Мне позвонил добрый знакомый:

— Включите Российский канал. Там «поединок» Проханова с Ерофеевым. О Сталине.

О, нет! Во-первых, я заранее знаю, что это кончится полным разгромом своры антисталинистов. Надоело, скучно. Во- вторых, один безгубый лик этого француза с деревенской фамилией, его мясистые тяжелые уши… Он похожий на змея с фрески Страшного суда в нашей Аносинской церкви. И даже с экрана телевизора обдает меня такой вонью, говоря его штилем, что сразу надо открывать форточку. А сейчас мороз…

Помню, однажды группа молодых людей стала его стыдить по телевидению, как похабника: «Вы же не посмеете вслух прочитать то, что пишете!» Ему было явно не по себе, он ерзал, его загнали в угол, но он мог бы выйти из положения. Вспомнил бы, допустим, «Телегу жизни» Пушкина. И сказал бы, что одно, дескать, дело написать, напечатать и совсем другое― принародно огласить. Есть тексты не предназначенные для чтения вслух и даже для печатания. Не напечатал же Пушкин свою «Телегу», и никто не вздумает читать с эстрады его «Гавриилиаду». Но Ерофеев ничего этого не понимает, не соображает и представить его читающим Пушкина невозможно. И вот он обреченно пробубнил на всю страну свою смрадную непотребщину. А потом стал возмущаться: «Они еще всего Достоевского не прочитали, а смеют учить меня!» Можно подумать, что он прочитал. Да и зачем всего- то читать? Никакой в этом нужды нет у разумных людей, ни у кого, кроме сугубых специалистов.

Да, и я знаю, что когда сходятся в «поединке» по каким- то мало кому интересным вопросам такие витязи, как М. Гельман и А. Хинштейн, то и откликов не много, и победа дается одному из них с небольшим перевесом: 2664 и 1632. Или вот М. Веллер, вертящийся, как пропеллер, и неведомый многим

В. Груздев, всем известный Н. Михалков и Д. Быков, плодовитый, как крольчиха. В первом случае 44 990 и 35 350, во втором 43 562 и 41 853. Это же все одного поля бузина. Но совсем другое дело, когда Проханов выходит против Сванидзе. Здесь 39 242 и 13 778. Трехкратный разгром! Или Проханов и Марк Розовский: 74 136 и 27 141. Опять почти трехкратный. А в избиении Кургиняном горемыки Алексея Венедиктова установлен абсолютный рекорд: 101 446 и 18 531. Без малого шестикратный Сталинград! И Ерофеева ждет Курская дуга. Скучно…

— Но мой приятель настаивал, и в конце концов я все- таки включил. Но шли уже последние кадры. Вот появился седовласый академик с вакхической фамилией Пивоваров, но начал совсем не вакхическую песню:

— Мне тяжело… Большинство народа поддерживает Сталина… Мне грустно… Они говорят, что репрессировано было 2 процента. Какая разница ― 2 или 22!.. Мне тошно…

Как это какая разница, батя? Допустим, вам за вашу ученость кто-то залепит две оплеухи, а кто-то 22 ― неужели не почувствуете разницу? Вот так же недавно он заявил: какая разница, кто освободил Освенцим― мы или американцы. И приписал это американцам. Завтра он то же скажет и о Берлине: какая разница…

— Нет никаких доказательств, ― стенал академик, ― что два процента.

Ну, блин! Да это давным-давно В.Н.Земсков обнародовал не где-нибудь, а в многомиллионном «АиФе». С тех пор где только ни перепечатывалось множество раз. Загляните хотя бы еще в книгу Игоря Пыхалова «Время Сталина».

— А все эти стройки коммунизма от Днепрогэса до московского метро, победы в космосе ― фигня! Выдумка! Сталинская пропаганда!.. Да, народ, к сожалению, чтит Сталина. И это после исторического доклада Хрущева, после Солженицына!.. Мне горько… Мне страшно…

Казалось, большой ученый вот-вот разрыдается. Болезный! Он не понимает, что именно такие, как Хрущев и Солженицын, поработали на Сталина. Когда пригляделись внимательно к «историческому докладу», то оказалось, что это сплошное вранье. И об этом написано много книг и статей. Полистайте хотя бы вышедшую у нас в переводе с английского книгу американца Гровера Ферра (Grover Furr) «Антисталинская подлость» (463 стр). Как понимаете, автор не член КПРФ или Трудовой России. Но он пишет: «Из всех утверждений закрытого доклада, напрямую «развенчивающих» Сталина и Берию, не оказалось ни одного правдивого». А Солженицын, с одной стороны, нахваливал генерала Власова, мечтал об атомной американской бомбе на Москву, а с другой ― пишет: «3 июля 41 года плачущий Сталин произнес паническую речь по радио…» Ведь это не только грязная ложь, но и редкое тупоумие: если человек в таком состоянии, разве он полезет с речью на всю страну. Но мало того, Солженицын еще рассуждал так: «Ничего страшного, если бы немцы победили. Сняли бы мы портрет с усами и повесили бы с усиками. Да елку стали бы справлять не на Новый год, а на Рождество. Всего и делов».

Прочитав это, люди делают вывод: если о Сталине лгут такие лжецы и негодяи, значит, Сталин достоин уважения. И разыскивают его речь 3 июля. Вот вы, академик, вместо того, чтобы порхать по разным программам телевидения, взялись бы и опровергли Ферра да показали бы, что Солженицын такого вздора не писал или что это не вздор, а правда.

Но тут на меня вдруг пахнуло из того самого вонючего рта:

«Проханов любит КГБ! Да, стране нужна железная рука, но без ГУЛАГа!»

О, дубина! Да как не любить КГБ? Попробуй не полюби. Это же Комитет безопасности и не Абрамовича или Шендеровича, а Государственной!.. В советское время он много сделал для безопасности и страны, и моей семьи, и меня лично. Разве при нем возможны были бы Беслан или «Норд-Ост»? Как не любить того, кто тебя защищает! Но, конечно, были и ошибки, и злоупотребления, порой тяжкие. А у кого их нет?

Но за особо тяжкие беззакония понесли заслуженную кару и Ежов, и Ягода, и их присные. Все это надо понимать. И ГУЛАГ любить надо. Это же Главное управление лагерей. Поскольку преступность разного рода есть и будет, а ныне и растет, как нигде, то есть и будут лагеря, которыми надо управлять. А как же! Значит, ГУЛАГ остается, может, под иным названием, допустим, Гуманистическое усовершенствование лагерей.

«Мы будем великой нацией, — вопил зловонный рот, — без Сталина и без всякого этого г….!»

Господи, до чего ж прозорлив был Ленин, именно этим словом и определив сущность такой интеллигенции! Оно и на языке-то у нее постоянно, и тяга ее к концентрированному дерьму и гадости в их самых разных видах неодолима. И традиция тут давняя. Вспомнить хотя бы «Конармию» Исаака Бабеля. Вот, говорит, буденновцы изнасиловали женщин. Что ж, вероятно, и было такое в страшное время Гражданской войны. Но что он рисует! Насилуют не молодую соблазнительную женщину, а старуху. Так писателю интересней. Насилует не один, двое. Так ему увлекательней. И не просто двое случайных сослуживцев, а отец и сын. Так ему отрадней. Казалось бы, уж дальше некуда. Нет, большой художник кладет еще один завершающий картину мазок: старуха-то, оказывается, сифилитичка и оба насильника заразились. Вот она правда жизни, которой писатель хочет нас угостить. Но «Конармия» это очень давно ― начало 20-х годов прошлого века. А вот не столь давний фильм «Штрафбат» по сценарию Эдуарда Володарского? Это о Великой Отечественной войне. Захваченная немцами русская деревня. К молодой колхознице повадился ходить немец по имени Курт, она не противится. Бывало такое? Бывало. Но сценаристу это пресно. Он подсыпает перцу: муж колхозницы погиб на фронте, а она вот… Но художнику этого мало! И сын-подросток на ее глазах убит немцами за то, что хранил оружие, а она вот… И этого ему мало. Он еще уверяет, что дочка лет шести очень полюбила этого Курта и ждет не дождется, когда он явится и принесет шоколадку. И вот вам правдивый образ русской женщины, созданный Володарским, ешьте… О, племя!..

Но вот появились и цифовые итоги сражения: за Проханова 78 560, за Ерофеева 25 792. Как и следовало ожидать. Я решил, что с меня этого хватит.

Но утром жена попросила вынести на помойку ведро с мусором. Это недалеко, через дорогу. Там стоят пять здоровых железных контейнеров. Пошел, выбросил и вдруг увидел среди разных отбросов и объедков книгу с портретом Сталина на обложке. Я не мог не забрать ее отсюда. Принес домой, протер обложку водкой. Портрет засиял. Оказалось― надо же! ― это роман Ерофеева «Хороший Сталин», заранее объявленный на обложке как «мировой бестселлер» и изданный для всех шести материков тиражом в 5 тысяч. Видимо, Австралии не достанется. Кто-то выбросил книжечку на помойку. А ведь автор живет где-то здесь неподалеку. Увидел бы, могла кандрашка хватить. Я стал листать…

Это довольно занудное бормотание и повизгивание о семье, о родне, о жизни во Франции, где отец был советником по культуре нашего посольства, позже ― послом в Сенегале; еще о том, как мальчик мыл свою молодую учительницу в ванной и чем это кончилось, и о многих других нестерпимо гнусных сексуальных переживаниях с детского возраста, в правдивость коих часто поверить трудно, скорее всего, это лишь игра развратно-французистого ума; еще о том, как жрал черную икру, щеголял в каких-то немыслимо модных портках; ну, и о том, какой степени полоумия на почве антисоветчины достиг мальчик, став взрослым. Он тужится все это оживить разного рода ужимками, фортелями и фантасмагориями вроде рассказа о том, как Николай Второй ходил в магазин покупать себе пуговицы, или уведомления о том, что Молотов любил гречневую кашу, или разговора со Сталиным, ― но все это не помогает. Ну, что нам хотя бы этот разговор, когда мы знаем «Пирамиду» Леонида Леонова, где есть разговор отнюдь не пустопорожний, как здесь…

На всем протяжении книги автор упорно именует себя идеалистом. Но это не совсем так. Даже сны он видит очень экономически целесообразные. Например, однажды приснилось, что они с отцом завели себе одну любовницу на двоих.

Ну, как один «ситроен» или «пежо» в Париже. Впрочем, возможно, сна и не было, а Ерофеев просто списал это у Василия Аксенова, старшего брата по разуму, у которого в «Московской саге» такой проект герой осуществил не во сне, а наяву. А списывать, как увидим, идеалист Витя любит.

Примечательно и то, что все повествование пересыпано перлами загадочного невежества. Поражает прежде всего обилие самой разнообразной литературной чуши из глубин классики до наших дней. Ведь писатель же! Уверяет, например, что первый бал Наташи Ростовой «по легенде был в доме на Поварской», т. е. в нынешнем ЦДЛ, где долгие годы всем командовал известный своей строгостью Шапиро, не пускавший Ерофеева в Дом. Легенду эту ему рассказал, вероятно, Евтушенко, а он тотчас поверил и понес дальше. А на самом деле, бал не на Поварской был и даже не в Москве, а в Петербурге в доме екатерининского вельможи на Английской набережной. И Шапиро там не командовал. Известна даже дата― 31 декабря 1810 года. Это был новогодний бал. Раскрой, милый, хоть раз в жизни «Войну и мир», это, кажется, во втором томе. А еще не надо печалиться по поводу того, что не читал «Детство Багрова-внука». Ее никто не читал, ибо такой книги в русской литературе нет.

Ну, ладно далекая классика. Но вот Илья Эренбург, наш старший современник. Однажды в конце войны, пишет Ерофеев, писатель побывал в Кенигсберге, поговорил там с пленными немцами и сочинил статейку, которую отнес в журнал «Вопросы международного рабочего движения». Там «он требовал глобальной мести, подчиняя советский стиль статьи оскорбленному национальному чувству (как это?― В.6.)…Надо уничтожить немцев, которые сжигали евреев в газовых камерах…» и т. д. А журнальчик сей курировал-де «премьер-министр Молотов». Ему статья не понравилась, от потребовал переделать. Писатель воспротивился: «Я требую мести! Око за око». Приводится их «диспут», в котором они матерят друг друга, а Эренбург говорит языком то Путина («давайте мочить всех»), то Ерофеева («фашисты вые…. всех наших женщин»). Словом, балаган первого разряда. Кончается дело тем, что

Молотов дает задание писателю переименовать Кенигсберг, и далее опять следует совершенно несуразная фраза: «Смелость Эренбурга, желавшего мести, была оправдана заходом с любимой властью позиции ненависти» ― что это такое?

Так вот, во-первых, Эренбург в Кенигсберге во время войны не бывал. В Кенигсберге тогда был я. Во-вторых, Молотов в ту пору был наркомом иностранных дел, а не «премьер-министром», коих в советское время вообще не водилось. В-третьих, журнала «Вопросы международного рабочего движения» никто не видел и во сне. Должно быть, спутал с «Вопросами литературы», где были напечатаны его изыскания о садизме. В-четвертых, во время войны статьи Эренбурга чуть не каждый день печатались в «Красной звезде» и «Правде», он писал о героях войны и о жертвах немецких жертв, в том числе и евреев, конечно, но никакого мотива именно еврейской мести у него не было. Представить Эренбурга сотрудником несуществующих «Вопросов» может только человек, не имеющих никакого представления о том, что такое этот писатель, и какова была его работа в годы войны, и что такое сама война. Наконец, как всегда, Ерофеев лишь повторяет чужой вздор, в данном случае ― изгнанного коллективом «Литгазеты» и забытого ныне Федора Бурлацкого, тоже «человека европейской культуры», при Ельцине ― главного редактора этой газеты, где, кстати сказать, он напечатал невежественную и лживую статью Ерофеева «Поминки по советской литературе».

А на самом деле, о чем оба европейца ведать не ведают, 14 апреля 1945 года в «Красной звезде» была напечатана статья Эренбурга «Хватит!». В ней действительно были неприемлемые утверждения о Германии тех дней: «Все бегут, все мечутся, все топчут друг друга, некому капитулировать. Германии нет: есть колоссальная шайка» и т. п. Ближайшее время показало, что, по крайней мере, нашлось, кому капитулировать. Позицию в этом вопросе еще 23 февраля 1942 года, а не после войны, как уверял Федя-писатель, выразил Сталин, человек русской культуры: «Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остаются». Принимая во внимание большую популярность писателя, обретенную во время войны, «Правда» 14 апреля выступила со статьей «Товарищ Эренбург упрощает». В своих воспоминаниях писатель попытался отвергнуть критику.

Но Ерофеев уверяет, что всю эту чушь он взял не у Бурлацкого, что это ему рассказал родной папочка, что именно он бегал от «премьера Молотова» к Эренбургу и обратно. Ну, пожалел бы покойного отца, не втягивал бы его тень в свои вонючие проделки…

Если парень так дремуч в делах литературных, писательских, то что уж говорить о его познаниях в событиях хотя бы военных. Полюбуйтесь: «В ресторане «Арагви» в кризисные дни 1941 года шли переговоры между представлениями^) Советского правительства и болгарским посольством. Готовился второй Брестский мир. Мы готовы были отдать немцам Белоруссию и Украину. Но Гитлер хотел большего ― Россию по Волгу, включая Москву» и т. д. Это что такое? Опять, говорит, так рассказывал мне папулечка. Вранье! Об этом «втором Брестском мире» кто только ни писал, начиная с СРадзинско- го в книге «Сталин» (М.1997.С.507) и кончая В.Карповым (Генералиссимус. 2002. С. 11―14), только в последнем случае хлопоты о «Бресте» происходят не в октября 41-го и не в «Арагви», а в феврале 42-го в Мценске. Карпов даже приводит документы, которые спокойные люди называют филькиной грамотой. А ведь еще до всех этих писаний в 1996 году вышли воспоминания генерала П.Судоплатова, который и встречался в «Арагви» с болгарским послом, нашим агентом, «с целью забросить дезинформацию противнику и выиграть время для концентрации сил и мобилизации резервов». А сотрудник немецкого МИДа Ботман вел подобные беседы с Бережковым, первым секретарем нашего посольства в Берлине. На самом же деле никто, кроме Ельцина, не собирался отдавать Белоруссию и Украину. Для Сталина и всех советских руководителей, писал Судоплатов, «любая форма мирного соглашения с немцами была неприемлема. Как опытные политики и руководители великой державы, они нередко использовали в своих целях поступавшие к ним разведанные для зондаж- ных акций, а также для шантажа конкурентов и даже союзников» (Разведка и Кремль. С. 174). Это естественно, так поступают во всем мире, кроме нынешней России, где знают только один род политики ― угодничество.

Но папочка, говорит, тут же добавил: «Переговоры в «Арагви» затягивались. Гитлер берег своих солдат. Он не хотел штурмовать Москву. Поэтому не штурмовал и Ленинград». Что за душка был этот людоед! И солдат берег и рассчитывал, что Москву ему сдадут, как Париж ― без единого выстрела… Ах, свистун Витя! Да какая же цель была у группы армий «Центр», которая не доползла до Москвы всего 27 верст? Полюбоваться подмосковной осенью? И чего это командующий группой фельдмаршел Бок радировал Гитлеру: «Все может решить последний батальон». Но батальона-то не было. Куда он девался? И кто планировал парад на Красной площади? И за что 18 декабря 1941 года Гитлер отправил Бока «в резерв», который по-русски хоть слева направо, хоть справа налево читается одинаково и имеет один и то же смысл. А что до Ленинграда, то зачем, с какой целью туда была переброшена аж из Крыма целая армия Манштейна, специалиста по штурмам? И чего это, кстати, он писал в своих воспоминаниях, что там немецкая армия была близка к катастрофе: «Вместо запланированного наступления на Ленинград развернулось сражение южнее Ладожского озера… Дивизии нашей армии понесли большие потери. К тому же была израсходована значительная часть боеприпасов, предназначавшихся для наступления на Ленинград». Или наступление это не штурм? Так что план- чик-то был самый настоящий, но не сбылся: Красная Армия навязала мерзавцам бои южнее Ладожского озера. Это то самое наступление Второй ударной и других частей Волховского фронта, что началось в январе 1942 года и оттянуло силы немцев от Ленинграда, а вскоре уж и вовсе пришлось им оттуда драпать. Как видим, Ерофеев, опять выставляя своего отца идиотом, сам и на сей раз предстал в образе невежественного охвостья Радзинского и других.

До какой степени человек замшел в своей дурости и до чего ему не жалко батю родимого, видно хотя бы из такого эпизода. «Больше всего, ― говорит, ― отец любил вспоминать обед в Кремлевском дворце. Он сидит рядом со Сталиным и переводит беседу с главным гостем». Кто это? Военная тайна. «Вождь в парадном кремового цвета мундире генералиссимуса…» Такого мундира ни кремового, ни розового, ни голубого не существовало, но о нем без конца талдычат еро- фейцы. Сталин носил такой же мундир, как все маршалы. «Подают индейку. У официанта, поливающего блюдо соусом из- за плеча Сталина…» Умник кремовый, да кто ж так делает ― из-за плеча? На дипломатических обедах не бывал, что ли? В Кремле, надо полагать, официанты были опытные, умелые, говорят, там отец Путина служил.

Но что дальше? О!.. «У официанта рука дрогнула, и капли соуса упали на кремовый мундир генералиссимуса. Стол замирает. Берия выходит из-за стола…» Зачем? Да с явным намерением тут же пристрелить официанта. И сынок перебивает отца:

«― Расстреляли?

— Не знаю, ― пожал плечами отец».

Но сынок-то знает, уверен: кокнули бедолагу. Опять оба ― в образе идиотов. Если кому известен пример большего тупоумия, прошу сообщить.

Но не только о живодерстве тирана повествует писатель. Он старательно воспроизводит и замусоленный рассказ о том, как знаменитый полярник Папанин пригласил Сталина на только что построенную богатую дачу, а тот поднял тост за новый детский сад. Это опять из Радзинского. Ничего своего не может придумать!

А женился Витя на полячке и часто бывал в Варшаве. Однажды на своей советской «восьмерке» с советскими номерами застрял там в пробке. И вот что дальше: «Невероятно элегантный в твидовой тройке господин, каких по определению (по какому определению? ― В.Б.) не рождает Россия, проходя по тротуару мимо, плюнул мне на капот. Через минуту я нагнал его на машине и просигналил. Он оглянулся и, увидя меня, струсил…». Тут нормальный читатель ожидает, что Ви- тюша, вскормленный на советской черной икре, сейчас выйдет из машины и если не залепит пощечину наглому ляху, то уж непременно врежет что-нибудь вроде «Ах, ты пся крев, мать твою!..» Ведь это не случайно соус капнул! Но происходит нечто совсем иное: «Через открытое окно я показал ему высоко поднятый большой палец, поощряющий его отношение к Империи: по-моему, он охренел».

Еще бы! Вот так и вся Франция охренела, когда Ельцин и Черномырдин выплатили ей 600 миллионов столетних царских долгов; и Америка охренела, когда Путин по ее просьбе сперва помог ей получить военные базы в Киргизии, а потом ликвидировал советские базы во Вьетнаме и на Кубе; поди, и Финляндия и Польша охренели, когда Медведев вслед на Путиным положил нежные незабудки на могилку Маннергейма, а потом кровавую катынскую проделку Геббельса безо всякого раздумья и сопротивления свалил на родную страну. Гордись, Витюша! Стоишь в одном ряду с этими державными персонажами, которым вот уже двадцать лет плюют не на капот, а на двуглавого орла, что они вытащили из музейного запасника и присобачили себе на умное чело.

«Поляки, ― радуется твидовый писатель, ― кажется, меня полюбили, искренне признаваясь мне, что я не похож на русского». Конечно, не похож, ничуть. А похож на Путина и Медведева― национальных кастратов, евнухов демократической модернизации. И опять: «Я не знаю, где моя настоящая родина. На карте ее нет». И думает, что это кому-то интересно. Да черт с тобой, что не знаешь! Тем более, что мы-то давно знаем, где она, твоя родина. Да, на географической карте ее нет, но на плане дома, где ты жил на улице Горького, ее легко можно найти.

А о России этот самодельный лях пишет: «У нее нет выбора. Она приговорена или быть частью цивилизованного мира, или вообще не быть». И потому, говорит, «дорогу из Парижа в Москву я воспринимал, как сибирскую ссылку боярыни Морозовой». Ну, вообще-то говоря, не в Сибирь сослали Феодосию Прокопиевну, а заточили в Пафнутьев монастырь, что в Боровске на Протве, не так далеко от Калуги, где она через три года и скончалась, узнав, что через триста лет на русской земле будут считаться писателями такие, как Ерофеев, который без конца повторяет тупоумные гнусности, давно оглашенные другими.

То, что сказал он о России только что, мы слышали, например, от сукина сына Альфреда Коха, друга Чубайса, вскормленного той же сукой демократии. Но вот лях едет, едет и приехал. И что? «Родина пахнет жигулевским пивом». А сам он, как признается позже, насквозь пропах одеколоном и спермой. «Родина складывается из пустоты». Да, так думали твои ляхи, шведы, французы, англичане, американцы, японцы, немцы… И горько ошиблись.

Итак, лях уже в Москве. И чем занят? «Когда я, аспирант Института мировой литературы, познакомился с французскими дипломатами в их посольстве, мне так хотелось сказать им что-нибудь антисоветское, выдать все секреты…» Но никаких секретов не было, кроме одного: под видом аспиранта в посольство пришел ― бум! бум! ― олух царя небесного. Ну, еще секрет, как такого олуха приняли в ИМЛИ. Однако и этот секрет французов не интересовал. Но апсирант хаживал и в американское посольство и там «пытался внушить послу, что его русский шофер непременно служит в КГБ». Ну, какой, право, идеалист! Как будто посол сам не знал, что к чему. И не обязательно было шоферу служить в КГБ, но уж на беседы-то его, конечно, приглашали. А где иначе? А кто по-другому?

У нас нередко поминают Смердякова, как омерзительный образ ненавистника России. Да он же по сравнению с этим человеком ерофейской культуры просто патриотом выглядит. Ну, в самом деле, не принимал же он с радостью плевки от поляков, не мечтал выдать иностранцам государственные секреты, не бегал по иностранным посольствам с доносами…

Но ненавистью к Советской стране духовные недра этого человека не исчерпываются. «Что мне Чили? ― восклицает он. ― Моя ненависть к системе достигла таких степеней, что Альенде в моих глазах был заранее объе…» Тут следует матерщина. Что ни говори, но, увы, это древняя часть родного языка, и обычно она западает людям за пазуху в детства. Но Ерофеев, выросший в мире «мерседесов» и черной икры, твидовых портков и collection sex'a (по-русски ― свального греха), не мог там узнать ее. Он признается: «Уже позже я учил мат, как иностранный язык». Впервые в жизни встречаю русского, который родной мат учил, как персидский. И выучил плохо, употребляет мат и близкие к нему слова неуклюже, неграмотно, комично, однако очень назойливо в надежде, что это единственное, что может придать ему литературную и человеческую значительность. То же самое видим, например, у критика Бенедикта Сарнова, выросшего на пороге Елисеевского магазина и вспоенного томатным соком.

Самое любимое слово Ерофеева мы уже слышали: г….. Но любит он еще и другие подобные слова. Извините, читатель, но уж парочку примеров его невежества и в сфере непотребства я все-таки приведу. Есть грубое, но смачное выражение о чем-то неудачно сказанном или сделанном: «как в лужу пер…ь». Ерофеев пишет здесь «перД…ь». Он знает, что в инфинитиве этого глагола действительно есть буква «д», но ему неведомо, не сказали ни папа-посол, ни мама-послица, что в русском языке иные слова при изменении их формы порой теряют кое-какие буквы. Здесь именно такой случай. Русский язык-то прихотлив, месье лях, в нем немало трудно объяснимых странностей, их, гуляя по Елисейским Полям, как и стоя за рокфором в Елисеевском магазине, постичь невозможно. Только с молоком матери. Не знает французский поляк и того, что иногда для выяснения сомнительной буквы в слове его форму надо изменить так, чтобы на эту букву, на этот слог падало ударение, и потому пишет: «Они нам засИрают мозги…» Ну, образуй существительное от этого глагола, ведь так просто, и все будет ясно: засеря. Не знает, не понимает, не сечет. А ведь кончил аспирантуру при ИМЛИ! Написал диссертацию о Достоевском! И этот человек, не осиливший русский мат, лезет к нам со своими размышлизмами о Достоевском, Ницше, Соловьеве, Бердяеве…

Но вот что дальше в прерванной цитате: «Моя ненависть достигла таких степеней, что я пришел в полный восторг от хунты Пиночета, торжества ЦРУ. Мне было приятно, что Альенде убили. Мне было радостно, как завыла Москва». Восторг идеалиста!

И ему «нравится думать» о смерти, об убийстве не только известных ему людей, которых он ненавидит, но и о совершенно неведомых ему, например,― об убийстве молодых дворянок: «Лежу― представляю…»

Если за неистребимый смрад изо рта в конце концов его укокошат, мне не будет приятно, я не возрадуюсь, даже не скажу «Давно бы пора», а его читатели не должны, просто не имеют морального права возмущаться подобным способом очищения атмосферы родины.

Возможно, у Ерофеевых такого свойства радость ― фамильная. Отец тоже радовался, когда умер его начальник Вышинский. Он однажды обыграл его в шахматы. И с тех пор, говорит сынок, у министра иностранных дел не было иных забот, как только притеснять папочку-шахматиста, вот и четырехкомнатную квартиру вместо трехкомнатной не давал… Однако, можно ли этому верить или нет, не знаю: ведь так рассказывает сын, а он столько гадостей наговорил даже о своих родителях! Порой, говорит, я видел в них «бешеных собак в смокинге и в длинном вечернем платье».

Однако начать сагу польский француз решил со своего рождения, даже раньше ― с бабушки по фамилии Рувимова. Еврейка, что ли? Кто знает! Был прекрасный писатель Рувим Фрайерман («Дикая собака динго…») Во всяком случае Ерофеев любит поразмышлять об антисемитизме, например, о «традиционном антисемитизме поляков». А когда, говорит, я родился, мать видела вещий сон: привиделся Достоевский! Он сказал ей: «Ты его утопи». Этого идеалист-засранца. Почему она не последовала вещему совету классика, непонятно. Жена советника по культуре могла бы понимать, сколь благотворно это было бы для нашей литературы. Тем более, что вслед за сыночком и сама, видите ли, писательницей стала.

А назвали меня Виктором, говорит, в честь победы. Но это не мешает его душевным порывам такого года: «Хорошо сражались немцы на море!..» «Хорошо сражались немецкие летчики!..» «Велики победы арийского солдата!.. Немцы побеждали с улыбками». Все верно. Только надо бы добавить, чем кончились великие победы и в какие жуткие гримасы превратились красивые улыбочки. В то же время вот какой патриотизм: «Красная Армия, насилующая каждую немку, мне понятна и даже приятна». Ведь поверить в это и повторять опять же с чужих слов (Л.Копелев и др.) такой вздор может только уж очень сексуально озабоченный внук бабушки Рувимовой.

Потом автор извещает нас: «В детстве я любил врать. Я врал без всякой пользы для себя, просто из любви к вранью». Вообще-то детство его затянулось до шестидесяти с лишним годков, но теперь он врет совсем не из любви, а из большой пользы для себя. Перестань врать, и его тотчас выставят с телевидения, как выставили в свое время даже Солженицына, уж такого мастодонта вранья, как только он вякнул что-то правдивое против власти.

И он врет напропалую, даже как-то загадочно по тупости врет: «Именно Запад помог русской революции стать на ноги, окрепнуть, победить в Гражданской войне…» Нуда, если считать, что Деникин, Врангель, Колчак, которым Запад помогал, это русская революция, тогда конечно. Если согласиться, что английские войска высадились в Архангельске, французские― в Одессе, американские и японские― во Владивостоке для того, чтобы разгромить помянутых выше и не помянутых генералов, тогда конечно.

В конце книги Ерофеев рассказывает о давно забытой, но в 1979 году раздутой истории с альманахом «Метрополь». На него надо было тогда же, как говорил Василий Иванович, наплевать и забыть. Но Феликс Кузнецов, руководитель Московского отделения Союза писателей, и Юрий Верченко, орг- секретарь, подняли несусветный шум, как это глупо делалось и в других подобных случаях, что и придавало тараканам значительность ослов.

В своем дневнике я разыскал такую запись:

«8 июля 87 г. 6.15 вечера.

30 июня я послал Верченко письмо, чтобы восстановили в Союзе Инну Лисянскую. Она в давней истории с «Метрополем» дала слово, что если кого из-за этого сборника исключат из Союза, то она подаст заявление о выходе. Многие тогда из их компании давали такое слово, но никто не подал заявление о выходе, а она подала. Я сравнил ее в письме с мальчиком из баллады Гюго, которого версальцы собирались расстрелять вместе со взрослыми коммунарами, но он отпросился у версальцев проститься с матерью и дал честное слово, что вернется к часу расстрела. Махнув на мальчишку рукой, его отпустили. А он вернулся. Он иначе не мог ― дал честное слово! Вот и Лисянская…

Сейчас Верченко звонил. Вчерашний истец (они с В.Кар- повым подавали на меня в суд ― 2011) был прямо-таки нежен и ласков: «Милый…» Даже вроде промолвил «Вовочка». Сказал, что, конечно, надо восстановить, но она же сама вышла. Вдруг мы, говорит, пригласим, а она скажет, что не желает.

— Ты, наверно, удивлен, что я за нее прошу. Мы живем с ней рядом на даче, и она рассказала мне всю историю.

— Нет, я не удивляюсь.

Сказал, что и в «Знамени» был напечатан цикл Владимира Корнилова при его содействии ― он направил Бакланову. Сказал, пусть она подумает, как лучше сделать».

«10 июля. 2.40. Красновидово.

Инна вчера дала мне почитать венок сонетов. Сейчас я зашел к ним и сказал, что это прекрасные стихи. Разговорились. Она, конечно, оказалась в одиночестве в этом, как пишет, «бутафорском братстве». Ни Андр. Битов, ни Фазиль Искандер, ни Белла Ахмадулина, которые тоже подписали письмо, грозя своим выходом из Союза, этого не сделали.

Белла, говорит, умна, как бес, и подписалась не под общим письмом («коллективка», которой нас сто лет пугают), а написала отдельно. Этакое, говорит, хитро-сослагательное письмо.

Сказала, что Пастернак говорит о Вознесенском: «Он начинал как мой ученик, а стал учеником Кирсанов». Вознесенский, говорит, это какой-то кошмар нашей поэзии».

Вскоре Лисянскую в Союзе востановили.

Но вот какой удивительный случай! В поисках приведенных выше записей я в другой тетради натолкнулся на такую:

«28. Х.81. Среда.

Вчера вернулся домой минут без двадцати 12. Таня встретила меня в дверях и залепила пощечину. И права. И молодец. Был я в книжной лавке на Кузнецком, а потом ― в Доме литераторов, пил коньяк, и не один…»

Какая перекличка! Я же только что встретил «адекватный» сюжет позднего возвращения у Ерофеева: «Я пришел утром домой, пахнущий одеколоном и спермой. Открыл дверь своим ключом. Жена вышла ― прокуренная насквозь. Где ты был? В моих вертикальных зрачках кувыркались две девки- сестрички. Жена, не спавшая всю ночь, беспокоясь обо мне, не схватил ли меня КГБ, плача, дала мне по морде. В ответ я ударил. Она упала на пол…»

Один припоздавший мужик, сознавая свою вину, безропотно принял пощечину жены, как заслуженную кару, и признал ее правоту. Другой, всю ночь проведя в омуте свального греха, не чувствует за собой никакой вины, на заслуженную пощечину измученной женщины, как на оскорбление праведника, отвечает таким ударом кулака, что сбивает ее с ног. Кого? Несчастную любящую жену, мать его детей… И нам с ним искать взаимопонимания?

Вот четыре совершенно разных и по возрасту и по всему человека, и ни одного русского: Фазиль Искандер, Борис Мес- серер, Григорий Бакланов и Лев Копелев. Первый «откровенно говорил, что мои рассказы, ― признает Ерофеев, ― своей моральной сомнительностью испортили альманах». Есть основания думать, что Фазиль говорил не о сомнительности, а о чем-то покрепче. Второй, получив рассказы от автора для своей жены Ахмадулиной, сказал, что «если бы ЭТО прочла Белла, она бы перестала со мной дружить». И тут речь была едва ли о дружбе. Третий был уверен, что такие рассказы «вообще не имеют никакого отношения к литературе». Это― точно. Четвертый заявил, что «мои рассказы ― фашистские». Тоже вполне достоверно. И ведь это слова не Эренбурга, не Кузнецова, не Верченко, а кое в чем довольно близких автору людей.

Ерофеев пишет, что после таких отзывов он «чувствовал себя котом, насравшим на диване». Теперь этот кот развалился на теледиване и чуть не каждый день занимается тем же самым непотребством и чувствует себя творцом «мировых бестселлеров».

Я думал, что после Солженицына на русском языке ничего более гнусного написать невозможно. Я ошибся.