Если ты живёшь в стеклянном доме, то не следует швыряться камнями.

Английская пословица

Недавно довелось в архигламурном журнале «Ка­раван истории» прочитать большую беседу Констан­тина Смирнова, младшего сына покойного Сергея Сергеевича, знаменитого писателя. Что творится с детьми таких людей! Сын Шостаковича, сын Симо­нова, внук Гайдара, вот эти два сыночки - Андрей да Константин... Один другого злобней на Советскую власть. А жили при родителях, как у Христа за па­зухой. На сей раз, например, слышим: «Моё детство было замечательным... В 1958 году, когда мне было шесть лет, отцу дали дачу в Переделкино, с которым связаны самые радостные и счастливые дни моей жизни... Помню приподнятое настроение, особый аромат молодости и весёлых надежд, который был словно разлит в воздухе в конце 50-х - начале 60-х годов». Да и попозже не скучней было: «Я поступил на филфак в МГУ. Свободная студенческая жизнь за­крутила меня так, что скоро я забыл дорогу в МГУ. Мы с приятелями говорили дома, что идём на лек­ции, а сами играли в карты, крутили любовь и не вылезали из чешской пивной «Пльзень». Вот она - жизнь «золотой молодёжи»!

А в Переделкине, говорит, прожили 25 лет. «По­сле смерти отца дачу отобрали». Естественно, ибо дача была общественная и дали её за гроши хорошему писателю, которому некогда было шляться по пивным, во временное пользование, а «отобрали» не сразу после смерти отца, а лет через 7-8 после.

Да и потом знаменитые имена отцов открывали их отпрыскам все дороги. Ельцин, например, при­знавался, что назначил Гайдара главой правитель­ства только из-за имени: «Я же вырос на книгах его деда!». И этот : «Нам с братом не пришлось проби­вать себе дорогу - за нас это сделал отец». А теперь их родители, деды и бабушки в гробах ворочаются. Ведь какое неуважительное незнание у детей о сво­их отцах, сколько вранья о них!

А начинает К.С. издалека: «Вот так «оформи­лось» наше семейство: русский батюшка, а матушка с «гремучей смесью» в крови - наполовину еврейка, наполовину армянка». Неужели такого рода «смесь» во всём и виновата? Даже в том, например, что Кон­стантин уверяет, будто в 1937 году его отец начал сотрудничать в газете «Гудок», «где, если кто не знает(!), в то время(!) трудился букет будущих клас­сиков - Юрий Олеша, Михаил Булгаков, Валентин Катаев, Ильф с Петровым». Если кто не знает, на­званные писатели были на 12-15 лет старше Сергея Смирнова и работали в «Гудке» примерно на столько же лет раньше. При Смирнове никто из них там не работал, они уже давно ходили в «классиках».

Не знает сынок и военных страниц биографии отца. А о времени после войны уверяет: «Когда в середи­не 50-х Твардовского назначили главным редактором «Нового мира», он позвал отца в заместители. На са­мом деле в середине 50-х, т.е. с 1954-го по 1958-й, главным редактором журнала был не Твардовский, а Симонов. Дальше на предельной ноте искренности ещё интересней: «Разве я мог тогда понять, почему закрыли редакцию «Нового мира», и что такое пока­янные письма, которые пишут солидные уважаемые дяди!» Во-первых, «Новый мир» никто никогда не закрывал, а вот сейчас, как и многие старые журна­лы, он едва дышит. В Советское время там, как и в других редакциях, иногда менялось начальство, что вполне естественно. Так, в «Литературной газете» в роли главного редактора я помню ещё до войны Симонова, Войтинскую, потом - Ермилова, опять Симонова, Рюрикова, Смирнова, Чаковского, Удаль- цова, Бурлацкого и вот - Юрий Поляков. Что уди­вительного? Меняются и командующие военными округами, армиями, фронтами, и директора заводов, и главные врачи больниц, и даже заведующие диско­теками, когда иные из них выходят в президенты...

Во-вторых, а кто в годы детства и юности Кон­стантина Смирнова писал покаянные письма? Я, на­пример, помню только одно - Пастернака за «Док­тора Живаго», изданного им за границей и ставшего знаменем борьбы против нашей родины, как позже

- солженицынский «Архипелаг». Как же в этом не покаяться! А вот покаянных и благодарных речей действительно было немало. Евтушенко всю жизнь каялся, это его любимый лирический жанр. Ещё в 1963 году каялся перед Союзом писателями за свою лживую автобиографию, изданную во Франции: «Я совершил непоправимую ошибку... Я ощущаю тяжёлую вину... Для меня это урок на всю жизнь» и т.д. Он же каялся перед Хрущёвым за другие литературно-политические проказы и выражал при этом готовность «бороться каждодневно за оконча­тельную победу ленинизма», он же - за ложь в сти­хотворении «Бабий Яр»; Эрнст Неизвестный каялся за художественные выкрутасы и взывал: «Дорогой Никита Сергеевич, я благодарен вам за отеческую критику (Несмотря на то,что была, говорят, с матер­щиной. - В.Б .). Она помогла мне. Да, пора кончать с чисто формальными поисками»; Василий Аксёнов- в том же покаянно-благодарном духе: «Я благода­рен партии и Никите Сергеевичу за то, что могу с ним разговаривать, советоваться... Наше единство в нашей марксистской идеологии» и т.д. Стенограмма всех этих излияний в 1991 году была опубликована в журнале «Известия ЦК КПСС» и есть в моей книге «Окаянные годы»(1997). А позже каялся и Солже­ницын - за «Пир победителей», от которого в своё время даже отрёкся, но как только власть перевер­нулась, он побежал с этим «Пиром» в Малый театр и Соломин поставил его. Странно, что Островский, сидящий у входа в театр, не встал с кресла и своей бронзовой десницей не задушил обоих.

Но К.С. продолжает: «Разве мог я знать, что пе­режил мой отец, секретарь писательского парткома, когда вынужден был как председатель собрания мо­сковских писателей открывать травлю Пастернака... Участие в этой травле довлело над ним всю жизнь, поскольку он был очень порядочным человеком».

Тут опять много вопросов. Во-первых, Сергей Смирнов был не секретарём парткома МО СП, а пер­вым секретарём его правления. Во-вторых, дело бес­партийного Пастернака рассматривалось, естествен­но, не на партийном собрании, а на общем собрании писателей Москвы. В-третьих, если уж Смирнов так не хотел участвовать в нём, то мог бы как-то укло­ниться. Ну, мог бы... Например, подобно Вениамину Каверину, о чём тот сам и поведал: «Как бывало уже не раз, я «храбро» спрятался». Хотя, по его словам, ему дважды звонил К.В.Воронков, секретарь по ор- гвопросам, и настаивал, чтобы он пришёл. А ведь здесь не было и попытки спрятаться. Наконец, Смир­нов мог бы взять пример с героев войны, о которых писал и рассказывал: их девизом было «Умираем, но не сдаёмся!» Тем паче, что ему-то вообще ничего не грозило. А главное, после того собрания Смир­нов прожил почти двадцать лет. Было время хоть в какой-то форме, хоть в частном письме выразить свои сожаление и раскаяние. Но где это письмо? Где раскаяние?..

Но что же именно сказал он на том собрании. А вот: «Нельзя пройти спокойно мимо этого тяжёлого факта предательства. Вы поймёте чувство оскорбле­ния, чувство настоящего гнева, с которым мне при­шлось закрыть эту книгу. Я был оскорблён не только как советский человек, я был оскорблён и как рус­ский человек. Я был оскорблён как интеллигент и просто как человек. Я, наконец, был оскорблён этим романом, как солдат Отечественной войны, как че­ловек, которому приходилось плакать над могилами погибших товарищей... Я был оскорблён потому, что герои этого романа прямо и беззастенчиво пропове­дуют философию предательства. Чёрным по белому в романе проходит мысль, что предательство вполне естественно. Предатель возведён в сан героя и преда­тельство воспевается как доблесть». Какие же из этих слов Смирнов взял обратно? Ни одного. Всё это за­ставляет думать, что 45-летний человек, прошедший войну, не «вынужден был» председательствовать на том собрании, а действовал вполне сознательно, до­бровольно и потом не жалел об этом.

Если бы К.С. хоть на этом остановился! Но нет, он прёт дальше: «Отец сделал цикл радиопередач «В поисках героев Бреста».Этот цикл принёс ему неслы­ханную популярность. Дело в том, что как во время войны, так и сразу после, наши солдаты, попавшие в плен, считались предателями. Только сволочь могла так отнестись к людям, которые, проливая кровь за родину, оказались в плену... Отец постоянно вбивал в головы слушателей, зрителей и читателей, что наши военнопленные не предатели, а истинные герои».

Только сволочь могла это написать вслед за лже­цами от Волкогонова (1989) и Радзинского (1997) до Туркова. Расскажу о последнем из них. Андрею Тур­кову в биографическом словаре русских писателей XX века (М. 2000. Академическое издание!) принад­лежит большая статья о Твардовском, где читаем: «В поэме «Дом у дороги» впервые с состраданием ска­зано о пленных, которых Сталин объявил изменника­ми». Где, когда объявил? В каком приказе, директиве или выступлении? Надо же быть полным идиотом, чтобы объявить три миллиона солдат своей армии изменниками. Но ведь самые тупые клеветники при всей их ненависти к Сталину давно согласились, что он был совсем не дурак, далеко не дурак, отнюдь не дурак. А вот высоко образованный и начитанный критик всё держит его за идиота.

В плену... в окружении...в оккупации... Вместе с Турковым и другими помянутыми множество сочи­нителей, от покойного нобелевского лауреата Иоси­фа Бродского до вечно живого живчика Млечина, без устали твердят, что все, побывавшие в окружении и в плену, после войны немедленно оказывались в наших лагерях и тюрьмах, но при этом никто не называет имён. Наиболее обобщённо и безответственно ска­зал это о наших солдатах Бродский в сихотворении «Смерть Жукова». Покойный генерал Варенников подарил мне по случаю какой-то моей даты роскош­ный фотоальбом о Жукове. Странно было видеть там странные стихи Григория Поженяна, Галины Шерго­вой и вот такие хотя бы строки Бродского:

Почему в страхе? А потому, дескать, что боялись сразу попасть в лагерь. Но прежде надо заметить, что «в строю» и вовсе не только в пехотном это немцы входили в европейские столицы, например, в Париж, спешно объявленный французами открытым горо­дом, как входили и мы в тот же самый Париж в 1815 году. А Красная Армия не входила, а то врывалась, то вгрызалась, а то вползала в Будапешт, Берлин и дру­гие столицы с боем,- то танковым броском, то пере­бежкой, а то и на пузе. Нобелевский лауреат должен бы это понимать. Ведь не Андрей же Дементьев, лау­реат Ленинского комсомола.

Последние две строки приведённого четверости­шья и цитируются то и дело, как непререкаемый но­белевский аргумент. Это для шакалов демократии сахарная косточка. А со мной в Литературном ин­ституте сразу после войны училось много студентов, побывавших в плену: Николай Войткевич, Борис Бедный, Юрий Пиляр, даже был один преподава­тель - Александр Власенко. Возможно, и ещё кто-то, но я специально не интересовался, а это - просто знакомцы. И так в маленьком, как тогда говорили, «идеологическом», а ныне говорят «престижном» институте, где не больше сотни студентов. А сколько было тогда бывших пленных в Бауманском, Энерге­тическом, Авто-механическом, в которых я когда-то учился, наконец, в Медицинском? Там же сотни, ты­сячи студентов!А в колхозах и на заводах?

Потом я узнал бывших в плену Степана Злобина, Ярослава Смелякова, Евгения Долматовского, Вик­тора Кочеткова. Были в плену и такие известные пи­сатели, как Константин Воробьёв, Виталий Сёмин ростовский да ещё Леонид Сёмин ленинградский... В справочнике «Отчизны верные сыны. Писатели России - участники Великой Отечественной войны» (М. Воениздат. 2000) два десятка писателей,бывших в плену или ставших писателями после войны.

Никто изменниками их не объявлял и не считал. Плен не помешал им поступить в столичные вузы, жить и работать, где хотели, включая Москву, они издавали книги, по их романам и повестям ставили фильмы (хотя бы «Девчата» по одноименной пове­сти Б.Бедного), некоторые занимали в Союзе писате­лей высокие посты, получали ордена, премии - Ста­линские (С.Злобин) и Государственные (Я.Смеляков, Е.Долматовский). К тому же Злобин был предсе­дателем секции прозы столичного отделения СП, Смеляков - секции поэзии, Кочетков - секретарём парткома, Долматовский - профессор Литературного института, а стоящий во главе списка Войткевич все пять лет учёбы в Литинституте был старостой наше­го курса. А у Туркова есть большая работа о Сме- лякове. Так что, были трудности с публикацией об изменнике? Такова судьба известных мне людей.

Но можно обратиться и к статистике. На 20 октя­бря 1944 года, т.е. за полгода до окончания войны, проверочные спецлагеря прошли 354592 бывших во­еннопленных. Из них 249592 человека, то есть пода­вляющее большинство, были возвращены в армию, 36630 направлены на работу в промышленность и только 11556 человек или 3,81% были арестованы (И.Пыхалов. Время Сталина. Л., 2001. С. 67). Вот лишь у этих четырёх неполных процентов и были основания для страха. Выдавать настроение этой доли за настроение всех, значить врать с превыше­нием лжи над правдой в 25 раз. Словом, приведён­ные строки Бродского - это поэтически оформленная клевета.

Но с упомянутым Н.Войткевичем было у меня та­кое дело. В Литинституте все пять лет он был старо­стой нашего кура. В 42-м году под Севастополем он попал в плен и пробыл там до конца войны. Это ни­чуть не сказалось на нашем отношении к нему. Ско­рее, наоборот. Мы говорили друг другу: «Он пережил плен...» Коля был одним из самых старших на курсе и сразу после института женился. Родился ребенок, жить трудно. А я вскоре после окончания Литинсти- тута пошёл работать на радио, которое вело передачи на зарубежные страны (ГУРВ, это за нынешним ки­нотеатром «Россия», в Путинках). Был я там главным редактором Литературной редакции. Однажды встре­чаю Колю. Не может устроиться на работу. В чём дело? А вот, говорит, был в плену...Я не стал расспрашивать, много ли он ходил по редакциям и по каким, а просто сказал: «Приходи ко мне, у меня есть свободная еди­ница». Он пришёл, мы направились в отдел кадров и заполнили там все необходимые бумаги.

Он пошагал домой к своему ревущему младенцу, а я - к себе в кабинет. Вдруг звонок из отдела кадров: «Зайдите». Иду. «Кого же вы хотите подбросить нам?- говорит кадровая баба.- Он же почти всю войну в пле­ну пробыл. Он закопал свой партбилет». Я спросил с ледяным бешенством: «А как вы поступили бы в пле­ну со своим партбилетом? Вам неизвестно, что ком­мунистов расстреливали в первую очередь?» - «ГУРВ- это форпост борьбы с мировым империализмом, а вы, член партии...» - «Есть такой закон или служебная инструкция, что нельзя брать на работу тех, кто был в плену?» Кадровчиха замялась: «Нет такой инструк­ции...»- «Так кто же вам дал право устанавливать свои законы, которые противоречат постановлению пра­вительства о недопустимости ущемления граждан­ских прав бывших пленных?» - «Вы как член партии за него ручаетесь?» - «Ручаюсь. Я просидел с ним в одной аудитории пять лет, видел в разных ситуациях, знаю его как облупленного» - «Ну, если так...»

Так вот, никакого государственно-юридического запрета не было, но перестраховщики и трусы, как всегда, были и есть, и только надо решиться встать им поперёк дороги. Надо уметь с ними разговари­вать. Впервые я встретил такого перестраховщика ещё на фронте.

А Коля до самой пенсии проработал в этом ГУВРе в той же Литературной редакции, был восстановлен в партии и пользовался всеобщим уважением. Свет­лая ему память...

А что касается бывших в оккупации, то ведь вот что: человек, пробывший в оккупации почти два года, был беспрепятственно принят в столичный универ­ситет, ещё студентом вступил в партию, потом стал первым секретарём обкома комсомола, обкома пар­тии, секретарём ЦК, Генеральным секретарём, нако­нец, президентом страны. И ни на одной ступеньке восхождения его оккупационное прошлое, к сожале­нию, ему не помешало. Не помешало сыграть даже очень важную, одну из главных предательских ролей в развале страны. Этот страшный пример доказыва­ет, что, с одной стороны, годы оккупации никому в жизни не мешали, а с другой - контроль, проверка, бдительность должны были быть гораздо прозорли­вей. Уж в этом-то случае - всенепременно.

Сейчас Горбачёв уверяет, что всю жизнь, т.е. выхо­дит, с оккупационного отрочества сперва один, а по­том со своей Раечкой мечтал сокрушить коммунизм. Это вздорная выдумка. Он был заурядным партий­ным функционером, прихоть судьбы вознесла его на самую вершину. Президент великой державы - о чём ещё может мечтать карьерист? Он и не мечтал. Но, человек неумный и болезненно тщеславный, пустой, он заигрался в под давки с Западом. И в конце концов предстал перед миром полным банкротом и был от­брошен. Перед мерзавцем встал вопрос: остаться в истории банкротом-идиотом или натянуть маску хитроумного и ловкого предателя? Он в полном со­ответствии с духом бесстыдного времени предпочёл второе. Его разжиревшую гнусную рожу мы видели последний раз, когда Медведев объявил ему о награж­дении высшим орденом, какой только смогли они с Путиным измыслить.

Но вернёмся к Смирнову. Ему очень хотелось сни­маться в кино и он приставал с этим к своему стар­шему брату, который уже ставил фильмы. И тот ему однажды сказал: «Я нашёл для тебя роль... Вот смо­три: чёрный экран, полоса света. Входят двое. Один говорит: «Посмотри, кто там лежит».- «Это труп». Вот ты этим трупом и будешь»... Эту роль младший брат сыграл великолепно. И так вжился в роль! В сущности, так и остался трупом. Но не простым, а говорящим, дающим интервью для журнала «Ка­раван истории». А о старшем брате Андрее можно только сказать, что он превзошёл младшего во всём, в том числе и в актёрском мастерстве.