Изобретатель способа увековечить на скале прославляемое устно, мимолетно имя вождя, одержавшего победу над недругами, вряд ли мог даже во сне представить себе, что следствием будут ежедневные многомиллионные тиражи газет или собрание книг Библиотеки Конгресса в Вашингтоне. Дело не только в невероятном совершенствовании самого способа, испробовавшего восковую дощечку, кожу, папирус, пергамент, бересту, бумагу, стилос, чернила, птичье и затем стальное перо, шариковую ручку, печатный станок, пишущую машинку, линотип, принтер, ксерокс… Самый отъявленный фантазер до его появления не поверил бы, что это изобретение открыло людям возможность если не создать, то укрепить религию и государственность, установить законодательство и общественный порядок, развить дипломатию, расширить знание, усовершенствовать и облагородить словесное искусство, которое воздвигло на месте заучивания наизусть преданий, сказаний, песен величественное здание поэзии и жанрово разветвленной художественной прозы. Органическая связь письменности с религией и образованием (душеспасительным чтением) придавала ей возвышающий ореол. Перспективы письма оказались способны породить особый мир, вне которого не смогли бы развиваться общественное устройство и законодательство, производство и техника, образование и военное дело, история, философия, филология, естественные и точные науки. Все это требовало непосильного для устного запоминания хранения, анализа и передачи громадной и постоянно растущей в объеме информации. Ведь только письменность позволяет составлять и хранить обширные тексты – книги, точно их воспроизводить сначала рукописно, затем печатно и, главное, неторопливо, вдумчиво, литературно (наши предки сказали бы: книжно) их обрабатывать.
Существенно подчеркнуть, что исторический ход событий обеспечило не письмо само по себе, а именно то, что оно вызвало к жизни и что называлось в старину книжная ученость, книжность, а затем словесность, литература, которая, конечно же, не исчерпывается беллетристическим творчеством. В недрах книжности сложились, в частности, интересующие нас стилевые явления, и вообще основное богатство, разветвленность, выразительность ведущих языков мира, в том числе и современного русского языка. Где письменность – там книжность.
Искусственный, рукотворный мир книжности, лишенный стихийности, непредвзятости, импульсивности мира реального, живет своей собственной условной, логически упорядоченной и очень активной жизнью. Этот, в нынешней терминологии, виртуальный мир книжности противопоставил себя реальному, более того, окрепнув, он стал с течением времени так сильно воздействовать на все стороны жизни, что создалась иллюзия его большей по сравнению с самой действительностью жизненной важности, впрочем, иллюзия ли? Психологически преувеличенное, поддержанное властью и церковью восприятие его отразилось в русской пословице что написано пером, того не вырубишь топором. Вера в непреодолимую божественную силу слова на бумаге дала и нынешнее выражение без бумажки я букашка, а с бумажкой человек. И вдруг за последние 15 лет катастрофически упал интерес детей к чтению, доля регулярно читающих сократилась с 50 % до 18 %.
Уже из сказанного ясно, что нынешнюю оппозицию устной и письменной форм воплощения текстов следует признать не совсем корректной, поскольку естественное воплощение языка противопоставляется его же изощренному, условному овеществлению, возникшему в силу тех возможностей, которые открыла техника фиксации, обработки, хранения, воспроизведения текстов. Вернее было бы, оставив в неприкасаемости устность как сущность звукового человеческого языка в целом, говорить о книжных (т. е. серьезных, важных, судьбоносных текстах, рожденных в виртуальном мире книжности, который возник на базе письменности и по привычке ассоциируется с нею, хотя часто воплощается устно) и о разговорных текстах (т. е. обычных, прежде всего бытовых, как бы оставленных на долю не заслуживающего серьезного внимания, пустякового естественного общения).
Питаясь естественным языком, виртуальный мир книжности бурно развивался, отходил от слепого следования ему. Этот мир сознательно впитывал достижения других языков и культур – несоизмеримо больше, чем язык разговорный. Книжный же язык, получивший у нас под немецким влиянием название литературного. складывался сознательно – иногда сознательность эта была вынужденна, в силу необходимости компенсировать отсутствие звучания и словесно воспроизвести культурную обстановку, но чаще по логике собственных законов развития.
Условия, в которых создавался литературный язык, кардинально отличались от условий устного функционирования языка, когда нет достаточного времени для обдумывания, исправления, редактирования, возврата к выраженному, физически невозможны большие по объему тексты. С возникновением книжности появилась возможность четко членить речевой поток на слова, сочетания слов, предложения и в то же время оформлять длинные периоды, сложные предложения, усложнять синтаксис без поддержки интонацией, жестами, мимикой, а также неизмеримо увеличивать, обогащать, разнообразить словарь. Только в лоне книжности могла по-настоящему сложиться стилевая дифференциация употребления языка и возникнуть сама идея стилистики.
У мира книжности были все основания притязать на царственную роль в коммуникативной жизни общества и на главенствующую роль в языковом развитии, в установлении правильности, утверждении общей нормы. Из-за крайностей и нетерпимости, свойственных русскому обществу, этот мир стал обожествляться, книга стала подменять живую, реальную жизнь.
Язык книжности действительно изощрен, богат, развит, многообразен, рафинирован, но он, будучи искусственно «сделанным», лишенным звучания, и где-то ущербен сравнительно с естественным (первородным, звуковым, устным) языком.
Г.О. Винокур точно заметил, что при письме (т.е. действуя в мире книжности) человек принужден думать о своем языке, выбирать слова и выражения, т.е. действовать стилистически. Беспомощность перед чистым листом бумаги, заставляющая думать, книжно, литературно обрабатывать свой текст (в отличие от нашей самоуверенности в стихии обычного разговора, где помогает сама обстановка и личный контакт), идет не от различий письменной и устной форм текста, а от стилевого давления. Во многих случаях оно заставляет нас и в устном разговоре тоже беспомощно искать верное слово – как бы точнее сказать, не обидеть и пр. Нас отнюдь не пугает бумага, когда мы на бегу пишем бытовую записку, требующую разговорности, но мы беспомощны на публике перед микрофоном или телевизионной камерой. Книжные тексты в наше время уже далеко не всегда относятся к письменному общению, а разговорные – к устному.
Нынешняя оппозиция устности и письменности, выросшая из желания рельефно выявить и очертить собственно стилевые обусловленности группировок текстов и в известной мере упростить суть их стилистики, весьма условна и позволяет рядоположить устность и письменность с другими формами реализации текстов. Но эта оппозиция форм иного рода, нежели другие формы овеществления текста. Ее, например, просто не могло быть в дописьменную эпоху, как нет ее и в нынешних бесписьменных языках , тогда как монолог (скажем, в обращениях князя к дружине перед сражением, в заклинаниях языческого проповедника), стихотворные произведения в фольклоре (не говоря уже о пении и оформляющей высказывание жестикуляции) явно есть и были во всех языках. Само противопоставление письменности и изустности, искусственного явления и естественного относительно.
Виртуальный мир книжности принес миру реальному неисчислимые выгоды и достоинства, обеспечив, в частности, совершенство, богатство, выразительность самого русского языка и разветвленную стилевую систему его употреблений, соответствующую усложняющейся коммуникативной жизни общества.
Масс-медийные тексты все заметнее отходят от книжной традиции словесных способов передачи знания, вовлекая изобразительные в качестве едва ли не главных поставщиков сведений.
При этом естественно возрастает и воздействующая сила текста, поскольку включаются рецепторы, связанные с разными видами восприятия: логико-мыслительным и субъективно-эмоциональным, с разумом и чувствами. Это принципиально важно для массовой дистантной коммуникации, жизненный лозунг которой «Оставайтесь с нами!». Иначе говоря, основной задачей такой коммуникации является поддержание устойчивой связи с публикой, для чего все средства хороши.
Вербально-изобразительные тексты воздействуют непосредственно на механизмы безусловных рефлексов, открытых и изученных И.П. Павловым. При интенсивном потоке информации нашим современникам, запрограммированным условиями быстротекущих событий на улице или на автоматизированном, быстродействующем производстве, все труднее отслеживать резкие изменения, контрасты. Нынешние дети не могут противостоять красочным кадрам, мелькающим на экране, сменяющим друг друга непредсказуемым образом. Тексты масс-медиа как раз и диктуют, как достичь цели – обеспечить устойчивость канала связи, вовлечь в свой мир массовую аудиторию. Виртуальный мир экрана («голубого нигде») подменяет собою мир реальный, изолирует ребенка от настоящей жизни. Сказанное о детях относится и к «бывшим детям» – большинству взрослых телезрителей, привычно подпадающим под пресс безграничных возможностей манипулирования сознанием и поведением масс населения (не говоря уже об «эффекте 25-го кадра»).
Психолингвисты пишут о «креолизованном тексте», т. е. о тексте, «структура которого состоит из двух негомогенных частей, а именно: вербальной (языковой/речевой) и невербальной (принадлежащей к другим знаковым системам, нежели естественный язык)», т. е. о сочетании в тексте слова и рисунка.
Начало XXI века со всей очевидностью свидетельствует, что мы возвращаемся – разумеется, на новой основе – к более естественному миру рисунка и звука. Точнее было бы определение: мир становится знаково-символическим, что, конечно, связано с изменением места языка в жизни и в труде людей, которыми и ради которых и создаются тексты. Технические открытия фиксации, хранения и воспроизведения изображения, звучания, движения, цвета ослабляют необходимость языкового облачения информации.
Люди все чаще обращаются к изобразительности, все охотнее пользуются символикой, приобретающей международный характер. Знаки дорожного движения, указатели и обозначения отрываются от надписей и складываются в надъязыковые интернациональные семиотические системы. Наглядность представляется более простым и доступным путем передачи и восприятия информации, нежели вербальная книжность в письменной форме. Разные знаковые системы взаимодействуют в смешанных буквенно-цифровых записях.
Отдельный человек все чаще идентифицируется не вербально на бумажных документах, но по цветному изображению, отпечаткам пальцев, сетчатке глаз, голосу, иным деталям. Проверяющий всего лишь сопоставляет вклеенный чип с данными, запечатленными в банке данных на электронных носителях информации. Вспомним, что всего 100 лет назад паспорта и удостоверения были без изображения владельца в силу нераспространенности фотографии. Человечеству, судя по всему, суждено выйти на иной тип коммуникативных связей, иную структуру, а может быть, и базу общения.
Все заметнее опираясь на внеязыковые способы передачи информации, стилистика текстов уже сегодня явно расширяет свой диапазон. Уже нынешнему поколению становится все затруднительнее полноценно воспринимать информацию, не поддерживаемую звуком, музыкой, пением, изображением, цветом, движением.
На транспорте, в рекламе, на приборных панелях аппаратуры, станков, автомобилей, кухонных приспособлений словесные надписи, сообщающие о назначении сигнальных ламп, а также кнопок, клавишей, рычагов управления, сопровождаются схемами и рисунками, а все чаще вообще ими заменяются. С уходом неизбежного облачения информации в языковую форму люди все чаще и охотнее обращаются к более экономичным и сильнее воздействующим приемам оформления информации. По удачному опыту прямодействующих знаков дорожного движения любые указатели и обозначения отрываются от надписей и складываются в семиотические системы, приобретающие к тому же надъязыковой международный характер.
Общечеловеческим «иероглифом» стало сердечко, передающее в широком смысле понятие приязни, любви, но это не конкретное слово, а вообще не опредмеченное языковое выражение. Распространившийся по всему миру лозунг-слоган Я ♥ Москву допускает обращение к разным глаголам с соответствующим согласованием: Я люблю Москву. Я влюблён в Москву. Мне нравится Москва. Я восхищаюсь Москвой… Сердечко интернационально понятно и может быть расшифровано как I love, like, admire, I am fond of, delighted with, carried away by… Ich liebe, habe gern… J'aime, prefere, goute, je suis ravi, je me plais… Иероглиф читается по-разному, нивелирует стилистические и даже смысловые оценки возможных «прочтений». Наиболее популярные мировые валюты (доллар, фунт, евро, иена) давно зашифрованы символами; обсуждается вопрос о иероглифическом обозначении российского рубля. Во всех странах люди привыкли к символам, хотя «читает» (озвучивает) их названия каждый по-своему на своем языке.
Конечно, не следует забывать, что понимание символов сопряжено с языком не только потому, что мы так воспитаны, но и по глубоким психологическим и даже физиологическим причинам. Пусть картинки легче воспринимаются и быстрее понимаются, но в памяти остается лишь обозначенное словами. Мы ощущаем, различаем запахи не непосредственно, а давая им словесное обозначение, нам известны даже обозначенные, хотя не воспринимаемые органами чувств феромоны. Мы прочно запрограммированы на логически точную книжность и игнорируем факт иного восприятия текстов в неписьменных формах.
Уже нынешнее поколение людей оказывается приученным к «тексту трех измерений», к получению информации в слиянии звука, речи, изображения – как бы выполняя завет Чюрлёниса о единстве поэзии, музыки и живописи, о единстве трех главных их основ – ритма, пропорции, грации. Многие, преувеличивая, вероятно, роль Интернета и его глобализирующую силу, пишут о том, что сегодня он уже породил новую культуру, в частности, единую евразийскую.
Тем временем даже беллетристика начинает мыслить кадрами и их блоками, обращается к искусственным чередованиям разных единиц (иной раз прибегая к рисункам, схемам, графике и сложной верстке) вместо творческой лепки художественных образов традиционными приемами «развертывания словесных рядов».
Эти опасности имеют общечеловеческий характер. Американский психолог Глория де Гаэтано, борец против телевизионного отупления детей, пишет о том, как и почему так трудно читать привычные нам тексты детям, уже приученным к иному представлению знания – к современной механической, краткой и броской, быстро меняющейся расфасовке информации в виде блоков-клипов с поддержкой изображением, движением, цветом, звуком и другими невербальными носителями.
Привычка к восприятию информации в вербально-изобра-зительной форме с частой сменой кадров и крайне лаконичной языковой составляющей укорачивает нормальный срок восприятия информации (полагают, что полное восприятие надписи или проговариваемой фразы составляет не менее трех секунд), но краткость и яркость восприятия мешает ее поверить разумом, по-настоящему «переварить». По имеющимся данным, уже целое поколение молодых людей испытывает неспособность к настоящему чтению, полагая и обычные неспециальные (кроме написанных в клиповом ритме детективов), и специальные книжные, и даже газетные тексты неодолимо трудными, неприятными, занудными. Это явление, названное A.D.D. (Attention Deficit Desorder), бурно обсуждается и осуждается американскими учеными и педагогами, в частности, потому что оно ведет к утрате способности к профессиональному обучению.
Безусловно, форма реализации информации, опредмеченной тем или иным способом, не должна быть безразлична для тех, кто собирается с помощью полученного текста формировать какое-либо знание у подрастающего поколения. Старшее поколение вряд ли примет безоговорочно все коммуникативно-языковые новшества, а молодежь уже сегодня во многих фантомах видит красоту. Человечеству, судя по всему, суждено выйти на иной тип общения, иную его структуру, а может быть, и базу, иное функционирование языка.
Разные формы общения имеют свои преимущества и недостатки. Да, письменный текст не передает интонацию, тон, тембр и модуляции голоса, ударений (но можно написать: взвизгнул, пролепетал, прошептал, оглушил и т. п.). Именно поэтому, где-то отвлекаясь от частностей, он позволяет сконцентрировать внимание на содержании преподносимого знания. При этом первоначальная невозможность передать письмом позы, жесты, телодвижения породила впоследствии в языке массу их вербальных обозначений, а также средств передачи отношения к описываемым движениям, нвозможное стало возможным! Почему до сих пор при получении информации в целях формирования знания целесообразно отдавать предпочтение главенству письменной формы? Потому что чтение требует постоянного напряжения разума и воображения, скептической оценки прочитанного.
Кажется, что звукозрительное овеществление события может передать намного больше письменного его описания. Но внеязыковые носители информации зачастую распыляют внимание воспринимающего, который проходит мимо осмысления. Непередаваемый визуально авторский текст часто содержит бесценные языковые находки, которые обогащают ум и речь того, кто читает книгу. Нет пока режиссера, который смог бы придумать мизансцену для передачи ильфо-петровской фразы из «12-ти стульев» Зарвавшийся беспризорный понял беспочвенность своих претензий и отстал. Разве что голос за кадром – прием, используя который постановщик расписывается в своей беспомощности. Как сыграть булгаковское Машину зря гоняет казенную, – наябедничал кот, жуя гриб. Как сыграть здесь наябедничал?
А вот два мнения, небезынтересных для нас, опубликованные в «Комсомольской правде» 6 февраля 2009 года:
Мягко говоря, мне никогда не нравился фильм «Д'Артаньян и три мушкетера». В детстве я слишком сильно любил книгу Дюма, чтобы делить ее с нелепыми усатыми людьми на экране. Картина казалась мне нищенским советским трэшем для пионеров. Помнится, марлезонский балет там имел место быть средь бела дня, в какой-то поросшей бурьяном халупе, имитировавшей парижскую ратушу. Михаил Боярский, Вениамин Смехов и т. д. играли свои роли в основном усами. Миледи оказалась курьезной опереточной гадиной. И так далее (Денис Корсаков).
Мое поколение выросло на «Мушкетерах», у следующего в героях были «Гардемарины»; нынешнее, увы, воспитывается на «Висяках» и «Глухарях». Мы, мальчишки, ругали тот фильм, наверное, сильнее кинокритиков. Но и знали наизусть. Это был драйв, состояние души: когда один за всех и все за одного. Кто не пережил этого, тот не поймет. А если вы всерьез будете рассуждать, почему их Париж сильно напоминает тогда еще наши Прибалтику или Крым, – вы скучный человек» (Максим Чижиков).
В начале ХХ века Виктор Шкловский описал феномен остраннения, стилистический прием описания вещей, как бы вырывающий их из привычного контекста узнавания и делающий привычное необычным, странным. Остраннение заменяет процесс узнавания и приближения к нашему пониманию новым видением, видением как будто в первый раз, когда нам еще нечего было узнавать. Вот как в фантастической повести Кира Булычева «Белое платье Золушки» героиня в первый раз видит биоформа, человека, организм которого перестроен для работы в непривычных условиях:
Девушка увидела свинцового цвета черепаху, на панцире которой, словно черепашка поменьше, располагалась полушарием голова с одним выпуклым циклопическим глазом, разделенным на множество ячеек, словно стрекозиный. Черепаха доставала ей до пояса и передвигалась на коротких толстых лапах, которые выдвигались из-под панциря. И казалось, что их много, может, больше десятка. На крутом переднем скосе панциря было несколько отверстий, и из четырех высовывались кончики щупалец. Панцирь был поцарапан, кое-где по нему шли неглубокие трещины, они расходились звездочками, будто кто-то молотил по черепахе острой стамеской или стрелял в нее бронебойными пулями. В черепахе было нечто зловещее, словно она была первобытной боевой машиной. Она была не отсюда.
Девушка замерла, забыв отнять ладонь от уха. Ей хотелось убежать или закричать, но она не посмела сделать ни того, ни другого.
«Вот дурак, – выругал себя Драч. – Теряешь реакцию».
– Извините, – сказала черепаха. Голос ровный и механический, он исходил из-под металлической маски, прикрывавшей голову до самого глаза. Глаз шевелился, словно перегородочки в нем были мягкими.
– Извините, я вас напугал. Я не хотел этого.
– Вы… робот? – спросила девушка.
– Нет, биоформ, – сказал Драч.
Творчество лучших писателей обладает удивительной способностью делать обычным предметы «странными», по-новому взглянуть на них – через письменный текст. Цвет и музыка, которых так много сегодня на экранах телевизоров и кинотеатров, тоже могут сопровождать первое видение человека, но, содержа минимум слов, не осмысляются привычным для нашего мозга образом. И тогда информация видеоряда утекает как песок между пальцами.
В общении с хорошей книгой так не бывает.
Не настало ли поэтому время продолжить разумное разделение разных видов общения и разных форм получения одного и того же текста? Не паниковать от того, что дети не хотят читать, а наметить границы, в которых полезнее, эффективнее в качестве источника информации и развлечения в каких случаях использовать книги, а в каких – кино, телевидение, видео. Задача учебно-педогогическая – сделать все возможное для того, чтобы наряду с мультимедийными способами получения информации новые поколения любили книгу и умели бы ею пользоваться.
…В книжке Н.Носова о приключениях Незнайки есть эпизод – коротышки знакомятся с чудо-прибором – бормотографом (магнитофоном, по-нашему). Как он им нравится! Как, отталкивая друг друга, они стремятся сказать что-нибудь в рупор этого прибора, чтобы потом услышать свой голос в записи и восторгаться технической эволюцией. Да, технологии ХХI делают нашу жизнь интереснее и разнообразнее, многозвучнее и многоцветнее. Но не будем уподобляться носовским коротышкам и оценим ситуацию с помощью здравого смысла. А здравый смысл подсказывает, что многозвучие и многоцветие мешают концентрации внимания. Такая концентрация возможна только на письменном тексте – пусть он даже не на бумаге написан (напечатан), а набран на экране монитора. Многозвучье и многоцветье дисплея – слишком извилистые пути к формированию знания. Чтение – прямой путь, проверенный веками. И правы были предки: чтение – вот лучшее ученье!