— Что-то случилось, Франческа?

Мой отец был единственным человеком, всегда называвшим меня полным именем, очень редко высказывающим критические замечания (которые иногда имели решающее значение), и всегда любившим меня.

— Не совсем.

Я подняла глаза от тарелки с грибным супом и сыром в столовой Эмбер-хауса. Он находился всего в пяти милях от нашего дома, и я отвоевывала для него время в своем еженедельнике по крайней мере раз в неделю.

Тиканье часов на буфете орехового дерева успокаивало, размытое отражение белых тарелок с синим рисунком приобретало глубину и неподвижность картины.

Электрический свет подчеркивал резкость черт в лице моего отца. Новые морщины? Его твидовый пиджак сидел на нем свободнее, чем я помнила. Он всегда был костлявым: всю свою неукротимую энергию он отдавал винному бизнесу и мне, своему единственному ребенку. Я не знаю, что он думал обо мне, потому что были вещи, о которых он никогда не говорил, но гордость синьора Баттиста своими изысканными винами была безмерной. Он был весьма уважаемым торговцем с неуклонно расширяющейся клиентурой, готовой настолько доверять отцу, чтобы брать вина у него, а не в супермаркете.

Я отрезала небольшой кусочек телятины в сливочном соусе.

— После экзаменов Хлои все войдет в свою колею.

Как я могла признать, что рубеж вот-вот будет перейден? Как женщина может смириться с тем, что ее дочь собирается уйти из дома? Как я могла утверждать, что однажды сделанный выбор больше не дает мне чувства уверенности и довольства, и я не могу подавить сомнений? Я заставила себя улыбнуться.

— Я в порядке, папа. Просто задумалась. И раз уж мы заговорили о проблемах, я думаю, тебе надо подобрать курс витаминов.

— Перестань суетиться, — сказал он счастливо.

Края штор, купленных Каро, бывшей подругой моего отца давно требовали ремонта, и я добавила их вместе с витаминами в мой незримый список дел.

Отец постучал пальцем по бутылке Le Pin Pomerol — самому нежному, самому роскошному из кларетов.

— Лучше подумай об этом. Его поставляет мне Рауль.

Рауль Вильнев был сыном одного из старейших бизнес-партнеров отца, хотя слово «бизнес» совсем не подходит для описания гармонии, в которой сливались торговля вином и образ жизни винодела. Рауль был другом. Он так же был моим первым любовником, но об этом я уже не вспоминала.

Впрочем, вспоминала. Иногда. Я попыталась уловить свои ощущения, вернуть легкую дрожь возбуждения. Не потому, что я хотела Рауля, а потому что хотела понять, что во мне перестало работать.

— Как Рауль? Я давно с ним не разговаривала.

— Расширяет бизнес. Занят семьей. Наслаждается успехом.

— А, — сказала я. В материальном плане Рауль продвинулся дальше Уилла, но он имел значительное преимущество: винная империя его семьи ожидала, когда он возьмет управление на себя. Уилл начинал почти с нуля.

— Что означает твое «А»? — Спросил отец.

Мой отец был итальянским беженцем, привезенным в Англию из городка Фиертино к северу от Рима своей овдовевшей матерью, бежавшей от войны и поселившейся в Мидланде. А Вильневы были винные аристократы, столетиями жившими в своем замке. Они заключили деловой союз пятьдесят лет назад и их тесная дружба крепла, несмотря на социальные различия. Таков был путь людей вина.

После рождения Хлои мне стало трудно жонглировать всеми своими обязанностями, и Рауль на некоторое время занял мое место в бизнесе отца, прежде чем вернуться к своим виноградникам. Мы по-прежнему поддерживали связь. Мы по-прежнему разговаривали по телефону о… о многих вещах.

Мы обсуждали, почему французские вина возвращают молодость и оптимизм. Мы говорили о дубовых бочках, песчаной почве, количестве солнечных дней в этом году, использовании новых технологий в Австралии и американском виноделии. Результаты? «Упрощение», — заключил Рауль, француз до мозга костей. Но, может быть, это не так уж плохо? Стабильное производство чистого вина без осадка более подходит нашему веку, чем капризные непредсказуемые урожаи Старого Света?

Мы пришли к согласию, что лучшие вина бросают вызов классификации. Любой более менее подготовленный наблюдатель, решили мы, может распознать лучшие почвы, климат и расположение виноградника, необходимость наблюдения, пока виноград достигает пика спелости, и сказать, что нашел универсальную формулу виноделия. Но по-настоящему хорошее вино, как брак, было результатом добровольного союза сил природы, материи и человеческой воли. Оно было продуктом терпения, понимания и знания, великой страсти и любви, которую нельзя предсказать и регулировать. Одного вдоха, одной капли на языке было достаточно, чтобы заставить ликовать ум и затопить чувства радостью открытия.

Мой отец налил в бокалы Pomerole (союз вдохновенного бельгийского винодела и винограда мерло) и ждал моей оценки.

Насыщенный рубин. Темный гранат. Глубина и сладость. Я посмотрела через стекло, задумчиво прикоснулась языком к губам.

— Опиши, — потребовал отец.

— Густой… насыщенный. У него богатая внутренняя жизнь.

Мой отец был удивлен.

— Ты подаешь большие надежды, Франческа.

Когда я только начала работать на него, обучаясь и путешествуя, общаясь с клиентами, вино для меня представляло собой таинственный сплав происхождения, производства и восприятия. Я стремилась раскрыть свои способности и стать серьезным специалистом. Но, когда я влюбилась, я поняла, что вино было создано для жизни, и само являлось квинтэссенцией жизни. Как солнце и тепло, оно могло быть обжигающим, несправедливым, обидным, но всегда оставалась надежда на совершенство.

— Ты должна вернуться к работе, — сказал отец, — теперь, когда Хлоя уходит из дома. Мне нужна помощь, и ты должна подготовиться, чтобы принять бизнес. — он с нежностью смотрел на меня через стол. — В конце концов, вино у тебя в крови.

Я почувствовала ответное волнение. Я чувствовала себя шампанским, которое освобождают после долгого сна. Мой отец был прав. Вино текло в моих жилах.

* * *

Когда мне было три года, моя мать, Салли, сбежала с агентом по продаже недвижимости из штата Монтана, где она и осталась жить, и куда я приезжала к ней каждое второе лето, пока не вышла замуж за Уилла. Отец не упоминал о ней без крайней необходимости. «Она ушла, — сказал он. — И покончим с этим».

Нравилось мне это или нет, но эта детская рана оставила на мне самый из глубоких моих шрамов, моя мать забрала с собой нечто большее, чем два чемодана одежды — мое убеждение в силе и постоянстве любви. Она оставила нас с отцом более хрупкими и испуганными.

Отец вызвал из Фиертино Бенедетту (дальнюю родственницу Баттиста), чтобы помочь растить меня, и она жила с нами, пока в Эмбер-хаусе не поселилась Каро. Бенедетта, троюродная сестра по браку в сложной системе родства Баттиста, темноволосая, не такая стройная, как ей хотелось, умела держать отца в узде, как никто другой. Именно Бенедетта в мой десятый день рождения приняла решение, что отец больше не может мыть меня сам. Меня это озадачило. Может быть десятка была магическим числом? Может быть, это было такой же тайной, как моя далекая мать? Но, хоть у меня и были вопросы, я еще не научилась их задавать. В мой десятый день рождения, вымытая до скрипа, закутанная в старомодный толстый халат с витым поясом, в сопровождении Бенедетты я подошла к двери кабинета отца.

Он сидел за столом в окружении книг по вину и подводил дневной баланс. Сознавая, что перешла через магический десятилетний рубеж, я подошла и встала рядом с ним. Когда он похлопал себя по колену, я покачала головой.

— Да, я совсем забыл, — печально сказал он. — Ты уже большая дочка, и мы должны говорить о взрослых вещах.

Меня больше интересовала фотография в рамке на столе у отца. Это были мужчина и женщина, вырезанные из камня и лежащие рядом на богато задрапированном тканью возвышении. У него было квадратное бородатое лицо, а у нее серьги и длинные кудрявые волосы, падающие на спину. Его рука обнимала ее, а она склонилась к его плечу.

Я повернулась, чтобы посмотреть на отца. Осмелев, я спросила:

— Это мама?

Последовала короткая, напряженная тишина. Нет, это не она, ответил он; если мой вопрос причинил ему боль, он скрыл ее за легкой улыбкой. Нет, это была скульптура из этрусской погребальной камеры. Пятый век да нашей эры.

— Это когда мне было восемь? — спросила я, не имея никакого представления о времени.

Отец рассмеялся.

— Этрусками называли людей, которые давно, очень давно жили в районе Фиертино, откуда мы, Баттиста, родом. Они создали множество вещей, которые люди до сих пор выкапывают их земли и хранят в музеях. Эти мне нравятся особенно, потому что они никогда не… расстанутся.

Минуты перед сном отводились, как правило, нескончаемым историям о жизни в Фиертино, которые немного отличались при каждом новом повторении. Я наслаждалась, уличая его в отступлении от истины.

— Но, папа, ты говорил, что волны были серыми, а не белыми.

Тогда он касался моей руки и говорил:

— Не слишком умничай, дорогая. — и продолжал. — Фиертино был очень маленьким, но все-таки городом. Он расположился в долине к северу от Рима, первоначально населенной этрусками, народом, так любившим красивые вещи. На одном из склонов росли каштаны, на других пшеница, оливки, виноградная лоза. В нем была площадь с большой церковью, окруженная красивой колоннадой для прогулок, защищавшей от солнца. Наша семья, Баттиста, жила в Fattoria, большой ферме вблизи города, и наш дед назывался Fattore. Он управлял зернохранилищем, подвалами, масляными прессами и сыроварней. У нас был собственный виноградник, и на нем рос виноград санджовезе.

Лившиеся как из рога изобилия, эти рассказы никогда не кончались, и Фиертино стал для меня полуявью-полусном. Я слушала о жарком солнце и сборе урожая оливок, об огромном особняке, ферме, на которой трудилась большая дружная семья. Я знала, что город сильно пострадал во время войны. Я слышала историю о трехногом козле, чудесном оливковом дереве, беглой невесте одного из Баттиста, и молодой жене, убитой старым мужем из-за любовника.

— Это твое призвание, — сказал отец. Он говорил в настоящем времени. Он был очень умен, мой папа. Он знал, как посеять зерно в душе ребенка. Образ проникал в глубь сознания и пускал длинные, жесткие, волокнистые, как у виноградной лозы, корни. — Пора вернуться в Фиертино. Мы оставили его слишком надолго.

Любопытно, что мы никогда не бывали там вместе. На самом деле, мой отец возвращался туда только однажды, еще молодым человеком. Мы путешествовали по всему миру, занимались делами на севере Италии, но мой отец так и не собрался отвезти меня на юг в Фиретино. Подозреваю, что одной из причин была Бенедетта, собиравшаяся выйти за него замуж. Но это уже другая история.

— Сколько раз ты об этом говорил?

Он выглядел немного оробевшим.

— На этот раз я действительно хочу поехать.

Я поднялась, чтобы уйти.

— Как насчет сентября, когда Хлоя уедет в Австралию? Тогда я буду свободна. — я поправила себя. — Я поговорю с Уиллом и Манночи. И освобожу время.

Мой отец так обрадовался, что мое сердце вздрогнуло.

— Если это получится, то большего я бы и не желал.

Я попробовала поменяться ролями.

— С одним условием. Ты обратишься к врачу для обследования. Я организую тебе прием. И тогда, обещаю, мы поедем в Фиертино.

Отец посмотрел виновато.

— Я уже был. Немного беспокоило сердце. Он выписал мне таблетки. В остальном все хорошо, Anno Domini.

* * *

По дороге домой я включила радио, и музыка заполнила салон автомобиля.

«Быстро, Франческа, пока Бенедетта не отправила тебя в постель. Скажи мне, какой виноград выращивают в Тоскане?» Я потянула себя за ухо.

«Санджовезе», — прошептала я.

«Молодец, хорошая девочка. А какой красный виноград растет в Пьемонте?»

«Дольчетто, барбера, неббиоло…»

Наша замечательная Бенедетта. Она так часто ругала моего отца, за то что он напрягает мой детский мозг. «Санта Патата, Альфредо, ты жестокий человек. — Санта Патата был единственным святым, которого набожная Бенедетта позволяла себе упоминать в гневе. — Ребенок еще слишком мал». Она напрасно волновалась. Мой бедный маленький мозг очень быстро распознавал новые возможности. Во всяком случае, я достаточно быстро сообразила, что меня приглашают в жизнь моего отца. На те земли, которые французы называют terroir.

Теперь я знаю, что terroir на самом деле означает верхних слой почвы, дренаж и климат. Но для меня он предполагает нечто более глубокое и важное — территорию сердца.

* * *

Вернувшись домой в Ставингтон, я припарковала машину около присыпанного у корней хвоей лаврового дерева и вошла через парадную дверь. Она мягко закрылась за мной.

— Мама, — приветствовала меня на кухне Хлоя. — Я хочу есть.

Я открыла холодильник и достала тушеную рыбу.

— Только не рыбу, — сказала она.

— Именно рыбу. Полезно для мозга.

Хлоя закусила губу.

— Когда только закончатся эти экзамены.

— Последнее усилие, дорогая, и ты свободна, как птица. В Австралии будешь есть, что хочешь. — я поставила блюдо разогреваться. — Как думаешь, Саша поест с нами?

— Наверное. Он помогает мне готовиться. — Хлоя извлекла из ящика ножи и вилки. — Ты ведь знаешь, что я люблю его, мама.

— Конечно, — быстро сказала я. — он твой двоюродный брат.

Хлоя аккуратно положила вилку на стол.

— Он так добр. И он все понимает.

Я хотела сказать своей дочери: «Пожалуйста, будь осторожна. Не вступай на опасную территорию». Нельзя сказать, что Хлое не хватало друзей, это далеко не так — они толпились в доме, требуя кофе, еды, телевизора, постели, если задерживались допоздна — но она смотрела только на Сашу. Дорогого, любимого Сашу, одетого в кожу, с его красивыми чистыми волосами, повязанными банданой, худого и костлявого, но такого прекрасного.

Пока они ели, я молча потягивала из стакана клюквенный сок — моя подруга Элейн сказала, что он отлично очищает организм. Они обсуждали экзаменационную тактику, и Хлоя призналась, как она боится.

— Все, что тебе нужно сделать, — сказал Саша, — это иметь хорошую идею, когда ты увидишь свои вопросы. Не пытайся придумывать идеи заранее, иначе в нужный момент ты начнешь выбирать более подходящие из ранее приготовленных, и это не сработает.

Ну что ж, вполне универсальный жизненный принцип.

Хлоя послала ему благодарный взгляд и съела огромную порцию тушеной рыбы. Я занималась своей внутренней очисткой и думала, как прекрасно сидеть здесь, просто слушая их.

В кухню вошла Мэг. Она выглядела ухоженной и выспавшейся, ее светлые волосы цвета карамели были зачесаны вверх.

— Милые мои, — сказала она, — вы должны были вызволить меня из изгнания. Я бы хотела присоединиться к вам. — она села за стол. — Это был немного одинокий день. Никого не было дома.

Я снова наполнила свой бокал, но я знала, что Мэг смотрит на меня. «Помолчи, — хотелось мне сказать. — Пожалуйста, помолчи».

— Тем не менее, одиночество продуктивно для ума и, несомненно, хорошо для души. И мы все знаем, что моя душа нуждается в доброте. — Лицо Мэг было спокойно, хотя в голосе звучало озорство. Так как в ответ не прозвучало ни одного комментария, она добавила. — Могу ли я указать, что была добродетельна сегодня?

Саша вскочил на ноги, стул с визгом проехал по плитке.

— Почему бы тебе не выпить чашку кофе, мама?

Мэг постучала по столу овальным ногтем — ее руки были довольно красивы от природы, и она умела сделать их безупречными.

— Кофе такой… коричневый…, - сказала она. — Но, думаю, я должна согласиться на него. — она опять посмотрела в мою сторону, и ненависть пронзила меня, словно электрический заряд. — Шутка, — сказала она.

Ненависть любопытная эмоция. Иногда она притупляется усталостью, но вдруг неожиданно пробуждается разрушительным всплеском. А иногда, и это никогда не сможет удивить меня, она превращается в то, что можно назвать любовью. Вот как у меня с Мэг.

Непонятно каким образом, поздний звонок прошел по горячей линии.

— Это миссис Сэвидж, — сказала я, — и уже слишком поздний час для звонков.

— Ты совершенно права, — сказал мой муж. — Ты не обязана разговаривать с незнакомыми людьми в этот час.

— Тогда положи трубку. — едкие слова вылетели из моего рта, прежде чем я успела их остановить.

Последовала секундная пауза.

— Я так тебе надоел? Что случилось? Что я сделал?

— Извини.

Уилл попробовал еще раз:

— Я могу тебе чем-то помочь?

Я не поддалась искушению сообщить ему, что сейчас он говорит своим официальным голосом, предназначенным для избирателей.

— О'кей. Дневной отчет. Во-первых, в местной прессе опубликованы три твоих фотографии. На одной ты выглядишь не очень, на остальных просто великолепен. Во-вторых, «Хансард» опубликовал часть доклада, который показывает, как самоотверженно ты борешься за права избирателей своего округа, даже на посту министра.

Он устало вздохнул, заставив меня устыдиться своей грубости.

— Что опять не так, Фанни, — спросил он.

Я хотела бы сказать, что хочу чаще видеть его дома. Но теперь уже не имело значения, был он дома или нет. Поэтому я продолжила привычный обмен информацией.

— Мэг чувствует себя прекрасно. Хлоя мечется в приступах ужаса и восторга. Саша, как всегда… остается Сашей.

Казалось, это удовлетворило Уилла.

— Завтра у меня очень напряженный день, — сказал он, и я подумала, что то же самое он может сказать о большинстве дней своей жизни. — Как всегда, впрочем. — мне показалось, что он услышал мои мысли. — Спокойной ночи, дорогая. Надеюсь, завтра утром ты будешь чувствовать себя лучше.

— Спокойной ночи, — ответила я.

Первыми словами, которые я услышала от него были: «Нет расточительности правительства. Нет школам, предающим детей. Нет больницам, убивающим своих пациентов. Дамы и господа, как адвокат, я ежедневно сталкиваюсь с этими бесконечными обидами. Я знаю, как сильно может пострадать доверчивый и наивный человек. Я знаю, сколько ему нужно мужества. — он остановился и на мгновение задумался. — Дамы и господа, я считаю политику инструментом построения моста между тем, как мы представляем свою личную жизнь и возможностью реализации этого через жизнь общества».

Был пасмурный январский день, и я зашла в ратушу Ставингтона, спасаясь от холода в ожидании пригородного поезда. Конечно, я читала газеты, но у меня было очень смутное представление о политике, мои интересы располагались в другой плоскости.

Уилл выступал в качестве кандидата от своей партии. Всеобщие выборы были назначены на весну, но его выступление, как я узнала позже, было тщательно отработанной программой.

Помню, я подумала, а он действительно верит в то, о чем говорит? Но, когда я посмотрела на высокого человека с волосами цвета спелой кукурузы с глазами, светящимися юмором и страстью, я поверила ему, и ощутила внезапное, как голод, желание узнать, кто он такой. То есть, каков он на самом деле.

Помню так же, как сразу после выступления я смело направилась прямо к нему, чтобы представиться, но была остановлена женщиной в красном.

— Я могу вам помочь? Я сестра Сэвиджа. — она окинула меня взглядом сверху вниз. — Вы ведь не будете беспокоить его? — спросила она с тревогой в голосе. — У него дел по горло, и он уже так устал. — тогда она улыбнулась, и ее нежное лицо расцвело, такой же улыбкой, как у брата. — Понимаете, я здесь, чтобы защитить его.