По первой программе телевидения с начала октября и почти до конца ноября в лучшее время крутили-крутили-крутили фильм Дмитрия Барщевского «Московская сага». Серий двадцать с чем-то. А 8 ноября, в великий праздник, опять же в лучшее время, часа три, знать, в виде праздничного презентика народу гоняли вытяжки из уже прошедших серий.

А какой шабаш рекламы, какой натиск пропаганды предшествовал и сопутствовал этому гомерическому шедевру! Ничего подобного наше кино и наше телевидение не знали отродясь. Многотиражные газеты и журналы отводили целые полосы с прельстительными портретами всех основных участников шедевра. Так и пялили они на тебя глазки, так и взывали: «Не пропусти! Не забудь! Отринь все дела, садись в 9. 20 к телевизору. Не можешь вечером, смотри повтор завтра утром. Не проспи!» А перед иными сериями в передаче «Доброе утро!» давали душевно-рекламные беседы с актерами и другими творцами синтетической жемчужины. В передаче же «Пять вечеров» для любителей клубнички показали выброшенные из окончательного варианта «эротические сцены», как пишет в «Известиях» деликатная Ирина Петровская. Но эротика — это пушкинская «Гавриилиада», лермонтовский «Сашка», симоновские стихи «о нежной и прохладной коже и о лице с горящим ртом», а здесь — вонючий блуд, блуд vulgaris, и ничего больше. Но отношение такое, словно это пушкинские черновики.

А еще и какие блямбы бьют с титров по мозгам зрителя перед началом каждой серии! «Правительство Российской федерации»!.. «Правительство Москвы»!.. «Федеральное агентство по культуре и кинематографии»!.. «Комитет по коммуникациям и СМИ»!.. Как понимать такое небывалое новшество? Что эти блямбы означают — высочайший патронаж? государственное финансирование? моральную ответственность за фильм их благородий Фрадкова и Лужкова? идейное вдохновение или прямой заказ Кремля? гарантия качества? наконец, право собственности, что ли? Загадка!.. Или это просто четыре ряда заграждений из колючей проволоки для защиты от критики? Ведь не всякий решится пойти на прорыв таких заграждений, ибо неизвестно, что тебя ждет, если ты обидишь сии структуры. Вдруг из Москвы выселят?

Глядя на всю эту безоглядно агрессивную и в то же время трусливо оборонительную рекламу, помянутая И. Петровская в понятной тревоге: «Уж не туфту ли нам опять «впаривают»?

И то сказать, можно ли вообразить, чтобы, допустим, на великом фильме «Броненосец Потемкин» стояло клеймо «Политбюро ЦК ВКП (б)»? А на несравненном «Чапаеве»— «Совет народных комиссаров СССР»? На незабываемых «Журавлях»— «Совет министров СССР»? На «Кубанских казаках»— хотя бы «Комитет Госкино»? А ведь тут все эти аналоги сразу и вместе!

Что ж это вы, маэстро Барщевский, такой бурный демократ, столь пламенный энтузиаст свободы творчества, что ж вы, сударь, к властям-то так назойливо лепитесь, к начальству столь нежно льнете, как какой-нибудь Суровцев, Оскоцкий или Евтушенко, трижды орденоносец, лауреат, член Академии изящных искусств в Малаге и почетный гражданин Оклахомы: «Лучшие из поколения, возьмите меня с собой!»?

Вот же в вашем фильме персонажи читают наизусть Лермонтова, а он к властям не лепился. Куда там! «Но есть и Божий суд, наперсники разврата!..» У вас прославляется Пастернак, а он хоть и писал восторженные стихи о Сталине, но это же искренно, и тоже не льнул. Поминается Мандельштам, но и он пусть тоже нахваливал Сталина, но позволял себе и нечто весьма крамольное. Как же так? С кем вы, мистер мастер искусства — с Лермонтовым или с Оскоцким? За что вы — за пушкинский «неподкупный голос, эхо русского народа» или за ельцинско-еринскую колючую проволоку?

И это еще не вся агитация и пропаганда, ласкательство да заграждения. Важную роль тут сыграло еще и обсуждение фильма на той же первой программе под управлением антисоветчика Бориса Бермана, который в ходе обсуждения радостно воскликнул: «Советская власть не вернется! Ура!»

Кстати сказать, на повторный вопрос Тараса Бульбы «Много ли там наших?» бессмертный Янкель опять мог бы ответить: «Наших? Много! Даже во втором и третьем ряду: продюсер Марк Рудинштейн, банкир Игорь Коган, Сергей Устинов сын Левы Устинова… Куда ни плюнь — все наши!»

И как они ликуют по поводу своего участия даже в мимолетных эпизодических ролях! Банкир Коган восхищен: «Съемки «Саги» были большой тусовкой, приятной компанией, где все друг друга знают» («Огонек»№ 45’04). Рудинштейн, тоже на любительском уровне сыгравший эпизодическую роль, в восторге: «Атмосфера была замечательной!» (Там же). То есть, надо полагать, замечательно нашей была атмосфера, не так ли? Устинов, опять из самодеятельного кордебалета, более конкретен: «Я ведь очень хорошо знаком с семьей и Аксеновых, которые тоже здесь снимались, и с семьями Барщевских и Виолиных, которые делали этот фильм» (Там же). Да, делали усилиями всех живущих ныне поколений клана, включая внуков. Правда, тут вдруг обнаружилось нечто весьма советское: семейный подряд, который горячо приветствовался во времена товарища Брежнева. Вот вам и «не вернется», Берман, вот вам и «Уря!» Или это «подряд наших»?

Но не будем продолжать эту тему, лучше присмотримся к обсуждению. Оно состоялось задолго, серий за шесть-семь до окончания показа. Что за фокусы? Где это видано? Вот вас. Юрий Соломин, самого именитого в коллективе создателей фильма, вас, которого биографы величают «самим воплощением традиций старейшей русской сцены», неужели вас не покоробила такая нерусская прыть расторопных дельцов? Вам не пришло в голову, что сказали бы об этой непристойной суете сыгранные вами герои — Телегин из «Хождения по мукам», Арсеньев из «Дерсу Узала», даже Иван Александрович Хлестаков?

Ильдар Жандарев, которому изредка дозволялось проявить себя на подхвате у Бермана, воскликнул: «Мы услышим здесь правду о «Саге» простых людей, особенно — простых женщин!» Сейчас вы увидите, что это за «простые люди», среди которых находились и режиссер, и сценарист, и артисты.

Очень характерным было выступление заслуженного мастера спорта широко известного, даже, по мнению Бермана, легендарного баскетбольного тренера, орденоносца Александра Яковлевича Гомельского, человека, как сам напомнил и как это все видели, «не молодого», но очень простого. Он возникал три раза. Сначала морщился: «Фильм сделан недостаточно эмоционально. Актеры играют нормально, но вяло, ничего яркого, запоминающего» (так!). Представляете, ничего запоминающего!

Тут взяла слово широко известная, но опять же очень простая женщина Александра Маринина. Ну, думаю, уж она-то сейчас сказанет! Ведь подполковник милиции да еще и кандидат юридических наук, образованнейший человек. Аспазия! Софья Ковалевская! Склодовская-Кюри! К тому же автор чуть ли не тридцати романов, многократно изданных тиражом за 30 миллионов экземпляров, лауреат премии МВД. Одни лишь названия иных ее романов бросают в дрожь: «Чужая маска», «Черный список», «Убийцы поневоле», «Шестерки умирают первыми», «Седьмая жертва», «Я умер вчера», «Не мешайте палачу», «Смерть и немного любви», «Посмертный образ», «Светлый лик смерти», «Смерть ради смерти», тут же и «Реквием»… И за это, повторю, премия МВД, а не Ваганьковского кладбища.

Человеку, написавшему столько таких книг, чего бояться, чего играть в жмурки? Да, уж она сейчас врежет…

И вот мадам разверзла уста: «Фильм замечательный. Я смотрю его с удовольствием». И все? Нет, нет! «Но он кажется мне холодным, ему не хватает чувства. Когда я читала роман Аксенова (по мотивам которого поставлен фильм), многие сцены романа вызывали у меня истерику до валокордина. И когда фильм приближался к этим сценам, я хватала заранее припасенный пузырек и думала: вот-вот сейчас мне будет плохо, и я приму капли. Но на экране почему-то не было той страсти, того напряжения. И мне, увы, не делалось дурно…»

Как видим, легендарный автор «Светлого лика смерти» поддержала легендарного мастера спорта. Но их поползповение тут же энергично пресекла другая простая женщина — Дарья Донцова, автор таких знаменитых романов, как «Дама с коготками», «Бассейн с крокодилами», «Покер с акулой», «Гадюка в сиропе», «Обед у людоеда», «Канкан на поминках», «Контрольный поцелуй», «Маникюр для покойника» и так далее. (Да почему ж до сих пор не лауреат премии МВД?)

Простая Донцова очень просто сказала простой Марининой — хотите верьте, хотите нет — буквально следующее: «Мариночка Анатольевна, котик вы мой пушистый, неужели вы оставались спокойны? А я плакала, рыдала, у меня в каждой серии — истерика… Эта книга, этот фильм про меня, про мою семью…»

Про какую семью? Я знал ее отца Аркадия Васильева. Писатель небольшой, но занимал большой и ответственный пост: долго был парторгом МК в Московской писательской организации. Вроде бы вполне благополучный человек. Любимая жена, перспективная дочка. Видимо, имел доступ к архивам КГБ и по их секретным тогда материалам написал книгу «В час дня, ваше превосходительство!»— о генерале Власове. К тому же в лагере не сидел, в ссылке не был, не знал разносов критики, имел прекрасную квартиру на улице Черняховского… Что еще надо для счастья! А дочка? Получила высшее образование, создала семью, бойко вступила на папину стезю, издается-переиздается, живет, кажется, в той же прекрасной квартире, не сидела, не высылалась… Что еще надо в наше время? А на героев фильма-то авторы вон что навалили. Что ж тут общего?

К сожалению, Маринина назвала только одну сцену, где у нее «сердце не зашлось, не екнуло», а ей хотелось, чтобы екало, как селезенка у коня, — расстрел евреев где-то около оккупированного Чернигова. Но в этой сцене много странного. Дело происходит в июле 1943 года, а Черниговщина была захвачена еще в начале сентября 1941-го. Выходит, немцы учинили расправу лишь спустя почти два года оккупации. Почему? Обычно они делали это сразу, ведь иначе многие могли бы убежать, скрыться. Романист дал месту расправы название Гарни Яр. Это, естественно, приводит на память киевский Бабий Яр. Так вот, Киев немцы захватили 19 сентября, и уже в том же сентябре, т. е. через несколько дней начали расстреливать в Бабьем Яру евреев, коммунистов, советских работников всех национальностей и других жителей Киева. А тут, говорю, два года ждали! Странно.

Один персонаж романа говорит другому: «Ты разве про Гарни Яр не слышал? Там немцы жидов уничтожают… Две недели уже операция идет». Первыми об этом должны бы узнать, конечно, евреи и что-то предпринять. Уж за две-то недели! А их в описываемый день согнали, ведут под конвоем за город к месту убийства, а они так ни о чем и не подозревают, среди них «некоторые даже смеются. Одна женщина подкрашивает губы» (кн. 2, с. 247). И тут Маринина принимала валокордин.

Во-вторых, в фильме сам расстрел изображен несуразно. Как это могли шеренга за шеренгой валиться в овраг, непонятно. Очень странно и то, что русская писательница ни слова не сказала вот о чем: большую, если не основную роль в расстреле евреев и в романе и в фильме выполняют «русские добровольцы из команды «Заря». Среди «русских интеллигентов еврейского разлива» (Г. Резник) Аксенов тут не одинок. Вслед за ним, например, критик Бенедикт Сарнов, у которого в оккупации расстреляли родственников, из книги в книгу твердит ныне: «Считалось, что немцы. Но на самом деле, скорей всего (!), те самые мужички — «богоносные, Достоевские», т. е. русские. И ведь никаких доказательств, одно желание плюнуть! А вы говорите валокордин, мадам.

Что еще могло огорчить Маринину в фильме? Вполне возможно, думается, например, вот что. Осень 1941 года. Молодая красавица Нина провожает на фронт мужа Савву. А как обычно-то русские женщины провожали на войну мужей, отцов, братьев? Дарили на прощанье ладанку или платок, кисет или фотографию. Помните, как провожала княжна Марья князя Андрея?

«Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.

— Ты что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец нашего отца, наш дедушка носил на всех войнах…

— Ежели он не в два пуда… — сказал князь Андрей, но в ту же минуту раскаялся.

— Против твоей воли он спасет и помилует тебя, — сказала княжна Марья дрожащим от волнения голосом, держа перед братом овальный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы».

В «Тихом Доне» большевик Бунчук, восемь лет не бывший дома, на один день приехал с фронта к матери. И вот день пролетел. Прощание с матерью. «Она торопясь сняла с себя нательный маленький крест и, целуя сына, крестя его, надела на шею. Заправляла гайтан за воротник, а пальцы прыгали, кололи холодком.

— Носи, Илюша. Это — святого Николая Мирликийского. Защити и спаси, святой угодник — милостивец, укрой и оборони».

А в пору войны, выпавшей на нашу долю, мы пели:

А вот что нам изобразили в «Саге». Супруги прощаются почему-то не дома, не у военкомата, не на вокзале, как мы все прощались, а на скамейке у Патриаршего пруда, да еще и встретиться после войны планируют опять же здесь, на данной скамеечке. Знаю я сию скамеечку, знаю, некогда сиживал на ней: жил рядом — в угловом доме на Ермолаевском, в ста метрах от пруда. А за скамеечкой-то — павильон, где зимой выдавались коньки. Брал я их, на скамейке надевал и под лихую песенку («Догони, догони!.,») радостно скользил (не один, конечно!) по льду Патриаршего. Возможно, авторы «Саги» не знают, что когда-то по этому льду скользили Константин Левин и прелестная Кити Щербацкая. Им просто нужна была уединенная скамеечка для интимного разговора их героев. Нина тоже дарит на прощанье уходящему на войну мужу некий «образок» в виде весьма неординарной загадки: «Как ты думаешь, милый, я тебе изменяла или не изменяла?» Ничего себе подарочек! Савва, а он ее обожает, естественно, ошалел. Она же, аттестуемая как «тонкая кость», «аристократка», будучи уверена, что ее святая правда поможет мужу во всех тяготах и опасностях войны, сообщает: «Да, милый, случалось, и не раз. Но больше — ни-ни. Завязала. Иди сражайся и будь непобедимым». И он ушел с этим двухпудовым «образком» в душе на войну и не вернулся, что совсем не удивительно.

Что же такое мы увидели? Это не просто душевная тупость, а тупость с претензией на лирику (скамейка у пруда) и на психологизм (человек сложен и, увы, грешен!). Справедливости ради должен заметить, что в романе сей ошеломительно аристократической сцены у пруда нет. Это персональный вклад в золотой фонд русского кино сценариста и режиссера.

Интересно, а что думает наш инженер человеческих душ и о такой еще сцене. У одного из главных героев романа, у липового маршала Никиты Градова была на фронте молодая возлюбленная Тася, «всю войну прошли вместе», говорит она. В сущности, была настоящей женой. А опостылевшая жена по паеторту оставалась в Москве. Что ж, дело житейское, бывало такое. В конце войны маршал погибает так же нелепо, как сгал маршалом и дважды Героем, а Тася остается беременной и уезжает домой. Родив сына и потом выйдя замуж, она через несколько лет едет с мальчиком в Москву и является к сыну маршала Борису с просьбой устроить мальца, то есть его единокровного брата, в пансионат, ибо она с мужем завербовалась куда-то на Север за длинным рублем. Нет, отвечает благородный Борис, никаких пансионатов, мой брат будет расти у бабушки в роскошном доме в Серебряном Бору. Прекрасно!

А что дальше? Любезный хозяин устраивает застолье, угощение. И вдруг мысль: «Ей сейчас, должно быть, немного за тридцать, моложе Веры». Вера — его нынешняя пламенно любимая, ей тридцать пять. Тоже хороший возраст, но в тридцать лучше качество. И тут «сладкая тяга прошла по всему его телу». А вскоре «жар опять прошел по его телу». Опускаю подробности… Дальше: «Она быстро сняла халатик. «Расстегните мне, пожалуйста, лифчик, Борис Никитич». Возможно, еще вчера так она просила и законного мужа. И вот «прошло довольно продолжительное время, пока после череды всех (!) излюбленных Борисом классических поз они наконец отпали друг от друга» (кн. 3. с. 327). Мальчик все это время смотрел по телевизору балет. Потом Борис скажет: «Надеюсь, мы с вами еще увидимся, и не раз. Теперь я очень хорошо понимаю своего отца».

«А я видел Сталина очень близко, — продолжал баскетболист, — сидел напротив него в трех метрах на Спартакиаде народов СССР». Что ж, крупно повезло человеку. Я знаю людей, которые за эти три метра отдали бы три года жизни. Но что Гомельский увидел? О, много! «Видел его кошачьи дикие глаза…» Позвольте, сударь, почему дикие? Кошка существо домашнее, ласковое. У моего Пуськи, например, очень добрые и красивые зеленые глаза. А вот что писал о Сталине и, в частности, о его глазах А. А. Громыко: «Прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли…Глядя на Сталина, я всегда отмечал про себя, что у него говорит даже лицо. Особенно выразительны были глаза» (Памятное. Кн. 1. М., 1988. С. 199). Кто так мог бы сказать о Гомельском, о его мыслях и глазах?

А он продолжал: «Я видел его рябое страшное лицо». Но вот что читаем у того же А. А. Громыко: «Мне случалось после смерти Сталина не раз читать и слышать, что, дескать, у него виднелись следы оспы. Я этого не помню, хотя много раз с близкого расстояния смотрел на него. Что ж, коли следы имелись, то, вероятно, настолько незначительные, что я их не замечал» (Там же).

Ну, а если и были даже самые ужасные следы, что за грех? Ведь это следы болезни, и только. Против нее в царское время, когда родился и почти до сорока лет жил Сталин, боролись мало, плохо, вот он в детстве и переболел ею. Так прилично ли баскетболисту-гуманисту говорить с отвращением о печальных следах болезни? Тем более, что самому-то крупно повезло: родился в прекрасное советское время, когда прививку от оспы делали всем, притом бесплатно, вот советская власть и защитила Сашеньку из Гомеля от заразной болезни. А главное, да мало ли было в истории самых замечательных людей с теми или иными физическими недостатками. Гомер был слеп, Бетховен оглох, Кутузов — одноглаз, Наполеон был небольшого роста и имел пузцо, адмирал Нельсон — без одной ноги, Байрон — хром, наш знаменитый адмирал Исаков — тоже без ноги и т. д. Ну, позлорадствуйте над ними, Гомельский. Однако не забудьте, сам-то каков? Вот уже лет сорок лысый, будто колено, нос — что твой паяльник… «Разве мама любила такого?..»

А он опять: «Я видел, как все люди, которые окружали его, боялись его взгляда, а в фильме Сталин добренький». После этих слов были даны кадры комически нелепого приема в Кремле, будто бы состоявшегося в конце 1942 года, где Сталин зимой фигурирует в несуразном белом кителе. Видно, Гомельскому хочется, чтобы при появлении Сталина все участники приема разбежались по углам, — так все его боялись. Вот была бы историческая правда!

Но один ваш любимец, лютый ненавистник вождя, писал: «Я довольно часто имел возможность общаться со Сталиным, слушать его и даже получать непосредственные указания по разным вопросам. Я был буквально очарован Сталиным, его предупредительностью, вниманием, осведомленностью и заботой. Я был всецело поглощен обаянием Сталина и восхищался им». Это кто ж так? Да ведь приснопамятный Кукурузник.

Кому же верить — престарелому баскетболисту, однажды лицезревшему Сталина, или сталинским соратникам Громыко и Хрущеву? Ведь первый писал это уже после смерти Сталина и во время лихой борьбы против «культа личности». А второй хотя позже и скурвился, но именно в эту пору и написал приведенные строки?

Вдруг подал голос абориген телевидения Генрих Резник, адвокат с прокурорскими замашками и, как уже отмечалось, по собственной аттестации «русский интеллигент еврейского разлива» опять же. Он решительно, как всегда, заявил: «Историческая правда в фильме не искажена. А Сталин подходит под великолепную формулу Карякина (широко известный мыслитель солженицынского разлива. — В. Б.) Сталин и Берия являются выдающимися государственными деятелями, но они были палачами». И уже свое резюме: «А у палачей не может быть заслуг перед историей. Палачи это палачи».

Адвокат это, вроде бы, дитя логики. А что мы видим? Начал с претензией на логику, но тут же сбился на эмоции: если палачи и только, то какие же они государственные деятели, да еще выдающиеся? Прокурорствующий адвокат хотел побить Сталина, а бьет любимого Карякина и себя заодно.

Тут третий раз вступает неугомонный аксакал Гомельский и опять дудит в ту же дуду: «Я видел Сталина своими глазами. Я прожил большую жизнь в баскетболе, мне очень много лет…» Господи, да все это знают, кроме Юрия Соломина, который назвал его Голеньским. А когда Берман поправил артиста, тот сказал: «Ну хорошо, Коломенский».

Баскетболист ужасно обиделся, но продолжал: «Вот момент, когда Сталин дает генералу Градову три раза исправиться: иди подумай, иди подумай, иди… Потом Сталин говорит: «Генерал правильно сказал». Показывают соответсвующие кадры фильма. Гомельский делает заключение: «Такого не бывало у Сталина. Если Сталин сказал «нет», значит нет». И никаких, мол, гвоздей.

Именно о таких случаях говорят: не знает броду, а лезет в воду. Заслуженному баскетболисту удивительным образом неведомо, что в фильме тут использован широко известный факт из военной биографии маршала Рокоссовского, тогда генерала армии, во время обсуждения плана операции «Багратион»— наступления в Белоруссии. Может быть, с моей стороны, учитывая возраст Гомельского, это жестоко — приводить такое свидетельство его лопоухости, но что делать, сам же он, баскетбилист, лезет на рожон.

Г. К. Жуков как будто именно для него писал: «Стиль работы Ставки был, как правило, деловой, без нервозности, свое мнение могли высказать все. И. В. Сталин ко всем обращался одинаково строго и довольно официально. Он умел слушать, когда ему докладывали со знанием дела. (Гомельского, как, впрочем, и Аксенова, и Барщевского, едва ли стал бы слушать, но о двух последних — дальше. — В. Б.). Я убедился за долгие годы войны, что И. В. Сталин вовсе не был таким человеком, перед которым нельзя было ставить острые вопросы и с которым нельзя было спорить, даже твердо отстаивать свою точку зрения. Если кто-нибудь утверждает обратное, прямо скажу: их утверждения неправильны» (Там же. с. 280–281).

И еще: «После смерти И. В. Сталина появилась версия, что он единолично принимал военно-политические решения. С этим согласиться нельзя. Я уже говорил, что если Верховному докладывали вопросы со знанием дела, он принимал их во внимание. И я знаю случаи, когда он отказывался от своего собственного мнения и ранее принятых решений» (Там же. с. 468). Таких случаев маршал приводит не мало. Если интересно, то поищите их, Гомельский, сами. Но я знаю, что не будете искать, ибо вам, как и В. Аксенову, и создателям фильма, история войны всегда была и осталась совершенно неинтересна.

И вот опять кому же верить: Рокоссовскому с Жуковым или Гомельскому? Выбирайте, читатель.

Тут-то на бедного старца и обрушилась создательница «Смерти ради смерти». Но как! «В образе Сталина был найден точный сценарный и режиссерский ход. Точный!»

Здесь ведущий Берман воскликнул: «Марина Анатольевна пришла сюда с совершенно другим мнением!» И вот, мол, под напором неопровержимых доводов Донцовой, Соломина, Резника и моих…

«Нет! Нет! — Воскликнула автор романа «Не мешайте палачу». — У меня свое мнение. В фильме есть перлы, жемчужины. Я согласна с Гомельским, что если Сталин сказал «нет», то это всегда нет…»

Тут я вспомнил анекдот, недавно рассказанный в компании Василием Ливановым.

Поскребышев входит в кабинет Сталина и говорит: «Иосиф Виссарионович, звонит Черчилль».

Сталин берет трубку: «Здравствуйте… Нет… Нет… Нет… Да… Нет… Нет… Нет… До свидания». И кладет трубку.

Поскребышев не удержался: «Иосиф Виссарионович, на что вы сказали Черчиллю «да»?»— «Он спросил, хорошо ли я его слышу».

А Маринина объясняет нам, что такое жемчужина: «Крупный план. Сапоги Сталина, идущего по ковровой дорожке. И охватывает ужас. И ты понимаешь, что с этим человеком невозможно иметь дело, с ним невозможно договориться, это не человек…»

Правильно, и Пастернак сказал:

Но почему же невозможно договориться и иметь дело? Помянутый Черчилль, а также Рузвельт и многие другие совсем не мелкие люди умели договориться со Сталиным и вели с ним дела, да еще какие! От которых зависела судьба всего человечества. А вы, котик пушистый, не можете себе этого представить. Это характеризует скорее вас, киса, а не Сталина.

А взять совсем другую сторону. В Москву приезжали, встречались со Сталиным, беседовали Герберт Уэллс, Андре Жид, Ромэн Роллан, Фейхтвангер, Бернард Шоу. Уж не говорю о советских ученых, писателях, артистах от Максима Горького до Симонова. И со всеми он договаривался. Игорь Моисеев, слава Богу, и ныне здравствует. Может рассказать, как договорился со Сталиным о передаче его ансамблю зала Чайковского. Вы что ж, ничего не знаете об этом? Тогда, котик, надо поменьше пописывать, а кое-что и почитывать. А, между прочим, могли бы вы побеседовать уж не с Ролланом, допустим, о его «Очарованной душе», а с Демьяном Бедным, скажем, о песне на его слова «Как родная меня мать провожала…»

Что касается действительно «простых», главным образом даже безымянных участников обсуждения, то никто из них не рыдал, не бился в припадке падучей, не хватался за лекарство. Наоборот, многие из них спокойно говорили о сериале: «Ошибка»… «не получилось, дети не смотрят, не понимают происходящего на экране, хотя я своих сажал»… «и молодые не воспринимают»… Могу добавить: в последних сериях и я, старый человек, ничего не понял. Потом прочитал в рецензии даже щирой демократки Аллы Боссарт: «Сага», сочиненная семьей Барщевских меня деморализовала… Безбрежный конфуз… Здесь все было липой, клюквой и туфтой… невыносимо скучно… бразильское мыло… история для быдла…» (Новая газета. 29. XI. 04).

Но на экране тут опять вступали непростые «простые»: «Сериал состоялся» (А. Гомельский)… «Фильм хороший, смотрю с удовольствием» (А. Маринина)… «Создателей сериала можно поздравить» (Э. Жандарев)… «Величайшие профессионалы. Хочется впитать всю их энергетику» (певица Лолита Милявская)… «счастье быть ее современником великой актрисы Чуриковой… Никитина блистательна, новая звезда» (Г. Резник)…» «мечта сбылась!» (Б. Берман)… «Это большой пример для молодых… большое спасибо!., огромное спасибо!» (Д. Донцова) и т. д.

Несколько озадачили режиссер Д. Барщевский и исполнитель главной роли Ю. Соломин. Первый сказал: «Аксенову фильм нравится… Роман вышел в эти дни гигантскими тиражами. Главный голос принадлежит читателю, он покупает роман десятками тысяч экземпляров…» Во-первых, позвольте, о чем речь-то — о фильме или о романе? Во-вторых, ну какие там гигантские тиражи? Открываю книжечку: «Доп. тираж 12 тыс.» Очевидно, к первоначальному тысяч в 10.

Еще более озадачил Соломин тем, что высокомерно изрек о претензиях Гомельского: «Это говорит непрофессионал». А зачем же тогда пригласили его? Или в Малом театре пришли к выводу, что искусство создается только для профессионалов? Таков теперь Дом Островского?…

За три-четыре серии до конца состоялось еще одно обсуждение — на страницах еженедельника «АиФ». Упоминаю об этом только потому, что тираж «АИФ» 8, 5 млн. экземпляров. Тут от Инны Чуриковой мы узнали, что весь фильм целиком она не видела, но зато знает, что собака, фигурирующая в нем, принадлежит Соломину. Артист Дмитрий Харатьян поведал, что «натуру для исправительного лагеря сделали под Нахабином». Александр Резалин (Нузгар) сообщил, что в Гнездниковском переулке выстроили тифлисскую квартиру, «где я Нину Градову-Будину… к стенке прижимал». Это самое важное из того, что сказали артисты.

А писатель Сергей Есин признался: «Посмотрел только две серии. Дальше не стад. Все слишком предсказуемо, ожидаемо». Позволь, Сергей, не поверить. Разве можно было ожидать в фильме, за который ручаются аж Фрадков с Лужковым, хотя бы упоминавшуюся сцену у Патриарших? А разве можно было предсказать, что в фильме будет показано, как Сталин в октябре 41-го года пойдет в Мавзолей. Вы-то, автор книги о Ленине, знаете, что саркофаг с его телом еще в июле был отправлен на Урал. И как можно было заранее знать, что генералу Градову, единственному из всех командармов, за разгром немцев под Москвой сценарист присвоит звание Героя Советского Союза, когда даже Жукова, командующего Западным фронтом (фронтом!), самым важным в той операции, наградили всего лишь орденом Красного Знамени. Нет, нет, вы не правы: в фильме что ни кадр, то и загадка, что ни серия, то и опупение.

Публикация заканчивается многозначительными словами Татьяны Горбуновой, заместителя директора истории Москвы: «Поверьте, бывает и хуже». Верим и даже знаем: например, «Штрафбат» Досталя по сценарию Володарского или «Дети Арбата» Эшпая.

Приходилось слышать и более резкие отзывы о фильме, в частности, среди тех, кто называет его «Московская ссака» и даже «Московская кака» и т. п. Грубо, конечно, неприлично, хотя все-такие это и не матерщина. Но вы, леди и джентльмены, все равно возмущены, вы гневно протестуете. Я вместе с вами. Но, с другой стороны, весь роман В. Аксенова, «по мотивам» коего сделан фильм, от начала до конца напичкан уж такой изощренной матерщиной, такими похабными эпизодами, таким патологическим блудом, что рядом с этим одноразовая «кака» или «ссака» выглядят детской шуткой, однако же вы, леди и джентльмены, не протестовали против этого. Мало того, роман гак поправился вам, так пленил ваши топкие интеллигентные души, что вы потратили не один год жизни на его экранизацию и безмерное тиражирование с помощью телевидения. Так что, уж чья бы интеллигентная корова мычала…

Трилогия Василия Аксенова «Московская сага» была написана в 1992 году. Сейчас она вышла в издательстве «Изографус» (М., 2004. Стр. 1476. Редактор М. Гуревич). Автор сообщает, что писал роман в Вашингтоне, Москве и Гваделупе. Похоже, что большая часть текста написана именно в Гваделупе, может быть, в городке Де-Мудь. Почему? Да уж очень много в романе гваделупщины и гваделупости. А какая там нспроворотная мудь!

Телесериал «Московская сага», как уже было сказано, поставлен по одноименной трилогии Василия Аксенова, написанной главным образом в Гваделупе и США, для читателей которых первоначально и предназначался. Наш молодой читатель едва ли знает этого автора, хотя когда-то он был известен и отчасти даже знаменит как в западном полушарии, так и в восточном, как в северном, так, пожалуй, и в южном, — может быть, вплоть до Антарктиды с ее пингвинами. Да вот и совсем недавно он получил за что-то какую-то премию, и по этому поводу было некоторое ликование в некоторых литературных кругах России. 27 декабря, видимо, по этому случаю Аксенов даже появился на телеэкране в передаче шустренького Архангельского, который заменил испарившегося Шустера.

Однако же, когда ведущий представлял участников передачи и каждому гремели аплодисменты, то Аксенову, как незнакомцу, досталось лишь хлопка три-четыре и уж очень тщедушных. Так что, все-таки, пожалуй, есть нужда кое-что поведать о нем.

Прежде всего, естественно, 3. Аксенов, говоря его собственным языком, — «плод любовных утех» в голодном 1932 году Павла Васильевича Аксенова, члена ЦИК, председателя горсовета Казани и Евгении Семеновны Гинзбург (1904–1977), завкафедрой марксизма-ленинизма в одном из казанских вузов, впоследствии писательницы, неоднократно поминаемой в обеих «Сагах». Так что, перед нами писатель не простой, а потомственный, даже как бы и столбовой. И, видимо, именно этим объясняются многочисленные литературные излишества и проказы автора.

Так, он пытается ухватить за бороду аж Льва Толстого: «Глядя на движущийся паровоз, слыша свист и видя движение колес, Толстой отрицает за собой право заключить, «что свист и движение колес суть причины движения паровоза». Насчет колес позвольте усомниться — именно ведь они, катясь вперед или назад, вызывают движение всей нагроможденной на них штуки», — заключает автор.

Кто же прав — Лев Толстой или лауреат премии журнала «Юность»? Увы, последний не может сообразить, что ведь колеса вертятся не сами по себе, не святым духом, — их через поршни крутит паровой двигатель, именно он вызывает движение. И если с горки или под влиянием силы инерции паровоз может некоторое время ехать с отключенным двигателем, то уж по прямой, или на горку, или назад — никак! И так во всем у Аксенова: замах рублевый, а удар — х……

В конце телесериала появляется молодой парень Вася, наделенный не только именем, но и другими биографическими чертами автора. Например, он тоже из Казани, а его родители «жертвы ежовщины». Он говорит незнакомой девушке: «Я — пария в этом обществе», т. е. человек отверженный, угнетенный, лишенный всяких прав.

К слову сказать, париев в романе и фильме навалом. Именно как пария изображен Борис Градов, живущий один в пятикомнатной квартире на улице Горького против Центрального телеграфа. Он сын погибшего на войне маршала Советского Союза, дважды Героя, сам фронтовик и «почти Герой» (неизвестно за что представили к Герою, но вместо Звезды как пария, что ли, получил орден Красного Знамени). После войны он хотел поступить в институт международных отношений или в авиационный, а ему «дали понять, что шансов нет никаких». Почему? А потому, что его мамаша после смерти мужа вышла замуж за американца и живет в США. Значит, бесправный пария. Это напоминает недавний рассказ киносценариста Э. Володарского о том, что знаменитого Владимира Высоцкого не принимали ни в один дачный кооператив по той причине, что его знаменитая жена Марина Влади — иностранка. Как теперь проверить, что и он был пария? Господи, да пришел бы в наш писательский кооператив «Красновидово». Если мы приняли в него Барщевских, то неужто отказали бы Высоцкому. У нас тут чуть ни каждый третий с родственниками за границей. Даже у меня есть родной брат в Эфиопии.

Но кто же сыну маршала и Героя заранее сказал, что у него, фронтовика-орденоносца, никаких шансов? Я лично поступал в шесть московских вузов (кто не верит, кому показать чудом сохранившиеся студбилеты и зачетные книжки), и никто со мной предварительно не беседовал. Борис намекает: «Ну, вы понимаете, о ком я говорю». Допустим, понимаю, но уж если так, то непонятно другое: почему до сих пор не отобрали у парии пятикомнатную маршальскую квартиру на одного в самом центре столицы? Неизвестно. А с другой стороны, как могли принять в МГИМО антисоветского долдона Козырева, который и родился-то в Брюсселе, и жил там, и до сих пор остается американским агитатором. Это он подтвердил в телепередаче «Времена» 28 ноября прошлого года: «Америка никогда не желала нам зла, она любит нас. Вот я недавно был в Чехии, там обожают Чайковского…» Во-первых, причем здесь Чехия, когда речь идет об Америке? Не соображает! А что до музыки Чайковского, то любовь к ней вполне может уживаться с ненавистью к России. Разве не это, еще будучи президентом Чехии, показал Вацлав Гавел, радостно потирая ручки, промурлыкавший: «Больная Россия лучше, чем здоровый Советский Союз». А совсем недавно вслед за ним и Александр Квасьневский, вчерашний комсомолец, а ныне доживающий свой срок президент Польши, где тоже любят не «Сагу» же, а Чайковского: «Россия без Украины лучше, чем с Украиной». Даже наш амбивалентный президент не стерпел и промурлыкал что-то гневное. А надо было бы внятно сказать: «Польша гораздо лучше без восточнопрусских земель и Силезии, политых кровью советских солдат, чем с Восточной Пруссией и Силезией, которые ей подарил Сталин», т. е. она лучше в знакомом ей виде генерал-губернаторства Варшавского. Живут твердолобые в стеклянных домах, а швыряются камнями. Но наш амбивалентный едва ли и знает об этих подарках Польше. Кто ему мог рассказать — Собчак? Глеб Павловский? Миронов, друг Егора Исаева?

Но интересней всего третий пария сериала — Митя, приемный сын Градовых. Он не только «всегда чувствовал себя чужаком в советском обществе», но и с пионерского возраста жил злобной страстью: «Вот подрастем и мы им покажем, гадам, — коммунистам и чекистам. Ух, как я их ненавижу!»

Его настоящий отец — зверюга-кулак. При угрозе раскулачивания он сжег свою избу вместе со всей семьей, спастись удалось только вот этому Мите. Перед войной он окончил школу и собирался поступать в медицинской институт, «естественно, по протекции деда», замечает писатель. Меня тут больше всего заинтересовало это аксеновское «естественно». Я, повторюсь, поступал в шесть вузов и, естественно, безо всяких протекций. А тут протекция считается делом само собой разумеющимся. Но это к слову.

Так вот, пария Аксенов беспрепятственно окончил медицинский институт и не в Казани, не в Рязани, не в Магадане, а в Ленинграде, получил работу, но вскоре потянуло на мамину стезю. Перебрался в Москву, Написал одну повесть, другую, третью… Все это, начиная с повести «Коллеги» в 1960 году, лихо печаталось в популярнейшем тогда журнале «Юность» и выходило отдельными изданиями. Все это одни критики и органы печати бурно нахваливали, другие, естественно, — наоборот.

В 60–70-е годы, как, впрочем, и раньше, интерес во всем мире к советской литературе был огромный. Книги Аксенова, как и других советских авторов, хорошо издавались и за границей. Причем, не только в Болгарии, Румынии, Польше, ГДР, Венгрии, Югославии, Чехословакии. По одной-две книжечки были изданы и подальше — во Франции, Англии, Испании, Швеции, Греции, даже в Израиле и Японии. Всего за десять лет с 1965 по 1975, по данным издательства «Книга» (М. 1976) на иностранных языках труды В. Аксенова издавались 41 раз. Не хило! Почти как Леонида Жуховицкого, которого издавали даже на малайском. Надо ли говорить об изданиях на родине? Уж никак она не отстала от малайцев. К тому же, на родине сочинения Аксенова не только отменно издавались, но кое-что еще и становилось спектаклями, фильмами.

Своеобразным дополнением к такой жизни этого парии были многочисленные заграничные поездки по линии Союза писателей: во Францию, Японию, даже в Латинскую Америку и т. д. Все это не помешало гневной декламации Аксенова на замшелую тему «железного занавеса», изобретенного-де «вождем бриттов» (Сага, кн. 3, с. 78). Тут уже начинается вранье, заквашенное на невежестве: это выражение почти за тридцать лет до бритта Уинстона встречаем у Василия Розанова:

«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русской Историей железный занавес.

— Представление окончилось.

Публика встала.

— Пора надевать шубы и ехать домой.

Оглянулись.

Но ни шуб, ни домов не оказалось».

Приведя сей сюжет в своей замечательной книге «Из итогов XX века», только что вышедшей в ленинградском издательстве «Владимир Даль», Петр Палиевский пишет: «Всматриваясь сейчас в этот образ, можно понять, что в нем нет ничего неверного ни с какой точки зрения. И революция представлена в ее истинном размахе, и действительный конец русской истории как отдельной, собственно русской, и поведение людей, которых Розанов именует публикой… Просто человек оказался достойным собеседником тех, кто «призвал его на пир».

Потом этот образ 25 февраля 1945 года в газете «Дас Райх» использовал Геббельс: если, мол, немцы прекратят сопротивление Красной Армии, то «над Европой опустится железный занавес». Естественно, побывав в волосатых ручках Геббельса, которого всеблагие в собеседники, разумеется, не звали, этот б/у образ потерял свежесть и сильно деформировался. А Черчилль-то, как эстафетную палочку, взял его именно из этих волосатых ручек: «Над Восточной Европой опустился железный занавес…» Сталин сразу разглядел эстафету и через несколько дней после речи вождя бриттов в Фултоне сказал: «Господин Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей». В первую очередь, конечно, дружка Геббельса. Сочинений Аксенова товарищ Сталин, к сожалению, не читал. А если бы почитал, то, пожалуй, сказал бы: «Никакого занавеса не было, а был фильтр, который пропускал в нашу страну Фолкнера, Рокуэлла Кента, Поля Робсона, но задерживал бациллы и спирохеты вроде «Московской саги»…

В декабре 1962 года, только что вернувшись из Японии, молодой пария Аксенов был приглашен в Кремль на встречу руководителей партии и правительства с художественной интеллигенцией. Там он произнес бессмертную речь, опубликованную в свое время в журнале «Известия ЦК КПСС». В частности, с восторгом говорил о том, что «в Японии вызывает изумление и восхищение уровень духовной жизни нашего народа. Многое из нашего рассказа просто поражало японцев… Это для них совершенно необычно, невероятно». И дальше: «Я разговаривал в Японии с одним буржуазным интеллигентом. Он спросил меня, как вы считаете, вот нам здесь кажется, что те перемены, которые происходят в вашей стране (хрущевская «оттепель», поношение Сталина и т. п. — В. Б.), в какой-то степени сближают вас с нами? Вы как бы идете к нам — к капиталистическому искусству? Я ему ответил: все обстоит как раз наоборот! Это как раз победа нашей идеологии!» Какой? Разумеется, советской, коммунистической. Казалось, сейчас Аксенов начнет читать «Стихи о советском паспорте»:

Но он, не прибегая к стихам, пошел однако еще дальше — уверенно предрек: «Все свидетельствует о том, что они (японцы и весь Запад — В. Б.) стихийно, подспудно, но все-таки идут к социализму». Вот ведь как! Ну что за прозорливец этот пария!

Тут же он счел патриотическим долгом внести ясность в вопрос, о котором тогда было много разговоров — об отношении между поколениями: «Наше единство в нашей марксистской философии, в нашем историческом оптимизме… Некоторые критики говорят, что советская молодежь, молодые советские литераторы не помнят своего родства, что мы отвергаем то, что было завоевано нашими отцами, не уважаем своих отцов, что вообще советская молодежь, дескать, противопоставляет себя отцам. Особенно любит такие выводы на Западе буржуазная реакционная пресса. Мне хочется по этому поводу сказать, что все это неверно, все это глубоко неправильно. Мы уважаем своих отцов и любим своих отцов». Какая мужественная, сокрушительная отповедь реакционерам Запада.

Право, окажись на той встрече Маяковский или Николай Островский, они едва ли могли бы сказать лучше. Но, разумеется, они уж наверняка не позволили бы себе в конце речи такого угодничества, как Аксенов: «Я благодарен партии и лично Никите Сергеевичу за то, что я могу с ним разговаривать, могу с ним советоваться». Видимо, только регламент помешал добавить: «Могу смотреть на него, могу дышать с ним одним воздухом, могу здесь, в Кремле, воспользоваться тем же сортиром, что и дорогой Никита Сергеевич».

Впрочем, что ж, Аксенов был не одинок. Вот что писал Хрущеву дня через три после встречи бурный гений Эрнст Неизвестный: «Дорогой Никита Сергеевич! Я благодарен Вам за отеческую критику. Она помогла мне… Никита Сергеевич, я преклоняюсь перед Вашей человечностью, и мне много хочется писать Вам самых теплых и нежных слов (так в тексте. — В. Б.). Никита Сергеевич, клянусь Вам и в Вашем лице партии, что буду трудиться не покладая рук». И трудится! И не покладает.

Да что Аксенов, что Неизвестный! Сам твердокаменный титан Солженицын после новой встречи на Ленинских горах 8 марта 1963 года, почтительно не решаясь обеспокоить самого Хрущева, писал как высшему арбитру — В. С. Лебедеву, его чиновному помощнику. Речь шла о пьесе «Олень и шалашовка», которую решительно отвергал Твардовский: «Я хочу еще раз проверить себя: прав ли я или Александр Трифонович. Если Вы скажете то же, что он, то я немедленно забираю пьесу из театра «Современник»… Мне будет больно, если я в чем-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущев». Ему будет больно… Вот так и в 45-м году говорил он следователю: «Мне будет больно, товарищ Езепов, если я вас огорчу». И закладывал друзей, даже родную жену, будто бы антисоветчиков…

Но вот что рассказывает об Аксенове его великий друг Евгений Евтушенко… По данным биографического справочника «Русские писатели XX века» (М., 2000) оба друга живут сейчас в Америке: Василий, видите ли, аж в самом Вашингтоне, а Евгений — в Оклахоме (это вроде наших Тетюшей). Они, получив звание профессоров, занимаются там просветительской деятельностью. Но и тот и другой не забывают свою горькую родину. О Василии уже сказано, а Евгений в прошлом году на страницах «Литгазеты» затеял небывалую в русской литературе — через океан! — склоку с Риммой Казаковой: кто из них больше еврей. Он ей лепил в глаза через Атлантику: «Твой муж был Радов-Вельш! Еврей!» Она ему в ответ: «Твой отец Исаак Гангнус! Еврей!» и т. п. Я, признаться, никого из них не держал за еврея, но теперь и не знаю, что думать.

Когда Евтушенко жил еще в России, то в ароматной статье «Фетхование с навозной кучей» на страницах той же «Литгазеты» рассказывал о Аксенове удивительные вещи. Оказывается, после участия во встрече с Хрущевым 8 марта 1963 года, на которую попал на сей раз сразу после возвращения из Латинской Америки, он в кругу друзей в каком-то темном подъезде гвоздил высокопоставленных собеседников: «Банда! Эта банда способна на все!» и т. д. Вот так марксистское единство… А позже в Коктебеле, оказавшись в общественной столовой, изрядно тяпнув и, как видно, не успев закусить, вскочил на стол и с этой горней высоты обрушил свой гнев на простых работяг, стоявших с подносиками в очереди: «Вы знаете, кто вы такие? Вы жалкие рабы!.. Вы рабы!., рабы!.. рабы!» Вот вам и дружба поколений… Так он выражал протест против ввода наших войск в Чехословакию. Но причем здесь посетители дешевых забегаловок? Если ты против, то у тебя, писатель и собеседник властителей, больше ответственности и больше возможности для протеста, чем у рядового работяги.

Евтушенко назвал этот приступ антинародного недержания «речью, достойной Перикла». Но, во-первых, Перикл, когда пил, то хорошо закусывал. Во-вторых, никогда не произносил речей в нетрезвом виде. В-третьих, он уважал своих соотечественников, в том числе демос. А наш оратор на высоких трибунах лебезил и угодничал перед властью и тут же тайно проклинал и поносил ее, и в этом своей вины и стыда, конечно, не видит: «Этот социализм нас всех сделал ханжами» (3, 354). Кто же еще!

Словом, несмотря на любовь к Хрущеву, бесчисленные издания-переиздания и бесконечные заграничные вояжи за счет Союза писателей, Аксенов внутренне давно был готов к добровольной депортации за океан. Видно, гены работали. В помянутом биографическом словаре говорится: «В 1979 году Аксенов заявил о выходе из Союза писателей». Что-то не могу я вспомнить о таком лихом заявлении. Где заявил? Кому? И потом: заявление — это одно, а выход — совсем другое. Вот Инна Лиснянская действительно заявила, что выйдет, если будут приняты меры против участников альманаха «Метрополь», и вышла, когда меры были приняты. Позже мне довелось написать письмо секретарю Союза писателей Ю. Верченко с просьбой восстановть Лиснянскую.

Аксенов же, обретя благодаря альманаху, который он и организовал, ореол бунтяря-страдальца, в 1980 году проворно слинял в Америку. Этой автодепортациии удивился один только Хрущев, правда, уже на том свете.

А в США этого бунтаря давно поджидали другие бунтари: Солженицын и Неизвестный, вскоре к ним присоединился и Евтушенко. Какой роскошный букет русской культуры образовался за Атлантикой! Вот бы еще Керенского туда. Но, увы, к тому времени он уже по душам беседовал с Хрущевым…

После истории с убого фрондерским «Метрополем» и автодепортации Аксенова в США я редко о нем слышал и не читал его. Но так как вокруг этого имени всегда было много суеты, звона и шухера, я, не дав себе труда разобраться по существу, почему-то считал беглеца писателем квалифицированным, осведомленным, даже не без зачатков скромности. Но стал читать «Сагу» и глазам своим не верил. Здесь такое буйство мозговых извилин, такие ужимки, кульбиты и антраше совести, такие закидоны по части антисоветчины и секса… Это, право же, настоящая энциклопедия своего рода.

И охват фактов, событий, лиц — широчайший: от мировой политики до интимных подробностей быта. Например, уверяет, что при создании ООН Сталин требовал, чтобы ее членами были все советские союзные республики — от России до Эстонии. Лютая чушь!

А в 1946 году, говорит, Тито «предложил Сталину полный вход Югославии в СССР на правах союзной республики и вход всей клики в состав Политбюро». А Сталин будто бы ужасно перепугался. Разумеется, это всего лишь прихотливая игра извилин, и она сама себя разоблачает: в состав ПБ входили отнюдь не все «клики» всех союзных республик, а лишь редкие представители этих «клик». Другой вопрос, что была тогда идея объединения Югославии и Болгарии, но именно Сталин посоветовал этого не делать.

А вот совсем из другой оперы: божится, что Берия «любил кончать» несимпатичных ему людей «лично в своем служебном кабинете, неожиданным, в ходе дружеской беседы, выстрелом в висок из браунинга… После чего вызывал своих служащих и говорил: «Неожиданный финал. Плохо с сердцем и смените ковер!» И такие, как Барщевский и его супруга-сценарист, ведь уже довольно пожилые люди, верят, что это святая правда. Она им так нравится! Хоть подумали бы: какое там сердце, если кровь на ковре?

Из третьей оперы. Желая высмеять одного ненавистного ему человека, автор вкладывает ему в уста такой пассаж из времен дореволюционной молодости: «Хорошо помню эту аптеку. Я там покупал такие штучки по десять копеек, две штучки в пачке. Не всегда, к сожалению, был мой размер». Друг любезный, ведь эти штучки из тонкой резины и всегда были безразмерные. Неужто уже отшибло? Да и были ли они до революции? Ведь такая резина — дело не простое. А уж если были, то наверняка стоили не дороже гроша.

И вот при всем этом человек заявляет, что чувствует себя «как бы лишь регистратором событий». Беспристрастным и точным регистратором! Что ж, посмотрим еще…

Недавно в связи с бандитским нападением Америки на Ирак ходил такой анекдот. Американка говорит мужу: «Джон, помоги разобраться. По телевидению говорят то Ирак, то Иран. Как же в конце концов правильно?»— «Драгоценная, — ответил муж, — ты еще не самая большая дура в нашей прекрасной стране: тут разница всего в одну букву, а наш президент путает не только Ирландию с Исландией, где тоже лишь одна буква не совпадает, но даже Ливан и Ливию, Австрию и Австралию, Францию и Филиппины».

Русско-гваделупско-американский писатель Аксенов нередко оказывается в одной компашке с этой американкой, а то и с Бушем. Судите сами. Казалось бы, как писатель в его возрасте, да еще пишущий о войне, может путать Катынь и Хатынь, хотя и тут разница всего в одну букву. Представьте себе, путает! Считает, что Катынь, Катынский лес, где были расстреляны пленные польские офицеры, находится не под Смоленском, а в Белоруссии, где была деревня Хатынь, в которой немцы расстреляли и сожгли в сарае 149 крестьян, в том числе 75 детей.

Хатынь, как недостойный внимания пустячок, у Аксенова и не упоминается, хотя его персонажи, включая одного из главных — Никиту Градова, воюют в Белоруссии. А ведь таких сожженных и расстрелянных деревень и сел там оказалось 433. Всего же в республике фашисты уничтожили четверть населения. Но об этом, говорю, в трех томах — ни слова. А маловероятный по обстоятельствам романа расстрел евреев описан и несуразно показан в фильме со всей дотошностью. Вот до чего доходит гваделупское безразличие ко всем, кроме своих. Причем, при расстреле орудуют русские пленные, а не только немецкие фашисты. Для этих артистов это тоже крайне характерно…

Кстати сказать, советская наступательная операция 1944 года в Белоруссии имела кодовое название «Багратион», а наш регистратор называет ее «Кутузов». Путает читателей: на самом-то деле «Кутузов» это Орловская наступательная операция, составная часть Курской битвы 1943 года.

Наряду вот с такими бесчисленными «катынями-хатынями» поразил меня и язык аксеновской «Саги». Он убог, тщедушен и вульгарен. Автор пытается обогатить его и разнообразить с помощью то многим непонятной «блатной музыки», то зловонной матерщины, то впаривает изящное выражение или целую фразу на английском, а то и французском. Например, нет, чтобы просто сказать «роковая женщина», он выдает la femme fatale. Иной раз персонажи целый монолог выдают на английском. Поди, Барщевский при этом чувствовал себя перенесенным в июль 1805 года, в салон известной Анны Павловны Шерер, фрейлины императрицы Марии Федоровны. С беседы ее гостей на французском начинается «Война и мир» Толстого. Можно представить себе, как это заворожило сценариста и режиссера фильма.

А какие здесь вороха словесной иностранщины! Гля, мол, какие мы образованные: «Рестон извлек «монблан», чтобы записать ответ на полях «бедекера»… «он спросил с прямотой квотербека»… «пандемониум произволов»… «у диктора диспептический вид»… «они отправились на суарэ»… «демимонд»… и т. п. Все это не что иное, как пошлое литературное нищеблудство.

И неустанные ухищрения не помогают: если ни чувства языка, ни слуха нет, так уж нет. Порой доходит до того, что автор употребляет даже не те слова, которые требуются по смыслу, не понимает их. Например: «С торцевой стены дома, что здесь, как и в Германии, именуется брандмауэром, смотрела афиша». На самом деле и в Германии и в России брандмауэр (Brand — пожар, Mauer— стена) — глухая стена из несгораемого материала между двумя домами, которая ставится в расчете помешать распространению огня в случае пожара.

Да уж ладно, коли, объездив весь мир, все-таки не понимает иные иностранные слова, но ведь и с русскими то же самое. Например: «Никита превзошел самсе (!) себя». Что, русский Никита превратился во француженку Никиту, которую нам тоже крутили по телевидению? Или: «Над фасадом клуба зиждился (!) портрет Сталина»… Это автор решил блеснуть редким словцом. «За пределами России преобладали водная и воздушная стихии». Как это понимать? Или: «Части Красной Армии были раскиданы по гигантскому пространству края от Аляски до Кореи». Это каким же образом, когда Аляска и Корея оказались в Приморском крае?

А уж если прицепится романист к неизвестно чем-то полюбившемуся словцу или обороту речи, не оторвешь: «Никита ловил себя на том»… «Борис ловил себя на том»… «Нина поймала себя на том»… «Градов поймал себя» и т. д. Жаль, что автор ни разу не поймал себя за язык. Или: «мы просто русские врачи»… «он просто видел полную абсурдность»… «он просто такой же офицер»… «они просто сияли»… «ну просто мелькают»… «он же просто ребенок»… «просто противно стало»… Не так противно, как надоедливо.

Или: «Нина была потрясена»… «потрясенная Майка»… «Борис был потрясен и ошеломлен».. Мандельштам «просто ошеломлен»… «Савва смотрел с ошеломленным видом»… «ошеломляюще чужие……. «ошеломленный Никита»… «ошеломляющее волнение»… «ошеломляющие салюты»… «ошеломляющая жизнь»… «ошеломленное собрание»… «ошеломляющие финалы»… «ошеломляющий парадокс»… «ошеломляющий страх»… «ошеломляющий момент»… «ошеломленные игроки»… «ошеломленная красотка»… «ошеломляющие субьекты»… «ошеломляющая нежность»… даже «еда шла по потрясенному пищеводу к ошеломленному желудку» и т. д. Правда, иногда встречается вариант: «Градовы чувствовали себя ошарашенными»… «Зал был ошарашен» и т. д. Описать волнение, удивление, смятение весьма непросто, и вместо этого писатель направо и налево ловко навешивает ярлыки: «потрясенный»… «ошеломленный»… «ошарашенный».

О полной глухоте свидетельствуют и такие оборотцы: «чужие чужаки»… «снаружи не обнаруживается»… «это было сказано тем же тоном»… Каким жетоном?.. «Борис продолжал в том же духе»… Что за жидуха?.. «ведь они же поэты»… Кто? Сам ты жопоед? И так далее.

И после этого он хнычет: «Мы понимаем, что сами себя ставим под удар критика из враждебной литературной группы». Конечно, сам ставит, никто его не заставлял. Но, во-первых, а разве мог бы не поставить? Увы… Во-вторых, неужели в вашей-то «литгруппе» такие критики, что не смеют даже объяснить писателю, на чем зиждется брандмауэр и что не хорошо в своих книгах давать пристанище жопоедам?

Портрет персонажа дать тоже дело очень непростое, Аксенов не умеет и это, он и здесь навешивает бирки. Гораздо проще! Например: Никита Градов — «идеал мужской красоты», Вуйнович внешне — вылитый Вершинин из «Трех сестер» Чехова», Нина — «цветущая красавица», Мэри — «принцесса Греза», видите ли, Вероника — тоже «принцесса Греза», но еще и «первая красавица Москвы» и т. д. Как хочешь, так их и воображай. У нас свобода и здесь!

И при таких-то натянутых отношениях с родным языком этот коллежский регистратор еще заикается о «неидеальной власти над русским языком» Сталина. Он грузин по рождению, в русской среде оказался уже не мальчиком, но ты, русак гваделупский, найди в его 17 томах хотя бы одного жопоеда!

Бросается в глаза и то, что книга буквально нашпигована именами писателей, артистов, музыкантов, художников, не говоря уж о государственных деятелях и военных, а также цитатами, афоризмами, куплетами песен и т. д… Это вороха, вереницы, тучи, армады… Совершенно как у генерал-философа Волкогонова в его трехтомнике «Триумф и трагедия».

Политики, например, от Перикла до Кагановича мельтешат в «Саге». Философы — от Шопенгауэра до Константина Леонтьева, Владимира Соловьева и Суслова. Композиторы — от Вивальди, Баха до Колмановского. Художники — от Леонардо, Кустодиева и Врубеля до Бродского, Дейнеки и ныне здравствующего Бориса Ефимова. Артисты — от Любови Орловой, Лемешева, Шульженко до Нейгауза и благоденствующего по сей день Ростроповича. А еще иностранные артисты — от Айседоры Дункан и Чаплина до Дины Дурбин. Писатели… Тут тоже необходимо подразделение, и более строгое. Во-первых, русская классика — от Антиоха Кантемира и Державина до Чехова и Горького. А какие эшелоны классических произведений упоминаются! От толстовской эпопеи «Война и мир» до блоковской поэмы «Двенадцать». И что за полчища персонажей! Евгений Онегин и Татьяна Ларина, Собакевич и Коробочка, Хорь и Калиныч, Андрей Болконский и Анна Каренина, Грушенька и Настасья Филипповна… Вся школьная программа в мои годы. А что за классические цитатки даны! Из числа самых замусоленных: «Где стол был яств, там гроб стоит»… «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет»… «Паду ли я стрелой пронзенный»… «Иных уж нет, а те далече»… «Белеет парус одинокий»… «Была без радости любовь»… «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые»… «Коня на скаку остановит»… «Королева играла в башне замка Шопена»… и т. д. О Господи! Вот бы еще одну цитатку: «Нет на прорву карантина…» Да, да, точно, как у покойного Волкогонова. Но что с того было взять? Кто его еще помнит? А этот-то писатель, автор фундаментального труда «Гегельянцы и гегельяшки», лауреат, почетный гражданин Гваделупы…

Вы спросите: что за мания? зачем это? Как зачем? Чтобы такие, как Барщевский, сразу поняли и соблазнились: «Какой эрудит! Не хуже Волкогонова! Надо его экранизировать. Авось Лужков на это отмусолит, сколько попрошу».

А ведь еще, конечно, тут и советские писатели — от Демьяна Бедного, Маяковского, Есенина до Эрдмана, Юрия Трифонова, Коли Глазкова. И опять — списки их произведений, хоровод персонажей, бочки маринованных цитат: «Революционный держите шаг!»… Любовь Яровая, Эллочка-людоедка… «пускай ты выпита другими»… «нас водила молодость в сабельный поход»… «Хождения по мукам»… «Мы живем, под собою не чуя страны»… «Любовью дорожить умейте»…

Еще и такие же силосные ямы из продукции иностранной литературы: «Ромео и Джульетта», Паоло и Франческа… «И башмаков еще не износила»… «Дальше — молчание», дон Базилио, Гулливер, Байрон, Шелли, «Королева Марго», «Прощай вино в начале мая»… «Маленькая хозяйка большого дома»…

У меня нет сил перечислять дальше. А ведь еще тут и режиссеры кино и театра, и спортсмены, и фильмы, и спектакли, и оперы, и оперетты, и строки из песен, и афоризмы вроде «Мы не можем ждать милостей от природы» и т. д. Правда, сам-то может рассчитывать только на милость природы, когда, например, уже в 1936 году, за два года до смерти Мандельштама, объявляет, что его уже нет в живых, когда кинорежиссера Сергея Юткевича, Героя труда, четырежды лауреата причислил к театральным критикам и т. п. Все это в таком изобилии создает тягостное впечатление провинциальной волкогоновщины.

Но часто Аксенов не просто упоминает то или иное лицо, а с целью оболгать, оскорбить его или извратить то, что с ним связано. Одного назовет хряком, другого — скотоподобным, третьего — охламоном… Правда, однажды и себя назвал охламоном, против чего возражений ни у кого нет.

А Достоевский, например, упоминается всегда как писатель, книги которого, мол, в советское время трудно было достать — не издавались, и читатели вынуждены были обмениваться только старыми изданиями. Это скучное солженицынское вранье образца 1968 года. Вот данные Книжной палаты, которые приведены в моей книге о Солженицыне «Гений первого плевка» (М. 2005): «Всего после революции к ноябрю 1981 года (160 лет со дня рождения писателя) в нашей стране вышло 34 миллиона 408 тысяч экземпляров его книг. Это получается в среднем 540 тысяч ежегодно».

Но Аксенов жаждет переплюнуть Солженицына на международной арене. Вот, говорит, и Джойса, и Пруста у нас долго не издавали, только в 1938 году осмелились. Он. видите ли, не может без них жить. Опять вранье. Главы из необъятного «Улисса» были напечатаны в московском сборнике «Новинки Запада» еще в 1925 году, в том самом, когда появляются перед нами персонажи «Саги». Сборник рассказов «Дублинцы» Джойса в 1927-м вышел в Ленинграде. В 1935-м главы из «Улисса» печатались в журнале «Интернациональная литература» (№№ 1–3 и 9–12). В семи номерах! Да еще в четырех первых номерах за 1936 год. А в 1937-м, когда герои «Саги» замышляли государственный переворот, в ленинградской «Антологии новой английской поэзии» опять были напечатаны «Дублинцы». Статьи о нем печатались в журналах «Литературный критик» и «Интернациональная литература». А Марсель Пруст в 1934–1938 годы был издан в четырех томах. И писали о нем не коллежские регистраторы, а Луначарский, Воронский и другие известнейшие критики того времени.

Итак, товарищ Аксенов предстал перед нами в своей «Саге», увы, в образе весьма скорбном. Он много видел, много слышал, но все — вполглаза, вполуха. А тут еще и природная тупость… Спокойно, товарищ Барщевский, спокойно. Никто не заставлял вас из 3-томной эпопеи выдувать 23-тонную опупею. Не по приговору Басманного суда вы сделали это со своими дрожайшими родственниками, включая внуков, которым ведь еще жить и жить с клеймом приспешников режима.

Тупость и невежество понятия непростые. Как сказал поэт, все мы немножко лошади. Для каждого из нас многие области жизни — потемки. Что я знаю о ядерной физике? Только то, что существуют электроны, которые носятся вокруг протонов, — и ничего больше. Полный невежда. Но у меня хватает ума не писать книги по ядерной физике, романы о ее тружениках. А вот что однажды воскликнул Достоевский, прибегнув к первому из помянутых понятий: «Гоголь — гений исполинский, но ведь он и туп, как гений!» (ПСС, т. 20, с. 153). Надо полагать, Достоевский имел здесь в виду фанатичную одержимость гения своим призванием, своей «идеей», когда многое из того, что не имеет к этому отношения, игнорируется или просто не замечается. У Пастернака об этом сказано так:

Вот и Аксенов туп, в принципе, на такой именно манер, а уж сколько тут гениальности, сами видите. Он одержим прежде всего идеями антисоветизма, коммунофобии, русонснавистничества, а также блуда без границ, и ничто другое его не интересует.

Например, отродясь не прослужив в армии ни дня, ни разу не понюхав пороху, имея весьма смутное представление об истории всей Второй мировой войны и, в частности, Великой Отечественной, он в своей «Саге» задался целью в антисоветском духе «обозреть феерию (!), известную в истории под названием Вторая мировая война» (кн. 2, с. 7). Феерия от слова «фея». Какое реченьице сыскал кудесник русского языка! Война для него — феерия с участием безносой феи и хоровода 50-ти миллионов ее жертв. А послевоенная «холодная война», начатая Западом, это для него «новая человеческая забава». Все-то ему в мировой истории весело и забавно. Совершенно как Эдварду Радзинскому, собрату. А борьба за мир это не что иное, как «жульничество», в котором принимали активное участие «какие-нибудь жолио кюри», а также «продавшиеся с потрохами Фадеев, Сурков, Полевой, Симонов и, увы, Илья…» Даже не решается назвать Эренбурга: как же-с, ведь соплеменник, а продался советской власти с потрохами.

Такова тупость по-аксеновски. Это похуже глухоты языковой. В телесериале сия гваделупщина воспроизводится бережно, старательно и благоговейно. Откуда, с чего Барщевскому быть сообразительней, образованней и деликатней Аксенова? Одна ж порода свихнувшихся на антисоветчине.

Приведу пока только еще один уж очень характерный примерчик заморской тупости, связанной с войной. Персонаж эпопеи академик Градов идет в Москве по улице Горького и видит на стене дома сатирический плакат «Окно ТАСС»: «На левой его половине грудастый наглый немец в каске грозно наступал на несчастных русских крестьян:

На правой же половине те же крестьяне саблей снимали с грудастого тела мордастую голову:

И что же думает аксеновский академик? А вот: «Борис Никитич долго топтался и созерцал плакат. Неадекватность возмездия как-то неприятно его удивила. Все-таки ведь только шапку снять требовал, а поплатился головой». И воображение рисует ему ужасающую картину во всех медицинских подробностях: «Вчистую сразу, одним махом все мышцы, сосуды, связки и позвонки. Какова хирургия!» Академик возмущен, негодует, называет плакат «дурацкой пакостью», выражает уверенность, что у наших союзников англичан ничего подобного быть не может (кн. 2, с. 180–181).

Что это, как не одна из самых острых форм тупости? Словно колхозный бригадир потребовал от рядовых колхозников, чтобы они снимали шапку, а те в ответ хвать его саблей по шее… Но ведь на плакате внятно же сказано, что пришел фашист в каске, захватчик, поработитель, и ясно же любому, что он явился на нашу родную землю к этим крестьянам через море крови, через горы трупов, и вот еще требует, чтобы покоренные ему кланялись, а они укокошили оккупанта и убийцу, т. е. всего-то лишь защитили себя. Ничего этого академик не соображает, его волнует проблема адекватности. Да, это самая настоящая тупость, замешанная на ненависти к родной стране, к своему народу и на холуйстве перед Западом. Могут сказать: «Но это же персонаж, а не автор!» Да, персонаж, но — самый главный в романе и самый любимый автором. Разве мог он сознательно представить его тупицей? Нет, конечно. Автор просто непроизвольно наделил любимого героя своим собственным интеллектом парии и своей ненавистью.

* * *

Итак, режиссер Д. Барщевский поставил телесериал «Московская сага» «по мотивам» одноименной трилогии В. Аксенова. Каковы же основные мотивы трилогии? Их несколько.

Во-первых, мотив, тема самой Москвы. Как говорится, по определению. Второй мотив — Великая Отечественная война. Третий — Сталин. Четвертый — репрессии. Пятый — еврейский мотив. Шестой — пронзительный мотив всеохватного блуда во всех его формах: в реальной, виртуальной, гомосексуальной и т. д. Да, таковы главные мотивы. Но все это еще и пронизано, как уже сказано, злобой, ненавистью, похабщиной и хамством. Тоже мотивчик.

Что ж, с Москвы и начнем. В фильме никакого образа столицы нет, а есть дом основных героев в Серебряном Бору, где обитало высокое начальство, «элита», еще две-три московские квартиры, мельком — грязные улицы, по лужам которых шагают мобилизованные солдаты.

А в романе есть попытка рассказать о городе обстоятельно. Как иные вчерашние провинциалы, а потом новеселы столицы, автор старается показать себя ее знатоком. С этой целью щеголяет старыми названиями улиц, магазинов: Никольская, Мюр и Мерилиз и т. д. И, конечно, возмущен их переименованием, издевается над новыми названиями. Так, улица Горького именуется у него то Пешков-стрит, а то и вовсе the Bitter Street. Так, дескать, я люблю старую Москву, так готов за нее в бой.

Но, увы, не обходится без промашек. Например, тот же тупоумный академик Градов, старый человек и потомственный москвич, возмущается: «С какой стати, скажите, Разгуляй становится Бауманом?» Очень благородно, если только не принимать во внимание, что никаким «Бауманом» Разгуляй не стал, а как стал еще в 17 веке Разгуляем, так до сих пор и остается им.

В описании Москвы романист действительно показал себя большим знатоком, но — только ее магазинов и ресторанов. Мы видим у него то Смоленский гастроном, то магазины «Российские вина», «Сыр», «Коктейль-холл», что были на улице Горького, то рестораны «Савой», «Арагви», «Прага», где его герои пьют коньяк «Греми» и «Цимлянское игристое», то ресторан «Москва», где во время танцев гасили свет и под потолком медленно крутился освещенный прожектором огромный зеркальный шар. Да, все верно, все точно, все так и было, как сейчас помню.

Но когда автор от питейно-пищевой и увеселительной-потребительской сферы жизни обращается к духовной, то здесь желание щегольнуть словцом или фактом то и дело оборачивается провинциальным конфузом. Например: «Сияли купола Новодевичьей лавры…» Красиво сказано, только Новодевичий (естественно, женский) монастырь никогда лаврой, т. е. большим мужским монастырем, не был и быть не мог. Лавр в России насчитывалось всего четыре: Киево-Печерская, Троице-Сергиева, Александро-Невская да Почаевско-Успенская.

А все тот же тупой академик Градов вспоминает, когда и где он встретил свою будущую жену Мэри: «Ну, конечно же, 1897 год, балкон Большого Зала консерватории. Она опоздала. Уже играли (!) «Eine Kleine Nachtmusik» Моцарта, когда по проходу прошло и обернулось на двадцатидвухлетнего студента некое юное, тончайшее не русское создание… Принцесса Греза!»

Господи, какую кучу красот наворотил! Ну, придумал бы что-нибудь попроще, допустим, библиотеку, каток или даже трамвай. Нет, ему непременно требуется Моцарт, консерватория, принцесса Греза да еще и написание на языке оригинала. Как Барщевскому потребовалась для сцены проводов на фронт одинокая скамейка у Патриарших прудов… Но, увы, гваделупское пижонство и при Моцарте, и при всех других красотах остается гваделупщиной и пижонством. Тем более, что никакой встречи в 1897 году в Большом Зале не могло быть, ибо он открыт лишь в 1901 году.

А если, оставаясь в пределах указанной сферы, перенестись во времена поближе? Вот в августе или сентябре 1938 года Нина Градова, поэтесса, принцесса Греза-бис, рассказывает, «как заходила в редакцию «Знамени» на Тверском, как весело обедала в Доме литераторов» и т. д. И чего она веселилась в дни, когда Ежова сменял Берия? А журнал «Знамя» находился тогда не на Тверском бульваре, а на улице Станиславского, 21. ЦДЛ же назывался не Домом литераторов, а Клубом писателей, в их разговоре — просто клубом. Я не стал бы и упоминать о таких вещах, если бы не такие уж назойливые провинциальные потуги автора выдать себя за московского всезнайку. Тем более, что ведь отчетливо видно здесь лицемерие…

Лев Толстой, неоднократно запросто поминаемый в «Саге», писал в «Войне и мире»: «Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать; всякий иностранец, глядя на нее и не зная ее материнского значения, должен чувствовать женственный характер этого города, и Наполеон чувствовал его.

— Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, священная их Москва! Вот наконец этот знаменитый город! — сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собой план этой Moscou».

И дальше: «Артиллерия (французов) поехала по Арбату… Спустившись до конца Воздвиженки, артиллерия остановилась… Для всех (французов), начиная от маршала и последнего солдата, это место было не Воздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота…» То есть совсем не то, что для любого русского человека, «а это была новая местность нового поля».

А что для нашего современника, прожившего в Москве все-таки немалую часть жизни, ставшего здесь писателем, родившего здесь детей, похоронившего здесь мать? Ему Москва отвратительна, у него с души воротит от ее жителей и улиц, зданий и учреждений, от того, что происходит здесь.

В самом деле, он то и дело презрительно и злобно роняет походя: «московское убожество»… «жизнерадостная» гостиница «Москва» и Дом Совнаркома»… «уродливая скульптура пионера»… «на углу Пушкинской площади парила триумфальная дева социализма»…

Конечно, в устах оголтелого антисоветчика ненависть к социалистическим новостройкам, к Совнаркому, к пионерам даже в виде изваяний вполне понятна. Но вот метро — уж вовсе внеполитическая новостройка. Вспомнил бы хоть о том, сколько детей, женщин, стариков, в том числе его соплеменников, спаслись в метро во время немецких бомбежек. Но гваделупец и тут исходит бешеной слюной ненависти. Ему мерещится только одно: «Пропагандный смысл московского метро. Лучшее в мире! Подземные дворцы! Подвиги комсомольцев-метростроевцев!» Ведь сам-то не только отбойный молоток, а, поди, ничего тяжелее столовой ложки да карандаша ни разу в жизни и в руках не держал.

Лютым зверем кидается на все, что рождено в советской Москве и во всей стране: «плюгавая школа рабочей молодежи»… «гнусные скороходовские ботинки»… «гнусное издательство «Советский писатель»… Господи, даже издательство, где выходили его собственные плюгавые книги! Я там за всю жизнь не издавался ни разу — ни при Лесючевском, ни при Анатолии Жукове, ни при Арсении Ларионове, но я не назову его гнусным, даже если Ларионов опять увильнет и не издаст давно обещанный пятитомник. Нет, Ларионов совсем не гнусный человек, он много и хорошо говорит о нравственности.

Смотрите еще: «гнусные морды вождей… их отшлифованные ряжки»… Что ж, и это вполне понятно в устах осатаневшего антисоветчика. Но ведь тут же и «бульдожистый мильтон», который его охранял… «харя вахтера в институте», где, может быть сам бесплатно учился… «толстопузый сержант», который вместо него в армии служил… Уж чем простые-то люди ему не угодили? И опять: «сержанты с мордами скопцов»… «гнусные морды красноармейцев»… «квадратная русская ряжка»… «эти морды, собственно говоря, видишь повсюду. В каком-то смысле это важнейший этнический тип»… Вот как омерзителен гваделупцу русский тип.

Вспомнились ему несколько известных жителей Москвы, например, покойная киноактриса Валентина Серова и ныне здравствующая балерина Ольга Лепешинская. Казалось бы, какое ему до них дело? Нет! Он и о них изрыгает гадость: их, мол повезли в Кремль… На месте Ольги Васильевны и родственников Серовой я бы этого регистратора к суду привлек. А у вас, Барщевский, неужели не хватает ума понять, что сегодня такие пакостники позорят всенародно любимых артисток, а завтра «гигантским тиражом», как вам мнится, они могут то же самое написать и о вашей жене или о дочери: «Наташу и Дашу в мэрию!!!..ть повезли». И обоснование найдут: ведь мэр Лужков субсидировал вашу 23-серийную «бодягу для быдла», по выражению «Новой газеты».

Как всегда, ненависть ко всему советскому и русскому у Аксенова дополняется восторгами иностранщиной во всех видах. Здесь — по адресу «волшебных германских кинодив и красоток»— Марики Рокк, Сары Леандр и даже Лени Рифеншталь, которая была кинопсаломщицей нацизма и любимицей Гитлера.

Пришел ему на память еще один москвич — Валерий Чкалов. Как его обгадить? Думал, думал и измыслил. Однажды, мол, «знаменитый и бесстрашный» летчик предложил подвезти на своей автомашине, не зная, кто это, одну красивую курву, которую эти артисты пытаются выдать за страдающую русскую аристократку, но узнав, что она жена репрессированного, «позорно засуетился и пересадил ее на трамвай». Ну подумал хотя бы, да неужто тертая курва первым делом об этом и объявила незнакомому, но знаменитому человеку, сев к нему в машину?

Такие пассажи имеют, бесспорно, чисто автобиографический смысл — это не о Серовой, а о себе: ведь именно его же Хрущев в Кремле употреблял. И не о Чкалове, который, между прочим, к описываемому времени уже погиб, а опять о себе: это он же свою первую жену из машины, отправлявшейся в Америку, пересадил в московский трамвай. Но в уста помянутой курве автор вложил резюме: «Мужчины в этой стране вырождаются, некому будет воевать». Да, вся и надежда была на гваделупцев. Они и спасли страну.

Но не только советскую, — так же злобно ненавидит Аксенов и старую, дореволюционную Москву. Как ему видится, например, Кутафья, любовно помянутая Толстым? «Пузатая Кутафья башня». А тут и «толстопузый сундук Исторического музея»… На себя посмотрел бы в зеркало, свое бы русофобское пузо пощупал.

Да, это уже тип этнической русофобии, что, видимо, больше всего и вдохновило Д. Барщевского на создание суперсериала…

И вы думаете, на этом артисты иссякли? Что вы! Вот та самая божественной красоты курва Греза едет в Москву: «В вагоне стояла духота, разило потом и протухшей пищей, все чесались, дети зверели от безделья, отовсюду слышались то храп, то попердывание…»

А в фильме есть эпизод, где упоминавшийся Вася зашел с только что встретившейся и понравившейся девушкой в кафе. Пьют вино, едят мороженое. Вдруг он начинает наизусть декламировать Пастернака, она подхватывает и продолжает. Это в фильме любимый способ показать, до чего ж эрудированы и интеллигентны, блин, их герои. Стоило, например, еще и кур-вешке Веронике вякнуть: «Белеет парус одинокий», как ее обожатель Вуйнович подхватил: «В тумане моря голубом»… Ах! Но о жене своей этот аристократ говорит знакомым: «Дикое животное».

Так вот, прочитали молодые люди в два голоса несколько строк Пастернака, и девушка говорит: «Вот и познакомились». Поэт в их кругу словно пароль для опознания своих, символ веры. А ведь Пастернак, между прочим, тоже ездил на поездах и вот как описывал это:

В чем же дело? Вагон и вагон, духота и духота, дети и дети, но у Аксенова — всеобщая почесуха, а у Пастернака — черемуха, у коллежского регистратора — попердование, а у поэта — мед. Все дело в качестве «всосанного с молоком». Аксенов с молоком всосал русофобию и антисоветчину.

А ведь и это не все. Еще писатель и его персонажи страсть как любят попердеть в своем кругу об «извечной косности русского народа», о том, что «этой нации рабов с ее варварскими наклонностями следует поучиться у более древних цивилизаций». А полюбуйтесь, как глазами любимого героя подана военная карта родины: «Синие стрелы японских сил, словно рыбины, тыкались в вымя и под хвост огромной коровы Советского Союза». Помните некоего Гельмана, лет десять тому назад казавшего по телевидению макет коровы с надписью «Россия», которой он смотрел под хвост? Первоисточник-то — наш мастер художественного слова. Именно тогда появилось его смердящее сочиненьице. А уж потом заскулил Окуджава: «Меня удручает огромность страны…»

Можно представить себе, как он ликовал по поводу того, что от СССР оторвали миллионов 5 с лишним квадратных километров, больше Индии! Но все равно, Россия огромна — 17 миллионов. Наверняка и это удручало Окуджаву. И я тогда посоветовал ему: езжай в родную по отцу Грузию, или в родную по матери Армению, или в Израиль, хотя он вроде и не родной, зато подходит по размеру. Да, эти страны гораздо более компактны, всего несколько десятков тысяч квадратных километров. И поселясь, допустим, в Израиле (14,2 тыс. кв. км, меньше половины Крыма), обратись к американцам: «Меня удручает огромность вашей страны (9, 4 млн. кв. км.). Это почти Китай! Верните Мексике с кровью оторванный у нее Техас, Франции — Лузиану, Испании — Флориду, России — Аляску, которые когда-то удалось высмолить у слабоумных правителей этих стран ни за нюх табака. Вот тогда я вас полюблю». Но нет, в Израиль поэт не уехал, США не стыдил, а любил при всей их китайской огромности.

Это их общая черта: болезненная ненависть к родине всегда дополняется таким же болезненным пресмыкательством перед Западом: «Ведь все, что приходит оттуда, с Запада, всегда кажется чем-то инопланетным». Вот вскоре после войны Борису Градову его мать, укатившая в США с новым мужем-американцем, прислала каких-то презентиков в мешке. И он в восторге даже от этого мешка: «России нужно еще сто лет, чтобы построить такой мешок с двойными стенками, с плоским днищем, с синей завязкой». И это офицер Красной Армии говорит о родине, только что разгромившей фашизм и освободившей пол-Европы, о стране, которая через несколько лет первой в мире пошлет человека в космос.

* * *

В теме Великой Отечественной войны, вообще в военной теме невежественная клевета и злобность Василия Аксенова расцветают еще более роскошным цветом. Это как бы сумма, полученная от умножения Радзинского на Млечина и возведенная в степень Чубайса. Разумеется, оная сумма достойно отражена и в сериале Д. Барщевского.

Человек не знает, например, что нумерация воинских частей имеет определенный порядок, что, допустим, придуманный им «24-й пехотный батальон» такая же ерунда, как и придуманный «духовой оркестр Резервного фронта», который к тому же еще и прибыл в Москву на похороны командующего. Да разве в столице не нашелся бы оркестр для такого случая? А батальон — полковое подразделение, но никогда нигде пехотный полк не состоял из 24 батальонов.

А начинает-то Аксенов военную тему издалека, аж еще с Суворова, которого его персонаж, награжденный орденом Суворова Первой степени, называет «гнусным старикашкой». Еще бы не гнусный! Бил всех врагов России, то есть наверняка же друзей и почитателей Аксенова. А умер он от трудов праведных в возрасте, который милейший гваделупец уже превзошел.

Может, по этой причине и путается все время в воинских званиях, должностях, военных терминах, датах и т. д. Так, у него один комбриг спрашивает знакомого комдива: «Что ты думаешь о событиях в Вооруженных Силах?» Разумеется, вооруженные силы были, но в годы и Гражданской войны и Отечественной их называли Красная Армия. А как у Аксенова — уже после Отечественной.

У него и Троцкий, и Фрунзе, и Ворошилов, и Блюхер — «главкомы». Пишет, например: «Ворошилов наслаждался своей ролью главнокомандующего…» На самом же деле первые трое были не главкомами, а наркомами. Верховными же главнокомандующими после Февральской революции были Брусилов, Корнилов и Керенский, после Октябрьской — царские офицеры — поручик Крыленко (до марта 1918 года) и полковники Вацетис (1918–1919) и С. Каменев (1919–1924). Всю Отечественную — Сталин.

Фрунзе наш баталист именует еще и «командармом, сокрушившим Колчака и Врангеля». Действительно, сокрушил, но в роли командующего не армией, а фронтом — Восточным и Южным. Аксенову же что армия, что фронт — едино.

В этом убеждает и то, что он пишет об «особой ударной армии», которой-де в 1941 году командует его генерал Градов: «Армия, равная почти всему войску Наполеона, едва ли не триста тысяч человек». Во-первых, было у нас в Отечественную пять ударных армий и одна особая — на Дальнем Востоке, но «особой ударной»— ни единой. Во-вторых, средняя численность общевойсковой армии была тогда раза в три меньше градовской, совершенно фантастической. В-третьих, «войско Наполеона» это не почти 300 тысяч, а едва ли не 600. Могут сказать: «Ну, ошибся. С кем не бывает!» Да, со всеми бывает, но у него ошибки, — все в одну сторону: в свою пользу и против родной страны.

Этот липовый генерал Градов, уже став клюквенным маршалом и соломенным командующим фронтом, в романе и в фильме стыдит своего сослуживца, увидев на его груди медаль «XX лет РККА»: «Послушайте, это не этично. Вы же не были двадцать лет в составе РККА». (Господи, язык-то какой: вместо простого «не служили»— «не были в составе»), Аксенов думает, видно, что и медаль «Восьмисотлетие Москвы» давали только тем, кто 800 лет успешно пробыл «в составе москвичей»? А медаль, выпущенная к столетию В. И. Ленина, — тем, кто сто лет работал с Ильичем?

С цифрами, с датами, названиями у Аксенова уж особенно плохо. Как только вчера с гваделупской пальмы слез. Вот слышал где-то краем уха и уверяет, что после Гражданской войны «РККА сократилась на 560 тысяч войск». На самом деле не на, а примерно до этой цифры. А что пишет о численности заключенных, допустим, в 1950 году: в одном месте — 14 миллионов (3, 254), в другом — 25 миллионов, причем только в лагерях, не считая тюрем (3, 37). Что ему стоит бросить в ту или другую сторону десяток миллионов соотечественников! Подробней поговорим об этом в главе о репрессиях.

А вот только для того, чтобы сказать и больше не появляться в романе, какой-то Аркадий Геллер говорит: «На польском фронте в октябре 1920-го…» В каком октябре? Там, увы, все закончилось еще в августе.

Я тешил себя надеждой, что Аксенов, в отличие от Млечина, знает хотя бы, что такое пуля и что такое патрон. Тщетно! Вот его спятивший от злобы любимец Митя, кулацкий отпрыск, упоенно и, разумеется, в совершенно безопасной обстановке расстреливает из автомата памятник Ленину, и вдруг — «пули кончились!» (3,494). Пули! Господи, до чего ж они однообразны, как одним пальцем деланы. Вспоминаются стихи 41-го года:

То есть аксеновские персонажи помогали в этом случае фашистам.

Когда же Аксенов вплотную заводит речь об Отечественной, то с самого начала здесь такая концентрация вздора, такое невежество, что Млечин, поди, от зависти корчится.

Брезгливо приводит «сталинское изречение: «Наше дело правое! Враг будет разбит, победа будет за нами!» А это вовсе не Сталин, а Молотов сказал в первый день войны. Сталин же выступил по радио 3 июля, и уверенность в победе высказал несколько иначе.

Эта речь в фильме и не упоминается. С какой стати? Не Илья же выступал. А романист не мог отказать себе в удовольствии с высоты пальмы поглумиться и над речью и над самим Сталиным. Вот что в дни обороны Москвы попердывал один его персонаж: «Сталин пропал. — После речи третьего июля, после того, хм, хм, библейского (?) обращения к народу — «братья и сестры», видите ли, с того дня о нем ничего не слышно, никто не видел его во внешнем мире (!). Это ужасно.»

Надо бы знать полудурку, что Сталин и вообще-то редко появлялся «во внешнем мире», а он, болван, к тому же еще и путает суровое время войны с нынешней порой круглосуточной бреховины, когда всякие президенты и главнокомандующие с утра до поздней ночи маячат на телеэкранах.

И опять автор дает слово этому пердуну: «Где же Сталин? По некоторым сведениям, его давно уже нет в Москве. Если это так, значит, они совсем потеряли надежду отбить (?) столицу. Неужели 1812 год повторится?»

Да, в самом главном Двенадцатый год повторился: разгромили армию врага, остатки вышвырнули и гнали до его столицы, а там он сдался на милость победителя. Правда, повторился с маленькой неточностью: Наполеон-то был в Москве, а Гитлер получил от ворот поворот. Так что нам «отбивать» столицу не пришлось.

Замечу, что приведенное попердование аксеновский персонаж произвел в романе 1 ноября 41 года. Пройдет всего шесть дней, и весь мир услышит и увидит Сталина во время бессмертного парада на Красной площади. Этого парада ни в каком виде нет ни у Аксенова, ни у Барщевского, ни в столь же убогих «Детях Арбата» Эшпая, ибо даже простое упоминание о нем разносит в прах всю малограмотную стряпню ненавистников России.

А что пишет о численности Красной Армии во время Отечественной! В одном месте — 7 миллионов (2, 114), в другом —10 миллионов (3, 37), в третьем — 20 миллионов (2, 378). В два-три раза больше!

Очень характерно и это: «Первые бомбы упали на Москву 5 августа». Кажется, это единственный случай, когда автор врет бескорыстно: на самом деле первые бомбы «упали» на Москву в ночь с 22 на 23 июля 41-го года.

Но почему бы здесь — ведь такой подходящий момент! — не вспомнить и о том, когда советские первые бомбы обрушились на Берлин? А было это в ночь с 7 на 8 августа того же года, потом — 10 и 16 августа, всего до 4 сентября — десять налетов на Берлин, Штеттин и Нойбрандербург.

Но это абсолютно не интересует наших летописцев. Аксенову вот что надо изобразить: «Английское министерство авиации оповестило о последовательных атаках на цели в Гамбурге и Штеттине. Горят доки и индустриальные объекты» И еще: «Германские бомбардировщики продолжали атаковать военные сооружения в Москве». Ну, исключительно военные! Большой театр, театр Вахтангова, универмаг на Пресне… Точно, как ныне американцы в Югославии, в Афганистане, в Ираке…

Но время идет, и немцы наступают, прут на Москву. В романе об этом так: «Группа армий «Центр» фельдмаршала Бока сконцентрировалась для окончательного штурма Москвы. В ее составе почти два миллиона войск, две тысячи танков, огромное количество артиллерии. В воздухе полное превосходство люфтваффе». Представьте себе, почти все близко к правде.

Дальше: «Танки красных (разве мы воевали с белыми? — В. Б.) не выдерживают ни малейшего соприкосновения с немецкими бронированными кулаками. Немцы жгут их сотнями». Это какие же танки? Например, говорит, «мамонтоподобные 120-тонные танки «Слава Сталину!» со скоростью 6 километров в час». Конечно, такие легко жечь сотнями. А кто их видел? Млечин? Радзинский? Мама родная? Разгадку мамонта находим в другом месте: «В балке стояла дюжина чудовищ, гордость РККА, 60-тонные ИСы («Иосиф Сталин»), медлительные динозавры, излюбленная мишень немцев. «Мессер-шмитты» их даже за добычу не считали». Лихо! Значит, не мамонт «Слава Сталину!», а динозавр «Иосиф Сталин». Что ж, у англичан был танк «Черчилль». И не 120 тонн весил ИС, а 60, да? Выходит, сперва-то в два раза соврал? Нет, больше, ибо на самом деле ИС это и не 60 тонн, а 46. И скорость не 6, а 37 км/час. Тут соврал шестикратно. А сам-то можешь за час одолеть хотя бы 7 километров? Разве что за гонораром. Но, как ни странно, и словцо правды вырвалось: самый мощный танк Второй мировой войны ИС действительно был гордостью РККА и воевал до самого Берлина.

Но слушайте оракула дальше: «Группе армий «Центр» противостоят разрозненные и деморализованные паническим отступлением армии русских»… Словом, полный развал. Нет спасения! Гибель!

И тут Аксенов и Барщевский изображают нам заседание Политбюро, будто бы состоявшееся на станции «Маяковская» числа 11–12 октября: «Жуков только что назначен главкомом (!) Западного фронта», а это произошло 10 октября 41-го года.

Вранье начинаются с первых строк: «В отдалении различался белый бюст. Думал ли «красивый, двадцатидвухлетний» с моноклем в глазу, что обернется божком в подземном капище». Речь о Маяковском и его бюсте на этой станции. Но поэт никогда не ходил с моноклем, у него было хорошее зрение. Это в компании русских футуристов Давид Давидович Бурлюк так выдрючивался, тоже, между прочим, позже обитатель США.

Такая же туфта и дальше: «В вагонах сидели члены Политбюро Молотов, Каганович, Ворошилов, Берия, Хрущев».

Во-первых, Берия тогда не был членом ПБ. Во-вторых, как Хрущев-то здесь оказался? Он же член Военного совета Юго-Западного фронта, а там в эти дни своих дел хватало. Не писал же Толстой, что на совете в Филях присутствовал председатель Военного департамента Государственного совета генерал Аракчеев.

Затем перечисляются военные: Тимошенко, Жуков, Еременко, Конев, Лелюшенко, Говоров, Акимов. Но Тимошенко опять же не мог быть, т. к. в качестве командующего находился там, где и Хрущев. А как могли оказаться тут остальные командующие фронтами и армиями? Ведь идут напряженнейшие бои, и они должны быть там, на месте, в войсках.

Да и вообще никаких заседаний в метро Политбюро не проводило, но уж Бог с ними, с А. и Б., оказавшимися в трубе. Гораздо хуже другое. Они твердят о Совете обороны, заседание которого готовит-де отсутствующий в метро Сталин. Какой еще Совет обороны в то время? Как видно, эти баталисты и не слышали, что вся власть в стране была сосредоточена в руках ГКО, а военные вопросы решало не Политбюро, а Ставка во главе со Сталиным, разумеется, в согласовании с Наркоматом обороны и Генштабом.

Все присутствующие изображены с ненавистью кастратов к сексапилам. У одного — «глиняные уста», у другого — «каменное лицо», у третьего — «лицо из булыжников», четвертый — «кривоногий», пятый — «с мощным задом», шестой — «ломовик», седьмой — «как жабу проглотил», восьмой — просто «малоприятный русский мужик»… Уж национальность-то эти богоизбранные гваделупцы никогда не забудут подчеркнуть. А попробуйте сказать «малоприятный гваделупец А. с мощным задом и слабой головой». Или «кривоногий гваделупец Б., словно проглотивший осьминога», — о, какой визг поднимут гваделупцы на телевидении и в газетах!

Но и без этого им все неймется, у них есть и уточнение к уже сказанному о своих спасителях: «типы гоголевских комедий… генералитет на уровне фельдфебелей». И не соображают, что ведь плоско, лживо и не задевает никого, ибо ясно же, что сами-то не что иное, как типы Ильфа и Петрова: один — Васисуалий Лоханкин, другой — Киса Воробьянинов.

Глумление над нашими генералами, над нашей армией, конечно же, сопровождается восхищением немецкими: «многомиллионные войска обладали подвижностью балерины»… «Люди войны — Эрвин Роммель, крупнейший виртуоз среди полевых командиров; Федор фон Бок, достигший западного берега Волги…» По невежеству и злобе идет на прямую фальсификацию, на приписку — и не подавится. Какой Бок? Когда он видел Волгу? Еще 15 июля 42-го года, когда немцам до Волги было далековато, Гитлер отстранил его от командования, и он вскоре достиг восточного берега Шпрее. А что касается балетных данных вермахта, то надо было бы подчеркнуть, что они особенно ярко проявились на пути от Сталинграда до Берлина…

На этом выдуманном заседании какое-то долговязое страшилище, которого нам предлагают считать за генерала Жукова, произносит совершенно бредовую речь о положении на фронте. Он говорит: «После взятия Калуги танки Гудериана выходят на Можайск». Не мог Жуков этого сказать хотя бы потому, что Калуга была еще не захвачена!

Дальше: «В районе Малоярославца нам удалось собрать группу войск из состава 43 армии. В нее входит 110 стрелковая дивизия, семнадцатая танковая бригада». Ну, какая наглость, какая уверенность в безнаказанности — еще и номера частей называет! Да не мог Жуков и этого сказать: 1 Юсд и 17 тб никогда не были в составе 43 А. И ведь это не исключительный случай жульничества, а система. Вот еще читаем: «Третья гвардейская танковая армия, взявшая Житомир, была вынуждена вновь отдать его панцерным гренадерам генерал-полковника Германа Хофа». Даже в частности как отчетливо виден холуй! Немецкого генерала и звание и даже имя указал, а кто командовал нашей гвардейской армией, его не интересует. Сообщаю: командовал генерал-полковник Павел Семенович Рыбалко (1894–1948), впоследствии маршал бронетанковых войск, дважды Герой Советского Союза. Да, Житомир пришлось освобождать дважды. В первом освобождении 12 ноября 1943 года армия Рыбалко не участвовала.

А в фильме Барщевский добавляет в уста их Жукову: «Танки Гудериана остановлены в районе Малоярославца».

Любезный, да вы знаете ли, кто такой Гудериан, чем он командовал, а также, где Калуга, Можайск и Малоярославец? В общем-то, ни вам, ни вашей родной сценаристке знать это вовсе не обязательно, но коли ставите фильм, в котором война… Объясняю: генерал-полковник Гудериан командовал на советском фронте 2-й танковой группой (позже — армией) и никакого отношения к захвату Калуги не имел. Город захватили, если уж говорить только о танках, силы 4-й танковой группы, которой командовал генерал-полковник Герман Гот. И остановили Гота не под Малоярославцем, который был захвачен 18 октября, а под Наро-Фоминском, — он 22 октября был захвачен частично. Сечете? Гудериан же орудовал южнее и допер до Тулы, от коей пришлось не по своей воле повернуть трюх-трюх-трюх на запад.

Берия, которого и Аксенов, и Барщевский с помощью бездарного артиста изобразили заодно со всеми нашими партийными и военными руководителями полноценным идиотом, как и полагается идиоту, спрашивает: «Главный вопрос в том, что танки Гудериана остановились?» Ваш Жуков, как и полагается идиоту, отвечает: «Главный вопрос сейчас не перед нами (!), а перед Гудерианом: хватит ли у него горючего на две недели, чтобы взять Москву».

Аксенов тут добавляет от лица своего синтетического Жукова: «Он понимал, что остановить немцев под Москвой может только неудачное для них стечение обстоятельств, какой-то их собственный просчет, но уж никак не сопротивление дезорганизованной Красной Армии». Только!

А вот что в эти дни записал в своем дневнике начальник Генштаба сухопутных войск вермахта генерал-полковник Гальдер, едва ли тоже известный вам: «Фельдмаршал фон Бок лично руководит ходом сражения под Москвой. Его необычайная энергия гонит войска вперед, но они совершенно измотаны и не способны к наступлению (например, в моей бывшей 7-й пехотной дивизии одним полком командует обер-лейтенант, а батальонами — лейтенанты)». Это что же довело до такого состояния бравых вояк — нехватка горючего?

Дальше: «Фон Бок сравнивает сложившуюся обстановку с обстановкой на Марне, когда последний брошенный в бой батальон может решить исход сражения». Но и один батальон у фельдмаршала не нашелся. Это кто же перебил доблестных воителей?

Вы хоть теперь-то, Аксенов, когда прошло уже лет 12 после выхода вашего 1500-страничного попердывания, и вы, Барщевский, по прошествии нескольких месяцев после показа фильма, понимаете, какова бездна вашего невежества и лживости? Хоть бы в отношении горючего и двух недель. От Тулы до Москвы меньше двухсот километров. Танки могут пройти это расстояние в три-четыре дня. А от Малоярославца, поди, вдвое ближе. Чего ж изобретенный вами на посмешище Жуков лепечет о двух неделях?

Но беседа ваших идиотов продолжается: «А народное ополчение?»— «Это несерьезно. Организовать (!) Бородинскую битву на этот раз не удастся». Во-первых, с чего вы с Аксеновым взяли, что Бородинскую битву «организовали» ополченцы? Кто вам сказал, что армии Багратиона и Барклая состояли из ополченцев, — не Володарский? Во-вторых, откуда такое презрение к ополчению: «Могучее воинство с одной трехлинейкой на троих»? Но и этого показалось мало: «Тысячи необученных «шпаков» с одной винтовкой на десятерых». Запомните и внукам расскажите: за войну в действующую армию влилось 36 дивизий народного ополчения. Из них 26 прошли всю войну, а 8 удостоены звания гвардейских. Не слышали?

После этого совещания идиотов в метро аксеновско-барщевский Сталин вспомнил о замечательном комкоре Градове, который с 1939 года отбывал срок в лагере. Сталин приказал немедленно освободить легендарного ком кора, вернуть ему звание и награды, выполнить любые его требования и назначить командующим Особой ударной армии под Москвой. Сам Аксенов посадил его, как и жену-курву, года на два с половиной, но сам же то и дело врет о них: «Четыре года лесоповала!»

Узнав, что началась война, Градов остался совершенно равнодушным к ней. Он считает, что воевать за родину — это прежде всего защищать ненавистный ему советский строй. Он восклицает: «Драться против гитлеровской расовой гегемонии за гегемонию сталинского класса, за хевру!»

Но все-таки, прихватив по пути милашку Тасю, Градов является на фронт, выслушивает чей-то доклад, потом куда-то смотрит в бинокль, зачем-то летит в неизвестном направлении на самолете, отвечает на бесконечные «Здравия желаю!» снующих мимо солдат и офицеров. И что в итоге? Орды немцев бегут и гибнут под натиском Особой ударной легендарного Градова. Никаких других наших армий в фильме нет, а ведь на самом деле их было десятка полтора. И единственный из командующих Градов получает Звезду Героя, а позже за столь же загадочные заслуги — вторую. Теперь он командует уже фронтом. Это «миллион вооруженных мужиков». Фронт называется «легендарным Резервным». Да, был Резервный фронт. Он несколько раз создавался на короткий срок и расформировывался или получал другое наименование. Им поочередно командовали Жуков, Буденный, Рейтер, М. Попов, опять Рейтер, Конев, Малиновский. Никаких легенд за ним не числилось. В романе Резервный фронт проходит всю войну. Что ж, писатель волен сочинять легенды. Но все же…

Вот какие мысли посещают иногда командующего фронтом Градова: «Мое левое крыло выходит к Ржеву в то время, как мое правое крыло охватывает Вязьму» (2, 21). Из этих слов читатель с ужасом видит, что Градов не понимает, где какой фланг (крыло) у него находится. Ржев-то, между нами говоря, на сто с лишним километров севернее Вязьмы, а советские войска были обращены лицом на запад. Какой же к черту этот Градов командующий, какой в жопу дважды Герой! Это Вася Аксенов, дважды штафирка, командующий кланом Барщевских.

Это у немецкого командующего левое крыло могло быть у Ржева, а правое — у Вязьмы. И тут нельзя не вспомнить, что Л. Млечин пишет о лете 41-го года: «Линия фронта все удалялась и удалялась». От чего удалялась? Да, конечно же, от германской границы, от Берлина, от новой имперской канцелярии. Так Млечин выдал, что смотрит на Великую Отечественную войну именно из Берлина. То же самое выдал и Аксенов в рассуждении о правом и левом флангах. Значит, оба они и патрон не отличают от пули, и смотрят на войну глазами немецких оккупантов. Какое трогательное совпадение!

Но вот что, говорит повелитель Барщевских, произошло потом во время Белорусской операции 1944 года: «Резервный фронт вошел в стык между Вторым и Третьим Белорусскими фронтами, разметал части генерал-фельдмаршала Буша и генерал-полковника Рейнхардта и открыл территорию для почти беспрепятственного наступления».

Да, конечно, целый фронт, как легендарный «24-й батальон», вошел в стык двух других наших фронтов — это легенда высшего пошиба, ибо при этом он ведь должен был в первую очередь разметать войска не Буша и Рейнхардта, а генерала армии И. Д. Черняховского (3-й Белорусский) и генерала армии Г. Ф. Захарова (2-й Белорусский), — как же иначе врезаться между ними? И потом, а что делали в этой операции еще и 1-й Прибалтийский И. X. Баграмяна да 1-й Белорусский К. К. Рокоссовского? Судя по всему, только любовались легендарным подвигом легендарного Резервного фронта.

А итог таков: «Градов был награжден неслыханным до сей поры образом: скакнул сразу через генерала армии к высшему званию — маршала Советского Союза». Еще бы! И действительно, до Градова и после никто так не скакал: и Жуков, и Василевский, и Рокоссовский, — все прошли ступеньку за ступенькой. Даже Брежнев. Нет и не было равных Градову! Правда, вот за Золотыми Звездами он, увы, не угнался за Брежневым!

Нельзя умолчать еще об одной сцене в духе Ильфа и Петрова — о приеме в Большом Кремлевском дворце «в конце зимы 1942 года».

Первое, что тут бросается в глаза, это «возвышавшаяся над всеми серьезная голова генерала Власова». Да, была такая серьезная голова, но еще с лета этого 42-го года она пребывала у немцев и работала на них.

И в то же время: «Заметно было отсутствие Молотова. Он пребывал в этот момент (!) в Лондоне, куда прилетел инкогнито под именем «мистер Смит из-за границы». Там он подписал с Иденом и Черчиллем (?) договор о двадцатилетием сотрудничестве СССР с Англией». И подписался «мистер Смит из-за границы»?

Дальше новый пример всегдашней гваделупости: «А ведь сколько словесной энергии потрачено было со времен «ультиматума Керзона» на проклятья английскому империализму! Не смеется ли провидение над большевиками, а вместе с ними и над лордами Альбиона?» Провидение смеется над олухами. Вспомнил бы еще Крымскую войну или уж поближе — участие Англии в интервенции Антанты против молодой Советской России. Ну, вот как с такими людьми о чем-то спорить, рассуждать? Тем более, что ведь названный договор был заключен еще 26 мая 42-го года, и следовательно в «этот момент», зимой, Молотов вполне мог быть на приеме.

Но вот новая беда: ведь никакого приема-то в те дни не было и не могло быть! Какой там к чертям прием! Что такое зима 1942 года? Это решающие бои Сталинградской битвы, уничтожение окруженной армии Паулюса, на выручку которой рвался Манштейн. И Ставка, Генштаб по горло были заняты этим. Многие генералы, в том числе и Рокоссовский, подло преподнесенный здесь, были, разумеется, под Сталинградом, Рокоссовский — во главе Донского фронта…

То были картинки в основном из 41-го года, из 42-го, а вот уже и 1943-й. Такое же пиршество ума! Читаем: «Прошлым летом в конце июля (по тексту получается, что это июль 1942 года — В. Б.) Никита (тот самый маршал) натолкнулся на отца в самом пекле, на плацдарме Лютеж». Опять туфта! Лютежский плацдарм был захвачен в сентябре 43-го года. Но если даже милосердно допустить, что автор просто описался, а имел в виду 43-й год, то все равно туфта: в июле 43-го плацдарма тоже не было. А дальше еще увлекательней. Нам сообщается, что здесь на плацдарме отец маршала только что оперировал сержанта Нефедова, который со своим взводом «умудрился отразить все атаки на высоком берегу Десны». Какая Десна? Откуда? Ведь знаменитый Лютежский плацдарм был на Днепре, севернее Киева, а не на Десне.

Аксенову одного фантастического приема в Кремле показалось мало, через несколько месяцев, осенью 43-го, он закатил еще один, пограндиозней. После второго приема аксеновский Градов, как уже было сказано, становится командующим Резервным фронтом. И где этот фронт под его доблестным командованием ни повоевал: под Москвой, под Сталинградом, на Курской дуге, в Восточной Пруссии, в Прибалтике… Сочинитель просто не понимает, что такое фронт. Командующих фронтами и армиями Ставка, разумеется, перебрасывала с одного участка на другой, но целый фронт — за тысячу километров?..

И вот, нагородив вороха несусветной чуши, злобного вздора, невежества, Аксенов устами своего любимого маршала и дважды Героя так говорит о Великой Отечественной: «Позорная сталинско-гитлеровская война!»

Как же мог он не пленить этим и Барщевского со всем его кланом, и Лужкова со всем его «правительством», и Соломина со всеми его званиями и наградами!

А картины разгрома фашистов, нашей победы и торжества вы не найдете ни в той «Саге», ни в другой, ни в рахитичных «Детях Арбата» Эшпая. Это им абсолютно не интересно. Вот когда немцы под Москвой, это их увлекает.

* * *

Продолжением темы предыдущей главы, естественно, должна быть тема Сталина. Но мы уже касались ее в начале статьи. Поэтому можно лишь кое-что добавить.

Вообще-то говоря, ничего нового по сравнению с писаниями Волкогонова, Радзинского, Млечина и подобных им у Аксенова и Барщевского здесь нет. Мягкие сапоги, «киндз-мараули», «Герцеговина Флор» и ужасный диагноз знаменитого академика-психиатра В. М. Бехтерева: «Паранойя!» и т. д. — сколько же можно все это мурыжить!

О помянутом диагнозе, ссылаясь на заявление внучки ученого, тоже академика Н. П. Бехтеревой, некто О. Мороз давно точил лясы в «Литгазете» (28. 9. 1989), которую возглавлял тогда неудачливый и скучный прохиндей Ф. Бурлацкий. А теперь этим же занимаются персонажи и аксеновского романа, и фильма «Сага», и фильма «Штрафбат» Володарского. Как будто этот диагноз тогда же напечатали в газетах и трудящихся пригласили обсудить его. Но вот что, спустя несколько лет после Мороза, в ответ на вопрос корреспондента: «Правда ли, что ваш дед вышел от Сталина и сказал, что тот параноик, за что его и отравили?», Н. П. Бехтерева сказала: «Это была тенденция — объявить Сталина сумасшедшим, в том числе с использованием якобы высказывания моего дедушки, но никакого высказывания не было, иначе мы бы знали… Кому-то понадобилась эта версия. На меня начали давить, и я должна была подтвердить, что это так и было. Мне говорили, что они напечатают, какой Бехтерев был храбрый человек и как погиб, смело выполняя врачебный долг. Какой врачебный долг? Он был прекрасный врач. Как он мог выйти от любого больного и сказать, что тот параноик? Он не мог этого сделать» (АиФ № 39’95). Кому понадобилось, кто давил, кто обещал, даже академик сказать опасалась. Да ведь ясно, кто — бурлацкие, аксеновы, млечины. Речь тут, разумеется, не о Сталине, а о них — как они десятилетиями жуют одну и ту же протухшую жвачку.

Саговый академик Градов, тоже размышляя об этом, в конце концов заключает: «Не развивается ли у меня самого какая-то паранойя?» Очень мудро! Поучиться бы этому авторам обеих «Саг», «Штрафбата» и «Детей Арбата».

А еще, сообщает Аксенов, Сталин был ужасным пьяницей: «первую (!) пару стаканов он выпивал залпом». А следующие «пары» уже глотками.

Ну, и, конечно, нет конца его кровавым проделкам. Утонули в США, катаясь в лодке по озеру два советских еврея — Исай Хургин и Эфраим Склянский. Кто виноват? Сталин виноват! Почему не бросил им из Кремля спасательный круг? Умер после операции нарком Фрунзе. Кто виноват? Сталин виноват! Что, он сам оперировал? Нет, оперировали пять знаменитых профессоров, но зачем Сталин надеялся, что операция пройдет успешно и поможет? В Грузии убили Ладо Кахабидзе. Кто виноват? Сталин виноват! Что, Ладо у него жену отбил? Нет, но есть подозрение, что у него, возможно, имеются документы о возможном сотрудничестве Сталина с царской охранкой. Да ведь уже давно доказано историками, что шпионское сотрудничество Сталина с царской охранкой, как и шпионское сотрудничество Ленина с германским Генштабом (воображение-то небогатое!), — давняя чушь, невежественная политическая провокация, туфта. А вдруг, говорят нам аксеновы, вдруг эти историки, в том числе бывший посол в СССР Джон Кеннан, подкуплены?

Новое о Сталине в «Сагах»— только новое вранье и модернизированное невежество. Например: «Сталин был сослан в Туруханский край, но дерзновенно бежал из ссылки» (кн. 3, с. 245). Даже в виде исключения гваделупчик не может говорить правду. 23 февраля 1913 года Сталин был арестован в Петербурге, осужден на четыре года ссылки и полностью отбыл срок в селе Курейка у самого Полярного круга. Говорят, сейчас там приготовлено место для всех его клеветников, включая Аксенова и Барщевского. Посмотрим, удастся ли им бежать.

Однако, как ни лезли из кожи, повизгивая и попердывая, Аксенов, Барщевский и банкир Игорь Коган, которому была поручена роль Сталина, но достичь того уровня выразительности образа, которого достигли в «Детях Арбата» режиссер Андрей Эшпай и артист Максим Суханов, им не удалось. Такое впечатление, что своего комического полудурка Эшпай и Суханов лепили с кого-то из очень близких родственников, может быть, с папочек или дедушек.

Но мне лично кажется, что таким лет через пять станет Леонид Жуховицкий, пламенный почитатель Эшпая и Суханова. Видно, 75-летнего старца уже никто не слушает, кроме 25-летней жены и 45-летней тещи. Так он подался в «Советскую Чувашию», где недавно объявил: «Уважать собственное государство нет никакой возможности». Это почему же? А потому, говорит, что «нет никакой возможности выбиться из серого ряда трудом и талантом и вообще добиться разного, о чем мечтает человек». Но, во-первых, откуда в «сером ряду» таланты? Во-вторых, ты, по собственному признанию, из этого ряда, но ведь добился же очень много разного, о чем наверняка мечтал: вместо службы в армии поступил в Литературный институт, издал гору книг (все больше о любви), получил премию «Литгазеты», был членом редколлегии «Московского литератора», почившего в Бозе альманаха «Апрель», журнала «Литературные листки», а также красовался вице-президентом какого-то «Московского клуба» (Не зря в 1963 году напечатал незабываемую повесть «Я сын твой, Москва»), еще заведовал кафедрой Высшей школы культуры (это где?), руководил студией молодых прозаиков, а сверх всего этого был еще и председатель Совета Международного института глобальной морали. И вот, являясь адептом глобальной морали, и заявил: Россию уважать не за что! Оказывается, «француз любит Францию за то, что прекрасная, что Париж — мировая столица, что Наполеон — величайший полководец, а Кристиан Диор — величайший модельер. Американец любит свои Штаты за то, что самая свободная и богатая страна в мире, а конституция у них лучшая на планете. Даже мальтиец гордится своим крохотным островом…» А Россию не только любить, но и уважать не за что.

Все ясно. Кроме некоторых мелочей. Например, почему бы нам не любить Россию за то хотя бы, что одноглазый русский Кутузов вышвырнул помянутого величайшего полководца из России обратно в столицу мира? Почему бы нам не любить Россию хотя бы и за то, что в минувшей войне мы у стен своей столицы разгромили немцев и погнали до Берлина, а та самая «столица мира» была объявлена дристунами открытым городом, и немцы через месяц после начала наступления взяли ее без боя. Почему бы нам не любить Россию еще и за то хотя бы, что одна лишь наша Брестская крепость держалась против нашествия дольше, чем вся распрекрасная Франция. Почему бы нам не любить Россию и за то еще, что у нас, кажется, нет величайших модельеров, но есть величайшие писатели, композиторы, ученые, художники, есть величайшая культура, которой в стране гордятся все, кроме гваделупцев. Наконец, почему бы не любить Россию и за то, что еще недавно даже и люди из «серого ряда» могли получить бесплатное образование, сделать карьеру и сладко жить до 75 лет с 2 5-летней супругой?

С другой стороны, почему бы нам не сказать благородным французам, что это стыдно, пользуясь слабоумием Черномырдина и других наших нынеших правителей, содрать с нас 300 миллионов долларов царских долгов позапрошлого века.

И почему бы нам не презирать Америку за то, что ее «лучшая на планете» конституция позволяет ей быть худшим бандитом на планете.

А вообще-то страну любят не за то и не за это, а просто родина и все тут. Как давно сказано, любовь, как солнце на небе, неизвестно на чем держится.

Жуховицкий лицемерит, когда называет Пушкина, Блока и Пастернака «нашими великими поэтами». Он расходится с ними кардинально. Пушкин не может быть для него нашим и великим хотя бы из-за стихотворения «Клеветникам России». А как омерзительны должны быть Жуховицкому строки Пастернака:

Без Диора, без лучшей в мире конституции, а — неповторима.

Уж не говорю о Блоке:

Ни французских красот, ни американских богатств, даже нищая, а жить без нее невозможно. Как можно любить нищую, Жуховицкий никогда не поймет. Вот Окуджава, которого «удручали размеры страны», который сожалел, что был на фронте, который, как и Ельцин, с наслаждением любовался расстрелом Дома Советов, — это действительно ваш поэт, вы ему уже и памятник по решению Ельцина отгрохали где-то…

Однажды в Коктебеле Жуховицкий безо всякого интереса с моей стороны к этому уверял меня, что я, Владимир Бушин, «как все знают», полунемец, а он, «скажу по секрету», — полу-поляк. Когда я по случаю рассказал это покойному Оскару Курганову, соседу Жуховицкого по подъезду, еврею, старик долго и неутешно смеялся. Нет, Леня, ты не поляк, не русак, а гваделупец, и мне странно, что ты не оказался в числе создателей «Саги» хотя бы в роли консультанта по русофобии. Народный поэт Чувашии Валерий Тургай. судя по его оплеухе Жуховицкому со страниц «Патриота», думает так же.

* * *

Тема репрессий, как и все остальные в «Саге», нашпигована осточертевшим до зубной боли убогим враньем. Ну, во-первых, все писали доносы друг на друга, все работали на НКВД-КГБ, «вся страна была такая». Значит и Аксеновы, и клан Барщевских доносили друг на друга?

Во-вторых, «брали ни за что». Очень интересно! И взяли, в-третьих, как твердят Немцов, Альбац, Солженицын, Хакамада, не то 20, не то 50, не то 100 миллионов человек. Вся страна, естественно, представляла собой «гигантский лагерь, необозримый лепрозорий, где все обречены» (3, 402). Спаслись бегством в Америку только Аксенов, Неизвестный, Евтушенко да Коротич.

Однако еще лет пятнадцать назад начали реабилитацию. Возглавил такое благородное дело возвышенного ума человек — А. Н. Яковлев, академик прохиндейских наук. И каков итог? Реабилитировано за все это время около 1, 5 млн. осужденных. (Дуэль. 8. X. 02).

Кто же были остальные 98, 5 миллионов? И были ли вообще эти 100 млн.? Пусть об этом думает Аксенов, который, в отличие все-таки от названных выше, говорит, что в годы войны единовременно в лагерях сидело не то 14, не то 25 млн. человек. Да поможет ему, если жив, начальник секретариата ГУЛАга майор Подымов, который 6 августа 1955 года в докладной записке начальнику ГУЛАГа генерал-майору Егорову С. Е. сообщал, что «всего в подразделениях ГУЛАГа хранится 9, 5 млн. личных дел заключенных» (И. Пыхалов. Время Сталина. Ленинград. 2001. С. 17). Всех заключенных за все время советской власти. Для сравнения: согласно ежегодному отчету ФБР, в не столь далеком 1999 году в США было 2 с лишним миллиона заключенных (Там же).

В-третьих, уверяет Аксенов, сажали главным образом по политическим обвинениям. Однако, приведя соответствующие цифровые данные архивов, И. Пыхалов делает вывод: «Среди заключенных в лагерях большинство составляли уголовники, а политические не более 1/3. Еще меньше было политических в исправительно-трудовых колониях» (Там же, с. 24).

В-четвертых, отбыть срок и по закону освободиться из заключения было невозможно. Тут уж Аксенов жестоко хлещет сам себя по месту, которое и он и его персонажи всегда деликатно называют «жопой»: ведь персонажи его собственного сочинения, угодив в неволю в самом конце 1938-го или в начале 1939 года, в конце 1941-го были освобождены: и Градов, и его жена-шлюха, и полковник Вуйнович… Эти теплые художественные образы можно дополнить цифрами холодной статистики: в то же самом году вышли на свободу 624 276 человек (АиФ № 45, 11 ноября 1989).

Но Аксенов свое: не только, мол, невозможно было освободиться по закону, но даже, в-пятых, «никто никогда и не убегал». Слово опять статистике: в том же 1941 году из лагерей бежало 10 592 нетерпеливых человека (Там же). Альфред Терентьич, какой вы скучный…

Но вот доносы написаны, отправлены, взяты на учет. Что дальше? Разумеется, арест. И тут ждут нас особенно сильные впечатления.

Как проходили аресты? Никита Михалков… Однажды его спросили: «Как вашему клану удается процветать при всех режимах?» Он гордо ответил: «Волга течет при всех режимах и при всех режимах полноводна!» Так-то оно так, но только она при всех режимах течет в одном и том же направлении — с севера на юг. А вы, ваше степенство?

Так вот, Михалков-Волжский в своем бессмертном антисоветском фильме «Утомленные солнцем»… Что за манера озаглавливливать фильмы и романы, как фельетоны, — всем известной и каламбурно деформированной строкой: «Утомленные солнцем», «Сибирский цирюльник», «Крейсерова соната»… Волжский-Михалков изобразил нелепейшую картину ареста. В воскресный день да еще в какой-то праздник, когда на улице полно народу, на дачу прославленного комдива, героя Гражданской войны, являются в одинаковых плащах, шляпах, с одинаковыми зверскими рожами сотрудники НКВД, хватают комдива (у него на груди три ордена Красного Знамени), швыряют в машину, он просит позвонить Сталину, называет номер телефона, в ответ его зверски избивают, превратив лицо в кровавую маску, затем по пути почему-то пристрелили водителя встречной машины, — вот вам и сталинская эпоха! Как же было хотя бы даже за один такой эпизодик не дать оборотню Волжскому, повернувшему с юга на север, «Оскара»? Дали!

Видимо, эпизод произвел сильное впечатление на многих. Не так давно даже в статье одного моего доброго приятеля, очень уважаемого мной человека проницательного ума и широкой осведомленности, можно было прочитать, что К. К. Рокоссовскому при аресте выбили глаз. Я нашел довольно большой послевоенный портрет маршала и послал моему другу с просьбой определить, какой глаз стеклянный.

При этом написал, что глаз глазом, а вот доктор исторических наук, профессор и ведущий сотрудник Института Российской истории Академии Наук да еще и директор какого-то Центра документации Борис Илизаров в своем новаторском труде «Тайная жизнь Сталина» (М., Вече. 2002) пишет, что Рокоссовскому «выбили девять зубов, сломали три ребра и разбили молотком пальцы ног» (с. 410). Правда, антисоветчик даже не знает имени-отчества Константина Константиновича, как и других маршалов, и пишет: «Г. К. (!) Рокоссовский, А. В. (!) Василевский» (там же, с. 179). Но зато какая осведомленность насчет зубов, ребер и пальцев! Откуда она? Может, из того самого Центра документации, где он многоуспешно директорствует? Нет, оказывается, из труда собрата-антисоветчика Константина Залесского «Империя Сталина» (М., Вече. 2000).

А у этого всезнайки еще сказано вот что: «В марте 1940 года Рокоссовский был неожиданно освобожден (по представлению С. К. Тимошенко)» (с. 390). Во-первых, для кого неожиданно? Сам Рокоссовский и все, кто его знал, были твердо уверены в его невиновности, и все время со дня на день не могли не ожидать его освобождения. Во-вторых, Тимошенко назван здесь, как видно, в уверенности, что тот был наркомом обороны, но в марте 1940 года он им не был.

Дальше: «После лечения в ноябре 1940 года Рокоссовский был назначен командиром 19 механизированного корпуса» (там же). Рокоссовского освободили 23 марта. И вот, мол, до ноября, т. е. семь месяцев потребовалось для того, чтобы вставить девять зубов, отремонтировать три ребра, и отрастить новые пальцы на ногах. И только после этого назначили комкором. О Господи!

Во-первых, сам Рокоссовский писал: «Весной 1940 года я вместе с семьей побывал в Сочи». (Весной — значит, после освобождения в апреле — мае). Потом его пригласил Тимошенко, ставший в мае наркомом, и предложил вступить в командование не «19-м механизированным», а 5-м кавалерийским корпусом. Но корпус еще находился в пути из Сибири на Украину. В ожидании его Рокоссовский был послан в Киевский военный округ помочь в проверке войск, которым предстоял поход в Бессарабию. Он состоялся 28–30 июня. «Вернувшись из Бессарабии, я вступил в командование (5-м кавалерийским) корпусом», — вспоминал Рокоссовский. Это произошло в июле.

Выходит, что в апреле-мае состояние здоровья не помешало ему поехать на курорт, отдохнуть, вернуться в Москву, в июне — выполнять ответственное служебное задание в Киеве и Бессарабии, а в июле принять корпус. А когда же вставляли зубы, ребры и отращивали пальцы? Неизвестно… И только после всего этого, о чем Залесский по невежеству или умыслу умолчал, в ноябре, Рокоссовский возглавил механизированный корпус. Но не 19-й, как уверяет тот же знаток. К началу войны у нас всего-то было лишь 9 механизированных корпусов, командиром 9-го и был назначен Рокоссовский.

Ну как же верить этим ученым свистунам, если они не знают даже имена тех, о ком пишут, и множество других легко доступных фактов.

Кто после этого поверит вам, Залесский, когда вы пишете: «Пока Рокоссовский возглавлял вооруженные силы Польши, органами Госбезопасности при его полном потворстве были проведены (!) массовые аресты офицерского состава». А ваш ученый собрат Илизаров вздувает вранье еще пуще. Ему мало «потворства», мало «арестов»: «Рокоссовский санкционировал (!)…» И не аресты, а «массовые расстрелы (!) польских офицеров». Кто вам, ученые балаболки, поверит, если вы не знаете фактов, лежащих на поверхности, а рассуждаете о делах, которые заведомо были бы тайными, секретными, о фактах трудно доступных.

Рокоссовский не рассказал о своем аресте, но, зная о других, можно с большой степенью вероятности предположить картину.

Надежда Мандельштам рассказала, как ее муж был арестован первый раз в Москве в ночь на 14 мая 1934 года: «Около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный (?) стук. «Это за Осей», — сказала я и пошла открывать…

Из большой комнаты вышел О. М. «Вы за мной?»— спросил он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: «Ваши документы»… Проверив документы, предъявив ордер и убедившись, что сопротивления не будет, чекисты приступили к обыску» (Воспоминания. М. 1999. С. 10–12).

Всего агентов было трое. А случайно присутствовали при аресте Анна Ахматова и знакомый переводчик Давид Бродский. Его мемуаристка безо всяких оснований считала тоже агентом, но тайным: «Бродский был, вероятно, к нам подсажен, чтобы мы, услыхав стук, не успели уничтожить каких-нибудь рукописей». Это, конечно, из области бреда. Вот услыхали они «невыносимо выразительный» стук — и что?

Второй раз Мандельштама арестовали в доме отдыха Саматиха под Москвой в ночь на 2 мая 1938 года: «Нас разбудили под утро — кто-то скромно постучал в дверь. О. М. вышел отворить. В комнату вошли трое — двое военных и главврач». Последний, надо полагать, в качестве понятого. На сей раз и «никакого обыска не было. «На что нам ваши бумаги? — миролюбиво сказал военный и предложил О. М идти. Все это продолжалось минут двадцать» (там же, с. 423–427). Мемуаристка уверена, что и в этом случае был тайный агент — некая «интеллигентная барышня, знакомая с Тыняновым, Кавериным и еще с кем-то из вполне приличных людей». Но и тут уверенность не имеет никаких обоснований.

А как насчет Солженицына? Он рассказывает: «Комбриг вызвал меня на КП, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, — и вдруг из напряженной в углу офицерской свиты выбежало двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекли комнату и четырьмя руками одновременно хватаясь за звездочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически заорали:

— Вы арестованы!

И обожженный и проколотый от головы к пяткам, я не нашел ничего лучше, как: — За что?»

Кроме самого факта ареста, все здесь, конечно, вранье. И то, что командир бригады отбирает оружие, — не его это дело; и то, что рассказчик отдал пистолет без малейших сомнений; и то, что контрразведчики, как Тарзаны, в «несколько прыжков», словно опасаясь сопротивления обезоруженного человека, с диким воплем кинулись на него и сорвали даже ремень; и то, что арестовали не по-тихому, не в укромной обстановке, а в присутствии целой «офицерской свиты», которая, выходит, знала о предстоящем спектакле…

А тут еще и совершенно кошмарный фон! Оказывается, спектакль разыграли в сложнейшей фронтовой обстановке: «не то мы окружили немцев, не то они нас». И было это «под дыханием близкой смерти»: «Дрожали стекла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в двухстах». Жутко сказать, смерть дышит не то в лицо, не то в затылок, а мерзавцам смершевцам хоть бы хны, им только бы сцапать горемыку Александра Исаевича, будущего Нобелевского лауреата. Крайне сомнительно и то, что в столь ответственный момент сражения (если оно было) вокруг комбрига собралась целая «свита» командиров, когда всем им надлежало быть на своих постах рядом с солдатами. Но как ни фальшив и напыщен весь этот спектакль, а нет в нем ни мордобития, ни выбитых зубов, ни сломаных ребер. Верно указано и то, что смершевцев было двое.

А вполне правдивую картину ареста мы находим в книге первой жены нобелиата Натальи Решетовской «В споре со временем»: «Все произошло неожиданно и странно. 9 февраля (1945 года) старший сержант Илья Соломин, ординарец Солженицына, зашел к своему командиру с куском голубого бархата. «Я сказал ему, — передает слова ординарца Решетовская, — что у меня ведь все равно никого нет. Давайте пошлем в Ростов Наташе, блузка выйдет».

Как видим, ни о каком окружении, ни о дыхании близкой смерти и речи нет. Командир и ординарец заняты обычным в те дни делом: судачат, как использовать кусок трофейного бархата. Дело-то было в Восточной Пруссии.

Соломин продолжал: «В этот момент вошли в комнату двое. Один спросил: «Солженицын Александр Исаевич? Вы нам нужны». Какая-то сила толкнула меня выйти следом. Он уже сидел в черной «эмке». Его увезли».

Да, эта бархатная версия ареста гораздо достоверней, чем тарзанья: все тихо, деловито, обыденно.

Наконец, можно заглянуть и в далекое прошлое. Как, например, был арестован Достоевский? Он тоже рассказал об этом. И в его рассказе ничего тарзаньего, никаких мордобитий, а, наоборот, — ирония, усмешка над подполковником, унтер-офицером и приставом, что втроем пришли за ним часов в пять утра 23 апреля 1849 года.

Скорей всего подобно этому был арестован и комдив Рокоссовский: явились два-три человека при оружии, предъявили ордер, он, естественно, подумал, что это ошибка или чей-то злой умысел, как и оказалось, и послушно последовал с пришедшими в ДПЗ или еще в какое-то узилище.

А вот как у Аксенова арестовывают комкора Никиту Градова: «Звонок в дверь и громкий страшный стук». Сразу вранье: ведь уже позвонили, зачем еще и громыхать в дверь, поднимать шум, будоражить соседей, ведь исполнители этой акции вовсе не заинтересованы в ее оглашении, совсем наоборот. Вспомним Надежду Мандельштам: «кто-то скромно постучал», — это гораздо правдоподобней.

Жена комкора открыла дверь. «Комната немедленно заполнилась чекистами, вошло не менее семи человек». Всех от Достоевского до Солженицына арестовывали два-три человека, а тут не менее, а, может, и более семи: учитывая характер всей трилогии, есть основание думать, что в квартиру вломилась лишь часть наряда, но не меньше осталось в подъезде или на улице. Ну, как недавно в Краснодаре путинские наемники арестовывали председателя городской Думы коммуниста Александра Кирюшина: нагрянула целая рота спецназа в масках!

А там «старшой (!) подошел к комкору с нехорошей улыбкой: «Пойдете с нами, Градов. Вот ордер на арест»… Никита держал в руке гнусную бумажонку ордера. «Какова причина ареста, майор?» Это совершенно в духе солженицынской фантазии: «За что?» Еще бы Градов спросил, какую статью ему шьют и какой срок грозит.

Не надо быть знатоком дела или семи пядей во лбу, чтобы понимать, что арест — чисто техническая операция, исполнители которой и не должны знать ее причину. Их дело арестовать гражданина А и доставить его в полной сохранности в пункт В — все. Вот еще почему так тупоумно лжив эпизод ареста у антисоветчика Волжского, где сотрудники НКВД, разумеется, и не знают, виноват или нет арестованный, но они представят его начальству избитым до полусмерти как врага народа.

У Аксенова такая же чушь: «Градова начали избивать уже в фургоне. Один ударил в челюсть, другой в глаз, третий в ухо». Зачем? Да почему же не один кто-то? Ведь это нетрудно. Но если били все, то интересно, как — по очереди или одновременно? И тогда почему только трое? Ведь их было не менее семи. Так что для полноты картины закономерно предположить, что четвертый (глазник) ударил в другой глаз, пятый (ушник) — в другое ухо, шестой — в поддых, седьмой — в нос и т. д. Словом, точно по Михалкову… Впрочем, стоп! Ведь роман-то появился раньше, чем фильм. Так что, скорее Никита копировал Васю, чем наоборот. Но это не существенно: два сапога — пара.

А вот арест Вероники, жены Градова.

«Звонили в дверь один раз, другой, третий. Потом послышался резкий наглый стук кулаком и сапогом; «Открывайте! Открывайте немедленно!» Опять знакомая живопись.

Но что касается количества пришельцев, то тут, правда, выдержана классическая форма: пришли только три человека. Кто? «Ночная команда: мужчина в военной фуражке и в штатском пальто, надетом на форму (Для маскировки, что ли? — В. Б.), женщина в кожаном пальто и в мужской кепке (явная маскировка!), младший командир со служебной овчаркой на поводке». Собака здесь, надо полагать, как символ идиотизма.

«Мы из НКВД, — сказал старшой (!) в пальто. — У нас ордер на арест». Известный нам своим тупоумием профессор Градов думает, что пришли за ним, но оказалось, за его невесткой. И «старшой» объясняет ему: «Ваша невестка проходит как соучастница по делу вашего сына Никиты Борисовича». Да не мог он этого не только сказать, но и знать. Не мог!

В фильме сцену решили «утеплить». Во-первых, с целью полноты картины обыска Веронику раздели догола и заставили принять несколько поз, удобных для обозрения всего, что есть у женщины. Во-вторых, Мэри (И. Чурикова), свекровь арестованной, бешено орет своим проснувшимся внукам: «Смотрите! И запомните, если вы не научитесь их ненавидеть, эта власть не кончится никогда!»

По всему духу и романа и фильма ее тут же должны бы за такие слова увести вместе с невесткой, но никто из пришедших и ухом не ведет. Естественно, это в прах разрушает весь эпизод да и весь фильм, впрочем, уже разрушенный ранее.

И хотелось бы здесь сказать: «Мадам Чурикова, советскую власть давно предали и убили. Но почему вы лично и ваши кинодружки пятнадцать лет не можете успокоиться, не радуетесь, а все беснуетесь, задыхаясь от ненависти к ней? Народ бедствует, а вы жрете в три горла и душит вас злоба. Или это в такой форме прорывается ваш сучий страх перед неизбежной расплатой за предательство родины, за ограбление народа? Пожалуй, это испепелит вас всех изнутри еще до дня Страшного суда. А если доживете и будете мямлить — «я ничего не знала, не понимала», — ни вам, ни Соломину никто не поверит»…

Итак, не то 14, не то 25, не то 125 миллионов невинных людей арестованы и отправлены в неволю. Жизнь там ужасная: морят голодом, непосильный труд, издевательства… Однако все это не мешает Никите Градову каждое утро делать зарядку, включая такие трудные силовые упражнения, как стойка на руках (в сорок лет!), растираться снегом и даже иметь столь сильную сексуальную потребность, что приходилось одолевать ее по способу тех, кто знает женщин, как свои пять пальцев.

Что ж, действительно, попадали в заключение и невиновные, причем, даже из числа уже тогда или впоследствии людей знаменитых: тот же генерал К. К. Рокоссовский, авиаконструктор А. Н. Туполев, атомщик И. В. Курчатов, ракетостроитель С. П. Королев, поэт Ярослав Смеляков… Но все они, выйдя на свободу, остались достойными гражданами своей страны, ее великими патриотами.

И вот, несмотря на кошмарную картину арестов и лагерей в романе, персонажи Аксенова, разрисованные аристократами духа, почитателями Блока и Пастернака, порой позволяют себе шуточки и хохмочки на столь жуткую тему. Допустим, сидят они за завтраком в своем прекрасном монрепо, что в элитном Серебряном Бору, и беседуют.

«— Кого взяли-то ночью? — с некоторой светской пресыщеннностью поинтересовался Савва.

— Дворник сказал, что взяли троих, — Големпольского, Яковлеву и Шапиро с женой, — ответила Нина (жена Саввы).

— Значит, не троих, а четверых, — Савва покивал с явным одобрением. — Хороший улов.

Нина не выдержала, расхохоталась. Еленка залилась счастливым смехом».

Что им так весело? Это беседа полоумных? Нет, таковы любимые персонажи Аксенова.

Но гораздо важнее то, что писатель вывел обширную галерею махровых антисоветчиков, патологически злобных врагов и власти и страны, и народа, готовых на заговор, на восстание, мечтающих уничтожить руководство СССР. Они были такими до неволи и остались такими, выйдя на свободу, получив обратно звания, должности, награды, а иные — даже сделав блестящую карьеру.

Одну их этих фигур мы только что упоминали, — это Мэри, именуемая, как помним, принцессой Греза, в исполнении Чуриковой, очень похожей на принцессу. Ведь того и гляди, эта принцесса-фурия взорвется от ненависти или окочурится от разлития желчи… А вот ее дочушка-красавица Нина, поэтесса. Приехав с бригадой артистов на фронт, она увидела «тысячи лыбящихся ряшек» красноармейцев. Она считает, что вся страна это «гигантский лагерь, необозримый лепрозорий, где все обречены». И потому давно «надо было в подполье уходить, выбивать их террором, как та единственная героиня Фаня Каплан!» Тут можно заметить, что Каплан была отнюдь не единственная. На Ленина, как подсчитал Вадим Кожинов, было шесть нападений, но известным стало только одно. И ведь не только в Ленина стреляли.

Так же злобствует и Борис, брат Нины. Уже после войны, увидав однажды из окна своей пятикомнатной квартиры на улице Горького портрет Сталина на Центральном телеграфе, он сладостно мечтает: «Вот кого надо бы убрать. Он давно уже на девять граммов напрашивается». Помните есаула Половцева из «Поднятой целины» Шолохова? О том же самом мечтал.

Вероника, сноха Мэри, по делам ее показана в романе грязной потаскухой, «пышущей клубничным жаром», но одновременно автор все-таки пытается навязывать нам ее как романтическую страдающую аристократку. В ход пускается густопсовый набор пошлостей: опять «принцесса Греза», «звезда всей жизни» и «недостижимая мечта» полковника Вуйновича и т. п. В фильме же она только страдающая аристократка.

Стоит сравнить хотя бы два момента. В фильме охранник Шевчук насилует ее в лагере под угрозой расстрела. Вот, мол, какой кошмар! А в романе она сама, став любовницей начальника лагеря Кольцова, заманивает еще и Шевчука: «Чего не заходишь, казак?» И казак стал заходить, причем продолжал это и на свободе, где он каким-то образом стал шофером ее мужа, и всю войну в маршальской квартире и после войны, на чем однажды его и свою мамочку застиг помянутый выше ее сыночек Борис. Заходил до тех пор, пока во исполнение своей мечты потаскушка не укатила в США с американским генералом. Интересно, читала ли роман Ольга Будина, играющая Веронику, знает ли, какова ее героиня по замыслу писателя.

Казалось бы, при такой интенсивной сексуальной загруженности, когда этой милашке предаваться антисоветчине? Однако предается, и еще как! Вы только послушайте: в 1938 году «она смотрела на корабли во владивостокской бухте и предавалась фантазиям. Ну, вот, вообразим, что советские Вооруженные Силы разбиты навсегда и окончательно… Но пока мы смотрим и ждем. Как у Блока, ждем кораблей. Дымки уже появились, идет эскадра победителей. Кто они — японцы? Нет, это уж чересчур — с японцем! Впрочем, говорят, что они исключительные чистюли. Нет, нет, это будут американцы, эти белозубые ковбои, вот кто это будет, и среди них какой-нибудь Рональд, рыцарски настроенный калифорниец; мягкие звуки блюза; воспоминание на всю жизнь…» Рональду Рейгану, 40-му президенту США, было тогда уже 27 лет, а когда стал президентом, то сделал все для реализации «фантазии» героини Аксенова.

Блок в этой подлой «фантазии» о разгроме и уничтожении своей родины назван с целью изобразить великого поэта единомышленником курвы, свихнувшейся на русофобии. Нет, мадам, не Лермонтов, не Блок и не Пастернак, который тоже в романе и фильме цитируется грязными устами, — не они поэты таких шлюх и создателей их, а небезызвестный Владимир Печерин, признавшийся:

Как сладостно отчизну ненавидеть И ожидать ее исчезновенья…

Но спрашивается, откуда в этой пустой голове такие «фантазии» и мечты? И тут приходится принять во внимание, что ведь эта дрянь вот уже лет пятнадцать как «великолепная жена» комкора Градова, начальника штаба Особой дальневосточной армии, и он ее боготворит.

Однако до сих пор речь шла все-таки лишь о мечтах и фантазиях. Но вот тот самый полковник Вуйнович. Он тоже «ненавидел Сталина и всю эту бражку», но не про себя, не молча ненавидел. В 1938 году он служит где-то в Средней Азии, но однажды все бросил и нагрянул на Дальний Восток, в Хабаровск к своему другу комкору Градову, который, как мы знаем, служит в Особой Краснознаменной Дальневосточной армии на ключевой должности начальника штаба.

Явившись к другу, аристократ первым делом заявил ему: «Я люблю твою жену и постоянно, ежедневно и еженощно мечтаю о ней. Четыре тысячи триста восемьдесят дней и ночей мечтаю о ней». Как именно мечтает, мы уже знаем. И после этого нам впаривают, что перед нами аристократ, а не быдло. Да самое настоящее! И права Алла Боссарт. писавшая в «Новой газете», что весь фильм — творение быдла для быдла.

Но главная цель приезда Вуйновича за тысячи верст не в этих радостных для всех заявлениях. Полковник считает Сталина, все политическое руководство врагами, положение страны — отчаянным, гибельным и завел с другом речь о спасении страны.

«Каким образом?»— спрашивает Никита. «Ты должен знать каким, — ответил Вуйнович. — Военному человеку полагается знать, как предотвращать вражеские действия». Особой Дальневосточной армией командует маршал Блюхер. А ты, говорит, имеешь большое влияние на него, этим и надо воспользоваться: подбить маршала на восстание, а за ним пойдут многие. В сущности, размышляет потом Градов, это был «разговор, в котором речь шла о восстании». И у Вуйновича даже были уже готовы несколько вариантов плана восстания.

«Как ни странно, — пишет всей душой сочувствующий этому Аксенов, — шансы на успех у плана Вуйновича были. По одному из вариантов в Москву поездом направить батальон разведчиков. Никто бы не разобрался, что за часть и куда направляется. Батальон прибывает в Москву перед самой сессией Верховного Совета, берет Кремль и арестовывает Сталина. По другой схеме ударная группа прилетает в Москву тремя самолетами. При неудаче этих вариантов можно было поднять широкое восстание, освободить заключенных на Колыме и в Приморье (те самые 14–25 миллионов— В. Б.), попытаться восстановить Дальневосточную республику, Блюхеру предложить пост президента».

Такие планы хорошо сочинять, сидя в белой панаме под пальмой в Гваделупе и считая, что в мире у тебя множество единомышленников, готовых ради твоего плана на все. Но как мог Вуйнович (полковник же!) не задуматься хотя бы о том, где взять батальон, который захотел и решился бы пойти на штурм Кремля и на арест Сталина? Или каким образом освободить заключенных и поднять «широкое восстание»? И откуда уверенность, что заключенные, если их освободить, непременно примкнут к идиотам и предателям?

Но Аксенов уверен, что не только придуманный Вуйнович, но и реальный Блюхер — его единомышленник. Он наделяет его такими мыслями: «Технически все сделать несложно. Приехать из Хабаровска в Москву с группой охраны, войти в Кремль, арестовать мерзавцев, выступить по радио, отменить коллективизацию, вернуть нэп». Аксенов божится, что и Тухачевский готов был возглавить антисоветское восстание, как в свое время и показал на следствии.

А Вуйнович, вернувшись из Хабаровска в свою часть, «несколько месяцев не раз встречался с однополчанами и почти впрямую вел с ними разговоры о возможном выступлении армии против НКВД». И что вы после этого хотите от НКВД? Естественно, стратега замели. Но и после того, как его освободили, прошла война, а он все горько сожалеет: «Ведь не поднимешь же восстание после такой войны! И кто за тобой пойдет?..» Жаль, что его не посадили еще и после войны.

А вот и главный персонаж — Никита Градов. Да, он отсидел года два, но был освобожден, во всем восстановлен, скоро его сделали генерал-полковником, Героем, дали 33 ордена (у Жукова было только 29). И что в итоге? А вот. На правительственном приеме «в конце зимы 1942 года» в Кремле (мы уже говорили, что тогда такого приема не было и быть не могло, но в данном случае важно не это) «генерал-полковника Градова вдруг посетила весьма оригинальная мысль: «Интересно, если бы я приказал своим автоматчикам прикончить всю эту компанию, подчинились бы ребята?» Вот! Какая кровожадная злобность, а! Все те же мечты и фантазии. И в этом генерал Градов ничем не отличается ни от своей полоумной жены-потаскухи; ни от сестрички, завидующей террористке Каплан; ни от сыночка Бори, мечтающего о том же, что и папочка, глядя на портрет Сталина; ни от родимой мамочки, обезумевшей от ненависти к советской власти; ни от племянника Мити, расстрелявшего памятник Ленина… Одна компашка предателей и сволочей.

«Он глянул вбок на стоявшего через несколько человек от него красавца Рокоссовского: «Интересно, а Косте не приходит в голову такая же мысль. Ведь сам, как я, недавно тачку толкал». Какой он тебе, сука, Костя? Да, тоже толкал, но он — человек большого ума и сердца, способный понять и забыть ошибки и несправедливости, а ты, Г радов, — вонючая гнида, какую только и мог измыслить равновеликий Аксенов в своей Гваделупе. Потому Рокоссовский через десять дней после освобождения заявил: «В ВКП (б) вступил в марте 1919 года. Партийным взысканиям не подвергался. Ни в каких антипартийных группировках не состоял и никогда от генеральной линии партии не отклонялся. Был стойким членом партии, твердо верящим в правильность решений ЦК, возглавляемого вождем тов. Сталиным» (ВИЖ № 12’90. С. 87). А ведь гнида тоже состоял в партии, но об этом ни в той, ни в другой «Саге»— ни слова.

Вывод из всего этого таков. Создав в романе атмосферу вражды и ненависти к советскому социалистическому строю, выведя обширную вереницу персонажей, не только ненавидящих власть, но и готовых к заговорам против нее, к террору против руководства, начиная со Сталина, мечтающих о восстании и даже составляющих конкретные планы контрреволюционного переворота в стране и убийства ее лидеров, — писатель-демократ Аксенов тем самым в меру своих сил подтверждает наличие тогда в стране заговорщиков и антигосударственных заговоров, доказывает правоту Прокурора Союза ССР А. Я. Вышинского, Председателя Военной коллегии Верховного суда В. В. Ульриха, заместитея председателя Военной коллегии Б. И. Иевлева и всех других, кто сурово осудил врагов народа. Другого выхода у них не было. Ждать, когда заговорщики начнут выполнять свои планы — убивать руководителей и поднимать людей на восстание, было преступно.

Короче говоря, да, этот писатель своими посильными художественными средствами доказал закономерность и справедливость репрессий тридцатых годов: если советская власть не уничтожила бы заговорщиков, то они уничтожили бы и власть и ее руководителей.

Как известно, были заговоры, были покушения против Цезаря и Наполеона, против Павла Первого и Александра Второго, против Ленина и Гитлера… И какие! С кровопролитием, а то и со смертельным исходом. Почему же не могли быть заговоры и покушения на Сталина, который, пожалуй, круче всех наших вождей «Россию поднял на дыбы»?

Но ни один заговор, ни одно покушение на Сталина не удались. Горько сожалея об этом и досадуя, Аксенов, чтобы хоть отвести свою гваделупскую душу, все-таки измыслил одно покушение, будто бы имевшее место 7 ноября 1927 года во время празднования Десятой годовщины Октябрьской революции. В этот день в Москве состоялось выступление оппозиции во главе с Троцким, который к тому времени уже не был ни членом Политбюро, ни председателем РВС, ни наркомвоенмором, ни даже рядовым членом ЦК, а оставался лишь начальником Главэлектро, т. е. был Чубайсом того времени. Вновь подтверждая справедливость репрессий, Аксенов вложил в уста своему Троцкому-Чубайсу жестокие слова отчаяния и сожаления: «Надо было обращаться не к студентам, а к пулеметчикам!»

Москвичи забросали оппозиционеров тухлыми яйцами. Выступление позорно провалилось. Но Аксенов изображает, будто три агента Троцкого ворвались в комнату отдыха за трибуной Мавзолея и напали на Сталина. Жив он остался только потому, что троцкист-террорист был еще и великий гуманист: он не решился выстрелить, опасаясь задеть пулей кого-то из посторонних. А самому Троцкому лишь «отсутствие чувства юмора помешало использовать свой единственный шанс», т. е свергнуть Сталина и стать во главе России.

Смысл этого придуманного эпизода все тот же: подтвердить справедливость репрессий и засвидетельствовать свое почтение товарищу Вышинскому. Браво, Вася! — сказал бы Андрей Януарьевич.

* * *

Вот мы и добрели до еврейского мотива. В обоих «Сагах» он имеет множество сторон, граней, оттенков. Мы отчасти уже касались его, когда писали о том, что в обоих шедеврах обстоятельно изображено, как в Белоруссии немцы руками русских пленных расстреливают евреев, но — ни слова об уничтожении в республике миллионов — каждого четвертого белоруса.

На страницах романа Аксенова евреев много. Ну, очень много. Тут и реальные лица, например, писатели: Осип Мандельштам («Это же гений, гений!.. Его не понимают только ослы»), поэт-пароль Пастернак, стихи которого не знать наизусть для интеллигентного человека позорно, Илья Эренбург («могучее перо»), Борис Слуцкий, стихи которого очень хороши для эпиграфов и заглавий книг, здесь даже Любка Фо-гельман, моя соседка по дому, прославленная когда-то Смеля-ковым. Еще тут Масс и Червинский, Дыховичный и Слободской, а также «маркиши, феферы, квитко»… Это дополняется цитатами из того же Мандельштама: «Я пью за военные астры»… «Мы живем, под собою не чуя страны»… Из того же Пастернака: «Какое, милые, у вас тысячелетье на дворе»… «Не спи, не спи, художник»… Из Багрицкого: «Нас водила молодость в сабельный поход…» и т. д.

Тут и музыканты: «звезда первой величины вдохновенный» Эмиль Гилельс, «звезда первой величины вдохновенный» Давид Ойстрах, Никита Богословский и Фогельсон, «феерический советский еврей» Саша Цфасман и уж никак не менее феерический американский еврей Бенни Гудман… А сколько еще среди персонажей! Академик Рогальский, композитор Полкер, художник Певзнер, военврач Берг, еше военврач Гуревич, третий военврач Тышлер, парикмахер Лазик, портной Наум, старуха Каппельбаум, разумеется, есть и Шапиро, и Рабинович, а еще эстонский еврей Гриша Гольди, и даже импортный румынский еврей Илюша Вернер…

Что ж, прекрасно! Как на телевидении. Но беда в том, что почти всем этим персонажам нет житья, ибо в стране цариг жуткий государственный антисемитизм. И писатель приводит живой пример этого. «Юный хмырь» с выразительной русофильской фамилией Сранин беспрепятственно и глумливо распевал такую вот антисемитскую песенку:

Боже милостивый, да что же тут антисемитского? Перед нами трогательный образ малоимущей старушки, верной любящей супруги, которая во имя драгоценного мужа и социальной справедливости не робеет и перед милиционером. Я бы лично гордился своей женой, если бы она вот так решительно стала на защиту курочки для меня. Конечно, штраф-то лучше бы уплатить, но у нее, видно, ни копейки не осталось, все потратила на Абрашу. И потуги юного хмыря, коверкающего произношение, тонут в величии образа замечательной старушки. К тому же, он ведь коверкает и речь милиционера, скорее всего, русского парня. Словом, не антисемитизмом тут пахнет, а русской курочкой, русским пирожком и еврейским геройством. А ведь писатель привел это, не жалея места для пространной цитаты, как самый возмутительный пример государственного антисемитизма.

В фильме евреев на экране почти нет, они в основном за экраном. Правда, есть сексуально озабоченная и придурковатая Циля, внушающая жалость. Да русский профессор Градов, пожелавший однажды стать евреем. Этим, как и многим другим, о чем уже говорилось, дается понять, что евреи самый несчастный, самый горемычный в мире народ, перечень его страданий бесконечен, и потому он больше всех заслуживает сочувствия, сострадания, восхищения.

Рассуждать об этом можно долго. Лучше предоставим слово Борису Слуцкому, любимому поэту Аксенова. К третьему тому своей эпопеи он поставил эпиграф из его стихов, а потом — разъяснение к нему на две страницы. Мы тоже приведем строки этого поэта с пояснениями совсем небольшими.

Ну, разумеется, не только новостей. А что значит «слишком часто»? Это, например 23 серии подряд в течение двух месяцев да еще разухабистая реклама до и во время показа фильма.

Каких «страданий»? Например, тех самых, что размалеваны в романе и в фильме. Кто составляет их «перечни»? Например, как мы видели, Аксенов и Барщевский, Сванидзе и Млечин. А чьих «рыданий» они ожидают? Всего человечества. А в частности, например, Матвиенко, и она рыдает.

Что за нация? Разумеется, гваделупская. А какие «махинации»? Об этом сказано выше очень много.

Что за «сенсации»? Да хотя бы вот эти самые две «Саги», поданые как шедевры.

Для полноты впечатления повторим целиком:

Так сказал покойный Слуцкий. Его с горечью и болью дополнила здравствующая Юнна Мориц:

* * *

Как вы помните, Аксенов возмущался по телевидению похабной песенкой «Ты целуй меня везде». Но Боже милостивый, какие сексуальные загогулины вытворяет сам со своими персонажами именно везде: на свободе и в заключении, на фронте и в тылу, в московской маршальской квартире и в деревенском чулане, на сеновале и на снегу, в библиотеке и в шкафу, даже в лесу на свежем пеньке… И притом — со всеми персонажами: с маршалом и домработницей, с полковником и женой маршала, с офицерами и солдатами, с поэтессой и художником, с теннисистами и мотоциклистами, с марксистами и троцкистами…

Романист вроде бы осуждает «похотливые фантазии» своего персонажа Маслюкова, полковника, и «мотивы ненасытной похоти» самого Берии, маршала, но сам-то изобретает уж такие «фантазии», что и полковник и маршал не годятся ему в подметки. Каждая половая связь или помыслы о ней носят в романе не обычный житейский характер, а изощренно-редкостный. И каждая сцена описана дотошно, обстоятельно, все названо бесстыдными словами безо всяких умолчаний, — так и видится при этом пускающий слюну похотливый старичок вроде Федора Павловича Карамазова, мечтающего о Грушеньке.

Начать хоть с самого как бы невинного — с мечтательного, виртуального блуда, т. е. не сбывшегося или, как сказано в Писании, с блуда «в сердце своем». В семье Градовых лет сорок служит домработница Агаша, смирное, преданное деревенское существо. И вот, оказывается, какие страсти одолевали ее: «Тихонький скрип в ночи, и Борюшка (т. е. хозяин-то, профессор) входит, ласкает, и милует, и мучает немножко, и мы все трое еще больше друг друга любим — и Борюшка, и Мэрюшка (его жена), и Агашенька… Несметное количества раз грешила в мечтах!»

Трудно, конечно, поверить, чтобы простая деревенская женщина всю жизнь мечтала о «любви втроем», как было, допустим, у изощренных интеллигентов Зинаиды Гиппиус, Мережковского и Философова, но Аксенову хочется этого, и ему нравится именно такая Агаша. Почему? Не автобиографический ли здесь момент? Или писатель уверен, что это он показывает глубину и сложность человеческой натуры, в частности, простой русской женщины?

А вот марксистка Циля. Они с Кириллом Градовым занимались в деревне политпросвещением. Когда кончили дело, она вдруг говорит: «Градов, а как ты насчет небольшой половушки?»— «Что ты имеешь в виду, Розенблюм?»— «Ну, просто легкое физиологическое удовлетворение. Давай, Градов! Вон сарай на холме. Отличное место для этого дела!» И они вошли в сарай: «Циля быстро нашла более или менее сухой угол, бросила туда охапку более или менее сухого сена…» Подробности, как и во всех других эпизодах страсти, я опускаю, они омерзительны. И представьте себе, после этой «половушки» в углу сарая, похожей на изнасилование, Кирилл женился на своей насильнице! Вот какие извивы человеческой души на сей раз и русской, и еврейской знает писатель Аксенов!

Дальше: «Приехала Оксана и прямо с порога начала снимать юбку». Кто такая? Мать троих детей, жена сотрудника Минтяжпрома. Куда приехала? К любовнику-шекспироведу, с которым спуталась, будучи еще его студенткой.

Одна дама хочет поразить своего партнера и, раздеваясь в ванной, решает: «Я войду к нему совершенно голой». И входит. Другая предается страсти на тахте «прямо в шубке и в туфлях». Третья, ей восемнадцать лет, думает о незнакомом приглянувшемся парне: «Пусть он и переведет меня из разряда девушек в разряд женщин». Ну, перевел… И так далее.

Очень интересуют Аксенова кровосмесительные связи. О том, как Борис Градов-младший упивался разнообразием «любимых поз» со своей молодой мачехой Тасей, мы уже говорили. А его сестра Елка думает о нем самом: «Жаль, что он мне брат, вышла бы за него замуж». С другой стороны, Борис однажды «почувствовал нечто совершенно неподобающее племяннику по отношению к сорокадвухлетней тете Нине». А Нина в свою очередь тщетно взывала к двоюродному брату Нугзару: «Назойливый мальчишка! Ты забыл, что мы близкие родственники?!» Это ей не помогло. У них это просто. Уж так обожает Аксенов создавать подобные ситуации и копаться в них. Цимес мит компот!.. Возможно, и тут не обошлось без автобиографического мотива.

А еще сладко ему рисовать картины такого рода: «Прибыв вчера ночью, Тышлер застал свою мать Дору с любовником». Кто-то из троих был смущен? Отнюдь! Сынок восклицает: «Гениально, неувядаемая Дора!» И Борис-младший «однажды вернулся домой в неурочный час и остолбенел от стонов. В кабинете покойного отца на диване лицом в подушку лежала мать. За ней на коленях в расстегнутом кителе <… > Шевчук махнул рукой: вали отсюда, не мешай матери получать удовольствие» и т. д.

А вот помянутая Нина Градова, поэтесса, возвышенная душа. Она витает главным образом в литературной сфере. Однажды «ловила на себе не ахти какие сдержанные взгляды знаменитого литератора». Кого? Оказывается, Михаила Булгакова. Другой раз в Тифлисе на пирушке ее кумир поэт Мандельштам сказал: «Нина, я просто ошеломлен…» И что? «К концу ночи они оказались наедине в центре города… «Нина, за что такой подарок судьбы?»… Он попытался приблизить ее к себе, но в этот момент раздался хриплый голос: «Давай, давай, целуй его, моя паршивая жена! Напишешь в биографии, что спала с Мандельштамом. Я разрешаю». Это Степа Калистратов, ее муж, гомосексуалист.

После Степы, а до него — Семы, мужем Нины стал Савва. Но это не имеет никакого значения. Вот около нее возник еще один персонаж: «Поэт и мировой журналист. Все было ясно с первого же момента. Они встретились несколько раз на квартире его друга. Она, как когда-то с другими поэтами, а иногда и с мерзавцами, сама расстегнула ему рубашку…» Кто ж это был на сей раз? Илья Григорьевич Эренбург, вице-президент Всемирного Совета мира, лауреат двух Сталинской и Ленинской премий. А еще «голубые глаза генерального секретаря Союза писателей не раз останавливались на поэтессе Градовой с откровенным мужским интересом»…

И теперь вообразите: Булгаков, Мандельштам, Эренбург, Фадеев, не говоря уж о ворохе мужей… Какие восторги, какой полет. Но муж Савва на фронте, и вдруг случайная встреча с художником Певзнером. И она спрашивает: «У тебя тут есть что-нибудь?»— «Что? — со страхом спросил шестнадцать лет влюбленный в нее Певзнер». — «Комнатенка, сарай, шкаф, где мы можем уединиться». Шкаф у влюбленного нашелся.

Вы думаете, что эта Нина самая-самая «прости господи» в романе? Ничего подобного! Есть еще Вероника, жена маршала Градова, а потом — американского полковника.

«Всякий раз, когда полковник Вуйнович видел жену своего друга Градова, он делал усилие, чтобы избавиться от мгновенных и сильных эротических импульсов». Что ж, бывают такие неуправляемые импульсы. Но вот что примечательно для этого персонажа, который аттестуется тоже как аристократ «с рыцарским кодексом чести», как белая кость, голубая кровь. Во-первых, явившись в дом Градовых, он сообщил возлюбленной, что женился, у него трое детей, а жена его — «дикое животное». Во-вторых, еще раз объяснился в любви. Но главное, хоть сей момент «он готов был сделать с Вероникой то же самое, что однажды (во время Гражданской войны) сделал с одной барынькой в захваченном эшелоне белых, т. е. повернуть ей спиной к себе, толкнуть, согнуть, задрать все вверх. Именно эта конфигурация вспыхивала перед ним всякий раз, когда он видел Веронику». Кто в этом виноват? Он убежден: Гражданская война.

А жена друга? Ей тоже «всегда при встречах с ним казалось, что вот еще миг — и закружится эротическая буря». Так все на грани было и сейчас, но — «послышался стук в дверях, явился благоверный, комкор Г радов».

А до этого на одном большом приеме Веронике невольно, однако закономерно приходит мысль, что все, вероятно, смотрят на нее и думают, «сколько человек из присутствующих» поимели ее.

Патологический блуд во всех его видах и формах — грязный, смрадный, сарайно-чуланно-рогожный, трипперно-сифилитический — насквозь пронизывает всю трилогию. Чего стоит хотя бы один персонаж, который переживает сексуальное блаженство во время избиения на допросе дряхлой старухи…

Но вершина всего — «секс антисоветский на пне». Вот его фрагменты. Вероника и американский полковник в лесу. «— Ну, что же, целуйте! — сказала она. Расстегнула свою жакетку и блузку. «Идите сюда. Вон туда. Разве не видите?» Он увидел свежеспиленный пень. «Где ваши пуговицы?» Они пристроились на пне.

Она стонала, то откидывая голову назад, то кладя ее ему на плечо. «Гады, мерзавцы, вот вам, вот вам! — бормотала она. — Ненавижу, ненавижу…» Так она беспощадно и страстно мстила проклятой советской власти, родине перед тем, как укатить с полковником в Америку…

И закрадывается мысль: а не спятил ли автор на сексуальной почве по причине существенного личного недобора в погоне за литературными лаврами? Думается, возможно.

Известную мысль о том, что небольшую часть народа можно обманывать долго, а весь народ — лишь короткое время, — эгу мысль мы трансформируем для нашего случая так: халтурщик может изображать себя мастером, знатоком, интеллектуалом короткое время, но это невозможно в трехтомной эпопее или в 23-серийном фильме.

* * *

В начале статьи я писал, что Аксенов в надежде раскрасить и оживить свою убого однообразную, малограмотную антисоветчину и назойлово патологическую сексуальщину прибегает к разного рода «оживляжу»: к разухабистой матерщине, мудреным иностранным словечкам и выражениям вроде «астральной инкарнации», к фразочкам на английском, к цитатам из газет и т. д. Но, как всегда, и тут не обходится без фальшивок, без невежества. Например, дает такой текст будто бы из американского журнала «Тайм» за 1949 год: «Самым трагическим гостем Нью-Йорка на прошлой неделе был композитор Дмитрий Шостакович. Он прибыл, чтобы участвовать во Всемирном конгрессе деятелей культуры и науки за мир. Являясь символом свирепости полицейского государства, он говорил как коммунистический политик и действовал так, будто его приводил в движение часовой механизм… Боссом и директором русской делегации является румяный, узкоглазый Александр Фадеев, политический руководитель советских писателей и чиновник МВД» (3, 122).

Разумеется, ничего подобного этой комической бреховине в «Тайм» не было и не могло быть по той хотя бы причине, что и «Конгресса мира» в США не было и не могло быть: тогда в стране свирепствовал разгул антикоммунизма, главными бесами которого были сенатор Джозеф Маккарти и упомянутый в книге судья Медина. А на самом деле 1-й Всемирный KOHi ресс сторонников мира проходил в Париже и Праге в апреле 1949 года.

Так вот, все с той же целью «оживляжа» Аксенов придумал еще и такое: ненавистных ему исторических лиц он изображает в виде крыс, жаб, змей, собак и т. д. И как вздумается манипулирует ими: «Однажды ночью в старинных развалинах жаба встретилась с крысиндой»… Ну, дело не хитрое, ума большого не требует, и эффект тут не большой. Но после этого что может нам помешать вообразить себе и самого автора в образе крысы, которая с остановкой в Гваделупе приплыла к нам из Америки с целью все тут заразить, обгадить, что можно, сожрать и сдохнуть!

В начале статьи было сказано еще и о том, что перед каждой серией «Саги» шли титры: «Правительство Российской федерации», «Правительство Москвы» и еще названия каких-то высоких инстанций. Я обратился к М. Фрадкову и Ю. Лужкову с просьбой объяснить, что это означает. От первого адресата ответа не последовало, а от второго получил письмо. Bor оно:

«Правительство Москвы.

Начальник Управления В. А. Трусов».

Комитет по телекоммуникациям и средствам массовой информации г. Москвы.

06. 12. 2004 № 9–76–424/4

Уважаемый Владимир Сергеевич!

В связи с Вашим обращением к Мэру Москвы Ю. М. Лужкову относительно размещения в телесериале «Московская сага» титра «Правительство Москвы» сообщаем, что указанный телесериал произведен по заказу Правительства Москвы в рамках Городской целевой программы создания отечественных телефильмов.

Так что эта гваделупская крысятина — прямой заказ (надо полагать, целиком и оплаченный из наших с вами средств) Лужкова, Фрадкова и их правительств. Видимо, рассчитывали еще и большую премию получить. Еще бы! Ведь такие высокие заказчики. Но фильм получил такой яростный отпор в прессе самого широкого диапазона от «Правды», «Советской России», «Завтра» до «Известий», «Новой газеты», «Московского комсомольца», что никто не посмел и заикнуться о премии для него, — о котором было сказано, что он «состряпан для быдла руками быдла». Такой оказалась участь и фильмов «Штрафбат», «Дети Арбата», «Диверсант», «Солдаты». А вспомните, как М. Швыдкой превозносил хотя бы «Штрафбат»: «Новое слово! Рейтинговый лидер!» и т. д.

Когда господ Лужкова и Фрадкова призовут к ответу за то, что они испохабили столицу страны, превратив ее в подобие Чикаго, а всю страну — в подобие банановой республики, то им припомнят и народные денежки, пущенные на заразную крысятину.