— Бедняжка, — сказала Мэг.

Я позвонила, чтобы сообщить, как добралась до места и упомянула некоторые факты о состоянии дома. Не было никакого смысла объяснять Мэг, что заброшенность дома имела свои преимущества. Его печальное состояние перекликалось с моим душевным настроем. Не было смысла рассказывать Мэг, что Casa Rosa был идеальным пристанищем для беглой жены и матери.

Для меня не было лекарства от тоски лучше побега. Здесь мне не надо было оценивать себя по десятибалльной шкале. Я бросила свою команду, но мне было все равно. Я спала в чужой постели, но была совершенно, абсолютно счастлива. Проснувшись на рассвете от лучей не по-английски яркого солнца, приникшего в распахнутые окна, я произнесла в прохладный воздух: «Да».

— Звонила Хлоя, — наконец сообщила Мэг. — она забыла, что ты собиралась уехать. Мы поговорили, она чувствует себя прекрасно. На самом деле Саша собирается присоединиться к ней на некоторое время. — когда я не клюнула на эту приманку, Мэг забросила свой самый надежный крючок. — Знаешь, Фанни, не было необходимости прятать бутылку от вина после вашего обеда с Элейн. Это только показывает, что ты ни капли мне не доверяешь.

Возможно, слезы Эроса помогли мне скрепить камни моего здания, но что касается Мэг, ее участие не укрепляло фундамента. Я оглянулась. Солнечный свет, лившийся из окон в спальне и гостиной лежал на полу ровными прямоугольниками, и я подумала, что нахожусь сейчас здесь, а она там, далеко отсюда.

— Ну что ж, развлекайся, Фанни, — сказала она в последней попытке заставить меня почувствовать раскаяние.

Я зачарованно смотрела на солнечные пятна на полу.

Телефон стоял в нише около парадной двери в окружении аудитории мертвых насекомых. Я смела их на пол и позвонила Уиллу. Сначала наши голоса звучали напряженно и скованно. Уилл был задет моим внезапным безразличием, и я сожалела о нем, но не настолько, чтобы извиняться.

— Мне здесь очень нравится, — сказала я ему, но не смогла добавить: «Я бы хотела, чтобы ты был со мной».

— Этого я и боялся. — его голос звучал отрешенно и непривычно тихо. — Фанни, меня приглашают на интервью для вечерних новостей. Предлагают обсудить мои планы на будущее. Я в нерешительности. Что ты думаешь?

— Есть новости о налоге?

— Мы буксуем на месте. Автомобильное лобби вырвалось из-под контроля. Сейчас как раз такая ситуация, когда меня проклинают и за успех и за неудачу. — мы помолчали секунду или две. — Баланс сил смещается. И у меня ужасное чувство, что не в мою пользу.

Тепло пронизывало мое тело вплоть до пальцев ног, и тревога Уилла не могла коснуться меня. Я почти с удивлением ощущала свою отстраненность. Должна ли я честно сказать ему: «Уилл, мне это неинтересно», и признаться в отвращении к компромиссам, уловкам и двурушничеству политики, которой была пронизана моя жизнь с Уиллом?

— Пожалуйста, — умолял Уилл. — Скажи, что мне делать?

Я прибегла к старой тактике.

— Что случилось с человеком, который говорил, что сомнения ведут к поражению?

— Может быть, я устал. Может быть, с меня уже достаточно политики.

Я не позволила ввести себя в заблуждения. Уилл мог предаваться страху и мрачным сомнениям, но никогда не отказывался от борьбы. Он все еще стремился быть на сцене, в центре всеобщего внимания.

— Не соглашайся на интервью, — сказала я. — Ты можешь стать заложником случая.

— Ты думаешь, так будет лучше?

— Да, — я чувствовала себя виноватой из-за того, что меня не волновали его проблемы.

Я забыла закрыть ставни, солнце вторглось в дом, заливая все пространство, высвечивая самые дальние уголки, ломаной линией спускаясь до нижней ступеньки, наполняя воздух светящимися пылинками. Ослепленная великолепием и новизной своего жилья, я поспешила обойти дом, чтобы закрыть окна, и комнаты погрузились в мягкий полумрак.

Наружные стены Casa Rosa были построены из толстого камня. Красивая круто поднимающаяся вверх дорожка вела к парадному входу, а потом огибала дом и заканчивалась у задней двери. Я скинула босоножки и прошла, оставляя влажные следы на плитке, через гостиную, еще хранящую слабый запах трав и сандалового дерева. Из окна открывался вид на долину с гребнями холмов на горизонте.

Солнечный свет преломлялся с разные цвета на стенах и полосами ложился на пол. По обе стороны камина стояла пара выцветших кресел. Наверняка обедневшая английская пара сидела здесь, обсуждая свои планы — давай построим стену здесь, перекрасим комнату, мы можем позволить себе центральное отопление? Я почувствовала жалость и к ним тоже — на самом деле, я готова была пожалеть любого, кому не посчастливилось жить в этом доме, в этой стране.

Камин был засыпан пеплом и окурками, и на полке над ним стоял пучок высохших цветов в банке из-под варенья. Я коснулась одного из них, и хрупкие листочки посыпались на пол. Я взяла банку, отнесла ее к мусорному ведру и выбросила. Потом нашла совок и щетку в углу кухонного шкафа и замела окурки и золу.

Стены на кухне были побелены, но в некоторых местах и внизу побелка стерлась до штукатурки. Потолочные балки стали почти черными. С них свисали пучки сухих трав — маленькое подношение богу домашнего очага.

Я подтащила стул и сняла их — теперь кухня казалась почти голой. Сложив руки на груди, я отступила на шаг и подвела итоги. Странно, вырвавшись из бытовой карусели, я не желала ничего другого, как вооружиться инструментами и красками и приступить к ремонту этого опустевшего гнезда. Байрон написал: «Я обрел свободу с первым вздохом», и я считала, что он говорит вздор. Тем не менее, именно с первым вздохом в меня проникла любовь к этому месту. Я хотела бы наполнить кухню сиянием белых и желтых красок, мерцанием отбеленной столешницы под зеленью трав, свисающих с балок над белыми и синими тарелками на чистых полках.

Здесь обязательно найдется место, чтобы в холодный зимний вечер приготовить грибной ризотто по рецепту Бенедетты, и потом съесть его с маслом и пармезаном. В жаркие вечера, когда солнце сползает к горизонту, а воздух густеет от ароматов трав и цветов, можно будет зажарить курицу с лимоном и гарниром из свежего базилика, чтобы съесть ее на лоджии. Я даже знала, где найдет себе место вышитая бисером салфетка миссис Скотт — под кувшином свежего лимонада.

Наверху я бы застлала кровати толстыми старыми простынями, отполировала половицы воском и положила в шкафы пакетики с лавандой, как, должно быть, делали женщины этого дома, когда Casa Rosa был пристанищем большой семьи.

Конечно, весной ставни не открывались, а в огороде позади дома высаживали мангольд, шпинат и картофель. В холодные дни гостиная с высокими окнами нагревалась огнем в очаге, но, думаю, семья не отказалась бы от несентиментального центрального отопления.

Я бы вымыла и отполировала до блеска каждую комнату в Casa Rosa. Каждая стала бы хранилищем для особых вещей — книг, картин, старой мебели. У каждой было бы свое особое предназначение, свой запах. В каждой комнате было бы свое окно, открывающее свой особенный вид на окружающий пейзаж.

Лоджия проходила вдоль заднего торца дома, и деревянная колоннада под ней создавала затененное пространство, где можно было бы сидеть весь день. Я принесла туда плетеное кресло и уселась в него. Казалось, ничего здесь не менялось в течение столетий, единственным знаком времени было большое здание фабрики оливкового масла на окраине деревни и бетонная дорога, теряющаяся за дальним холмом.

Струйка пота пробежала от лопаток к пояснице. Муравей забрался ко мне на палец. Теплый воздух колыхался над дорогой, над виноградными лозами на склонах. Я чувствовала, как тепло растворяет мои кости, наполняет вены, пронизывает меня насквозь. Я подняла палец, щелкнула им по ручке кресла и сказала себе, что это единственное движение, которое я сегодня сделаю.

Забуду, что я была собранной и организованной, забуду, что моя жизнь была подчинена расписанию. Вычеркну из памяти коричневый кожаный ежедневник, списки, запас полуфабрикатов в морозилке, информационные листки для подготовки к званым обедам. Кем была сейчас эта женщина, от которой пахло солнцем и немного потом? Со шлейфом вчерашних обязательств, из которых я выходила, как из старой кожи, еще скорбящая по умершему отцу, но уже полная жадного любопытства и нетерпения.

* * *

Домик Бенедетты вместе с десятком таких же жался на склоне над мостом в южной части Фиертино. Здесь не было сада, только прямоугольный участок с несколькими грядками помидоров, подвязанных к бамбуковым колышкам, пара оливковых деревьев и пластиковый бак для хранения топлива. Дом Бенедетты стоял на месте старой школы, разрушенной, как и многие здания в деревне, при бомбардировке во время войны, когда союзники наступали на немцев с севера.

Она познакомила меня с сестрой своего покойного мужа, крупной женщиной много старше ее со вставными зубами и фиолетовыми волосами. Ее брат, Сильвио, тоже был здесь, он сидел в углу, неотрывно глядя на меня с любопытством, на которое невозможно было обижаться.

У синьоры Бретто был очень сильный акцент, и я изо всех сил вслушивалась в ее слова. Но думаю, я поняла ее правильно:

— Твоя бабушка была очень красивой. И очень храброй. Она работала в поле даже под грохот пушек, чтобы собрать урожай, даже когда никто больше не решался выходить.

— Моя бабушка так работала? Отец никогда не рассказывал об этом.

— Он был всего лишь маленьким мальчиком. Он не должен был знать всего. Мы многое скрывали от наших детей.

Моя бабушка. Вела по пашне волов, обходя мины, и бежала в укрытие, когда работать под обстрелом становилось невозможно.

— Tengo familia, — пробормотала я молчаливой тени моего отца.

Кухня была крошечной (архитектор неукоснительно добивался экономии проекта) и была загромождена религиозными картинами, церковными газетами и журналами, бутылками масла, тарелками с изображением помидоров и цветочными горшками. Широкий стол занимал большую часть пространства, но мы протиснулись за него и дружно съели знаменитый спагетти con Verdura и телятину, жареную в масле с шалфеем.

Долина очень изменилась, рассказали мне. С одной стороны, оливки стали прибыльным бизнесом, и каждый спешил получить новые субсидии. С другой стороны английские захватчики раскупали самые старые и живописные дома.

— И все же, — сказал Сильвио, чей сын работал на реконструкции большого дома на римской дороге, — англичанам нужна наша помощь, и они платят по счетам. А у нас есть рабочие места.

Я сказала им, что собираюсь подняться на холмы рано утром. Синьора Бретто выглядела встревоженной.

— Оденься потеплее, — сказала она. — Ты можешь простудиться.

Температура на кухне была не ниже двадцати шести градусов по Цельсию. Я попыталась поймать взгляд Бенедетты, но она была согласна с золовкой.

— Ты можешь взять мою шаль. — она похлопала меня по руке. — Заезжай завтра за мной, и я тебе все здесь покажу.

* * *

Бенедетта твердо держала слово. Не замолкая ни на минуту, она провела меня по городу. Мне показали церковь, площадь с колоннадой и фонтаном, древний колодец, где останавливались купеческие караваны. Бенедетта представила меня в магазине, где торговали четками и молитвенниками, и в маленькой лавке, расположенной на первом этаже колокольни, которая снабжала всю округу оливковым маслом, чесночным соусом песто, сушеными помидорами, коробками шоколадных конфет, маринованными артишоками и колбасой Mortadella размером с большую тарелку.

Потом мы ехали вдоль долины под ярким, слепящим солнцем.

— Там, — наконец сказала Бенедетта, когда я вела машину по каштановой аллее, — стоит ферма, где был дом твоего отца.

— О, — это было все, что я могла вымолвить.

Теплый воздух окутал меня, когда я вышла из машины. «Ферма была старая, очень старая, — говорил мне отец, — а кирпич был самого мягкого оранжевого оттенка, который только можно себе представить. Вокруг дома был сад со статуей и лабиринтом кустарника. Я думал, что это самое красивое место на земле».

Передо мной стояло здание с грязноватыми стенами и некрасивыми пропорциями. Не очень чистые занавески языками свешивались из окон; никакого сада не было и в помине, хозяйственные постройки были слеплены из разносортных материалов.

— Разве отец не говорил тебе, Фанни, что дом был разрушен во время войны?

— Нет, не говорил.

Я обошла вокруг дома. Кожа на руках покраснела от солнца, пока я вглядывалась в подслеповатый и неуклюжий фасад. Это место не было родиной семьи Баттиста, попытка восстановить его после войны только изуродовала его. Таков был печальный результат насилия и беспорядка.

Я прошла еще немного, и мои глаза заметили фрагмент каменной арки, включенный в бетонную стену. Красивое, изящное напоминание о том, что утрачено безвозвратно. Бенедетта сделала все, чтобы усугубить мое разочарование:

— После бомбежки здесь ничего не осталось.

— Кто там живет сейчас?

— Чужие. — ее тон был враждебным. — Они пришли после войны с юга. Мы плохо их знаем.

— Это было пятьдесят лет назад, Бенедетта. — я завела двигатель и направилась обратно в город. Через некоторое время я спросила: — Как ты думаешь, я могу еще ненадолго остаться в Casa Rosa?

Лицо Бенедетты расплылось в широкой улыбке.

— Конечно. Мы договоримся по телефону прямо сейчас.

* * *

Когда я сообщила о своем решении остаться в Фиертино до конца месяца, Мэг встретила новость со своей обычной иронией.

— Так не похоже на тебя, Фанни, бросить свой пост. Уилл очень расстроен.

— Думаю, ему лучше поговорить об этом со мной.

— Уверена, что поговорит. Я только повторяю его слова. Сейчас у него очень сложный период. Его чуть не разорвали в прессе за отказ приехать на программу вечерних новостей. Обвинили в трусости и так далее.

— Бедный Уилл. Я не знала. Но он выживет. Скоро начнутся каникулы, все уйдут в отпуска.

— Не могу представить, что такое важное задерживает тебя там.

— Дом, — призналась я, наслаждаясь своей радостью. — он называется Casa Rosa.

— Дом? Не припомню, чтобы ты раньше интересовалась домами. Если бы ты говорила о вине, я бы поняла. Что в этом доме такого замечательного?

«В нем есть комнаты, — могла бы сказать я. — Красивые комнаты, каждая из которых требует моего внимания, любовного взгляда, пристального наблюдения».

Мэг подвела итог:

— Полагаю, мне придется поработать здесь за тебя.

Уилл не был рад моему решению. Он позвонил, когда я собиралась спуститься к городской площади, чтобы поужинать в кафе Анджело, настойчиво рекомендованном Бенедеттой.

Я попыталась объяснить ему, что я влюблена в Casa Rosa, и попыталась намекнуть — мягко, как только возможно — что нам обоим неплохо было бы провести некоторое время порознь.

— Возможно, ты права, — признал он, — но… Фанни… есть что-то, чего я не знаю?

— Мне очень жаль. Я понимаю, что это будет несколько неудобно.

— Я на самом деле не справляюсь без тебя.

— А ты попробуй.

— Почему именно сейчас? Ты могла бы вернуться в любое время. — мне казалось, что мы пытаемся докричаться друг до друга, стоя в разных концах большой комнаты; я не собиралась идти ему навстречу. — Что в этом доме такого замечательного?

— Я привезу фотографии и покажу тебе.

— Я советовался с Манночи. Есть несколько мероприятий, где твое присутствие действительно необходимо.

— Неужели Манночи не может ехать с тобой? Тогда пригласи Мэг. Ей это понравится.

В его голосе звучало сомнение.

— Это не лучший вариант.

— Я уехала в первый раз, Уилл.

Последовало неловкое молчание.

— Фанни, я тебя теряю?

Наконец я почувствовала себя виноватой, и чувство вины заставило меня потерять самообладание.

— Уилл, — прошипела я в трубку. — Я растила Хлою, вела дом и… терпела твою сестру. Я улыбалась на бесконечных благотворительных мероприятиях, тысячах ужинов, чаепитий, встреч и чертовых депутатских приемах с избирателями. Я отказалась от любимой работы, не говоря уже о большей части выходных и огромном куске моей личной жизни. Все, о чем я прошу, это несколько свободных недель. Потому что мой отец умер, и я хочу подумать о нем. Я устала и мне грустно. Я скучаю по нашей дочери. — я могла бы добавить: «Я потерялась».

Я слышала треск зажигалки.

— Я не знал, что тебе так плохо.

— Теперь будешь знать.

Когда мне исполнилось четырнадцать, стоматолог снял брекеты с моих зубов. В течение многих лет мой рот был отягощен железом, и почти каждый день острые края проволоки натирали десны до язв. Мне было больно улыбаться, и никогда, ни на минуту я не забывала, что я уродлива и неуклюжа. В момент освобождения от этой пытки я почувствовала чудесный вкус воздуха во рту.

Я положила трубку и снова ощутила блаженство свободного дыхания.

Конечно, мне было грустно, но эта грусть была вплетена в полотно моей жизни и заставляла острее чувствовать ее красоту. Я сидела на лестнице Casa Rosa, подперев подбородок ладонью. Как часто мы находим время, чтобы докопаться до своей сути и вывести ее на свет? Чтобы изучить ее и с наслаждением признания сказать: «Это я». Это то, кем я могла бы быть. Вот мой путь.

Я достала свои винные книги и приступила к реализации программы обучения. Я погрузилась в местную историю. Я читала о Пунических войнах, о каштановых лесах, откуда поставляли древесину для римских галер. О проезжавших здесь Папах, о гражданских войнах, о паломнической дороге — Via francigena — которая соединяла Фиертино со всей Европой.

В прохладе раннего утра я шла по холмам, пока не вспоминала, что Бенедетта ждет меня к завтраку. По вечерам под пение цикад я шла вдоль дороги, излучающей дневной жар, чтобы поужинать у Анджело на площади.

Постепенно я исследовала город, погружаясь в шумный лабиринт улочек, где сплеталось прошлое и настоящее. В церкви я отворачивалась от современного витража, так неуклюже смотревшегося в каменной кладке пятнадцатого века, и проходила к фрескам северной стены, вызывавшей бурные споры искусствоведов.

Было бы большой ошибкой ожидать увидеть здесь подобие нежного светящегося Христа Беллини или жизнерадостного Святого семейства Мазаччо. Картины изображали грешников, отданных на растерзание карающим ангелам. Богач со своей женой варился в котле. Суровый ангел пронзал копьем мужчину в состоянии похоти. Голые кричащие женщины заламывали руки на переднем плане. Тела детей и младенцев лежали на земле. Второй ангел целился из лука в убегающего священника. Картина безжалостного истребления переходила в мрачную пустыню, уходящую в бесконечность.

Уведомление на стене сообщало зрителю, что фреска, написанная во время эпидемии чумы, изображала «гнев Бога против греховного состояния человечества».

Это был определенно не Бог любви.

Я вышла на солнечный свет, не спеша возвращаться. Мой глаз жадно поглощал формы и детали пейзажа. Со странным чувством я осознавала, как вспышка света, полоса фасада в конце узкого переулка, обрывок песни возвращают меня назад, в мою постель в спальне Эмбер-хауса, и я сквозь сон слышу голос моего отца.

В прежние времена, рассказывала Бенедетта, женщины выходили стирать белье на плоские камни около моста. В день Святого Антония мужчины приносили в церковь сено и колосья и просили статую святого о хорошем урожае и о том, чтобы тосканская роза, le Rose d'ognimese, беспрепятственно цвела повсюду.

— Сейчас все не так, — сказала она. — Все изменилось.

Мы побывали на кладбище, где под кипарисами лежали поколения семьи Баттиста, моей семьи. Их имена — Джовани Мария-Тереза, Каролина, Бруно — я записала в блокнот.

Так прошла неделя.

Однажды утром я присела отдохнуть на склоне над Casa Rosa. Меня разморило на солнце, и я зажмурилась. Откуда-то ветерок приносил голос моего отца. «Когда-то в большом доме на ферме жила большая семья…»

Я открыла глаза. Я впервые заметила цепочку опор линии электропередачи, расходящейся веером по всей долине. Дрожащее марево мерцало над домами внизу, придавая картине нереальность миража. Я боялась, что она исчезнет, как только я протяну руку.

Меня ждал долгий солнечный день.

Я растерла в пальцах веточку тимьяна и понюхала ее, а потом увидела, как большой автомобиль медленно прополз по дороге и остановился перед Casa Rosa.