали и работали здесь, рожали детей. Они здесь, нравится вам это или нет, и голландский премьер-министр – их премьер-министр тоже.

Район красных фонарей, примыкающий с одной стороны к моей улице, наводил тоску своей постоянной эксплуатацией человеческой похоти.

Хотя его наиболее колоритные обитатели вызвали у меня интерес, я устал от него и больше времени проводил на другой стороне улицы, ведущей к большой площади Ньивмаркт, одной из старейших в Амстердаме. То, что я видел, сидя в кафе под открытым небом, иногда наполняло меня гораздо большим унынием, чем самый дурацкий секс-шоп. За площадью Ньивмаркт начинается старая часть города, на узких, густонаселенных улицах которой когда-то стояли ряды разнокалиберных зданий, в том числе относившихся к началу семнадцатого века. Почти все они уступили место зданиям 1980-х годов, выделяющимся в историческом сердце Амстердама своей современной белизной. Это место называлось раньше jodenhoek, Еврейский угол.

Во время войны забор из колючей проволоки отделял jodenhoek от остальной площади. В Амстердаме, в отличие от Варшавы, никогда не было гетто, хотя в начале войны немцы планировали его устроить. После тщательного рассмотрения от этой идеи отказались, поскольку ее осуществление создало бы слишком много неудобств для неевреев, которых пришлось бы переселять из этого района. Но под давлением нацистских властей все больше евреев, в том числе из провинции, приезжало в три перенаселенных района Амстердама, одним из которых был jodenhoek.

Эту часть города с португальскими и немецкими синагогами семнадцатого века и оживленными уличными рынками издавна населяли евреи, в основном бедняки. Здесь жил Рембрандт, находивший на улицах вокруг студии натурщиков для картин с библейскими сюжетами. До немецкой оккупации в Амстердаме проживало более восьмидесяти тысяч евреев. К концу войны их осталось около пяти тысяч.

Когда в 1943 году последний поезд ушел на «восток», Еврейский угол походил на город-призрак. Из его опустевших домов холодной и голодной зимой 1944/45 года амстердамцы вынесли все до последней деревяшки на дрова для растопки печей. В таком виде здания и оставались в течение тридцати лет после окончания войны, постепенно приходя в негодность и разрушаясь. На осыпающихся стенах заброшенных магазинов часто можно было прочитать едва видимые еврейские фамилии. Многие дома позже снесли, и на их месте образовались большие пустыри, заваленные мусором. Люди предпочитали не думать о причинах появления этих городских руин. Обломки человеческой катастрофы просто оставили гнить. Несколько зданий, сохранившихся до 1970-х, были заняты молодыми бродягами, но, наконец, примерно в 1974 году, последние остатки Еврейского угла снесли, чтобы построить подземный железнодорожный вокзал и новый оперный театр.

Но сначала нужно было убрать самовольных поселенцев из их импровизированных жилищ. Последующие события выглядели своего рода гротескной инсценировкой исторической драмы. Это не значит, что голландская полиция, вооруженная дубинками и брандспойтами для выдворения бродяг, имела что-то общее с нацистами или что бездомные были обречены на гибель. Просто вид одетых в форму мужчин, вытаскивающих людей из домов, в то время как мы, стоя за барьерами, наблюдали за происходящим, воскрешал образы, которые я помню только по размытым фотографиям, сделанным на этом самом месте тридцать лет назад.

До того как в конце 1960-х упоминания о холокосте на памятниках и в учебниках стали на Западе почти универсальным ритуалом, только два памятника в Еврейском углу напоминали о том, что там произошло. Один из них, барельеф из белого камня, был установлен в 1950 году. Его называют памятником «благодарности евреев» – благодарности голландцам, которые оказали поддержку евреям. Другой, установленный двумя годами позже, представляет собой статую крепкого рабочего, стоящего с высоко поднятой головой. Его мускулистые руки с большими пролетарскими кулаками разведены в жесте гневного неповиновения. Докер» – памятник в честь двухдневной «февральской забастовки» 1941 года, когда Амстердам прекратил работу в знак протеста против депортации 425 евреев в концентрационный лагерь. На них была устроена жестокая облава в присутствии многих неевреев, делавших покупки на оживленном воскресном рынке. Новость распространилась быстро: городские мусорщики отказались убирать мусор, почтальоны не доставляли почту, перестали ходить трамваи, а порт Амстердама не работал в течение сорока восьми часов.

Об этом проявлении солидарности, уникальном для Европы и в значительной степени способствовавшем высокой репутации Голландии среди евреев, конечно, следует помнить, но оно вводит в заблуждение. Хотя ее нельзя назвать мифом – все это действительно случилось, – февральская забастовка стала удобным символом, оградившим людей от более болезненных воспоминаний о том, как они стояли в стороне, смотрели и бездействовали. Были, конечно, и такие, кто рисковал жизнью и семьей, укрывая евреев. Но эту замечательную историю о храбрости какое-то время использовали, чтобы скрыть историю о безразличии, о трусости, а в некоторых случаях и об активном соучастии.

По субботам я иногда пил утренний кофе в многолюдном кафе на Ньивмаркт с выдающимся голландским историком Гертом Маком. Он раздражал друзей Тео и других участников борьбы с радикальным исламом тем, что подходил к проблеме с более релятивистских позиций. Коренастый мужчина с густой шевелюрой вьющихся седых волос, Мак производил впечатление дружелюбного, либерально мыслящего, провинциального учителя истории. Он часто говорил со мной о старых левых, с политикой которых он в значительной степени согласен; о том, что оскорбленные в лучших чувствах прогрессисты ополчились против мусульманских иммигрантов; об их ностальгии по «классической Голландии 1950-х», Голландии Йохана Хёйзинги – удовлетворенной, просвещенной, центристской, буржуазной. Мак в каком-то смысле олицетворяет эти важные достоинства. Все его книги по голландской истории – бестселлеры. Они представляют собой историческое повествование, утешительное для народа, чувствующего себя лишенным исторической идентичности. Как и сентиментальность на похоронах знаменитостей, это присуще не только голландцам. В мире, охваченном корпоративным единообразием, национальной историей стали интересоваться повсюду.

Несмотря на буйную репутацию Амстердама, Голландия, по словам Мака, никогда не была настоящей метрополией. Привыкание к жизни бок о бок с большим количеством иммигрантов «будет трудным и болезненным процессом», и людям «придется смириться с этим». В конце концов, разве в девятнадцатом веке просвещенная политика не привела к успешной интеграции евреев в Амстердаме? Разве плохо, что школы для детей еврейских бедняков субсидировались при условии, что преподавание в них будет вестись на голландском, а не на идише? Такой прием мог бы сработать снова. Но антимусульманская истерия вряд ли поможет этому процессу. Мак с неодобрением относится к выходкам Айаан Хирси Али, «строящей из себя Жанну д'Арк». Ван Гог, по его мнению, был «трагической фигурой». Его «обманом втянули» в создание фильма, который стоил ему жизни. Проблема, считает Мак, не в исламе или религии как таковой. Она скорее социальная. В том, что происходит на наших глазах, нет ничего нового. Это обычная напряженность, возникающая, когда сельские жители, покинув насиженные места, начинают новую жизнь в столице.

Вскоре после убийства ван Гога Мак издал два памфлета, направленные против опасной и истеричной, по его мнению, нетерпимости к мусульманам в голландских СМИ и среди голландских политиков. Являясь самым популярным историком в Голландии, он счел своим долгом привнести здравый смысл в национальную дискуссию. В целом ему это удалось, но даже Мак, воплощение добродетелей Хёйзинги, не смог полностью избавиться от призрака Анны Франк, от голландской привычки пропускать настоящее сквозь воспоминания о своей вине за то, что случилось в Еврейском углу. В одном из своих памфлетов он сравнил фильм Хирси Али «Покорность» в том, что касается приемов повествования, с нацистским образцом злобной антисемитской пропаганды, фильмом «Вечный жид».

В очень узком техническом смысле – в тенденциозном подборе порочащих цитат, например, – возможно, что-то и было, но в целом сравнение неправомерно. Хирси Али выступала против угнетения, а не за него. Ее программа не предусматривала устранение мусульман или любой другой группы. и все же обращение к примерам холокоста или жизни еврейской диаспоры стало естественным рефлексом когда речь заходит об этнических или религиозных меньшинствах. Это – моральный критерий и в то же время «ловка. В напоминании о прошлых преступлениях, о равнодушии или соучастии нет ничего плохого. Но это может внести путаницу в обсуждение проблемы или, что еще хуже, завести дискуссию в тупик в результате взаимных обвинений в массовых убийствах. Проблема не в холокосте, а в том, как предотвратить превращение подрастающих Мохаммедов Буйери в заклятых врагов страны, в которой они выросли, как добиться того, чтобы мальчики, мочившиеся на дверь дома семнадцатого века, почувствовали, что это и их дом.

 

3

Ежегодная лекция Клеверинги, которую читают в Лейденском университете 26 ноября, названа так в честь отважного человека, ни разу не повысившего голоса и ни разу никого не оскорбившего. Он был героем, потому что был порядочным человеком и говорил правильные вещи в те времена, когда порядочность могла иметь серьезные последствия.

Процесс сегрегации голландских граждан в период немецкой оккупации начался в 1940 году, когда государственным служащим приказали подписать анкету, указав в ней, являются они «арийцами» или евреями. Большинство людей так и сделали, часто не осознавая последствий. Вскоре после этого немцы объявили, что евреи будут уволены с государственной службы. Лейденский университет уволил трех выдающихся ученых: Мейерса, Давида и Ганса. Профессор Эдвард Мейерс был одним из известнейших ученых-юристов своего поколения, создателем современного гражданского кодекса.

Голландские власти, хотя и неохотно, согласились на эти меры, но не декан юридического факультета Лейденского университета, профессор Рудолф Клеверинга. 26 ноября 1940 года он решил выразить свой протест перед преподавателями и студентами. Он выбрал время, которое обычно было занято лекциями Мейерса, и стал читать вслух, дословно, письмо с распоряжением об увольнении своего коллеги. Написанное холодным бюрократическим языком, оно само по себе было достаточно красноречивым. Вместо того чтобы говорить непосредственно о непристойности политического расизма, Клеверинга превозносил своего коллегу как «человека света», которого отвергает «власть, не опирающаяся ни на кого, кроме себя самой». Затем он произнес знаменитые слова, которые помнят до сих пор: «И именно этого голландца, этого благородного и истинного сына нашего народа, этого настоящего человека, этого отца для своих студентов, этого ученого иноземные оккупанты, правящие нами сейчас, «увольняют с работы».

Йоб Кохен в своей лекции Клеверинги 2002 года продолжил эту историю: «В то незабываемое ноябрьское утро 1940 года в большой аудитории сидела молодая еврейка, студентка юридического факультета. Слова Клеверинги бальзамом проливались на ее смятенную душу. Она чувствовала в тот момент, что «наши мысли и настроения передаются от одного к другому, и все ощущают это». И сильнее всех других было одно чувство: «Я здесь своя!»

Клеверинга знал, что делает. Он уже уложил свои вещи. На следующий день студенты объявили забастовку в знак протеста против увольнений, и Клеверинга был арестован. Упомянутой выше студенткой была мать Кохена. Говоря от ее имени и от себя, либерального, ассимилированного еврея, Кохен превозносил толерантность голландского общества и то, что люди всех рас и вероисповеданий нашли здесь свой дом. Но затем последовали шокирующие события и сентября, убийство Пима Фортейна и «ужесточение» отношения к иммигрантам, что изменило социальный климат. «Они еще свои, как до 11 сентября 2001 года? – спрашивал он. – Многие голландские подданные иностранного происхождения последние несколько лет, должно быть, задавались вопросом: это действительно Голландия? Я еще свой? Не стал ли я чужаком в собственной стране?»

Параллель, проведенная им между чувствами его матери-еврейки в годы нацистской оккупации и чувствами мусульманских иммигрантов в наши дни, не могла не вызвать беспокойство у людей. Как можно сравнивать одно с другим? Не пример ли это неуместного сентиментального обращения к воспоминаниям о холокосте? Думаю, что нет. Кохен говорил не о геноциде, а о чувстве принадлежности. Конечно, мать Кохена и профессор Мейерс не сомневались в том, что они здесь свои. Многие молодые мусульмане, родившиеся и выросшие в Европе, считают иначе. Вопрос: почему?

В своей лекции Кохен много говорил о господстве права, о нормах и ценностях, об эрозии организованной веры, о проблемах мультикультурализма и глобального капитализма, но постоянно возвращался к основному вопросу: как сделать так, чтобы люди чувствовали себя дома в современном, светском, либеральном обществе, где многие обычаи, ценности и коллективные воспоминания противоречат их собственным? Кохен отвечает, что это не должно иметь значения, пока люди не нарушают закон. В любом случае сейчас не так ясно, как во времена Хёйзинги, что значит быть голландцем (или французом, или немцем). Цитируя Герта Мака, Кохен сказал, что нужен «новый клей», чтобы «склеить общество' . Не уточняя, что это должен быть за клей, Кохен подчеркнул важность взаимного уважения. Это значит, по его мнению, что мы должны терпеть мнения и привычки, которые не разделяем или даже не одобряем. Мы терпимо относимся к тому факту, что женщинам не разрешают вступать в ультракальвинистскую политическую партию. Точно так же мы должны «терпеть то, что определенные группы ортодоксальных мусульман сознательно дискриминируют своих женщин».

Кохен на этом не остановился. Почему бы не возродить голландскую систему «столпов»? Раньше голландцы организовывали свою жизнь через принадлежность к религии. Может быть, мусульман стоило бы побуждать действовать так же. Следующее предложение больше всего расстроило критиков: «Возможно, легче всего интегрировать новых иммигрантов через их веру. Потому что это единственный якорь, с которым они попадают в голландское общество в двадцать первом веке». Эти слова расценили как вопиющую попытку умиротворения, давшую Тео ван Гогу основание сравнить Кохена с нацистскими коллаборационистами.

Айаан Хирси Али полагает, что Кохен «борется с демонами прошлого», что «истинный ислам» несовместим со светским, либеральным государством, что мусульмане, в отличие от евреев в 1930-е годы, не являются объектами ненависти в современной Европе, напротив, это они сами ненавидят светскую, либеральную Европу. Идея о том, что «истинных мусульман» можно интегрировать через мечеть, говорит она, – такая же наивная ошибка, как та, которую совершила Америка, поддержав талибов в их борьбе против Советского Союза и дождавшись того, что правоверные разрушили башни-близнецы. Истинный мусульманин считает, утверждает Хирси Али, что миром управляет тайная еврейская организация; истинный мусульманин считает, что демократия греховна и что повиноваться нужно только законам Аллаха; короче говоря, истинный мусульманин – враг всех свободолюбивых наследников Просвещения. И то, что Кохен не видит этого, свидетельствует о его ослеплении демонами прошлого, угрожавшими когда-то жизни его матери.

Если бы все истинные мусульмане были политическими революционерами, то Айаан Хирси Али, несомненно, была бы права. Но поскольку дело обстоит не так даже среди ортодоксальных мусульман, прав, наверное, все-таки Кохен. Если бы ислам как таковой представлял угрозу демократии, то угрозу представляли бы и все мусульмане. Именно для того, чтобы избежать «культур-кампфа», или «столкновения цивилизаций», Кохен хочет достичь компромисса с мусульманами в своем городе. Легко, как это делает Хирси Али, находить отвратительные примеры на веб-сайтах, в радикальных проповедях оголтелого антисемитизма и ненависти к западной цивилизации. Дискриминация мусульманских женщин их собственными отцами и братьями действительно причиняет огромные страдания, но трудно представить себе, как официальные нападки на мусульманскую веру помогут решить эту проблему. Революционеры больше не идут на компромиссы, а государство, если не считать предоставления защиты молодым женщинам, подвергающимся насилию со стороны мужчин, мало чем может повлиять на традиции консервативных старейшин. Нападки на религию не могут быть решением проблемы, потому что реальная угроза смешанному обществу возникнет тогда, когда основная масса мирно настроенных мусульман окончательно потеряет надежду почувствовать себя в нем как дома.

 

4

Ахмед Абуталеб родился в марокканских горах Риф в 1961 году в семье деревенского имама. В 1976 году мать отвезла его и его братьев в Нидерланды. Изучив голландский язык и получив образование в области телекоммуникаций, он стал сначала радиожурналистом, а затем председателем мультикультурной организации «Форум». Он является членом социал-демократической партии. Свою теперешнюю должность (член городского совета Амстердама) он получил неожиданно. В 2002 году его предшественник, Роб Аудкерк, тоже социал-демократ, допустил серьезную ошибку. После окончания митинга, думая, что микрофон выключен, Аудкерк, дед которого был в годы нацистской оккупации членом Еврейского совета, наклонился к Йобу Кохену и шепнул ему что-то про «проклятых марокканцев» (kutmarokkanen). В 2004 году его сменил Ахмед Абуталеб.

Абуталеба, сфера деятельности которого включает в себя проблемы молодежи, образование, интеграцию и городскую политику, обзывали и похуже. В одном из телевизионных ток-шоу какой-то учитель истории марокканского происхождения назвал его членом NSB, пособником нацистов. Очень странное обвинение, брошенное в адрес бербера другим бербером, даже учитывая, что NSB стало обычным ругательством. Возможно, использование исторической параллели было лишь признаком интеграции в голландское общество, но Абуталеб воспринял это иначе и пригрозил подать в суд.

Что вообще означает обвинение в «пособничестве», брошенное в адрес весьма уважаемого члена городского совета Амстердама? Пособничество в чем? Просмотр голландских веб-сайтов различного политического толка показывает, что на Абуталеба такие обвинения сыплются со всех сторон. Упомянутый выше учитель истории, Абдельхаким Шуаати, пишет для elqalem.nl, веб-сайта молодых марокканцев, на котором с уважительным вниманием относятся к различным антисемитским теориям заговора. В чатах elqalem.nl Абуталеба часто называют предателем, лизоблюдом, «шлюхой, отдающейся за субсидии» или «Баунти» (по аналогии с известным шоколадным батончиком с кокосовой начинкой, коричневым снаружи и белым внутри).

Мохаммед Буйери, угрожая Абуталебу смертью, назвал его еретиком или зиндиком, то есть врагом ислама, который должен быть казнен. Грех Абуталеба, по мнению Мохаммеда и Абдельхакима, в том и состоит, что он преуспел в качестве голландского подданного. Работа в органах власти, выступления в поддержку интеграции, протесты против предубеждений религиозных фанатиков – всего этого достаточно, чтобы объявить его еретиком, врагом, предателем. Однако, порыскав в закоулках киберпространства, я нашел голландский неонацистский сайт stormfront.org, который клеймит Абуталеба как раба международного еврейского заговора, во главе которого стоит «архисионист Кохен». Конечно, это вонючие задворки, на которых исламские экстремисты и белые расисты находят друг друга и обнаруживают странное сходство в своих позициях. Но даже среди уважаемых представителей общества член городского совета Амстердама часто чувствует себя одиноким.

Когда в день убийства ван Гога двадцать тысяч человек собрались на площади Дам, чтобы выразить свое возмущение, мусульман, помимо Абуталеба, пришло совсем немного. Это разочаровало его. «Даже если они считали ван Гога придурком, – сказал он, – они должны были быть там, чтобы защищать господство права». Он едва сдерживал гнев. В своем выступлении перед мусульманами в амстердамской мечети Абуталеб (человек набожный) заявил, что толерантность – не улица с односторонним движением. Амстердам – город свободы и многообразия, и «люди, не разделяющие эти ценности, должны сделать свои собственные выводы и уехать». Такой здравый подход получил полное одобрение «коренных жителей», но не улучшил его репутацию среди иммигрантов.

В нестабильные и опасные дни после убийства он появлялся всюду, стараясь потушить огонь ненависти и страха, – в мечетях, в молодежных центрах, в школах. Мусульмане, говорил он, обращаясь к верующим, «не должны позволять фанатикам узурпировать свою веру». Но он чувствовал, что политики, включая премьер-министра, оставили его в одиночестве. «Как часто, – жаловался он, – я стоял в этих залах один. Где были все эти министры?»

Попытка наведения мостов порой не самое приятное дело. Стараясь примирить группы людей, выдвигающие очень разные требования, чиновник вроде Абуталеба рискует лишиться симпатий обеих сторон. Человек, который вопреки всем современным тенденциям, ратовал за проведение раздельных занятий по плаванию для девочек и мальчиков, предложил мусульманам, неспособным жить в условиях открытого общества, уложить чемоданы и уехать. Он даже пытался привить молодым мусульманам коллективную память голландцев. 4 мая 2003 года, в Национальный день памяти, марокканские дети вызвали возмущение коренных жителей тем, что стали играть в футбол венками, возложенными в память погибших на войне. А 4 мая 2005 года Абуталеб отвез группу школьников в Освенцим.

В первый раз я увидел Абуталеба в своем любимом кафе на Ньивмаркт. Он читал газеты в окружении телохранителей. Как и Айаан Хирси Али, он нуждался в постоянной охране. Мы с ним договорились о встрече в здании муниципалитета, в центре бывшего Еврейского угла. Аккуратный и невысокий, в очках с металлической оправой, Абуталеб говорил о религии в энергичной и взвешенной манере человека, который много раз отвечал на одни и те же вопросы. Религия для него – частное дело, в которое государство не должно вмешиваться, и наоборот. Не привлекают его и политические партии, основанные на религии или этнической принадлежности. Главная проблема, подчеркнул он, это «вопрос приоритетов. По мнению многих мусульман, закон менее важен, чем оскорбление пророка».

Но, продолжил он, между поколениями существуют различия. Первое поколение почти неграмотное. Для них «религия – нечто, закрепленное культурным укладом, о чем они знают понаслышке. Они молятся пять раз в день, носят бороды. Джихад для них не столько вооруженная борьба, сколько образ жизни набожного мусульманина». У молодежи другая проблема, объяснил Абуталеб. «Им приходится усваивать религию на незнакомом языке. Текст Корана очень сложен и с трудом поддается толкованию – как с социологической, так и с лингвистической точки зрения. Поэтому мне смешно, когда молодой человек вроде Мохаммеда Б. уверен, что, изучив Коран на английском и голландском языке, он получил достаточно знаний для того, чтобы счесть своим долгом убийство человека».

Даже считая религию личным делом, Абуталеб не видит причины, по которой он не может открыто критиковать ее. Особое возмущение учителя истории Абдельхакима вызвал известный эпизод, связанный с Абуталебом и книгой, написанной в тринадцатом веке. Однажды в радикальной мечети Таухид, куда Мохаммед Буйери ходил молиться, была замечена книга суннитского ученого Ибн Таймии (1263–1328) под названием «Фетвы о женщинах». Книга, которую продавали в мечети, включала предписание бить прутьями женщин, уличенных во лжи. Но это не самое худшее. В книге содержится абзац о гомосексуалистах, которых следует убивать, сбрасывая вниз с пятиэтажных башен. Абуталеб послал письмо в мечеть с предупреждением о том, что подобный подстрекательский материал «противоречит букве и духу закона». Мечеть возразила, что в книге нет ничего плохого, но тем не менее она была изъята из подажи.

Ахмед Абуталеб устал от мечети Таухид и ее фанатиков. Он сердит на невежественную и вспыльчивую молодежь, которая от имени Аллаха и его пророка очень усложняет мирным мусульманам процесс вступления в ряды признанных граждан европейского демократического государства, где они смогут чувствовать себя дома, не привлекая чрезмерного внимания, как и евреи, приехавшие до них.

Итак, Ахмеда Абугалеба, члена городского совета, строителя мостов, благочестивого мусульманина называют «Баунти», зиндиком и предателем, не заслуживающим ничего, кроме смерти.

 

5

В тот день, когда я отправился на встречу с учителем истории Абдельхакимом Шуаати, в Роттердаме имелся повод для важного послевоенного национального ритуала: сборная Голландии играла в футбол со сборной Германии. Эти матчи – часто больше чем игра, особенно на чемпионате мира или Европы. Это своего рода реконструкция Второй мировой войны. Германия должна быть побеждена. Несомненно, поляки чувствуют то же самое, и даже англичане, хотя они не знали немецкой оккупации. Отчасти это результат изменения политических традиций. Открытые проявления патриотизма стали табу в послевоенной Европе везде, кроме футбольного поля. Как будто там, и только там, позволено выражать запретные племенные чувства, размахивая флагами, исполняя гимны и поклоняясь героям. Когда Голландия играет с Германией, тысячи мужчин, женщин и детей надевают роялистскую оранжевую форму и идут на сражение с традиционным противником, врагом, само существование которого позволяет голландцам осознавать свои национальные особенности: либеральные, открытые, толерантные, свободные духом голландцы против хорошо организованных, дисциплинированных тевтонцев. Когда Голландия победила Германию в финале Кубка Европы в 1988 году, на улицы Амстердама, чтобы отпраздновать это событие, вышло больше людей, чем в день освобождения в 1945 году.

Абдельхаким, сидевший в кафе возле Центрального вокзала, смотрел на болельщиков в оранжевой форме, оранжевых шарфах и оранжевых головных уборах, иногда украшенных пластмассовыми копиями деревянных башмаков, ветряных мельниц или больших желтых кругов сыра, с выражением полнейшего безразличия, как скучающий западный турист смотрит на бесконечные народные танцы в какой-нибудь стране третьего мира. Мужчины в оранжевом, почти все белые, многие старше тридцати, танцевали джигу на вокзальной площади, пели кто государственный гимн, кто старинные детские песни, прославляющие голландскую доблесть, проявленную в годы испанского господства в семнадцатом веке.

Поскольку в Голландии национальная история практически вычеркнута из школьных учебников, многие дети почти ничего не знают о войне за независимость против испанской короны. Песни, сочиненные в ее честь, теперь кажутся такими же странными, как деревянные башмаки и ветряные мельницы, прикрепленные к головным уборам в качестве национальных символов, символов легендарного прошлого, тиражируемых для футбольных болельщиков и туристов. Абдельхаким, конечно, не видит в них ничего привлекательного.

Но мне было интересно знать, что он, как учитель, думает о голландской истории. Поэтому я спросил о его учебе в маленьком кальвинистском городке под Роттердамом, где его отец работал на сталелитейном заводе. Абдельхаким, худощавый молодой мужчина с орлиным носом, недоверчиво посмотрел на меня, и его взгляд напомнил мне о радикальных маоистах или троцкистах моих студенческих лет, одновременно высокомерных и настороженных. Этот взгляд как будто говорил: «Все люди, не познавшие истины, – идиоты, с которыми и разговаривать не стоит, но идиоты опасны, поэтому надо быть бдительным и постоянно готовым сражаться с идиотизмом».

Голландская история? Абдельхаким пожал плечами. «Много самодовольной болтовни. Много воплей о евреях. Не мусульмане изобретали газовые камеры. Почему же тогда евреев нужно было вывозить в Палестину?» Его ответ был печальным отражением того, что история сузилась до одного-двух сюжетов. Тень Анны Франк падает и на школьную программу. Но мне показалось, что мы слишком быстро закрыли тему, поэтому я спросил его, чему учат детей на уроках истории в его школе.

«Ложь, – сказал он, пристально косясь на меня одним глазом. – Сплошная ложь. Дарвинизм, например. Они ничего не говорят о креационизме. Они боятся приписать эволюцию Богу». Он чуть заметно презрительно фыркнул. «Может быть, они боятся походить на мусульман».

Мне показалось, что Абдельхакима не очень интересует история, по крайней мере, голландская история, которую он считает тривиальной. «Я преподаю историю только для того, чтобы заработать деньги», – сказал он. Интересовали его заговоры. Его теории были довольно обычными для определенных кругов: и сентября – результат еврейского заговора. Иначе почему в тот день четыре тысячи евреев в Нью-Йорке остались дома? Меня больше удивила его гипотеза, что первая высадка на Луну была сфальсифицирована агентами ЦРУ в Голливуде. На самом деле этого просто не было, утверждал он. Съемки проводил Стэнли Кубрик, известный еврейский режиссер. Позже агентов убили, чтобы стереть следы грандиозного мошенничества.

Абдельхаким родился в семье, которую нельзя назвать религиозной. Немного успокоившись, он рассказал, что вызывал тревогу у своих родителей, людей умеренных. Он был «черной овцой», «шел своим путем». Ни одна из его сестер не носит платок. Его политические убеждения – смесь обид, накопившихся у стран третьего мира («Запад считает, что может делать в мире все, что хочет, его интересуют только деньги»), и религиозного консерватизма: антидарвинистские взгляды, пуританское отношение к сексу. Он сказал, что женится на арабской женщине и воспитает своих детей в строгих мусульманских традициях.

Я захотел узнать, как он относится к тому, что он голландец. Как он себя ощущает? Гражданство, сказал он, для него ничего не значит. Важен только ислам. Он – мусульманин, живущий в Голландии. А как же голландские законы? Вступала ли когда-нибудь светская конституция в противоречие с шариатом? Никаких проблем, сказал он. Он может соблюдать конституцию. Он повинуется законам. Он останавливается на красный свет. Конечно, шариат, «будучи божественным, находится вне времени и, таким образом, вечен». Но, заметил он, «90 процентов голландских законов соответствуют шариату». Что касается оставшихся ю процентов, исламское уголовное право строже. «По законам шариата педофилы заслуживают смертной казни. В Голландии у них есть своя ассоциация». Ему это казалось забавным. Презрительную гримасу сменила насмешливая улыбка.

Нет никакого сомнения: Абдельхаким, безусловно, верующий человек. Он сам говорит об этом. Именно поэтому родители беспокоятся о нем. Но в этом еще нет ничего необычного. Сама вера в то, что Коран содержит слова, произнесенные Аллахом, делает большинство мусульман фундаменталистами. Но некоторые из них готовы мирно жить в светском обществе, а некоторые нет. Абдельхаким относит себя к первым. Фундаментализм не делает его революционером.

Пока ему разрешают исповедовать свою религию, говорит он, он доволен жизнью в Голландии. Здесь ему, безусловно, лучше, чем где-либо на Ближнем Востоке. Он считает, что мусульманам «живется здесь очень хорошо». Он не одобряет убийства кого бы то ни было за убеждения или за их отсутствие. «Мы здесь еще гости. Мусульмане не составляют большинства, а шариат может быть введен, только если этого хочет большинство». Он, конечно, был бы рад, если бы все разделяли его веру, но то же самое может сказать большинство христиан.

В известном смысле Абдельхаким, возможно, больше голландец, чем он думает. Его идея о том, что вера может помочь молодым правонарушителям-мусульманам встать на путь исправления, найдет поддержку и у христиан. Мысль о том, чтобы с помощью мечети удержать озлобленных молодых людей на пути праведном, консервативна, но вряд ли чужда обществу, опиравшемуся на религиозные «столпы» всего несколько десятилетий тому назад. Сам Абдельхаким, по его словам, не участвовал в выборах из-за своей ортодоксальной веры, но я совсем не удивился, когда в числе политических деятелей, вызывающих его симпатии, он назвал фамилии консервативных христианских демократов. Как ни странно, Абдельхаким духовно ближе к старому, более ортодоксальному голландскому обществу, сметенному культурным потоком 1960-х.

Нельзя сказать, что в нем нет ничего, что вызывало бы беспокойство. Антисемитизм отвратителен. И я не уверен, что Абдельхаким был бы так терпим к неверным, если бы жил в обществе, соблюдающем законы шариата. Но он не показался мне опасным человеком. Пока что. Он хочет преподавать историю ислама на популярном голландском телевизионном канале, и это показывает, какую страну он считает своим домом. Он сказал мне кое-что, что прозвучало зловеще, но может оказаться ключом к решению проблемы: «Тело ислама находится на Ближнем Востоке, но разум – в Европе». Европа предоставляет свободу исследовать, реформировать, спорить. Оливье Руа, известный французский исследователь ислама, считает, что ислам должен быть признан европейской религией. Единственный шанс на мирное будущее появится в том случае, если европейский ислам приспособится к либеральной демократии. Возможно, запутавшийся, настороженный, вспыльчивый Абдельхаким нащупывает путь к этому.

Веб-сайт elqalem.nl, для которого он пишет, – провоцирующий, иногда агрессивный и часто просто упорствующий в заблуждениях – все же является форумом для дискуссии. Это попытка атаковать общество с помощью слов, а не насилия. Многие разговоры в чатах этого сайта и других, таких как marokko.nl, вращаются вокруг серьезного вопроса: как быть мусульманином в светском европейском обществе, как быть голландским подданным, не теряя личной гордости, которая так часто подвергается оскорблениям. Сайт marokko.nl однажды провел среди молодых мусульман дискуссию об анальном сексе; что об этом говорится в Коране? Дискуссия получилась далеко не фривольной, она точно показала современный кризис идентичности.

Мусульманские девушки, как и большинство европеек их поколения, хотят заниматься сексом со своими возлюбленными, но на них давит то, что они должны вступать в брак девственницами.

Религия устанавливает правила поведения. Она отвечает на вопросы о том, что правильно, а что безнравственно. Она может стать для людей предметом гордости. Правила подчас бывают сомнительными, а ответы спорными. Но люди должны иметь возможность принимать самостоятельные решения. Неграмотный житель деревни, затерявшейся в горах Риф, не имеет такой свободы. Он знает только деревенские обычаи и слово Божье. Образованные европейцы, к числу которых относится Абдельхаким, могут сделать свой собственный выбор. В современном обществе религиозная ортодоксальность, хотя по определению не подлежит рациональному обсуждению, часто является результатом выбора. И должна восприниматься именно так, покуда человек не навязывает свой выбор другим.

Религия может разжигать ненависть и служить источником политического насилия. Амстердам, как любой крупный город в Европе и за ее пределами, связан теперь через Интернет с глобальным революционным движением, основанным на экстремистском и, в значительной степени, современном понимании ислама. Мохаммед Буйери решил присоединиться к этому движению. Как и все формы политического насилия, оно не имеет оправдания не только с точки зрения неверующих законопослушных граждан, но и с точки зрения большинства мусульман. Конечно, революционный ислам связан с Кораном, как сталинизм и маоизм связаны с «Капиталом», но объяснять ужасы искусственно созданного голода в Китае или советского ГУЛАГа лишь тем, что написал Карл Маркс, – значит упускать главное. Мессианское насилие может основываться на любом вероучении. Абдельхаким – не Мохаммед Буйери. Он и такие, как он, могли бы присоединиться к кровавой затее Мохаммеда, но выбор зависит отчасти оттого, как к ним относится страна, в которой они родились. А это зависит от другого выбора: считать ли ортодоксального мусульманина свободным гражданином европейской страны.

Вместе с группой голландских болельщиков я сел в трамвай, ехавший в сторону роттердамского футбольного стадиона. В трамвае взрослые мужчины в карнавальных костюмах подпрыгивали с пылом, граничившим с экстазом или яростью. Я попытался спрятаться за газетой. Заметив мою сдержанность, один из энтузиастов заорал государственный гимн Голландии прямо мне в ухо. Когда я оторвался от газеты, он закричал: «Ты что, не любишь Голландию?» Его лицо покраснело, как мне показалось, от ярости. Я пробормотал что-то трусливое вроде «конечно, люблю», надеясь, что он уйдет. Стоявшие рядом с ним кричали: «Германии конец, Германии конец!» И затем, словно вдогонку прошлому: «Мы не забыли войну!»

Великолепный стадион Роттердама превратился в оранжевое море, посреди которого развевались национальные красно-бело-синие флаги. Я заметил у кого-то корову на верхушке оранжевого шутовского колпака. Были флаги с названиями фан-клубов из разных голландских городов. Я видел, как люди в деревянных башмаках танцевали под музыку старомодного духового оркестра. Как и все карнавалы, этот патриотический праздник, напоминавший картины Брейгеля, был фантазией, праздником воображаемой общины – сельским, радостным и традиционным праздником белых. Это было возвращение к придуманной стране, не более реальной, чем фантазия современного голландского мусульманина о чистом мире пророка.

Обе фантазии содержат семена разрушения. Мужчины в оранжевом кажутся сравнительно безопасными. Их патриотизм – это в общем и целом праздник, отдых от послевоенного политического благочестия. Но 2 ноября 2004 года кровавые фантазии голландского мусульманина закончились убийством человека. Я рассказал о реакции на происшедшее, за которой наблюдал в течение прошедшего года. Некоторые высказывания были разумными, некоторые злобными, некоторые просто глупыми. Но эта история еще не закончилась. То, что случилось в этом уголке Северо-Западной Европы, может случиться где угодно, пока молодые люди считают, что смерть – их единственный путь домой.