Честь и бесчестие нации

Бушин Владимир Сергеевич

ТИТАНЫ И ПИГМЕИ

 

 

КОНСЕНСУС

Это было летом сорок первого года. Может быть, в конце июля или в начале августа… Как только грянула война, мы, выпускники 437-й школы Сталинского района столицы, пошли работать. Девушки — на электроламповый завод, ребята — на авиационный завод имени Лепсе, что находился на Мироновской (ныне Ибрагимова) улице.

Однажды жарким утром я спешил на завод и, пробегая мимо витрины "Правды", боковым зрением ухватил на полосе небольшой стишок. В те дни я жил военными сводками да стихами. И потому, хотя и торопился, но не мог не остановиться у газеты. Это было стихотворение Степана Щипачева "Ленин". Я прочитал его, не подозревая, конечно, о том, что строки, схваченные на бегу, всплывут в памяти через пятьдесят лет:

Из бронзы Ленин. Тополя в пыли. Развалины разбитого вокзала. Под вечер немцы в городок вошли И памятник низвергли с пьедестала…

Да, это было их первой заботой, когда они вламывались в наши города. Как и охота на не успевших уйти или спрятаться коммунистов. Как и обыски, погромы в помещениях райкомов, горкомов, обкомов… А на фронте погибло три миллиона советских коммунистов из пяти, состоявших тогда в партии.

…Сквозь полувековую толщу лет я смотрю в то жаркое военное утро, беззвучно шепчу вспомнившиеся строки, и неожиданные мысли приходят мне в голову, странные видения встают в уме… Как немцы низвергли памятник? Ну, вероятно, подогнали тягач или танк, накинули трос… А были при этом местные жители, горожане? Как они вели себя? Что делали?.. Я закрываю глаза, и горькая картина возникает перед моим мысленным взором.

…Мнится мне, что вокруг памятника и тягача снуют не только немцы. Я вижу и несколько хорошо знакомых русских лиц. Вон тот, бородатый, что тянет трос от тягача к памятнику, сильно смахивает на Юрия Карякина, научного сотрудника Института международного рабочего движения, нардепа СССР, прославившегося не научными изысканиями, а тем, что первым, еще до нардепа Марка Захарова, с трибуны Всесоюзного съезда, предложил ликвидировать Мавзолей Ленина: мешает, дескать, успешному развитию международного рабочего движения. А тот, что взобрался на постамент, тянет руки к тросу, чтобы накинуть его на шею памятника, — да это же вылитый Собчак, который так постарался стереть с карты родины слово "Ленинград". В стороне стоит человек, очень похожий на знаменитого создателя роскошной драматургической Ленинианы Михаила Шатрова. Он кусает губы, обливается слезами, но хранит полное молчание, даже всхлипнуть боится. Фельдфебель, руководящий погромом, говорит ему: "Почему ты не работаешь?" Тот отвечает сквозь слезы: "Недалеко отсюда, у парка стоит гранитная скульптура Сталина, нашего Верховного Главнокомандующего. Там я вам помогу. Обязательно!"

Бородатый малый что-то замешкал с тросом. Ефрейтор, стоящий рядом, разозлился и дал ему под зад пинка: "Быстрее, ученый осел!"

Но вот трос наконец подан, человек с лицом Собчака укрепил его и спрыгнул на землю. Водитель тягача влез в кабину. Все готово для паскудства. Вдруг подходит к фельдфебелю кто-то с разноцветными камешками на ладони и, сильно налегая на "о", говорит: "Г-о-сподин, о-ккупант, п-о-звольте мне п-о-рулить, я м-о-гу". Кто это? Не Солоухин ли, напечатавший не так давно в журнале "Родина" зловонную статейку "Читая Ленина"? Как две капли! Немец смеется:

— Давай, Иван, постарайся! Но тут же спохватывается:

— Постой, а разве не ты сочинял стихи о Ленине и о партии?

— Я, г-о-сп-о-дин о-ккупант, я. По-о-этому и пр-о-шу. У меня о-с-о-б-о-е прав-о.

— Хорошо. Но прежде почитай нам что-нибудь.

— Хотите, спою песню "Мужчины"? — спрашивает поэт и начинает басом:

В-о время в-о-енной кручины В п-о-лях, в к-о-вылях, на снегу Мужчины, мужчины, мужчины Пути заступали врагу…

Фельдфебель недоволен:

— Ты что ж, намерен встать поперек пути нам?

— Видите ли, г-о-сп-о-дин о-ккупант, есть в литературе такое п-о-нятие — лирический герой. Так вот, это он. А я, лично я, всю в-о-йну буду служить в Кремле…

— П-о-нятн-о, — немец тоже заразился оканием. — А теперь п-о-читай св-о-и стихи о партии, о Ленине.

Мощный голос сотрясает округу:

— Я не падал в разводья кр-о-нштадтского льда. Я партийный билет п-о-лучил не т-о-гда… Над м-о-гилой героя н-о-чная звезда. Я партийный билет п-о-лучил не т-о-гда… Я сейчас п-о-лучаю партийный билет. К-о-ммунист умирает, но партия — нет!..

— Прекрасно! — восхищается фельдфебель. А это правда, что недавно во искупление своих коммунистических грехов ты, как доложила нам разведка, сжег два мешка сторублевых ассигнаций, поскольку они с изображением Ленина?

— Сущая правда! Два сжег и еще два ут-о-пил в реке. Вот п-о-лучу г-о-н-о-рар за новое с-о-брание с-о-чинений и о-пять с-о-жгу. Я такой!

— Ну, молодец! Садись за руль.

Певец партии прячет камешки в карман, занимает освободившееся место, включает зажигание, но… Что такое? Не фурыкает!

— Испортил?! — орет немец. — А ну, пошел прочь! Стаскивает певца на землю и пробует сам. Ничего не получается!

Кто-то небольшого росточка, плотный, в очках, сильно напоминающий редактора журнала "Наш современник", особенно злобствующего в поношении Ленина, подбегает к водителю тягача и говорит:

— Может, бензин кончился? У моих "Жигулей" полный бак. Могу поделиться.

— А заслуживаешь ли ты доверия? — хмурит брови водитель. — Знаем мы вас, русских! Притащишь какой-нибудь жидкой взрывчатки…

— Не беспокойтесь, господин захватчик, мне верить можно. О Ленине писали и Евтушенко, и Вознесенский, и Рождественский. Вот им верить нельзя. Больше того, они заслуживают кары. Добро должно быть с кулаками. А я не писал. Ни строчки! Я об этом последнее время на всех писательских собраниях говорю. И без устали бью тех, кто писал. Добро должно быть с кулаками. Правда, господин интервент?

— Я не знаю, кто ты — кулак или подкулачник, но не считай нас за дураков! — обрывает фельдфебель. — По данным разведки, о Ленине писали почти все лучшие советские поэты — и Маяковский, и Есенин, и Пастернак, и Твардовский, и Светлов, и Солоухин — все!

— Виноват, виноват, — лопочет редактор с кулаками, — маленькая неточность сорвалась с языка. Но все равно, я ненавистник Ленина и вы, господин агрессор, его ненавистники — как же вам не верить мне!

Хватает канистру и куда-то мчится. Фельдфебель спрашивает певца:

— Ты тоже считаешь, что добро должно быть с кулаками?

Тот с таким видом, будто нашел еще один редкий по красоте камешек и любуется им, отвечает:

— Да, я считаю, что д-о-бро и кулак — это неразделимо. И кулачество д-о-лжно был-о о-статься при своем д-о-бре, пусть даже мир-о-едском.

Весь в мыле, с бензином и с пачкой девятого номера своего журнала за 1991 год возвращается редактор-подкулачник.

— Пожалуйста, коллеги фашисты, бензинчик высшего сорта. А это дарю вам журнальчик с прекрасными стихами одного бывшего металлурга. Такого антиленинского зоологизма вы еще не встречали. Пальчики оближешь! А вообще-то был бы рад видеть вас в числе наших подписчиков.

Через пять минут бензин залит, и все в порядке. Певец партии садится за управление. "Vorwarts!" ("Вперед!")

— командует фельдфебель. Мотор взревел, но машина ни с места. В чем дело опять? Оказывается, у тягача просто маловато сил, чтобы свалить памятник.

Немец подзывает пальцем драматурга-ленинианца:

— Все слезы льешь? А ну сбегай за хомутами!

— За хомутами? А где их найти?

— Где хочешь. Быстро!

Ленинианец исчезает и минут через пятнадцать приволакивает полдюжины хомутов. Где взял, Бог весть! Может быть, выменял на свои пьесы.

— Очень хорошо! — говорит фельдфебель и надевает хомуты на шеи русских участников погромной акции. Их впрягают в одну упряжь впереди тягача попарно: нардепа и петербуржца, певца партии и редактора-подкулачника, драматурга и вдруг откуда-то взявшегося поэта-металлурга, лауреата премии Ленинского комсомола.

— Вперед, прихвостни! — командует немец. Мотор взревел. Петербуржец того гляди лопнет от натуги. Нардеп обливается апоплексическим потом. Певец в беспамятстве бормочет стихи: "Мужчины, мужчины, мужчины! Вы помните званье свое!" Подкулачник высунул язык, синий от ненависти к Ленину. Металлург приговаривает, задыхаясь: "Я человек рабочий. Десять лет простоял у мартеновской печи…" Наконец, а-а-х!.. Упал памятник! Все бросаются друг другу в объятья. Ура! Целуются, блаженно хрюкают. Памятник упал навзничь. Металлург вскакивает ему на грудь и, приплясывая, читает свои стихи, напечатанные в журнале.

Здесь лежит в мавзолее суровый марксистский пророк, Под охраной лежит — до сих пор не живой, не покойник… Говорят, по ночам он по кладбищам рыскает сплошь, И никто не дает ему рядом обычного места…

Ба! Да это Валентин Сорокин!

Один немецкий солдат спрашивает другого:

— Что такое "рыскает сплошь"? Можно так сказать?

— Конечно, нельзя. Да черт с ним! На нас же работает.

Вдруг появляются генерал и несколько офицеров. Фельдфебель докладывает, что тут происходит. Генерал доволен и говорит, чтобы всех русских построили. Фельдфебель командует: "Русские прихвостни, в одну шеренгу становись!" Становятся, но драматурга нет: куда-то незаметно исчез. Где он?

Генерал подходит к строю:

— Русские друзья! Мне доложили, что все вы члены коммунистической партии с тридцати — сорокалетним стажем. Но я не могу поверить, ибо не в силах вообразить, чтобы, допустим, члены нацистской партии крушили бюсты фюрера. Поэтому прошу вас предъявить партбилеты.

Нардеп, редактор и металлург достают из боковых карманов билеты и протягивают генералу. К нему приближается майор из разведотдела и говорит:

— По агентурным сведениям, правда непроверенным, все они утаивали от партии свои доходы и платили взносы с гораздо меньших сумм, надо бы на всякий случай выпороть.

Генерал с любопытством рассматривает билеты, потом говорит:

— Вот тут на первой страничке нарисован Ленин. Знаете ли вы, что сейчас русские полки сражаются против нас под знаменами, на которых его изображение? А в этих полках ваши отцы и старшие братья…

— Да, конечно, знаем, — отвечает за всех нардеп Карякин. — Ведь мы тут все и очень образованные, и знающие жизнь. Собчак, например, доктор наук, профессор. Меня не сегодня-завтра в академики изберут. Певец партии французский язык почти знает. Редактор-подкулачник — выдающийся знаток браконьерства по рыбной части. У одного только металлурга среднее образование, но и он умен, как муха.

— Очень интересно! — качает головой генерал. — Значит, вы крушили его памятник, держа у сердца его портрет? Превосходно! Я думаю, что во всей мировой истории у вас нет даже отдаленных подобий.

Он подходит к строю и правой рукой похлопывает всех по мордашкам. Потом протягивает эту руку адъютанту и тот обрызгивает ее каким-то дезинфицирующим составом.

— А ваши билеты? — спрашивает генерал остальных.

— Я не член партии! — радостно выпаливает певец с камешками.

— И я не член! — подхватывает петербуржец читинского разлива Собчак…

Опять подходит майор из разведотдела:

— Позвольте доложить: врут. Певец состоял в партии более сорока лет. Вы же слышали стихотворение его о приеме в партию. А вышел он совсем недавно, когда узнал, что мы расстреливаем коммунистов. Петербуржец вступил в партию, чтобы стать членом рейхстага. 10 июня 1988 года в своем заявлении о приеме он писал, — майор достает из планшета листок бумаги и читает, — "Прошу принять меня в члены КПСС, потому что в это решающее для партии и страны время хочу находиться в передовых рядах…"

— Зала заседаний? — перебил генерал.

— Нет. "…в передовых рядах борцов за дело социализма и коммунизма. Программу КПСС изучил, признаю и обязуюсь выполнять. Анатолий Собчак".

Генерал, его свита, все немцы хохочут.

— Так и сказано: "В передовых рядах борцов"? — утирая слезы, спрашивает генерал.

— Так точно. А через два года, с помощью партбилета став членом рейхстага и градоначальником, он сбежал из партии. Такова правда истории. Надо бы выпороть.

Генерал почему-то никак на это не реагирует, возвращает билеты, жмет всем руки:

— Молодцы!

— Рады стараться, господин агрессор! — отвечают в один голос.

Генерал опять дезинфицирует правую руку.

Появляются еще четыре русских. У одного в руках поэма Евтушенко "Казанский университет", у второго — поэма Вознесенского "Лонжюмо", у третьего — поэма Рождественского — "210 шагов", четвертый очень похож на Михаила Ульянова, игравшего в пьесе Шатрова роль Ленина. Да это не они ли сами и есть? Четверка подходит к сваленному памятнику. Можно было ожидать, что они кинутся с кулаками на тех, кто надругался над памятью великого человека, — недаром же у них в руках книги, в которых он превознесен до небес. Но нет, смотрят, молчат и удаляются. Человек, похожий на Евтушенко, при этом произносит: "Мы не присоединились к ним и — тем спасли честь русской интеллигенции". Он очень ее любит.

А генерал совещается со свитой.

— Что же с ними делать, господа?

— Забросить в тыл к русским, — говорит кто-то.

— Нет, — возражает майор из разведотдела, — они могут быть гораздо полезнее в ведомстве доктора Геббельса. Надо отправить их к нему.

Все молчат, думают. Кто-то говорит:

— Их, конечно, надо выпороть, а потом наградить.

Но как? Чем?

— Господа, идея! — восклицает опять майор, большой знаток русских проблем. — В 1918 году на Ленина было покушение. Пулями, отравленными ядом кураре, в него стреляла эсерка Фанни Каплан. Так вот, не учредить ли нам для таких, как эти, литературную премию или медаль имени Каплан? Ведь они продолжают то самое дело, которое начала легендарная террористка.

— Нет, я не согласен, — говорит генерал. Каплан и эти прихвостни совершенно несопоставимы. Она была членом партии, враждебной коммунистам и боровшейся против них, а эти — члены партии Ленина, носящие на груди его портрет. Она стреляла в живого и опасного противника, а эти расстреливают безответного мертвеца. Она рисковала жизнью и поплатилась ею, а чем рискуют эти? Ничем! Наоборот, они приспособились и наживаются на каждом выпаде против покойника.

Разговор продолжается. Вдруг откуда-то выскакивает человек, похожий на Егора Яковлева, члена КПСС с 1953 года. В руках у него целая пачка хвалебных книг о Ленине: "День и жизнь", "Портрет и время", "Держать душу за крылья", "Первое поколение коммунизма"… Подходит к поверженному памятнику, кладет несколько своих книг ему под голову, чтобы помягче было. Гуманист. За ним — еще один Яковлев. Разговаривает сам с собой: "Недавно меня спрашивали, как я отношусь к Ленину. Я ответил: "сверххорошо!" Подходит к памятнику, переступает через него и удаляется.

Откуда ни возьмись, выскочил еще один персонаж. Лысенький, кругленький, с плакатами на груди и на спине. На первом написано: "Ленин остается с нами как крупнейший мыслитель XX столетия". На втором: "Отвернуться от Ленина — значит подрубить корни общества и государства, опустошая умы и сердца поколений, идущих нам на смену". Горбачев!" Это его собственные недавние изречения. Он видит поверженный памятник и взмахивает волосатыми ручками: "Ленина свалили? Это несерьезно! Прежде надо определиться. Надо искать консенсус, это главное. Пришли и сразу валить! Зачем так резко? Можно было постепенно, через пять-шесть лет. Это несерьезно!" К нему подходит фельдфебель: "А ну цыц!" Лысенький исчезает. А вокруг памятника водят хоровод нардеп, петербуржец, певец с камешками на ладони, редактор, металлург-мыслитель. Хлопают в ладоши…

…В моей комнате хлопнула форточка. Мне уже невмоготу. Я открываю глаза, шепчу: "Сгиньте, нетопыри!" Подхожу к окну, жадно глотаю свежий воздух, но видение все стоит перед глазами. Тогда так громко, что, должно быть, слышно на улице, я читаю, как молитву, все стихотворение Щипачева от первой строки до последней:

Из бронзы Ленин. Тополя в пыли. Развалины разбитого вокзала. Под вечер немцы в городок вошли И памятник низвергли с пьедестала. А утром победитель-генерал Взглянул в окно и задрожал от страха: Как прежде Ленин бронзовый стоял, Незримой силой поднятый из праха.

И как при святой молитве, задрожав от страха, нечистая сила сгинула.

 

КОЛОКОЛА ГРОМКОГО БОЯ

Для вас, любознательные!.. Вот широкоизвестные имена:

великий князь московский Иван Третий (1440–1505);

сенатор, генерал, дипломат, президент Ревизионной коллегии князь Яков Федорович Долгоруков (1639–1720);

адмирал, морской министр, президент Вольного экономического общества граф Николай Семенович Мордвинов (1754–1845);

адмирал, народный комиссар Военно-Морского Флота, Герой Советского Союза, член КПСС Николай Герасимович Кузнецов (1902–1974);

бригадир машиностроительного завода, народный депутат СССР, член КПСС Сажи Зайндиновна Умалатова (р. 1953);

американский гроссмейстер, чемпион мира по шахматам Роберт Джеймс Фишер (р. 1943).

Угадайте, любознательные, что между этими людьми общего. Вопрос неожиданный, конечно, понимаю… Гораздо легче разглядеть, допустим, что общего между экономистом-журналистом Гайдаром и марксистом-футболистом Бурбулисом: оба мало что в жизни нюхали, кроме книжных полок. Или между Козыревым и Бейкером: хотя первый получает жалованье в рублях, а второй — в долларах, но оба с одинаковым рвением работают на Америку… Да, тут давно все ясно. А мой список имен вроде бы совершенно произвольный. Ну, в самом деле: Иван Третий и Фишер! И тем не менее я утверждаю, что у всех названных выше лиц из разных времен и сфер человеческой деятельности, разных национальностей есть столь важная общая черта, что их можно назвать членами одной семьи. Давайте поищем разгадку сей тайны.

В своей "Истории России" С. М. Соловьев рассказывает, что в 1476 году явился в Москву посол от золотоордынского хана Ахмата звать великого князя в Орду. Как сказали бы теперь, хан вызывал князя на ковер. И что же? Неслыханное дело: князь не поехал, а направил в Орду посла Бестужева "неизвестно с какими речами". Речи эти Ахмату не понравились, и вскоре явились новые послы от хана с требованием всегдашней дани. Но тут произошло нечто уж вовсе невероятное. Князь Иван схватил басму (ханскую грамоту с печатью), порвал ее в мелкие клочки, швырнул на пол, растоптал и бросил в лицо послам: "Ступайте объявите хану, что случилось с его басмою, то будет и с ним, если он не оставит меня в покое".

Как известно, Ахмат не захотел оставить в покое Русскую землю и в июле 1480 года, рассчитывая воспользоваться начавшейся усобицей князя Ивана с братьями, заручившись поддержкой Казимира литовского, двинул войска на Москву. Но наши полки своевременно встретили ордынцев на Оке. Тогда, совершив быстрый обходный маневр через литовские волости, Ахмат вышел на берег Угры, надеясь прорваться к белокаменной с запада. Но и тут русские полки опередили неприятеля, заняв все броды и перевозы. И началось великое стояние на Угре…

Князь Иван, желая посоветоваться с матерью, митрополитом и боярами, передал командование князю Даниилу Холмскому и направился в стольный град. Но когда 30 сентября московский люд, уже готовившийся к осаде, увидел своего князя, то все решили, что он бросил войско и что ордынцы идут следом. В Кремле Ивана встретил митрополит и архиепископ ростовский Вассиан, который назвал князя бегуном и сказал ему: "Вся кровь христианская падет на тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь, бою с татарами не поставивши и не бившись с ними. Зачем боишься смерти? Не бессмертный ты человек, смертный. А без року смерти нет ни человеку, ни птице, ни зверю. Дай мне, старику, войско в руки, увидишь, уклоню ли я лицо свое перед татарами!" Вот какие духовные пастыри были тогда на святой Руси…

Вскоре князь Иван вернулся к войску, и великое стояние на Угре продолжалось. Оно кончилось тем, что, так и не решась атаковать русских, ордынцы 11 ноября начали отход. По пути они грабили литовские волости в отместку за то, что князь Казимир обманул и не оказал поддержки.

Тюменский хан Ивак кинулся вдогонку за Ахматом, чтобы отнять добычу. 6 января 1481 года, ночью, Ивак напал на лагерь Ахмата и собственноручно убил его. Так от руки одного из потомков Чингисхана погиб последний хан Золотой Орды…

Конечно, после Куликовской битвы все шло к тому, чтобы окончательно сбросить татарское иго, много было к тому причин, но каплей, переполнившей чашу терпения князя и подвигшей его на то, чтобы порвать басму, по мнению некоторых историков, могли быть укоры, которые приходилось выслушивать ему от жены своей Софии, урожденной Палеолог, племянницы византийского императора. По свидетельству летописца, она говорила мужу: "Я отказала в руке своей богатым, сильным князьям и королям, вышла за тебя, а ты теперь хочешь меня и детей моих сделать данниками. Разве у тебя мало войска? Зачем слушаешься рабов своих и не хочешь стоять за честь свою и за веру святую?" Вот какие жены были когда-то у русских властителей…

А теперь ответьте мне, любознательные: есть ли у нас Вассиан, который в нынешние роковые дни сказал бы в лицо властителю вчерашнему или теперешнему: "Вся кровь христианская падет на тебя за то, что, выдавши христианство, бежишь прочь…" И можете ли вы представить себе, чтобы сейчас, когда снова нависла смертельная опасность над нашей отчизной, жена того или другого властителя рекла своему мужу: "Я отказала в руке своей богатым, сильным номенклатурщикам — министру парфюмерной промышленности и секретарю Ставропольского (Свердловского) обкома комсомола по пропаганде, я вышла за тебя, безвестного комбайнера, а ты теперь хочешь меня, детей моих и внуков сделать американскими прислужниками. Разве мало у тебя войска? Зачем слушаешь Яковлева (Бурбулиса) да Шеварднадзе (Козырева) и не хочешь стоять за честь свою и за веру советскую?"

Увы, не нашлось сегодня среди нашего духовенства нового Вассиана. И невозможно представить себе помянутых выше жен с гневными речами на устах. А уж тем более немыслимо вообразить их мужей в образе Ивана Третьего, рвущего и топчущего германскую или американскую басму, ибо они просто не понимают таких слов, как "честь", "достоинство".

Прошло пятьсот с лишним лет после стояния на Угре… Американский гроссмейстер Роберт Фишер приехал в Черногорию, чтобы после двадцатилетнего загадочного уединения в звании чемпиона сыграть здесь уже по одной этой загадке сенсационный матч с Борисом Спасским, русскоязычным французом, немало лет тому назад покинувшим трудную родину ради уютного Парижа. И вдруг получает Фишер то ли от своего правительства, то ли от президента, то ли еще от каких высоких властей грозную басму: запрещаем, дескать, тебе, как нашему верноподданному, играть в Черногории!

В чем дело? Оказывается, эта страна шибко не нравится Джорджу Бушу, огорчает его своей независимой политикой. Что ж, она и раньше кое-кому не нравилась, например Наполеону. Но при чем здесь шахматы? Едва ли Фишер знает стихотворение Пушкина "Бонапарт и черногорцы".

Черногорцы? что такое? — Бонапарте вопросил. — Правда ль, это племя злое Не боится наших сил?. Так раскаятся ж нахалы. Объявить их старшинам, Чтобы ружья и кинжалы Все несли к моим ногам.

Но черногорцы не испугались, ничего не принесли к ногам захватчика. Видали, дескать, мы эти ноги в белых тапочках. Сами взялись за оружие:

Нам сдаваться нет охоты, — Черногорцы таковы!

Надев свои красные шапки, вступили в бой и разбили интервентов. Наш великий поэт сказал от их лица:

И французы ненавидят С той поры наш вольный край. И краснеют, коль завидят Шапку нашу невзначай.

И вот, находясь в такой-то стране, Роберт Фишер получает приказ: "Запрещаю! Раскаешься, нахал…" Как в этом положении, любознательные, должен был поступить настоящий мужчина да и просто всякий уважающий себя человек? По-моему, гроссмейстер нашел наилучший ход. Первого сентября, накануне начала матча, в отеле

"Маэстрел" проходила пресс-конференция. Он явился туда с правительственной бумажкой, развернул ее и на глазах у всего мира, в том числе американского авианосца "Индепенденс", стоящего на изготовку у берегов Черногории, смачно плюнул в самую середину грозной басмы: знайте, мол, буши и бейкеры приходят и уходят, а Фишер навсегда останется в истории культуры и в памяти людей… Говорят, на "Индепенденс" с орудий сняли чехлы и проверили боекомплекты самолетов. А наш Евгений Майоров гневно осудил Фишера, показав тем самым, что на яковлевско-попцовском телевидении держат только адептов общечеловеческих ценностей горбачевского закваса. На другой же день после пресс-конференции легендарный маэстро одержал блестящую победу над русскоязычным противником, выступающим под французским флагом… Ах, как жалею теперь, что двадцать лет назад, когда они играли свой первый матч, тем знойным, дымным московским летом я болел не за Роберта, а за будущего русскоязычного. Думаю, этот американский еврей уже вполне заслужил почетное звание "Лучший черногорец года": ведь он бросил вызов не только своим властям, но и самому времени.

Нужны ли еще доказательства, что Иван Третий и Роберт Фишер, стоящие в самом начале и в самом конце моего пятисотлетнего перечня, — это родные братья?

Такой же брат им князь Яков Долгоруков. Это был государственный муж, исполненный сознания высокой ответственности за державу, за ее достоинство, честь и благо. С. М. Соловьев воспроизводит такой эпизод истории. В 1687 году царь Петр послал его с князем Яковом Мышецким во Францию, чтобы передать Людовику XIV, Королю-Солнцу, грамоту с предложением вступить в союз против турок. Королю это было крайне нежелательно, и потому приняли русских послов весьма прохладно. А после первых же их бесед с министром иностранных дел Людовик дал понять послам, что ответную грамоту он передаст без долгих церемоний. Послы возмутились и сказали: все государи вручают ответную грамоту послам лично, и они, послы русского царя, не примут грамоты иначе, как из королевских рук. Им ответили, что король вельми яростен, обещает учинить послам великое бесчестие. Долгоруков сказал на это, что не только королевский гнев, но и сама смерть не может принудить их взять грамоту, направленную им через кого-то в посольский двор. И с достоинством присовокупил: "Королевский гнев страшен нам по вине, а без вины вовсе не страшен: должны мы прежде всего взирать на повеление государей своих".

Французы попытались задобрить послов подарками, но они их отвергли. Королю-Солнцу ничего больше не оставалось, как все-таки принять строптивцев в Версале. Но в грамоте они не увидели обращения — "великий государь". Послы потребовали, чтобы грамоту переписали. Им было отказано под тем предлогом, что французский король никому такого титула не дает и себя так не называет. Долгоруков ответил в том смысле, что нам нет дела до других государей и до того, как именуют Людовика, а наш государь — великий. И с тем, не взяв ни грамоты, ни даров королевских, русские послы удалились. Соловьев пишет: "Мастеры церемоний говорили, что королевскому величеству ни от кого в том таких досадительств прежде не было"… Вот каковы были русские дипломаты и во что они выродились на наших глазах: Шеварднадзе да Кунадзе, Панкин да Козырев… Одно горькое утешение: это, кажется, всего лишь русскоязычные.

Так держался Яков Долгоруков, будучи послом в чужой стране. Однако ж он причинял досадительства не только иноземным государям, но и своему, когда находил это нужным. Однажды на заседании сената разорвал Указ, подписанный грозным царем, который ведь не только буйного стрельца или обесчестившегося генерала казнить мог. Он даже сыну родному мог бросить в лицо: "За мое отечество и людей моих я живота своего не жалею. Как могу тебя, непотребного, пожалеть? Ты ненавидишь дела мои, которые я для людей народа своего делаю". Да с тем царь и утвердил решение сената казнить его единственного сына… И такому человеку перечить? Указ такого царя разорвать на глазах сенаторов? Вот уж досадительство! Почему же Долгоруков пошел на это? Да потому, что Указ противоречил законодательству. И только! Все остальное не имело для сенатора никакого значения. Кто из нынешних декламаторов о правовом государстве, вроде Шахрая или Румянцева, способен отстаивать свои взгляды хотя бы только под угрозой битья кнутом даже при закрытых дверях?

Пушкин, со слов князя А. Н. Голицына (1773–1844), рассказывает, что Петр, узнав о поступке сенатора, прямо-таки взбеленился и тотчас нагрянул к нему домой.

Там он задал мятежнику взбучку, на сей раз только словесную, может быть, лишь по причине его почтенного возраста. А успокоившись, стал расспрашивать, в чем именно его Указ противоречит закону. Сенатор все объяснил. "Разве ты не мог то же самое сказать, не раздирая Указа?" — спросил Петр. "Правда твоя, — ответил Долгоруков, — но я знал, что если раздеру, то уж впредь таковых подписывать не станешь".

Да, в иных случаях самое мудрое и единственно возможное — разодрать грозную бумагу или плюнуть на нее в прямом либо переносном смысле. Думаю, в окружении Горбачева, а потом Ельцина были и есть люди, которые понимают это, но среди них не нашлось ни одного, кто обладал бы мужеством князя Долгорукова или хотя бы Роберта Фишера, ни одного, кто был бы способен на поступок чести. Вот первый из них и плодил указы, которые никто не выполнял; вот и второй подмахивает указы, над которыми потом смеются…

Государь помирился с сенатором, продолжает Пушкин, но сказал царице, которая особенно мироволила Долгорукову, чтобы она призвала князя да посоветовала ему на другой день при всем сенате попросить прощения у государя. Царица позвала, посоветовала. И что же князь? Начисто отказался! "На другой день он, как ни в чем не бывало, встретил в Сенате государя и более чем когда-нибудь оспаривал его. Петр, видя, что с ним делать нечего, оставил это дело и более о том уже не упоминал". А однажды, как утверждают, сказал даже вот что: "Князь Яков в Сенате прямой мне помощник: он судит дельно и мне не потакает, без краснобайства режет прямо правду, несмотря на лицо".

Горбачев мог бы в свое время сказать то же самое о народных депутатах Алкснисе или Сухове… Ельцин — о Бабурине или Горячевой. Но болезненные честолюбцы, обкомовско-цековские выкормыши, признающие только ту критику, которая находится в полном соответствии с табелью о рангах, не способны на такие жесты. Первый все выискивал, какие силы стоят за критиками, кто им "подбрасывает идейки"; по себе судя, не мог поверить, что люди действуют по зову своего сердца и совести! И второй, незадолго до этого провозгласивший, что за смелую критику надо выдавать тринадцатую зарплату, дошел даже до потворства подлой травле, что учинили его лакеи Горячевой, Бабурину и многим другим.

Как вы думаете, любознательные, где князь Яков обрел столь высокое благородство сердца и такое бесстрашие ума, — в княжеском воспитании? в таких ратных трудах, как Азовские походы или Северная война? в десятилетнем шведском плену, из коего дерзко бежал? Трудно ответить, правда? Велика тайна становления личности. Но нет никакой тайны в том, что нашим правителям просто негде было стать настоящими мужчинами. Ни в каких походах, кроме туристских, они не участвовали; ни в каком плену, кроме плена заседательской болтовни, не томились; никакого воспитания, кроме кабинетно-коридорного, не получили. Недавно один из них в компании кавказцев лихо воскликнул с бокалом шампанского: "На Руси у нас тоже, между прочим, мужчины!" Да, конечно, между прочим, мужчины! Да, конечно, но, между прочим, это не относится к отцам отечества, чья душа величиной с пуговицу на петровском камзоле.

И что же в итоге? А в итоге Яков Долгоруков живет в памяти русских людей, его воспели Державин, Рылеев, Пушкин… Кто же не помнит хотя бы вот этих знаменитых строк:

В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни. Но правдой он привлек сердца, Но нравы укротил наукой. И был от буйного стрельца При нем отличен Долгорукой…

А что пишут об этих? Что останется о них в памяти народной? Разве что вот такая частушка:

Мишка Борьку испугался И в уборную помчался, Но уборной не нашел, А процесс уже пошел…

Под пером Пушкина и других русских поэтов блистало имя еще одного царского сановника из составленного мной перечня — адмирала графа Мордвинова. Когда ему было всего сорок два, поэт екатерининской поры Василий Петров посвятил ему большую оду. А когда уже перевалило на восьмой десяток, Пушкин посвятил ему восторженное стихотворение. Это было в 1826 году, вскоре после, может быть, самого доблестного гражданского поступка Мордвинова. Буквально через несколько дней после разгрома восстания декабристов и их ареста граф, прекрасно понимая, что им грозит, подал Николаю Первому докладную записку — "Мнение об Указе 1754 года", где доказывал необходимость отмены смертной казни. Его доводы не убедили молодого императора, и Верховный суд приговорил пятерых декабристов к высшей мере наказания. Приговор надлежало скрепить своими подписями всем членам суда, в состав которого входил и Мордвинов. И вот, когда его пригласили к столу подписать смертную бумагу, он поднялся из кресла и нелегкой походкой старого моряка молча вышел из зала. Один против всех!..

Как тут не вспомнить, с каким единодушием наш высший эшелон выдал на расправу нынешнему Шешковскому своего председателя Анатолия Лукьянова. И ведь никому из них ничего не грозило. А разве можно забыть, как Леонид Иванович Сухов, шофер из Харькова, предложил почтить вставанием память маршала Ахромеева, и его поддержало всего несколько человек из двух тысяч. Сухов родился не графом, но этот простой шофер истинный аристократ духа и родной брат князю Василию, князю Долгорукову, графу Мордвинову. И горько было видеть этого аристократа, болеющего душой за родной народ, в парламентском окружении интеллектуальных лакеев да сявок, замшелой номенклатурной шпаны и университетских выползней. Вот кто оказался на вершине государственной власти благодаря избирательному закону, дарованному нам кликой Горбачева.

…И невозможно было бы жить дальше, любознательные, если бы не великий день 17 декабря 1990 года, если бы не воспоминания о нем. В этот день вся страна увидела еще одного члена той благородной аристократической семьи, о которой я веду рассказ, — прекрасную чеченку Сажи Умалатову. Она долго убеждала свою парламентскую фракцию коммунистов в необходимости выступить с требованием отставки Горбачева. Там большинство составляли, конечно, мужчины, но они поеживались, сокрушенно качали головами: "Рано. Народ нас не поймет. Надо подумать, взвесить…" Тогда Сажи сказала: "Что же, если не можете отважиться вы, мужики, это сделаю я, женщина". И взошла на трибуну, и молвила то, что давно уже было у всех на языке, но никто не решался выговорить: президент оказался обманщиком народа, который по доброте своей поверил ему, у него нет тех достоинств государственного мужа, что позволяли бы ему возглавлять страну. Своим невежеством, трусостью, шкурничеством он довел ее до развала, столкнул народы, великую державу пустил по миру с протянутой рукой. Глядя в глаза родному народу, Сажи сказала Горбачеву: "Вы несете разруху, развал, голод, кровь, слезы, гибель невинных людей… Вы должны уйти ради мира и покоя нашей многострадальной страны".

Это были исторические минуты! Вот когда безо всякого предварительного сговора или заговора, а по влечению совести надо было одному за другим встать рядом с бесстрашной женщиной всем будущим сановным узникам "Матросской Тишины", министрам, секретарям ЦК, генералам и всем расхрабрившимся теперь беспощадным критикам Горбачева, начиная с безмолвствовавших тогда депутатов Олейника и Власова. Увы, не встали! И тем самым на целый год продлили пребывание у кормила государства еще живого, но уже смердящего политика…

Мне остается сказать о последнем из того перечня лиц, среди рода людского просиявших, что представлен в начале статьи, — об адмирале и наркоме Военно-Морского Флота, о Герое Советского Союза, коммунисте Николае Герасимовиче Кузнецове. Известно ли вам, любознательные, что в первый день фашистского нападения на нас мы потеряли около 1200 самолетов, сотни танков, тысячи пехотинцев, множество полевых укреплений и в то же время — ни одного корабля, ни одной морской базы, не был допущен на наше побережье ни один вражеский десант? А ведь вторжение началось с авиационного удара именно по морским базам — по Севастополю, Одессе, Либаве, Таллину, Кронштадту. Знаете ли вы, что 8 августа, когда уже были сданы Минск и Смоленск, когда враг уже рвался к Ленинграду и Киеву, наша морская авиация нанесла с острова Сааремаа мощный удар по Берлину? Немцам и в голову не пришло, что это русские, и они объявили о налете английских самолетов, из которых, мол, шесть бомбардировщиков сбито. Это была двойная ложь, ибо все наши летчики до единого вернулись на базу. И потом целый месяц били по фашистской столице еще и еще, раз десять.

В чем же дело? Где причина столь разительной картины? Почему в одних и тех же сражающихся вооруженных силах одновременно имели место факты и столь скорбные, и столь славные?

Вот какое пояснение дал в своих воспоминаниях маршал Г. К. Жуков: "Ошибки, допущенные руководством, не снимают ответственности с военного командования всех степеней за оплошности и просчеты. Каждый начальник, допустивший неправильные действия, не имеет морального права уходить от ответственности и ссылаться на вышестоящих. Войска и их командиры в любой обстановке должны всегда быть готовыми выполнить боевую задачу. Однако накануне войны, даже в ночь на 22 июня, в некоторых случаях командиры соединений и объединений, входивших в эшелон прикрытия границы, до самого последнего момента ждали указания свыше и не держали части в надлежащей боевой готовности, хотя по ту сторону границы был уже слышен шум моторов и лязг гусениц". К сожалению, таких случаев оказалось слишком много…

А наркомвоенмор Кузнецов, понимая свою личную ответственность перед страной и флотом, приказал командующим флотами и флотилиями западных направлений объявить повышенную боевую готовность № 2. Это означало: резко сократить увольнения, развернуть командные пункты, проверить оружие, ночью затемнить суда. А в 23 часа 21 июня наркомвоенмор приказал объявить готовность № 1. И на всех боевых кораблях от Мурманска до Севастополя, от Либавы до Одессы ударили колокола громкого боя. Тревога!

Ему звонит командующий Балтийским флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц: "Что делать в случае явного нападения на базы и корабли?" У Кузнецова нет полной уверенности, что начинается война, но он твердо говорит: "Открывать огонь!" Звонит командующий Северным флотом контр-адмирал А. Г. Головко: "Как быть с финнами? С их аэродромов взлетают немецкие самолеты в направлении поселка Полярный. Сбивать их категорически запрещено". Кузнецов твердо знает, что если это не война, а только провокация, то ему не сносить головы, но он спокойно говорит: "По нарушителям нашего воздушного пространства открывать огонь!" Звонит начальник штаба Черноморского флота контр-адмирал И. Д. Елисеев и выясняется, что телеграмма о готовности № 1 в Севастополь еще не дошла. Кузнецов все понимает, все ясно видит и уверенно говорит: "Действуйте без промедления". В 2 часа 40 минут 22 июня все флоты западных направлений перешли на высшую ступень готовности.

В 3 часа 07 минут начался немецкий налет на Севастополь. Врага встретили во всеоружии. Сбили два фашистских самолета. А немецкий посол граф Шуленбург еще не явился к Молотову с нотой об объявлении войны. В своей кремлевской квартире еще спал тревожным сном Сталин. Еще ничего не знали о пролитой крови нарком обороны маршал Тимошенко и начальник Генерального штаба генерал армии Жуков. И в то же время уже получена их директива: "В течение 22–23 июня 1941 года возможно внезапное нападение немцев… Нападение может начаться с провокационных действий… Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно быть в полной боевой готовности, встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников…"

Значит, высшее руководство еще не исключало возможности всего лишь провокации и "крупных осложнений", а не войны. Что же ответить севастопольцам, уже пролившим вражескую кровь? Вдруг этот налет все-таки только крупная провокация? И нарком (не голос ли архиепископа Вассиана в этот роковой час донесся до него сквозь пять столетий: "Зачем боишься смерти?"), зная, что, может быть, подписывает свой смертный приговор, внятно сказал в трубку: "Благодарю за службу!"

В ночь на 22 июня адмирал Кузнецов, один из немногих, взял на себя всю ответственность за решительные действия вверенных ему сил. В ту страшную ночь он стал великим сыном родины и великим флотоводцем.

…И вот пришел 1985 год. А после него снова стал слышен и все ширился шум моторов и лязг гусениц. И не за Бугом, не за Неманом и Прутом, а в московском Кремле, в городах и столицах всех республик. И нашлись люди, что ударили в колокола громкого боя: Юрий Бондарев… Нина Андреева… Александр Невзоров… Это Бондарев первый сказал: "Самолет взлетел, но где он сядет, никто не знает". Это Андреева первой сказала: "Самолет летит неправильным курсом". Это Невзоров первый сказал: "Мы преданы. За штурвалом самолета слабоумный изменник". А где же были в это время вы — секретари ЦК да министры, маршалы да академики, депутаты да Герои? Или не слышали вы никогда ни об Иване Третьем, ни о Долгорукове и Мордвинове, ни об адмирале Кузнецове? Сейчас они пишут книги, статьи, дают интервью, где мы читаем: "Я подавал докладную записку… Я ставил вопрос на Политбюро… Я выступил на научной конференции… Я был не согласен…" Да не записки надо было писать, а бить если уж не в колокол на Иване Великом, то хотя бы в рельсу. Надо было выводить полки на городские площади. А для этого вовсе и не обязательно знать о Долгорукове или Мордвинове. Достаточно, чтобы твое сердце билось в лад с великим сердцем народа.

 

КОЙОТЫ

На страстной неделе 21 апреля "Известия" напечатали большую статью историка-философа и профессора-генерала Д. А. Волкогонова "С беспощадной решительностью". Она начинается так: "Подошла очередная годовщина рождения вождя русской революции. Еще год назад то был день идеологического причастия к ленинским святыням, очередной повод для массовых заклинаний в верности марксизму-ленинизму". Здесь, в первых же словах, такой сгусток непочтения к правде и невежества, что трудно читать дальше. Ну, прежде всего, что такое "заклинания в верности"? Очевидно, автор имел в виду не заклинания, а клятвы, или уверения, но это же совсем другое. Кроме того, слова "причастие", "причаститься" вовсе не требуют предлога "к". Уж на страстной неделе мог бы многоученый автор вспомнить, допустим, вот эти строки Пушкина:

Ужель надежды луч исчез? Но нет! — мы счастьем насладимся, Кровавой чаши причастимся — И я скажу: Христос воскрес.

Да что Пушкин! Через сто лет после него даже безбожник Маяковский, ни лицея, ни Военно-политической академии не кончавший, знал, как надо употреблять эти слова, обходиться с этими словами: "Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству по имени — класс".

Но дело не только в том, что, как и во всей статье, объявленная в заголовке решительность сильно преобладает над грамотностью, еще прискорбнее обстоит дело с самим содержанием, смыслом приведенных фраз. Ведь это выдумка, что в день рождения В. И. Ленина у нас происходили какие-то "массовые заклинания". Всего лишь устраивались торжественные вечера, на которых выступали с докладами разного уровня ответственные лица. Вот среди них действительно некоторые клялись в верности марксизму и причащались ленинизму, допустим, М. Горбачев, А. Яковлев, Г. Бурбулис и другие руководящие персоны. А причем здесь массы? Они сидели и слушали. Как нам стало известно, 18 раз с докладами о светлой ленинской годовщине выступал и сам т. Волкогонов, всю жизнь проходивший в начальниках. Сейчас он говорит о себе, что "долгие десятилетия был правоверным ленинцем". Уж слишком скромно! Правильнее было бы сказать не "правоверным", а "неистовым".

Действительно, взять хотя бы его не столь давние книги "Психологическая война" (1983 г.) и "Оружие истины" (1987 г.). Там профессор Волкогонов с генеральской решительностью громит и разносит в пух множество известных лиц — А. Сахарова, А. Солженицына, В. Максимова, Ю. Орлова, В. Буковского и других: эти люди — "моральный шлак, социальные отбросы общества", которые "никого не представляют". Именует их не иначе, как "провокаторами", "наиболее злобными антисоветчиками", "предателями Родины" и т. д. Словом, учиняет им полный разгром. И в этой беспощадной борьбе Волкогонов то и дело благоговейно апеллирует к Ленину, к его мыслям и оценкам. В первой книге он обращается к нему более 50 раз, во второй — около 40.

А взять его знаменитую тетралогию "Триумф и трагедия", вышедшую уже в 1989 году. Она густо оснащена эпиграфами. И кого мы здесь только не видим! Еврипид и Плутарх, Монтескье и Бэкон, Карлейль и Вольтер, Герцен и Франс, Жорес и Бердяев… Но это — эпиграфы к отдельным главам, а ко всему сочинению автор взял девиз опять же из Ленина.

Кроме того, надо заметить, что вся тетралогия буквально нашпигована именами философов, ученых, государственных деятелей, писателей… Выходец из Забайкалья, автор, став столичным жителем, все-таки остается в уверенности, что иначе и быть не может в сочинении доктора философских да еще исторических наук, и он устроил из своих четырех томов четыре вселенских ареопага умников. С мудрым словом на устах тут Александр Македонский и Саша Черный, Марк Аврелий и Давид Бурлюк, Юлий Цезарь и Сергей Михалков, Конфуций и Иван Семенович Козловский, Фома Аквинский и Феликс Чуев, Вергилий и Зощенко, Сократ и Вано Мурадели, Руссо и Александр Жаров, Наполеон и Алексей Каплер… Однако опять же гораздо чаще всех мудрецов человечества автор и в этом сочинении цитирует и упоминает Ленина: в одном томе — на 23 страницах, в другом — на 51-й, в третьем — на 93-х, в четвертом — аж на 184-х. А ведь на многих страницах по нескольку цитат и ссылок, так что подсчитать все их просто немыслимо.

Итак, ленинец из ленинцев. Но прошло всего три года, и вот этот же человек сегодня пишет: "Ленин заложил страшную мину под Россию… Несостоятельность его пророчеств — исторический приговор человеку, считавшемуся гением" и т. п.

На другой день, 22 апреля, в самую ленинскую годовщину, по телевидению показали фильм "Ленин в Октябре". Начальник телевидения Е. Яковлев, автор множества книг о Владимире Ильиче, своей красотой и грамотностью превосходящих даже недавние завывания на эту тему профессора Волкогонова, не мог, конечно, показать ныне этот фильм просто так. Он обязательно должен был тотчас по окончании показа выпустить против него идеологического бульдога. На сей раз эту роль отлично выполнил писатель Владимир Солоухин, который уже обрел широкую известность своими антиленинскими трепаками, порой переходящими в конвульсии на страницах многих газет и журналов, что, как видно, и открыло ему путь на яковлевско-поповское телевидение.

В эти дни немало ленинофобских судорог было и в других изданиях. Но наиболее интересными, примечательными и типичными фигурами редкостной идеологической свистопляски представляются именно Д. Волкогонов и В. Солоухин. Они даже и внешне похожи: оба гладкие, вельмигласные, с выражением свирепой беспорочности на ликах. К ним стоит приглядеться.

Нынешняя ненависть этих двух сотоварищей к Ленину лишь часть их всеохватной ненависти к коммунизму, к советской истории и ее деятелям, к нашему строю и власти. Если такая ненависть взросла бы в душах людей, которые жестоко пострадали или хотя бы ничего не получили от нового строя, то ее можно бы понять. Но ведь здесь дело обстоит совсем не так.

Почти ровесники, они оба дети колхозников из российской глубинки, может быть, даже захолустья, где ходили в лаптях, и оба сделали каждый на своей стезе блестящую карьеру. Один стал известным писателем, издал и переиздал множество книг, получил от ненавистной власти ордена-премии, роскошную дачу (при отменном двухэтажном домике в одиннадцать окошек, что стоит в родной деревне Алепине). Что еще? Конечно, есть не тесная квартирка из нескольких комнаток в Москве, есть машина или даже не одна; ну, понятное дело, объездил весь свет, — как члену партии с молодых ногтей и весьма законопослушному подданному, ему тут отказа не было. Детям, разумеется, дал образование, приобрел квартиры, да и вообще никто из родни по миру не пошел. Следует еще заметить, что печатается Солоухин благодаря своей многосоставности так широко, что это изумляет. Увы, обстановка сейчас столь обострилась, что авторов, допустим, "Литгазеты" или "Огонька" не печатают в "Нашем современнике" или в "Литературной России", и наоборот. А Солоухин везде вхож. Так, будучи не только автором, но и членом редколлегии "Нашего современника", он частенько появляется и, казалось бы, в совершенно для него неприемлемом "Огоньке". Да еще как! С предисловием-напутствием самого Коротича… В свое время известная "Автобиография рано созревшего человека" Евтушенко была издана в США с предисловием шефа ЦРУ Даллеса. Право, Даллес все-таки предпочтительнее Коротича.

У Солоухина есть что предложить кому угодно. Например, те свои "Камешки", где он вслед за Солженицыным и Роем Медведевым изображает Шолохова литературным карманником, несет, конечно, в "Литгазету". А для "Литературной России" он приберег "Камешки" о том, какой могучей и процветающей была царская Россия, там это обожают. Есть у него чем порадовать и московскую "Родину", и парижский "Посев" и т. д. Второй столь всепроникающей и амбивалентной фигуры у нас в литературе сегодня нет.

Что касается ленинской темы, то Солоухин недавно признался, что приобщился к ней с четырех лет, декламируя на публике стихи, которые выучивал с чужого голоса. Да еще устроил у себя дома "Ленинский уголок", развесив многочисленные портреты Ильича. Ну а позже, став взрослым, сам принялся сочинять стихи и о Ленине, и о партии, и о Советской власти как о вершине человеческого духа, как о венце истории.

Д. Волкогонов преуспел на своем поприще, пожалуй, даже больше. Чего стоят хотя бы только три подряд генеральских чина. А должность первого заместителя начальника Политуправления Армии? А куча орденов? А одна докторская степень, помноженная на другую? Это ж прямо-таки мудрость, возведенная в квадрат! Потом — кресло директора Института военной истории, избрание депутатом России, должность советника президента…

Да, оба преуспели в жизни как никто. И понимают же, кому — чему обязаны этим прежде всего. Волкогонов еще в 1990 году благодарно признавал: "Меня вырастило Отечество". Солоухин ту же мысль неоднократно выражал в стихах. Выходит, личный мотив начисто отсутствует в их нынешней позиции, которая характеризуется тем, что в "Литературной России" Солоухин называет Советскую власть "поганой", а в "Литгазете" — "бандитской". Но если ты, рядовой колхозник, именно при такой власти столь ошеломительно преуспел, то кто же тогда по природе своей сам? Ведь поганая власть, естественно, поощряет прежде всего архипоганцев, бандитская власть — супербандитов.

Поэт и генерал-философ согласиться с тем, что они архипоганцы и супербандиты, конечно, не могут. Не могут и отрицать того, что прожили свою жизнь как у Христа за пазухой. Тогда как же быть? В чем же дело? А в том, говорят они, что мы не из-за себя негодуем, мы-то действительно благодаря нашим великим талантам имели возможность даже при бандитской власти всю жизнь жрать в три горла, а вот наш любимый народ, наша несчастная родина, наши многострадальные соотечественники…

Что ж, они предстают перед нами в облике народных печальников, в роли защитников униженных и оскорбленных? Прекрасно. Но тогда, чтобы народ больше поверил им, надо предпринять кое-какие шаги, с целью стать ближе к нему, ну, хотя бы, прокляв прошлое, отказаться от орденов, премий, званий, полученных от бандитской власти, может быть, даже от домика в одиннадцать окошек — ведь он третий по счету. Не много ли для одной семьи?.. Нет, ни от чего не отказались товарищи, кроме одного — партийных билетов и уплаты членских взносов.

С другой стороны, почему эти пассионарии так много сил и времени отдают гневному поношению вчерашнего дня, когда в нынешнем дне любимого ими народа столько горя, страданий и крови? Я спросил Солоухина, где он был 23 февраля 1992 года, когда его дорогих сограждан на московских улицах мордовали дубинками в кровь. Он не ответил. Но я-то знаю, что он был там же, где в годы войны — в полной безопасности: тогда за стенами Кремля, сейчас — на переделкинской даче. Он любит читать с эстрады трагическое стихотворение, в котором рефреном повторяется строка: "Сегодня очередь моя". Дескать, на защиту родины, за честь русского народа поднимались до сих пор люди разных времен, сословий, судеб, но вот настала очередь моя, встаю, иду на подвиг, и не надо, дорогая супруга, меня жалеть. Очень красиво! Но нельзя не заметить, что поэт изрядно замешкался. Его очередь подошла еще во время войны — в сорок втором году, когда ему исполнилось восемнадцать лет, но он любезно уступил ее своим ровесникам, в частности таким, как я — очкарик с сердечной недостаточностью. Он уступил ее нам и 23 февраля этого года. И тем не менее, спустя пятьдесят лет, все грозит, пугает с эстрады своих домочадцев и почитателей: "Сегодня очередь моя. Смотрите, я могу жизни решиться…"

Итак, любовью к народу, великим самоотречением объяснить проклятие Солоухиным и Волкогоновым Советской власти, Ленина так же невозможно, как и личными мотивами. В чем тогда дело?

В. Солоухин клянется, что в его антиленинском трепаке "никакой отсебятины" нет. "Все цитаты подлинные. Обнаружить можно лишь мелкие погрешности. Существенных неточностей, а тем более предвзятой трактовки, тенденциозного комментирования текстов нет". И тут же — вот, мол, убедитесь — приводит такой текст телеграммы:

"Пенза. Губисполком. Копия Е. Б. Бош.

Необходимо… провести беспощадный массовый террор… Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Экспедицию (карательную. — В. С.) пустить в ход. Телеграфируйте об исполнении.

9.8.1918 Предсовнаркома Ленин".

Увы, тут нетрудно обнаружить и самую беспардонную отсебятину и тенденциозность комментирования, доходящую до полного извращения факта. Экспедицию, упомянутую в телеграмме, Солоухин назвал карательной, а на самом деле, как следует из примечаний редакции собрания сочинений, речь шла об экспедиции, видимо, печатного двора, эвакуированного из Петрограда в Пензу, где она должна была заняться заготовлением государственных бумаг (печатанием денежных знаков, почтовых марок и т. п.). Отсебятина — это не только вписывание своего текста, но и изъятие чужого, если оно искажает смысл. Здесь именно тот случай: после слова "террор" Солоухин выбросил слова "против кулаков, попов и белогвардейцев". Это "мелкая погрешность"? Наконец, выброшена и начальная фраза: "Получил вашу телеграмму". А ведь из нее следует, что не просто так сидел-сидел Ленин в Кремле, все в державе тихо, спокойно, а ему от скуки вдруг втемяшилось: не учинить ли в Пензе массовый террор? Нет, оказывается, его телеграмма была ответом на известие о кулацком восстании в пяти волостях Пензенской губернии. Так работает поэт, поклявшийся Аполлоном в своей неукротимой любви к правде, к честности.

Не беремся судить, насколько правомерна была та ленинская телеграмма. Лучше предоставим слово А. Солженицыну, который еще двадцать лет тому назад потрясал ею перед лицом человечества в своем голосистом "Архипелаге" (т. 2, с. 17). Правда, не таил, что вспыхнуло восстание. И не искал карателей там, где их не было. Тут Солоухин превзошел учителя. Но нобелевский лауреат тоже выбросил слова "против кулаков, попов и белогвардейцев", несколько мешающие его концепции о всеохватном терроре.

Сильней всего негодовал по поводу слов "сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города". Подумать только, шумел он, запереть "не виновных, а СОМНИТЕЛЬНЫХ!". Ну, на такое, мол, попрание законности и свободы способны только большевики.

Однако вот какое любопытное рассуждение встречаем у того же обличителя в другом месте голосистого "Архипелага". Рассказывает с чужих слов о бунте заключенных в каком-то лагере. Руководитель бунта, говорит, размахивая финкой, объявлял в бараке: "Кто не пойдет на оборону — тот получит ножа!" Угрозой расправы, страхом смерти гнать людей, не желающих идти на затеянное тобой крайне опасное, может быть, даже роковое дело, — вот уж, казалось бы, где правозащитник Солженицын вознегодует во всю мощь своих легких и голосовых связок, когда-то опрометчиво забракованных Юрием Завадским для сцены. Но, странное дело, ничего подобного не произошло, и угрозу кровавой расправы над ни в чем не повинными людьми он спокойно и уверенно квалифицирует так: "Неизбежная логика военной власти и военного положения…" Гуманист оправдывает действия власти, хотя она самозванная и "военное положение" создала незаконными действиями сама.

Но в Пензенской губернии-то в августе 1918 года было в подлинном смысле военное положение — вооруженное восстание. И, однако, на его ликвидацию никто не гнал под угрозой смерти всех, не принимавших в нем участия, а лишь предлагалось временно изолировать вне города тех, кто, пожалуй, мог бы примкнуть к восстанию, — вполне естественная и логичная мера любой власти, которая хочет оставаться властью. Как только 7 декабря 1941 года японский флот совершил нападение на Пёрл-Харбор, в США тотчас были заключены в концентрационные лагеря сотни тысяч живших там японцев… Нет, все-таки неправду говорит автор великого "Архипелага", что он видит жизнь, как Луну, всегда с одной стороны — он видит ее всегда с той стороны, с какой ему в данный момент нужно, выгодно. Это можно сказать и о его талантливом ученике, который, как мы видели, порой превосходит учителя.

О телеграммах, подобных тем, что приведена выше, и Солоухин и Волкогонов знали, конечно, давно. Но первый помалкивал о них, а второй еще вчера даже целиком оправдывал. Писал в 1989 году, что "революционный радикализм большевиков во многом был вынужденный тем, что все висело на волоске. Подчеркну: нередко это было необходимо".

И вдруг они прозрели! Забегали, замельтешили, заверещали… Известны факты, когда некоторые дотоле правоверные сторонники Сталина вдруг резко выступали против него: хотя бы М. Рютин, Ф. Раскольников. Но, во-первых, у них перемена взглядов произошла в сорок — сорок пять лет, когда многие люди переживают кризис, меняются; во-вторых, они выступили наперекор течению и действовали, по сути, в одиночку; наконец, прозрение не сулило никаких благ, наоборот, они шли на огромный риск, для Рютина оказавшийся смертельным. Разве можно не поверить в их искренность и бескорыстие?

А эти? Один продрал глаза в шестьдесят пять лет, второй — в шестьдесят семь. И произошел этот пенсионный катарсис не в индивидуальном порядке, а вместе с ордами, стадами, кагалами таких же философов, историков и писателей всех возрастов. Вернее, даже не вместе, а вслед за этими стадами, кои они превзошли только мощью грудных клеток. О своем "прозрении" они вещают и в газетах и по телевидению, — всюду, где хотят, и это не только ничем не грозит им, а наоборот, они стремительно наращивают разного рода капитал. Так где же найдется глупец, который поверил бы, что все это делается от души, искренне, с заботой о любимом народе? Неужели кто-то еще не видит подлинную суть этих разоблачителей? Да за что же их Ельцин обласкал и наградами осыпал?

Конечно, в деятельности Ленина и Сталина, как и царя Ивана, царя Петра, немало такого, что нельзя оправдать, и такого, что нельзя не осудить. Вот об этом и говори, уж если неодолима охота именно в такое время, как нынешнее, копаться в делах полувековой и вековой давности. Но ведь поэт и философ, примкнув к тем, кто задался целью сокрушить столь грандиозную историческую фигуру, как Ленин, не брезгуют копаться и в таких вещах, прибегать к таким аргументам, что, право же, возникают сомнения в их психической неповрежденности.

Ну, действительно, поэт, например, из года в год, из газеты в газету таскает обвинение Ленина в том, что он в молодости нарушал правила охоты на зайцев. Говорят, уже и обличительную поэму об этом написал, назвав ее "Невинные жертвы тирана". Философ-историк, естественно, смотрит глубже: "Никогда советскому человеку не говорилось, на какие деньги Ленин жил с семьей долгие годы за границей". Ну, это уж пошел настоящий профессорский шмон… Не надо быть мудрецом, чтобы понять: к такого пошиба доводам обращаются по причине явного недостатка более веских и убедительных.

Но примечательно, что даже и эти-то крохоборские инвективы не выдерживают пристального взгляда, ибо построены не очень-то опрятным образом. Какие правила охоты нарушал Ленин? Он, рыдая, говорит Солоухин, не стрелял зайцев, как мы с Волкогоновым, а колошматил их прикладом ружья. Ай-яй-яй! Конечно, прикладом — аморально, даже если Владимир Ильич охотился бы не на зайцев, а на бегемотов. Ведь бегемоты тоже хотят жить и не привыкли, чтобы их так. Но откуда известно о прикладе? Зайцефил уверяет, что это, мол, сама Н. К. Крупская писала в воспоминаниях. Обращаемся к воспоминаниям. И что же? Никакого приклада, а внятно сказано о зайцах, которых "настреляют, бывало, наши охотники". На-стре-ля-ют.

А на что Ленин жил за границей, доктор, кажется, еще и финансовых наук Волкогонов мог бы догадаться и без предварительного следствия. Ну, прежде всего, он был довольно плодовитым литератором, работы его не залеживались в столе, и печатался он не в "Московском литераторе", где изверг Н. Дорошенко не платит гонорары. Кроме того, были родственники, мать с генеральской пенсией. При нужде они могли помочь, подобно тому как и Волкогонов помог бы своему даже незаконному ребенку. Наконец, находились богатые люди, не скупившиеся на материальную поддержку партии: Максим Горький, Савва Морозов… Думается, уж теперь у советника президента, храбро ведущего нас к рынку, в данном вопросе не осталось никаких неясностей, и он от ощупывания карманов покойника мог бы перейти к расследованию того, на какие средства катаются на Запад и на Восток Г. Старовойтова, А. Собчак, С. Станкевич и другие пронырливые собратья по демократии. Это было бы гораздо полезней и для науки и для госбюджета. Но нет, доктор всяческих наук почему-то не желает заняться кандидатом наук Старовойтовой…

А между тем Солоухин, неутомимый, как Сизиф, хитроумный, как Одиссей, печатает в падшей "Литературной России" очередное исследование, в котором убеждает нас, что на совести Ленина не только несчастные зайцы, но и великий поэт Блок. Как так? Что такое? А очень просто, говорит, "Ленин испугался нелояльности поэта" и поручил "ведомству Менжинского" (имеется в виду "ведомство Дзержинского") отравить его. Но какая нелояльность? В чем она проявилась? Разве не Блок написал первую поэму о революции, разве не он возглашал там: "Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!" Разве не сотрудничал самым активным образом с советской властью, чем и вызвал бешеную злобу эмиграции? Одна ведьма Гиппиус чего стоила. Ну, а если все-таки разглядели в микроскоп нелояльность, то чего бы уж так ее пугаться именно в этом случае? Взять, допустим, Горького. Именно в ту пору, когда Блок призывал к революционной бдительности и осенял Октябрь именем Христа, он на страницах "Новой жизни" являл по отношению не только к новой власти, но и лично к Ленину такую "нелояльность", что дальше некуда. А у него, в отличие от Блока, мировая известность, тут действительно можно было испугаться. Вот Горького и отравить бы! Нет, слышим мы, до Горького дойдет очередь через пятнадцать лет, а сейчас — именно Блок, он по алфавиту раньше.

И кто же отравил поэта? Как кто, удивляется Солоухин, конечно, Лариса Рейснер! Есть доказательства? Еще бы! "Блок бывал несколько раз у нее дома, обедал и ужинал". Слышите? У-жи-нал… Разве это не доказательство? А что за штучка была Рейснер, поэт-криминалист узнал из воспоминаний Н. Я. Мандельштам: "Лариса была способна на многое. Все, кого она знала, погибли, не прожив своей жизни". Жуткое дело и очень убедительно. Хотя, с одной стороны, не совсем ясно, что значит "прожить свою жизнь" — шестьдесят лет, восемьдесят, сто?

С другой, если все знакомые Ларисы погибли, то что помешало назвать хотя бы двух-трех? Наконец, знакомыми Рейснер были Корней Чуковский, Рюрик Ивнев, Оскар Курганов… Первый прожил 87 лет, второй — 90, третий, слава Богу, до сих пор благоденствует, приближаясь годами к Ивневу. Интересно, как это им удалось.

Да, много в этой женщине было загадочного, говорит криминалист. Еще и умерла в тридцать лет. Надо же! Ну кто из порядочных людей с чистой совестью умирает в таком возрасте? И в подтверждение своей версии поэт цитирует ту же Мандельштам: "Мне не верится: неужели обыкновенный тиф мог унести эту полную жизни красавицу?" Действительно, обыкновеннейший тиф, а тут такая красавица. Известно же, что на них, на красавиц, абсолютно никак не действует ни тиф, ни чума, ни сибирская язва. Бесспорно, Лариса Рейснер нарочно, целенаправленно умерла, мерзавка, чтобы унести в могилу тайну смерти Блока и прямую ответственность за нее Ленина… Вот такой диапазон ненависти и криминальных изысканий — от зайцев до Блока. На таком же нравственно-мыслительном уровне выполнены этим автором его убийственные разоблачения и других лиц из других сфер жизни.

Продолжает свой шмон и профессор Волкогонов. Он одержим идеей выявить еще и то, как это Ленин мог благоденствовать, "официально проработав за свою жизнь менее двух лет". Он-то, генерал-философ, официально проработал сорок четыре года! В двадцать два раза больше! А ему ни одного памятника. Тут мы вынуждены сказать кое-что о том, как всю жизнь официально и неофициально работал сам Волкогонов, каковы плоды его трудов.

Почти всю свою сознательную жизнь, во всяком случае лучшие годы, Дмитрий Антонович протрубил в армейских политорганах. Поднимаясь со ступеньки на ступеньку, а иногда и перепрыгивая их, обливаясь потом, добрался до самой вершины Лысой горы. Шутка сказать, стал первым заместителем начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота генерала армии А. А. Епишева. Одновременно без конца писал книги. Сочинил около тридцати фолиантов. Главный среди них — четырехтомник "Триумф и трагедия". Над заглавием профессор долго не мудрил. У Черчилля есть книга "Трагедия и триумф", он вывернул это эффектное заглавие наизнанку, получилось не менее эффектно. У него на сей счет всегда просто. Берет, допустим, воспоминания Г. К. Жукова, с помощью целенаправленных вставочек и поправочек опять же выворачивает их наизнанку и вставляет в свою книгу. Прекрасно!

Однако что же представляет собой ученая тетралогия в целом? По определению самого автора, это "политический портрет И. В. Сталина". Здесь обратим внимание лишь на одну интересную особенность большого труда, ограничив себя к тому же главами о Великой Отечественной войне, поскольку перед нами труд ведь не кого-нибудь, а генерала.

Есть авторы, которые, создавая тот или иной образ, вкладывают в него так много души, что в итоге создают скорее свой портрет, чем задуманный. Кто не помнит восклицание Флобера: "Эмма Бовари это я!" А ныне уже было сказано, что солженицынский Ленин это больше сам Александр Исаевич, чем Владимир Ильич. На наш взгляд, перед таким фактом мы стоим и теперь: генерал-полковник Волкогонов отдал созданию портрета генералиссимуса Сталина столько жара своего неуемного сердца, что в результате мы видим все-таки скорее генерала, чем генералиссимуса.

Например, автор часто говорит об отсутствии у своего героя "прогностического дара", "провидческого таланта". Что ж, может быть. Нельзя, однако, не вспомнить о том, например, что в известной речи 3 июля 1941 года герой книги сказал: "Наше дело правое, враг будет разбит, мы должны победить". И что же? Через четыре года все сбылось. Как видим, тут "прогностического дара" вполне хватило. А дело-то было не пустячное. Но сам коммунист Волкогонов четыре года назад уж наверняка не мог спрогнозировать, что с 1989 года у него одна за другой выйдут вполне троцкистские книги о Сталине, Троцком и Ленине. Выходит, "прогностического дара" нет как раз у него.

Генерал пишет о генералиссимусе и такое: "У этого человека никогда не было подлинных социалистических убеждений". Что ж, думайте себе так на здоровье. А разве у самого генерала хоть какие-нибудь убеждения хоть когда-нибудь были?

Наконец, еще один штришок. Рассказывая о начальной поре войны, автор твердит старую байку о том, что Сталин "в течение нескольких дней был подавлен и потрясен, находился в глубоком психологическом шоке, почти параличе, но никаких доказательств этого опять привести не может. Да и где их взять, если с самого начала Сталин все время находился на посту, и, как стало известно теперь, после опубликования в "Известиях ЦК КПСС" № 6 за 1990 год "Дежурного журнала" его приемной, документально, каждый день встречался с десятками людей; если не сложив ни одной из прежних высоких обязанностей (Генерального секретаря ЦК ВКП(б), председателя СНК), именно в эти первые самые страшные дни войны берет на себя новые ответственнейшие обязанности председателя ГКО, члена, затем председателя Ставки, народного комиссара обороны и Верховного Главнокомандующего; если проводит множество заседаний и совещаний, принимает важнейшие решения, отдает один за одним распоряжения и приказы; наконец, если произносит мужественную, исполненную веры в победу речь. Если все это шок и паралич, то что же такое твердость, энергия и мужество? Нет, впечатление такое, что не герой книги был в параличе, а сам автор писал ее именно в этом состоянии. Доказательства тут бесчисленны. И этот-то человек теперь учиняет допрос Ленину: на что жил?..

Кто не знает песню Владимира Высоцкого "Охота на волков"! А у Владимира Солоухина есть стихотворение "Волки", написанное от первого лица:

Мы — волки. И нас, В сравненье с собаками, мало. Под грохот двустволки Год от году нас убывало.

Полюбуйтесь на этого волка с его орденами-премиями, квартирами-дачами, изданиями-переизданиями и партбилетом под шкурой. Прислушайтесь к грохоту не метафорической двустволки, а настоящей стрельбы: обливаясь кровью, ныне замертво падают не антисоветчики и ленинофобы вроде Солоухина и Волкогонова, а такие, как коммунист Иван Фомин, как беспартийный Дима Холодов. Они-то и есть ныне волки, на которых идет охота. Но поэт все гнет свое:

Мы — волки, нас мало. Нас, можно сказать, единицы. Мы те же собаки, Но мы не хотели смириться.

Один не хотел смириться и уезжал то во Францию, то в США, то в Италию… Другой, став первым заместителем начальника ПУРа, не мог смириться с тем, что его не назначают самим начальником, и вдарился в сочинение доходных книг о Сталине, Троцком и Ленине.

Вы серыми были, Вы смелыми были вначале. Но вас прикормили, И вы в сторожей измельчали.

Нет, это вы с вашей ненавистью к нашему прошлому, с ложью о нем и есть самые верные сторожа нынешнего режима. И вовсе не мало вас ныне, а стаи, орды, оравы. И не русские волки вы, а собаки, смешавшиеся с американскими койотами и вместе с ними рвущие тело родины, поверженной предательским ударом.

Дрожите в подклети, Когда на охоту мы выйдем. Всех больше на свете Мы, волки, собак ненавидим.

 

ТЕАТР ОДНОГО ПАВЛИНА

В компании Амура, Сократа и Арины Шараповой

Когда в октябре прошлого года я смотрел по первой программе телевидения сделанную в жанре "театра одного актера" передачу Эдварда Радзинского "Загадка Сталина. Версии биографии", а недавно, в марте — его же "Предсказания Сталина" (каждая передача — четыре лучших часа вечером и повторение утром), — меня терзало множество самых разных чувств, и первое среди них — изумление. Оно еще больше возросло, когда позже я взял в руки его книгу "Сталин". И то сказать, автор приобрел в свое время грандиозную популярность как величайший знаток женского сердца и амурно-матримониальных проблем. Кто не помнит хотя бы его эпохальное сочинение "О женщине". Все о женщине! А потом как бы частный случай бессмертной темы — "Приятная женщина с цветком…" А какой мощной кистью были написаны "104 страницы", где все до единой — "про любовь". Эти "Страницы" автор перелопатил в сценарий фильма, который конечно же назвал "Еще раз про любовь". И неужто вы, читатель, не платили бешеные деньги за билет на спектакль по его пьесе "А существует ли любовь?.." Я уверен, что вы еще и рыдали над страницами жуткого шедевра "Она в присутствии любви и смерти". А кто из вас, отходя ко сну, не прятал под подушку его "Монолог о браке", чтобы при первом луче солнца продолжить сладостное чтение… Словом, человек был едва ли не полным монополистом в этом круге тем, и соперничать с ним здесь мог разве что один Андрей Нуйкин, автор, может быть, не менее гомерического шедевра "Ты, я и наше счастье". А кроме того, когда уставал от любовных тем, Радзинский в новых сочинениях беседовал с Сократом, общался с Сенекой и, кажется, с Пипином Коротким. Какой размах, какое высокое парение духа!..

И вот вдруг с Монблана своей ошеломительной славы человек бросается в политику! Сочиняет свои и пересказывает чужие "легенды", "версии" и побрехушки о Сталине. И когда! Уже после того, как покойника давно обглодали шакальи стаи шатровых, рыбаковых, адамовичей, антоновых-овсеенок, волкогоновых… Теперь одних из этой стаи Бог прибрал вместе с их сочинениями, другие, по данным словаря "Евреи в русской культуре" (М., 1996), рванули в Америку, третьи и вовсе умом тронулись… Нет, согласитесь, есть от чего изумленно разинуть рот при виде великого любознатца и собеседника Сократа в роли запоздалого сталинофоба.

Но еще больше, чем автор, меня удивили все, кто вместе с ним делали обе передачи, — от директора Владимира Пономарева и режиссера Алексея Муратова до художника-гримера Валентины Стародубцевой, которой приходилось прихорашивать красавца. Неужели никто из них — а там человек двадцать! — так и не поняли, что за гусь, что за павлин этот сочинитель, на которого они работали? Неужели ни у кого из вас, вольные дети эфира, не возникла потребность даже теперь, в марте, сказать красавцу павлину для начала хотя бы так: "Мусье, ну что у вас за манеры! Как держитесь в кадре! Вы столь безоглядно упиваетесь собой, что, видно, не замечаете, как ни к селу ни к городу в самых неподходящих местах вдруг хихикаете, похохатываете, ухмыляетесь, покряхтываете, щерите зубы, а то — словно на ложе пылкой любви — испускаете томные вздохи, постанываете. А сколько старческой неги в ваших жестах! Словно у куртизанки, вышедшей в тираж… Право, все это создает полное впечатление некоторой психической нестабильности на почве гипертрофированной славы. А ведь на вас смотрят миллионы, десятки миллионов. Вы — любимец всего прогрессивного человечества. Так возьмите же себя в руки! Перестаньте хотя бы скалить зубы и постанывать. Стыдно же, маэстро! Что сказала бы ваша беспорочная матушка?"

А как можно было вам, товарищ Муратов, не обратить внимание на язык этого кудесника, как не призвать павлина и тут к порядку? Он же к языку глух, как тетерев! Вы только полюбуйтесь: "Ленин начал стремительно приближаться к смерти"… "Сталин получил отсутствие хлеба"… "Надо приковать (!) Горького к партии канатами (!)"… "Встретившись (!) с заключением (т. е. оказавшись в тюрьме. — В. Б.), Зиновьев был сломлен"… "Похороны (!) Кирова происходили (!) в Колонном зале"… Так пишут и говорят иностранцы, лет в шестьдесят предпринявшие попытку выучить русский язык.

При такой-то театрально-телевизионной маститости автор то и дело употребляет просто не те слова, что требуются по смыслу. Ну совершенно, как все эти киселевы, Шараповы, сванидзы, от которых можно услышать такое, например: "Неудачное покушение на генерала Романова". Они не понимают разницы между словами "неудачное" и "неудавшееся", и выходит, что поскольку генерал Романов остался жив, то это для них неудача, и они о ней сожалеют. Или: "бывший Советский Союз". Да это же все равно, что о своей умершей матери сказать "моя бывшая мама". Другое дело — республики, составлявшие Союз, они действительно бывшие республики. Однажды в декабре 1997 года Е. Киселев почему-то обрушился на губернатора Московской области Тяжлова и презрительно назвал его "законченным вертоградом", видимо полагая, что это нечто подобное "ветрогону", "вертопраху" или "ретрограду", а между тем это старинное слово означает всего лишь сад, чаще всего — плодовый. У Пушкина есть стихотворение "Вертоград сестры моей…" Но, конечно, взывать к Пушкину в разговоре с этой публикой — безнадежное дело.

Радзинский из той же телевизионной школы краснобаев, и он не устает приводить доказательства этого: "Сталин двинулся (!) в Ленинград"… "Сепаратная встреча Ленина и Сталина"… "Вся страна была начинена (!) его портретами"… Разве не ясно, что тут следовало сказать не "двинулся", а "направился" или просто "поехал", не "сепаратная", а "тайная", что ли, или "секретная", не "начинена", а "увешана" или "обклеена".

Иной раз, встречая образчики подобной языковой дремучести, просто не знаешь, что и думать об их авторе. Вот, допустим, о кунцевской даче Сталина читаем: "Она будет нежно (!) именоваться Ближней". Да чего ж тут, прости Господи, нежного? Ближняя она и есть ближняя — просто по расстоянию от столицы по сравнению с другой, которую, естественно, называли дальняя. Ближний Восток, например, называют так вовсе не потому, что хотят выразить нежность, допустим, к Израилю, расположенному там; а Дальний Восток — отнюдь не из отвращения к японцам или китайцам.

Трудно поверить, но Молотова и Кагановича автор называет "удивительными посетителями" Сталина, словно это не ближайшие и многолетние соратники его, а Папа Римский и Далай-лама, случайно забредшие на кремлевский огонек. В переписке Сталина с Надеждой Аллилуевой наш исследователь обнаружил "много забавного", в подтверждение чего приводит пример: жена просит мужа прислать ей 50 рублей. Обхохочешься, правда?.. Между прочим, Сталин послал тогда не 50, а 200 рублей. Интересно, сколько Радзинский дает жене, когда она просит на колготки?

Тут уместно будет заметить, что к языку крайне глухи почти все представители нынешней генерации антисоветчиков от Солженицына до Радзинского. Вспомните, допустим, Волкогонова. Его писания изобилуют языковыми красотами вроде таких: "Верховный главнокомандующий имел слабость к уничтожению противника". А Булат Окуджава! Читать его романы — как ребусы разгадывать, ибо ему ничего не стоило, например, дать вам совет не злоупотреблять выпивкой во время панихиды: бедолага путал панихиду с поминками. Все это наводит на мысль, что антисоветизм явно вреден для пишущей братии. Но у Радзинского дело еще и в наследственности: таким же литературным глухарем был его отец, писавший сценарии.

254

Для особо выносливых читателей можем дать еще дозу: "Аллилуева поступила в Промакадемию, но даже там (?!) они со Сталиным не могли долго быть вместе". Как это — "там"? Дальше: "Миллионами костей усеяны поля Европы". Надо думать, что хотел сказать "костями миллионов". А уж это как будто сидим у телевизора и слушаем Евгения Киселева или Арину Шарапову: "В Большом театре собрались все власть предержащие".Но что взять с Киселева — он, как объявил А. Коржаков, всего лишь тайный агент КГБ! Можно оказать снисхождение и к Арине Шамильевне — она татарка и не кончала историко-архивный институт. Но Радзинский-то кончал именно этот институт и вот уже чуть не сорок лет ходит в выдающихся русских писателях, и потому просто обязан знать, что есть церковно-славянское речение "власть предержащая", которое можно встретить, например, в Послании апостола Павла римлянам: "Всяка душа властем предержащим да повинуется", но люди, "власть предержащие", — малограмотная чушь.

Зиновьев: "Требую для себя расстрела! И немедленно!"

Однако среди бесчисленных языковых нелепостей в речах и писаниях Радзинского надо различать случаи, когда он сознательно употребляет не те слова, что необходимы по смыслу. Например, пишет: "Истинные революционеры жаждали (!) быть арестованными". Подумайте только! Не спали, не ели, а только все жаждали, как бы угодить жандарму в лапы. Но зачем? Оказывается, только для того, чтобы на суде бросить в лицо судьям: "Эксплуататоры! Угнетатели! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" Да что же им мешало? С какой целью они в таком случае прибегали к хитроумной конспирации, вели подпольный образ жизни? Вот, допустим, в 1901 году после первомайской демонстрации в Тифлисе нагрянули жандармы в обсерваторию, где работал тогда и жил молодой Сталин, чтобы арестовать одного из главных организаторов демонстрации, а его и след простыл. Почему же это он так? Сидел бы себе да ждал гостей и встретил бы их пением "Варшавянки", обретавшей тогда популярность, и сказал бы: "Что ж, вяжите меня, кровавые слуги царизма. Зато на суде уж я скажу громовую речь!.." Несуразная выдумка автора имеет двойную цель: с одной стороны, внушить читателю, что арест и суд не грозили при царизме истинным революционерам" ничем серьезным; а если вы этому не верите, то, с другой стороны, не можете не согласиться, что эти "истинные революционеры" были просто тупоумными фанатиками, платившими годами тюрьмы и ссылок за одну напыщенную речь на суде.

По этой тропке сочинитель трусит дальше: "На процессе 1936 года все обвиняемые — Зиновьев, Каменев и другие — требовали (!) для себя расстрела…" Так уж и требовали? И ничего другого, кроме расстрела? А ведь сам не требует даже того, чтобы за дурной язык и лживость его хотя бы с телевидения вышибли. Здесь цель состояла в том, чтобы убедить нас: вот до чего довели людей пытками или психотропными препаратами! А на самом деле все подсудимые (историку и писателю следовало бы знать, что обвиняемый, преданный суду, именуется подсудимым) на том процессе признали себя виновными и многие из них говорили, что то наказание, которое их ждет, ими вполне заслужено, однако те, кто был приговорен к расстрелу, обратились с просьбой о помиловании.

Сознательное употребление не тех слов, что требуются по смыслу, с целью исказить подлинную суть событий и лиц — излюбленная "черта стиля" Радзинского. Разумеется, мы видим это и дальше. Так он конечно же намеренно пишет, что Сталин, вернувшись весной 1917 года из туруханской ссылки в Петербург, не вошел в редакцию "Правды", не назначен был решением партии, а "захватил" газету! Ну, подобно тому, как Познер, Вульф, сам Радзинский и собратья их захватили наше телевидение… Или вот читаем, что в 1918 году в Бресте "большевики заключили союз (!) с немцами". Так с клеветнической целью он называет этот горький, вынужденный, "похабный" договор.

Говоря о языке, остается лишь добавить, что директор радзинских телепередач В. Пономарев обязан был запретить потомственному эстету нести с экрана похабщину в духе всех хамов прошлого, настоящего и будущего, от цитирования которой мы здесь воздержимся.

Но если бы все дело было только в языке!..

"Один железнодорожник мне рассказывал…"

Автор изо всех сил старается уверить нас, что он добросовестнейший исследователь, бесстрастный документалист, что всегда опирается на собственные архивные изыскания, находки, открытия. То и дело читаем и слышим от него: "Я изучил следственное дело…", "Я нашел в архиве удивительный документ…", "Я искал источник в архиве и нашел…", "Я нашел в архиве разгадку" и т. п. В итоге он хочет создать у нас впечатление, что знает время и людей, о которых ведет речь, так же глубоко и всесторонне, как таинственное женское сердце и все проблемы любви, брака, адюльтера и развода. Что ж, прекрасно!

Однако с первых минут телепередач и с первых страниц книги "Сталин" (640 страниц! Всех переплюнул!) обнаруживаются некоторые странные особенности автора в подходе к архивам и сведениям, полученным там. Например, с таинственным и радостным видом первооткрывателя он сообщает, что в президентском архиве обнаружил переписку Сталина с его женой Н. С. Аллилуевой. Помилуй Бог! Да ведь эта переписка еще пять лет тому назад была опубликована в журнале "Родина", а позже неоднократно цитировалась. Как о документе, который ему первому удалось прочитать в том же архиве, счастливчик пишет в книге и о "Журнале регистрации посетителей И. В. Сталина", который велся в его кремлевской приемной с 1927 года. Но вот передо мной "Известия ЦК КПСС" № 7 за 1989 год. Здесь еще семь лет назад можно было прочитать именно те записи, которые ныне так волнуют странного архивиста. В книге Ю. Горькова "Кремль. Ставка. Генштаб", вышедшей в 1995 году, помещено 70 страниц из журнала регистрации. Чего же после этого стоит радостный тон первооткрывателя?

Но это лишь цветочки. Дальше, делая вид, будто опирается на архивные данные, неутомимый Эдвард отчубучивает такие фортели, что по своей бесцеремонности они едва ли имеют что-либо равное в мировой литературе. Так, со ссылкой на данные американского ФБР бросает нам "легенду" о тайной встрече Сталина и Гитлера, будто бы имевшей место 17 октября 1939 года во Львове. Достоверно известно, что Гитлер предлагал такую встречу, но это было позже — в ноябре, когда Молотов ездил в Берлин. Сталин встретиться не пожелал, хотя надо заметить, что в обстановке того времени в этом не было бы ничего невероятного, и уж тем более — ничего предосудительного. Ведь встречался в Тильзите царь Александр с "корсиканским чудовищем", да и в ту пору являлись к Гитлеру, вели с ним переговоры, угодничали перед ним, заключали капитулянтские соглашения высшие руководители Англии и Франции — Чемберлен, Даладье, лорд Галифакс и другие. Но Сталин отверг просьбу о встрече с берлинским чудовищем. Таков факт истории.

Нет! — упорствует железный Эдвард, вполне возможно, что встреча была. И бросает свою козырную карту — "Журнал посетителей". 18 октября 1939 года, говорит, в нем нет записей, т. е. "в этот день приема не было". Записи появились только поздно вечером 19-го, когда пришли те самые "удивительные посетители" — Молотов и Каганович. Значит, почти два дня Сталина не было в своем кабинете. Где же он мог быть? Да, конечно, только во Львове, только в объятиях Гитлера!

Поразительное дело… Человеку седьмой десяток, а не в силах сообразить, что ведь любой дурак может ему сказать: "Мыслитель, во-первых, американцы называли 17 октября, а вы толкуете о 18-м и 19-м. Во-вторых, если не было приема, не было записей, то это вовсе не доказывает, что Сталин не находился в кабинете: просто он мог не назначить на этот день ни одного посетителя, допустим, работал с документами, готовился к какому-то выступлению или, наконец, не мог оторваться от пьесы Радзинского "А существует ли любовь?". В-третьих, если Сталина не было в кабинете и даже в Кремле, то из этого вовсе не следует, что он отсутствовал в Москве: мог принимать участие в каком-то совещании, допустим, в Наркомате обороны или иностранных дел; наконец, мог пойти в театр опять же на пьесу Радзинского. В-четвертых, если даже Сталин не находился в Москве, то лишь олух царя небесного может утверждать, что в таком случае ему больше негде было оказаться, как только на посиделках с Гитлером". Разве это не то же самое, как если бы я, позвонив Радзинскому по телефону и не застав его дома, объявил бы: "Светоч русской литературы поехал в Мытищи на тайную встречу с сотрудником ЦРУ".

Наконец, если бы встреча действительно имела место, то уж за столько-то лет с нее содрали бы покров тайны. Ибо, с одной стороны, не с глазу же на глаз она проходила бы, а при участии помощников, советников, переводчиков, была бы охрана, и от кого-то сведения непременно просочились бы; с другой стороны, слишком много и сил и лиц, порой весьма могущественных (хотя бы Хрущев да Ельцин), которые приложили бы все силы, чтобы сделать встречу достоянием гласности и использовать в своих политических целях. Все это и убеждает, что никакой встречи не было. И не случайно лясы точат о ней только уж совсем безнадежные светочи вроде Волкогонова.

Как! — взвивается неугомонный Эдвард, "в 1972 году во Львове старый железнодорожник рассказывал мне — мне лично! — о поезде, который пришел в город в октябре 1939 года. Он даже помнил число — 16 октября!.." Какой редкостный старичок: тридцать три года миновало — война, оккупация, освобождение, десятилетия мирной жизни, — а он точно помнит дату, и как только увидел Радзинского, так и кинулся к нему: "Послушай, Эдик! Я тебя заждался!.." Да как звали этого замечательного старичка? Неизвестно. А где доказательства, что в таинственном поезде, если он действительно был, на верхней полке лежал Иосиф Виссарионович, курил свою трубку и поджидал Гитлера? Доказательств никаких. Более того, сам же Радзинский жестоким образом и опровергает своего престарелого осведомителя, заявляя, что 16 октября "Сталин был в своем кабинете. И 17-го — у него длинный список посетителей…" (с. 475) А вместе с осведомителем опровергает и ФБР, и Волкогонова, и самого себя, любимого. Но все это ничуть не мешает ему в итоге заявить: "Видимо, на встрече Сталин понял еще раз, как нужен Гитлеру" (с. 476). Предположительное словцо "видимо" относится здесь не к встрече, а к тому, что Сталин "понял". То есть была эта "сепаратная встреча века", была! И у него аж руки чешутся: "Как ее можно написать!" И не сомневайтесь — напишет.

Однако эта картина умственной дистрофии, доходящей до блистательного опровержения своих собственных драгоценных идей, еще не самое выразительное в спектаклях и сочинениях многостаночника Эдварда, в частности в его проделках с архивными источниками.

Кому страшны архивы?

Сочинитель уверяет, что Сталин ужас как боялся архивов, ибо там, говорит, можно было обнаружить великое множество убийственных документов о нем. Поэтому руками своего секретаря И. П. Товстухи он "беспощадно прополол" все архивы. Что ж, допустим, хотя и несколько сомнительно, чтобы один Товстуха мог выпить море. Но вот что заливают нам дальше в доказательство названного ужаса.

В 1939 году в связи с шестидесятилетием Сталина МХАТ предложил Михаилу Булгакову написать пьесу о юности вождя. Знаток жизни Радзинский не верит, конечно, что МХАТ действовал самостоятельно, он убежден, что это был приказ (не иначе!) самого Сталина. Что ж, пусть… Как бы то ни было, а Булгаков с увлечением написал, по словам его вдовы, "интересную романтическую пьесу о Кобе". И в театре, и в Комитете по делам искусств ее не просто приняли, — "все были в восторге". Великолепно!

Но тут-то и начинается нечто фантастическое. Булгаков, сообщается нам, писал пьесу "совершенно без документов" и написал, как видим, отменно. А почему и нет? Документы вовсе не обязательны, тем более для такого талантливого человека, как Булгаков, решившего написать романтическое произведение. Существует множество иного рода материалов, источников, которые могут здесь помочь, в частности история, литература. Пушкин тоже не пользовался никакими архивными документами, когда писал "Бориса Годунова" или "Маленькие трагедии". И тем не менее, говорят нам, после такого-то триумфального приема пьесы Булгаков вдруг решает поехать в Грузию — "мечтал поработать в архивах". Зачем? Поверить алгеброй гармонию? Что, человеку больше нечего было делать? Можно ли представить себе, допустим, хирурга, который, успешно сделав операцию, захотел бы потом проверить себя по учебникам? Или архитектора, который, построив прекрасный дом, решил бы поехать на завод, чтобы изучить производство кирпича.

Но — не будем спорить. Допустим, поехал-таки Булгаков в Грузию изучать архивы на грузинском языке, который он не знал, но чуял сердцем. Вдруг в дороге получает телеграмму: "Надобность в поездке отпала…" В чем дело? Оказывается, Сталин прочитал пьесу и будто бы сказал: "Зачем писать пьесу о молодом Сталине?" Да, он имел привычку порой задавать такие странные вопросы, как и давать в подобных случаях не менее странные советы. Когда, например, в 1938 году ему прислали из издательства Детской литературы книгу "Рассказы о детстве Сталина", подготовленную в связи с тем же юбилеем, он прочитал ее и 16 февраля этого года написал в издательство письмо: "Я решительно против издания "Рассказов о детстве Сталина". Книжка изобилует массой фактических неверностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок, брехуны (может быть, "добросовестные" брехуны), подхалимы. Жаль автора, но факт остается фактом… Советую сжечь книжку" (Собр. соч. М., 1997. Т. 14. С. 249). Когда на следующий год опять же к его 60-летию в Политиздате по примеру "Краткой биографии В. И. Ленина" подготовили "Краткую биографию И. В. Сталина", он собственной рукой вычеркнул из ее текста множество таких же назойливых и подхалимских преувеличений и восхвалений. Когда во время войны кто-то из окружения предложил учредить орден Сталина, он сказал: "Зачем такой орден? Есть орден Ленина, а товарищ Сталин еще живой". Когда уже после войны Калинин издал Указ о награждении Сталина Золотой Звездой Героя, он сказал: "Зачем товарищу Сталину Звезда Героя?" И никогда ее не носил. Когда ему предложили принимать Парад Победы, он сказал: "Зачем уже старому человеку принимать парад? Есть достойные люди помоложе. А я постою на Мавзолее". Когда ему изготовили особую, отличную от маршальской форму генералиссимуса, он сказал: "Зачем особая форма для генералиссимуса? Мне удобно и в маршальском мундире".

Разумеется, Радзинский никакому бескорыстию не верит. Уж он-то, сердцевед, знает, что во всех этих случаях есть таинственная черная подоплека. И клянется, что только потому пьеса Булгакова не была поставлена, что Сталин жутко испугался поездки писателя в Грузию, в грузинские архивы. И опять не соображает, что любой пентюх может ему сказать: "Алло, философ! Во-первых, допустим, для простоты рассуждения, что Сталин и впрямь жутко боялся архивов, но как это может быть связано с уже написанной пьесой, которая привела всех в восторг? Каким образом этот страх мог продиктовать запрещение пьесы? Во-вторых, чего же, спрашивается, Сталин так трепетал перед архивами, если все они по его указанию давно уже были "беспощадно прополоты"? В-третьих, если архивы прополоты, то как же вам лично даже в 90-х годах удалось обнаружить в них так много документов, которые, по вашему проницательному разумению, жестоко разоблачают Сталина? И где! В самых главных, центральных московских архивах, которые были у Сталина под рукой. Мало того, в его собственном архиве!" Словом, автор и тут не сводит концы с концами, противоречит себе, опровергает себя, т. е. опять являет нам картину своего полного интеллектуального затмения. Из этого уже достаточно ясно видно, в дальнейшем станет еще ясней, что на самом деле архивы страшны не Сталину, а его жуликоватому биографу.

Однако оставим пока в покое архивы и роль их документов в творчестве Радзинского. В сочинениях этого автора немало других, еще более увлекательных проблем.

Существует великое множество исторических фактов, событий, обстоятельств, имен, дат, которые мало-мальски образованным людям, а уж тем более историкам, писателям, достаточно хорошо известны или, если они почему-то выпали из памяти, их легко проверить по весьма доступным источникам безо всякого обращения к архивам. Как у нашего исследователя обстоит дело с такого рода данными?

О Троцком премудром, родном и любимом…

Начать хотя бы с Троцкого, любимейшего героя автора. Титаническая фигура! Ему сочинитель отдает весь жар своего пылкого сердца, уделяет огромное внимание. На иных страницах книги (например, на 108-й) его имя проносится метеором раз пятнадцать. И ведь всё какие хвосты у метеоров! "Интеллектуал", "великий оратор", "блистательный организатор", "он явился в ореоле славы", "в нем был магнетизм", "великий актер в драме революции", "его бессмертная речь", "вольный художник революции", "Троцкий прав", "Троцкий опять прав" и т. п. Что ж, упивайся, блаженствуй, никто не против. Однако тут же мы читаем, что после возвращения Троцкого незадолго до Октябрьской революции из Америки сам Ленин, будучи не в силах преодолеть магнетизм великого актера, прямо-таки "унижался" (так и сказано!) перед ним, умоляя вступить в партию большевиков. А тот, мол, отбрыкивался и "держал себя вождем партии, еще не вступив в нее". Представляете? Не создатель партии Ленин, — ее вождь, а вчерашний меньшевик Троцкий. Тут уж перед нами не дремучесть, не малограмотность, а сознательная ложь.

И эта ложь все нарастает: "24 октября 1917 года по инициативе Троцкого (!) большевики начинают восстание". И человека ничуть не смущает, что ведь сам же несколько раньше напомнил о напечатанных в "Правде" еще в середине марта "Письмах из далека" Ленина, где вождь партии "провозглашал курс на новую революцию — социалистическую". Сам же за несколько страниц до этого писал об "Апрельских тезисах" Ленина, где "он провозгласил переход к социалистической революции". Сам же пересказал известный эпизод на Первом Всероссийском съезде Советов, открывшемся 16 июня, когда на жалобное восклицание меньшевика Церетели о том, что нет, мол, сейчас в России партии, которая хотела бы и могла взять власть, Ленин решительно бросил из зала: "Есть такая партия!" Сам же писал, что в июле "Ленин объявил подготовку к вооруженному восстанию". Сам же цитировал сентябрьское письмо Ленина членам ЦК: "Большевики должны взять власть. Взяв власть в Москве и в Питере, мы победим безусловно и несомненно". И вот собственноручно приведенные данные Радзинский перечеркивает только для того, чтобы превознести дорогого Льва Давидовича, "бессмертные речи" которого с таким восторгом слушал когда-то его папа.

А ведь это далеко не все данные. О некоторых исследователь просто умалчивает, ибо они уж совсем разбивают в прах его миф о Троцком как инициаторе Октябрьской революции. Никак не мог он решиться привести хотя бы несколько строк из последнего перед восстанием письма Ленина членам ЦК:

"Товарищи! Я пишу эти строки вечером 24-го, положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно… Теперь все висит на волоске… На очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами, а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс… Ждать нельзя. Надо, во что бы то ни стало, сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство… Нельзя ждать!! Можно потерять все!!

Ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью. История не простит промедления… Народ вправе и обязан решать подобные вопросы не голосованиями, а силой… Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!

Промедление в выступлении смерти подобно".

И где же после этого глагола, звенящего бронзой, остается хоть щелочка, хоть дырочка для "инициативы" Льва Давидовича?

Как известно, ни в своем последнем письме к съезду, никогда раньше Ленин не ставил вопрос о своем преемнике, "наследнике". Это противоречило бы всему духу коммунистической партии, ее идеологии, ее нравам. Но Радзинский уверяет, что "наследник" должен был явиться, и не кто иной, а Лев Давидович. Он пишет, что, узнав о покушении Каплан, тот "бросает фронт и мчится в Москву". Потому что в ожидании смерти Ленина "Троцкий чувствует себя наследником". Ленин выздоровел после ранения, в первую годовщину Октябрьской революции произносит на Красной площади речь. "А под трибуной стоял Троцкий. Как наследник…" Правда, остается загадкой, почему же Ленин не пригласил своего "наследничка" на трибуну, почему не поставил его одесную…

Радзинского не может вынести даже Радзишевский

Лев Троцкий ни по какой линии наследником Ленина после его смерти не стал. Роль вождя и главного идеолога партии перешла к Сталину, а главой советского правительства с 1924 года до 1930-го был А. И. Рыков. Но Радзинскому ужасно хочется видеть на месте Ленина уж если не самого Льва Троцкого, то хотя бы Льва поменьше, и он уверяет, что после Владимира Ильича председателем Совнаркома стал Каменев, который Лев Розенфельд. На самом же деле этот Лев то поочередно, то одновременно занимал множество постов — был членом Политбюро, короткое время — председателем ВЦИК, затем — председателем Моссовета, директором издательства "Академия", Института мировой литературы, — но главой правительства, увы, Лев никогда не был.

А вот тоже весьма известная в свое время фигура — Г. Л. Пятаков. Крупный партийный и государственный деятель, член ЦК, заместитель Орджоникидзе по Наркомтяжпрому. О нем, перечисляя в последнем письме к съезду вождей партии, одобрительно упомянул Ленин. Читаем у Радзинского: "Член партии с 1905 года, в гражданскую войну командовал армиями". Какими армиями? Где? Будучи человеком сугубо гражданским и, кстати, членом партии не с 1905-го, а с 1910 года, Пятаков, однако, прекрасно понимал, что армией командовать — это совсем не то, что на телевидении лясы точить.

Автор жаждет просветить нас относительно и других, иного плана фигур, например таких, как известный инженер Рамзин. Пишет: "В 1930 году одним из главных обвиняемых на процессе "Промпартии" стал М. (Михаил? Максим? Моисей? Мойша? — В. Б.) Рамзин — знаменитый теплотехник, директор Московского технологического института". Да, Рамзин действительно был, вернее, стал знаменитостью. Да, его осудили в 1930 году. Но, во-первых, в 1936-м помиловали, а в 1943-м он получил Сталинскую премию за свой знаменитый прямотечный котел, да еще и был награжден орденом Ленина. Когда, вернувшись с фронта, я поступил зимой 1946 года в Московский энергетический институт им. Молотова, мы бегали на его лекции поглазеть на знаменитость, каковыми были в ту пору все сталинские лауреаты, а уж тем паче — в прошлом судимые. Во-вторых, Рамзин был директором не какого-то загадочного "технологического" института, а Всесоюзного теплотехнического. В-третьих, на процессе "Промпартии" он оказался, разумеется, не обвиняемым, а подсудимым. А звали его, наконец, не Моисеем и не Мойшей, а Леонидом Константиновичем. И тут уж становится непонятным, кто же более знаменит, кто громче прославился: талантливый инженер Рамзин — через свой котел или великий писатель Радзинский — через свой.

Однако, может быть, картина несколько отрадней там, где автор говорит не о политиках или инженерах, а о гуманитариях, о людях свободных профессий — о писателях, художниках, юристах? С некоторыми из них был знаком и даже дружен отец сочинителя, с другими он встречался сам, что, естественно, должно бы настраивать нас на доверие к тому, что здесь о них говорится.

Сердечным другом отца, уверяет автор, был писатель Юрий Олеша. И тут, живописуя ужасы "самого чудовищного государства всех времен", этот самый честный писатель всех народов, включая еврейский, гневно бросает в лицо государству: за последние 25 лет жизни талантливого писателя Олеши его книги не издавались! Ну, абсолютно! И жил бедняга только благодаря бесконечной щедрости Эдикова папы. Как же не разорвать в клочья такое государство! Этой картины не стерпел даже В. Радзишевский, автор самозабвенно служащей ельцинскому режиму "Литературки". Он привел на ее страницах данные Книжной палаты: за указанное время были изданы и переизданы 162 произведения Ю. Олеши, т. е. его книги выходили каждые два месяца. Может, это несколько меньше, чем у Радзинского с его бесчисленными "Загадками истории", "Тайнами века" и тому подобными плодами вдохновенного ума, но все же… В свете приведенных цифр несколько меркнет и даже становится вовсе сомнительной воспетая сыном щедрость его папы.

Еще один Лев, сапоги Сталина и подштанники Кагановича

Пробираемся дальше сквозь эти джунгли, кишащие змеями и крокодилами, что выползли из котла Радзинского: "70-е годы. Я беседую с Львом Романовичем Шейниным. Толстый следователь, отправивший в годы террора на смерть множество людей. Удалившись от дел, он пишет пьесы — стал моим коллегой. Он кокетничает своим знанием тайн. Его даже радует мой вопрос: "Сталин приказал убить Кирова?" Он улыбается. И отвечает ласково: "Сталин был вождь, а не бандит, голубчик…" Живая сценка, правда? Однако нельзя не заметить, что, во-первых, следователи никого на смерть не отправляют, это прерогатива других участников судебного процесса. Во-вторых, весьма сомнительно, чтобы в семидесятые годы, когда хрущевское беснование, именовавшееся "борьбой против культа личности", осталось далеко позади, молодой скромный голубчик мог обратиться к известному драматургу и с бухты-барахты брякнуть такой вопрос. Тем более, в-третьих, что вопрос задан в провокационной форме, навязывающей ответ, и Шейнин как опытный следователь сразу обратил бы на это внимание. В таких случаях спрашивают так: "Кто убил Иванова?" В-четвертых, ответ Шейнина был совершенно правильный, и потому ирония голубчика тут совершенно неуместна. В-пятых, есть веские основания думать, что вообще весь разговор этот — досужая выдумка, ибо Л. Р. Шейнин при всей щедрости Радзинского до "семидесятых годов", к сожалению, не дожил, он умер в 1967-м.

С такой же фамильной щедростью, заявив, что знаменитый некогда художник-конструктор В. Е. Татлин умер в 1956 году, автор продлил жизнь еще одному знакомому папы на целых три года.

Вот другая беседа, тоже не без замаха на щедрость: "Начало 80-х. Я сижу на пляже в Пицунде, рядом — Виктор Борисович Шкловский, великий теоретик левого искусства, друг Маяковского. Он абсолютно лыс. На пицундском солнце блестит продолговатая голова…" Тут вполне несомненно только одно: Шкловский действительно был еще с молодых лет абсолютно лыс. Но в начале 80-х ему было уже девяносто, и невозможно поверить, чтобы в таком возрасте он мог ринуться в Пицунду, валяться там на пляже и подставлять свою лысую голову беспощадному кавказскому солнцу. Последний раз я встретил его за несколько лет до этого в каком-то финансовом учреждении недалеко от Киевского вокзала, где писателям выплачивали гонорар за иностранные издания их книг. Право, даже тогда он совсем не походил на человека, мечтающего и способного жариться на южном солнце.

Между прочим, Радзинский уверяет, что на пляже, вертя сияющей лысой головой, Шкловский сказал ему: "Горький совершенно не понимал живопись". Неприязнь Шкловского к Горькому известна еще с его "Гамбургского счета" (1927), где он писал, что великий писатель даже "не доезжает до Гамбурга". Но в данном случае, что ж, может быть, и не понимал живопись, как Шкловский совершенно не понимал музыку, о чем в свое время так и сказал в статье о Седьмой симфонии Шостаковича. Каждому свое. Но ведь вот парадокс: один, ничего не понимая в музыке, пишет статьи о ее сложнейших произведениях, а другой, ничего не понимая в живописи, так много сделал для художников, как никто, — чего стоит хотя бы его участие в судьбе замечательного Павла Корина, которому он даже раздобыл отличное помещение для жилья и мастерской… Какие незабываемые вечера мы когда-то просиживали там с Володей Солоухиным!..

А однажды, рассказывает говорливый Эдик о своих замечательных знакомствах, в гардеробе Театра Ермоловой увидел он аж самого Молотова и увязался за стариком до дома. И вот его первый вопрос знаменитому старцу: "Почему Сталин ходил в сапогах? Есть много странных объяснений…" Такова проблема, терзающая ум и душу великого исследователя советской истории! Она проходит через всю его рахитично пузатую книгу… Конечно, для человека, всю жизнь проходившего в шлепанцах и не носившего сапоги даже два года в армии, они, сапоги-то, большая экзотика. Но тогда, в 20—30-е годы, пол-России ходило в сапогах, как сейчас ходят в них наши женщины. Я, например, помню своего отца, умершего в 1936 году, только в сапогах. А он был уже не юнкером, не офицером, как в молодости, а врачом.

Но что же Молотов? Разумеется, он не ответил на вопрос напуганного драматурга. А тот еще удивляется, что потом будто бы звонил Молотову, но "так и не смог договориться о новой встрече". О новой! Словно одна встреча уже состоялась. Да ведь у Вячеслава Михайловича имелись веские основания ожидать, что после первого вопроса о сапогах Сталина второй окажется о подштанниках Кагановича: "Какого цвета исподники предпочитал Лазарь Моисеевич? Есть много странных объяснений…" Впрочем, весьма сомнительно, разумеется, даже то, что Молотов дал свой телефон человеку, с которым случайно столкнулся в раздевалке. Тем более что он, то ли олух, то ли псих, задает вопросы "не выше сапога".

Автор "Братьев Карамазовых" — Березовский?

С такой же бесцеремонностью невежды и литературного прощелыги Радзинский обходится не только с известными и даже знаменитыми людьми, с великими событиями, но и со знаменитыми произведениями мировой литературы, с их известнейшими героями, великими идеями. Пишет, например: "Сталин читал Достоевского и, конечно, помнил знаменитый вопрос, который задал писатель устами своего героя Алеши Карамазова: "Если для возведения здания счастливого человечества необходимо замучить лишь ребенка, согласишься ли ты на слезе его построить это здание?" Будучи в молодости профессиональным революционером, а потом тридцать лет руководителем великой державы и, естественно, человеком чудовищно занятым, Сталин тем не менее очень много читал. Читал, конечно, иДостоевского, и великий роман его "Братья Карамазовы". Но читал ли Радзинский, уже почти лет сорок числящийся профессиональным писателем? Очень похоже, что он изучал литературу таким же способом, как его учитель Александр Яковлев. Тот, долгие годы возглавляя Отдел агитации и пропаганды ЦК, с великой страстью разнес множество книг и их авторов. В частности, он проделал это с десятками советских и иностранных авторов в знаменитой своей наглостью и убожеством статье "Против антиисторизма", появившейся в 1972 году конечно же в "Литгазете". А потом, когда из бездарного и оголтелого критика капитализма превратился в столь же бездарного и оголтелого ниспровергателя социализма, признался бесстыдник, что таких разнесенных там в прах авторов, как Вернер Зомбарт, Герберт Маркузе, Арнолд Тойнби, он, наставник и учитель советского народа, знал только по расхожим цитатам.

Судя по всему, именно так изучал Достоевского и наш эрудит, ибо, во-первых, в романе совсем не те слова, что приведены им в кавычках как цитата. В романе так: "Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонками в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!" Стоит хотя бы бегло сопоставить эту взволнованную, сбивчивую речь с той портативной фразочкой, что сочинил Радзинский, чтобы воочию увидеть все убожество и пошлость яковлевского выученика. А ведь к тому же еще и речь-то эту произносит не Алеша Карамазов, а его брат Иван. Перепутать Алешу и Ивана это примерно то же самое, что сказать: роман "Братья Карамазовы" написал не Достоевский, а Березовский.

Обратившись к другому великому русскому писателю, к другим широко известным словам, подручный Березовского по ОРТ пишет: "Чернышевский сказал (о русском народе): "Нация рабов. Все рабы снизу доверху". Увы, опять приходится возражать по нескольким пунктам. Во-первых, сказано было несколько иначе: "Нация рабов. Сверху донизу все рабы". Во-вторых, это слова не Чернышевского, а одного из героев его романа "Пролог". В-третьих, роман был не окончен и опубликован только после смерти автора. В-четвертых, слово "нация", что нетрудно видеть по контексту, относится здесь вовсе не к русскому народу, а употреблено столь же иносказательно, как это было, например, в устах побитого колхозными бабами деда Щукаря: "До чего ж вы, бабы, вредная нация!" И любой, даже самый деликатный читатель, имея в виду вовсе не национальную принадлежность ряда наших пишущих евреев-сталинофобов, может сказать: "До чего ж вы, писарчуки, вредная нация!"

Из жизни инопланетян

Однако нашему историку так нравится тема русского рабства, что он продолжает надувать ее, как иные жестокие мальчишки надувают через соломинку лягушек: "Российская империя — страна с вековыми традициями рабства…", "Россия — страна вековой покорности…", "Любая бунтарская личность растворялась в этой массе, забитой и покорной…" Полное впечатление, что это написал, еще не очухавшись как следует, человек, только что свалившийся с Луны или даже с Марса. Действительно, неужто престарелый сочинитель Радзинский, воспитанник историко-архивного института, никогда не слышал о бесчисленных на Руси бунтах и мятежах — стрелецких, казачьих, соляных, медных, картофельных, холерных… Неужто отродясь не ведал о восстаниях под руководством Ивана Болотникова, Степана Разина, Емельяна Пугачева, о декабристах, о броненосцах "Потемкин" и "Очаков", о трех русских революциях… Как мог он не узнать хотя бы в школе об освободительных походах и войнах русского народа против половцев и печенегов, против татар, поляков и французов, против Антанты и немецких фашистов. Не было на свете ни одного другого народа, который столь много и отчаянно боролся бы против рабства, как отечественного, так и иноземного.

Но вольнолюбивый автор никак не может утихомириться и еще гневно обличает Родину за то, что крепостное право существовало у нас до 1861 года. Верно, существовало, несмотря на все бунты и восстания, поджоги дворянских поместий и убийства помещиков. Но в разлюбезной нашему либералу Америке то рабство существовало еще дольше. Причем если в России это было, так сказать, свое, доморощенное, постепенно выросшее рабство, то в Америке — привозное из-за океана, купленное, расистское. Русский крестьянин страдал все-таки на родной земле, дома и мог пойти со своей болью за утешением и в березовую рощу, любимую с детства, и в церковь, а американский негр страдал на чужбине, его хозяином был человек другой расы, непонятного ему языка, и не видел он вокруг ни родных пальм, ни привычных пташек. Иначе говоря, рабство в США было гораздо более мерзкое и бесчеловечное. Вот и напомнил бы ты, правдолюб, об этом американцам. А?!.

Мыслитель, не сушивший портянок

Как человек, никогда не носивший шинели и не сушивший портянок, Радзинский особенно любит побалакать о войнах, полководцах, сражениях. И тут, пожалуй, мы больше всего узнаем от него захватывающе увлекательного.

Начать хотя бы с воинских званий хорошо известных командиров как белой, так и Красной Армии. Кто ж не знает, например, американского наймита адмирала Колчака, которого окружала свора американских советников и помощников, армия которого была целиком оснащена ими, американцами. Написал бы просто: "адмирал Колчак". Так нет, сочинитель хочет изобразить себя человеком, знающим вопрос до тонкостей, и потому, ведя речь об октябре 1918 года, пишет: "вице-адмирал". Но ведь известно, что будущий американский прихвостень получил полного адмирала еще от Временного правительства.

А вот противник Колчака по гражданской войне — начальник Генерального штаба Красной Армии А. И. Егоров. Просветитель пишет, что уже в 1932 году он был маршалом Советского Союза, но кто же не знает, что это звание введено у нас лишь в 1935 году.

Но дело, конечно, не в званиях, гораздо важнее, например, такое заявление: "В руках Колчака в 1918 году оказались неисчислимые людские резервы Сибири". Откуда они там взялись? Ведь даже двадцать лет спустя на ее громадных просторах почти в 10 миллионов квадратных километров (больше Китая!) проживало лишь 17 миллионов человек, т. е. меньше двух человек на километр. И американскому ставленнику Колчаку, объявившему себя Верховным правителем России, не удалось наскрести в свою армию более 400 тысяч человек. Это всего. А выставить на фронт смог лишь 130–140 тысяч штыков и сабель.

Дальше: "Во второй половине 1919 года Деникин повел свои войска на Москву, чтобы соединиться с армией Колчака". Правильно, повел. Чтобы соединиться под стенами Москвы и взять ее, так? А где в это время был доблестный нахлебник американского президента Вильсона? Может, уже к Петушкам подходил со своим воинством? Да нет, еще в мае Колчак потерпел сокрушительное поражение на подступах к Самаре и повернул оглобли обратно в Омск, откуда и выполз, а оттуда опрометью махнул в Иркутск, где вскоре и пресеклось его скорбное существование. Выходит, никак не мог Антон Иванович рассчитывать соединиться с Александром Васильевичем у стен первопрестольной.

Так уверенно, словно это рассказывал ему опять же родной папа, все видевший своими глазами, Радзинский заявляет: "Сталин оконфузился во время польской кампании". Это почему же? Война, которую, пользуясь трудностями молодой власти и обстановкой еще не окончившейся борьбы с контрреволюцией, навязали нам поляки весной 1920 года, имела целью создание "великой Польши — от моря до моря". Интервенты получили мощнейшую поддержку со стороны Антанты. Достаточно сказать, что только Франция предоставила Польше долгосрочный кредит в 1 млрд франков и передала ставшие ненужными ей после капитуляции Германии 350 самолетов, 1494 орудия, 10 млн снарядов, 2800 пулеметов, 328 тыс. винтовок, 518 млн патронов, 800 грузовых автомобилей. Не поскупились и Англия и США. А из Крыма нам грозил Врангель, да еще заодно с ним петлюровская Директория на Украине. Словом, положение молодой советской России оказалось крайне тяжелым.

Военные действия развивались драматически. Довольно быстро поляки захватили Минск, а 6 мая и Киев, который, кстати сказать, был захвачен ими еще в 1018 году при Болеславе Храбром, — девять веков экспансии против России! Однако уже 12 июня Красная Армия вышвырнула оккупантов из Киева и, ведя стремительное наступление, в начале августа дошла до Варшавы. Тут по плану, разработанному по указаниям знаменитого французского маршала Фоша, Верховного главнокомандующего союзными войсками, а затем председателя Высшего военного совета Антанты, началось польское контрнаступление. Красная Армия отступила. В. Солоухин радостно уверял: "Большевики бежали до Москвы". Удивляться этим словам не следует, ибо великий патриот в своей ненависти к советской власти, вскормившей его, часто превосходил и Солженицына и Радзинского, таких же ее выкормышей. Разумеется, Солоухин лгал и тут. Но как бы то ни было, а тогда под Варшавой попали в плен 60 тысяч наших бойцов и командиров. Какова их судьба? Поляки до недавнего времени неоднократно обещали рассказать о ней, но до сих пор так и не сделали этого, что ничуть не мешает им вот уже пятьдесят с лишним лет при каждом удобном случае валить на нас трагедию Катыни. Почему же за столько лет при весьма частой и резкой смене режимов и властителей — Пилсудский, Рыдз-Смиглы, Берут, Гомулка, Герек, Ярузельский, Валенса, Квасьневский — мы так и не узнали о судьбе 60 тысяч своих соотечественников? По двум причинам. Во-первых, их конечно же просто уничтожили. Во-вторых, среди всех перечисленных польских руководителей не было ни одного антинационального олуха, который в этом признался бы, как сделали это при весьма спорных и сомнительных данных наши олухи — Горбачев, Ельцин, Крючков и Фалин.

В 1923 году Фердинанд Фош, уже будучи маршалом Франции и фельдмаршалом Великобритании, стал еще и маршалом Польши. Это была награда за план контрнаступления под Варшавой. Однако в ходе осуществления этого плана поляки уже не увидели ни Минска, ни Киева, ни "великой Польши".

И уж если кто с нашей стороны и "оконфузился" в этой войне, то прежде всего командующий Западным фронтом Тухачевский (которого военный знаток Радзинский величает "гением"), ибо именно этот фронт играл главную роль в войне. А Сталин тогда ничем не командовал, он был всего лишь членом Военного Совета Юго-Западного фронта, выполнявшего подсобную задачу.

Неутомимый Эдвард шагает по военной истории дальше: "Блюхер провалил Хасанскую операцию". Что значит провалил? В конце июля 1938 года японцы захватили на нашей территории высоты Безымянная и Заозерная. И что, так и остались у них эти куски нашей земли? Ведь только в таком случае можно было бы сказать "провалил". Но ничего подобного не произошло. Хотя действия Блюхера были далеко не безупречны, уже 6–9 августа наши войска вернули высоты и, уничтожив изрядную часть захватчиков, остальных вышибли с нашей территории. Словом, операция была несколько успешней, чем та, которая проведена в Чечне под командованием военного гения Ельцина и его наполеонистых генералов.

Маршал Маннергейм, генерал Руцкой и Александр Македонский

Радзинский уверяет, что у нас один военный провал следовал за другим: "Ворошилов провалил финскую войну". Это как же понимать — мы ничего не добились, а финны свою задачу выполнили? Не совсем так, мыслитель. В обстановке начавшейся второй мировой войны и первых ошеломительных успехов гитлеровской Германии в Финляндии чрезвычайно оживились реакционные, антисоветские, профашистские тенденции и силы. Впоследствии президент страны У. Кекконен честно признает: "Тень Гитлера в конце 30-х годов распростерлась над нами, и финское общество в целом не может отрекаться от того, что оно относилось к этому довольно благосклонно". Финляндское правительство отвергало все предложения с нашей стороны, направленные на взаимное укрепление добрососедства и безопасности, вело себя безответственно и дерзко, ибо получало от западных стран, в первую очередь от Франции и Англии, а также Германии и даже США, не только обещания поддержки, но и реальную помощь оружием. Впоследствии выяснилось, что помянутые державы передали финнам 350 самолетов, 500 орудий, свыше 6 тыс. пулеметов, около 100 тыс. винтовок, 650 тыс. ручных гранат, 2,5 млн снарядов и 160 млн патронов.

30 ноября этого года, воспользовавшись как предлогом 58-й (!) годовщиной со дня начала той войны и визитом в Россию президента Финляндии Марти Ахтисаари, какой-то безымянный и заэкранный подручный Сванидзе объявил в его телепрограмме "Зеркало", что "эта война была позорной для Советской Армии", и в доказательство назвал такие вот цифры потерь: у нас 135 тыс, убитых, а у финнов всего лишь 25 тыс. Выходит, что их армия, в которой насчитывалось 15 пехотных дивизий, 4 пехотные бригады, одна кавалерийская бригада и многочисленные части усиления, не говоря уже о 29 боевых кораблях и сотнях боевых самолетов, потеряла всего только 2–3 дивизии, т. е. осталась, в сущности, целехонькой. Так почему же, спрашивается, всего-то спустя три месяца после начала войны, 7 марта 1940 года, в Москву примчалась финская правительственная делегация и запросила мира.

Эту цифру — 25 тыс. убитых финнов — заэкранный историк взял, скорей всего, у всем известного генерала Руцкого. Ему, провокатору, надо бы подсчитать, сколько душ на его совести. Ведь это он сытым генеральским басом 3 октября 1993 года призвал доверчивых и безоружных людей взять штурмом телецентр, прекрасно зная, что такой объект не может не охраняться самыми надежными средствами и силами. Ему бы подсчитать да покаяться. Но у него вся совесть ушла на ращение усов. И вот он вдарился в военную историю и объявил: соотношение наших потерь и финских было 16 к 1.

Радзинскому, Сванидзе и заэкранному оракулу надо бы слушать не провокатора, а маршала Маннергейма, главнокомандующего финской армией. Тот был несколько лучше осведомлен о потерях своей армии, чем ельцинский генерал, то бишь курский губернатор. Маннергейм свидетельствовал о прорыве нашими войсками главной линии финской обороны: "Оборонявшиеся, потери которых были огромны, не смогли сдержать вклинившиеся в их позиции танки и пехоту". Потери ог-ром-ны!..

После этого прорыва наша армия вскоре выполнила все задачи, которые перед ней стояли. А финская армия задачу обороны не выполнила. Так кто же провалил войну — Ворошилов или Маннергейм? Радзинский смотрит на вас глазами мороженого судака и без запинки отвечает: "Ворошилов". Ну что с этой породы взять? Вот есть еще какой-то А. Портнов, который в 1991 году напечатал в журнале "Столица" № 5 статью, без малейших колебаний озаглавленную "Разгром советских войск под Москвой". Да, да, раз-гром со-вет-ских… Не знаю, жив ли этот Портнов сейчас. Скорей всего, уже преставился, а то ведь непременно сочинил бы статью "Крах советской армии под Берлином".

Не помню, какую очередную гадость сказал о финской войне Владимир Солоухин, но другой грандиозный патриот Илья Глазунов до сих пор заходится в злобе на советскую власть за то, что она в обстановке уже бушевавшей мировой войны своевременно позаботилась о безопасности родного ему города, а вместе с тем и его собственной. Почитайте-ка инъекционные воспоминания Глазунова в "Нашем современнике"…

Однако Радзинский все твердит, как заведенный: "Ворошилов провалил финскую войну". Да в чем же дело, черт возьми? Оказывается, у исследователя есть свои резоны. Во-первых, говорит, Финляндия — это маленькая страна, никакой опасности она не представляла. "Никто же не думает, что маленькая страна могла напасть на огромную Империю". Поразительно! Всю жизнь занимается историей и не знает, что как в библейские времена маленький Давид сразил огромного Голиафа, так, допустим, в пору античности и маленькая Греция победила огромную Персидскую империю, а позже крошечная Македония разгромила множество больших государств и подчинила себе земли до священного Ганга. Ничуть не менее выразительна была картина и в гораздо более поздние времена. Так, в 1848–1850 годы маленькая Дания отменно отдубасила большую Пруссию. А Россия чаще других оказывалась жертвой агрессии именно маленьких стран и малых народов: Крымского ханства, Польши, Японии — в 1904 и в 1939 годах. А нападение Японии в 1937 году на великий Китай? А ее же агрессия в декабре 1941 года против могущественной Америки? А пупсик Израиль против Египта и всего арабского мира? Словом, история свидетельствует, что малые страны и народы как раз чаще склонны к агрессии. Да это и понятно: они тоже хотят стать великими.

Исходя из этого опыта, русский политик просто обязан был предполагать и в Пилсудском, и в Маннергейме, и в японском императоре потенциального Александра Македонского. Тем более что первые два имели мощную поддержку великих держав — Англии, Франции, Германии. И Сталин, как стало известно из недавно опубликованного в 14-м томе собрания его сочинений выступления на совещании по итогам финской войны, не исключал из рассмотрения даже возможности захвата финнами Ленинграда и образования там, во второй столице, антикоммунистического правительства, что могло бы привести к гражданской войне. Действительно, ведь тогда все эти керенские, Милюковы, Деникины были не только живы, но вовсе и не стары.

Но вот второй довод Радзинского: "Сталин пытался завоевать Финляндию". Но это, мол, не удалось, потому и надо говорить о провале. Да если бы такое намерение действительно имелось, его можно было осуществить не только в марте 1940 года, когда финны запросили мира и примчались в Москву для переговоров, но и тем более в сентябре 1944 года, когда мы выбили их из цепи союзников Германии и уверенно, стремительно шли к всемирно-исторической победе над фашизмом.

Свирепый Чингисхан и нежный Эдик

Вывернув наизнанку историю нескольких войн, лихо разделавшись с биографией нескольких военачальников, Радзинский на этом не иссяк и не утихомирился. Он гусиным шагом шествует дальше: "Накануне войны к руководству армией пришли новые люди — пусть пока неопытные, но куда более современно мыслящие и образованные, для которых гражданская война была всего лишь героическим мифом". Да, пришли новые и, конечно, образованные. Правда, не совсем понятно, откуда они, эти образованные-то, взялись в "самом чудовищном государстве всех времен". И с чего это исследователь пришел к выводу, что гражданская война была для новых людей в руководстве мифом? Да ведь почти все они — Жуков, Рокоссовский, Василевский, Конев, Еременко и другие — сами воевали на фронтах гражданской, а до этого — и первой мировой, только командовали не армиями и фронтами, конечно, а ротами, батальонами, самое большее — полками. У иных был еще и опыт Испании, Хасана, Халхин-Гола, похода в Польшу, наконец, финской войны. Немецкие генералы, почти сплошь участники первой мировой, конечно, изрядно превосходили наших новейшим военным опытом 1939–1941 годов, но и о наших военачальниках сказать "неопытные" мог лишь человек, который по военной части не видывал ничего более значительного, чем смена караула у Мавзолея Ленина.

Первые годы после революции молодая советская Россия едва успевала отбиваться от бесчисленных хищников, рвавших ее на куски: от Франции — на юго-западе, от Англии с Америкой — на севере, от Японии с той же вездесущей Америкой — на востоке, от Германии — на западе и юге, потом от Польши — на западе, потом опять от Японии — на востоке… С большим трудом утихомирила или разогнала шакалов. Настало время в основном мирное, и о нем-то Радзинский, используя фразеологию Геббельса, пишет: "Гигантская Империя нового Чингисхана воздвигалась на востоке Европы, готовая к прыжку". И он, страдая и боясь за нежно любимую Европу, негодует: "Еще в 30-х годах (еще до Гитлера!) лихорадочно перевооружалась Красная Армия". Подумать только, какая наглость: еще до Гитлера! Уж не могли подождать, пока он перевооружится, отмобилизуется и подтянет войска к нашим границам.

Однако тут нельзя не заметить, что ведь Империя Чингисхана в деле перевооружения и военных союзов частенько лишь поспешала за помянутыми шакалами. С кем, например, имела она до войны договор о взаимной помощи? С Монголией и Чехословакией. Да это же только обуза! Действительно, что за помощь можно было получить от этих союзников в случае нужды? А защищать одного из них в 1939 году нам пришлось. Но вот Англия, Франция, Польша, вот Германия, Италия, Япония — между ними пакты, договоры, союзы. К слову сказать, ведь так обстояло дело и гораздо позже. Уже после войны наш Варшавский Договор был лишь вынужденным ответом на создание НАТО. И атомную бомбу мы испытали лишь спустя несколько лет после того, как США уже использовали ее против японцев и составили обстоятельный план атомной бомбардировки наших крупнейших городов и важнейших военно-промышленных объектов. Вот так свирепый Чингисхан, вот так беспощадный Тамерлан, вот так всесокрушающий Атилла…

Но вернемся в 30-е годы. Прокурор продолжает обличительную речь против подсудимой родины: "И Ворошилов, и Тухачевский, и Сталин готовились к Большой войне". Какой позор, а! Готовились к войне, вместо того чтобы лакомиться эскимо да ходить в кинотеатры смотреть фильмы по сценариям Эдикова папы. И вот доказательства преступной деятельности по обороне родины: "Будущая война дирижировала (!) даже строительством московского метро, начавшимся в 30-х годах". Опять же, представьте себе, еще до Гитлера. Правда, следует заметить, что и здесь новый Чингисхан не был в числе самых первых агрессоров, несколько приотстал. Например, британские империалисты построили метро в Лондоне еще в 1863 году, надо полагать, в ходе подготовки ко второй англо-афганской войне 1878–1880 годов. Американцы отгрохали метро в Нью-Йорке в 1868 году, конечно же рассчитывая, что оно им пригодится во время войны с Испанией в 1898 году. Потом метро появилось в Будапеште, Вене, наконец, в 1900 году — в Париже. Ясно, что это была подготовка к первой мировой. Даже от французов Чингисхан отстал аж на 35 лет…

Радзинский рисует леденящую кровь картину строительства московского метро: "Во время создания проекта с одного из подмосковных аэродромов поднимались бомбардировщики и сбрасывали на местность фугасные бомбы. При помощи этих бомбежек определялась глубина будущего метро, чтобы вражеские бомбы не могли его поразить". Как известно, первая линия метро (1935 г.) пересекла всю столицу с северо-востока через центр на юго-запад, т. е. от Сокольников до Парка культуры имени Горького. Это очень густонаселенные районы. И вот их-то Чингисхан и подверг зверской бомбардировке фугасами. Представляете, сколько тут было разрушений, жертв, какие пролились потоки крови мирных, ни в чем не повинных москвичей!.. Конечно же не меньшим кошмаром для жителей столицы явилась и вторая очередь (1938 г.), проходившая тоже через центр города по густонаселенным районам. Таков свирепый Чингисхан… А ведь англичане, американцы, французы обошлись безо всяких бомбардировок своих столиц. Вот что значит цивилизованность, уважение к правам человека, liberte egalite, fraternite… Так усилием всего лишь одной мозговой извилины стираются белые пятна в родной истории. Между прочим, Большая война-то действительно пришла. И весьма вероятно, что маленький Эдик с мамой и папой если не передислоцировались тогда в Свердловск или Ташкент, то вместе с тысячами москвичей тоже укрывались в метро от налетов фашистской авиации и дрожащими губами возносили хвалу и благодарность Чингисхану за то, что метро такое глубокое и удобное.

Глубокий язык мелкой сошки

Да, Большая война, как и ожидал Сталин, началась. Не "ожидал", тотчас поправляет Радзинский, а "планировал"! Ведь Чингисхан намеревался проглотить не только маленькую Финляндию, но и немаленькую Германию. Факт! И с этой целью хотел напасть на нее первым. Главы, содержащие этот замызганный доносик мировому сообществу на любимую родину, так и названы: "Он сам планировал нападение", "Самим начать!" Тут баталист-самоучка зовет на помощь "Владимира Резуна, офицера Главного разведывательного управления, решившего остаться на Западе". Сказано это таким тоном, словно для наших разведчиков, для офицеров ГРУ "остаться на Западе" заурядное дело. Автор стеснительно умалчивает, что позвал на помощь предателя, то ли уже приговоренного у нас к повешению, то ли уже принятого в Союз писателей, возглавляемый Юрием Черниченко, Александром Яковлевым и Валерией Новодворской. Малограмотные клеветнические сочинения этого беглого висельника красуются ныне, что вполне понятно в стране, где у власти правительство национальной измены, на всех книжных прилавках, включая киоски МВД, ФСБ и Министерства обороны, как писала об этом "Советская Россия" (4.XII.97).

Этим Резуном брезговал даже Д. Волкогонов, разнесший и высмеявший на страницах "Известий" его убогую и лживую писанину. Но Радзинскому, когда он хочет с помощью плевка ликвидировать еще одно "белое пятно" в истории родины, неведома даже та брезгливость, которую все-таки иногда знал покойный Волкогонов.

Для неутомимого Эдика этот недорезанный Резун — счастливейшая находка! Ведь именно он выкопал на свалке истории и пустил снова в оборот "легенду" Гитлера и Геббельса о том, что Советский Союз готовился первым напасть на бедную Германию, и она, "последний бастион европейской цивилизации", была вынуждена в целях самозащиты и спасения всей Европы упредить "большевистское нашествие". Адепт европейской демократии кинулся в объятия висельнику и при этом уволок у него из бокового кармана эксгумированную идейку, блаженно повизгивая: "Спасибо, Вова… Уж так удружил, Вовуля… Вовек не забуду, Вовчик…"

Радзинский хотел бы употребить еще и Д. Волкогонова, но это не так просто, ибо тот писал: "Передо мной несколько документов, адресованных Сталину и Молотову. Нарком обороны маршал С. Тимошенко, начальник Генштаба Г. Жуков докладывали уточненный "План развертывания Вооруженных Сил Советского Союза на западе и на востоке", подготовленный 11 марта 1941 года. В плане говорится, что сложившаяся политическая обстановка в Европе заставляет обратить исключительное внимание на оборону наших западных границ. Военачальники считают, что Германия может нанести главный удар на юго-востоке, имея целью прежде всего захватить Украину, а вспомогательные — на Двинск и Ригу. 14 мая Тимошенко и Жуков отправляют особой важности директивы командующим войсками Западного, Прибалтийского, Киевского военных округов. Нигде ни слова об ударе по германским войскам, все документы требуют принимать меры обороны"(подчеркнуто Д. Волкогоновым).

Казалось бы, как можно текст, где автор ясно и четко говорит только о мерах обороны да еще и подчеркивает это, использовать для обоснования доноса о подготовке к нападению? А очень просто! Радзинский постоянно орудует методом выворотной логики или, как сам он говорит, "глубокого языка", согласно коим все заявления, поступки и Сталина, и других советских руководителей всегда надо понимать наоборот. Вот, например, как он строит свою версию убийства Кирова. Сталин подарил ему свою книгу с очень дружеской сердечной надписью. Значит, Сталин ненавидел Кирова… В ноябре 1934 года одна родственница Сталина записала в дневнике: "Иосиф с Кировым очень хорош и близок". Значит, "обдумывал в те дни его убийство"… 29 ноября Сталин и Киров сидят рядом на спектакле во МХАТе. Сталин в этот день провожает Кирова на вокзал, на прощанье целует. Значит, вопрос об убийстве решен окончательно. "Сталин не раз вызывал Ягоду и требовал как можно бдительней охранять Кирова. Но все было наоборот: задача Ягоды — понять "глубокий язык", понять, что хочет вождь. И исполнить", т. е. убить Кирова… Получив известие об убийстве, Сталин тотчас выехал в Ленинград и там на вокзале молча ударил по лицу руководителя городских чекистов Медведя: "Не уберегли Кирова!" Значит, не мог скрыть своей радости, требовавшей физической разрядки… Потом та же родственница Сталина записала в дневнике: "Иосиф очень страдает. Он сказал: "Совсем я осиротел". Значит, в душе он ликовал… Где мог сочинитель почерпнуть эту выворотную логику? Да конечно же в образе жизни родной ему среды, в плодах полученного воспитания, в недрах своей души.

Точно так орудует Радзинский и в случае с директивой об обороне. "Слово оборона — идеологическое слово, — бормочет он, глядя на вас все теми же глазами мороженого судака. — На "глубоком языке" оно означает нападение".Ну и естественно, командующие округами, как и все руководители страны всех рангов, были обучены этому "языку", прекрасно его понимали и потому тотчас по получении директивы Тимошенко и Жукова начали готовиться не к обороне, а к наступлению. И не нашелся ни один, кто подумал бы, что оборона на "глубоком языке" означает "отступление". Вот как все было просто и хитро!.. Вы, читатель, когда-нибудь в жизни встречали раньше такое умственное распутство? А ведь это еще и за гранью полоумия, ибо иные слова весьма неоднозначны, и далеко не всегда ясно, что именно противоположно им по смыслу. Например, можно лишь гадать, что на "глубоком языке" означало слово "болван", — то ли умный человек, то ли эрудит, то ли гений, то ли Эдвард.

Черновик, написанный на диване, и директива № 1496/2

Однако на этом помянутый, выражаясь "глубоким языком", гений свои измышления не прекратил. Он еще сует нам в нос документик от 15 мая 1941 года, в котором и впрямь предлагалось "упредить противника в развертывании войск и атаковать германскую армию в тот момент, когда она будет находиться в стадии развертывания". Документик более чем странный. Во-первых, написан от руки. Кто писал? Волкогонов уверенно заявляет, что Жуков. Радзинский столь же уверенно говорит совсем иное: "Написан от руки генерал-майором Василевским, заместителем начальника Генштаба, поправки внесены первым заместителем генерал-лейтенантом Ватутиным". Сплошная чушь! Василевский тогда не был еще заместителем начальника Генштаба, а Ватутин — генерал-лейтенантом. Во-вторых, под документиком нет ничьей подписи. В-третьих, он написан от первого лица ("считаю необходимым" и т. д.), но ясно же, что такую важную бумагу должны были подписать и нарком обороны, и начальник Генштаба. В-четвертых, на нем нет никаких пометок того должностного лица, которому он был адресован. Наконец, в ту пору было принято разного рода докладные записки, отчеты и т. п. адресовать так: "Товарищу И. В. Сталину", "Товарищу В. М. Молотову" и т. д. А здесь — "Председателю Совета Народных Комиссаров", что весьма неожиданно.

Но Радзинского трудно смутить. Он как ни в чем не бывало твердит: "Подписи действительно отсутствуют, но это совсем не значит, что документ не был доложен Сталину. Просто перед нами рукописный черновик (подлинник, скорее всего, был уничтожен, ибо не должен был сохраниться документ, свидетельствующий о планах нападения СССР на Германию)". Вот ведь какое увлекательное дело: оригинал уничтожили, а черновик сохранили, чтобы через пятьдесят пять лет дать возможность писателю-гуманисту сунуть эту бумажку в лицо своей родине…

Но что же все-таки это за бумага, если не обыкновенная фальшивка? Однажды Б. М. Шапошников, ставший вторично начальником Генштаба после ухода с этого поста Г. К. Жукова, пожаловался Сталину на загруженность работой и на усталость. Сталин ответил: "Борис Михайлович, вы должны работать два часа в день. А остальное время лежать на диване и думать о будущем". Да, Генштаб и его начальник должны прежде всего заниматься именно этим — "лежа на диване" думать о будущей войне или о будущих операциях, если война идет. При этом они обязаны анализировать все мыслимые возможности, варианты, ситуации. В том числе и возможность первого удара по противнику, если война неотвратимо приближается. Но это вовсе не значит, конечно, что политическое руководство должно послушно следовать любым рекомендациям и разработкам военных.

Существуют и другие "структуры" с аналогичными обязанностями в своей области, например служба государственной безопасности. Так, наш КГБ должен был своевременно предусмотреть и такую вероятность — она-то и оказалась роковой! — как измена стране и советскому строю руководящей верхушки. В. А. Крючков и его коллеги, вскормленные молоком безграничного и бездумного доверия к партии, даже и помыслить не могли такую вероятность. И в этом их большая доля вины за развал державы. Действительно, ведь были же все-таки собраны агентурные данные о контактах А. Яковлева с иностранной спецслужбой. И председатель КГБ, как сам рассказал, явился с докладом об этом к президенту, а тот заявил: "Прекратить!" Это свидетельствовало лишь о том, что Горбачев покрывает Яковлева, но Крючков и подумать не смел, чтобы вопреки запрету тайно продолжать расследование. Он покорно подчинился. Человек просто не понимал, что служит не президенту, не генсеку, а народу, стране, строю, перед которыми в конечном счете и несет ответственность. Он и сейчас рассказывает об этом с полным сознанием своей правоты и исполненного долга: "Мы действовали в рамках Конституции и других законодательных актов". Он так ничего и не понял.

Но не будем на сей раз огорчать Радзинского. Согласимся, что злополучную бумагу одной рукой писал Жуков, другой — Тимошенко, а Ватутин исправлял у них орфографические ошибки. Согласимся и с тем, что Сталин бумагу прочитал. И что же? После этого был дан приказ нанести удар по немецким войскам? И кто те герои, которые ударили? Как их имена? Какие награды они получили?

Вместо того чтобы гадать на кофейной гуще по поводу более чем сомнительной и не имевшей никаких последствий бумажки о нашем гипотетическом упреждающем ударе по Германии, написанной, возможно, Владимиром Вольфовичем Жириновским, и ныне мечтающим вымыть сапоги в водах Индийского океана, есть же возможность заняться гораздо более достоверными документиками. Это не архивные пропылившиеся черновики без подписей, а опубликованные подлинные документы вполне определенных инстанций. Речь идет хотя бы о директивах Комитета начальников штабов вооруженных сил США "Основа формулирования военной политики" и "Стратегическая концепция и план использования вооруженных сил США". Первая имела номер 1496/2 и дату 18 сентября 1945 года, вторая — номер 1518 и дату 9 октября 1945 года.

В книге М. Шерри, вышедшей еще в 1977 году, сказано по поводу этих документов: "На серии штабных совещаний был усилен акцент на действиях в плане превентивных ударов. Штабные планировщики потребовали включить в директиву 1496/2 подчеркнутое указание на нанесение первого удара, настаивая: "На это следует обратить особое внимание, с тем чтобы было ясно: отныне это новая политическая концепция". Но в этой директиве и так уже содержалось требование "в случае необходимости самим нанести первый удар противнику". Обе директивы, как видим, были составлены вскоре после того, как США получили атомную бомбу и подвергли атомной бомбардировке Японию.

Исходя из названных документов, Объединенный разведывательный комитет уже 3 ноября 1945 года очень оперативно наметил 20 советских городов, которые считал наиболее целесообразными объектами для атомной бомбардировки. Вот их имена: Москва, Горький, Куйбышев, Свердловск, Новосибирск, Омск, Саратов, Казань, Ленинград, Баку, Ташкент, Челябинск, Нижний Тагил, Магнитогорск, Пермь, Тбилиси, Новокузнецк, Грозный, Иркутск и Ярославль… Как вам нравится этот списочек, господин Радзинский? Не правда ли, рядом с ним эффектно выглядит ваша бумаженция, написанная не то Жуковым, не то Жириновским? И заметьте: все это задолго до речи Черчилля в Фултоне, с которой началась "холодная война". Оказывается, уже в сентябре 1945-го она имела горячую подкладку.

Чтобы покончить с вопросом, высосанным Радзинским из немытого пальца Резуна, напомним несколько строк из "Истории Второй мировой войны" Курта Типпельскирха, генерала, назначенного Гитлером к началу этой войны начальником Главного разведывательного управления Генштаба сухопутных войск. Располагая обширными материалами и потратив более десяти лет на его анализ, он пришел к выводу о времени после финской войны, т. е. о 1940–1941 годах: "То, что Советский Союз в скором будущем станет сам стремиться к вооруженному конфликту с Германией, представлялось в высшей степени невероятным по политическим и военным соображениям… У Советского Союза не было причин отказываться от политики, которая до сих пор позволяла ему добиваться замечательных успехов почти без применения силы. Он был занят модернизацией своих устаревших танков и самолетов, а также переводом значительной части своей военной промышленности на Урал. Осторожные и трезвые политики в Кремле не могли замышлять наступление на Германию, которая имела на других направлениях лишь небольшие сухопутные силы, а свою мощную авиацию могла в любое время сконцентрировать на востоке. В 1941 году русские чувствовали, что они слабее немцев". Да, русские чувствовали себя слабее, а радзинские и жириновские всегда чувствуют себя сильнее и русских, и немцев. Словом, у нас в 1941 году при всем желании Эдварда-всезнайки не было никакой реальной возможности нанести удар по Германии без гибельных последствий для себя. А у американцев в 1945 году по России? Ого! Мы атомную бомбу тогда еще не сделали, а американцы, по данным М. Шерри, к концу года уже имели 196 атомных бомб разного калибра. Так что на каждый из облюбованных ими двадцати наших городов они могли сбросить… Посчитай-ка, баталист, сколько…

Патриот Дмитрий Шостакович и паника в доме на Старо-Пименовском

Итак, вопреки ретропрогнозам и экс-ожиданиям Радзинского не русские ударили по немцам, а немцы по русским. И когда же и как это произошло? Казалось бы, что за вопрос! Кто же этого не знает! Тем более писатель-историк. Но Радзинский всегда Радзинский, какого вопроса он ни касался бы. И мы у него читаем: "Гитлер начал свой поход…" Он не в силах сказать "вторжение", "нападение", "агрессия", он говорит деликатненько — "поход". Словцо вполне уместное не только в рассказе о войне, но и в таких изречениях, как "поход в театр", "поход туристов", "поход по грибы" и т. п. Так когда же начал Гитлер поход за русскими опятами? Уверяет, что "день в день с Наполеоном". Да неужто крайне суеверный Гитлер решил отведать наших грибков в один день с Наполеоном, который этими грибками отравился? Разумеется, нет. Наполеон вторгся в Россию 12-го, по новому стилю 24 июня, а Гитлер, как известно, 22-го.

Дальше, опираясь, видимо, на воспоминания своих родителей, историк пишет: "Уже в первые дни войны обстановка паники и ужаса пришла в Москву". Гораздо, правильнее было бы сказать не "в Москву", а "в дом 4-А, квартиру 5 по Старо-Пименовскому переулку". Там четырехлетний Эдик жил с папой-сценаристом и мамой-маникюрщицей. Автор умалчивает о том, каковы были проявления паники и ужаса в родной семье, и мы можем лишь предполагать: уже 23 июня папа ринулся на Курский вокзал за билетами в Ташкент, а мама помчалась на рынок, чтобы продать маникюрный набор и купить мешок соли. Но о панике в Москве сочинитель ничего не утаивает и режет правду-матку: "На окнах маскировка, фонари не горят". Да, так и было. И конечно же это доказательство полной прострации по причине ужаса. Поди, цивилизованные парижане и благородные лондонцы в 1939 году не допустили ничего подобного. Плевать они хотели на все немецкие "юнкерсы" и "мессершмитты". Поди, Елисейские поля и Пикадилли как ни в чем не бывало сверкали огнями…

Рисуя жуткую картину первых дней войны в Москве, баталист не обошел, разумеется, и темы народного ополчения: "Запись была объявлена добровольной, но отказавшихся записаться обливали презрением и обещанием расправиться". Это кто же обливал презрением? Кто грозил? И кому? Ни одного примера автор не приводит, ни одного имени не называет, и нам опять не остается ничего другого, как предположить: это папу Радзинского облил презрением сосед по квартире, когда узнал, что папа уже 23 июня купил билеты до Ташкента, это маме Радзинского грозили судом, когда увидели, что она скупает соль и спички.

Но вот не предположения, а конкретный исторический документ тех самых первых дней войны — письмо, напечатанное в "Известиях" 4 июля 1941 года, на другой день после великой речи Сталина по радио: "Вчера я подал заявление о зачислении меня добровольцем в народную армию по уничтожению фашизма… Я иду защищать свою страну и готов, не щадя ни жизни, ни сил, выполнить любое задание, которое мне поручат. И если понадобится, то в любой момент — с оружием в руках или с заостренным творческим пером — я отдам всего себя для защиты нашей великой родины, для разгрома врага, для нашей победы". Как видим, нет в этом документе эпохи ни страха и ужаса, ни паники и прострации, ни малейших следов понуждения, а только любовь к Родине и готовность умереть за нее. Автор этого письма — великий русский советский композитор Дмитрий Дмитриевич Шостакович. Тот самый, которого ныне бесстыжие гробокопатели Евгений Пастернак и Николай Сванидзе пытаются изобразить глубоко замаскированным антисоветчиком и жертвой тоталитаризма, страдальцем советского строя… Конечно, на фронт Шостаковича не пустили, но залепить свою оплеуху фашизму, прогремевшую на весь мир, он сумел — гениальной Седьмой симфонией.

Русское чудо и еврейское диво

Но, может быть, папу Радзинского облил презрением и грозил ему чем-то неведомым, но жутко страшным вовсе и не безымянный сосед по квартире, как мы подумали было, а сам народный комиссар обороны? Кстати, кто в годы войны занимал этот пост? Наш эрудит пишет: "Вместо Тимошенко Сталин делает наркомом обороны Жукова". Непостижимо! Поистине невежество без берегов. Человек пишет о войне и не знает, кто был тогда наркомом обороны! Да ведь им в самые отчаянные первые дни войны стал согласно Указу Президиума Верховного Совета от 19 июля 1941 года сам Сталин. Жуков же — запиши, Эдик! — в начале войны возглавлял Генштаб, при создании Ставки Верховного Главнокомандования стал ее членом, потом — заместителем Верховного Главнокомандующего, попеременно командовал многими фронтами, порой являлся представителем Ставки.

Крайне любопытно, знает ли историк, что Волга впадает в Каспийское море? Есть веские причины сомневаться. Впервые я подумал об этом, когда прочитал у него, что Деникин с юга двинулся на Москву, чтобы там соединиться с Колчаком, который в то время уже был разбит под Самарой. Невольно закрадывалось подозрение: знает ли писатель, где находится Самара? И вот еще один географический пассаж: "1 декабря 1941 года Гитлер начинает наступление на Москву: его солдаты уже прошли более полутысячи (!) километров — что им жалкие два десятка!" Из этого видно, что автор считает, что от нашей западной границы 1941 года, допустим, от Бреста до Москвы всего лишь примерно километров 520–550. Эдик, запиши: в два с лишним раза больше. В другом месте он уверяет, что от Смоленска до Москвы "всего 200 километров". Спросил бы хоть у голодных атомщиков Смоленской АЭС, которые летом 1997 года, когда Радзинский паясничал на телевидении с очередными игривыми байками о Екатерине Второй и Казанове, прошагали пешком за своей многомесячной зарплатой от родного города до столицы, где их встретил тоже байками паяц Немцов. Так вот, атомщики сказали бы: "И тут соврал ты почти в два раза". Как наглядно показывает это его полное безразличие к стране, где родился, вырос, попал в писатели…

Что ж, картина первых дней войны в столице Радзинскому ясна и понятна, как бородавка на собственном носу. А что ему видится на фронте? Вещает с уверенностью очевидца: "Войска Красной Армии оказались беспомощны. Армия стремительно отступала, катилась к Москве…" Если уж так и катилась, то почему же вслед за ней на своих мощнейших моторах за какие-нибудь два-три месяца не докатился до Москвы непобедимый вермахт? Ведь у него было такое колоссальное техническое превосходство над Наполеоном, который уже 15 сентября ночевал в Кремле. Нашему мастеру по тайнам и загадкам мировой истории ни за что в жизни не разгадать эту загадку истории своей родины. А немцы, как и мы, разгадку знают. Знал, в частности, и Типпельскирх, знакомый Радзинскому немецкий генерал. Вот она в его изложении: "Русские отходили на восток очень медленно и часто только после ожесточенных контратак против прорвавшихся вперед немецких частей… Это был противник со стальной волей. Русские держались с неожиданной (для Радзинских. — В. Б.) твердостью и упорством, даже когда их обходили и окружали… Противник показал совершенно невероятную способность к сопротивлению. Он понес тяжелые потери не только летом 1941 года, но и во время зимнего наступления. Но все это не могло сломить стойкости Красной Армии". Вот она, свистун, разгадочка русского чуда образца 1941года.

Кто куда удрал

А что в это время делал Сталин, как вел себя? Разумеется, сообщает нам историк, он ничем не отличался ото всей столицы, охваченной ужасом, и от армии, опрометью бежавшей от немцев: "В первые дни войны, согласно стойкой легенде, Сталин, потрясенный гитлеровским нападением, совершенно растерялся, впал в прострацию, а затем попросту уехал из Кремля на Ближнюю дачу, где продолжал пребывать в совершенном бездействии". Да, эта "легенда" хрущевского изготовления очень стойко — аж до самой его смерти — держалась в портативной черепной коробке главпуровского историка Волкогонова; она, поди, до сих пор гнездится и в мозговых извилинах драматурга Михаила Шатрова, по данным справочника "Евреи в русской культуре", удравшего в Америку. По телевидению говорливый Эдвард с наслаждением повторил: "Есть общеизвестная версия, что нападение немцев повергло Сталина в шок, он был совершенно растерян, предался панике и в первые дни бежал из Кремля…" Даже не уехал, а бежал! И куда — на Ближнюю дачу, т. е. в Кунцево, которое, как известно, — запиши, мыслитель!

— находится к западу от Москвы. Иначе говоря, человек был в такой панике, что бежал очертя голову навстречу наступавшим немцам. Подумать только! Бездарные и самонадеянные правители Польши и то бежали из Варшавы лишь 13 сентября 1939 года, на исходе второй недели войны, когда немцы уже подошли к столице, и французские правители в июне 1940 года бежали из Парижа лишь через две с половиной недели после фашистского вторжения, когда вражеские танковые дивизии были уже в пятидесяти километрах от Елисейских полей, а тут — в первые же дни!.. Когда агрессор находился еще за тысячу верст от Москвы.

Для обоснования своей легенды-побрехушки Радзинский обращается к уже известному нам документу: "Да, Сталин бежал из Кремля. Я проверял по журналу посетителей. Все так: целых три дня Сталин отсутствовал в своем кабинете". Со знакомой нам настойчивостью долголетнего обитателя дурдома автор продолжает внушать читателям и телезрителям, что коли нет записей в журнале, то, значит, и не было Сталина ни в кабинете, ни в Кремле, ни в Москве. Однако заглянем и мы опять в этот журнал. Вот они, эти "первые дни". И что же мы видим? В самый первый день войны с 5.45 утра до 16.45

Сталин принял 29 человек. Во второй день — с 3.20 утра до 1.45 ночи уже третьего дня, 24 июня, — 21 человека. В третий день с 16.20 до 21.30–20 человек. И в таком же ритме дальше. 27 июня, в шестой день войны, он принял 30 человек. Пожалуй, это больше, чем зрителей на иных спектаклях драматурга Радзинского… Что же получается? Исследователь с ученым видом для обоснования своей "легенды" дает ссылку на архивный документальный источник, но при этом делает заявление прямо противоположное по смыслу тому, что в этом документе содержится, т. е. там есть обильные записи самого выразительного характера, а он, глядя вам с экрана в глаза, говорит: никаких записей! ни одной записи! клянусь честью моей мамы!.. Как видим, перед нами не простой, а выдающийся по своему бесстыдству шельмец и шулер, во все лопатки удирающий от правды, которая ему не нравится.

Но вот что особенно для шулера характерно. В книге он изображает некоторое сомнение относительно "стойкой легенды": "Это показалось мне очень странным". Более того, там он заявляет для начала: "Нет, этот железный человек не повел бы себя, как нервная барышня". А по телевидению уже безо всяких сомнений, без малейших колебаний объявил: "Бежал Сталин из Кремля!" Почему такое вроде бы расхождение? О, здесь тонкий расчет! Вполне достойный лжеца первой гильдии… Книга-то вышла тиражом лишь 50 тысяч экземпляров, да еще найдется ли хоть 10 тысяч охотников прочитать 640 страниц невежественной злобной тягомотины. Другое дело — телевизионная аудитория. Это десятки миллионов человек, у которых нет под руками ни журнала посетителей сталинского кабинета, ни других исторических документов. Да, порой Радзинский может сказать кое-что и правдиво, справедливо, но — лишь тиражом районной газеты, чтобы потом многомиллионным тиражом опровергнуть это и внушить вам совсем другое.

Однако беснование продолжается: "29 и 30 июня записей в журнале нет. Сталин отсутствовал в Кремле и вернулся только…" Только через месяц? Нет, "только 1 июля", т. е. на другой день после 30 июня. Выходит, если и отсутствовал, то лишь один-единственный день. Но, как ни крути, и этого не получается. 29 июня записей действительно нет. Но в этот день, по воспоминаниям Жукова, "И. В. Сталин дважды приезжал в Наркомат обороны" (т. 2, с. 40). Значит, был в Москве, но другие неотложные дела не позволили ему принимать посетителей. Ведь как просто и естественно, однако писатель-сердцевед опять ничего не соображает! И право, ничего удивительного, если он с извечным апломбом заявит: "Это не Сталин приезжал, а его двойник. Мне один железнодорожник рассказывал".

И 30 июня тоже записей нет. Но достоверно известно, что в этот день был создан Государственный Комитет Обороны во главе со Сталиным. Мог он быть создан без участия его главы? Вспомни, Эдик: даже собрание дачного кооператива, где мы оба состоим, не может состояться без его председателя… Кроме того, из воспоминаний Жукова видно, что именно 30 июня Сталин позвонил ему в Генштаб и приказал вызвать командующего Западным фронтом генерала армии Д. Г. Павлова (т. 2, с. 42). А еще, по тем же воспоминаниям, в тот же самый день 30 июня назначил начальником штаба Северо-Западного фронта Н. Ф. Ватутина. Только в состоянии собачьей старости можно все это назвать "совершенным бездействием".

Странно, что в доказательство "стойкой легенды" автор не указал еще и на то, что именно в первые, самые трагические дни войны вдобавок к тем высшим должностям Генерального секретаря ЦК партии и Председателя Совета Народных Комиссаров, которые он уже занимал, Сталин взвалил на себя еще важнейшие обязанности председателя ГКО, народного комиссара обороны и Верховного Главнокомандующего, т. е. принял полную личную ответственность за все. Что стоило Радзинскому заявить, что это, мол, он в паническом беспамятстве и в шоковом безрассудстве хватал высокие должности, не соображая, что делает. Где видано, дескать, такое поведение среди нормальных цивилизованных людей. Вон царь-то наш Николай, воспитанный человек, как только запахло жареным, так тотчас и скинул с себя безропотно должность не только Верховного Главнокомандующего, но и государя-императора да еще помазанника Божьего. Скинул и удрал от них…

А чем еще занимался Сталин в первые дни войны, кроме паники, хватания высоких должностей и укрывательства на Ближней даче? А еще, уверяет сердцевед, в редкие минуты просветления он на всех орал, обвинял в неудачах, грозил расправой. Это откуда ж известно? Должно быть, папа Радзинского гулял под кремлевскими окнами и сам все слышал своими ушами. Но вот что писал знаменитый авиаконструктор А. С. Яковлев:

"В первые месяцы войны мы находились под впечатлением неудач, наши войска отступали, все было очень тяжело. Но Сталин никогда не показывал вида, что ему тяжело. Я никогда не замечал у него растерянности, наоборот, казалось, что настроение у него доброе, отношение к людям терпимое". Кому же верить — литературному налетчику или человеку, чья репутация безупречна?

Солженицынский подпевала

Впрочем, Радзинский не отрицает, что в те дни Сталин занимался и военными делами: "В его мозгу уже формировалась (несмотря на жуткую прострацию. — В. Б.) кровавая мысль восточного полководца: приберечь резервы, сохранить свежие дивизии". Да… Прав был тот, кто сказал: "Мудрость имеет свои пределы, а ее противоположность безгранична". Наш баталист прожил жизнь в полной уверенности, что западные цивилизованные полководцы никогда и в уме не держали кровавую мысль о том, чтобы беречь резервы, сохранить свежие силы, а бросали в сражение сразу все, что имели. В этом их великое превосходство над восточными полководцами, не способными обойтись без кровавых мыслей о резерве. И то сказать, что решило исход знаменитого Ледового побоища 1242 года? Засадные дружины, которые Александр Невский в надлежащий момент битвы пустил на ливонских рыцарей. А знает ли Радзинский, что это за князь Владимир Андреевич, получивший прозвание Храбрый? Запиши, Эдик: Владимир Храбрый — командир засадного полка, сыгравшего важнейшую роль в Куликовской битве 1380 года. И так — до многих сражений Великой Отечественной. Они неисправимы, эти кровавые восточные полководцы. И только у Ельцина, великого стратега с Осенней улицы, не нашлось резерва, чтобы окончательно повергнуть противника в Чечне, когда тот удирал босиком в горы.

Что еще поделывал Сталин? Оказывается, всю войну "он создавал образ немца-зверя". А они, фашистские захватчики-то, были очень славные ребята, такие покладистые, деликатные. Об этом и у Солженицына, любимого писателя Радзинского, прочитать можно. Уж этот их разукрасил в своем полубессмертном "Архипелаге"!.. Гитлер в свое время обещал: "Мы воспитаем молодежь, перед которой содрогнется мир". И воспитал, да не только молодежь. И мир содрогнулся перед такими делами их, как Освенцим и Бабий Яр, Красуха и Хатынь… Но разве это для Солженицына и Радзинского основание, чтобы думать о немцах плохо. А вот Сталин, видите ли, думал и даже говорил об их зверствах. У деликатного же Радзинского всего несколько строк об этом, причем весьма странных. Например: "Истребление евреев мобилизовало против Гитлера эту динамичную группу населения". Да, сказано очень странно. Выходит, что если бы Гитлер не тронул евреев, то они и не "мобилизовались" бы против него, не встали бы вместе со всем народом на защиту Советской Родины. Автор клевещет на своих соплеменников. Тем более что здесь же у него сказано: "Фашисты восстановили против себя и тех, кто им сочувствовал". За такие намеки или оговорочки бьют канделябрами по физиономии.

Имея в виду начальную пору войны, Раздинский пишет: "Главная задача Сталина — заставить Запад открыть второй фронт. Как он ему (!) был нужен страшной зимой 1941/42 года!" Этот выкормыш демократии, как все тот же Солженицын, не может смотреть на войну иначе, как на личное противоборство Гитлера и Сталина, ибо сам он никогда не чувствовал ответственности за родную страну. Так вот, милок, второй фронт был нужен армии, обливавшейся кровью, всему советскому народу, также тебе самому и твоим родителям, которых фашисты уничтожили бы в первую очередь, доведись им взять Ташкент. А что касается той зимы, то она была не столько страшной, сколько радостной, ибо в самом ее начале, 5 декабря, началось наше первое большое наступление, завершившееся разгромом немцев под Москвой. Уж такие-то вещи надо бы знать историку.

"Однако открывать второй фронт Черчилль не торопился, — продолжает мурлыкать спасенный от душегубки вольнодумец, — он давал Красной Армии изойти кровью. Что ж, Сталин его понимал. На его месте он действовал так же". Право, Радзинский может претендовать на звание абсолютного чемпиона бесстыдства в деле поношения своей родины. "На его месте" Сталин оказался, например, в январе 1945 года, когда англо-американские войска трещали по швам и откатывались под мощными ударами немцев в Арденнах, и Черчилль отчаянно воззвал к Сталину о помощи, о спасении. И что же Сталин? Давал союзникам исходить кровью? Нет, он приказал начать 12 января, на восемь дней раньше намечавшейся даты, грандиозную Висло-Одерскую наступательную операцию, и этот "второй фронт" был спасением для союзников. А наше вступление в войну против Японии? Мы и там не ждали, а объявили войну 9 сентября 1945 года, ровно через четыре месяца после победы над Германией, как и было условлено на Ялтинской конференции.

Повествуя далее о ходе войны, Эдвард даже не упоминает о таких важнейших ее событиях, как битва на Курской дуге, освобождение Киева, взятие Варшавы, Кенигсберга, Будапешта, Праги, других столиц Европы и даже самого Берлина. Поэтому когда он констатирует: "И вот пришла Победа", то читателю совершенно непонятно, откуда она взялась. Действительно, рассказу о том, что киносценарист Алексей Каплер по кличке Люся завел шашни с дочерью Сталина, автор, будучи прославленным специалистом по "клубничке", отвел четыре страницы, а рассказу о разгроме немцев под Москвой — полстраницы, о Сталинградской битве — 14 строк. Ну еще бы! Ведь Каплер, говорит, "был другом моего отца". Это, впрочем, не помешало любящему сыну назвать покойного папиного друга главным бабником столицы, присовокупив сальный анекдотец о нем, "тучном и некрасивом". К тому же "и писал он не лучше других". Очень интересная характеристика!.. Однако если волокитские наклонности папиного кореша подкреплены конкретным примером (действительно, ему было под сорок, а Светлана Сталина еще бегала в белом передничке в школу), то аттестация его литературного дарования звучит как-то уж слишком отвлеченно. Ее можно было бы конкретизировать, допустим, так: "Да и писал он не лучше моего папы, тоже сценариста…"

Геббельс мог бы лишь мечтать о таком помощнике

Но, может быть, строки о победах под Москвой и Сталинградом хоть и скупы, кратки, а тем не менее очень глубоки, весомы, правдивы? Увы… Автор твердит старую басню битых гитлеровских воителей: "Генерал Мороз помогал России". Словно мороз костенил немцев, но согревал русских. Приводит высказывание из воспоминаний генерала Блюментритта: "Уже 12 октября ударили настоящие морозы". Это какие же — настоящие?

Оказывается, сочувственно сообщает сочинитель, 3 ноября температура понизилась до минус восьми. Ну, если это для немцев такой страшный мороз, то чего ж они не поторопились взять Москву до 12 октября или хотя бы до 3 ноября? Вон же Наполеон-то, как уже отмечалось, с его конной тягой да пехтурой уже в начале сентября припожаловал в Белокаменную. Баталист, однако, продолжает налегать на беспощадность и коварство нашего могучего союзника генерала Мороза: "Встали пораженные жестокими холодами танки Гудериана. И вся двухсоткилометровая дуга немецкого охвата Москвы застыла на лютом морозе". Из этих слов можно понять, что баталист никогда не видел карту Московской битвы. Во-первых, танки Гудериана были остановлены под Тулой, примерно в 180–200 километрах от Москвы, Во-вторых, никакой "дуги охвата Москвы", в отличие от Тулы или позже — Курска, не существовало. В-третьих, уж если назвать "дугой" линию фронта от Калинина до Тулы, то это не двести километров, а раза в два больше, О битве на Волге нам сообщается: "Великой вехой в войне Сталин сделал (!) битву за город своего имени

— Сталинград…" Как просто: захотел и сделал из сугубо личных соображений. "Город был превращен в пустыню, начиненную железом и трупами, — но он не позволил его отдать". Кто-то, дескать, хотел отдать, но Сталин, разумеется, из тех же личных соображений не позволил.

И что же дальше? А дальше, говорит, "к декабрю 1942 года было подготовлено наступление". Это почему же к декабрю и всего лишь подготовлено? Наступление, как известно, подготовлено было к 19 ноября, и в этот же день началось. Но просветителю неймется: "С севера, юга и востока войска (сказать "советские" у него язык не поворачивается. — В. Б.) охватили немецкую (сказать "фашистскую" он не в силах. — В. Б.) 6-ю армию, в рождественские праздники заставили ее медленно погибать от голода и морозов. Какая нецивилизованность — в рождественские праздники! Но странно! Если Красная Армия "охватила" фашистов лишь с трех сторон — с севера, юга и востока, то почему же, вместо того чтобы глупо погибать в радостные рождественские дни от голода и морозов, не рванули они на запад? Опять ничего не понимает наш баталист! Начав 19 ноября силами трех фронтов контрнаступление, наши войска уже 23 ноября замкнули кольцо, и фашистам не оставалось ничего другого, как сдаться в плен или попробовать вырваться. Попробовали 12 декабря — не получилось. А уж как старались! И снаружи кольца, и изнутри. И тут действительно начали они медленно погибать от голода, морозов, а главное — от нашего огня. А потом и в плен сдались — более 90 тысяч оставшихся в живых…

Почему высоколобый хохотун Эдик не стал генералиссимусом

Можно было бы еще долго любоваться весьма экзотической картиной Великой Отечественной войны, укоренившейся в черепной коробке Радзинского, но все-таки война — это не главное в его книге "Сталин" и в его потрясающих телесериалах. Главное — сам Сталин. Как личность, как государственный деятель, как историческая фигура. И тут биограф начинает издалека — с прадеда Зазы Джугашвили, деда Вано, отца Виссариона, матери Екатерины, с рождения своего героя, а кончает его женой, детьми, и не забыта даже теща! Все они конечно же были не чем иным, как скудельными сосудами ужасных пороков. Дотошность автора в исследовании помянутых пороков поистине изумляет.

Вот мать Екатерина Георгиевна. Казалось бы, какое имеет значение, в каком возрасте она вышла замуж. Рой Медведев, в своей брошюре "Семья тирана" иногда правильно указывающий даты, пишет там: "В 1874 году 19-летняя Екатерина Геладзе вышла замуж". "Нет! — оглашает просторы державы Радзинский. — Грубейшее искажение исторической правды! В результате многолетних архивных изысканий я установил, что ей было 16!.." Тот же Медведев пишет: "17-летняя Надежда Аллилуева соединила свою судьбу с судьбой Сталина". "Ложь! — снова испускает вопль правдолюбивый историк. "Ей было 16!.."

И тут, право, хочется сказать: "Хорошо, мусье Эдвард, пусть обеим женщинам было по 16, только успокойтесь. Лучше подумайте вот о чем. По одной из легенд, что витают вокруг семьи знаменитых писателей Радзинских, ваша матушка Розалинда Гавриловна вышла замуж за вашего батюшку Станислава Адольфовича, когда ей было под шестьдесят. И как вы думаете, когда лучше рожать, когда дети родятся крепче, умнее, талантливей — в 16–17 или в 60? Не кажется ли вам, что если бы ваша мама родила вас в том возрасте, в каком Екатерина Джугашвили родила Иосифа, то, глядишь, и вы стали бы генералиссимусом, а не телевизионным поденщиком? Вот вопрос!"

Пристальное внимание аналитика привлекли и сами обстоятельства рождения Сталина. Оказывается, он был не первым ребенком у родителей — два старших брата умерли в младенчестве. Казалось бы, тут можно лишь пожалеть сильно запоздалой жалостью несчастных родителей, а потом порадоваться, что в конце концов Бог послал им ребенка. Но нет, не таков наш прозорливец. Хотя в другом месте он пишет, что Гитлер тоже был третьим ребенком и два его старших брата тоже умерли в младенчестве, но это его ничуть не интересует, а вот в обстоятельствах рождения Сталина увидел нечто глубоко символическое: "Сама природа противилась рождению этого человека!" Умри, Денис, и я буду безутешно рыдать на твоей свежей могилке… Ловко! И ведь не сразу сообразишь, что если природа и противилась, то она успешно сделала это в случаях со старшими братьями, а в третьем случае, коли все обошлось благополучно, значит, она, природа-то, приветствовала, благословила рождение младенца, наделив его такими качествами, благодаря которым он стал поистине великим человеком. А между тем как раз приходу в этот мир самого Эдика природа явно противилась, если мама родила его чуть ли не на седьмом десятке…

Далее, заимствуя и это у того же Медведева, но делая вид, что раскопал в архивах, Радзинский пишет, что и родился-то Сталин не 21 декабря 1879 года, а на целый год раньше. Действительно, в дате рождения есть путаница. Ну и что? Да пусть! Кто от этого пострадал? В газетах писали, что, по новейшим исследованиям, сам Христос родился на целых семь лет раньше, чем принято считать. Почему это так, неизвестно. А у Сталина жена была гораздо моложе, вот, может быть, и решил скосить хотя бы один годок. Э нет, опять взывает к бдительности Эдвард, судя по хватке, едва ли не служивший в КГБ вместе с Евгением Киселевым, тут, мол, дело не так просто: Сталин сознательно старался сбить с толку, запутать своих биографов, напустить туману. Да какую же корысть можно было из этого извлечь, кроме помянутого эффекта в глазах молодой жены? Уж не хотел ли Сталин в свое время увильнуть от службы в армии таким путем? Вон папа-то Радзинского лет десять протрубил то ли в танковых войсках, то ли в военторге, и сам Эдвард, вероятно, лет пять прослужил в армейском ансамбле песни и пляски, и нежная супруга три года ишачила на флоте водолазом. А Сталин не хотел. Ни в военторге, ни в ансамбле, ни водолазом. Наверняка так и есть…

При виде столь напряженного внимания автора к вопросу о рождении его героя невольно закрадывается мысль: а все ли тут в порядке у него самого, у этого корифея антисталинизма. Действительно, уверяет, что родился 23 сентября 1936 года. Значит, в прошлом году был юбилей — шестидесятилетие. Но если так, то почему же 1996 год был объявлен годом Шостаковича, годом Жукова, но никто не догадался провозгласить его еще и годом Радзинского? Более чем странно. Ведь такая глыба!.. И даже Ельцин не почтил юбиляра какой-нибудь двуглавой медалькой. Он же так любит выдавать медальки…

Говоря о внешности Сталина, почти все его ненавистники твердят, что он был маленького роста. Д. Волкогонов, например, без конца урчал: "Физический и нравственный пигмей". Возможно, это и оказалось последней каплей, переполнившей чашу терпения Всевышнего, и Он прибрал генерала-философа вместе с его сочинениями. Действительно, как можно было дольше терпеть такое глумление над правдой. Ведь в книге самого Волкогонова "Триумф и трагедия" приведена тюремная фотография Сталина, сделанная в 1908 году, и на ней указано: рост 174 сантиметра (ч. I, между страницами 64 и 65). Нормальный мужской рост. Да ведь и по кинохронике видно: средний рост. Но Волкогонов и на том свете, поди твердит чертям, поджаривающим его: "пигмей! пигмей! пигмей!"

Увы, печальный пример главпуровского философа не послужил уроком ни для Окуджавы, ни для Медведева, ни для нашего проказника, вслед за ними причитающего: "маленький хозяин"… "тщедушный человек"… "крошечный тиран" и т. п. А ведь самому, по данным Центральной поликлиники Литфонда, Бог дал только 166 сантиметров, обувь носит с надувными подошвами. Впрочем, спасибо уже и за то, что не повторяет вслед за Окуджавой, что Сталин был еще и рябоват, а за Медведевым — будто у него был такой низкий лоб, что "не только художники, но и фотографы увеличивали его на парочку сантиметров". Такой, мол, приказ был, за нарушение — расстрел. А у самого Медведева лоб — как сковорода. И что?.. Такого рода убогие доводы свидетельствуют лишь об убожестве самих клеветников, ибо русские люди говорят: мал золотник да дорог…

Перейдя от внешности Сталина к его манерам, Радзинский уверяет, что Иосиф Виссарионович, "как все маленькие люди", был очень подвижен, суетлив и притом, как сам Эдвард, — ужасный хохотун, "то и дело прыскал в усы". Так и говорит — "прыскал". Ну, это подлинное открытие! И как жалко выглядят после него фальшивые слова в воспоминаниях Жукова: "Невысокого роста и непримечательный с виду, И. В. Сталин производил сильное впечатление. Лишенный позерства, он подкупал собеседника простотой общения… Смеялся он редко, а когда смеялся, то тихо, как будто про себя. Но юмор понимал и умел ценить остроумие и шутку". Интересно, как бы он в данном случае оценил остроумие юмориста Радзинского? Не сослал бы в Туруханский край? Я лично полагаю, что за такой юмор следовало бы…

Дальше мы узнаём, что, когда Сталину надоедало "прыскать в усы", он начинал орать и рявкать. Орал и рявкал, а то и матерщинничал, чем приводил в восторг Бернарда Шоу, на всех, не исключая американского президента Трумэна. Тот на Потсдамской конференции попытался протащить выгодную для США идейку относительно Польши. И что же услышал в ответ на это? Рявкающее "Нет! Нет!.. Туды твою мать!.. Нет! Нет!" Здесь нельзя, конечно, не видеть бесстрашного намека на то, что вот, мол, а ныне наш глава государства ни по какому поводу не смеет даже шепотом сказать "нет!" не только американскому президенту, но и своему прихлебателю Чубайсу, грабителю-миллиардеру, объявленному на всю страну "вором в законе" и "рыжей смертью". Молодец юморист Эдвард, просто герой! Черный, но блестящий юмор тирана Сталина автор вовсе не отрицает, наоборот, констатирует с восторгом: "Иногда его юмор был блестящ!" И в подтверждение рассказывает такую историю. Приехала в Москву французская правительственная делегация, ее поселили в гостинице "Москва", "где стояли и стоят подслушивающие устройства". Всезнающий Эдвард говорит об этом так уверенно, словно сам и устройства эти устанавливал, и делегацию размещал. А простодушные французы, говорит, ничего не подозревая о подслушивании, только тем и занимались, что злобно поносили Сталина, называли его чудовищем, ничтожеством, тираном и т. п. Ну, совершенно в духе покойного Волкогонова или здравствующего Роя Медведева. В назначенный день делегацию принял Сталин, которого автор с обворожительной улыбкой орангутана, частенько появляющегося ныне в качестве заставки между передачами первой программы телевидения, называет здесь "победителем Гитлера". Значит, дело было уже после войны.

Переговоры шли довольно трудно, но в конце концов был подписан дружественный советско-французский договор. После этого Сталин дал в честь такого события обед. Вот здесь-то вождь и блеснул своим юмором. Он провозгласил несколько тостов, и один из них был таким: "Выпьем за товарища Кагановича! Он у нас хорошо руководит железными дорогами. Но если будет плохо руководить, то мы его расстреляем". И еще несколько тостов в этом духе. Таким образом Сталин тонко высмеял французов за их болтовню о нем как о чудовище и тиране. Разве это не здорово? Прав Радзинский: блестящий юмор!

Однако мы должны тут кое-что уточнить. Да, приезжала делегация самого высокого уровня: де Голль, министр иностранных дел Бидо, генерал Жюэн и другие ответственные лица. Но, во-первых, это было не после войны, а в декабре 1944 года, когда наша армия еще находилась за сотни километров от Германии (кроме Восточной Пруссии), еще предстояло почти полгода упорнейших сражений, и потому еще нельзя было назвать Сталина "победителем Гитлера". Во-вторых, никому, разумеется, и в голову не приходило поселить высокую делегацию союзнической страны в гостинице "Москва", в этом подобии суматошного Казанского вокзала, никто не предлагал поселить французов даже и в изысканном "Национале" или в аристократическом "Метрополе". Конечно же делегация жила в своем собственном роскошном посольстве. Это подтверждает хотя бы профессор Н. Н. Молчанов в своей известной книге "Генерал де Голль", которую эрудит Эдвард и в глаза не видел: "Де Голль простился со Сталиным и вместе с Бидо уехал во французское посольство. В Кремле остались Морис Дежан и Роже Гарро. Они продолжали переговоры. Де Голль ждал в посольстве. Наконец, в два часа ночи в посольство явился Дежан…" (с. 254). Были ли и есть ли во французском посольстве наши подслушивающие устройства, мы, откровенно говоря, не знаем, ибо у нас никогда не было столь доверительных отношений с КГБ, чтобы нас, как Радзинского, извещали, где такие устройства поставлены, а где нет.

В-третьих, в отличие от титана и корифея, мы не можем поверить, будто французы оказались такими мерзавцами, что, приехав к нам для заключения очень важного для них договора, злобно поносили руководителя нашей страны, Верховного Главнокомандующего армии, только благодаря доблести которой они и обрели снова свою прекрасную Францию — после того как немцы за пять недель разнесли их армию в прах и поставили на колени. Взгляд на французов как на подонков мы, естественно, оставляем на совести корифея и титана.

В-четвертых, да разве мог Сталин своими насмешливыми тостами дать французам ясно понять, что за ними, если бы это так было, следят, их подслушивают и докладывают ему? Невозможно поверить, что страной руководил такой же олух царя небесного, как скоротечный глава КГБ Вадим Бакатин, который по доброй воле и с одобрения таких же олухов Горбачева и Ельцина, придя на Лубянку, первым делом выдал американцам схему наших подслушивающих устройств в здании их посольства в Москве. Посол Р. Страусс при виде столь грандиозного государственного идиотизма тогда сам едва не спятил. А олух до сих пор живет надеждой на "адекватную акцию" со стороны американцев, вместо того чтобы ожидать сурового суда за государственное преступление. За это время успел накатать книгу с радостным заглавием "Избавление от КГБ". Если он был бы министром сельского хозяйства, то написал бы "Избавление от сельского хозяйства", был бы министром здравоохранения, написал бы "Избавление от медицины" и т. д. Такова порода этих обкомовских паразитов, среди коих особо выделяются почти все нынешние президенты. Наконец, в-пятых, не мог товарищ Сталин поднять тост за Кагановича и сказать, что "он у нас руководит железными дорогами", ибо в ту пору ими "руководил" не Каганович, а генерал-лейтенант И. В. Ковалев, разумеется, не имеющий никакого отношения к нынешней ораве Ковалевых, включая того, что любит ходить по субботам в женскую баню.

Сталин в 41-м и Гитлер в 45-м

Тут уместно будет заметить, что у самого-то Радзинского, несмотря на всю грандиозность его талантов, с юмором и вообще с чувством смешного не все благополучно. Ну, действительно, вот он заявляет, что Сталина называли "левая нога Ленина". Кто называл из всех его ненавистников — от Троцкого до Оскоцкого? Неизвестно. Но что за уровень сарказма! Во-первых, это тупоумно и лживо: Сталина можно обвинить в чем угодно, только не в отсутствии самостоятельности. Во-вторых, нет ничего легче, как фабриковать ярлыки такого пошиба.

Или вот наш герой, давясь от смеха, выражает недоумение, как это Сталину удавались до революции нелегальные поездки в Берлин, Лондон, Стокгольм. Смех тут, как говорится, совершенно без причины. Если отцу Радзинского, умевшему лишь перелопачивать чужие романы для кино, удалось пробраться в Союз писателей, если его сын при таких-то данных изловчился стать одной из главных фигур на телевидении, то почему же Сталину, по общему признанию, гениальному конспиратору, умнейшему человеку, великому организатору, могли не удаться его заграничные поездки?

Помирая со смеху, рассказывает наш хохмач и о том, что Сталин шесть раз бежал из ссылки. Вот так ссылка, ха-ха! Вот так охрана, хи-хи! Конечно, человеку, который в страхе перед папой никогда не убегал даже со школьных уроков, а позже — из вытрезвителя, невозможно представить, что в другом так велика жажда свободы, что он может убежать даже из сибирской ссылки, даже зимой. Ну так хоть бы не потешался над недоступной ему чужой смелостью, ловкостью, свободолюбием. Нет, они без этого не могут, ибо это их единственное оружие.

Оратор намекает, что причина и удачных поездок Сталина за границу, и его удачных побегов из ссылки одна — он был агентом царской охранки. О, это мозговая косточка для всех шакалов антисталинизма! Уж как они ее то вместе, то по очереди грызут, обсасывают, мусолят. Ну, допустим, понятно, зачем охранка засылала своего агента на большевистские съезды и конференции, проходившие за рубежом. Но зачем же она то и дело бросала его в тюрьмы да ссылала в глушь. Это же все равно, как если бы Березовский или Гусинский закрыли доступ на телевидение прекрасным диверсионным передачам Радзинского по оболваниванию православных.

Как читатель, вероятно, уже понял, наш Эдвард — самый выдающийся корифей на ниве оболванивания в эпоху демократии. Однако надо заметить, что орудует он довольно однообразно, всегда по такой схеме. Сперва подробно, обстоятельно, со смаком, со ссылками на архивы и свидетелей, с ухмылками и вздохами вываливает на Сталина какую-нибудь невероятную гнусность — вроде того, что при известии о нападении немцев он бежал из Москвы. Это первая фаза оболванивания. Тут же мастер приступает ко второй: с теми же ухмылками, вздохами, стонами мельком, скороговорочкой замечает: "Это сомнительно. У меня никогда не было уверенности, что так и было". В самом деле, какой же идиот поверит, что Сталин бежал из Москвы в июне, в первые дни войны, когда немцы находились за тысячу с лишним километров от нее, если достоверно известно, что, когда в октябре — ноябре они подошли к столице на 27 километров, он не только не покинул ее, но еще и под самым носом у захватчиков 6 ноября, как всегда, провел праздничное торжественное заседание, а 7-го, как ни в чем не бывало, — парад на Красной площади, и в обоих случаях произнес бесстрашные речи, в которых выразил полную уверенность в нашей победе.

А что, между прочим, делал Гитлер, когда Красная Армия была в 27 километрах от Берлина? Он метался в бункере от одного телефона к другому и визжал: "Где армия Венка? Дайте связь с Венком! Предатели!.." Но армия Венка была уже разбита, и Гитлеру не оставалось ничего другого, как тоже устроить парад, вернее, демонстрацию

— обвенчался с Евой Браун и пустил себе пулю в лоб… Так вот, пробормотав мимоходом, что он сомневается в достоверности очередной клеветы на Сталина, Радзинский начинает третью фазу оболванивания, говорит примерно так: "Но когда я углубился в этот вопрос, когда поднял архивные документы, поговорил с очевидцами, то многое показалось мне странным…" И наконец, четвертая, самая главная фаза: он вываливает новые вороха доводов и соображений, слухов и сплетен, инсинуаций и побрехушек. В результате получается огромная куча зловонного мусора. Мудрец Сталин это предвидел. Раздинский приводит — а куда деваться? — его слова: "Когда я умру, на мою могилу нанесут много мусора, но ветер времени безжалостно сметет его". Можно добавить только одно: сметет вместе с теми, кто этот мусор натаскал. Вот тогда мы и отпразднуем "Год Радзинского".

Потаскухи как движущая сила прогресса и демократии

Возвращаясь к вопросу о происхождении Сталина, о его родителях, нельзя не признать, что здесь в злобности и клевете Радзинский превзошел всех своих предшественников. Они, предшественники, буквально рвали друг у друга из пасти сладостную "легенду" о том, что отец Сталина вовсе не Виссарион Джугашвили. Кто же? Тут у них наготове много вариантов, это племя вообще жить не может без вариантов, версий, легенд и тому подобного, — тут оно как рыба в воде. Чаще других называли, например, знаменитого путешественника Н. М. Пржевальского. Почему? Да потому только, что ликом схож. Действительно, особенно в генеральском мундире. Между прочим, на этом же портретном основании не так давно писали и говорили по телевидению, что есть, мол, версия: Яков, старший сын Сталина, не был в 1943 году расстрелян в фашистском плену, а бежал в Ирак, принял мусульманство, женился, родил сына, которого все знают, это — Саддам Хусейн. Хоть стой, хоть падай, хоть читай "Монолог о браке" Радзинского… Потом догадались все-таки заглянуть в биографический словарь и к большому огорчению обнаружили, что Хусейн родился в 1937 году. И о Пржевальском выяснилось, что он не был в надлежащее время в Гори. После этого вроде заткнулись… Казалось бы, ну должны же не вовсе полоумные люди понимать — мало ли кто на кого похож! Вот недавно мне попалась фотография заместителя Геббельса по радио — Ганса Фриче. Я глядел и ахал: вылитый Эдик Радзинский! И что? Да ничего. Просто природа сочла форму Фриче своей большой удачей и захотела в другой стране в другое время повторить эту форму.

"Легенду" о незаконном рождении Сталина долго, со смаком, с похохатыванием и сальными ужимками мурыжит и наш знаток амурных дел. Как уже сказано, здесь он оставляет далеко позади всех клеветников, в том числе самых грязных. Прошу читателей извинить меня, но придется привести несколько образчиков его работы. Так, писатель уверяет, что какая-то М. Хачетурова (судя по фамилии, армянка) где-то когда-то говорила ему: "Сталин называл свою мать не иначе как проституткой". А какая-то Н. Гоглидзе будто бы писала ему: "Говорят, Сталин открыто называл мать чуть ли не старой потаскухой. Она должна была зарабатывать на жизнь, на учение сына — и ходила по домам к богатым людям, стирала, шила. Она была совсем молодая. Дальнейшее легко представить…" Надеюсь, читатель понял, что за этими словами, если они все-таки не плод низкого вымысла, стоят как раз две потаскушки из окружения Радзинского: ведь только людям этого пошиба, зная, что молодая женщина бывает в чужом доме, "дальнейшее легко представить",

Я не знаю, есть ли у этих потаскух дети, но уверен, что ни та ни другая никогда не получали от своих детей, если они все-таки есть, письма, написанные с такой нежностью и заботой, как, например, эти:

"Здравствуй, мама моя!

Получил твое письмо. Получил также варенье, чурч-хели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет.

Я здоров, не беспокойся обо мне. Я свою долю выдержу…

Посылаю тебе пятьсот рублей. Посылаю также фотокарточки — свою и детей.

Будь здорова, мама моя!

Не теряй бодрости духа!

Целую. Твой сын…

24. 3. 34

Дети кланяются тебе. После кончины жены, конечно, тяжела моя жизнь. Но мужественный человек должен всегда оставаться мужественным".

Или:

"6/Х—34

Маме моей — привет!

Как твое житье-бытье, мама моя?

Письмо твое получил. Хорошо, не забываешь меня. Здоровье мое хорошее. Если что нужно тебе — сообщи. Живи тысячу лет.

Целую.

Твой сын…"

Или:

"Как жизнь, как здоровье твое, мама моя? Нездоровится тебе или чувствуешь лучше? Давно от тебя нет писем. Не сердишься ли на меня, мама? Я пока чувствую себя хорошо. Обо мне не беспокойся. Живи много лет.

Целую!

Твой сын…"

Или:

"Маме моей — привет!

Посылаю тебе шаль, жакетку и лекарства. Лекарства сперва покажи врачу, потому что дозировку их должен определить врач.

Живи тысячу лет, мама моя!

Я здоров. Твой сын…"

Читатель, конечно, уже догадался, что в этих письмах везде вместо многоточия стоит "Coco". И таких писем — множество.

Невозможно вообразить, чтобы Радзинский, как и его потаскухи, писал или получал подобные письма.

Радзинскому недостаточно помусолить "легенду" о незаконном рождении самого Сталина. С томными вздохами он пускает в оборот — это его личный вклад в сталинофобскую телемахиду! — еще и легенду о том, что-де и Надежда Аллилуева, жена Сталина, тоже рождена в грехе. Но и этого мало коллекционеру всех форм блуда. Он уверяет, что отцом Надежды был не кто иной, как сам Сталин!.. Правда, в книге он это написать не решился, но по телевидению, рассказывая о совместной поездке Сталина и Аллилуевой в 1918 году (когда они, кстати, уже были женаты!) в Царицын, Эдик блудливой скороговорочкой промурлыкал: "Там дочка Надя стала его женой". Трудно поверить, но ведь и это не все в его уникальной коллекции: потом он подбросит еще и "легенду" о романе жены Сталина, т. е. "дочери", с его сыном Яковом. Не остановили пакостника ни трагическая смерть Аллилуевой, ни то, что Яков, участник Великой Отечественной войны, погиб в фашистском плену…

С какой легкостью и простотой, с каким блаженным причмокиванием эта публика примеривает самые тяжкие и отвратительные грехи на чужие души! А если на свою?.. Радзинский так самоуверен и ограничен, что ему и в голову не приходит простая мысль: если штафирка сочиняет или тиражирует бесчисленные "легенды" и "версии" о генералиссимусе, о его ближайших родственниках, то ведь этим самым она предоставляет моральное право другим дать парочку "версий" о ней самой, о ее родственниках. Более того, она, штафирка, просто провоцирует на это.

Так вот, есть "стойкая легенда", что настоящий отец нашего героя вовсе не Станислав Адольфович Радзинский, 1888 года рождения, член Союза писателей с 1937 года, ныне покойный.

Помешанная букашка

Эдвард рисует пленительный портрет Станислава. Разумеется, он был юристом и, конечно, из Одессы, где в годы революции редактировал бойкий журнал — то ли "Ураган", то ли "Шторм", то ли "Землетрясение". Интеллектуал 96 пробы, философическая личность с перманентной улыбкой на устах. Но был жутко опасным для Советской власти человеком и потому прожил "жизнь под топором" и "в любой момент был готов к ужасному". Однако, если не считать рождение Эдварда, ничего ужасного в долгой жизни Станислава Адольфовича не произошло. В революциях и войнах он кровь не проливал, ни один голод его не задел, раскулачиванию не подвергался, тюрьмы или ссылки не изведал… Правда, как все одесситы, хотел стать писателем, но не получилось — сделался киносценаристом, да еще не сам сочинял сценарии, а переделывал для кино чужие книги. Вот и все его огорчения. Однако и этой работенки на белый хлеб с черной икрой хватало.

Так откуда же взялась легенда о том, что Радзинский-старший был жутко опасным для Советской власти человеком и прожил "жизнь под топором"? Эдвард охотно разъясняет. Оказывается, папа "был интеллигентом, помешанным на европейской демократии", в частности, он "восторженно приветствовал Временное правительство, это была его революция, его правительство". Радзинский-младший здесь не совсем солидарен с помешанным: ведь это правительство не сумело придушить коммунистов.

Иногда помешанный говорил наследнику: "Сын мой, что в этом бренном мире есть счастье?" Тот, видимо, смутно догадываясь о грандиозности проблемы, безмолвствовал. Тогда отец отвечал сам: "Счастье — это иметь возможность выйти на главную площадь столицы орать: "Долой правительство!" Так он понимал суть демократии. Жаль, что не дожил до нынешних дней, мог бы вместе со своим отпрыском месяцами сидеть на Красной площади и вопить: "Банду Ельцина под суд!" А Советская власть и лично товарищ Сталин такие акции не поощряли.

К тому же, вспоминает Эдвард, старик "так любил пересказывать" ему побрехушки о Сталине, каждый раз заканчивая их "вечным рефреном": "Может быть, ты когда-нибудь о нем напишешь". Об этой книге он "думал и мечтал до самой смерти" в 1966 году. Как же такой человек мог быть не опасен для Советской власти, как же мог он не ждать ежесекундно, что топор вот-вот обрушится на его прогрессивное темечко!..

От верного топора спасла Станислава Адольфовича только близость к писателю Петру Павленко. Дело в том, что при всей своей полоумной любви к европейской демократии и вполне эквивалентной ненависти к Советской власти сценарист Радзинский особенно охотно занимался перелопачиванием для кино книг этого писателя, четырежды сталинского лауреата, члена партии с 1920 года, депутата Верховного Совета СССР. В этих книгах, естественно, не было ни припадочной любви к Западу, ни обожания Керенского, их сутью был русский советский патриотизм. А его собственные, без Радзинского написанные сценарии! Достаточно назвать фильмы "Александр Невский" (1938 г.), о котором Эдвард умалчивает, или "Клятва" (1946 г.) и "Падение Берлина" (1949 г.). И вот у такого-то писателя, патриота и коммуниста, антисоветчик Радзинский был на подхвате.

К тому же, всю жизнь науськивая сына на сочинение сталинофобской книги, сценарист Радзинский одновременно агитировал Павленко написать о Сталине совсем иную книгу — панегирическую, и при этом проникновенно приговаривал: "Ведь о Сталине еще никто по-настоящему не написал". Сын, которым, как видно, с юных лет владела страсть подслушивать и подсматривать в замочную скважину, уверяет, что однажды в детстве "сквозь плохо прикрытую дверь" сам слышал, как папа-антикоммунист уговаривал коммуниста Павленко. Правда, тот "жестко и даже грубо" оборвал агитатора. Вероятно, он догадывался о подлинной духовной сути литературного прилипалы и возмутился его лицемерием. Обожатель Временного правительства и западной демократии безропотно проглотил грубость: как же-с, ведь грубил не кто-нибудь, а депутат Верховного Совета, четырежды лауреат…

Гиппопотам — сын букашки?

Все это о Радзинском-старшем мы узнали из книги Радзинского-младшего "Сталин", которая и посвящена отцу-вдохновителю. И все это создает впечатляющий образ расторопной литературной букашки. Вот и спрашивают иные дотошные литературоведы в штатском: мог ли у такой букашки родиться столь грандиозный литературный гиппопотам, способный написать книгу в 640 страниц? И приходят к выводу: никак не мог! И тут высказывается несколько версий, весьма стойких.

По одной из них Эдик — сын упоминавшегося Ганса Фриче, заместителя Геббельса по радио, с коим у него такое разительное портретное сходство. Говорят, в феврале 1935 года Фриче приезжал в Москву, интересовался литературной жизнью, писателями, мог заинтересоваться и женами их. Как уже говорилось, жена Радзинского была уже далеко не молода, но, будучи маникюршей, она искусно владела всеми ухищрениями косметики и тонкостями макияжа и потому вполне могла ввести в заблуждение будущего заместителя Геббельса относительно свежести и сортности своих прелестей… И вот в результате этого знакомства 23 сентября 1936 года родился будущий гиппопотам драматургии. Как видим, он был немного недоноском. Ничего не подозревавший Станислав Адольфович хотел для маскировки своих западнических пристрастий дать младенцу русское имя, но мать, видимо, с тайной и нежной памятью о заезжем иностранце настояла на заграничном имени Эдвард. Такова одна версия пришествия гиппопотама.

По другой, не менее стойкой версии, дело было так. Жил-был известный всей литературной Москве милейший парикмахер-философ Моисей Михайлович Моргулис, имевший в Центральном Доме литераторов свой кабинетик. Иногда по вызову особенно заслуженных или престарелых литераторов он выезжал на дом. И вот однажды по адресу Старо-Пименовский переулок, дом 4-А, квартира 55, его вызвал пятидесятилетний Станислав Адольфович. Моисей — его все звали так даже в старости — что-то задержался. Радзинский не стал дожидаться и пошел в парикмахерскую недалеко от дома. Но вскоре Моисей, и нагрянул. Его встретила Розалинда Гавриловна. Одна. Старушка была по-домашнему неприбранна и не успела навести марафет, и ее возраст не составлял тайны для глаза, но Моисей был парень-хват и притом — геронтофил, т. е. как раз любитель старушек. Дальнейшее легко представить…

Конечно, может раздаться вопль: "Ложь! Клевета! Розалинда Гавриловна не могла! Не могла!.." Позвольте, а почему? Если, по легенде, которую на глазах миллионов так сладостно обсасывал Радзинский, могла в прошлом веке религиозная грузинка Екатерина, если в начале этого века могла русская революционерка Аллилуева, мать Надежды, то почему же не могла в тридцатые годы московская еврейка-маникюрщица из литературной среды Розалинда Гавриловна? Ведь в эту пору и в этой среде нравы были куда как проще и вольготней…

 

СТАЛИНИЗМУС УНД МЕРЦАЛИЗМУС

Удивительную книгу сочинили два доктора исторических наук, два профессора — А. Н. Мерцалов и Л. Н. Мерцалова. Называется она "Иной Жуков". Диво дивное, чудо чудное! Издана не так давно в Москве, а в каком издательстве — военная тайна. В аннотации сказано: "Миф о Жукове в камне, бронзе или на бумаге препятствует подлинно демократическому развитию РФ и других республик, составлявших СССР. Авторы книги предлагают иное решение ряда важнейших военно-теоретических и военно-исторических проблем". Это святая правда: книга кишмя кишит "иными решениями" самых разных проблем. Как сказал поэт, "что ни страница, то слон, то львица". Слон великих проблем, львица научного бесстрашия.

У руля военной истории

Стоит начать хотя бы с такого храброго заявления докторов-профессоров, сделанного в интересах, разумеется, подлинно демократического развития: "В подавляющем большинстве советские генералы не имели хорошего военного образования" (с. 28). Мы-то, простофили, не можем назвать хотя бы пяток наших крупных военачальников времен Великой Отечественной войны, у кого за плечами не было бы Военной академии имени Фрунзе или Генерального штаба, а то и обе они. Ну, Жуков. Ну, Рокоссовский. Кто еще? Ей-ей, не знаем. А наши новаторы хотя вовсе не приводят имен, но, объявив наши сведения устаревшими, с какой убежденностью еще и добавляют: "У руля войны стояли бездарные люди" (с. 32). У руля войны!..

Развивая тему военных кадров, но почему-то не претендуя и здесь на "иное решение", сочинители уверяют, что, когда началась война, "лейтенанты повели батальоны, капитаны — полки!" (с. 32). Мы слышали это от учителей наших авторов много-много раз, но до сих пор никто не назвал ни одного полка, которым бы командовал легендарный капитан. Да, нового тут ничего нет. Однако будем справедливы: надо иметь большую смелость, чтобы долдонить об этом доныне.

Читаем: "Представители Ставки просто мешали способным командующим" (с. 35). В доказательство дают примерчик: "Напомним лишь о конфликте Рокоссовского с Жуковым под Москвой" (с. 35). Очень свежо и убедительно! Только, в свою очередь не можем не напомнить профессорам, что в боях под Москвой генерал армии Жуков был не представителем Ставки, а командующим Западным фронтом, в который входила 16-я армия генерал-лейтенанта Рокоссовского. Неужели и сей факт безнадежно устарел?

Дальше — больше: "29 июля 1941 года Жуков по непонятным (!) причинам предложил Сталину усилить Центральный фронт и назначить командиром (!) фронта Ватутина, освободив Ефремова" (с. 70). В этом прозорливая чета, как никто раньше, видит крайне несправедливое отношение Жукова к Ефремову. Что ж, может быть. Как говорится, люди не ангелы, особенно на войне. Только хорошо бы учесть нашим историкам, что в ту пору "командиром" Центрального фронта был не генерал-лейтенант Ефремов, а генерал-полковник Кузнецов. Ну, конечно, факт этот не первой свежести.

А что касается "непонятных причин" усиления фронта, то они остались таковыми почему-то лишь для наших прогрессивных аналитиков. Вероятно, для сохранения в девственной нетронутости своего самобытного взгляда на историю Отечественной войны они просто не читали "Воспоминания" Жукова, где он довольно ясно писал о тех днях: "Наиболее слабым и опасным участком наших фронтов является Центральный фронт. Армии, прикрывающие направления на Унечу, Гомель, очень малочисленны и технически слабы. Немцы могут воспользоваться этим слабым местом и ударить во фланг и тыл войскам Юго-Западного фронта". Поэтому на вопрос Сталина, что он предлагает, Жуков ответил, что Центральному фронту надо передать не менее трех армий и "поставить во главе фронта опытного и энергичного командующего" — Ватутина. Но Ватутин, кстати, назначен не был, а позже Кузнецова сменил именно Ефремов. Так что все было наоборот. Но это-то и дает право нашим буйным сочинителям считать себя учеными, предлагающими "иные решения" известных проблем. И таким "решениям" в книге нет конца, притом одно увлекательней другого.

О тех же лицах читаем и дальше нечто новое: "После гибели Ватутина командующим 1-го Украинского фронта стал Жуков" (с. 68), который "пробыл на этой должности около месяца" (с. 34). А мы-то думали, что Жуков стал командующим не "после гибели" Ватутина, умершего от ран 15 апреля 1944 года, а сразу после его ранения 29 февраля, то есть на полтора месяца раньше, и пробыл в должности не "около месяца", а весь март, апрель и половину мая, то есть раза в три дольше. Нам говорят: "Пора забыть эти вымыслы сталинской пропаганды!"

Кому полезно набить морду?

Впрочем, нет, все-таки едва ли мы были правы в предположении, что Мерцаловы не читали книгу Жукова. Действительно, пишут же: "Если судить по воспоминаниям маршала, он пробыл в Ленинграде с 6 сентября по 10 октября 1941 года" (с. 46). Правда, там черным по белому написано: "9 сентября вместе с генерал-лейтенантом М. С. Хозиным и генерал-майором И. И. Федюнинским мы вылетели в блокированный Ленинград". И дальше: "10 сентября я вступил в командование Ленинградским фронтом". Наконец: "В Москву из Ленинграда прилетел 7 октября". Как видим, у Жукова все даты не те, что у профессоров. И тем не менее мы думаем, что книгу они читали. Просто при этом следовали своему новаторскому научному принципу: "Смотрю в книгу, а вижу фигу". Только и всего!

Тут же новаторы замечают: "Наши оппоненты лишены чувства юмора". И очень много делают бескорыстно для развития этого замечательного чувства, когда пишут, например: "Командующие были бесправны", а в доказательство приводят такой довод: "Они были обязаны один и даже несколько раз в день докладывать Сталину об обстановке" (с. 45). Как же не рассмеяться, если известно, что не только в боевой обстановке в дни войны, но и в мирное время нижестоящий начальник обязан регулярно докладывать вышестоящему об обстановке, и до сих пор еще никто не считал это ущемлением прав военачальника. Никто! Даже С. А. Ковалев, знаменитый защитник прав человека-демократа.

А кто из нормальных людей не захочет, узнав о твердом намерении авторов лишить наших крупнейших военачальников права считаться настоящими полководцами: "Жуков и другие советские генералы лишь с очень (!) большими (!) оговорками (!) могут быть названы полководцами" (с. 44). Это почему же? По причине малограмотности и бездарности, что ли? Оказывается, не только. А еще и потому, говорят, что у них не было всей полноты власти в стране. "Вся полнота власти — государственной, партийной, военной — находилась в руках Сталина" (с. 44). Правильно, не было. Но, с одной стороны, у немецких генералов Бока, Клюге, Рундштедта, Роммеля и всех остальных тоже не было ни государственной, ни партийной власти. Почему же профессора не лишают их права считаться полководцами? Несправедливо! С другой стороны, ведь не имели никакой государственной власти, допустим, и Румянцев-Задунайский, Суворов, Кутузов — над ними был царь. Значит, их тоже следует исключить из числа полководцев? Кто же тогда там остается — вавилонский царь Навуходоносор да французский император Наполеон, и только? Неужто доктора-профессора дошли до этого великого открытия своим собственным спаренным умом? Это ошеломляет…

Тут самое время сообщить, что Мерцаловы сочинили много подобных замечательных книг. Под их перо попали Жомини, Клаузевиц, Сталин. Вот теперь и Жуков… И где только эти книги не выходили! Даже к радости жителей республики Коми в их столице Сыктывкаре. Но особенно охотно наших историков издают, конечно, в Германии. Так, еще в 1993 году в Эссене было опубликовано грандиозное сочинение Мерцалова "Сталинизмус унд гитлеризмус". Это понятно. Ведь немало немцев, которым отрадно прочитать, например, о том, что Жуков вроде и полководцем-то не был, а сталинизмус — это то же самое, что гитлеризмус. Позже в Эдинбурге нашлись любители экзотики, издавшие мерцаловский капитальный труд "Крах сталинской дипломатии и стратегии". Тот самый крах, что увенчался знаменем Победы над рейхстагом и актом капитуляции Германии. Надо полагать, что подобные сочинения неутомимых авторов будут и впредь охотно издавать на Западе ценители изящной российской словесности. Бесспорно, там найдет спрос и книга "Иной Жуков". Хотя бы потому, что в ней утверждается со всей решительностью, что сталинизмус — это прежде всего невежество, авантюризм, Византийская страсть к роскоши, трусость и даже сквернословие (с. 8). А еще "Набить морду! — так требовал сам Сталин" (с. 65). Кому набить? Всем врагам Советского Союза. Может быть, и Мерцалову тоже. Словом, у сочинений этих корифеев прекрасное будущее.

Профессора за широкой спиной Кутузова

Однако пора сказать и о том, что в писаниях четы Мерцаловых многое ошарашивает и даже не поддается уразумению не только по причине их небывалого новаторства. Дело еще и в том, например, что в своих суждениях и оценках они то и дело лихо и беспощадно опровергают сами себя.

Так, с одной стороны, как мы уже знаем, они клянутся, что "советские генералы в подавляющем большинстве своем в отличие от генералов Гитлера и Черчилля не имели хорошего военного образования" (с. 28). Более того, генералы были просто малограмотны и бездарны (с. 32). Но, с другой стороны, профессора пишут, что нельзя "преуменьшать их способности", ибо именно эти малограмотные генералы "сыграли большую роль в прошедшей войне" (с. 36). Мерцаловы даже готовы назвать "десятки генералов", которые способны были "осуществить функцию" (!) Главнокомандующего (с. 32). И оказывается, что "по оценке многих специалистов, лучшую по замыслу и осуществлению операцию всей второй мировой войны" провели не широкообразованные и высокоталантливые генералы Гитлера или Черчилля, а бездарные генералы Сталина. Это операция "Багратион" (с. 40).

Кстати сказать, операция "Багратион" была проведена силами четырех фронтов: 1-го Прибалтийского, 3-го Белорусского, 2-го Белорусского и 1-го Белорусского. Ими соответственно командовали генерал армии И. X. Баграмян, генерал-полковник И. Д. Черняховский, генерал-полковник Г. Ф. Захаров и генерал армии К. К. Рокоссовский. Основная роль в разработке плана операции и ее проведении принадлежала последнему. Но он, между прочим, был самый малограмотный из четырех: коллеги Рокоссовского окончили военные академии, Баграмян и Захаров даже две, а он, как, впрочем, и Жуков, ни в какой академии не учился, а только на курсах усовершенствования, правда хотя и задолго до войны, но дважды — в 1925 и 1929 годах. Вот загадка для новаторских голов!..

Конкретно о Сталине профессора изрекли: "невежественный в военном деле диктатор" (с. 28), мы победили в войне вовсе не благодаря кое в чем его руководству, а решительно вопреки ему (с. 79). Здорово! Однако в другом месте той же книги авторы признаются: "Мы не отрицаем определенной положительной роли Сталина" (с. 16). Ну какую такую положительную роль может четыре года войны играть руководитель-невежда! Тем более что руководил он не только армией, но и партией, и всей страной. Это ж не рядовой солдат, который, будучи и невеждой, может стрелять, бить, колоть. Но у профессоров увесистый аргумент. Дело в том, многозначительно говорят они, что личные интересы Сталина в 1939–1945 годах "кое в чем совпадали с народными". Только личные! Какая новизна взгляда! Я не знаю других философов, которые поднялись бы на такую высоту шкурной мысли. Но и этот свежайший, как редиска с грядки, взгляд профессора в дальнейшем опровергают, заявив, что если бы немцы захватили Москву, то "опасность для Сталина едва ли была бы так велика" (с. 51). Для москвичей, для народа опасность была велика, а для него — едва ли. Поэтому, дескать, он и не покидал столицу в самые критические дни. О, эта мысль достойна Солженицына, Радзинского и Резуна, взятых вместе. Но ведь она-то и опровергает утверждение о том, что личные интересы Сталина тогда совпадали с народными. А?

И потом вопрос: почему же все-таки нашему Главнокомандующему захват немцами Москвы едва ли был опасен, а немецкому наше взятие Берлина было так опасно, что он предпочел ампулу с ядом и пулю в лоб?..

Раз уж мы коснулись Москвы, ее роли и значения в войне, то нельзя умолчать о совершенно новом взгляде Мерцаловых и на это. Они считают, что Ленинград сдавать было нельзя, поскольку "согласно приказу Гитлера, были бы уничтожены и население, и город" (с. 54). А Москву, оказывается, вполне можно было сдать. "Мы не считаем, — пишут стратеги, — что Москву нужно было "спасать" в любом случае". Это почему же? Довод у них, как всегда, убойный: "Сдал же ее в свое время Кутузов". Правильно, сдал. Но позволим себе заметить новаторам: к тому времени Москва уже сто лет не была столицей. Кроме того, опыт второй мировой войны показал, что после падения столиц — Варшавы, Парижа, Осло — страны капитулировали. И наконец, неужели неведомо аналитикам, что Москве Гитлер готовил точно такую же судьбу, что и Ленинграду? Всем известный генерал Гальдер 8 июля 1941 года, в дни бешеного успеха немцев, записал в дневнике: "Неколебимо решение фюрера сравнять Москву и Ленинград с землей". По некоторым данным, был и запасной вариант: затопить водой. Видимо, Мерцаловы не понимают, что этой воды хватило бы и для них персонально вместе с их новаторскими идеями.

Поход в баню как военная операция

Но вернемся к вопросу о наших полководцах. Оказывается, их "основными чертами были некомпетентность, авантюризм" (с. 45), "первобытный способ, примитивные методы ведения войны" (с. 61). Ни о какой их значительности, тем более "ни о каком величии сталинских полководцев не может быть и речи" (с. 37). Возможно, кто-то уже изготовился поверить. Но вот что пишут наши ученые в другом месте по вопросу о том самом "величии", волнующем их: "Великий полководец добивается успеха именно вопреки неблагоприятным обстоятельствам (мощь противника, условия вступления в войну и др.)" (с. 43). Совершенно верно! Но ведь как раз так в конечном итоге и добились успеха, а потом и великой победы наши полководцы. Вопреки многочисленным и крайне неблагоприятным обстоятельствам: враг превосходил нас и уже собранной в кулак силой, и почти двухлетним опытом боевых действий, и ресурсами едва ли не всей Европы, и на него работал мощный фактор внезапности. Да что там говорить, если ему было уже рукой подать до нашей столицы!..

Но наши новаторы не унимаются: "В чем же Сталин и Жуков превзошли противника?" От такого вопроса просто обалдеваешь! Как это в чем? Да во всем! Разбили врага в пух и прах, вышвырнули с нашей земли, взяли его столицу, водрузили свое красное знамя над рейхстагом, заставили его подписать акт о безоговорочной капитуляции. Какие еще могут быть свидетельства превосходства и победы? Но для Мерцаловых все это не имеет абсолютно никакого значения. У них куча контрдоводов: "В чем превзошли?.. Год с лишним бездарных провалов и катастрофических поражений, затем два года с лишним кровопролитных наступательных операций. Что можно записать в актив Сталина и Жукова?" Умственный уровень, который здесь демонстрируется, право, заставляет усомниться в том, что человек — венец творения.

Разоблачители наших полководцев особенно налегают на то, что операции-то, оказывается, были кровопролитными. Они уверены: "военные операции могут быть проведены без жертв" (с. 57). Вообще-то, верно, если под военной операцией разуметь, допустим, поход солдат в баню или "осмотр на вшивость" — тут, пожалуй, можно без единой жертвы. Но они-то имеют в виду не только это, а еще и такие операции, как, например, взятие Берлина. Это уж такое новаторство, что хоть святых выноси…

Но профессора жмут без оглядки дальше: "Что записать в актив?.. Катастрофу вермахта на Волге? Но ведь еще большие поражения потерпела РККА в период отступления (1941–1942)!" И тут же наставительно объявляют: "Заметим, что разработанный еще Жомини метод сравнительного анализа недоступен современной российской историографии". А им, видите ли, доступен, как зубная щетка перед сном. И с помощью этого метода (впрочем, известного со времен "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха), на свой салтык приспособив его, новаторы уподобили войну футболу, где для результата игры безразлично, когда забит гол. И у них получается, что счет матча под названием Великая Отечественная война был ничейным, допустим 3:3 или 5:5. Немцы, скажем, выиграли приграничные сражения, Смоленское, под Вязьмой, Харьковом, в Крыму — это их "голы" в наши ворота. А наши "голы" — победы под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге, под Ленинградом, взятие Берлина. Да, с помощью такого употребления метода сравнительного анализа вполне можно доказать, что победителя в войне не было.

При всей резвости ума новаторам почему-то не приходит в голову мысль, что сравнивать-то надо не только "голы", а, главным образом, то, что произошло потом — после наших неудач 1941–1942 годов и после Сталинградской катастрофы немцев. А произошло нечто весьма примечательное. Мы после наших действительно больших поражений оправились, собрались с силами, захватили инициативу, перешли в наступление и, громя захватчиков, устраивая им многочисленные котлы, дотопали до Берлина. А немцы после Сталинграда уже не пришли в себя, сломались, не провели с успехом уже ни одной крупной наступательной операции, а только пятились да пятились до самого рейхстага. Так что, новаторы, есть разница? Интересно, что на это ответили бы Плутарх и Жомини. Но Мерцаловы не унывают, они совершенствуют свой метод и от футбольных уподоблений переходят к легкоатлетическим, к сравнению войны со спортивной ходьбой: "Вермахт шел до Волги и Кавказа год, а наша армия до Эльбы — более двух лет" (с. 40). Точно подмечено! Однако, увы, приходится признать, что здесь наши мыслители выступают не как новаторы, а как плагиаторы.

Гитлер против Солженицына, друга Мерцаловых

Дело в том, что лет семь-восемь тому назад появился американско-демократический фильм о Сталине под названием не то "Монстр", не то "Минотавр", не то "Аллигатор". На американские деньги его поставил какой-то Иванкин, автор сценария — некий Новогрудский. Там устами Смоктуновского возвещалось: "Немцам, чтобы дойти до Москвы, потребовалось три месяца, а советские солдаты шли до Берлина четыре года!" Какой, мол, позор! Проиграла Красная Армия вермахту соревнование по спортивной ходьбе на длинную дистанцию. До этого не могли додуматься ни Геббельс, ни один немецкий генерал в своих мемуарах. Такое способны измыслить только взращенные на наших хлебах новогрудские.

Хоть бы уж сообразили-то, что "дистанции" оказались далеко не равными. Фашисты начали свое тщательно подготовленное вторжение не из-под Берлина, а с Буга. Нам же, начавшим наступать из-под Москвы, еще предстояло пройти с боями территорию Польши и Восточной Германии, хорошо подготовленную за пять лет к обороне. Так что наш путь от столицы до столицы оказался раза в полтора длиннее. Уж не говорю о том, что результатец-то нашего похода был совсем иной, чем у Гитлера.

Хотя Мерцаловы объявили себя великими новаторами, но, увы, у них есть предшественники, и не только Новогрудский. Самый известный из них — Солженицын, который сейчас божится, что всю жизнь был чистым художником, и никем больше. Он уверяет, что в сорок первом году Красная Армия драпала со скоростью 120 километров в сутки. И ведь многие верят! Хотя могли бы сообразить, что в таком случае уже 1–2 июля немцы были бы под Москвой или, как Наполеон, в самой столице. Но читатели говорят: "Как можно не верить нобелевскому лауреату!" Им отвечаешь: "Да ведь лауреат на войну-то попал только весной сорок третьего года, ни сорок первого, ни сорок второго своими глазами на фронте не видел". А они опять: "Как можно-с… Шведская академия!.."

И вот наконец не выдержал и выступил против лауреата сам Гитлер. На одном военном совещании в декабре 1944 года, когда Солженицын на своей батарее звуковой разведки кровь мешками проливал, рассуждая о немецких танковых войсках и пехоте, Гитлер сказал: "Теоретически, конечно, танки могут преодолевать по 100 километров в сутки и даже по 150, если местность благоприятная". Но, как известно, теория и практика не всегда совпадают, и дальше, имея в виду именно теоретика Солженицына, главнокомандующий вермахта закончил свою мысль так: "Я не помню ни одной наступательной операции, в которой мы — хотя бы в течение двух-трех дней — преодолевали по 50–60 километров". Ни одной! А уж он-то знал. И дальше: "Нет, как правило, темп продвижения танковых дивизий к концу операции едва превышал скорость пехотных соединений". Вот ведь какая интересная картина! Сам Гитлер умоляет Солженицына и его выучеников: "Друзья! Ну не позорьте вы меня и моих генералов больше, чем они уже опозорены. Перестаньте, пожалуйста, брехать, заткнитесь со своими полоумными подсчетами!"

Тогда же, выразив досаду по поводу того, что немецкое наступление против союзников в Арденнах "развивалось не так стремительно, как нам этого хотелось бы", Гитлер признал: "Нужно в этой области учиться у русских". Приведя далее цифры, из коих следует, как успешно действует наша армия малым числом против превосходящих сил немцев, он повторил: "У русских действительно есть чему поучиться". Но, увы, было уже поздно…

Правда, честное и горькое признание не помешало фюреру буквально через несколько дней, 9 января 1945 года, на совещании в ставке, сопоставляя действия немецкого командования в сорок первом году с действиями нашего командования в сорок пятом, сбрехнуть: "Мы за короткое время парализовали их коммуникации. А противник на это не способен. У них нет организующего начала, нет вообще никакой организации людей". Жаль, что на совещании не присутствовали теоретики Мерцаловы и их друзья, — они при этих словах разразились бы бешеными аплодисментами. Но не таков был генерал Гудериан, отменный практик войны, ставший незадолго до этого начальником генерального штаба сухопутных войск. Он тотчас увидел в словах своего главнокомандующего о неспособности русских самоуспокоительную ложь и решительно возразил: "Они распоряжаются отлично. Их люди в Венгрии (там у озера Балатон тогда шли ожесточенные бои. — В. Б.) организуют дело хорошо и очень быстро". И тут произошла любопытнейшая вещь: под первым же напором реальных фактов Гитлер в противоположность Мерцаловым тотчас капитулировал и в ответ на реплику начштаба ни с того ни с сего восторженно воскликнул: "А как они выстояли в критический момент!.." Видимо, этими словами Гитлер хотел выразить согласие с Гудерианом, даже поощрить за трезвость и смелость суждения, но — несколько окольным путем. Однако быстроумный начштаба тотчас уловил недобросовестность маневра фюрера: действительно, при чем здесь стойкость русских, когда речь идет о их организаторских способностях и умении наступать? И генерал, решительно отстранив замаскированное заискивание фюрера, продолжал твердить свое: "Они распоряжаются очень энергично, действуют очень быстро и очень решительно. Это надо признать". Это был уже прямой, хотя и безымянный упрек. И что же Гитлер? В противоположность Мерцаловым он неплохо соображал и сразу выразил согласие именно по данному пункту, сделав вид, будто его просто не поняли: "Поэтому, Гудериан, я настаиваю, чтобы мы шевелились побыстрее". Иначе говоря, немного побрыкавшись, фюрер опять призвал учиться у русских.

По воспоминаниям Артура Аксмана, деятеля "Гитлерюгенда", одного из самых близких к Гитлеру в последние дни людей, фюрер сказал ему накануне самоубийства: "Мы не сумели оценить силу русских и все еще мерили их на старый лад".

Как жаль, что при этом не присутствовали Мерцаловы! Могли бы кое-чему поучиться у Гитлера.

 

ЧУДЕСА В ТЫЛУ, НА ФРОНТЕ И В ЧЕРНИЛЬНИЦЕ

Каждый раз в очередную годовщину начала Великой Отечественной войны и Дня Победы появляются косяки публикаций, из которых мы узнаем пропасть нового, невероятного, а то и загадочного, словом, поистине захватывающего и о самой войне, и о том, что так или иначе связано с ней. Это мы видим и ныне.

Посол Шуленбург на крючке капитана Рясного

Например, РИА "Новости" распространило статью Владимира Боженкова "О дате нападения было известно заранее". По словам автора, в ней использованы "новейшие данные рассекреченных материалов". Интересно!.. И вот читаем хотя бы такое: "НКГБ смог представить Сталину подробную информацию о неофициальных разговорах немецкого посла Вернера фон Шуленбурга в его резидентуре". И сразу загадка: как это — "в резидентуре"? Есть слово "резиденция" — место (здание) постоянного пребывания того или иного высокопоставленного лица. Есть слово "резидент", оно имеет несколько значений, но в контексте данной публикации это иностранный разведчик, действующий в интересах своего государства в определенном районе чужого. А резидентура — это, так сказать, совокупность всех резидентов в чужой стране, их сеть. Как же мог посол говорить "в его резидентуре"? Как видно, автор думает, что "резиденция" и "резидентура" это одно и то же. Тут же возникает новая загадка: если не различаешь такие слова, то что заставляет тебя писать о резидентах?

Но читателя больше интересует, конечно, каким образом наши чекисты добывали "подробную информацию" о разговорах Шуленбурга. Даже не информацию, как выясняется дальше, а сами разговоры, их живую запись на пленку. Разумеется, посредством подслушивающих устройств, установленных в резиденции посла. А разве до войны уже были эти "жучки" да "блошки" с булавочную головку? В. Боженков уверяет, что были. Ну ладно. И как же удалось установить их в кабинете посла? О, это невероятная операция! "Контрразведчикам подразделения капитана В. Рясного надо было выманить из дома весь находившийся в нем персонал. И они с этим справились!" — радостно сообщает автор. Да как же, черт возьми, удалось выманить сразу всех, какой цацкой? Ну это пока не рассекречено, пока военная тайна. Еще может пригодиться, если вдруг допрет до Ельцина, что, допустим, хорошо бы восстановить систему подслушивания в посольстве США, которую за здорово живешь выдал американцам сановный обалдуй Бакатин.

Я лично вполне допускаю такой вариант. 30 апреля, скажем, 1940 или даже 1941 года капитан Рясной явился в германское посольство, собрал весь персонал и сказал такую речь: "Ну что вы сидите тут, фашистское отродье, преете над своими планами завоевания России. Все равно ваше дело тухлое. Вас ждут разгром под Москвой, побоище под Сталинградом и безоговорочная капитуляция. А у нас завтра первомайская демонстрация. Так что бросайте-ка вы свои планы и айда завтра с москвичами на Красную площадь!" Немцы дружно закричали: "Зиг-хайль! Зиг-хайль!" И назавтра все до единого дружно явились на демонстрацию. А Рясному только этого и надо. Его люди тотчас через печную трубу проникли в посольство и беспрепятственно насажали там этих "жучков" видимо-невидимо.

Между прочим, автор уверяет, что в этой довоенной операции по выманиванию из германского посольства всего персонала и установке там "жучков" активно участвовал будущий Герой Советского Союза Николай Кузнецов. Уже тогда он выступал под именем Пауля Зиберта, командированного в Россию немецкого инженера. Тут, во-первых, не совсем ясно, перед кем же легендарный Кузнецов выступал в Москве под немецким именем. Во-вторых, по нашим давно рассекреченным сведениям, он в ту пору, окончив в Свердловске индустриальный институт, там и жил, а не в Москве.

"Еще сложнее, — продолжает В. Боженков, — обстояло дело со зданием, в котором размещался военный атташе Кестринг: оно постоянно охранялось". То есть как это: атташе охранялся, а посольство не охранялось, что ли? Загадка… Как туда проникнуть? Придумали устроить "в прилегающем доме" аварию канализационной трубы, и во время фальшивых ремонтных работ чекисты, видимо, по этой самой трубе сумели проникнуть в подвал немецкого особняка, а оттуда — в кабинет Кестринга, где и установили подслушивающие микрофоны". Видимо, из подвала был прямой ход в кабинет. Прекрасно! Но что же на этот раз ни слова о персонале? Его тоже выманили на демонстрацию или не потребовалось? Если нет, то почему? Опять тайна! Или еще не время раскрывать и эту?

Загадка плана "Барбаросса"

Много увлекательного сообщает нам автор о плане немецкой агрессии против СССР: "18 декабря 1940 года Гитлер подписал секретную директиву, известную как план "Барбаросса". Отпечатан план был всего в нескольких экземплярах, и почти все они хранились в его сейфе". Это зачем же? Ведь всякий план составляется не для музея, а для того, чтобы его выполнять, поэтому люди, которым это предстоит, должны получить его, проштудировать и начать подготовку к выполнению. Давно несекретные сведения, которыми на сей счет располагаем мы, право, гораздо более правдоподобны. По ним план "Барбаросса" ("Fall Barbarossa") был изготовлен в девяти экземплярах, из которых три были переданы именно тем, кому предстояло его выполнять: главнокомандующим сухопутных войск, военно-воздушных сил и военно-морского флота, остальные экземпляры хранились не у Гитлера в сейфе, а в штабе ОКВ (верховного главнокомандования вермахта).

Известно, что Гитлер заявил в свое время: "Я не повторю ошибки Наполеона. Когда пойду на Москву, я выступлю достаточно рано, чтобы достичь ее до зимы". Как видно, Гитлер не понимал, в чем состояла ошибка Наполеона: ведь он достиг Москвы в самом начале сентября, когда зимой и не пахло. Зима настигла его не тогда, когда он шел к Москве, а когда отступал, она лишь довершила его крах. Главная ошибка Наполеона состояла в том, что он не знал России, не знал русского народа. Как не знал и не мог постичь Гитлер, который незадолго до самоубийства сказал: "Мы распахнули дверь и не знали, что за ней находится". А ведь как тщательно готовились!..

Известно, что первоначально дата нападения была назначена на 15 мая, но в самом конце апреля она была перенесена на 22 июня. И это было сделано не с бухты-барахты, не по наитию, а после тщательного взвешивания всех обстоятельств, в частности, надо было дать время, чтобы отдохнули и успели прибыть к нашим границам войска, принимавшие участие в агрессии против Югославии и Греции.

Читаем дальше и все больше глазам не верим. Господи, чего только нет в новейших рассекреченных документах, которые В. Боженков почему-то ни разу не называет! Оказывается, что и "само название — план "Барбаросса"

— появилось на свет уже после войны". Где появилось? Кто явил? Неизвестно. Но все равно увлекательно и непонятно. В самом деле, план нападения Германии 1 сентября 1939 года на Польшу имел кодовое название "Вайс", план агрессии 9 апреля 1940 года на Данию и Норвегию назывался "Везерюбунг", нападения 10 мая 1940 года на Голландию, Бельгию и Францию — "Гельб", на Англию — "Зеелеве", на Грецию — "Марита", на Крит — "Меркурий" и т. д. Словом, все фашистские агрессии получали кодовое название заранее, при выработке плана, а вот агрессии против СССР кто-то дал имечко лишь после ее полного краха и смерти. Да почему же, если ведь и отдельные операции против нас немцы так или иначе кодировали, например "Тайфун", "Цитадель" и т. д.

И откуда в таком случае мы на фронте знали про план "Барбаросса"? Ведь никто из нас не присутствовал, допустим, на совещании в Берхтесгадене 3 февраля 1941 года, когда Гитлер, такой же любитель роковых зрелищ, как Нерон, в предвкушении великого эффекта заявил: "Когда начнется осуществление плана "Барбаросса", мир затаит дыхание и замрет". Никто из нас, фронтовиков, не читал тогда и директиву ОКВ от 15 февраля 1941 года по дезинформации, где говорилось: "Цель дезинформации состоит в том, чтобы скрыть подготовку к операции "Барбаросса". Эта главная цель и должна лечь в основу всех мероприятий по дезинформации противника". Наконец, никто из нас не держал в руках и директиву ОКВ № 32, которая называлась не как-нибудь, а "Подготовка к периоду после осуществления плана "Барбаросса", и была разослана главнокомандующим родами войск 11 июня 1941 года. Да, никто не присутствовал в Берхтесгадене, никто не читал, не держал в руках названные директивы, а о плане "Барбаросса" знали! Вот загадка… Но что говорить о загадках в писаниях рядовых журналистов, если гораздо больше тайн, странностей, удивительных заявлений, относящихся к предвоенному времени и к эпохе Великой Отечественной войны, обрушивают на нас авторы, коих мы чуть не ежедневно лицезрим на экранах наших телевизоров.

Сталин спорит с Энгельсом

Очень известный политический деятель, говоря о культурной политике и патриотическом воспитании в предвоенные годы, не так давно со страниц весьма престижной газеты уверенно заявил: "Повторю еще раз: попытка принизить все (!) в дореволюционной российской истории была одной из грубейших ошибок". И привел такой пример этого: "О Пушкине как о великом русском поэте заговорили только в начале 30-х годов". У этого политика есть советники, помощники, консультанты, даже какие-то аналитические центры. За что они получают зарплату, если никто не подсказал, что попытка принизить Россию была, и не одна, но если говорить о Пушкине, то не в двадцатые годы, а еще задолго до революции, например, появились глумливые статьи Писарева о великом поэте, и всего за несколько лет до нее раздавались безумные призывы: "Сбросить Пушкина и Достоевского с парохода современности!" А после-то революции ничто подобное было просто невозможно. Даже самый большой бунтарь, прозрев, почтительнейше склонял голову у памятника поэту и просил:

Александр Сергеевич! Разрешите представиться: Маяковский. Дайте руку! Вот грудная клетка…

А ведь это было еще до тридцатых годов.

Но уважаемый товарищ стоит на своем и продолжает в том же самом духе: "Сталин вспомнил об истории наших предков и наших славных полководцев только тогда, когда Гитлер подошел к стенам Москвы". Ну, во-первых, ближе чем на 27 километров (поселок Красная Поляна) Гитлер "к стенам Москвы" не подошел. А во-вторых, неужто советники да консультанты и слыхом не слыхивали хотя бы про записку Сталина "О статье Энгельса "Внешняя политика русского царизма". 19 июля 1934 года эта записка была разослана членам Политбюро и, в сущности, имела директивное значение. В ней корректно, но жестко автор дал отпор оскорбительным выдумкам о нашей истории. Это патриотическое выступление Генсека ЦК ВКП(б) против классика марксизма № 2 можно понять и оценить только в контексте того времени. Позже записка была опубликована в журнале "Большевик" № 9 за май 1941 года, когда никакой Гитлер "у стен Москвы" не стоял.

Но автор продолжает именно о тех днях, о декабре 1941 года: "В какие-то немыслимо короткие сроки были поставлены прекрасные спектакли и фильмы об Александре Невском, Дм. Донском, о Куликовской битве. Тем самым удалось оживить в народе историческую память". А до этого историческая память русского народа была, видите ли, мертва. После таких открытий я бы всех советников просто разогнал. В самом деле, ведь, например, знаменитый фильм "Александр Невский" Сергея Эйзенштейна был поставлен не в немыслимой спешке декабря 41-го года, а в "спокойном" 1938-м, не менее великолепная картина Владимира Петрова "Петр Первый" вышла еще раньше. В довоенную пору появились и "Петр Первый" Алексея Толстого, и "Севастопольская страда" Сергеева-Ценского, и "Дмитрий Донской" Сергея Бородина, и поэмы "Ледовое побоище" и "Суворов" Константина Симонова, и пьеса "Фельдмаршал Кутузов" Владимира Соловьева, и многое другое в этом же роде. Так что нет, не спали художники и не спали руководители страны, коммунисты, как спят или хлопают ушами нынешние.

Я уж не говорю о таких выдающихся явлениях советской и мировой литературы довоенной поры, посвященных недавнему историческому прошлому народа, как романы "Тихий Дон" Шолохова, "Хождение по мукам" Толстого, "Как закалялась сталь" Островского. И этого ряда произведения о прошлом говорили о любви к Родине, воспитывали граждан своего Отечества. И все они издавались огромными тиражами, читатели, зрители имели свободный и широкий доступ к ним, а их создатели получали не рахитичные подачки Букера или Сороса в заморских долларах, что тогда и в голову никому не могло прийти, они получали почетные звания, ордена и весомые Сталинские премии в 50—100–200 тысяч родных русских рублей, что по тем временам было весьма неплохо. Нет, коммунисты хорошо знали, какое искусство надо поощрять в интересах народа, страны, и умели это делать.

Когда народ пошел за Сталиным?

Но самое удивительное вот: "Давайте вспомним: когда фашист припер народ к московской стенке (все-то ему стенка мерещится! — В. Б.), даже Сталин вызвал всех (!) священнослужителей и сказал: "Что будем делать?" Нет, я поспешил с его советниками: их надо бы не разогнать, а под суд отдать за невежество и злоупотребление служебным положением.

Действительно, во-первых, Сталин, разумеется, не вызвал священнослужителей, как наш политический деятель вызывает своих консультантов, а пригласил. Во-вторых, пригласил для беседы конечно же не всех, а лишь трех высших иерархов во главе с митрополитом Сергием, будущим патриархом. Ну, а главное, как могла прийти человеку в голову мысль, что в декабре 1941 года у Сталина других дел не было или ничего другого не оставалось, как только вести такие беседы? Давно опубликован Журнал посещений кабинета Сталина в Кремле. Так приказал бы своим советникам хоть туда заглянуть, что ли…

Но что дальше? Слушайте: "Затем все (все священнослужители во главе с товарищем Сталиным, так? — В. Б.) отслужили молебен по Сталинградской битве и по многим другим нашим победам". Это несколько загадочно, ибо тогда в пору было молиться о победе под Москвой, а Сталинградской битвой в те дни и не пахло. Но это мелочи. Судя по всему, автора надо понимать в том смысле, что вот эта молитва при участии товарища Сталина и принесла нам победу. И остается лишь горько сожалеть, что шибко припоздали с такой молитвой. Хорошо бы вознести ее, скажем, 21 июня 1941 года. Тогда, надо полагать, враг вообще не ступил бы в пределы нашего Отечества. Только, как видно, тогда, в декабре, молились не слишком усердно и истово, ибо вскоре немцы все-таки дорвались до Волги и до Эльбруса, истребляя на своем пути великое множество советских людей, разрушая города и села.

Далее автор разъясняет нам, что в те дни вокруг Сталина сплотились не одни только клирики. И вот как это произошло: "Сталин обратился к народу, как исстари водилось на Руси: "Братья и сестры!" И ему поверили, за ним пошли". Да неужто благодаря одному только такому обращению и поверили, только потому и пошли? А за кем же до этого после смерти Ленина шли — за Троцким, что ли, а потом за Бухариным или Кагановичем? Непонятно… Но, между прочим, свою великую речь Сталин начал так: "Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!" Только он мог найти такие слова. Но первым среди них было слово "товарищи".

Кто ближе к Богу?

Мощным дополнением и дальнейшим развитием идей вышеназванной публикации явилась совсем недавняя статья Юрия Юрьева в одной тоже весьма патриотической газете, озаглавленная "Победа минувшая и грядущая". Тут тоже есть над чем подумать и приужаснуться. Да и сам автор призывает: "Задумаемся…"

Прежде всего я невольно задумался, почему такой выдающийся патриот глуховат к родному слову и язык его статьи оказался вульгарной смесью высоких церковных речений с замусоленными оборотцами газетно-телевизионного трепа в духе Сванидзе или Шараповой: "отразить точку зрения на данный вопрос"… "позиция, спроецированная на настоящее время, показывает"… "ведется активный поиск ответа"… "в качестве ответа используют аргумент"… "план быстрой победоносной войны вступал в свою завершающую стадию"… "из стадии молниеносного удара, не достигшего своей цели, война перешла в стадию позиционного противостояния"… "из окон электричек можно видеть надписи на заборах типа (!): "КПСС воспитала из народа мусор" и т. п. Порой, как увидим дальше, автор употребляет просто не те слова, что требуются по смыслу.

Из последней цитаты я понял, что мы с Ю. Юрьевым ездим по разным дорогам. Я вижу надписи совсем другого "типа", например: "Банду Ельцина под суд!" Или: "Е.Б.Н. — могильщик России" и т. п. Да, конечно, мы ездили и будем ездить по разным дорогам. Причем вдоль своей дороги Юрьев сам малюет на заборах надписи такого "типа" и нравственного уровня: "Советский народ участвовал в безбожных пятилетках". А я сам вместе со всем моим народом участвовал в этих пятилетках, и мне, еще и участнику войны, хорошо известно, где был бы сейчас патриот Юрьев со своими размышлизмами о войне и Победе без наших "безбожных пятилеток". Кстати замечу, что советские пятилетние планы, пятилетки — это прежде всего не что иное, как труд, работа в поте лица своего. А ведь, как известно, Бог труды любит. Так кто же, спрашивается, ближе к Богу: народ-труженик (и я вместе с ним) или Юрьев, злобно клеймящий наш тяжкий труд на благо Отечества? Задумайся, мыслитель…

Но перейдем к главному. Автор пишет, что есть, мол, такая "точка зрения": "Путем (!) героических усилий в тылу и на фронте победу совершил (!) сам наш Великий народ". И столь же косноязычно продолжает: "В последнее время к этому добавились (!) еще демократические "блуждания"(?) по поводу того, что это (что? — В. Б.) случайность или что лучше бы мы проиграли немцам". Несмотря на убожество языка, понять-то все-таки можно: подлые и скудоумные сожаления нынешних смердяковских выродков по поводу нашей Победы над фашизмом и оккупацией Юрьев считает закономерным "добавлением" к пониманию Победы как дела рук всего советского народа, ставит обе "точки зрения" на одну доску. И при этом объявляет, что считать народ творцом Победы "свойственно нехристианской части нашего общества".

Что значит "нехристианской" — мусульманской, буддийской и иудейской? Ведь именно так надо понимать, исходя из прямого смысла употребленного автором слова. Нет! Из дальнейшего видно, что у него просто не то словцо с языка слетело: хотел сказать "атеистическая часть", а брякнул "нехристианская". Но это же разные вещи! И вот, будучи глухим к родной речи, путаясь в основополагающих церковно-религиозных понятиях, человек пускается в рассуждения о русском народе, о Победе, о Боге. Впрочем, дело у него вовсе не в народе…

На подхвате у немецких историков и генералов

Оказывается, как повествует сочинитель, важнейшую, да нет, решающую роль в войне сыграл митрополит гор Ливанских (он же патриарх Антиохийский) по имени Илия.

Когда началась война, Небеса, обеспокоенные судьбой социализма, почему-то именно его избрали наставником советского руководства. И он из глубины Ливанских гор стал посылать Сталину письма и телеграммы, что и как надо делать. Эти мудрые наставления, говорят, хранятся в архивах. В каких — до сих пор военная тайна. Сталин, надо полагать, отвечал патриарху-митрополиту. Ах, как интересно! Издана переписка Сталина за время войны с Рузвельтом и с Черчиллем. Вот бы дополнить ее томиком переписки с Илией!

Цитат из посланий спасителя России автор не приводит ни одной, но охотно рассказывает, о чем именно они были, какие имели последствия. Так, надо полагать, сразу после получения первой телеграммы "Сталин вызвал (другого они вообразить себе не могут. — В. Б.) митрополита Ленинградского Алексия (Симанского), митрополита Сергия (Старгородского) и обещал исполнить все, что передал митрополит Илия, ибо не видел больше никакой возможности спасти положение… В это время враг подходил к Москве". Что ж, это кое в чем совпадает с тем, что мы уже знаем по рассказу предыдущего автора. Только нельзя не заметить, что, во-первых, фамилия митрополита Сергия была не Старгородский, а Страгородский, что подвижнику православия следовало бы знать. Тем более что ведь вскоре после знаменательной встречи со Сталиным состоялся Архиерейский собор, на котором митрополита Сергия избрали патриархом. Во-вторых, в ту пору, когда немцы рвались к Москве, т. е. в ноябре — декабре 1941 года, Алексий, тоже будущий патриарх, еще не был митрополитом Ленинградским, од стал им в 1943 году. Именно тогда, а не в сорок первом, и состоялась встреча Сталина с иерархами церкви. Словом, опять мы видим у нашего автора неряшливость, путаницу, незнание фактов, и нет этому конца. Перекрестился бы, прежде чем перо в руки брать. Авось помогло бы… Итак, "враг подходил к Москве. За его плечами — огромные пространства России, огромное количество убитых солдат Красной Армии, уничтоженной техники. Перед ним Москва с защищающим ее бесстрашным, но малочисленным войском, с горсткой храбрецов, которая могла встать на пути армады". Что же делать? Илия телеграфирует, видимо, с пометкой "срочно": надо совершить крестный ход с Тихвинской иконой Божьей Матери "вокруг позиций Москвы". Выражение "вокруг позиций" не совсем понятно, но это простительно человеку, обретающемуся во глубине Ливанских гор. Сталин его понял и дал разрешение на крестный ход. Но тех, кто должен был это сделать, несмотря на отчаянность положения, остановила "невероятная слякость": "стояла редкая для зимы оттепель…" Тогда, сообщается нам, чудотворная икона была обнесена вокруг столицы на самолете "По-2". Вообще-то говоря, этот самолет тогда назывался "У-2", только в 1944 году после смерти Героя Социалистического Труда конструктора Н. Н. Поликарпова он стал "По-2" — в честь своего создателя. Но важнее другое: неужели история не сохранила имена если уж не тех, кого испугала слякость, то хотя бы имя бесстрашного летчика. Ведь в те дни облететь на утлом "У-2" на глазах у немцев "вокруг позиций Москвы" было ох как не просто!

"Сразу после воздушного крестного хода, — сообщает Юрьев, — ударили морозы, да такой невиданной силы, что встала не только бронетехника врага, клинило даже затворы. Главная сила немцев была "заморожена". Состояние живой силы противника в одночасье стало плачевным. Исход битвы за Москву был решен…" Замечательно! Великолепно! Потрясающе!.. Но, черт возьми, где-то уже давно мы читали об этом. И уже тогда сильно недоумевали.

Во-первых, доподлинно было известно, что да, за плечами у захватчиков остались "огромные пространства" России, но правдой было и то, что эти пространства оказались густо усеянными как трупами оккупантов, так и их разбитой техникой. В ходе наступления только на Москву вермахт потерял более 500 тысяч солдат и офицеров, 1300 танков, 2500 орудий, более 15 000 автомашин и много другой техники. Так что хотя действительно был момент, когда силы защитников столицы были невелики, но и у немцев иссякли силы для нового удара, для очередного броска.

Во-вторых, да, мороз был отменный, но почему же ударил он только по немцам, только по их технике? А мы что, заговоренные были?.. "Именно об этом чуде, — ликует Юрьев, — вспоминали впоследствии немецкие историки, говоря, что войну выиграл "генерал Мороз". Да, да, у немецких историков да у крепко битых немецких генералов мы все это и читали. И как видим, наш патриот не разоблачает бесстыдную ложь о роковой роли мороза, а наоборот, приукрашивает, подкрепляет, облагораживает ее с помощью иконного довода.

Чудеса продолжаются

А как устоял Ленинград? Да тем же самым макаром. По указанию из Ливанских гор "Ленинград был обнесен на самолете Казанской иконой Божьей Матери" — и все в порядке. А Сталинград? "Был момент, — просвещают нас теопатриоты, — когда защитники города остались на маленьком пятачке у Волги (заметим сразу, что такого "момента" и такого "пятачка" там не было. — В. Б.), но немцы не смогли столкнуть наших воинов, ибо там была Казанская икона Божьей Матери". Было? Хорошо. Однако опять автор почему-то скрывает от нас славные имена. Кто облетал Ленинград? Кто доставил икону в Сталинград? Кто видел ее у Волги? Хоть бы одно имечко! Ведь если до сих пор здравствуют, например, некоторые участники Парада Победы и даже парада 7 ноября 1941 года — да продлят небеса их лета! — то наверняка должны сыскаться и участники этих великих акций.

Но вот еще рассказ о чуде при штурме Кенигсберга, и опять его ведет в статье безымянный офицер, "бывший в самом центре событий битвы": "Наши войска уже совсем выдохлись, а немцы были все еще сильны, потери были огромные, и чаша весов колебалась, мы могли потерпеть там страшное поражение". Все это сей аноним мог сказать только в состоянии старческого маразма или белой горячки. Я — участник штурма. Получил за это благодарность Верховного Главнокомандующего и две медали — "За взятие Кенигсберга" и "За отвагу". Так вот, никакая чаша там не колебалась — мы с самого начала взяли немцев за горло. И потери были там минимальные, ибо четыре дня перед штурмом окруженную крепость неустанно громила наша артиллерия и авиация не только своя, но и привлеченная с соседних фронтов. А когда 9 апреля на город обрушили всю свою мощь сразу 1,5 тысячи самолетов да последовал еще один массированный удар артиллерии, то немцам ничего не оставалось, как согласиться на безоговорочную капитуляцию. Говорить же о возможности нашего "страшного поражения" весной сорок пятого года может лишь человек, который не только не был на войне, но и не представляет себе, как развивались ее события.

Но все-таки послушаем еще этого загадочного офицера, который был "в самом центре событий битвы": "Вдруг видим: приехал командующий фронтом, много офицеров и с ними священник с иконой". Должно быть, он даже не знает, кто там был командующим. Так сообщаю: маршал Советского Союза А. М. Василевский. А уж как имя этого священника, пусть сам скажет. Дальше: "Командующий приказал всем построиться, снять головные уборы. Священники (ведь только что был всего один. Сколько же их стало и откуда взялись? Военная тайна! — В. Б.) отслужили молебен и пошли с иконой к передовой. Мы с недоумением смотрели: куда они идут во весь рост?.. От (!) немцев была такая стрельба — огненная стена! Но они спокойно шли в огонь. И вдруг стрельба с немецкой стороны прекратилась, как оборвалась. Тогда был дан сигнал — и наши войска начали общий штурм Кенигсберга с суши и с моря. Произошло невероятное: немцы гибли тысячами и тысячами сдавались в плен!" И представьте себе, в обширных воспоминаниях Василевского "Дело всей жизни" — почти 550 страниц! — об этом ни слова! Мало того, ведь свидетелями великого чуда были тысячи людей с нашей и с немецкой стороны, и вот только через пятьдесят с лишним лет выискался один-единственный очевидец, да и он боится назвать себя. Чего ж после этого стоит ельцинская демократия… Может, хотя бы тому священнику — или сколько их там было — присвоили звание Героя Советского Союза? Тайна, покрытая мраком неизвестности… И тут надо напомнить, что статья-то озаглавлена "Победа минувшая и грядущая". То есть автор настаивает, чтобы и ныне в нашем отчаянном положении действовали, как тот священник в Кенигсберге: с иконой — на пулеметы…

* * *

Два карьерных недоумка лишили страну всех союзников, развалили промышленность, политикой удушения армии довели до самоубийства сотни офицеров. А НАТО крепнет и расширяется, проводит военные учения уже в Крыму, в Прибалтике, в Казахстане. А США и не думают снижать ассигнования на свою армию. А немцы тянут лапы к Калининграду… И в это время патриотические газеты предоставляют свои страницы для упоительных рассказов людей, плохо знающих историю и России, и русской церкви, о том, как лихо громили мы в Отечественную войну захватчиков с помощью икон. По совести-то им следовало бы начать с более ранних примеров, допустим, с японской войны 1904–1905 годов, когда тоже крепко надеялись на это универсальное оружие. Мой дед, участник той войны, рассказывал, что по распоряжению генерала Куропаткина войскам вагонами слали иконы под Ляоян и Мукден, и потом они едва ли не плавали в крови наших разбитых дивизий. Но никто не вспомнил об иконах, когда подписывали позорный для России Портсмутский мирный договор…

Я уверен, что если бы припожаловал Юрьев со своей статьей, допустим, на Пискаревское кладбище, где лежит почти полмиллиона защитников Ленинграда, или на Прохоровское поле, на аршин пропитанное кровью, или на Мамаев курган, за который 135 суток, то отходя, то возвращаясь, бились сталинградцы, где впоследствии были похоронены многие из них, в том числе командарм-62 В. И. Чуйков, командарм-64 М. С. Шумилов и председатель городского комитета обороны А. С. Чуянов, — если явился бы сочинитель туда со своей статьей, то разверзлись бы могилы, поднялись герои, и кто-то из них, скорее всего маршал Чуйков, залепил бы пришельцу пощечину.

 

"ОН ВСЕ УВИДИТ, ЭТОТ МАЛЬЧИК…"

Виюле прошлого года мне позвонила и попросила о встрече некто Беатрикс Вуд, англичанка, кинопродюсер. Я, конечно, удивился: что такое? Чем моя скромная и совершенно не киношная особа могла заинтересовать незнакомую мне дочь гордого альбиона? Однако не ксенофоб же я, согласился на встречу: "Приходите, буду рад". А удивляться потом пришлось еще больше, и не только мне, но и госпоже Вуд.

На другой день в сопровождении своей помощницы Татьяны англичанка и припожаловала ко мне домой. Тут сразу выяснилось, что продюсер-то она продюсер, но не английской, а финской кинофирмы. Час от часу не легче! Выходит, и финнам есть до меня дело… Но уж вконец я был ошарашен, когда англо-финнка поведала, зачем я им понадобился и чего они от меня хотят. Еще в 1992 году в "Советской России" была напечатана моя статья о Павлике Морозове. И вот оказывается — вы только вообразите! — что они снимают фильм о герое моей давней статьи. Мы хотели бы, сказала Вуд, чтобы вы приняли участие в этом фильме, поделились своими мыслями об этом широко известном в вашей стране подростке. Выходит, не я их, в сущности, интересую, а мой герой. Ну, это немного легче, хотя еще удивительней.

Что ж, я охотно согласился. Моя готовность была тем более твердой, что незадолго до этого в телевизионной передаче "Один на один" известный адвокат Юрий Иванов бросил в лицо Егору Гайдару, имея в виду его предательство имени и всей жизни Аркадия Гайдара, своего знаменитого деда: "Да вы настоящий Павлик Морозов ельцинского помета!" Бросил как бранное слово, как самое тяжкое оскорбление. Я был поражен. Ведь опытнейший юрист, патриот, член коммунистической фракции Госдумы, хотя и не состоит в КПРФ. Помню, как умело в 1992 году он защищал в Конституционном суде компартию. Известно и о других достойных делах Иванова на юридическом поприще. Да и этот поединок с Гайдаром дорогого стоит. Как мощно, точно, а главное, пророчески он влупил этому по ельцинской табели об уме "очень умному собеседнику", пришедшему на дуэль с ворохом справок, газетных вырезок и каких-то резолюций: "Да что вы там шуршите бумажками, как таракан! Ваша песенка спета! В новый парламент ни вы лично, ни ваши выборосовцы уже не попадут". Как в воду глядел! Сильно умный Гайдар с тех пор обходит Охотный ряд за три версты… И вот в устах даже Иванова имя Павлика Морозова — брань…

На другой день Беатрикс — она была молода и обаятельна — пришла уже с режиссером Пекка Лето, с оператором, осветителем и со всей киноаппаратурой. Они ее установили. "Мотор!" — и я начал свой рассказ, заглядывая иногда в текст своей давней статьи:

"Третьего сентября 1932 года тихим утром два мальчика из глухой уральской деревни Герасимовка братья Павел и Федя отправились в тайгу по клюкву. Они надумали это не сами, их настойчиво уговаривала пойти родная бабка Аксинья. Через три дня, шестого сентября, братьев нашли в лесной чащобе убитыми…"

Беатрикс, которой Татьяна тут же быстро и точно все переводила, удивленно встрепенулась. А я продолжал:

"Участковый инспектор милиции Яков Титов составил акт осмотра трупов: "Морозов Павел лежал от дороги на расстоянии 10 метров, головою в восточную сторону. На голове надет красный мешок. Павлу был нанесен смертельный удар в брюхо. Второй удар нанесен в грудь около сердца, под каковым находились рассыпанные ягоды клюквы. Около Павла стояла одна корзина, другая отброшена в сторону. Рубашка его в двух местах прорвана, на спине кровяное багровое пятно. Цвет волос — русый, лицо белое, глаза голубые, открыты, рот закрыт. В ногах две березы…"

Беатрикс хотела что-то сказать, но ее остановил режиссер Лето.

"Труп Федора Морозова находился в пятнадцати метрах от Павла в болотине и мелком осиннике. Федору был нанесен удар в левый висок палкой, правая щека испачкана кровью. Ножом нанесен смертельный удар в брюхо выше пупка, куда вышли кишки, а также разрезана рука ножом до кости…"

Беатрикс остановила съемку и подошла ко мне. Ее губы мелко дрожали то ли от страшной картины, воссозданной прочитанным текстом, то ли от неведомой мне обиды или недоумения.

— Простите, я не понимаю… Его убили?.. Их убили?.. Кто?..

Я остолбенел:

— Как? Вы снимаете о нем фильм, и вам это не известно? Вы не знаете, что Павлика и его младшего брата Федю убили?

В разговор вступила Татьяна. Оказывается, работая над фильмом, съемочная группа уже побывала у нескольких авторов, когда-либо писавших или хотя бы упоминавших о Морозове, и все твердили только одно: "Это невиданный предатель! Он предал собственного отца!" О, я знал их, ненавистников Павла, всех наперечет! Впереди, конечно, как всегда, фигуры, подобные бесстыжему журналисту Ю. Альперовичу, "юношескому" писателю В. Амлинскому, телевизионно-газетному интеллектуалу Ф. Бурлацкому, всеохватному историку и литературоведу Н. Эйдельману, педагогу, видите ли, С. Соловейчику. За ними — профессиональный "известинский" правдолюб при любом режиме Ю. Феофанов, критик на все руки Т. Иванова и прочие сванидзы. А дальше, как водится, русские суперпатриоты, до того отягощенные своей любовью к родному народу, что не соображают, с кем они в одной компании, у кого на подхвате, — В. Солоухин, Д. Балашов, С. Куняев…

Недавно один из таких суперпатриотов и радетелей русского народа, Э. Лимонов, движимый неусыпной заботой о наших детях и внуках, завел в своей газете, скромно названной им "Лимонка", рубрику "Русской девочке делать жизнь с кого". Важнейший вопрос! Особенно, как справедливо пишет газета, "в наше время, когда неверность, трусость, предательство стали нормой жизненного поведения миллионов женщин и мужчин". Так с кого же призывает писатель-патриот "делать жизнь" наших дочерей: с княгини Ольги или Марфы Посадницы? С Марины Расковой или Зои Космодемьянской? Да нет! Они же русские или еще и советские, это для суперпатриотов скучно, пресно. И Лимонов объявляет: русские девочки должны взять за образец для подражания "двух Великих женщин", возлюбленных "двух гигантов" — Еву Браун, "девушку Гитлера", и Клару Петаччи, "девушку Муссолини". Да, да! Ибо именно в этих гигантессах (тут же и большой пленительный портрет будто бы первой из них) "Лимонка" разглядела доселе небывалое сочетание прекраснейших качеств — агрессивность (?), правдивость, правота (?), верность, вера, мужество, чувство истины, честь, стыд, ответственность, преданность, благородство, готовность жертвовать собой ради порядка, строя и т. п. Какой большой и ароматный букет!

Не знаю, как Муссолини, а Гитлер говорил так: "Умному человеку следовало бы иметь глупую и примитивную женщину. Вообразите, если у меня была бы женщина, которая вмешивалась бы в мои дела!" (Энциклопедия Третьего рейха. М., 1996. С. 89). Надо полагать, Браун вполне соответствовала этому идеалу подруги, о чем свидетельствует та же энциклопедия: "Она с удовольствием занималась спортом, увлекалась плаванием, гимнастикой, лыжами и скалолазанием. Необычайно любила танцы, которыми занималась профессионально. Ева Браун мало интересовалась политикой, предпочитая спорт, чтение романов и кинофильмы. Кстати, ни о какой агрессивности, если не считать агрессивностью несколько попыток самоубийства, речи нет. Наоборот, говорится, что Браун была "сдержанная", даже "застенчивая", более того, "неизменно держалась в тени, отгородившись стеной молчания".

Создается впечатление, что "Лимонка" просто не знает, о ком пишет. Да и портрет-то помещен вовсе не Евы Браун, а неизвестно кого, возможно, Старовойтовой в молодости или возлюбленной самого Лимонова. Автор статьи, не долго думая, сконструировал из ярких кубиков образ и пытается подогнать под него конкретную личность. И образ, как видим, если убрать загадочную здесь бабскую агрессивность, поистине идеальный. А из этого, естественно, следует, что у таких распрекрасных дам возлюбленные не могли оказаться живодерами и убийцами миллионов, а были конечно же гигантами мужества, великанами чести, колоссами благородства, титанами чувства истины.

Странно, что газета не призвала наших девушек "делать жизнь" еще и с Магды Квант, преданной супруги Геббельса. Ведь она в своей "верности порядку" далеко превзошла и Еву, и Клару: не только, как те, отравилась вместе с мужем, но еще и собственноручно отправила на тот свет шестерых своих детей, которым грозила опасность из фашистского порядка оказаться в порядке человеческом. Не исключено, что в одном из ближайших номеров "Лимонки" появится призыв к нашим девушкам взять за образец и эту ведьму… Да, и до такого сифилитического патриотизма могут дойти умы, размягченные горбачевско-ельцинским плюрализмом.

Статьи о Еве и Кларе не подписаны. Кто же автор? Возможно, свет на это проливает следующее обстоятельство. Когда Ева Браун явилась в Берлин и припожаловала в фюрербункер, то Гитлер, уверяет газета, воскликнул: "Я горжусь мадемуазель Браун!" С чего бы это оголтелый немецкий расист в столь торжественный момент заговорил вдруг на языке презренных французов и вместо "фройляйн" брякнул "мадемуазель"? Не есть ли это свидетельство того, что статейку смастачил сам французский Лимонов?

Пожалуй, призывы "Лимонки" покруче даже статьи Юрия Мухина в его "Дуэли" о Гитлере как о "гении организации масс". Завидуй, Геббельс!.. Маркс, уверяет красный, как помидор, Мухин, писал бред, Энгельс — вздор, Ленин — чепуху, а Гитлер — гений. Ну правильно. Дело жизни Гитлера была война. А война, как известно, это прежде всего мастерство организации — экономики, вооруженных сил, тех самых "масс". И Гитлер сумел достичь здесь такой степени мастерства, что оказался в Париже и под Москвой. Однако нашлись мастера порасторопней, в результате чего Гитлеру пришлось срочно заняться организацией своего самоубийства. Будем справедливы: здесь он сумел-таки достичь гениального мастерства и абсолютной надежности — сперва для проверки яда отравил любимую собаку, потом принял яд сам и, наконец, пустил пулю в свой гениальный лоб…

— Мотор!

Я продолжал:

"На первом допросе арестованный по подозрению молодой мужик Данила показал: "Кулуканов несколько раз уговаривал меня убить Павла, однако не было подходящего момента. Третьего сентября я зашел к нему и сказал, что братья ушли по ягоды. Кулуканов сказал: "Я давно договорился с Сергеем обо всем, но ему одному ничего не сделать. Возьми деньги, а когда прикончим Павла, я дам тебе золота две пригоршни". После этого мы с дедом Сергеем решили идти в лес. Мы знали, какой дорогой Павел ходит с болота домой, и пошли ему навстречу. Ребята ничего не подозревали, подошли близко, и тогда дед внезапно ударил Павла ножом. Павел вскрикнул: "Беги, Федя!.."

Я кинулся за Федором, схватил его, дед подбежал и нанес ему несколько ударов. Убил обоих дед при моей помощи. Сделали мы это по наущению Кулуканова".

Беатрикс подняла руку, съемка остановилась.

— Надо объяснить, — глухим, странным голосом сказала она, — кто эти люди.

Я согласно кивнул и продолжал:

"Дед Сергей внес важные поправки в показания Данилы. Признал, что замысел убийства принадлежит именно ему, так как "Павел вывел из терпения, не давал проходу, укорял за то, что он содержатель конфискованных кулацких вещей". Но при этом заявил, однако, что "сам братьев не убивал. Только держал Федора. Зарезал же ребят внук Данила". Тот вынужден был подтвердить эти показания и добавил некоторые подробности: "Павел не шевелился, но дед вытряхнул ягоды из мешка и сказал: "Надо надеть ему мешок на голову, а то очнется и домой приползет". Потом я стащил Павла с тропы на правую сторону, а дед стащил Федора на левую. Федю мы убили только затем, чтобы нас не выдал. Он плакал, просил не убивать, но мы не пожалели…"

Раздался стук. Кто-то уронил на пол что-то твердое. Я взглянул на Беатрикс. Бледная, она недвижно сидела в кресле, стиснув пальцы.

"Кто же они, эти два человека, молодой и старый, с такой беспощадной жестокостью убившие двух мальчиков? Нет, это не беглые каторжники, не бродяги-душегубы, а односельчане убитых. Больше того, старик приходился не только своему сообщнику по убийству, но и обеим жертвам родным дедом, а Данила был их двоюродным старшим братом. И надо добавить, что бабка Аксинья, жена деда Сергея, знала о замысле убийц, одобряла его и сама не раз говорила внуку Даниле: "Да убей ты этого сопливого коммуниста!" Потому в то роковое утро она как соучастница так настойчиво и выпроваживала внучат в тайгу. Вот каковы были эти люди, против которых в глухой пробуждавшейся к новой жизни деревне восстал одинокий отрок-правдолюб. И после этого его, а не их клеймят как предателя, преступившего через узы родства и крови!.."

Я попросил остановиться, чтобы промочить горло, и когда выходил в кухню за стаканом воды, услышал, как режиссер Лето сказал: "Да это просто шекспировский клубок страстей и злодеев!" Через минуту я вернулся с отпитым стаканом воды.

"Павел… Павлик Морозов… "Цвет волос русый, лицо белое, глаза голубые, открыты. В ногах две березы"… Пожалуй, нет в нашем советском прошлом другой фигуры, которая так часто и так яростно поносилась бы ныне питомцами горбачевско-яковлевского "нового мышления" и тем самым так резко и глубоко высвечивала бы всю их подлинную духовную суть. И они говорят и пишут о нем с такой злобой, ненавистью и уверенностью в своей правоте, словно не его, нежного отрока вместе с малолетним братом, предали лютой смерти здоровенные мужики, а он, вооружившись ножом, зарезал в лесу немощного старца да еще разбогател на этом или сделал карьеру. Кое-кого из этих горбачевско-яковлевских питомцев я уже перечислил. Накал их ненависти и страстной жажды опорочить несчастную жертву кровавой трагедии классовой борьбы просто изумляет".

— Вы упоминаете Горбачева, — воспользовавшись моей паузой, прервала меня Беатрикс. — Я не понимаю. Как вы к нему относитесь? У нас в Англии, в Финляндии, да и во всем мире им так восхищаются. Он же дал свободу, гласность. Мне говорили русские друзья, что теперь у вас издается Кафка…

Мне совсем не хотелось уклоняться от темы, и я был краток:

— Наверняка больше всего им восхищаются в США. Еще бы! Это такой предатель, каких не видывал белый свет за всю историю: он предал силам зла не только свою партию, социализм, страну, союзников, — он предал цивилизацию, эпоху, надежду всего рода людского на справедливость. Нет другого человека, которого наш народ так презирал бы и ненавидел, как его. А Кафку и на Западе признали только лет десять спустя после его смерти. И у нас он издается уж лет 35…"

Беатрикс все это слушала, изумленно раскрыв большие серые глаза. Но она была человеком дела, которому дорого время, и не стала расспрашивать дальше. А я тогда еще не знал, что это болезненное ничтожество еще и выставит свою кандидатуру в президенты, а получив 1 процент голосов, займется телерекламой итальянской пиццы…

"Взять упоминавшегося Альперовича, который напакостил в полную меру своих сил на родине и укатил в США.

В 1981 году из московской молодежной газеты, в которой он работал, написал письмо Ларисе Павловне Исаковой, учительнице убитого, с просьбой ответить на множество вопросов и прислать свою фотографию того времени. Надо, мол, для большой публикации, которую готовлю. Старушка, привыкшая верить людям, а уж особенно тем, которые работают в газетах, тщательно выполнила просьбу. Однако публикация не появилась, ибо то, что она написала, никак не укладывалось в схему замысла литературного прохвоста, больше того, решительно опровергало сей замысел. Тогда Лариса Павловна стала добиваться, чтобы он хотя бы вернул фотографию, дорогую память о молодости, и тут вдруг обнаружилось нечто такое, чему старая учительница долго не могла поверить: журналист втирался к ней в доверие под чужим именем — И. М. Ачильдиева, своего коллеги по редакции! Зачем? Да ясно — грязные дела удобнее проворачивать в маске порядочных людей.

Примерно в то же время не поленился Альперович-Ачильдиев еще и поехать в Алупку к Татьяне Семеновне, матери Павла (она умерла в 1983 году). И вот представьте себе эту картину и этого человека: к восьмидесятилетней старушке в маленький городок является столичный журналист с диктофоном и ласковым голосом задает ей множество ловко сформулированных вопросов, является с единственной целью — убить еще раз ее давным-давно убитого сына. А та простая русская душа — разве может помыслить что-нибудь дурное? Она, радуясь гостю, говорит, не заботясь о формулировках, и мысли у нее нет, что слова ее могут быть вывернуты наизнанку, а в пасквиле под названием "Вознесение Павлика Морозова" будет сказано для достоверности: "Я встречался с матерью моего героя". Уходя, он целует сухонькие беспомощные руки, вынянчившие пятерых детей, из которых к тому времени четверых уже схоронила, руки, за всю жизнь не знавшие ни дня покоя. "Храни вас Бог в дороге", — говорит старушка на прощание. И гость с низким поклоном исчезает. Он спешит в Москву, ему не терпится устроить за письменным столом пиршество гробокопателя…

Альперович (кроме украденного второго имени у него было и третье — красивый русский псевдоним Дружников) задумал еще доказать, что убили подростков-братьев не дед Сергей и брат Данила, а некто Карташов и Потупчик. Жаль, говорит, что уже умерли, а то бы я посадил их на скамью подсудимых. Как так? Ведь было следствие, показания многочисленных свидетелей, суд, наконец, было признание самих подсудимых. Все так, не отрицает Альперович-Ачильдиев-Дружников, но те двое, кого осудили, его не интересуют, ибо они — простые крестьяне, а эти — коммунисты. Да еще Карташов — "уполномоченный ОГПУ". И вот, мол, убийством хотели спровоцировать массовые репрессии в деревне… Правда, материалов следствия и суда Альперович в руках не держал. Таким людям некогда копаться в архивах, как три года копалась в них Вероника Кононенко, написавшая обстоятельное исследование об этой трагедии. Альперовичам лишь бы побыстрей слепить статейку или книжонку позабористей. А когда иные из них, как Солженицын или Радзинский, обращаются к документам, то бесстыдно препарируют их в соответствии со своими целями. Альперович же строил свое доказательство исключительно по наитию "нового мышления", согласно которому не было в истории людей, ужаснее коммунистов, и не существовало страны, омерзительнее Советского Союза.

Но тут-то и появилась откуда-то неугомонная журналистка Кононенко и разыскала не только все судебные материалы дела, но и самого Спиридона Никитича Карташова, оказавшегося, вопреки надеждам и расчетам Альперовича, отнюдь не вымершим коммунистом. Нашла эта дотошная Вероника и Алексея — последнего из семьи Морозовых, младшего брата Павла".

Беатрикс радостно всплеснула руками, ее большие серые глаза сияли, а когда оператор по какой-то технической необходимости тут же сделал паузу в съемке, она изумленно воскликнула:

— Все оказались живы — и мать, и учительница, и Карташов!

— Ничего удивительного, — ответил я. — Во-первых, все они в дни трагедии были весьма молоды. А во-вторых, не забывайте, что до ельцинско-черномырдинских реформ средняя продолжительность жизни была в стране 72 года у мужчин и 76 лет у женщин. Теперь же большинство мужчин не доживают даже до пенсии.

— А вот вы упомянули о Солженицыне, — неуверенно сказала англичанка, — ведь он всемирно известен, Нобелевский лауреат…

У меня не было желания распространяться об этом, и я опять ответил кратко:

— Этот нобелиат получил то, что давно заслужил: полное безразличие читателей и оголтелые восторги Радзинского. Больше того, его книги стали предметом насмешек и даже глумления. В последнее время этим занялся, видимо, не отдавая себе отчета в производимом эффекте, весьма известный у нас телехохмач Хазанов. Вот, говорит, однажды Ростропович прислал Солженицыну раков и пиво, и это толкнуло писателя на создание великого, бессмертного романа "Раковый корпус". А как была написана книга "Ленин в Цюрихе"? Да очень просто! Однажды картавящий Ростропович, видите ли, напомнил писателю картавящего Ленина, и он бросился к письменному столу. Что же касается многомиллионо-тиражного трактата Солженицына "Как нам обустроить Россию", то он зародился на даче у того же Ростроповича в размышлениях о том, как Александр Исаевич обустроил бы эту дачу, если бы она принадлежала ему…

— Это в России называется юмор? — спросила соотечественница Свифта, Бернарда Шоу и Ивлина Во.

— Да, таков у нас теперь юмор. И другого юмора не понимают и не заслуживают ни президент, ни премьер, ни министр культуры. Они сами на уровне таких особенно известных юмористов и сатириков, как Хазанов и Жванецкий, Петросян и Задорнов. Этот последний не так давно огласил по телевидению примерно такую шуточку: "В стране катастрофически падает количество изнасилований. Что стало с нашими мужчинами? Я их не узнаю…" И Ельцин, Черномырдин, Лужков, даже новый ельцинский министр обороны Сергеев заходятся, изнемогают в хохоте. Пошляки потешают пошляков. Такова сегодняшняя Россия.

Впервые голос подал оператор:

— Хотел бы я посмотреть на этого юмориста, если бы число изнасилований возросло за счет его жены или дочери.

— А ведь я знал его отца, Николая Задорнова. Прекрасный был человек и писатель. Познакомились в Коктебеле. Позже он даже рецензировал одну мою книгу для издательства "Современник". Знал по Коктебелю и мать, ее звали, кажется, Софья Абрамовна или Павловна. Разве мог предвидеть честный русский писатель, что плодом его брака окажется юморист такого пошиба… За особые заслуги в щекотании пузатых пошляков Ельцин бесплатно предоставил Задорнову четырехкомнатную квартиру с двумя сортирами в "президентском доме" на Осенней улице, где сам имеет весь шестой этаж…

— Мотор!

"Альперович, зачислив Карташова в чекисты, объявив, что именно он убил Павлика Морозова с целью вызвать массовые репрессии, высылку местных кулаков, разумеется, врал. Карташов чекистом никогда не был, и никаких репрессий не последовало. Арестовали по подозрению в убийстве всего шестерых человек, двое из которых вскоре были отпущены. Не состоялась и "массовая высылка кулаков" из деревни, чем запоздало стращал обличитель. Алексей Морозов свидетельствует: "У нас из богатеев никто не пострадал, да и высылать было некуда — и так медвежий угол. Высылали к нам"…

Когда спрашиваешь этих писателей, историков, педагогов, как же так, за что вы люто ненавидите Павла, ведь не он же убил, а его убили, то они, бледнея от гордого негодования, отвечают, например, голосом Симона Соловейчика: "Он нанес удар в завязь нравственности. Под анестезией жалости к убитым в сердца детей, читавших о них, вливали жуткую вакцину против совести". Какие слова! Завязь… Анестезия… Вакцина. Но позвольте, вакцина вроде бы средство против чумы, холеры, оспы. Разве совесть стоит тут в одном ряду?

Тогда они отвечают голосом Владимира Амлинского: "Павел Морозов — это не символ стойкости, классовой сознательности, а символ узаконенного предательства". Как это не символ стойкости, если ему то и дело грозили расправой, не раз избивали так, что он попадал в больницу, пытались утопить, а он стоял на своем! Кто-нибудь из вас, твердокаменные, пронес свои убеждения сквозь такой кошмар, получил за свои взгляды хотя бы одну затрещину?..

Тогда они отвечают голосом известного ветерана правдолюбия Юрия Феофанова: "Меня заставляли молиться на Павлика!" Кто заставлял? Побойся Бога, старая кикимора! Это от предрасположенности зависит. Есть люди и органы печати, которые не в силах не молиться хоть на кого-нибудь. Да и лучше уж молиться на убиенного отрока, чем на грабителя Гайдара, предавшего деда, или на Чубайса, именуемого "вором в законе".

Тогда отвечают хором: "Он совершил преступление, которое неизмеримо тяжелее любого убийства!" Но разве, смерть не искупает любую вину хотя бы через шестьдесят лет? Ведь вы все время твердите ныне о милосердии, сострадании, на устах у вас то Божье имя, то имя Искупителя… Но что же все-таки он совершил? И они отвечают: "Он выступил против родного отца!"

Допустим. Вы так бурно и долго негодуете, словно это единственный доселе невиданный случай не только в нашей, но и во всей истории рода людского. Словно ничего подобного вы не встречали в мировой литературе от Еврипида и Гоголя, у которых родители убивают своих детей, до Шолохова. В "Тихом Доне" сыновья убивают своего отца за то, что он изнасиловал их сестру, свою дочь Аксинью… История рода человеческого, увы, трагична, и тяжко бремя страстей человеческих.

Но ведь Павел-то не убил отца, того всего лишь на несколько лет лишили свободы, и произошло это отнюдь не в результате личных усилий сына — показания против подсудимого давали многие. Может, Трофим, отец Павла, председатель сельсовета, был ангелом во плоти и пострадал несправедливо? Вот что сказал о нем, даже спустя почти шестьдесят лет, другой его сын — Алексей: "Я про отца старался плохо не говорить. Меня вынудили, чтобы брата от позора спасти. О мертвых плохо говорить — грех". И все-таки: "Привезли ссыльных поселенцев осенью тридцатого года. Вы думаете, отец их жалел? Ничуть. Он мать нашу, сыновей своих не жалел, не то что чужих. Любил одного себя да водку. И с переселенцев за бланки с печатью три шкуры сдирал. Последнее ему отдавали: деньги, сало, мясо…" За торговлю этими бланками Трофима и посадили, вместе с пятью другими председателями сельсоветов, промышлявшими в округе тем же. Однако нам твердят: "Павел изменил кровным родственным узам, самым святым на свете. Он предал отца! Донос — это всегда донос, а уж на отца!.."

Но вот я беру свежайший номерок еженедельника "Аргументы и факты" и читаю письмо, присланное недавно одной девушкой: "Вы, наверное, подумаете, что я сумасшедшая, ведь я хочу убить своего отца… У моей матери трое детей. Когда я родилась, отца посадили за изнасилование, и моей матери пришлось воспитывать нас одной на 60 рублей в месяц да еще посылать передачи. Когда я была маленькая, очень хотела, чтобы отец вернулся, но вот это произошло, и наши мучения начались. Он пил, пил много, бил нас и мать, а когда был трезвым, его издевательства принимали еще более изощренную форму. Он то спускал на меня собак, то начинал говорить такое, что просто стыдно повторить, а когда я повзрослела, пытался изнасиловать… Вчера в два часа ночи отец ворвался ко мне с ножом, стал бить и кричать, чтобы я пошла с ним. Я упиралась, звала на помощь, но мать тоже боялась подойти, ведь у него в руках был нож. Наконец, на крик вышла соседка и пригрозила, что вызовет милицию. Это было последней каплей. Если он сегодня напьется, он будет в моих руках. Пусть ценой собственной жизни, но я отомщу за свои и мамины страдания Он сам сделал из меня врага".

Вот такое письмо наших распрекрасных демократических дней в многомиллионную газету… Что же молчите вы, многомудрые педагоги и вельмигласная критикесса Татьяна Иванова из "Огонька", и матерый правдолюб Феофанов из "Известий"? Почему не слышно ваших вселенских воплей: "Дочь предала отца! Донос! Измена священным узам крови!" А если девушка выполнит свою страшную угрозу, повернется ли у вас язык осудить ее и объявить чудовищем, страшнее Павлика?..

В камере кончилась пленка, и оператор почему-то слишком долго менял ее на новую при гробовом молчании всех присутствующих. Тишину нарушил только глоток, который Беатрикс сделала из стакана воды…

— Мотор!

"Жизнь Павла Морозова мало отличалась от жизни этой девушки эпохи Горбачева — Ельцина, а кое в чем была и пострашнее. Этот нынешний скот угодил в тюрьму за изнасилование, а жена собирала ему передачи. А тот скот бросил молодую жену с четырьмя детьми и на глазах всей деревни начал жить с другой. Городские интеллектуалы Амлинский да Бурлацкий, возросшие на асфальте, могут не понимать во всей полноте, что это такое для русской деревни шестьдесят лет тому назад, но Солоухин, выросший в такой деревне, или Балашов должны бы ясно представлять себе картину со всей обстоятельностью. Ведь здесь такой срам, что хоть в омут. Но, может быть, еще страшнее другое: как прокормить пять едоков двумя женскими руками? И начали эти едоки "ходить в куски", как говорят на Урале, то бишь побираться.

Алексей Морозов рассказывает: "История Павлика — это трагедия семьи, которую отец растоптал и предал". Да, именно так: не сын предал отца, а отец предал всю большую семью, и в том числе старшего сына. И сделал он это задолго до того, как Павел хоть что-то предпринял против него.

Но в чем же все-таки конкретно состоял поступок Павла? Может быть, послал письмо на Лубянку? Или приехал в Москву и выступил на собрании в ЦДЛ, требуя выслать отца за границу и лишить советского гражданства, как это сделал в отношении некоторых своих собратьев кое-кто из писателей, нынешних разоблачителей убиенного? Или, наконец, обратился в местные органы ОГПУ?

По одной журналистской версии, Павел пришел в сельсовет и рассказал о проделках своего отца приехавшему из райкома партии уполномоченному по хлебозаготовкам Кучину. Это крайне сомнительно, ибо, во-первых, в сельсовете он всегда мог напороться на отца, бывшего там председателем; во-вторых, при чем здесь уполномоченный по хлебозаготовкам? По другой журналистской версии, Павел никуда не ходил, а, наоборот, к ним в избу сам зашел уполномоченный и случайно увидел оброненную Трофимом справку, а Павел сказал, что отец такими справками торгует, но фамилия уполномоченного была не Кучин, а Дымов. По третьей версии, принадлежавшей уже не приезжим журналистам, а Л. П. Исаковой, учительнице Павла, в деревне вообще не появлялись представители райкома с такими фамилиями, а был уполномоченный, имевший запоминающуюся фамилию Толстый. Однако в материалах дела нет никаких показаний уполномоченных. Есть показания участкового инспектора милиции Я. Т. Битова. Гораздо вероятнее, что Павел, пожелай он сообщить властям о каких-то непорядках, обратился бы именно к нему. Но в показаниях Битова нет ни слова о том, что Павел говорил ему хоть что-нибудь об отце.

Но допустим на минуту самый неблагоприятный для Павла вариант: он пришел в сельсовет и сообщил приезжему человеку о злоупотреблениях отца. Но ведь, в отличие от зрелых мужей, многоопытных писателей, требовавших, например, в 1958 году лишить гражданства своего собрата, которого они называли предателем, малограмотный тринадцатилетний мальчик ничего, кроме своей таежной глухой Герасимовки, не знавший, конечно же не способен был предвидеть все последствия. Тем более что на дворе стоял только 1931 год, и он, опять же в отличие от помянутых выше московских писателей, не мог учесть ничем не заменимый опыт тридцать седьмого года, которым располагали те.

Наиболее вероятным будет предположить, что Павел хотел только припугнуть отца, надеялся, что приезжий дядя всего лишь задаст тому хорошую взбучку, он образумится и вернется в семью. При всем драматизме сложившейся в доме обстановки, при всей горечи и боли, что отец причинил семье, мечта о возвращении отца могла жить в сердце мальчика и двигать его поступками. Помните, что пишет девушка, отец которой сидел в тюрьме за гнуснейшее дело: "Когда я была маленькой, очень хотела, чтобы отец вернулся". Кто докажет, что шестьдесят лет назад детские сердца были устроены иначе?

Однако напомним, никаких доказательств, что Павел сказал о служебном корыстном жульничестве отца работнику райкома или милиции, нет. И нет ни слова о доносе в материалах как суда над Трофимом Морозовым с его подельниками по обвинению их в торговле справками, так и суда над убийцами братьев, — ни в показаниях подсудимых и свидетелей, ни в других приобщенных документах.

А есть заявления такого рода: "Сергей Морозов был сердит на внука, ругал его за то, что он давал показания против отца на суде"… "На суде сын Трофима Морозова, Павел, подтвердил, что видел в доме чужие вещи"… "Мой свекор ненавидел нас с Павликом за то, что он на суде дал показания против Трофима…" и т. д.

Да, именно так: дал на суде показания против отца, а точнее сказать, по причине малолетства, будучи допрошен в присутствии матери и учительницы, Павел лишь подтвердил то, что в качестве свидетельницы показала мать. И никак иначе он поступить не мог. Надо думать, что, как это водится всегда, его предупредили, и он знал об ответственности за ложные показания. И вот мать уже дала правдивые показания. Значит, если Павел захотел бы выгородить родимого негодяя, то, во-первых, он скорее всего был бы легко уличен в неправде, а главное, ему пришлось бы выбирать между ненавистным отцом и любимой матерью, которую он ложными показаниями мог поставить под удар. Синклит сердцеведов ныне твердит: вот и должен был во имя отца-страдальца поставить под удар мать! Слава Богу, мальчик поступил по-своему: встал на сторону несчастной, опозоренной отцом матери. В этом весь его грех. Судите его, сердцеведы!.."

Много, очень много наговорили и написали ненавистники Павла Морозова, и все — ложь. Но однажды вырвалось все-таки словцо правды. Владимир Амлинский заявил в "Литературной газете": "Он глубоко опасен!" Святая правда. Да, он был крайне опасен, и притом не только для жуликоватого богача Арсения Кулуканова, которого принародно клеймил за то, что тот украл 16 пудов общественного хлеба; не только для Ефрема Шатракова, которому советовал сдать припрятанное ружье; не только для хитрого, прижимистого деда, которого стыдил за то, что он прячет ворованное и всегда старается поживиться за чужой счет; не только для отца, которого обличал и за махинации с фальшивыми справками, и за то, что как председатель сельсовета он во всем потакал богачам… Не только для этих односельчан да родственников был опасен Павел, но и для всех подобных личностей в округе. Его старая учительница Лариса Ивановна Исакова, у которой в тридцать седьмом расстреляли ни в чем не повинного первого мужа, а в сорок первом погиб на фронте второй, русская женщина поразительной душевной чистоты и стойкости, поднявшая на свою учительскую зарплату шестерых детей, говорит о своем ученике Павле: "Светлый он был человек. Хотел, чтобы никто чужую судьбу не заедал, за счет другого не наживался. За это его и убили".

А после смерти, когда его история стала известна, он стал опасен для многих во всей стране. Для кое-кого он глубоко опасен и сейчас. Ну как же не опасен, допустим, для Горбачева, всю жизнь озабоченного только своей шкурой, если Павел с открытой грудью шел в бой за других; как не опасен для Ельцина, который всю жизнь лгал и будет лгать до могилы, если Павел просто не способен был солгать; как не опасен для какого-нибудь Марка Захарова, который при первом же шорохе сбежал из партии, да еще устроил мерзкое зрелище сожжения своего партбилета на глазах миллионов телезрителей, а Павел, тринадцатилетний деревенский мальчишка, в ответ на угрозу дремучего деда "бить до тех пор, пока не выпишешься из пионеров", бросил ему в лицо: "Убивай хоть сейчас, не выпишусь!" Он опасен для всех названных и не названных здесь своих гонителей и клеветников: от еврея Соловейчика до русской Ивановой, от нестарого Альперовича до древнего Феофанова, от здравствующего Бурлацкого до покойного Амлинского…

Мой друг и сослуживец по журналу "Дружба народов" Ярослав Смеляков в стихотворении "Судья" писал о юном солдате, павшем в боях за Родину:

Если правда будет время, Когда людей на Страшный Суд Из всех земель с грехами всеми Трикратно трубы призовут, — Предстанет за столом судейским Не Бог с туманной бородой, А паренек красноармейский Пред потрясенною толпой. Он все увидит, этот мальчик, И ни йоты не простит, Но лесть — от правды, Боль — от фальши И гнев — от злобы отличит…

Мне кажется, что в этих строках, где мешаются атеизм и вера, больше правды и жажды справедливости, чем в ином псалме. Эти стихи и о нем — о Павле Морозове. За деланными гримасами боли и гневными воплями своих хулителей он ясно видит фальшь и злобу…

"Цвет волос — русый, лицо — белое, глаза — голубые, открыты. В ногах две березы…" Нашим юношам и девушкам "делать жизнь с кого", Лимонов? С Павлика Морозова.

…Хотите верьте, хотите — нет: два особенно злобных его ненавистника умерли, это произошло в разные годы, но в обоих случаях — в день убийства Павлика и Феди.

Тот, кто не верит этому, вероятно, усомнится и в том, чем я хочу завершить статью. 7 января, в Рождество, около 11 часов вечера, когда я был занят некоторыми уточнениями в тексте, уже отданном накануне в редакцию, вдруг раздался междугородный звонок. Париж! И мой добрый приятель сообщает: по французскому телевидению показывают фильм о Павлике Морозове. Вот на экране ты, Бушин, а теперь Федор Бурлацкий лепечет… Герасимовка… памятник Павлику…

Мистика? Промысел Божий? Простая случайность? Все возможно! Но уж это совпадение могут подтвердить, с одной стороны, все парижане, с другой — сотрудники "Завтра".

Я не знаю, конечно, что за фильм получился у студии KinoFinlandia и у ее сотрудников, но я верил всю жизнь и верю до сих пор, что женщину с такими глазами, как у Беатрикс, могут обмануть, но сама она никогда не сделает зла, не скажет неправды.