Абрам и Аржак

3 августа 1960 г.

В первой книжке «Нового мира» напечатана большая ст. АМеньшутина и АСинявского «За поэтическую активность». (Я напечатал в «Молодой гвардии» статью «Фиалки пахнут не тем» (заглавие взято из популярного тогда спектакля театра кукол Сергея Образцова «Необыкновенный концерт»). Написал, что авторы, декларируя творческую активность, изменяют своей декларации, подменяют активность жизненной позиции, содержательность поэзии изысками формы, которые нахваливают сверх меры. И это измена особенно отчетливо видна при обращении соавторов к стихам Вознесенского, объявленного ими «одним из самых интересных поэтов младшего поколения». Они пишут, что его позиция — «наступление, натиск, вмешательство в жизнь и литературу, позиция активного самоопределения и самоутверждения». Ну, самоутверждения действительно много, но как, где, когда поэт вмешался в литературу и тем паче — в жизнь? Этого в статье нет. А на что наступает он, против чего направлен его «натиск»? Тоже неизвестно. Впрочем, об одном вмешательстве Вознесенского в литературу я писал в первой книге воспоминаний: в номере газеты «Литература и жизнь», посвященном юбилею Толстого, он напечатал стихи, посвященные юбиляру, а в пору демократии объявил, что они посвящены Пастернаку. Или это не вмешательство, а что-то другое?

* * *

Через всю мою статью проходила мысль о том, что авторы то и дело изменяют себе, т. е. самими же провозглашенным принципам, идеям. Однако потом обнаружилась измена гораздо более важная. Андрей Синявский выступал в советской печати хотя и со спорными, но вполне литературно приемлемыми лояльными статьями, а еще с 1956 года, после хрущевского XX съезда партии посылал на Запад свои статьи, теоретические трактаты и рассказы, которые с 1959 года печатал там под псевдонимом Абрам Терц. Тут, как пишет его доброжелательный биограф антисоветчик В. Воздвиженский, он представал «в образе не знающего ничего святого мистификатора и сквернослова… Это позволяло Синявскому остро и пряно показывать с изнанки пресловутый «советский образ жизни». Ничего святого не было для него прежде всего в советской жизни, которая, несмотря на репрессированного отца, дала ему возможность окончить Московский университет, аспирантуру, защитить диссертацию о Горьком, стать преподавателем МГУ и членом Союза писателей, в который он вступил уже после пяти лет тайной клеветы на свою родину и Советскую власть. Между прочим, его отец, оказывается, был дворянином. Так дворянское ли это дело — прятаться за еврейский псевдоним да еще за бугром.

В 1965 году Абраша был схвачен и разоблачен. В 1966 году его судили вместе с Юлием Даниелем, который промышлял тем же самым. Интересно, Синявский, будучи русским, орудовал под еврейским псевдонимом, а еврей Даниель — под русским именем Николай Аржак. Но оба псевдонима взяты из блатного мира. Дали Синявскому семь лет лагерей с зачетом предварительного заключения, на два года больше, чем в 1951 году дали его отцу, правда, не лагерей, а поселения в Сызрани.

Помянутый биограф пишет: «Срок Синявский отбывал в Мордовских лагерях на тяжелых работах». Сидел он не семь лет, а пять, два года бессердечная власть скостила Абра-ше. И тяжелые работы не помешали ему написать и переслать жене 1500 страниц своих записей, которые после освобождения в 1971 году и отъезда в 1973 году во Францию, где он, конечно, тотчас превратился в профессора русской литературы Парижского университета, стали основой двух книг — «Голос из хора»(1973) и «Прогулки с Пушкиным» (1975). Суть последней точно выразил, кажется, Роман Гуль в рецензии «Прогулки хама с Пушкиным».

Ельцинскую контрреволюцию Синявский, разумеется, приветствовал, как зарю новой прекрасной эпохи, но потом, воочию увидев (он приезжал в Россию) мурло демократии, все-таки, как Солженицын, немного очухался. Умер где-то под Парижем в 1997 году.

КГБ, Сапфо и Вова Котов

В пору работы в «Молодой гвардии», в октябре 1961-го, на теплоходе «Феликс Дзержинский» я прокатился из Одессы в Египет с заходом в Пирей-Афины и Стамбул. Не один, конечно, а с группой туристов, в которой, впрочем, не было ни одного знакомого. Перед отъездом была наставительная беседа в здании бывшего американского посольства на Манежной площади. Что ж, почему кое-что не объяснить людям, которые едут за границу впервые? Потом мне позвонил в редакцию и пригласил побеседовать некий майор из КГБ, он тоже ехал с нами. Мы встретились у Большого театра под навесом вдоль левой стены. Он говорил, что я, мол, надеюсь на ваше содействие и помощь в случае чего. О чем говорить! Если какой-то чрезвычайный случай, я и без него принял бы посильные меры.

А как только вечером теплоход отошел от одесского причала, я сразу направился в бар и познакомился там с молодой русской парой из Франции: Олег и Марина. Ее фамилия Горбова, его — Галяев. Олег настроен очень прорусски: много рассказывал о знаменитых людях русского происхождения по всему миру. А она, не помню, что говорила, но была очень мила. Прекрасно провели вечер. Обменялись адресами. На другой день, кажется, в Стамбуле они сходили. Я помог им нести вещи к трапу.

Когда шли по Эгейскому морю, я послал своей сотруднице по отделу критики Искре Денисовой телеграмму: «Слева по борту остров Лесбос вспоминаю стихи Сапфо и Володи Котова салют».

Когда вернулись в Москву, майор КГБ опять позвонил мне, и мы опять встретились под навесом Большого театра. Он спрашивал о впечатлении. Я отвечал, что все было прекрасно. «А вот эта пара, с которой вы беседовали в первый вечер… Вы не завязали знакомство, не обменялись адресами?» Я твердо соврал: «Нет!» А под Новый 1962 год Марина прислала мне поздравительное письмо, очень трогательное и забавное, не шибко грамотное. Очень хотелось ответить, но я не решился: ведь сказал же я ему, что не обменялись адресами. Жаль, жаль… Она жила где-то у Эйфелевой башни: Мarina Gorвoff 22 rue de Passy Paris16, а Олег — в Булонина-Сене.

Кутеж в «Метрополе» как взятка

5 мая 1964 г.

Сегодня в «Литературке» напечатан мой фельетон «Неаполитанские рулады на венецианских набережных» о повести Ивана Лазутина «Лебединая песня» в журнале «Байкал» (Удан-Удэ). Я начал его так «Герой повести Сергей Стратонович Кораблинов — «известный в стране актер, ведущий кинорежиссер, знатный профессор, педагог, отец семейства и дважды дед… Мы встречаем его в час великого умственного и душевного напряжения. Он терзается вопросами: «Какова она? Красивая? А что, если старая кочерыжка?» Она — женщина, назначившая ему по телефону свидание. Кочерыжек Кораблинов терпеть не мог».

* * *

О, это стоит вспомнить… В Российском союзе писателей мне поручили сделать обзор журнала «Байкал». Я начал работать. Время шло… Вдруг мне звонит главный редактор журнала Африкан Бальбуров и просит встретиться. Он как-то пронюхал, что обзор делаю я. Назначает мне встречу у входа в «Метрополь». Как отказаться? Человек приехал с того бока земного шара. Я соглашаюсь. В назначенный день и час явился. Он тут же, с ним знакомый мне Норпол Очиров, тоже бурятский писатель, учится в аспирантуре Литинститута. Ведут меня в зал с фонтаном, к уже занятому столику. Оказывается, Африкан тут свой человек, официанты его знают. «Что будем пить?» Делает роскошный заказ. Прекрасно! Выпили по рюмочке, по другой… Вдруг… появляется Иван Лазутин. Они разыгрывают радостную случайную встречу. Иван садится за стол, и кутеж продолжается. Он — автор ужасно популярной тогда повести «Сержант милиции», переизданной раз двадцать.

И вот все трое начинают меня убеждать, какой прекрасный журнал «Байкал» и как замечательна недавно напечатанная там повесть Лазутина «Лебединая песня» Что делать? В «Литературке» лежит мой фельетон об этой повести, кажется, даже набран уже. Что делать?.. Пиршество-обработка продолжается часа два-три. Наконец, выходим на улицу. Оказывается, тут у подъезда меня уже ожидает такси, и кто-то преподносит мне огромный букет прекрасных цветов. В такси до Измайлова меня провожает Норпол. Он всю дорогу продолжает меня агитировать.

Утром я опять в терзаниях: что же делать?.. Я взял фельетон — может, что-то смягчить? — и стал его перечитывать: «Герою пятьдесят семь лет, но — «это еще не закат, это еще зенит», уверяет он себя. Правда, уже не та прыть, когда «молодой, красивый, он не знал, что такое гипертония» и ощущал в себе всю унаследованную от тамбовских дедов и прадедов лихость и удаль, но все-таки кое-что еще осталось…

В назначенный час, обманув бдительность супруги (она оплошно ушла на кухню) тщательно одетый Кораблинов явился на условленное место. Сложные чувства владели им. Дважды дед смущался. Но в то же время его захлестывали «приливы давно забытого юношеского трепета».

В руках у знаменитого гипертоника розы. Один лепесток упал на ботинок. Надо бы снять, но он не решается, ибо «при его высоком росте никто не замечает лысину на макушке. А если нагнуться…»

Но вот, наконец, и она! О, это совсем, это весьма не кочерыжка, это — «молодая озерная камышинка» под названием Светлана.

Дальше было «как-то стихийно, само собой. Разница лет была стерта». Последнее обстоятельство весьма существенно, ибо разница составляла ровно четыре десятилетия. Но, видно, уж так сильна была в знатном профессоре закваска тамбовских предков!

После первого свидания Светлана не спала всю ночь, а рано утром побежала к памятнику Пушкина, к которому Кораблинов во время их прогулки положил букет роз, сорвала один лепесток и от избытка чувств съела. Потом поехала к тете (она-то надоумила ее позвонить режиссеру) и бросилась ей на шею со словами: «Это не человек, а вулкан! Я забыла все на свете! Мне казалось, что я иду с ним не по Москве, а по венецианской набережной и слушаю неаполитанские рулады».

Но тетушка вовсе не желала, чтобы племянница забыла все на свете. У нее была ясная цель: устроить красотку-племянницу через Кораблинова с Институт кинематографии. «До тех пор, пока не станешь студенткой, ты должна обещать ему все», — поучала она племянницу.

И вот второе свидание. Уже не прогулка по улице Горького, а ресторан. А потом на улице он спросил:

— Вы хотите стать актрисой? И не постоите ни перед чем ради этого?

— Ни перед чем! Никогда! — воскликнула Светлана, выполняя инструкцию тетушки.

— Вы готовы жертвовать? — вновь спросил человек-вулкан.

— Да!

Вулкан остановил такси: «В Сокольники!»

Под скрежет коробки скоростей и монотонно-грустное пощелкивание счетчика он стал целовать Светлану и заклинать: «Я люблю вас!.. Я сделаю из вас знаменитую актрису!.. Княжну Мери будете играть вы!..» Но тут произошло то, чего дважды дед никак не ожидал. Вероятно, не ожидала и сама девица. Она вопреки теткиным инструкциям вдруг воскликнула:

— Вы гадкий и грязный старик! — и закатила вулкану пощечину, и тут же ее руки, «словно крылья белой голубки еще несколько раз мелькнули перед его лицом». — Я без вашей помощи буду актрисой! — С этими словами Светлана выскочила из такси.

Очухавшись, старикан тоскливо подумал: «Да, вот она, моя лебединая песня». В сопровождении пощечин».

Дальше не буду пересказывать фельетон, а замечу Светлана действительно поступила во ВГИК без помощи Кораблинова. Что ж получается? Семнадцатилетняя девушка не дала и не приняла взятку в виде студенческого билета и добилась своего. Да это же вдохновляющий образ! Молодец Иван Лазутин! А меня хотят купить за двести грамм коньяка да тройку бутербродов с черной икрой и осетриной? Нет же! Нет, братцы! И пусть это будет им уроком, как Кораблинову Будут знать, что взятки не только в виде студбилета, но даже и в виде угощения в «Метрополе» не всегда и не на всех действуют. И фельетон появился в «Литературке» безо всякой правки.

Между прочим, за всю мою литературную жизнь было лишь две попытки подкупить меня. Вот эта да еще однажды какой-то сочинитель, огромный роман которого я рецензировал для «Профиздата», нагрянул откуда-то из с Урала или Сибири ко мне домой с парой-тройкой каких-то роскошных рыбин.

Как было отказаться, когда это подносилось как дар Сибири или Урала. Впрочем, и рыба, как застолье в «Метрополе», не сломили мою железную волю.

Так велика моя вина

1965 год, февраль

На Новый год мама ездила в Ногинск, точнее, в Глухово к своей младшей сестре тете Тоне, моей крестной. И вот крестная прислала мне письмо.

«28/1.65

Володя, здравствуй, дорогой!

Володя я вот что хочу сказать тебе.

Под Новый год я пошла встречать твою маму, и что же ты думаешь, глазам своим не верю, она вышла из вагона вся в слезах, я даже испугалась. Спрашиваю, что случилось, а она плачет, и только сквозь слезы я еле поняла. Она выговорила: меня так обидел Володя. Это с ней я вижу впервые. Она никогда такая не приезжала, и из-за ее плохого настроения мы расстроились и очень скучно встретили Новый год и провели все три дня. Она никогда мне не жаловалась на тебя, а в этот раз, наверное, нервы не выдержали.

Володя, я не хочу тебе читать наставления или учить чему-то, т. е. как надо вести себя с мамой, ты сам очень умный, и она всегда этим горда. Она же очень любит тебя, она всегда сочувствует во всех твоих невзгодах, поэтому ей очень обидно. Может, даже ты и не грубо сказал, а ее все равно обижает даже твой повышенный тон. Это только потому, что она тебя любит. Я это поняла с ее разговора.

Так вот, Володя, все это надо понять и подумать об этом серьезно. Представь себе, что с ней случится, ведь как тебе будет тяжело переживать все твои бранные слова, но поздно будет. Володя, ведь ей так мало осталось жить, все дни сочтены, а ведь мать одна, и ее надо беречь. Она вспыльчива, но сколько и пережито. Страшно вспомнить. Надо мать уважать хотя бы за то, что она дала тебе жизнь, и уважать за то, чтоб после ее смерти не было раскаяния за свою грубость к ней.

Володя, все это нетрудно уважить матери. Ведь ты всегда трезвый, умный и потому должен быть тактичный, выдержанный. Правда?

Володя, мне очень жалко Маню. Ты не можешь себе представить, как она была обрадована твоей поздравительной телеграммой! И плачет, и улыбается, и смотрит на время, когда ты ей послал. Вот видишь, за что это говорит. Я так боюсь, что с ней может случиться, мне тоже будет очень тяжело, она у меня так же единственная сестра, как у тебя единственная мать. Володя, береги ее, я очень прошу, не давай ей расстраиваться, в такие годы может сразу случиться с человеком. Вот так уйдешь на работу, она дома, а придешь — ее не будет. Это так страшно.

Володя, теперь прошу тебя, не давай ей читать это письмо, а то еще обидится, скажет, кто тебя просит лезть в наши дела. Но я не могла стерпеть, она очень была расстроена. Володя, ты меня извини за письмо, не обижайся. Может, тебе даже покажется глупым, пусть даже так, но у меня очень тяжелое настроение. Володя, вот поэтому на конверте я не пишу своего адреса, я боюсь, она догадается и будет меня ругать. Считай, что мы с тобой поговорили вдвоем. Володя, ты знаешь, как матери дороги дети, она ведь очень переживает за все. Так береги ее, чтобы после не было за что ругать себя.

До свидания. Целую крепко.

Твоя кресенька Антонина мученица.

Вы сегодня, наверное, пойдете на день рождения Гали».

* * *

Не помню, когда, но, может быть, именно после этого письма крестной я написал вот это стихотворение:

.

Стон всей страны

26 октября 1965 г.

В «Литературке» напечатана моя ст. «Кому мешал Теплый переулок?» О нескончаемых дурацких переименованиях городов, улиц, площадей… Не думал, не надеялся, что напечатают. Ведь я выразил решительное несогласие с переименованием Н. Новгорода, Твери, Самары, Вятки, московских улиц — Тверской, Покровки, Остоженки, Охотного ряда, Мясницкой, Маросейки… И предлагаю вернуть эти названия. Ах, жаль, что не решился о Сталинграде!

31 октября

Сразу хлынули отклики на статью в «ЛГ». Сперва, конечно, московские, но сегодня пошли из других городов от людей разных национальностей. Ислом Абдушукуров из Душанбе пишет: «У нас в Таджикистане один поселок лет 20 назывался Молотовабад, потом — Пяндж, а теперь Кумсангир. Другой поселок был Кайрак-Кум, потом Ходжент, сейчас — Кумсангир».

Интересно еще, что письмо написано 27 октября, т. е. на другой день после выхода газеты со статьей, а сегодня уже в редакции.

Б. Медведев из Тбилиси: «Статья — золотой слиток в Фонде защиты русской культуры.

Но есть еще нечто более ужасное, чем бесчисленные Кировски и Куйбышевки, о которых пишет автор. Появились города Торез, Тольятти. Уважаемые люди, нам дорога память о них. Но это же дикость — русские города с иностранными названиями… Вятку, как и Самару, до слез жалко… После такой статьи можно умереть со спокойным сознанием, что еще не все потеряно».

* * *

Знал бы товарищ Медведев, что настанет время, и его однофамилец будет называть поселки, улицы, библиотеки именами прямых предателей — Ельцина, Солженицына, будут ставить памятники кровавым душителям народа — царю Николаю, Столыпину. Судя по почерку, вроде бы старческому, тбилисский Медведев не дожил до улицы Солженицына в Москве, до библиотеки им. Алкаша в Ленинграде, до памятника Бродскому против американского посольства.

В третий раз став президентом, Путин сделал новым министром культуры Владимира Мединского… Беда с этими министрами новейшего времени! Горбачев в начальную пору своего правления заигрывал с русской патриотической интеллигенцией: ввел в Президентский совет Валентина Распутина, назначил министром культуры Николая Губенко… Но скоро ему объяснили его роль и поставили на свое место. И Губенко был убран. При Ельцине его заменил Евгений Сидоров. На министерском посту он ничем не запомнился, видимо, в этом и состояла его цель. Путин назначил никому неведомого, ничего не сделавшего киргизского уроженца Михаила Швыдкого. За одно это Путина следует судить. Это было издевательство. Дело, конечно, не в киргизском происхождении назначенца (хотя, несомненно, министром культуры в России должен быть русский), а в том, что на важнейшем государственном посту оказался невежда и провокатор, русофоб и наглец. Только такой человек и мог учинить на телевидении, т. е. на всю страну, такие передачи, как «Пушкин устарел», «Русский фашизм страшнее немецкого» и т. п. После этого Путин обязан был, по меньшей мере, тотчас убрать с поста горлопана и запретить ему на пушечный выстрел приближаться к телевидению, а он, будучи сам человеком плохо образованным, провинциальным да еще и трусливым, молчал и не шевелился. В конце концов, кто-то куда-то Швыдкого отодвинул, но это была не кара всероссийскому хаму, а операция втихаря, под сурдинку, в полшелеста.

И вот выискал Путин этого Мединского, профессора МГИМО, инкубатора русофобов и антисоветчиков. И тот сразу, в спешке, словно боясь не успеть, подтвердил марку своей альма-матер и свою верноподданность режиму. Во-первых, заголосил о перезахоронении Ленина. Опять! Хоть задумался бы о том, сколько гробокопателей и клеветников Ленина Господь в бесконечном милосердии своем уже прибрал вскоре после их воплей: Волкогонова, Егора Яковлева, патриарха Алексия, Старовойтову, пианиста Петрова, Собчака, Ямщикова, совсем недавно — Юрия Карякина… Хоть кол на голове теши!.. Во-вторых, надо, говорит, переименовать улицы, названные в честь революционеров, — назвать их именами тех, кто стал жертвами терактов. Должно быть, рассчитывает досадить коммунистам. Но ведь исполнителями самых громких терактов были не большевики, а левые эсеры: Иван Каляев, застреливший московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, известного душегуба, Давид Богров, смертельно ранивший Столыпина, Яков Блюмкин, убивший германского посла графа Мирбаха… С другой стороны, немало и большевиков стали жертвами террористов: Урицкий, Войков, Воровский, Загорский, Нетто, Киров… Как тут быть? Путин подбирает министров по своему образу и подобию: они могут оглашать идеи и предложения самого разного характера и значения, но не подозревают, что за этим стоит и как их новации осуществить, и какие они могут иметь последствия. Объявил же Путин еще при первом своем пришествии: удвоим ВВП! Прошло лет десять. И что? Не удвоили, а утроили, но не то ВВП, а совсем другое ВВП. В десять раз увеличил число миллиардеров, в пять раз — число аварий и катастроф, в двадцать — число пожаров…

И ведь ясно же, что предложение о переименовании улиц ничего, кроме нового скандала и очередного раскола, в обществе вызвать не может. В этом новый ставленник Путина видит задачу министра культуры? Есть поговорка: когда коту делать нечего, он… А если ставленнику уж так печет что-то переименовать, то пусть начнет с себя и сделает из Мединского — Медицинского…

* * *

2 ноября

Е. Козловский из Минска сообщает, что у них есть Первая Шестая улица, Вторая Шестая улица и т. д.

5 ноября

П. Успенский из Рязанской области пишет, что у них есть табачная фабрика им. В. И. Ленина. «Да он же не курил! И даже был решительный противник табака. Уж если для них невозможно без имени, назвали бы им. Сталина, он с трубкой не расставался».

9 ноября

Скульптор О. Мануйлова из Фрунзе взывает: «Громче и шире требуйте прекращения переименований во всем СССР!»

12 ноября

Военнослужащий Н. Бакай из г. Чаусы, знакомого мне по 43-му году, мы там стояли, пишет «Какое отношение к воронежскому городу Лиски имел румынский партийный деятель Георгиу-Деж, именем которого этот славный городок назван в 1965 году после его смерти?» Резонно!

15 ноября

Джафар Багиров из Баку: «В статье В. Бушина упоминается Кировобад, бывший Гянджа.

Я сейчас здесь в командировке. В этом городе родился, жил, творил и умер наш великий поэт Низами. У него и псевдоним был Низами Гянджви. Вот, если уж переименовывать, чьим именем надо было назвать город!

Киров для нас дорогой человек, он много сделал для нашего народа, но, посудите, его именем назвали парк, самую многолюдную Большую Морскую улицу, университет, институт физиотерапии, множество улиц, деревень, колхозов…»

Как все это близоруко с точки зрения национальной политики!

16 ноября

Сталевар Р. Пономарев из г. Чирчик «Мысль у всех одна: надо восстанавливать названия улиц (у Бушина — даже городов)… Но я никогда не соглашусь, чтобы г. Горький снова стал Нижним Новгородом, Ленинград — Петроградом…»

* * *

Ах, товарищ Пономарев, где вы были, когда два малограмотных дружка Собчак и Путин топтали Ленинград и жульнически протаскивали Петербург да еще с Санктом? А Нижний Новгород? Ведь Алексей Максимович сам посмеивался в одном письме: «Максим Горький на теплоходе «Максим Горький» едет в город Горький».

17 ноября

Р. Кричевская опять из Баку: «Какая взволнованная статья! Но ведь не первый год идет борьба с косностью, тупостью, равнодушием, казенщиной, с эстетической глухотой, а результата не видно. Ведь это страшно, что невежество берет верх».

18 ноября

И. Лисичкин из Кутаиси: «В этой замечательной и своевременной статье не затронут вопрос о том, сколько неудобств эти бесконечные переименования создают для населения, для почты и т. д.»

Во-первых, статья вовсе не своевременная, а сильно запоздавшая. Она была бы очень уместна и ко времени еще в первые годы после революции, когда появлялись первые ласточки в облике ворон — Троцк, Зиновьевск и т. п. Во-вторых, о неудобствах для населения как раз писали много, а я впервые поднял вопрос на культурно-историческую высоту.

20 ноября

Получил письмо от Сергея Бондарчука с благодарностью за статью о его «Войне и мире», которую я напечатал в «Красной звезде».

Вот ведь интеллигентный талантливый человек, а не понимает, что под всяким письмом должна стоять дата.

23 ноября

Кандидат исторических наук С. Алияров: «Мыслимое ли дело в одном государстве, пусть даже столь обширном, как СССР, иметь 16 городов, названных в честь одного человека, если это даже такой выдающийся человек, каким был СМ. Киров».

Художик И. Крастелев из Москвы: «Почин положил Николай Второй, переименовав Петербург в Петроград. Но потом поехало… Недавно в Сарны, как писали «Известия», одним махом переименовали почти все сорок улиц. Это просто преступление… Тверь основана раньше Москвы. И вот к 55-летию М. И. Калинина… Не нашлось у него ни скромности, ни мужества воспротивиться.

Ленинград, конечно, останется Ленинградом навсегда, но в Москве имя В. И. Ленина получили и метро, и главная библиотека, и стадион, даже убогие Воробьевы горы, а еще и Горки Ленинские, Ленино-Дачное. Неужели аллилуйщики не соображают, что фамильярничание с именем великого человека может оказать плохую услугу его памяти? Вот вам недавно на Сретенке красовалась вывеска «Артель полотеров «Путь Ильича». А канал имени Москвы? Еще Маяковский высмеивал: «собака имени Полкан». Но ведь живут же Большой театр и Малый без всяких имен. А какие артисты блистали на их сценах!

А какое отношение к Самаре имел В. В. Куйбышев? С какой стати, Екатеринбург стал Свердловском? Никаких геройств Яков Михайлович не совершал и прожил в советское время меньше двух лет. Старинный церковный город Троице-Сер-гиев Посад — там лавра! — переименовали в честь секретаря МГК партии В. Загорского, настоящая фамилия которого Лубоцкий. А Московская консерватория одно время носила имя Феликса Кона, стадион «Динамо» — имя Ягоды. Это же плевки в душу народа русского».

«Диверсия» против яковлевщены

Ни одна моя статья или книга не вызвали столько самых горячих откликов, как эта. Писем редакции и мне лично были сотни со всех концов страны, от людей разных возрастов, национальностей, профессий.

Я тогда работал в журнале «Дружба народов». Ко мне в кабинет, как я упоминал, влетел Владимир Солоухин с воплем: «Ты гений!» А вскоре нас с ним и старика О. В. Волкова да В. В. Иванова, ныне академика и автора скабрезных стихов, пригласили в Ленинград принять участие в телевизионной передаче в защиту русской культуры. Там к нам присоединились несколько ленинградских писателей, а вел передачу Д. Лихачев, тогда еще членкор, но давно уже Сталинский лауреат.

Все участники передачи говорили совершено недопустимые вещи. Но мое выступление было, очевидно, особенно возмутительным. Я прочитал весьма острые выдержки из полученных мною в «Литературке» писем. Да еще позволил себе пройтись по адресу Пегова, председателя Моссовета, который незадолго до этого с гордостью объявил в «Вечерней Москве», что в столице завершается переименование улиц, названия которых имеют религиозное происхождение. Я предложил ему с экрана (а передача шла на всю страну) издать постановление еще и о переименовании сограждан, фамилии которых имеют такое же происхождение: Никиты Богословского, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского… А как дальше терпеть артистов Михаила Царева и Андрея Попова?..

Словом, все это для начальства было невыносимо. И в разгар передачи из Москвы позвонил сам председатель Комитета по радиовещанию и телевидению Н. Месяцев и потребовал прекратить передачу, объявить технический сбой. И тут произошло чудо: работники редакции отказались выполнить приказ начальника и довели передачу до конца. А когда экран выключили, они бросились обнимать и поздравлять нас.

Через несколько дней, вернувшись в Москву, мы узнали, что в Ленинграде последовали санкции: организаторов передачи уволили с работы. Не встать на их защиту было бы подлостью. Я написал письмо в ЦК, где говорилось, что сотрудники редакции не могли знать, что мы будем вещать, никакой предварительной договоренности об этом не было, поэтому, если в передаче было что-то неверное, мы готовы нести за это ответственность, а сотрудников просим восстановить на работе. Тем более, все мы мужчины, а там в основном женщины. Письмо подписали все, кроме Л. Успенского. Я его отправил, и мы стали ждать.

А в ЦК, как стало известно в пору всеохватного бардака из публикации недолго просуществовавшей газеты «Столица», уже циркулировали два документа. Первый 12 января 1966 года был подписан Н. Месяцевым и направлен в Отдел культуры под грифом «секретно». Чего там секретного, когда передачу видела вся страна?

Тов. Месяцев писал: «4 января с.г. По Центральному телевидению из Ленинграда прошла передача «Литературный вторник». В ней приняли участие писатели Л. Успенский, О. Волков, В. Солоухин, литературные критики и литературоведы В. Бушин, В. Бахтин, В. Иванов, Д. Лихачев, Л. Емельянов.

Передача была задумана в плане изложения марксистско-ленинских взглядов на историческое развитие русского языка и русской культуры, их влияния на культуру других народов… Однако в ходе передачи ее участники отступили от ранее обусловленного содержания и сценарного плана»… Это была туфта: никакой «обусловленности», никакого «плана» не существовало… «Участники передачи высказали свои антинаучные взгляды по ряду вопросов культурного наследия и революционных традиций нашего народа». Словом, идеологическая диверсия!

Далее приводились конкретные примеры нашей диверсионной «антинаучности»: «В. Бушин с издевкой говорил о переименовании Ольгина моста во Пскове в мост Советской Армии. В. Солоухин говорил о «чудовищном засорении языка уродливыми нелепыми сокращениями. О. Волков призывал к организации концертов духовной музыки. В поддержку своих взглядов они (тут имелся в виду прежде всего я. — В.Б.) зачитывали письма, полученные ими как отклики на их прежние выступления в печати: «Только тем, что у мудрости есть пределы, а противоположность ее безгранична, можно объяснить переименование таких городов, как Тверь, Вятка, Нижний Новгород, Самара — городов, стоявших у истоков русской истории. Переименование городов, по их мнению, напоминает раздачу татарскими ханами владений. «Но и ханы, отдавая города на прокорм, не калечили их имена».

Можно не сомневаться, что такие наши заявления приводили в негодование не только Месяцева и Пегова, но впоследствии и члена райкома Собчака, молодого коммуниста Гаврюшу Попова, лейтенанта КГБ Путина и всех, кто спустя 25 лет лихо и резво, ничем не рискуя, занялись огульным обратным переименованием городов и улиц да крушением советских памятников.

Н. Месяцев сообщал, что освобождены от работы директор Ленинградской студии Б. М. Фирсов, главный редактор литературно-драматических программ Е. Н. Никитина, а также редакторы И. А. Муравьева и Р. Д. Муравьева, отвечавшие за передачу.

Второй документ от 18 февраля 1966 года адресовался аж в Политбюро, он был круче. В нем содержались такие формулировочки: «Участники передачи заняли тенденциозную позицию… Авторы передачи пытались создать ложное впечатление… Они игнорировали элементарную журналистскую этику… Пропаганда субъективистских ошибочных взглядов привела к нежелательным последствиям… Авторы многих писем протестуют против грубых ошибок и неверных положений»… Тут же сообщалось, что три Отдела ЦК (пропаганды, культуры и науки) «информировали по этому вопросу руководителей и партийные комитеты тех организаций, в которых работают участники передачи». Значит, и в мою «Дружбу народов» пришла «телега» и, конечно, сыграла важную роль в моем скором выдворении.

Под этой содержательной бумагой в Политбюро с ее опасными ярлыками стояла подпись заместителя заведующего Отделом пропаганды А. Яковлева, того самого, что позже заодно с Горбачевым предал и партию, и родину, будущего любимца американского президента Рейгана и критика Туркова… А тогда ему очень хотелось стать завотделом, и он выслуживался и навешивал ярлыки, обличал тех, кто призывал «объявить сбор средств для восстановления церквей», кто «считает варварством переименование Охотного Ряда в проспект Маркса», слал «информацию» по месту работы.

Среди участников передачи было два члена партии — Солоухин и я. Володя куда-то исчез, поэтому в скором времени в ЦК позвали для объяснений меня.

Оказывается, там имелся специальный подотдел Отдела культуры, занимавшийся телевидением. Его возглавлял тогда какой-то Московский, кажется, отставной генерал. К нему я и припожаловал. Ну, это был разговор двух глухих.

— Здорово, кума!

— На рынке была.

— Да ты никак глуха?

— Купила петуха.

Он допытывался, почему я так не люблю Горького, ибо именно только нелюбовью к писателю мог он объяснить мое желание видеть Нижний Новгород. Я говорил, что дело же не в этом, но он меня не слышал. Так что разговор был пустой. Но сотрудников студии возвратили на работу.

Я написал довольно обстоятельный обзор писем, полученных «Литгазетой» на мою статью, но после нашей передачи из Ленинграда, по поводу которой было столько шума и разговоров, печатать обзор Чаковский не пожелал. Помог ему отказаться от этой затеи недоделанный марксист Юрий Суровцев. Чаковский спросил его при мне в кабинете: «Надо печатать?» Тот решительно ответил: «Ни в коем случае!» Возможно, им известна была позиция ЦК. Так же поступил и Михаил Алексеев в «Москве», когда на мою статью об Окуджаве там писем пришло, пожалуй, и не меньше и тоже — со всей страны. Оба испугались неизвестно чего. Это у нас очень часто — боязнь неизвестно чего.

А Яковлев стал членом ПБ, академиком в особо крупных размерах, накатал 22 книги, за одну из которых на ее презентации в Самаре (впрочем, скорее, за всю его жизнь в целом) одна безвестная русская патриотка прямо на сцене театра залепила ему оплеуху. То же самое огреб и Горбачев, но не по физии, а по шее. Ах, да разве только это они заслужили от народа!..

* * *

Солженицын в феврале 1966 года отозвался в письме на нашу передачу: «Слышал о Вашем выступлении по ленинградскому телевидению. Вас хвалят…»

Наша довольно активная переписка с ним тянулась четыре года — до мая 1967-го. Его последнее письмо было кратким, это было как бы небольшое персональное добавление к его большому (четыре убористых страницы) письму в адрес предстоявшего IV съезда писателей — «вместо выступления».

17 сентября 1966 г. Коктебель

Жил здесь с 25 августа. Впервые. И кто только здесь из писательской братии не бывал! Алексей Толстой, Леонид Леонов, Эренбург, Марина Цветаева… Сегодня уезжаю. Что останется в памяти, кроме чудных картин моря, Кара-Дага, Золотых ворот, мыса Хамелеон, дома Волошина, Лягушачьей бухты? Может быть, вот это?

* * *

8 января 1967 г.

Как точно сказал Лермонтов о Пастернаке, например, о его «Гамлете»:

* * *

17 мая 1967 г., утро. Москва

Получил из Рязани от Солженицына на четырех убористых страницах «Письмо IV съезду советских писателей (вместо выступления)» и записочку мне.

Письмо было отправлено 18-го в 9 вечера и получено — 17 мая утром. Дело в том, как позже поведал сам АС, таких писем он отправил по адресам писателей и газет, журналов около 200, и не из Рязани, а с Центрального почтамта в Москве. Этим и объясняется быстрота доставки.

* * *

Обо всем, что связано с Солженицыным, обстоятельно рассказано в моей книге о нем «Гений первого плевка», вышедшей несколькими изданиями. Кому интересно, могут заглянуть и в Интернет.

* * *

22 мая.

Заходил ко мне в «Дружбу народов» Эмка Мандель (Коржавин), предложил подписать письмо к съезду с предложением дать слово для выступления Солженицыну. Там уже было немало подписей. Вероятно, его направил ко мне сам АС. Я подписал.

* * *

«Милый Володя! Владимир Сергеевич! Вы от скуки иногда вспоминаете обо мне. А я Вас помню часто, всегда.

Не Вашу резкость, а нежного мужчину и доброго друга…

Мне жизнь отпустила всего вдоволь — и любви, и одиночества, и горя.

А Вы совсем из другой жизни, где другие измерения. Я совсем случайно залетела на Вашу орбиту и по всем законам логики не могу на ней удержаться. Я у себя и в себе, и всегда одна.

Незнакомец из другой жизни, прощайте.

Ирина».

26 мая 1967 г.

Борис Куняев-Рижский, с которым познакомился в Коктебеле, в ответ на мое поздравление с Днем Победы прислал открытку:

«Приветствую, граф!

Если бы Вы знали, насколько приятна была для меня Ваша весточка! Это же память о нашей фронтовой юности!!!

Дорогой Володя, а я три месяца пролежал в больнице с инфарктом. 10 дней был в реанимации, думал — все, однако белые тапочки временно отложил…»

Это покойный Семен Гудзенко, сам умерший в тридцать лет от ран, сказал о таких, как Борис. Я видел на пляже — у него страшная рана, нет половины плеча. Но кружками мы там, в Коктебеле, не раз чокались.

Евгений винокуров

б декабря 1967 г.

Сегодня в конце рабочего дня зашел ко мне в «Дружбу народов» Винокуров. В моем кабинетике мы проговорили с ним часа полтора, до начала седьмого. Потом пошли в ЦДЛ, пропустили по две рюмочки коньяка и по чашечке кофе.

Он принес мне «1920 год» Шульгина, о чем я его недавно просил после возвращения из Дома творчества в Гаграх, где Дм. Жуков познакомил меня с Василием Витальевичем.

Ему в этот год 50-летия Октябрьской революции исполнилось девяносто. Таких древних людей я никогда в жизни не видел. Но, конечно, не только возрастом был интересен мне человек, принимавший отречение Николая Второго. Его арестовали в 44-м году, кажется, в Югославии, и он лет десять отсидел во Владимирском централе. Они с женой сидел в столовой за столиком рядом с нами. Иной раз после завтрака он шел с нами прогуляться по набережной. Мы спрашивали его, как он смотрит на нынешнюю Россию. Он отвечал мудро: «Мы, русские националисты, хотели видеть Россию сильной и процветающей. Большевики сделали ее такой. Это меня мирит с ними». Был фильм «Перед судом истории», построенный на его беседе с каким-то безымянным историком, манекеном. Все симпатии зрителя, конечно, на стороне Шульгина: за его спиной большая бурная жизнь, драматическое крушение всех надежд, а что за этим «историком»? Пустота. Я уж не говорю о манерах Шульгина, языке, логике. Фильм вскоре сняли.

С Винокуровым, как всегда, мне было интересно. Мы никогда не надоедаем друг другу. Причем, мы не собеседники-спорщики, а собеседники-единомышленники, мы дополняем мысли друг друга, подтверждаем их своими доводами, примерами. И, тем не менее, нам всегда интересно вместе еще со студенческих лет, еще с поездки в Рыльское, когда мы были вместе, не замолкая ни на минуту, целые дни.

Сегодня встреча началась с того, что он, протиснувшись в дверь, сел на стул, достал из портфеля книгу и сказал, что у меня приятная комнатенка. «Мой уголок мне никогда не тесен», — напомнил я. «Куда девались эти пошлые довоенные песни, на которых мы выросли?» — сказал он и тут же вынул молодогвардейскую брошюрку со стихами Эдуарда Асадова. Поразился их 600-тысячному тиражу. «Моя в этой же серии вышла тиражом в 125 тысяч». Прочитал первые четыре строки и стал возмущаться их языком, отсутствием мысли, пошлостью.

Рассказал об одной культурной знакомой даме, которая в восторге от стихов Асадова, и заговорил о неразвитости, грубости вкуса толпы, среднего слоя. «Толпа — это страшное дело! Для нее даже Евтушенко, Рождественский слишком сложны. Если бы Асадов был еще пошлее и бездарней, он был бы еще популярней. Пошлость вкуса толпы особенно видна в кино».

* * *

К покойному Асадову я еще вернусь, но уже здесь скажу, что Винокуров шибко не любил Евтушенко. Причины, видимо, те же, что у меня: при большом таланте — назойливость, демагогия, лживость. 30 января и 9 февраля 1991 года о его книгах «Точка опоры» и «Политика — привилегия всех», а также в ответ на его наглую, с ложью о Шолохове статью «Фехтование с навозной кучей» в «Литературке» я напечатал в «Советской России», выходившей тогда почти двухмиллионным тиражом, статьи «Дайте точку опоры!» и «Грянул гром не из тучи» (они вошли в мою книгу «Окаянные годы», 1997). Не помню, как Винокуров об этом узнал, позвонил мне и попросил прислать газеты. Я обещал, но промешкал. Он опять позвонил. Я послал. Думал, что статьи убийственные, но Женя прочитал и сказал: «Слишком мягко, о нем надо писать беспощадно».

* * *

Разговор перешел на цензуру. Я сказал, что Солженицын в письме накануне съезда писателей в 200 адресов, которое прислал и мне, выступил против всякой цензуры вообще. Я процитировал на память: «Этот пережиток средневековья доволакивает свои мафусаиловы сроки до наших дней». И посмеялся над вычурной напыщенностью этих слов.

— Это значит, — сказал Женя, — Солженицын не мыслит государственно. Вот Шульгин, — он кивнул на книгу, — был государственник. Наша беда не в цензуре, а в том, что у нас нет ее. Цензура это — Гончаров, Тютчев, Аксаков, Константин Леонтьев. Цензор должен в огромном кабинете сидеть в мундире, всюду гербы. А у нас цензорами работают выпускники литфаков. Требовать отмены цензуры — это все равно, что требовать ликвидации милиции. В Западной Германии очень строгая цензура, очень строга католическая цензура, и она права. Будьте добры, творите искусство без того, чтобы показывать половые органы. На Западе реклама показывает фотографии обнаженных женщин, но на нужных местах — плашки. Ведь если отменить цензуру, тебя кто угодно оклевещет, будут проповедовать гомосексуализм и т. д. Дай волю таким, как Евтушенко и Вознесенский, они ведь ради успеха штаны будут на эстраде снимать. Ведь людей бездарных, клеветников больше, чем настоящих писателей. Ныне век сенсаций. И в погоне за ней будут стремиться переплюнуть друг друга.

— Ведь Солженицын, — продолжал Женя, — в лагерях видел, каковы люди. Я слышал, что в каком-то романе он говорит: «Попробуй, выпусти таких…» Солженицын — большой писатель по силе искренности, таланту, судьбе. Он решил ничего не бояться. Но он не созрел до понимания государственности. У нас интеллигенция считает, что все дело в «начальстве», что если ликвидировать его, то люди воспарят на крылышках. А на самом деле, они перережут друг друга. Как только общество осознает себя как единство, оно устанавливает цензуру и полицию.

Я люблю «Один день Ивана Денисовича», а «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка» мне не нравятся. Народ не богоносец, он состоит из живых людей. Прочитай «Живые мощи» Тургенева. Это в сто раз сильнее, чем «Матренин двор». А то, что описано в «Случае», могло произойти на любой войне, например, на франко-прусской.

Я возражаю:

— Нет, тут показан тип именно нашего молодого человека 30-х годов с его абстрактным представлением о жизни, оторванностью от многих житейских вещей. «Капитал» Маркса знает, но не может понять, что квартирная хозяйка хочет с ним спать.

— Нет, такие молодые люди были всегда еще и до «Капитала». Мысли обоих рассказов мелки, неинтересны… Народ не богоносец. Почему Шолохов, великий, гениальный писатель, в начале «Тихого Дона» рассказывает, как Аксинью, героиню, которую он любит, насилует отец, а ее братья закалывают отца вилами? Он любит казаков, любуется ими, но почему начинает рассказ о них с такой страшной трагической ноты? Только гениальный писатель может начать с такой высокой, резкой ноты. Но зачем? Для того чтобы рассказ о революции предварить упором на то, сколько в человеке зверского. Это мое толкование.

А отрицать цензуру — это отрицать законность. Бентам сто пятьдесят лет назад говорил, что законность люди должны защищать, как стены своего собственного дома.

— Пусть разрушится мир, но восторжествует законность, — напоминаю я римлян и говорю, что несколько раз звонил в «Правду» по поводу того, что на ее страницах пропагандируется нарушение законности: с восторгом рассказывают о присвоении колхозам, поселкам, улицам имена здравствующих лиц, что запрещено законом в 1957 году. Мне всегда отвечают: закон законом, но есть живая жизнь, мы прославляем наших героев, достойных людей. Я отвечал: надо соблюдать закон или отменить его. Даже написал об этом в адрес XXIII съезда на имена Гагарина и Терешковой, предлагая им выступить за соблюдение законности, которую ради них особенно часто нарушают. Даже не ответили.

— Россия не доросла до понимания законности. Вместо законности у нас предпочитают «правду-матку». А ведь, казалось бы, еще Пушкин в юности взывал:

— Уже в юности Пушкин был государственником. А у нас исходят из того, что вопросы надо решать «по душам». Я несколько раз слушал Фурцеву Она даже не понимает, что существует проблема законности. Ей говорят: «Такие-то люди построили дачи, ибо есть закон, разрешающий это». Она возмущается: «При чем здесь закон, если мы коммунисты!» То есть зачем коммунисту дача?

Я рассказал, что сегодня заходил Эмка Коржавин и поведал мне, что 11 декабря Солоухина вызывают на Секретариат за ношение перстня, сделанного из золотого червонца с изображением Николая Второго. А в прошлое воскресенье мы были с Солоухиным в Успенском соборе Новодевичьего монастыря на отпевании П. Д. Корина, выстояли три часа митрополичьей литургии. Мы с Солоухиным бывали и дома у Корина, и в мастерской, которую устроил ему еще Горький. Павел Дмитриевич был сердит на Солоухина за «Изъятие даров» в его «Русских письмах». Хотел выступить с опровержением, но, когда на Солоухина стали клеветать в «Вечерней Москве» Индурского и еще где-то, передумал, отказался.

Разговор перешел на религию. Женя напомнил:

— Вольтер, на смертном одре, сказал: «Умирая, я проклинаю церковь, восхищаюсь Богом, ненавижу своих врагов и благодарю друзей». Вольтер, Пушкин потому и выступали против церкви, что знали: она неколебима. Они хотели лишь поправить кое-что.

— Но вот уж Толстой не о поправках думал…

* * *

1968 г., январь

Ездили с мамой на золотую свадьбу дяди Феди Чукина с тетей Лидой. Он — племянник нашего деда. До Тулы — поездом, а в Туле Вася устроил нам «Победу», которая доставила нас прямо в Кромское. Из всех гостей мама — единственная, кто был на их свадьбе в 1918 году. Подумать только! Война полыхала, а они свадьбы играли… Федяка еще здоров. Кто-то свозил меня на розвальнях и в родное Рыльское. Это же рядом, через овраг…

Какой дивной музыкой детства звучат для меня названия окрестных деревень и сел — Куркино, Михайловское, Ростово, Грачевка, Крючок, Запхаевка, Малевка, лес Гнилуша, Францев колодец, не говоря уж о Непрядве и Куликовом Поле… Происхождение двух деревень я знаю по рассказу краеведа Казанского Александра Васильевича, который составил мне родословную по линии отца. Оказывается, у царя Алексея Михайловича (1629–1676) были земли там, где ныне Курская и Орловская области, в частности, селения Рыльск на Сейме и Кромы на Оке, может быть, уже и города. Так вот, на этих землях проживало слишком много народа, и царь решил какую-то часть своих людей переселить на другие свои земли, видимо, пустоватые — в нынешнюю Тульскую область. Люди, явившиеся сюда из Рыльска, назвали свою (мою) деревню Рыльское, жители Кром — Крамское.

* * *

В дни, когда я пишу эти строки, изо всех углов и закоулков демократии несутся вопли о Сталине: «Диктатор!.. Тиран!.. Антропофаг!..» Это в связи с тем, что поступили в продажу школьные тетради с его портретом. А вот помянутый царь Алексей Михайлович. При нем были народные восстания в Москве, Новгороде, Пскове да еще крестьянская война под руководством Разина. Когда из-за дороговизны и взяточничества вспыхнуло первое восстание в Москве, царю было всего 19 лет. И что — растерялся? Размышлял? Не знал, что делать? Знал беспощадно подавил восстание, после чего 7 тысяч человек были казнены, а у 15 отсечены руки. Так же царь утопил в крови и все последующие восстания и разинщину. А в историю ушел с титулом Тишайший, однако. Как же-с, ведь он добился воссоединения с Малороссией да еще и окончательно освободил от поляков Смоленск, а продолжая освоение Сибири, заложил Якутск Вот и считайте…

Залитературенность

26 декабря 1968 г.

Во вчерашнем номере «Литературки» мы с Димой Стариковым заняли почти целую полосу. Приняли участие в обсуждении статьи Вадима Ковского с длинным и скучным заглавием «Об интеллектуализме, мещанстве и чувстве времени». Вот ведь какая фамилия. Есть Шкловский, есть Юзовский, Высоковский, а этот просто Ковский, так сказать, сама суть голая, корень.

Димка считает, что его статья «делает благое дело». Я озаглавил свою статью «Впереди прогресса» и ничего благого у Ковского не обнаружил. В самом деле, ему всюду видится лишь благодать, его радует, например, «мода на писание диссертаций». А я считаю, что это для многих мода не на писание, а на ученые звания да степени. А чего стоит это. Привел строки из стихотв. Яр. Смелякова «Сосед»:

Интеллектуальный критик шокирован соседством слов «ваятель» и «сукин сын». Не может быть такого в советской поэзии! И меня он хочет оборонить: «Мы, конечно, не решимся утверждать, что В. Бушин посчитал здесь «ваятеля» скульптором. И он ищет объяснение у Даля. И находит: «ваять — выть, реветь, орать». И делает вывод: поэт образовал слово «воятель» от того давно забытого глагола». Неужели? Но у него же не «воятель»! Какую слепоту порождает чрезмерная ученость. У Даля рядом стоит «ваять» — всем и ныне понятное слово, а он это не видит. И не понимает, не чувствует иронии. Поэт лишь хотел сказать, что его герой не какой-то «небожитель», но и не мерзавец, а рядовой человек. Слово «ваятель» произнесено здесь в его прямом обычном смысле, но с таким же ироническим оттенком, с каким в наше время говорят, например, «пиит».

* * *

Недавно мне попался на глаза еще более разительный образец залитературенности.

Кажется, уже далеко не молодой поэт Олег Хлебников пишет в статье об умершем Ю. Карякине, который-де так здорово знал и понимал Достоевского: «В его книге «Бес смертный» много о Сахарове и Солженицыне, которые жизнь положили на изгнание беса (на борьбу против социализма и советского строя. — В.Б.). Понятно(!), что слово «бес» у всякого (!!) умеющего читать ассоциируется прежде всего (!!!) с «Бесами» Достоевского».

О!.. Как характерна эта демагогия: «у всякого умеющего читать». А ведь человек окончил какой-то вуз, издал десятка два книг возвышенной поэзии, оказывается, его издавали даже на родине Гамлета… Во-первых, далеко не всякий умеющий чи-

тать раскрывал Достоевского, особенно его несъедобных «Бесов». Во-вторых, самому писателю в этом положении прежде всего пришел на ум Пушкин, строки которого из стихотворения, так и названного «Бесы», он взял эпиграфом к своему роману. У Пушкина, кстати, слово «бес» встречается 59 раз, «бесенок» — 17, «бесноваться» — 4, «бесовский» — 4.

Впрочем, залитературенность порой находит и на более светлые головы.

Вот что рассказал однажды Вадим Кожинов. На Всемирном фестивале молодежи в Хельсинки автобус с нашей делегацией забросали камнями. Евгений Евтушенко, входивший в состав делегации, в ответ на это написал стихотворение «Сопливый фашизм». Сейчас он об этом или не желает вспоминать, или стыдится того стихотворения. Но тогда поступил, как и следовало советскому поэту. И вот, встретив его в ЦДЛ, Кожинов принялся его отчитывать: да как ты смел! Да знаешь ли, что Твардовский назвал нашу войну с Финляндией «незнаменитой»!

Поразительное дело. При чем здесь Твардовский с его очень неудачным эпитетом? И какое мне дело до того, кто и что когда-то давно сказал, тем более — поэт в стихах, если сейчас, в сей момент бьют наших? Надо немедленно дать отпор — и только. Так Евтушенко и поступил. И тут я на его стороне, а не критика, благоговеющего перед каждым словом большого литературного авторитета. Вот такие закидоны случались с Вадимом.

* * *

«Милый, милый Бушин! Владимир Сергеевич!

Уже осень, и я вспоминаю о Вас по-осеннему. Это замечательно…

Коктебель — удивительная страна. Не уверена, что Вы знаете ее такой, какой знаю я. Я там очень много ходила еще до того, как увидела Вас. Пишу и чувствую коктебельские запахи и грецкие орехи около душа. Сегодня мне это все гораздо ближе, чем совсем недавно.

Я действительно очень люблю осень. Все самое хорошее случалось со мной именно осенью.

Я очень замотана, но иногда хочется сорваться и убежать к Вам на свидание, но…

Милый Владимир Сергеевич, когда слышу Ваш голос по телефону, и нет ничего плохого, я мысленно целую Вас.

И.».

«Мы не от старости умрем…»

1968 г., декабрь

Райс пишет из Ташкента: «Володя! Наш дом сносят, мы забегали, как мыши. Дают нам пять комнат на пятерых. Но дом еще строится, говорят, будет готов в январе. Искандер приболел животиком — это тоже была эпопея.

От всех нас новогодние пожелания тебе, жене, Сергею, маме. Кто у тебя родился?

Райе.

23 декабря 1968 г.».

* * *

Тогда у нас еще никто не родился. Дочь родится 15 апреля будущего года, но я, надо думать, заранее похвастался Райсу. Но откуда у него взялся Искандер со своим животиком, ума не приложу: осенью, когда я был, никакого Искандера и его мамы не наблюдалось, и вдруг — животик!

1969 г., февраль

Боже мой! Получил письмо:

«Володя!

С трудом взялась сообщить Вам о постигшем нас тяжелом горе — о смерти моего единственного сына Райса, последовавшей 22 января 69 г. от инфаркта сердца. Похоронили 23 января 69 г.

Мать С. Х. Капина.

Ташкент, 15.2.69 г.»

Ему было 45 лет…

А жизнь не остановилась…

Продолжу реестр своих вояжей, начатый в первой книге: в 1963 году — Геленджик; в 64-м — «Новые Сочи»; в 65-м — Батуми, Зеленый мыс; в 66-м — Коктебель, Дом творчества; в 67-м — Гагра, Дом творчества; в 68-м — Коктебель; в 69-м — Коктебель; в 70-м — Москва, Опалиха; в 71-м — Малеевка и Коктебель, Дома творчества; в 72-м — Малеевка и Коктебель; в 73-м — Малеева и Коктебель; в 74-м — Малеевка, Комарово и Коктебель…. Да еще Греция, Египет, ГДР, ФРГ.

* * *

Гагра

А потом, потом, потом в тех же Гаграх в Доме творчества, что был на улице Руставели, 141, я получу телеграмму: «Сбылось ли все по слову моему? С.».

* * *

Письмо получил:

«Дорогой Владимир Сергеевич!

Иерей Михаил из г. Иваново и вся наша семья сердечно поздравляет Вас и Ваших близких с Великим Светлым праздником Святой Пасхи, Праздником Великой Победы и Праздником Первомая.

От всей души желаем много здравия телесного и еще более душевного, а во всех добрых делах благого поспешения.

В церкви сейчас идет приуготовление к Светлому Торжеству Святой Пасхи. Да наполнит оно и Ваши души. А в миру, видимо, все так же кипят страсти…»

Спасибо, спасибо. Тем более что все эти душевные слова от бывшего преподавателя марксизма-ленинизма. Исполать! Потом Михаил Иванович произнесет прекрасную речь на моем юбилейном вечере в ЦДЛ, начав его — человек начитанный — строками известного стихотворения Исаковского:

* * *

Прочитал в «Нашем современнике» сказочку Шукшина «До третьих петухов». Отменно! Но как удалось пропихнуть?

Как пропустили? Диво дивное! Викулов говорил, что первоначально заглавие было «Иван, не спи!»

* * *

«Дом на набережной» Ю. Трифонова удивил неряшливостью текста. Чего стоят бесконечные рифмы: сказали — указали, машину — магазину, батон — Антон… В прозе не может быть ничего хуже. Человек не слышит собственный текст.

* * *

Лейбниц: «Если бы геометрия противоречила нашим страстям и нашим интересам, как нравственность, то мы так же спорили против нее и нарушали ее вопреки всем Эвклидам и Архимедам». Эту мысль в более сжатом виде повторял Ленин: «Если бы геометрические аксиомы затрагивали интересы людей, они опровергались бы».

* * *

Читаю я довольно много: «Дом на набережной» Трифонова, «Затмение» Тендрякова, «Осень патриарха» Маркеса, Бондарева… Но вот первые два уже и не помню.

2 июля 1969 г.

Женя Винокуров подарил сегодня очередную книгу. Большая. «Избранное из девяти книг». Надписал: «Володе Бушину — как всегда — сердечно, как всегда — дружески. В память о Малеевке».

Двоякодышащие за работой

В октябре 1969 года я напечатал в «Литературке» сердитую статью о повести Б. Окуджавы «Бедный Авросимов». Сам автор ничуть не был обижен или огорчен. Пожалуй, наоборот, увидев меня в ресторане ЦДЛ, он подошел и сказал, что со многим в статье согласен, и пригласил за свой столик, за которым сидел с Борисом Балтером, а перед ними — бутылка с Араратом на этикетке. В самом деле, кто о нем раньше так лихо писал да еще в «Литературке».

Но редакционное начальство думало иначе. Ведь я был членом редколлегии журнала. Двоякодышащий Сергей Баруздин куда-то исчез и поручил парторгу Валентину Оскоцкому, явившемуся в редакцию после ВПШ, и ответственному секретарю Александру Николаеву разделаться со мной.

Они позвали меня в кабинет главного.

Сашка молчит.

А этот архимарксист допрашивает: «Как же это вы, будучи членом редколлегии?.. Признаете свою вину?» Но у меня позиция твердая: повесть напечатали в журнале без обсуждения, даже без прочтения членами редколлегии. А в ней ворох разного рода чепухи, которую, выходит дело, я одобряю, поскольку мое имя стоит на обложке журнала. Они свое, а я свое. Словом, пишите, говорят, заявление об уходе по собственному желанию, а то хуже будет. Не стал я торговаться, не стал упираться, видя рожу супермарксиста. На другой же день подал «Прошу освободить с 9 ноября 1969 года», т. е. сразу после Октябрьских праздников. Так нет же! Гипермарксист настоял на освобождении с 6 ноября. Двух дней праздничных не пожелал уступить.

* * *

Зимой того года, обретя статус вольного художника, я поехал в Щелыково, к Островскому, в дом отдыха артистов (ВТО). Благословенный уголок русской земли! Там меня ждал с детства знакомый почитатель моей старшей сестры, так и оставшийся холостяком, Леонид Иванович Антропов, замечательный человек, и не только тем, что коллекционировал кирпичи разных исторических эпох. Он с гордостью показывал мне свою редкостную коллекцию, утешение холостяка. Много ли на свете таких антиков?

Мама и Владимир Даль

18 марта 1969 г. Вот как говорит мама:

— Они думают, что они на дрожжах, а они на гуще.

— В каждом дому — по кому, а в моем — все два. Когда лежала больная, а я ее умыл и привел в порядок — Ну вот, ты меня образил.

О Тане: «Востроносый муравей».

Об одной знакомой, на которой я чуть не женился: «Оплетистая баба».

Не Евтушенко, а Латышенко. Не Вьетнам, в Вьетман.

26 марта.

Вечером, придя из парикмахерской, я сказал:

— Сегодня я буду спасть на твоей кровати, мне надо хорошо выспаться, а ты поспи на раскладушке.

Обиделась, буркнула:

— Ты хочешь, чтобы я работала, как лошадь, а спала, как петух.

29 апреля

Вернувшись из Измайлово, мама стала расхваливать тамошнего щенка:

— Такой веселый, курбастенький…

Я это слово никогда от нее не слышал и не понимаю. Раскрыл Даля. Да, есть, оказывается, такое слово. В Пензенской, Владимирской и Казанской областях говорят: курбатый, кур-батик, курбыш — малорослый, коротыш, коропузик, толстячок, куцый, бесхвостый. Значит, слово употреблено совершенно точно в смысле «толстячок».

* * *

«Милый Бушин!

Примите самые теплые и искренние поздравления с Новым годом.

Володенька, я не могла написать Вам раньше. Моя замотанность и деревенская отдаленность тому оправдание.

Но в моей ежедневной суете есть минуты, когда принадлежу только себе и Вам, мой добрый друг. Скажите откровенно, Ваши впечатления обо мне еще не утихли, не погасли? А новых я не могу дать, устала. Вы — моя повторившаяся молодость…

Ирина».

«Когда строку диктует чувство…»

30 мая 1969 г.

Как насыщенна, какую яркую картину может нарисовать всего одна строка, причем — первая, начальная. Ну, это все знают

А это?

От строки так и веет жаром. Тут — музыка и картина, и сила. Или:

А ведь это всего лишь забытый Ишка Мятлев, только для одной этой строки и родившийся. И как прекрасно распорядился ею Игорь Северянин перед смертью в эмиграции:

А Дмитрий Кедрин?

Ах, как сказано! Но там и дальше все прекрасно:

* * *

17 ноября

Когда я был в Ташкенте на кинофестивале (21 окт. — 3 нояб.), мама упала и что-то повредила в ноге. Ходить стало трудно. Вот она и жалуется:

— Все люди как люди, а я как мыслете.

Я припомнил, что вроде бы слышал когда-то такое выражение, но спрашиваю:

— Какие мыслете?

— А это есть такие мыслете, — туманно отвечает она. Видимо, точного смысла слова не знает, но поговорка с давних времен жива в ее памяти и употребила она ее весьма к месту, правильно, как я убедился, обратясь к Далю.

У него именно эта поговорка: «Все люди как люди, а я как мыслете».

Мыслете — название 14-й буква в церковной азбуке, 13-й — в русской.

«Писать мыслете — быть пьяну», т. е. идти, шатаясь из стороны в сторону, вот так — М — вперед-назад, вперед-назад.

На другой день в разговоре с кем-то по телефону сказала о ком-то:

— У нее деньжищ — черт на печку не затащить.

Еще она говорит «Пошел черт по бочкам». У нее это означает: кто-то куда-то полез и при этом что-то с шумом, с грохотом уронил, опрокинул. А Даль утверждает: запили. Нет, мама знает язык лучше Даля.

19 июня 1969 г.

Мама приехала на днях из Измайлово и рассказывает, что там один 75-летний совершенно одинокий знакомый старичок решил жениться. Встретил ее, советуется. Мама ему говорит

— Женитесь, женитесь. Вам за это ни сверху, ни снизу греха не будет.

То есть ни от Бога, ни от людей.

Купили на днях мне костюм — летний, легкий, светлый, очень красивый, нарядный.

Зашла соседка. Ей Таня показывает костюм и говорит:

— Ты купила бы такой мужу.

— Что ты! Ему такой костюм нельзя. Он его враз пропершит, пробздит, провоняет.

Тоже колоритно сказано.

Нашел!

1970 г., март

В журнале «Советская женщина», где я несколько раз напечатался и даже получил премию, мне дали письмо:

«23.3.70

Уважаемая редакция!

Прошу Вас написать мне. Может, я ошибаюсь, но в вашем журнале к новому году 1970 было 12 фотографий, под ними была статья «Лучшие материалы года», в которых был рассказ В. Бушина «Ничего, кроме всей жизни».

Глядя на эту фотографию, мне кажется, что это наш Володя Бушин, который был комсоргом роты. По окончании войны он, как студент, был демобилизован, он москвич.

Вот об этом я вас прошу. Если это он, то пишет радист той же роты Торгашов Николай. Если это он, то мы могли бы вспомнить однополчан.

С приветом

Н. Торгашов.

Мой адрес: Саратовская область, Петровский район, совхоз «Красный партизан». Торгашову Николаю Васильевичу.

Он наверно пишет статьи в ваш журнал, я его не выписываю и увидел случайно в парикмахерской. Если это он, то прошу помочь с ним связаться.

НК».

Я, конечно, сразу ему написал, и вот он прислал ответ:

«Здравствуй, Володя!

Посылаю привет и желаю самого наилучшего в твоей жизни и работе.

Ты спрашиваешь, как сложилась у меня жизнь. Помнишь Корпенко Анну? Вот после демобилизации мы поженились и живем в мире и дружбе. Имеем троих детей. Дочь 22 года, имею внучку, сын 18 лет, сын 12 лет.

Работаю радиотехником все время.

Ты спрашиваешь, кого я встречал или с кем имею связь. Ни с кем. Потерял связь с Огородовым Павлом. Он жил на ст. Кропачево Челябинской области.

Володя! Ты спрашиваешь, где Михайлин? Он москвич и должен быть в Москве. Последнее письмо он мне прислал еще в Куйбышевку-Восточную, в котором писал, что думает демобилизоваться. Они поженились с Тамарой Гусевой, нашим военфельдшером.

Володя! За твой почерк, как ты пишешь, многое разбираю с трудом и предлагаю изменить стиль писанины.

Вот пока коротенько и все.

Привет жинке и детям.

С приветом. Николай.

Да, Володя, ты мотаешься по Союзу. Может, попадешь в наши края. Очень просим заехать».

* * *

Повстречаться нам удалось летом 1978 года. Тогда в связи со 110-летием со дня рождения Горького Союз писателей организовал прекрасную поездку по Волге на теплоходе по горьковским местам. С остановками, литературными вечерами, экскурсиями. Я взял и жену, и дочку, которой было девять лет. Она вела дневник поездки. Известил телеграммой Николая, когда мы будем в Саратове и как нас найти. И встретились на теплоходе. Николай пришел со старшим сыном. Два сослуживца-фронтовика не виделись 23 года. Описать радость и душевность нашей встречи невозможно…

Это была наша последняя встреча.

Не помню уже, когда мне сообщили, что Николай умер.

Через какое-то время его вдова Аня приезжала в Москву, но по моей вине мы не увиделись. До сих пор гложет меня совесть…

Владимир Богомолов

Из моих публикаций в «Литературке» за время работы там, пожалуй, самой примечательной была рецензия «Ваня Буслов, судья» — о пронзительном рассказе тогда безвестного Владимира Богомолова «Иван» про мальчишку-разведчика. Моя рецензия оказалась первой. Она кончалась стихами Смелякова:

Рассказ был издан отдельной книгой. С него началась большая известность Богомолова. Я же работал в «Молодой гвардии», когда Богомолов разыскал меня и подарил эту книжку с доброй дарственной надписью. Андрей Тарковский поставил по рассказу фильм «Иваново детство», тоже очень сильный.

Ищейки национализма

Из статей в «Молодой гвардии», когда там работал, стоит упомянуть статью «Веник и голик». Такое заглавие родилось из одного тогдашнего выступления Н. Хрущева, где он сказал: «Хороший литературный критик даже для самого видного писателя может сделать очень многое: умная критическая статья — это как бы своего рода березовый веник. Париться с веничком дело не плохое, потому что открываются поры и тело начинает лучше дышать, жить становится легче». Что ж, золотые слова. А голик — это уже обтрепанный веник без листьев, скорее уже дубинка. Вот я и написал в этой статье о двух видах критики.

Критика-голик процветала тогда в «Литгазете». Сергей Смирнов возглавлял ее недолго, но за это время и он сам, и его заместитель Михаил Кузнецов, и завотделом критики Кузнецов Феликс дали отменные образцы поисков разного рода супостатов — от писателей, будто бы защищавших и оправдывавших власовцев, в чем обвинялись Всеволод Кочетов, Анатолий Калинин и Сергей Воронин, до русских националистов в образе ленинградского критика Вадима Назаренко.

Вот с каким пылом Смирнов обличал Воронина за рассказ «В родных местах»: «Не только от своего имени, но именем миллионов солдат, именем матерей, вдов и сирот, чьи близкие не вернулись с войны: писатель выпустил этим рассказом пулю, направленную против одного из самых святых и непреложных принципов нашей партии, нашего народа, против стойкости в борьбе с врагом, против непримиримости ко всей подлости и прежде всего к высшему проявлению подлости — к измене Родине».

Рассказ действительно заслуживал критики, но чтобы уж так! А в нем и было-то всего семь страничек.

А в связи с обвинением в русском национализме журнала «Звезда» я писал в своей статье: «Литературная газета» высосала из пальца и с грохотом представила миру попытку о «чуть ли не проповеди русской национальной исключительности» белорусом В. Назаренко на страницах журнала, где главный редактор армянин Г. Холопов (Холопян), его заместитель украинец П. Жур, а член редколлегии по критике, несущий прямую ответственность за статью, еврей А. Дымшиц. Под пером умного журналиста редколлегия этого журнала могла бы быть представлена на страницах всесоюзной газеты как живой пример в литературном деле дружбы наших народов и национальностей». А ведь русским был Смирнов-то, только жена не русская, но какая бдительность и рвение против русского духа! Да не духа даже, а малейшего русского дуновения.

А его заместитель Михаил Кузнецов (куда он потом девался?) выступил со статьей, зловеще и грозно озаглавленной «Невежество? Нет, хуже!..» Он усмотрел в статье молодого критика К. Токарева групповщину, злостное намерение столкнуть лбами писателей, посеять раздор и вражду. Да как же, говорит, критику нравятся «Последние залпы» Юрия Бондарева и не нравится «Пядь земли» Григория Бакланова, он хвалит повесть Ивана Стаднюка «Человек не сдается», но у него какие-то претензии в роману Симонова «Живые и мертвые» — разве это не лоб в лоб, разве не посев распри! Я по этому поводу писал: «Что ж, в таком случае надо зачислить в групповщики, ну, хотя бы и Льва Толстого, который вообще отрицал Шекспира, предлагал исключить его из Союза писателей, и восхищался Чеховым. Так что, раскалывал мировую литературу? Сталкивал лбами двух классиков?»

А уж что писал ныне здравствующий Феликс Кузнецов в статье «По канонам мещанской литературы» о повести «Жители нового дома» молодого писателя Анатолия Туницкого, ныне покойного, это ни в сказке рассказать, ни пером описать…

* * *

«Дорогой, спасибо за поздравление.

Если сказать откровенно, я сомневаюсь, что Вы хотите меня видеть чаще, чем это удавалось до сих пор. Если ошибаюсь, значит, я счастливая.

Желаю Вам в Новом году творческих удач, радости во всем, а себе — покоя и нежной тишины рядом… Всего самого доброго. До встречи…

И.».

Маркс и Аполлон

О Винокурове можно добавить, что он был влюбчив. И признавался в этом:

Помню одну его пассию — Ларису К., живую, компанейскую, добрую душу. Отец ее, украинец, был директором крупного совхоза на Украине. С матерью-армянкой, видимо, разошедшейся с мужем, они жили на Ленинградском проспекте. Гостеприимный армянский дом. Мы с Женей частенько там бывали.

У Ларисы была двоюродная сестра Женя, по фамилии Чивиджиева. Вулканическая Лариса, озорничая с ее армянской фамилией, звала сестру Чутьживая. Она жила с матерью в старом доме в начале Настасьинского переулка, что идет от улицы Горького. И действительно была то ли анемичной, то ли слишком деликатной.

Напротив переулка в доме 19 по улице Горького, где когда-то жил Симонов, а сейчас живет Александр Проханов, тогда обитала подруга Чутьживой — Гера, дочь большого генерала Шишкина, начальника ЦАГИ. Это была статная красавица с родинкой на подбородке, которая ничуть не портила ее, а совсем наоборот. Гера заставляла учащенно биться и замирать мое студенческо-фронтовое сердце.

Нет, ничего подобного не было. Просто в некий час Гера вышла замуж за молодого сценариста Ч. Поселившись в прекрасной генеральской квартире, нельзя было не ощутить себя великим драматургом, и он принялся писать сценарии. Не знаю, что из этого вышло, но вскоре они разошлись. Гера осталась с девочкой. Однажды в День Победы я встретил их в парке Горького. Через несколько лет эта девочка, ставшая весьма беспроблемной девицей, вышла замуж за известного скульптора Льва Кербеля, автора памятника Марксу на Театральной площади и многих других величественных памятников.

В 2008 году, в День Победы, как раз на Театральной, у памятника Кербеля, одна милая женщина от переизбытка чувств в такой день, увидев на моей груди ордена, расцеловала меня прямо на глазах своего мужа. А через год подала по Интернету весть: «Владимир Сергеевич, имею желание в очередной раз поцеловать вас в День Победы на Театральной». Я ответил ей:

Да, Маркс был рядом, и Аполлон взирал с Большого театра. Не хватало только Кербеля.

Он тогда, женившись на лихой девчонке, кажется, еще не был Героем Социалистического Труда, но уже был раза в три старше нее. Это не всегда хорошо. Довольно скоро он понял, что ему гораздо лучше было бы жениться не на дочери, а на матери. И маэстро без проблем сделал это. А нас с Винокуровым терзали проблемы, которые он определил так: «Неужели я такой, как все? Неужели я не такой, как все?» Люди как люди, а я — как мыслете? Он относил такие вопросы самому себе к особенностям отроческого возраста, но, по-моему, они в немалой степени свойственны писателю всегда.

* * *

«Милый, стихотворение прелестно. Была счастлива, весенняя и влюбленная, сияла сама для себя. Несколько дней — праздник…

Благодарю Вас за радость. Я не ценитель, но у меня хороший слух, а в Вашем стихотворении музыка, я ее чувствую. Музыка и простота.

Целую.

Ирина».

Поэты и собаки. Бунин и Островой

С детских лет я много жил на природе и привык к этому, и любил.

Жили мы в Минино — это, в сущности, деревня, за домом был пруд, по которому я плавал на плоту из деревянной двери и однажды чуть не утонул; в Раменском наш дом стоял в большом саду с высоченными соснами и кустами сирени, а совсем близко — парк с прудом, через этот парк я ходил в школу; в Кунцеве наша застекленная терраса выходила в большой фруктовый сад; и в Измайлове наш дом стоял в сиреневом саду, а прямо от крыльца открывалось поле, на котором весной мы ловили майских жуков, летом играли в футбол и в лапту, а зимой уходили по нему далеко на лыжах. И школы, в которых учился, стояли в прекрасных зеленых местах. Уж не говорю о подлинной тульской деревне, куда мы с сестрами уезжали к бабушке и дедушке на все лето. И всегда были у нас домашние зверушки и разные живые существа: сверчок Вася, черепаха Пашка, рыбы в аквариуме, хомячок, неизвестно куда исчезнувший, и, конечно, собаки. Собак помню всех и зрительно и поименно: в деревне у дедушки — мохнатый черный Буян, в Кунцеве — белый фокстерьер Джек, согласно семейной легенде, погибший на шоссе под колесами машины, спасая прохожего, в Измайлове — черная немецкая овчарка Найда, имевшая даже родословную, а уж на даче — несть им числа! Я даже написал о них стихи.

Поэты и собаки

Однако жизнь на природе и дружба со зверьем не уберегли меня от хвори, в детстве я не раз слышал разговоры о том, что в легких у меня «зарубцевавшиеся каверны». Откуда они? Вероятно, от отца, он ведь умер в сорок лет от туберкулеза. И в сердце врачи находили какие-то нелады. Был недолгий период в отрочестве, когда я чувствовал себя совершенно отвратительно, и помню, как однажды подумал: «Неужели так всю жизнь?» Но потом все вроде наладилось.

А тяга на природу, любовь к ней остались на всю жизнь. И потому, став членом Союза писателей, я больше всего ценил наш Союз за его Дома творчества, расположенные в прекрасных местах: в Коктебеле — у моря близ гор, в Малеевке — среди лесов и полей, в Гаграх, в Дубултах — тоже у моря, в Комарове — тоже лес… И я много ездил в эти дома, первый раз — летом в 1953 года в Дубулты, даже еще не состоя в Союзе, последний раз — в 1989 году в Коктебель. В иные года в Коктебеле бывал и весной — летом и осенью, в Малеевке — летом и зимой да еще по два срока, так что иногда вырывалось:

Живу два срока в Коктебеле. Поди, полпуда соли съел. И мне тут все осто…ли, И я тут всем осто. ел.

Но вообще-то и жилось прекрасно, и работалось хорошо. А сколько встреч, знакомств, бесед, веселых дружеских застолий! А походы в горы, в Старый Крым! А почти ежедневные лыжные прогулки в Малеевке!

Однажды встретил на лыжне Сергея Острового.

— Слушай, — говорит. — Я вчера стихи написал.

Я слушаю

— Ну, что скажешь?

— Как что? Хорошо.

— Что такое хорошо! Мустай Карим сказал: «Гениально!» Перед обедом в столовой я положил на стол, за которым сидел Островой, записочку:

* * *

30 апреля 1970-го

Дневник (новая тетрадь) начинается, к сожалению, с большим опозданием, но все-таки в весьма знаменательный день. Сегодня ровно год, как я привез из родильного дома Таню с Катей. Катюшка была маленькой-премаленькой, страшненькой-престрашненькой, жалкенькой-прежалкенькой. Роддомовская сестра сказала: «Берите. Хуже бывают».

Но характер был ясен уже тогда: нетерпеха, настойчивая, энергичная. Всего яснее и полнее характерец выражали ножки — тоненькие, красненькие, но очень крепкие, мускулистые… И вот сегодня вечером эти ножонки впервые сделали несколько самостоятельных шагов! Вообще-то она ходит давно, опираясь ручонками о стены, о мебель. А вот сегодня — безо всякой опоры!

Таня сидела на своей тахте, а я на диванчике, и вот мы стали подбадривать ее, чтобы пошла. И она, боясь, но больше радуясь, улыбаясь, смеясь, дрожа в коленочках, растопыря ручки, зашагала от меня к Тане, потом от Тани ко мне. И ей это ужасно нравилось.

Итак, человек сделал первый шаг. Куда теперь направим мы свои стопы? Прошлым летом в Опалихе, проснувшись однажды, Катя вдруг отчетливо сказала: «Где я?» Это было случайное сочетание звуков. Но вот теперь действительно, где ты, девочка, в какой мир пришла, какой в этом мире предстоит тебе путь, на котором сегодня ты сделала первый шаг?

* * *

Три года тому назад я наблюдал точно такую же картину: внучка Манечка делала первые самостоятельные шаги, перебегая от меня к Тане, от Тани — к бабушке Вале, от бабушки — опять ко мне. И так же, как ее мама когда-то, боялась, и так же ликовала… Какая прелесть! А мы снова гадали: в какой мир она пришла? Страшно, как задумаешься…

* * *

1 мая 70 г.

Праздника ради Катя проснулась сегодня в прекраснейшем расположении духа и все утро играла пояском Таниной ночной рубашки. Она любит такие несуразные игрушки — веревочки, бумажки, пустые катушки. К игрушкам же настоящим, магазинным совершенно равнодушна. Не есть ли это признак большой оригинальности натуры?

Мама боится, что она не будет знать свое имя, т. к мы зовем ее по-разному: Катик, Катена, Кузема, из чего возник Кузя. Столяр Николай Иванович, что делает у нас в шкафу полку, так и подумал, что это мальчик Кузя.

* * *

17 июня

Какая страшная судьба! Какой рок!.. Два самых великих наших поэта в прошлом веке погибли на поединках. А два самых замечательных советских поэта покончили самоубийством. Да еще Цветаева… Да еще Дмитрий Кедрин…

* * *

26 июля 1970-го

(По соображениям несущественным для читателя, но удобным для автора хронологический порядок записей далее соблюдается не всегда.)

Время идет. Катюшка стала совсем большая, и на ее счету уже много всяких преступных деяний. В мае, когда я ездил в Минск на Всесоюзный кинофестиваль, она заперла на задвижку родную маму в уборной. Потом сломала головку у моих часов. Обыкновенные детские игрушки, всякие там куколки и собачки она не любит. Ей больше по душе какие-то палочки, тряпочки, бумажки. Кроме того, очень любит всякие эксперименты. Например, с интересом смотрит, что будет, если мне в щи бросить ножницы.

Таня просит зафиксировать дату, когда она пошла — 13 мая. Но я считаю, что это произошло гораздо раньше, когда она уже умела ходить, но еще держалась за стены и стулья.

Сейчас мы живем в Опалихе. Сняли часть дачи: две комнаты, терраса, огромный чердак, где живу и работаю я — 240 руб. Катюша здесь выросла, загорела. Ее любимое занятие — рвать клубнику или вишню. Кое-что лепечет. Меня зовет «дядя». Сегодня впервые видел, как на просьбу Тани поцеловать, она ее поцеловала, а меня не захотела.

Недавно, возвращаясь с ней от Вячеслава Алексеевича и Зои, которые живут на этой же Московской улице в Опалихе, я опросил десять повстречавшихся нам людей: «Кто это — девочка или мальчик?» Только одна старушка усомнилась: «Неужели девочка?» Остальные без колебаний говорили: «Конечно, мальчик!»

4 сентября

Давно хочу разобраться с известным стишком «Прощай, немытая Россия», который втемяшивают нам с детства. Я уверен, что это не Лермонтов. В самом деле, ведь какое диво: еврей Гейне прощается с Германией нежно: «Ade, mein schones Vaterland!». А русский Лермонтов с Россией — хамски: «немытая»? Но какой стон поднимут все лермонтоведы от Ираклия Андроникова до нашей соседки Эммы Герштейн! Ведь все их «ведение» на этом стишке стоит.

10 сентября 70. Опалиха

У Кати появилось новое слово — «ап!». Оно означает совершение действия, окончание его. Схватила что-то — ап! Бросила что-то — ап! Преодолела препятствие — ап!..

На задворках, на ничейной земле мы с ней собирали малину. Я срывал по две-три ягоды какие получше, и клал на ладонь, и она брала их с ладони своими теплыми губенками, как какая-то прирученная зверушка.

Еще у нее есть слово «а!». Им она выражает восхищение, одобрение. Ужасно любит мыло — не мыться им, а играть, тискать. Из пищи особенно выделяет черную (зернистую) икру и помидоры.

13 октября 70. Опалиха

У Кати появилось много новых слов. «Ка-ка-ка» — это кукол-ка, «ава» — собака и др. Но главное слово у нее сейчас, которое она произносит чаще всех остальных, — «кава». Кажется, оно возникло из слова «козявка». Она часто слышала его, когда мама чистила ей ватным жгутиком носишко. Конечно, она говорила о козявках как о чем-то неприятном. И вот теперь у Кати «кава» — это все неприятное, страшное, пугающее. Что-то мешает в ботинке — кава! Нашла рваные носки — кава!

Что-то страшно гудит за стеной — кава! Она по-прежнему большая трусишка. Таня говорит, что ни за что не останется одна в комнате, но я не замечаю.

Вот пылесос она действительно боится по-прежнему. Недавно он стоял в моей комнате у стола, и я решил проверить — может, уже не боится? Катя стояла рядом, тут же у пылесоса валялась ее кукла. Я включил на секунду — вроде ничего, еще на секунду — опять ничего. Тогда я включил совсем. И она закричала, заплакала по-прежнему и бросилась от пылесоса бежать. Но при этом все-таки не забыла и не побоялась наклониться к пылесосу и схватить свою куклу и уже с куклой бросилась наутек Это преодоление страха во имя дружбы, эта верность товарищу в маленьком сердечке очень тронули меня.

Она сейчас уже все понимает. Стоит нам в разговоре употребить слово «щетка», как она бежит к зеркалу и тащит платяную или обувную щетку. Вот Таня рассказывает мне, что она сегодня вдруг опять принялась ползать — и Катя тотчас ложится на пол. Все понимает и очень сердится, когда не понимают ее.

25 октября 1970. Опалиха

Позавчера у Кати вдруг началась рвота, а потом температура подскочила до 38,4. Стала тихой, вялой, закапризничала. Смотреть было жалко. Ночь спала плохо, часто просила пить. Она это желание выражает тем, что дует: фу-фу-фу… А утром стало гораздо лучше. Днем уже бегала, смеялась, лепетала свое «ай-яй-яй!». Теперь это ее главное слово. Было «а-а-а» — оно выражало всякое желание и восторг, радость. Потом стало «ап!». И вот «ай-яй-яй». Вначале оно было связано лишь с внезапной мокротой штанишек и означало сожаление по поводу этого печального обстоятельства. Потом стало знаком всякого сожаления вообще. А теперь, пожалуй, и не только сожаления, оно стало многозначным, зависит от ситуации, события и от Катиной интонации. Произносит она это очень забавно: качая из стороны в сторону головой, а то и всем туловищем, переступая с ноги на ногу: «Ай-яй-яй!..»

Как выразить отсутствие желания, отрицание, она освоила давно: отрицательно трясет головой, говорит «Не, не!». И даже, не умея ответить утвердительно, но желая все-таки как-то ответить, она и там, где следовало сказать «да», говорила «нет». А на днях научилась говорить «да». Мы с ней гуляли часа два в сквере возле дома. Она ужасно ластилась ко мне, прижималась мордашкой, тыкалась в колени. Я спросил: «Любишь гулять с тятей?» И она вдруг ответила: «Да!» И теперь уже на многие вопросы отвечает так «Любишь тятю?» — «Да!». «Пойдешь гулять?» — «Да!»

Октябрь 1970 г.

У Кати наступил рисовальный период. Она уже разрисовала всю дверцу холодильника. Какой умный ребенок — понимает, что с холодильника очень легко стереть. Вот бы кому за такую сообразительность — Нобелевскую премию!

2 ноября

Наткнулся в столе на письмо, присланное через «Литературку» еще в 52-м году. От Пирожкова! Он жил, если жив, и сейчас живет в Мосальске, где формировалась наша рота. Пишет как давнему «дорогому другу», фронтовому товарищу, рассказывает о дочерях: одна в Ленинграде кончает иняз, другая живет замужем в Черняховске (Инстербурге), памятном для нас по 45-му году в Восточной Пруссии. Ах, гад!.. Молится ли он на нашего ротного Требуха за то, что там в В.П. он его под трибунал не отдал? Это лучше не вспоминать. Под такими воспоминаниями о войне — «хаос шевелится». Но сын его, матрос, погиб на войне. Наверняка он не все знал о своем отце. И слава богу…

* * *

«Милый Бушин!

Уже несколько дней я живу среди сосен и сирени. Идут дожди, живу, дышу, почти радуюсь. И думаю о Вас, и улыбаюсь при этом, может быть, глупо. Иногда удираю от всех своих и брожу одна по дачному поселку.

Вам не завидую, а разделяю Вашу радость от Крыма, от моего любимого Кара-Дага. Недавно прочитала интересное у Моруа. Увидимся — расскажу.

Всего хорошего, Бушин, милый.

Если захотите, увидите меня скоро.

Ирина».

Р.S. Когда виделись последний раз, потеряла серьгу с бриллиантом. Вот что значит грешить даже в помыслах…

И.».

Две потери в один день

* * *

Все женщины, оставлявшие след в душе моей, были прекрасны. Ни одной стервозы или склочницы, ни одной сквалыги или зануды, ни единой тупицы или сплетницы, скандалистки или шантажистки. Я уж не говорю о женах, которых небеса дарили мне. Красавицы, умницы, загадочны, как пушкинские русалки, что почему-то «на ветвях сидят», хотя им полагается быть в реке. Вот и жены мои — из вод. Одна явилась из Патриарших прудов (Ермолаевский переулок), другая — из Чистых прудов (Телеграфный переулок), третья — с Камчатки, то ли из Берингова моря, то ли из Охотского. Словом, ни одной Ксантиппы, а сплошь — Февронии. Повезло. И еще как!

Встреча с нобелиатом

4 ноября 70. Опалиха

Позавчера встретил Солженицына. Спускаюсь по эскалатору на пл Маяковского, гляжу, а он поднимается. Надо вернуться, думаю. Ведь ни разу в жизни лауреата Нобелевской премии не видел в натуре. Поднялся наверх. Вижу, он стоит у турникета. Вроде замок у портфеля поправляет. Портфель здоровенный, как у меня, только новенький и, видать, туго набитый. Уж не нобелевскими ли долларами? Сразу подойти не решился, думаю, на улице лучше будет.

Ладно. Иду за ним. Одет он хорошо, современно: добротные зимние ботинки, узенькие штанишки, коротенькое светлое пальтецо переливает разными оттенками, прекрасная меховая шапка. Идет он ходко, шагает через две ступеньки вверх, должно, торопится.

Вышли на улицу Горького. Пошли к Пушкинской. Тут где-то возле магазина «Малыш»,т. е. в самом начале пути, я поравнялся с ним и окликнул:

— Александр Исаевич?

Он встрепенулся, посмотрел на меня несколько мгновений и сказал:

— Извините, что-то не припомню.

Мне это показалось странным и даже обидным. Когда на обсуждении его «Ракового корпуса» в Союзе писателей я первый раз подошел к нему, то не успел представиться, как он сам воскликнул:

— Бушин!

Я удивился и спросил, как он узнал.

— Да ведь в журнале, где ваша статья, есть фотография. Это не уменьшило моего удивления, ибо фотография в

«Подъеме» была с почтовую марку и давняя, я там без бороды, а сейчас-то подошел к нему с бородой, и, однако, узнал.

«Ну и хваткий глаз!» — подумал тогда.

Узнал он меня и позже возле «Пекина».

А тут — не узнает!

Видимо, дело в том, что сейчас все знакомые и все человечество делятся у него на две противоположные половины: одна поздравляет с премией, другая не поздравляет. И те несколько мгновений, что всматривался в меня, он еще и ожидал: вот брошусь я жать ему руку и поздравлять. Увы, не бросился.

И это с самого начала определило его отношение ко мне. Я назвался и напомнил, что вот здесь, неподалеку мы однажды уже встречались.

— Да, да, — вспомнил он, но руку, как тогда, все-таки не протянул.

— Где печатаетесь? — спросил.

— В «Советской женщине».

— В «С. ж»? — переспросил недоуменно.

— Да, — сокрушенно подтвердил я.

— Какая у вас линия? — с прямотой прокурора спросил он.

Хотел я ответить: «Антисоветская. А у вас?» Но не сказал, а начал что-то городить о том, что время сложное и в одном слове свою линию не выразишь.

— Выразите в десяти словах, — снизошел лауреат.

Меня такой прокурорский тон уже начал злить, а он продолжает:

— Что делаете для будущего?

* * *

Знал бы он, какое будущее нас ждет и какую книгу я о нем напишу. «Гений первого плевка».

* * *

Ноябрь 1970 г.

Мишка Фоменко пишет из Равалпинди: «Этому «фую» — как он придумал в «Иване Денисовиче» — здешние газеты отводят передовицы и сравнивают его с Толстым, с Данте. И гадают, как ему вручат 78 тыс. долларов Нобел. премии, как он отпразднует это в кругу друзей на даче Ростроповича».

Господи, даже в Пакистане! Ну, какое им-то до этого дело?

* * *

3. XII.70, четверг

Катя растет большой ябедой. Стоит бабке на нее прикрикнуть, как она бежит ко мне: «Папа! Папа!» Стоит мне ее шлепнуть, бежит к Тане: «Мама! Мама!» Таня ее приструнит, бежит к бабке: «Баба! Баба!»

Появилось много новых слов. Наконец-то стала говорить «Мама». «И-и-и» означает все маленькое (ложку, гранат, куклу), «О-о-о» — все большое.

С 24-го по 29-е мы были с В. П. Друзиным по делам Союза писателей в Самаре. Я привез оттуда отличные легкие санки, в Москве таких нет. А в мое отсутствие Таня за 35 р. купила Кате славную цигейковую шубку. Шубка голубоватого цвета и очень идет ей, сероглазой блондиночке. Она ужасная модница, все новые вещи доставляют ей прямо-таки дикий восторг. Глядя на новую шубку, она и ручками потирает, и ножками топает, и ни за что не хочет с ней расстаться. Первые дни даже клала ее рядом с собой в постель, ручку положит на нее и только так засыпает.

Сарнов, Астафьев и Буцефал

Так вот, еще о Домах творчества.

21 сентября 1971 года я писал в Москву жене и дочери:

«Курочки мои!

Вот я и в Коктебеле. Доехал хорошо. Почти весь вагон ехал туда же, все знакомые. Комнату мне дали, как и в позапрошлом году, прекрасную — в каменном четырехкомнатном коттедже. Все удобства, полная изоляция. Только уборную и умывальник делю с Крупником и его женой. Большую часть дня на моей террасе будет солнце, но сегодня его почти не было.

Все время стояла 30-градусная жара, а сегодня вдруг пасмурно и ветер. Надеемся, это ненадолго. Обед сегодня был отличный. На рынке еще не был, но на почту заходил, купил 17 открыток для вас.

Пишите. Да! Я заказал «книга — почтой» словарь языка XVIII века. Принесут — заплатите.

Целую. Папа».

От письма веет полным довольством и Домом творчества, и от пребывания в нем. А вот с каким отвращением писал о наших Домах критик Сарнов, которому омерзительна не только Советская власть, но и все, что ею порождено или просто одновременно существует. В книженции «Перестаньте удивляться!»(1998) он пишет сперва о Доме в Малеевке: «Дом, как и все такие дома, был привилегированным. Попасть туда даже члену СП было не так-то просто. Борьба за путевки шла отчаянная». И с кем же ты отчаянно боролся, Беня? У кого так часто вырывал путевки для себя и супруги? Ответить ему нечего, ибо соврал.

«Существовала табель, по которой секретарям, членам парткома путевки выдавались в лучшие месяцы года, другим же — когда дом пустовал». Во-первых, дом никогда не пустовал. Во-вторых, подобные табели существуют в обоих полушариях и всегда были, это не советское изобретение. Но я, например, никогда не был не только членом парткома, секретарем или лауреатом, но хотя бы членом бюро секции критики, а путевки получал всегда, надо было только не прозевать срок подачи заявления. И тут я — типичная фигура. А секретарей-то, допустим, Маркова или Гранина, я в Домах творчества и не встречал, они ездили в цэковские санатории.

Вот так же врал Беня, что после войны фронтовиков принимали в вузы без экзаменов, и потому они преградили его великому таланту путь в МГУ. Я, фронтовик, метался после войны и поступал тогда, в 46-м году, сразу в Энергетический, Медицинский, Литературный и Юридический — и всюду держал экзамен, кроме Юридического, поскольку там были те же экзамены, что я уже сдал в Литературном, и мне их перезачли, к тому же речь шла об экстернате.

«Урвав наконец с бою свою путевку, вы приезжали в этот привилегированный Дом, где вас ожидало множество чисто советских гадостей: принять душ было невозможно, ванну тоже, поскольку вода была только холодная, а если и появлялась горячая, то была цвета конской мочи». Из этого видно, что Сарнов урывал с бою какие-то люксовские номера с ваннами. Я в таких никогда не жил и не подозревал об их существовании в наших Домах. Я благополучно пользовался душем, в работе которого, конечно, иногда случались перебои. А где их нет? И надо бы знать Сарнову, что моча любого сивого мерина и даже знаменитого благородного Буцефала примерно такого же цвета, как моча и критика, члена Союза писателей, собственная.

«В комнатах тоже все (!) было далеко от идеала». Всю жизнь он тоскует об идеале, но не видел, что, допустим, пол, потолок, стены, окна в Домах творчества были очень близки к идеалу. А все никогда не может быть в совершенно идеальном состоянии, это к 80 годам любой человек даже при большом тупоумии может знать.

«В пятирожковой люстре в лучшем случае горели две лампочки». Люстры да еще пятирожковые? Нет, он действительно урывал какие-то люксовские номера. Я ни разу не жил в таких.

«Люди опытные привозили с собой несколько лампочек». Назвал бы хоть одного. Сам-то сколько лампочек привозил? И вот представьте: едет, допустим, помянутый Мустай Карим из Уфы, а в кармане у него лампочки…

«Пить воду из графина было все равно, что пить из унитаза». Видимо, Сарнов никогда не спускал за собой воду, а ведь если спускал, то мог бы и пить.

«Белье меняли только по большим праздникам». То есть на Новый год, 1 мая и 7 ноября, да? Но вот рассказывает, что прожил в Коктебеле два летних месяца, там никаких больших праздников. Можно себе представить, в какое состояние он привел свою простынку! А наволочку? Вся в соплях! Ах, антисемиты проклятые! А вот мне во всех Домах всегда меняли белье еженедельно.

«Но самой большой гадостью была еда». И что, люди опытные привозили еду с собой? Украинцы — поросят, дагестанцы — баранов, москвичи — кур… Тут их и резали, и жарили. Так?

Для выразительности Сарнов приводит цитату из известной фантасмагории Д. Оруэлла, уверяя, что в наших Домах именно так и было. И первая же фраза — вранье: «Очередь за обедом продвигалась толчками…». Никаких очередей в наших Домах не было. Когда мы приходили в столовую, закуска и третье блюдо уже стояли на столах, а первое и второе разносили любезные официантки.

«Особенно отвратительны были изо дня в день повторявшиеся «кнели паровые». Нет, должно быть, Сарнова почему-то не кормили в Домах творчества и он ходил в какую-то забегаловку, где и пожирал ежедневно эти кнели. А для всех остальных существовала достаточно разнообразная система заказов на первое и второе.

И вот убийственный итог: «Академики и членкоры любили писательские Дома творчества». Помилуй Бог, да за что же любить эти жуткие Дома, в которые надо ехать со своей едой, с лампочками, простынями, где из крана течет вода цвета мочи Сарнова, но не горячая, как у него, а холодная, где что ни день извольте есть такие кнели, что после них не тянет к Нелли — за что? За что и сам-то любил их? А ведь любил, коли ежегодно жил там месяцами. Там, умываясь лошадиной мочой, и сочинял свои паскудные книги.

И ведь так этот литературный прохвост, страдающий недержанием, пишет не только о Домах творчества, — о всем нашем Советском Доме, который для этого засранца не что иное, как «срань» (с.119).

И вот любопытно! Виктор Астафьев — человек совсем иного жизненного опыта, другого облика. Общего с Сарновым у него только одно — ненависть к Советскому времени. И этого тут достаточно: Астафьев так же поносил наши Дома творчества, так же врал о них.

* * *

4 января 72

Михалков в своем «Фитиле» высмеял тех, кто кожно-вене-рологический диспансер назвал именем Короленко. Я ему написал, что да, вроде несуразно, но этот диспансер писатель, хорошо знавший сию жуткую проблему по Якутии, основал на собственные средства. А богачом он не был. И уж тут ничего смешного. Сегодня он прислал ответ «Ну, а может быть морг имени кого-то, или баня, или кладбище, или вытрезвитель?»

* * *

Тогда я этот вопрос пропустил, а сейчас назвал бы морг им. Горбачева, вытрезвитель им. Ельцина, кладбище им. Чубайса…

* * *

«Господин Короткая Память!

Поздравляю тебя. Желаю радостей и удач во всем. И солнышка — в любое время года… Прощайте…»

Какая радость — пускать кораблики

7. I.1971 г.

Сегодня Катя освоила один падеж Раньше на вопрос «Чей это носик?» она отвечала: «Катька». А сегодня говорит «Кати», да еще налегала на окончание: «Кати-и». И видно было, что она старается это запомнить и освоить.

Новый год мы встречали у Ивановых, там и ночевали, брали с собой Катю. Она поразила всех своей воспитанностью. Поела и легла спать на огромную кровать, в которой совсем затерялась. Никому не мешала ни Новый год встречать, ни спать. Проспала, как всегда, часов до 9. А утром сказала новое слово: «мой», но произнесла как «май». Правда, потом забыла.

Сегодня Таня и бабушка купают ее. Ужасно стала бояться купания. Но сама зовет в ванную, видно, что хочет преодолеть страх, но как только пускают воду — крик и слезы.

Она уже все-все понимает. «Поди принеси мне маленькую ложечку». Пойдет на кухню, откроет шкаф и принесет именно маленькую ложечку.

Очень любит помогать бабушке и маме по хозяйству: убирать постель, подметать и т. д.

15. I.197 1

Сегодня во многих отношениях знаменательный день. Во-первых, с утра до прихода Тани мы были с Катей одни. Благодаря моему неусыпному вниманию она ни разу не сделала пипишки в штанишки. Потом во время гуляния в сквере ее поцеловал в правую щечку мальчик Паша, который моложе ее на четыре месяца. Это произвело на Катю огромное впечатление. Вечером мы все втроем ходили на «Динамо», где я после ужасно долгого перерыва впервые встал на коньки и сделал 10 кругов. Так она несколько раз вспоминала об этом первом поцелуе мальчика, показывая рукой на щечку, и издавала крики.

А позавчера Катя порезала указательный пальчик, сунув его под нож, когда Таня резала хлеб. Вечером же я прищемил ей этот же пальчик дверцей кухонного шкафа. Больно ей, должно быть, не было, но выступила кровь.

29. I.71

У Кати то и дело прорываются совершенно неожиданные и довольно сложные слова. Таня принесла какую-то покупку, завернутую в бумагу и перевязанную бечевкой. Катя встретила ее в дверях, выхватила сверток и вдруг сказала совершенно внятно: «Веревочка». Таня принесла резиновые сапожки для нее, и она опять изрекла: «Ботики». Откуда это слово? Ведь, кажется, оно и не произносилось в нашем доме. А сегодня, взяв Танину кофточку, она сказала: «Блузка». И это столь же загадочно!

Погода стоит такая, что 24-го, в день моего рождения, и 25-го мы пускали с ней бумажные кораблики в ручье перед домом.

* * *

А недавно ее трехлетняя дочка Маша, полежав какое-то время в постели с бабушкой, вдруг встала и сказала: «Спасибо этому дому, пойду к другому». И тоже неразрешимая загадка — откуда она взяла это?

* * *

30. I

Катя попила из своей обливной кружечки, поставила ее на подоконник и слегка задернула штору. Микроскопический жест, но как видно в ней стремление к порядку, основательности!

5. III.71 г.

А вот еще жест. В последний день Масленицы ехали мы в метро от мамы к Аде. Катя сидела рядом с Адой, а с другой стороны сидела незнакомая женщина. Вот она стала подниматься с места, чтобы выйти на своей остановке. И Катя легонько подтолкнула ее левой ручкой — уходи, мол, дай место моим родственникам. Никто, кроме нас, этого озорного ее жеста не заметил.

* * *

Вернулся из Терскола, где две недели роскошно катались мы на горных лыжах с Зориком Вертманом, которому по вечерам я растирал «поморином» поясницу от приступов радикулита. Приехал, сразу увидел, что Катя стала очень похожа на шустрого и озорного воробышка. Вот куры копаются в пыли, ищут что-то, о чем-то между собой ко-ко-ко да ко-ко-ко. А воробышек в сторонке, он вроде бы и не обращает внимания на кур. Но вдруг срывается с места, подлетает к курам и из-под самого носа у них выхватывает зернышко. Так и она. Слушает-слушает разговор взрослых незаметно для них. Вдруг хватает какое-нибудь словечко из их разговора и начинает щебетать, вертит его так и эдак У меня недавно утащила словечко-зернышко «Туся» — Туфя, Туша, Суся…

Очень хорошо освоила она слово «все», произнося его «те». Проснулась — те! Поела — те! Я ей сыплю с блюдечка бруснику, намереваясь кое-что оставить себе, а она требует — «те!»

В речи ее начинает проявляться понимание падежей. Раньше было только «Катя», «мама», «папа», теперь, когда надо — «Кати», «папе», «маме»…

3. V.71. Малеевка

1-го было холодно, шел снег, 2-го погода стала лучше, проглядывало солнце. А сегодня — солнце и теплынь. Хотя на берегу пруда еще лежит кусочек снега, а под купальней огромные пласты льда, но птицы просто сходят с ума, а за будкой сторожа запел соловей. Впрочем, один прохожий сказал мне, что, может быть, это скворец передражнивает. Господи! Еще есть люди, которые говорят «передражнивает». Хорошо-то как!

* * *

Когда Катя хочет, чтобы ее взяли на руки, она говорит: «На Катю, на!» Она потрогала ямку на моем подбородке и уверенно сказала: «Пупок». Новые словечки она подхватывает моментально. Я взял эластичный флакон из-под бодусана, стал запихивать в горлышко кусочки поролоновой губки и стрелять ими в Катю. «Мимо!» — восклицаю я. «Мимо», — повторяет и она.

На 1-е и 2-е Таня приезжала сюда. К Кате телеграммой вызвали Анну Фоминичну. Позвонить отсюда не удалось — автомат не работает. Как они там?

* * *

Дача — дачник жилец назван по жилью. Скворец — скворечник жилье названо по жильцу. Дело тут, конечно, в последовательности происхождения слов. А вот интересно. Скрипач — тот, кто играет на скрипке; толкач — то, что или кто толкает; трепач — тот, кто трепется… Что же такое врач?

11. VI.197 1, пятница

В конце мая ходили все втроем гулять в Тимирязевский парк На обратном пути Катя ужасно расшалилась. Придумала такую игру. Берет меня за руки и ведет по дорожке обратно. «Я тебя заблудю», — говорит. Потом бросает меня и несется к Тане вперед и кричит: «Иду, иду, иду! Бегу, бегу, бегу!»

24. VI, четверг

С 3-го июня Катя с бабушкой живут в Кратове на даче. Две недели, до 28-го, проживет там и Таня. Я был только два раза — когда отвозил и на прошлой неделе.

Сегодня поеду опять.

Желание говорить распирает ее, и она говорит: копатка (лопатка), байотка (трогая меня за бороду), нама (сама), нанишки (штанишки).

2. VIII, понедельник. Ильин день

8 июля проводил Таню в Германию и Чехословакию. 9-го поехал в Кратово с альбуцидом для Кати. И с тех пор не был в Кратове до 31 июля, т. е. три недели: вначале хорошо одному работалось над статьей о языке (для «Москвы»), а потом начался этот ужасный кинофестиваль, на котором я посмотрел 29 фильмов. Катя все время обо мне и не вспоминала, но 30-го, в пятницу, вдруг ее прорвало. Начала ко всем приставать: «Где мой папа?» Тянет бабушку: «Пошли встречать папу». Лифтерша Анна Хрисанфовна объясняет это так Все три недели я не собирался в Кратово, знал, что не смогу съездить, а как только засобирался, заскучал сильнее, так ребенок это тотчас почувствовал. Как она была рада, когда я приехал! «Папочка! Мой папочка!» — твердила все два дня, терлась об колени, обнимала. Все-таки очень это странно, неужели такая кроха уже так любит отца? Понимаю — бабушку, маму. Но ведь я с ней почти не бываю.

Залезла пальцами мне в рот, стала перебирать зубы. «Этот беий, этот беий, а этот (на золотой) бьистясий». Таня дает ей малину. Она берет одну ягодку и говорит «По-моему, она зеленая». Уже употребляет слово «кажется».

14 сентября 71 г.

В «Молодой гвардии» вышла моя небольшая, но вполне приличная книжечка «Ничего, кроме всей жизни» — рассказы о примечательных событиях в богатой ими жизни Маркса и Энгельса.

Тираж 100 тысяч! Иосиф Дик сказал, что бессмертие мне обеспечено.

17. Х, Москва

Вернувшись из Коктебеля, я обнаружил великую перемену в Кате: она не только перестала бояться купания, особенно мытья головы, но и полюбила это дело. Теперь сама требует, чтобы ее мыли-купали каждый вечер. Чем объяснить эту перемену? Таня не знает. А мама (у нее Катя прожила три недели, когда Галя уезжала в Ялту), уверяет, что это она ее устыдила и внушила нормальное отношение к воде.

Я иногда говорю, обращаясь к Тане и Кате — «Курочки мои». Вчера сказал «Вы мои курочки, а я ваш петушок». Катя, видно, поняла, что значит петушок это курочка мужского пола. И вот сегодня во время купания, когда Таня ее уже вытирала, она в приливе хорошего настроения стала лопотать: «Мама — кошечка, Катя — кошечка…» На мгновение задержалась и добавила: «А папа петушок-кошечка», ибо слово «кот» ей еще неизвестно.

* * *

Недавно бабушка Валя за что-то корила Ваню: «Что ты натворил! Это же курам на смех!»

Он задумался: «Куры будут смеяться?» — «Конечно!» — «А петух?»

Как видно, реакция петуха для него гораздо важнее.

7. XI.197 1, воскресенье

— Катя, посмотри, вот бежит собачка.

— Какая собачка?

— Маленькая.

— Какая маленькая собачка?

— Черненькая.

— Какая маленькая черненькая собачка?

— Лохматая.

— Какая маленькая черненькая лохматая собачка? И т. д.

Я стою в ванной комнате у зеркала, подстригаю бороду. Катя сбоку наблюдает за этим.

— Папа, ты чего делаешь?

— Подстригаю бороду.

— Зачем?

— Чтобы она красивей была.

— Мы с мамой тебя и так любим.

7. I.197 2 г.

Сижу в своей комнате, работаю и слушаю, как Катя в кухне без конца зовет «Гуси-лебеди, домой! Гуси-лебеди, домой!..» Какая милая музыка!

* * *

В конце ноября, когда было уже холодно и грязно, мы с ней пошли в зоопарк Первым увидели гуся на дороге. Кате было очень интересно. Но она все-таки нашла в себе силы оторваться от гуся и пойти дальше. Многие звери были уже в зимних вольерах. Посмотрели и львов, и тигров, и медведей — всех. Морж — огромный, красный — энергично плавал под водой и выныривал у самой решетки, обдавая нас своим жарким утробным паром. Его Катя, пожалуй, испугалась и потащила меня к другим клеткам. Два раза по три круга каталась она на пони. Я не думал, что она решится одна, но — хоть бы что! Села и поехала. Правда, сидела очень тихо, смирно и держалась за спинку крепко.

* * *

Я рассуждаю о том, какие мы все «разноцветные»: Таня — красная, Катя — белая, я — черный и т. д. Катя слушала-слушала и вдруг говорит Тане:

— А какая у тебя морда?

13. III.72 г.

Подходит ко мне со щипцами и говорит

— А я орехи щипцаю.

Без Россий и Латвий?

15. III.72 г.

Три поэта. У каждого есть строки о национальном устройстве в будущем.

Пушкин одобрительно о Мицкевиче:

(«Он между нами жил»)

Пушкин видел в будущем мирную и дружную семью народов.

Есенин:

(«Русь советская»)

Как и у Пушкина, вражда племен исчезнет, но Русь, как член великой семьи народов, остается. А у Маяковского?

(«Тов. Нетте»)

Смесительная простота на месте сложного цветения, говоря словами К. Леонтьева. Но время показало, что народы, как и люди, не хотят жить не только в общежитии, но даже и в коммунальной квартире. Все хотят получить благоустроенную отдельную квартиру.

16. III.72 г.

Сегодня мама сказала:

— Цени жену-то. Вон она у тебя какая тягущая: и работает, и дом держит, и с ребенком возится.

Кажется, первый раз слышу от нее это слово. Поразительно! В каких закоулках памяти оно у нее хранилось! И ведь сказано легко, естественно, словно живое, сегодняшнее, обиходное слово.

Смысл я понял, вернее, почувствовал. Но все-таки решил заглянуть в словари. Ни в однотомнике Ожегова, ни в двухтомном словаре синонимов, ни в четырехтомном Ушакове, ни в четырехтомном «Языке Пушкина», ни даже у Даля, ни в словаре говоров Подмосковья этого слова нет. Нашел только в Деулинском словаре: 1. Выносливый. 2. Жадный к работе.

Языки большого пожара

Заходил Гришечка Соловьев с недавним номером «Юности». Он все читает. В его квартире даже кухня и ванна завалены книгами и газетами. Оставил мне посмотреть. А перед этим вслух прочитал стихотворение Бориса Слуцкого «Розовые лошади», помещенное здесь.

Тут я прервал Гришу:

— Ясно, что не от солнца. Иначе весь табун был бы розовым. От крови под тонкой кожей!

Он продолжал:

— Да это же невозможно — пересчитать такой большой табун, ведь кони бродят.

— Не в этом дело, — сказал Гриша и закончил:

— Странное стихотворение, правда? Как думаешь, о чем оно?

Я рассмеялся:

— Ах, до чего красиво, какое полыхание! А думать тут и нечего, Гриша! Двести тридцать — это 230 миллионов «буланых», «коннозаводских» — это мы с тобой, а две кобылы и жеребенок — это 2,5 миллиона «тонкокожих» соплеменников Слуцкого. Это ж надо, каким Эзопом оказался Борис Абрамович. Неужели Борис Полевой не разглядел, не понял? Ведь, вроде, русский мужик. Зачем ему нужна такая эзоповщина?

— Да он не занимается делами редакции, там всем заправляет Дементьев. А что, сейчас население у нас именно 230 миллионов?

— Точно! Статистика.

* * *

Этот давний разговор и стихотворение пришли на ум, когда читал воспоминания С. Куняева «Поэзия. Судьба. Россия» (2001). Там автор приводит совсем иного рода стихи на эту тему своего многолетнего друга.

Он писал: «Мужественный пессимизм, прямота и бесстрашие были одними из главных черт натуры Слуцкого.

Да, надо иметь немалый запас «мужественного пессимизма», чтобы назвать свою нацию «заразой».

И дальше: «Помню, как в начале шестидесятых годов в одном из провинциальных городков в доме, где собиралась еврейская либеральная интеллигенция, меня, приехавшего из столицы, попросили прочитать что-нибудь столичное, запрещенное, сенсационное. Я прочитал это стихотворение Слуцкого. Помню, как слушатели втянули головы в плечи, как наступила в комнате недоуменная тишина, словно я совершил какой-то неприличный поступок…

— Это же Слуцкий! — недоумевая, сказал я. Ответом было молчание. Такой Слуцкий, нарушивший запреты на рискованную тему, был для этой местечково-советской интеллигенции неприятен, даже опасен».

Сперва я все это принял за чистую монету. Ну как же! Ведь Слуцкий ввел Куняева в литературу, долгие годы до самой смерти Слуцкого они были друзьями. Но однажды, по случаю еще раз прочитав этот пассаж, я сильно засомневался.

Действительно, во-первых, хотя в истории известны случаи резких заявлений иных писателей, философов, политиков о своей нации, но все же такие факты весьма не часты, редки, даже исключительны. И Слуцкий был таким исключением? Сомнительно. Во-вторых, почему вся история маскировочно-безымянна: автор не назвал ни «провинциальный городок», в котором неизвестно зачем оказался, и ни одного участника той интеллигентской компании, не помянул даже хозяина дома, как не указал и то, откуда взял этот стишок? В-третьих, поэтов обычно просят почитать их собственные стихи, а тут — «что-нибудь столичное». Странно. В-четвертых, а что занесло русского поэта в какую-то еврейскую компанию, которая ему так несимпатична, что он ее эпатирует? В-пятых, крайне сомнительно, чтобы человек, да еще гость в чужом доме, решился бросить в лицо этой компании стишок, «облитый горечью и злостью». Наконец, трудно поверить, что все слушатели «втянули головы в плечи» и онемели. И уж совсем невероятно, чтобы чтец-декламатор ожидал радостной реакции слушателей и удивился: «Это же Слуцкий!..»

Да, все сомнительно… И вдруг в статье Олега Хлебникова о Слуцком («Новая газета», 6 мая 2009) читаю это же стихотворение, в котором после первых четырех известных мне строк идут такие:

Это как же понимать? Куняев сжульничал, вырвав из стихотворения восемь нужных ему строк, чтобы изобразить «прямоту и бесстрашие» Слуцкого, или кто-то (сам Хлебников?) присочинил к этим строкам еще нужных ему двенадцать? Статья Хлебникова во многом неубедительна и даже недобросовестна. Так, он счел возможным привести напечатанное в свое время В. Коротичем в «Огоньке» стихотворение Слуцкого «Тост» — об известном тосте Сталина на приеме в Георгиевском зале Кремля 24 мая 1945 года «за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа». Как известно, тост был «за ясный ум, стойкий характер и терпение» русского народа — «руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны». А Слуцкого, как и Хлебникова, не интересовал ни ум, ни характер нашего народа, он об этом и не упомянул, а вырвал только терпение. Ясно, что Сталин имел в виду наше терпение, терпеливость к тяготам и неудачам войны, а стихотворец жульнически изобразил это как терпение к руководству Сталина, которое по умолчанию считается им бездарным. Да нет, не по умолчанию! Инструктор политотдела 57-й армии, он прямо называет Верховного Главнокомандующего трусом. Под водительством труса мы и разнесли в прах фашистскую армию, которая в две-три недели громила все армии Европы. Так вот, цитируя этот стишок, Хлебников выбросил особенно подлые слова об участниках приема Победы — маршалах и генералах, ученых и писателях, политических деятелях и трудящихся — «пьяных зал».

Да, статья Хлебникова в целом недобросовестна, лжива, но все-таки думаю, что вивисекцию стихотворения Слуцкого о евреях проделал не Хлебников, а Куняев. Не был его друг «прямым мужественным пессимистом», каким он хочет его изобразить. И стихотворение «Розовые лошади» подтверждает это.

* * *

9 апреля. Пасха

Когда утром Катя вошла в мою комнату, я сказал:

— Христос воскрес, Катенька.

— Где? — спросила она, ни мгновения не раздумывая. Словно все остальное ей хорошо известно.

Днем были у Мухачевых. Вчера по какому-то поводу Катя сказала Тане:

— Ты не права, мама.

Она, видите ли, уже выносит свое суждение о правоте или неправоте родителей.

28 V, воскресенье

Она очень не любит, когда Таня уходит на работу, и страшно радуется, если она остается дома. Перед Днем Победы Таня пришла домой пораньше, часа в четыре. Катя удивилась:

— Ты совсем пришла?

— Совсем.

— Больше не пойдешь на работу?

— Не пойду.

Восторг охватил ее. В дверях кухни она встала в позу римского сенатора и, каждый раз энергично выкидывая вперед и вверх правую ручонку с вытянутым пальцем, стала выкрикивать:

— Мама — не пойдет — на работу! Мама — не пойдет — на работу!

С каждым днем растут ее филологические интересы. Она знает многие буквы и называет их по-своему: Т — Таня, П — папа, М — мама, метро, К — Катя, Л — лягушка и т. д.

Вчера спрашивает у Тани:

— Мама, «яндыш» (ландыш) на «я»?

«Л» и «Р» до сих пор не выговаривает, отчаянно картавит, говорит «кайтошка» и «йук» (лук).

Спасский — Фишер

13. VII.72. Опалиха

В Рейкьявике начался матч Спасский — Фишер. Наум Дымарский заявил 12-го в 22, что, мол, первая партия отложена «в сложном окончании». А что там сложного? Всякий разумный человек на месте Фишера утром, не возобновляя, игры, сдался бы.

«Последние известия» по радио в 19 часов утверждали, что «по мнению специалистов, Фишеру предстоит трудная борьба на ничью». По поводу проигрыша слона (взятия пешки) Н.Д. с горечью сказал: «Это была явная ошибка». Прав Котов: «Ф. рассчитал вариант, но… не заметил в нем тонкости, которую учел его противник» («Правда», 13.VII).

14. VII, пятница

Вчера Фишер не явился на вторую партию, хотя должен был играть белыми. Ему засчитали поражение, 2:0 ведет Спасский. Я предполагал, что он может не явиться на первую партию, чтобы презрительно бросить Спасскому формальное очко, а самому действительно начать матч белыми в надежде выиграть и с выигрыша начать матч. Но Фишер на это все-таки не решился. В первой партии, как видно по игре, он надеялся на ничью и стремился к ней, и, может быть, получил бы, если бы не маниакальная жажда победы, заставившая схватить пешку h2. Это была не «поразительная ошибка», как пишет в «Гудке» Л. Полугаевский, а просчет — не заметил тонкости, которую заметил Спасский (Котов). Но почему же он не пришел играть вчера? Видимо, он находится в состоянии нокдауна. Но взять тайм-аут — значит признаться в этом, а большое самолюбие не позволяет ему так поступить. Но ведь страшно такому противнику, как Спасский, отдавать без боя очко. Однако страх второго поражения подряд (ночь перед доигрыванием Фишер не спал) гораздо сильнее. Оно делало бы картину уже предельно ясной: из 7 встреч 5 проиграно. После этого уже никакие фокусы не помогли бы.

Сейчас те давние три проигрыша ожили, обрели силу рока, давят на психику: ведь ни одной победы и 4 поражения. Будет ли он играть в воскресенье? Вероятно, все-таки будет, ибо в противном случае он не получит не только 47 тыс. призовых, но и 130 тыс. английского мецената.

Н. Дымарский вчера в 23 часа сказал: «Трудно подобрать слова для объяснения поведения Фишера». Ему все неясно! Как Зорину и другим. А вот Ларсен, Белица и все остальные ясно понимают: боится проигрыша и своего краха.

Вспоминаются слова М. Ботвинника: «Что будет с Фишером, когда он встретит достойный отпор?»

* * *

Спасский матч проиграл. Чемпионом мира стал Фишер. От матча с Карповым он уклонился, выдвигая совершенно неприемлемые условия. Мое недоброе отношение к нему, сложившееся по нашей прессе, потом решительно изменилось. Он был несчастный человек и ненавидел Америку, где его под конец жизни бесстыдно преследовали.

А на первом безразмерном матче Карпова с Каспаровым в Зале Чайковского я был в октябре — ноябре 74-го года пять раз. Единственный раз в жизни взял автограф у Карпова. Потом написал большую статью «Gens una sumas» об это матче и о других матчах Карпова с Корчным и Каспаровым. Статью напечатал в «Нашем современнике» № 8 за 1988 год. И был большой шорох не только в шахматном мире.

4. XI.72 г.

В этом году Катя прожила в Кратове с 13 июня по 3 сентября. Как и в том году, я увез ее оттуда на такси. С дачи привезла песенку:

* * *

21 сентября я вернулся из 10-дневной поездки в Берлин — Лейпциг — Дрезден. 22-го, в пятницу, Катю впервые отвели в детский сад. Вернулась она оттуда (ходили за ней мы с моей мамой) и вдруг стала лепить матери: «Бабка-паразитка». Мы замерли, ожидая худшего. Сумели сделать вид, что это ничего не значит — и она забыла. Молчание — великая сила.

А в Коктебеле было прекрасно. Закончил работу о «Прощай, немытая…». Всплывали стихи. Каждый день с 26 сентября до 15 октября купался по два-три раза. Всего — подсчитал! — 36 раз.

8. XI.72 г.

Вчера на праздник приехала мама. Сегодня, рассказывая о какой-то нагатинской девушке, сказала:

— Мать у нее родами умерла.

«Родами умерла»… Вспомнил, что у Толстого в «Анне Карениной» тоже так. Анне приснилось, что страшный мужик сказал ей: «Родами умрете, матушка, родами…»

В сущности, какое странное согласование слов. Но это-то и есть по-русски, это-то и есть дух языка, которого сейчас так многим не хватает. Ведь нынешний писатель как скажет? «Умерла от родов» или «во время родов», «вследствие родов» и

т. п. И все правильно, только не по-русски. Сильнее всего утрата духа языка сказывается сейчас не в забвении тех или иных слов (подобных «пряслу» и «шкворню», о которых печалится В. Липатов), а в забвении давних форм согласования слов — сильных, смелых, «бессмысленных»: умерла родами, теща про зятя блины пекла («про запас» осталось), кунь-у-конь и т. п.

22. III.72 г.

Сегодня Катя с Маняней разобрали, распутали и смотали в клубки шерстяные нитки, которые в полном беспорядке валялись в коробке. Когда Таня пришла, Катя сказала ей:

— Мама, а мы сегодня все нитки сколобочили.

Оказывается, М. М. говорила Кате: смотри, мол, какие у нас колобочки получаются. А уж слово она придумала сама: сколобочить. Обращаюсь к Далю, читаю у него: сколобить, колобанить — смять, свалять колобом, в колоб. Сколобанил глыбу снегу, да мах, и кинул в него; — ся: сваляться, скататься колобом. Ежик сколобанился. Нет, «сколобочить» лучше.

30. Х1.72 г.

Светлана М., поэтесса лет тридцати из Липецка, с которой познакомился в Коктебеле, пишет из Саратова:

«Володя, твое непонятное мне заявление о болезни — это хохма или всерьез??? Что с тобой? Надолго ли?

Помни: я тебя больным, болящим, лежачим — не представляю.

С твоим запасом юмора, критическим отношением к потреблению алкоголя и самоотверженностью к женщинам можно напрочь забыть, что такое болезни…

Ах, Бушин… Когда-нибудь мы все же увидимся с тобой, и ты поймешь, что ни Москва, ни Саратов, ни Липецк не могут заменить ничтожного человечка земного — Светланы М. Я вся как есть — я. «Истина недоказуема!» и больше ничего.

Целую. Твой Парамошка»

6 декабря 72 г.

Опять СМ., теперь из Липецка:

«Миленький Бушин!

Конечно, на севере южные настроения притупляются — это я поняла вчера после разговора по телефону. И винить некого. Совсем некого!

А я все та же. Глупость это, несомненная глупость. И видать, при всей нашей яростной похожести друг на друга, мы — разные, такие разные, что и ближе нам быть не надо.

Приезжай в гости. Хотя бы к дню моего рождения 1 декабря, хотя бы ко 2 декабря, хотя бы к 3 декабря…

Кланяйся друзьям своим — и главному — Михаилу Фоменко.

Обнимаю и целую тебя, славного представителя русского народа.

СМ.

P. S. Здесь есть один товарищ — худший вариант Бушина по имени Владимир Сергеевич. 48-летний полковник милиции. В отличие от тебя грозится застрелить меня, ежели не оделю его тем вниманием, какого он жаждет. Хорошо бы часть его качеств добавить тебе, а твоих — ввести в него. Вышло бы то, что нужно.

Я даже показала ему тебя на фото Баренца. Он назвал твое благородное лицо бабским. Хорошо бы тебе за это отрецензировать его мужскую повесть из милицейской жизни.

Такие, брат, дела.

«.

18. I.197 3 г.

Катя ведет борьбу за 4-дневную рабочую неделю. И небезуспешно. Уже два понедельника подряд она не ходила в детский сад: устраивала такие сцены, что мы ее вынуждены были оставлять.

На днях смотрели по телевизору фильм о Париже.

Я сказал:

— Поеду летом в Париж! Катя сказала:

— А я тебя не пущу.

— Как не пустишь?

— Очень просто. Привяжу веревкой, как собаку. Таня воскликнула:

— Катя! Разве можно так говорить!

— Ты что, шуток не понимаешь? — ответила Катя.

Будильник Катя называет гудильником. Но яблоки уже называет яблоками, а не говорит, как раньше, «амочки». И продолжает отчаянно картавить.

— Бабушка, а как бейки игяют в гаейки? (белки играют в горелки)

— Папа, дай ючку (ручку) и т. п.

11. II, Малеевка

18 января, в четверг, я зашел в детский сад проведать Катю. Оказалось, что крайне кстати: она заболела. Взяли ее домой. В ночь на субботу поднялась температура: 39,8! Я

поразился — и Таня молчит, не будит меня! Сразу позвонил в детскую поликлинику. Велели раздеть догола. Скоро явился врач. Назначила пенициллин. Сестра пришла колоть. Бедный зайчик был совершенно беспомощен и ко всему равнодушен. На укол не обратила никакого внимания. Но все-таки когда я говорил «Наш зайчик, наш мальчик попал на диванчик», она слабо смеялась. Четыре укола она приняла совершенно безразлично. Видеть это было невыносимо. Такая жалкая, такая беспомощная роднушка! И только с пятого (всего 8) укола она стала относиться к ним нормально — бояться, плакать, кричать. Как побледнела, как похудела!

Не приведи Господи, еще видеть такое.

23 мая. Малеевка

Письмо С. Викулову

«Дорогой Сергей!

Наконец-то прочитал обе твои книги. Получил истинное наслаждение. Над иными страницами, право же, хотелось плакать, а в иных местах, как, например, «Кирюхино похмелье», не мог удержаться от смеха. Ведь я полагал, что ты чувства юмора начисто лишен. А вот поди ж ты! Да еще какой юмор-то! Самый неподдельный…

Даже в частностях я нахожу много столь знакомого и дорогого. Ты пишешь с умилением о том, как мать сшила тебе пальто из своего платья — и я вспоминаю, как бабушка в деревне сшила мне первые в жизни длинные штаны. Брюки! Тебе запомнилось, как отец впервые поручил пригнать домой кобылу — и я помню, как дед посадил меня лет четырех-пяти на нашу белую кобылу, помню, где это было у избы, как стояла кобыла и что говорил дед. Ты мысленно видишь себя на стогу, на возу со снопами, на току с маленьким по росту цепом, в лесу с корзиной грибов — во всех этих положениях вижу себя и я. Словом, читал я твои книги и испытывал живую радость узнавания, может быть, одну из самых высоких радостей, что дарит искусство.

Надо что-то предпринять, чтобы твое «Избранное» выдвинули на премию. Это весомое слово русской поэзии. Но кое-какие стихи из цикла «Природа-мать» я исключил бы. Вот эти, например:

Это совсем не то, что у Исаковского:

это чужие края. А тут ты говоришь о нашей советской земле и обижаешь многих. Во-первых, тех, кто во время своего отпуска приехал погреться на солнышке да покупаться в дни своего трудового отпуска. Это вовсе не праздный люд, а такие же трудяги, как мы с тобой. Во-вторых, разве так можно — плевать мне? Представь, что Исаковский в свое время написал бы:

Даже о чужбине так нельзя. А ведь ты нечто подобное о наших советских краях говоришь.

Да и подумай: Пушкин воспевал черноморскую волну, восхищался ею:

А советский поэт Викулов хочет в эту волну плюнуть. Это дико противоречит всему циклу с его заботой о природе и любовью к родной земле.

Не стал бы включать в книгу и «Разговор с попутчиком», где ты опять-таки жителю юга лепишь в глаза:

Нет, ты уж не хитри, это настоящая похвальба. И не к чему, Сережа, деление на «наших» и «ваших». И потом, разве это довод — «коль молва не врет». А вдруг да врет, а ты уже обидел людей?

Я не видел, как работают грузины или армяне, но нет сомнений, что труд виноградаря или чаевода не легче наших северных работ.

И кончается стихотв. неудачно:

Если какой-то С. Макаровский хаит, то, конечно, ты обязан свой край защитить, но унижать при этом людей, среди которых он живет, может быть, лишь случайно, не следует.

В стихотв. «Вам, Роберт, Гера, Феликс» я заменил бы имя Ибрагим, ибо оно весьма популярно на нашем советском востоке. Помню, как на одном пленуме Союза кинематографистов представитель какой-то среднеазиатской республики возмущался названием фильма «Ко мне, Мухтар!». Так названа собака, а на востоке это имя святого. Да и вообще давать животным человеческие имена негоже, но это укоренилось давно: «А Васька слушает да есть», медведь — Мишка, лиса Патрикеевна и т. п. А остальные имена действительно весьма экзотичны и чужды русскому уху. Но в то же время можно назвать немало весьма достойных людей с такими именами, хотя бы Феликс Дзержинский. Впрочем, он же поляк И отличается от Феликса Кузнецова не только этим. И Роберт Рождественский хороший поэт. «Мы долгое эхо друг друга» — это замечательно! Словом, с именами не следует быть столь решительным и прямолинейным, но, конечно, естественней видеть у русских людей русские имена.

«Я не то еще сказал бы — про себя поберегу», ибо ты главный редактор, и у тебя лежит моя рукопись».

8 апреля Викулов написал: «Дорогой Володя! Мне понравилась твоя дотошность. Критик в тебе все-таки сидит. Вернее, не сидит, а рвется наружу. И я сдаюсь! Хотя «обсохнуть» (?) в таком значении мне не нравится».

Первые загадки бытия

17. VII.73

Катя сейчас снова в Кратове, и, кажется, стала лучше — лучше ест, вид здоровее, резвая, бегает.

Она освоила «р», но при этом приносится в жертву буква «л»: говорит «рандыши», «арочка», «пожаруста», «рапы»… Помню, что и Сережка говорил «рапы». Видимо, она сейчас проходит ту же стадию.

Как она скучает о Тане и обо мне! Я приехал в пятницу, 13-го, она кинулась, обнимает, целует, шепчет на ухо: «Я тебя люблю больше всех!» Потом стала пытать меня: «Кого больше любишь — меня или Машу?» И даже — «меня или маму?» Я говорю: вы обе мои любимые курочки, обеих люблю, но это, видно, не удовлетворило ее.

22. VII, воскресенье

Вчера был в Кратове. Подошел к даче, слышу — плачет Катя. Бросилась ко мне вся в слезах Маша не читает ей книжку! Потом мы с ней гуляли. Я спрашиваю:

— Ну, как вы тут живете?

— Вчера, — говорит, — мы весь день спорили о боге.

— О чем? — опешил я.

— О боге, — отвечает очень спокойно. — Маша говорит, что бога нет, а Маняня говорит, что есть. И я говорю, что есть. А ты как думаешь — есть? Ты веришь богу?

Я ответил, что, мол, станешь побольше, тогда поговорим, но она все настаивала: «А он строгий? А как он на небе живет?»

Для нее, конечно, это нечто сказочное, очень интересное, и ей интереснее в это верить, чем не верить.

* * *

18 марта 2012 года А. А. Сидоров, геолог, членкор, давний собрат этих лет по ненависти к контрреволюции, прислал свою книгу воспоминаний. И там есть его реплика покойному ак В. Гинзбургу по вопросу о религии, в которой приведены слова Паскаля: «Атеизм свидетельство ума сильного, но ограниченного». Но ведь неограниченных умов, способных постичь все, не существует.

Что такое Бог? Каков он?

У Него четыре главных ипостаси: Он, во-первых, вездесущ, во-вторых — всеведущ, в-третьих — всемогущ, в-четвертых — всемилостив. То есть все знает, все видит, все может и всем сострадает.

И вот кто бы объяснил, как при таком-то «наборе» благодатей и возможностей столько творится ужасов, так страдают и гибнут ни в чем не повинные люди, безгрешные дети — и ни защиты, ни возмездия. Это-то и смущает человека с отзывчивой душой, с чутким, соболезнующим сердцем.

Сентябрь 1973 г.

Прислал письмо Нурдин Музаев, роман которого «В долине Аргуна» я перевел с чеченского. Очень я оживил это сочинение…

* * *

«22.7.73

Бушин!!!

Ты жив, оказывается.

Вот и Евтушенко, о котором ты пишешь, — живой поэт. Живой! Пусть даже со всеми своими «случайными половыми связями», лишь бы не с неслучайной импотенцией, что сильно распространилось ныне среди писателей. Все хорохорятся, делают вид, что все в порядке, все нормально, а на самом деле — прости меня — на месте этого самого порядка — мошонка. А Евтушенко тут всем нам даст сто очков вперед. Малый делает дело. И все тут. Хоть лопни. Работает.

Это вовсе не значит, что я взяла Евтушенко в учителя, но у него есть то непрерывное заземление, которого не хватает многим.

Вова! Видел мою подборку в «ЛитРоссии»? Что скажешь? Хоть немного, но откликнись.

А старец мой помер. Вдовствую. И пью из черепа. Аминь!

СМ.».

О, как это было давно!

1. I.197 4 г.

Ну и Новый год! На улице ручьи, в скверах зеленеет трава. +20! Но сегодня обещали, что ночью похолодает до -10.

Новый год встречали дома. Кажется, впервые за много лет. Была только Мария Михайловна. В минувшем году самым крупным событием в Катиной жизни было, вероятно, путешествие в Крым.

11 сентября мы выехали туда поездом. Ехали в мягком вагоне втроем, и все было очень хорошо. В Симферополе сели на троллейбус — и до Алушты. Там на остановке нас встретил со своим «запорожцем» Алексей. Прожили у него 8 дней в большой комнате с видом на море и на горы. Каждое утро отправлялись на пляж или побродить по городу. Вода была уже холодная, но я Кузю купал до пяти раз подряд, держа ее на руках. Она, конечно, визжала, но потом очень гордилась, что «купается». В парке катались на самолетиках. Мне было ужасно страшно, а ей — не пойму. Я готов был кричать, чтобы остановили колесо.

20-го утром, когда, кстати, улегся шторм, мы сели на катер «Александр Грин» и распрощались с Алуштой, с Павловым. Шли мы до Судака, но там оказалось, что катер идет до самого Планерского. Море все-таки штормило, и волны были большие, сильно мотали катерок Потом мне было не слишком уютно, а Кузя вообще в Судаке больше не хотела садиться на катер, но пришлось. Всего прошли по довольно бурному морю четыре часа. И Кузя хоть бы что, а Таню едва не укачало. Потом Катя поддразнивала Таню:

— Прокатимся на катерочке! — И звала на «Витю Коробкова».

Так что добрались мы до самого Коктебеля. Сначала нас поместили в 9-й корпус. Но ночевали только одну ночь. Я добился перевода в корпус 16, комнату 3 — там я жил в прошлом году. И в этой комнате мы прекрасно прожили до 8 октября, когда Таня и Катя уехали. Купались (Катя только окуналась иногда), ходили на могилу Волошина, в Мертвую бухту, в Лягушачью. Жаль, что не сходили на биостанцию или к Чертову пальцу хотя бы. Ведь там открываются такие виды!

8-го я проводил своих курочек в Феодосию, посадил в поезд, а сам прожил еще в Коктебеле до 14-го.

9-го с Натальей Николаевной Канатчиковой ездили в Старый Крым. Были в домике Грина, ходили в армянский монастырь. Я там бывал в прошлом году, но в этот раз побродили по Старому Крыму как следует. Какое отрадное впечатление тишины, уюта, покоя. Там хорошо бы пожить, поработать.

А вечером были в ресторане на берегу моря.

Послушай! О, как это было давно…

Такое же море и то же вино…

11-го на даче у Наташи Шульц были проводы Нат. Ник, а 12-го утром она уезжала — я пришел проводить ее к автобусной остановке. Мы расцеловались, и она уехала.

21. II.74. Москва

Звонок Открываю дверь. Стоит старушка (лет 65–68) с двумя сумками минеральной воды.

— Купите!

— Какая это?

— «Ессентуки-17».

— Сколько стоит?

— 30 копеек

— А в магазине 22?

— Да.

Мне сейчас прописаны 17 и 4. Взял две бутылки.

— Возьмите еще.

Взял еще одну. Итак, старушка нажилась на мне на 24 коп.

Потом весь день сердце сжималось от жалости и от сожаления, что не взял хотя бы 7–8 бутылок

А сколько она может их унести? Я хожу в магазин минеральных вод у 50-й б-цы, и больше 10 бутылок нести тяжело. Сколько же она может заработать в день? 80 коп.? Рубль?

21.30

Слушаю передачу «Немецкой волны». В интервалах поет Окуджава. Только что спел про Леньку Королева. Эту же песню сыграли они и после сообщения о высылке Солженицына: «Извините, я Москвы не представляю без такого, как он, короля». Начали чтение «Архипелага ГУЛАГ», слушал 5-ю и 6-ю передачи.

22. II.74

За обедом я завел ни с того ни с сего разговор о Тамаре: люблю иногда «завести» мамашу, а это — верный способ. Она вспомнила и Тамару, и других, а в конце сказала: «Тебе твоего греха не проспать!»

Зачем Лютер вступал в союз писателей?

23. II. 22.30

Сегодня «Немецкая волна» закончила чтение «Архипелага ГУЛАГ». Завтра будут передавать отзывы о нем. Я прослушал 7 или 8 передач. Видимо, это дает достаточное представление о книге. Вот на какие мысли она наводит. Прежде всего о роли самого АС. Он предстал перед нами в свое время как «жертва культа личности» и его беззаконий. Теперь же очевидно, что к его аресту, лагерю, ссылке вполне применимы слова Наполеона, которые он сказал, узнав об аресте и расстреле принца (герцога) Энгиенского: «Возможно, это было преступлением, но это не было ошибкой».

Начав с обличения культа личности, он теперь вопреки своей воле его обеляет, ибо на его собственном примере видно, что сажали отнюдь не только и не всегда невиновных. Этот — враг «отъявленный и давний».

В письме IV съезду писателей он писал, что был посажен «за критику Сталина». Но Сталин был Верховным Главнокомандующим Красной Армии, а Солженицын — ее офицером. Офицер, «критикующий» (да тут не критика, а поношение, клевета, подрыв авторитета) своего Главковерха во время войны, не только может, но и должен быть наказан по всей суровости военного времени. (Солженицын арестован в 45-м.)

Сразу после войны он и его единомышленники по лагерю называли близорукими глупцами Рузвельта и Черчилля за то, что те позволили нам укрепиться в Восточной Европе, имея атомную бомбу, не воспользовались этим преимуществом. Таким образом, Солженицын подрубил, срезал даже тот сук, на котором сидел.

Второе. В лагерях, тюрьмах, как он описывает, столь ужасно, это такой ад, что совершенно непонятно вот что. Он пробыл там в общей сложности (лагерь, тюрьма, ссылка) одиннадцать лет. Как после 11 лет этого ада можно сохранить столько энергии, чтобы писать огромнейшие сочинения («Раковый корпус» — 25 л., «В круге первом» — 35 л, пьесы, киносценарии, рассказы), вести активнейшую публицистику, разойтись с женой, жениться еще раз, родить — на шестом десятке! — троих детей и т. д. Напрашивается вывод: или условия там были не таковы, как он их описывает, или он не вкусил от них того, что можно было бы ожидать.

Другие соображения. Комментатор «Немецкой волны» (Кирш?) сравнивает Солженицына по стойкости и непримиримости с Лютером. Но зачем непримиримому Лютеру было вступать в Союз писателей, который ведь имеет определенную идейную основу, не разделяемую и даже отвергаемую Лютером. Если он Лютер, то Мишка Демин — прямой Томас Мюнцер. А с кем тогда сравнить Гладилина или Кузнецова-Герчика?

Этот же комментатор сравнил выдворение Солж. из страны с пересадкой «березы в тропические болота». Пусть болота, коли уж и Лютера своего не постеснялся бросить в метафору. Но береза! Не больше ли подошла бы тут горькая осина?

7. III. Комарово

Приехал сюда в Дом творчества 4-го. Сам дом носит печать запущенности и провинциальности — мрачно, немыто, неприглядно. Да, есть у нас и такие дома. Но три дня стояла прекрасная солнечная погода, и это, конечно, все скрашивало.

Вчера был в городе. Ходили с Н.Н. в ресторан «Нева». Как она, словно швейцара и нет в дверях, пошла вперед, сразу видна вся натура. Смешно, уверяет, что русская, а ведь во всем — и внешне, и по натуре — видна типичная представительница своей нации. Все-то она знает, всем-то интересуется. Ах, Мандельштам! И все видит, и все запоминает: и в певице разглядела знакомую, пошла поговорила с ней, и, видимо, поняла, сколько я хаму-официанту дал на чай — все.

О Солженицыне. (Странно, что еще никто не догадался объяснить его фамилию: он же не ЛЖЕЦ, а СОЛЖЕЦ.). Вслед и вместе с другими антисоветчиками он всех и все охаивает: Октябрьскую революцию и Советскую власть, Ленина и Сталина, Красную Армию и партию, Рузвельта и Черчилля, академика Виноградова и патриарха Пимена, нашу прессу и буржуазную, теперь и меня, как только я решился сказать, что его «Раковый корпус» плох и я не напечатал бы его.

Его маниакальность, вера в свое мессианство оборачивается глупостью: ну как можно рассчитывать на отклик и сочувствие, если говоришь: «ваши припадочные пятилетки в четыре года»? Ведь все мы либо участвовали в этих пятилетках, либо дети участников. Как можно так говорить о нечеловеческих усилиях народа вырваться из вековой отсталости?

И кому я верить буду — Жукову и Василевскому, Яковлеву и Звереву, Кузнецову, работавшим со Сталиным годами и десятилетиями бок о бок, или тебе, выблядок скудоумный, с твоей болячкой расковыренной!

Оказывается, замысел, первой книгой которого явился «Август 14-го», родился у него еще в 36-м году, когда кончал школу. Зачем же вступал в комсомол, в партию, в Союз писателей, готов был принять премию Ленина? Как провел всех! Ведь мы-то считали его борцом против беззаконий, невинно пострадавшим от них.

29. III.74 г. Комарово

Сегодня уезжаю домой. Поработал не слишком плодотворно, но выбрался из чащобы на открытое место — а это стоит дороже всего.

Погода стояла прекрасная, и сегодня вовсю сияет солнце.

Очень соскучился по дому — по Тане, по Катене.

Таня была здесь четыре дня.

12 июня 1974 г.

Шестого числа в Кремлевском дворце съездов состоялся торжественный вечер, посвященный 175-летию Пушкина. А в «Литературке» — прекрасная статья Василия Федорова о Пушкине. Я просто не ожидал такого от Васи. И тут же — набор барабанных общих слов Георгия Маркова…

6. XI.Москва

Из кухни раздался ужасный плач Кати. Спешу бросить дело и выхожу на кухню. Катя льет слезы в три ручья. В чем дело? Таня читала ей английскую сказку, и сказка кончилась тем, что придавило мышку. Вот из-за мышки она и разревелась.

О, святое сердце пятилетнего ребенка!..

9. XI

Вчера мы с Катей были у мамы. На обратном пути вышли из метро на пл. Свердлова и пошли на Красную площадь. Там все сияло и сверкало. Я посадил ее на плечи, и так мы дошли до Мавзолея. Сказал ей:

— Прочитай, что там написано.

— Лэ.

— Дальше.

— Шэ.

— Да нет же!

— Ах, Е!

— Дальше!

— Нэ… И… Нэ…

А что получилось?

— Не знаю.

Потом послушали, как куранты на Спасской башне пробили семь часов, посмотрели смену караула у Мавзолея. Я снял ее с плеч, и мы пошли вниз. Прошли пешком до пл. Маяковского, рассматривая иллюминацию. Там сели в метро и в 8 часов были уже дома.

15. Х11.74 г.

Что делать, ну что делать? Катя зовет меня обезьяной. Первый раз это случилось в Коктебеле. Я посадил ее на закорки и утащил в море. Там было мелко, но она истошно кричала. Я смеялся. А когда все-таки повернул к берегу, она яростно воскликнула: «Вперед, обезьяна!» Мы с Таней стараемся делать вид, что ничего не замечаем. Думаем, что это самое лучшее.

Однажды Таня на кухне разводила в кружке горчицу, чтобы поставить Кате горчишник

— Ну-ка, ну-ка, покажи, как ты делаешь это. Что вначале, что потом? — стала расспрашивать Катя.

— Зачем тебе?

— Как зачем? У меня будут детишки, я им тоже буду ставить горчичники.

Неужели действительно это чувство преемственности и ответственности, заботы о потомстве у женщин уже на шестом году?

— А сколько у тебя будет детей? — спрашивает Таня.

— Один.

— А почему так мало?

— А больше очень хлопотно, — но это, кажется, было сказано уже «в игре».

* * *

17. I.1975 г.

6 января умер АЛ. Дымшиц. Панихида была в ИМЛИ. И все было так же основательно, серьезно, как в его жизни — от двух больших портретов (где взяли? Кто успел?) у входа до речей членов ЦК СЕП Германии (Абуш и другие).

Дима Молдавский сказал, что незадолго до смерти он то ли написал, то ли проговорил: «Биология кончилась. Держусь на одной идеологии». Миша Синельников говорил, что держался он очень мужественно. Но сколько у него врагов! И даже смерть их не примирила.

Сегодня ходили с Катей на рынок У входа какая-то куча скарба. Слышу, она говорит: «Первый раз вижу настоящую бочку». Я остановился, мы подошли поближе, и я дал ей как следует рассмотреть. Еще бы! Человек впервые видит бочку!

18.1.

— Таня, — спросила сегодня за завтраком Катя, — откуда все произошло? Откуда произошел первый человек?

— А разве ты знаешь, откуда произошел второй? — вмешался я.

— Знаю, — уверенно ответила Катя. — От первого.

Я тут же за столом прочитал ей короткую лекцию о том, как человек выделился среди зверей. Слушала очень внимательно. А вечером так же внимательно смотрела какую-то телепередачу о космосе. Одна — мы с Таней были в моей комнате. И все это в неполных шесть лет.

6 мая 75 г.

С. М. пишет из Дома творчества в Ялте:

«Здорово, Бушин! Здесь все цветет и благоухает. Воздух прозрачен и свеж Опять-таки тут Островой, твой любимый поэт. А также твой бывший сосед, ныне модный до оскомины, если верить разговорам, Вл Солоухин, демонстрирующий свое новое приобретение. Я ее не видела и не испытываю интереса. А с ним столкнулась в первый же час приезда нос к носу: он толст. Еще более самодоволен и с трудом, но все же изображает роль страдальца. Удивительно!

А еще тут прелестнейший веселый Михаил Дудин. Остальных не знаю… Хоть тут и клеятся уже… делать-то нечего на отдыхе. А Солоухин со своей возлюбленной нынче отваливают.

Вчера она демонстрировала свои голосовые данные, да и вообще они оба все время тут что-то демонстрируют.

Его книги я не читала, ибо когда-то он мне все подробно рассказал. Да и посуди сам: ну, что такое Солоухин со своим рыхлым куском мяса на пляже по сравнению со смертными муками моей 38-летней сестры, рядом с которой я провела столько дней и ночей! Придуманные им несуществующие болячки и вопли по собственному погибанию (она имеет в виду его повесть «Приговор» — В.Б.), когда он на глазах у всех жиреет от радости жизни. Это подлость. И мне противно! Он ведь наверняка за всю жизнь ни одной боли, ни одной утраты не перенес. А все, что он выдумывает, — не больше, чем акт обжорства. Вот и все.

Напиши мне о себе. А я порадуюсь твоим успехам.

С Днем Победы тебя, Володя!

Твой СМ.

30.4.75».

И еще:

«Ялта.20.5.75 г.

Дорогой Бушин!

Ты ведешь себя предательски. Я считаю дни до 15 мая, держу место за столом, а он взял да приземлился в Коктебеле. Обидеться бы, да нет смысла.

А вот за Антонова… Мне, Бушин, абсолютно не нравится твое хамство по отношению к Сергею Петровичу. Он этого не заслуживает никак ни при каких обстоятельствах, даже если и написал когда-то на твой труд отрицательную рецензию. Помнится, в Коктебеле ты говорил об Антонове более мудро и доброжелательно. Куда же все делось? Наверное, Бушин, тебе надо больше солнечных ванн и морских полосканий.

А вообще-то спасибо тебе за хорошие письма. Читала их с удовольствием.

Привет твоим соседям по столу, если они хорошие люди. Всем вам — солнца, светлых мыслей и хорошего пищеварения!

Обнимаю и целую тебя.

Твой друг и брат СМ.».

3 июля 75 г.

На днях мы с Колей Вороновым ходили к Л.Г. И вот сегодня получаю от нее по почте презент:

Неужели пять? Неужели ловила? И что поймала?

Какие билеты? В какое кино? Неужели не понимает, как я себя чувствую, читая ее признание?

Я ушел очень вовремя.

И сядем в одну машину? Ну, нет! Тем более что «ушли — такси» — это не рифма. И приписка:

Л.Г.

Как это «покинешь», если я рядом не только не лежал, но и не стоял? Ну, вот тогда только один раз вместе с Вороновым.

Впрочем, а чего зубоскалить-то? Женское сердце бушует, стонет, взывает. Ну, немножко неуклюже, да, ушли-такси — это не рифма. Пожалеть надо и порадоваться тому, что такое живое сердце.

14. IX.

Сегодня Катя впервые ходила в настоящий театр — в Вахтанговский! На «Кота в сапогах». С Маняней. Сидели в 5-м ряду партера. «Больше всех мне понравился котик», — только и сказала всего, когда пришла. До этого она была лишь один раз, когда было года два, в Доме офицеров, смотрела «Три медведя».

Как-то разговариваю по телефону с Димкой Комиссаровым, а Катя крутится возле. Вдруг вижу, она ступает по телефонному шнуру, который вьется по полу. Кричу ей: «Не ходи по проводу!» Димка переждал наш шум, говорит: «Твоя дочка еще по проводу ходит. Завидую я тебе. А моя давно уже не ходит». И в самом деле, это же прекрасная пора, когда ребенок ходит по проводу!

27 ноября 75 г.

В «Учительской газете» напечатана моя статья к 60-летию Симонова.

* * *

Видимо, в связи с этой статьей Л.Ж — кий, вербуя меня в свои единомышленники и почему-то считая Симонова своим единомышленником, говорил мне: «Ну, вот. Ты обозначился. Надо идти дальше…» Что общего у Симонова и у этого антисоветчика-пустозвона!

Еще он почему-то затронул национальность и сказал: «Все знают, что ты немец. Ну и что? А я поляк». Пришлось ответить, что я такой же немец, как он поляк

Когда я рассказал Курганову, что Л.Ж. выдает себя за поляка, он долго и безутешно смеялся.

* * *

21. I.1976

Объяснил Кате, что такое существительное, прилагательное, глагол. О глаголе сказал так «Это слово, которое выражает действие, движение. Все поняла?» — спрашиваю. — «Все». — «Назови мне глагол». — «Оса». — «Почему оса?» — «Она же летает, движется».

Поднимаю блюдечко с мукой и говорю: «Укажи здесь существительные и прилагательное». Отвечает «Блюдечко — существительное, мука — прилагательное». — «Почему мука — прилагательное?» — «А как же! Она же к блюдечку прилагается!»

Выходит, что Фонвизин ничего не выдумывал за своего Митрофанушку.

Сегодня Кате долго не спалось. Таня говорит:

— А ты считай про себя.

— Кого?

— Ну хотя бы слонопотамов (это из «Винни-Пуха»).

— Нет, не буду. Страшно!

14. II.76 г.

Вчера приехал в Дубулты. Жил здесь летом 53-го года, потом заезжал как-то переночевать в Дом творчества, находясь проездом в Риге (в пору работы в «Дружбе»). Словом, можно считать, что не был здесь почти 23 года! Хожу, смотрю — многого не узнаю, многое изменилось. Вроде бы несомненно нашел дом, в котором жил тогда, но где же вход? Там, где надо, его нет…

Прошелся вчера по пр-ту Ленина до Дзинтари, заходя в маленькие магазинчики. Зашел в «Корсо», где тогда мы провели не один веселый вечер (Толя, Адиль Табаев, Кобзаревские, их подруга, Наташа Фиштлер). Каким этот ресторан казался тогда роскошным! Как восхищал вертящийся под потолком зеркальный шар, особенно при потушенном свете. И сейчас там, кажется, неплохо, даже, может быть, лучше, только потолок показался ниже, да лет мне чуть побольше.

В одном магазине (в самом большом в Дзинтари) подошла ко мне какая-то не русская, но, пожалуй, и не латышская девчонка и предложила «финскую рубашку со шнурком». Значит, жив дух прежней Латвии! Повела за какой-то сарай показывать, заломила 25, потом 20 руб. Но мне не понравилась рубашка.

Это вчера. А сегодня пошел я на почту отправить домой рукопись. Отправил и пошел гулять. Через час спохватился — нет кошелька, а в нем, вспоминаю, около 50 р. Возвращаюсь на почту… «Извините, девушка, я тут час назад…» Смеется и протягивает мне кошелек И это тоже дух прежней Латвии, хотя девушка была русской.

Я уже начал скучать о Кате. Позвонил домой. Тане приснился сон, что я вернулся, так как у меня украли оба чемодана. Сон едва не сбылся.

Катя возмущалась по телефону, что Таня взяла ей в поликлинике справку идти в детсад с понедельника: я ей дал разрешение по понедельникам не ходить. В этом году она ходит очень редко. Я спасаю ее от ужасов детского сада, за что она иногда отдает мне «первое место по любимости». Вообще же она этими местами беззастенчиво торгует в зависимости от отношения к ней. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что редко мне или Тане удается потеснить с первого места Маняню.

Еще она лепетала по телефону, что заплела косички…

У них ужасно трепетная любовь с Антошкой Аникстом, которому сейчас только три года. Любовь возникла осенью в Коктебеле. Недавно Алена рассказала мне, что Антошка был застигнут на том, что пытался какой-то железкой выбить себе два передних зуба, чтобы было «как у Кати».

25. II.76. Дубулты.

Дня два назад видел один из самых страшных снов за всю свою жизнь. Будто дело к ночи, пора ложиться спать. Я хочу запереть дверь. Поворачиваю ключ в двери, а он проворачивается, не запирая замка. И словно бы дело происходит в деревне, в Рыльском. Я тяну на себя дверь, мне кажется, что за ней кто-то есть, мне страшно, я суетливо верчу ключом. Вдруг снаружи кто-то тянет дверь на себя, преодолевая мое сопротивление, приоткрывает ее, и просовывается большая бледно-серая рука и машет перед моим лицом, чтобы я молчал, и я вижу в приоткрытую дверь такое же бледно-серое лицо тети Лены с закрытыми глазами. Я в ужасе просыпаюсь… Думаю, что сон этот возник из-за того, что в моем номере и входная дверь, и дверь на балкон очень трудно запираются, и я подолгу мучаюсь с ними. А кроме того, по ночам мне тут тревожно и плохо спится, часто будят какие-то шорохи, потрескивания, постукивания.

А вчера приезжал Борис Куняев, мы с ним при микроскопическом участии Д. И. Еремина опорожнили бутылку «Плиски», потом я проводил его на станцию и, вернувшись в 11, в 12 крепко уснул. Дм. Ив. рассказывал, как в 23-м году стоял в очереди за гонораром вместе с Есениным. Заметил, что он был не так красив, как на портретах. Ну, может, он после очередной попойки. И вот снится мне Есенин: ведет себя шумно, почти буйно… Какая ужасная у меня впечатляемость! Ведь так было уже и раньше много раз: поговорю, прочитаю, услышу о чем-то — и ночью это снится.

2 марта 76 г.

«Липецк 26.2.76

Вовочка, голубчик, ты все радуешь нас с мамой своими эмоциями. Мы бы тут все с тоски передохли, если бы не такие хлопцы, как ты. Матушка моя, как ребенок, чиста, доверчива, наивна — без оглядки. Она прочитала твою книгу «Ничего, кроме всей жизни» и хочет тебе написать.

Что у меня? В «Огоньке» у Антошкина давным-давно лежат мои стихи — ни звука. Винокуров в «Новом мире» тоже молчит. И его жена ничего не шлет из «Кругозора». А Егора Исаева вообще надо казнить за варварское отношение к рукописям авторов, живущих не в Москве…

Не скажешь, к чему бы это: нынче под вой ветра мы снился Гриша Поженян. Когда-то в Переделкине мы собирались. Стихи читали, песни пели. Водку пили.

Пиши мне, Вова.

Твой М».

* * *

О, Егор… Да разве он такой только к тем, что живет не в Москве! В мае 2011-го я подарил ему свою недавно вышедшую книгу стихов «В прекрасном и яростном мире». Прочитал, позвонил. Порадовался, говорит. Да ведь мог порадоваться еще в ту пору, когда было написано это письмо Мекшен: еще тогда у него в Совписе лежала рукопись моей книги стихов. Все сулил: «Ставим в план редподготовки»… «Ставим в план издания на этот год…» И все — болтовня. Егорушка палец о палец не ударит, если это не сулит ему каких-то отрадных перспектив.

За Кривицкого против Кардина

7. III.76. Дубулты

Вчера хватанул перед обедом водки и, так как испытывал жажду общения, а сотрапезников за столом не было, то, сделав вид, что вспоминаю и не могу вспомнить строки Твардовского «Ел он много, но не жадно, отдавал закуске честь…», подсел за соседний столик к Марии Илларионовне, вдове Твардовского. Она тоже вспомнить не могла, но разговор завязался. Я сказал, что очень люблю Твардовского как поэта, но как с редактором «Нового мира» у меня с ним много несогласий. Старушка сразу оживилась: «Какие же?» Я ответил, что вопрос это сложный и большой, говорить о нем трудно, но если кратко сказать, то дело в антирусской линии журнала, потом уточнил — критического отдела в основном. Ах, как старушка взыграла! Да как? Да где? Да что я имею в виду? Я сказал — статьи Марьямова, Кардина.

— Кардин отстаивал исторические факты, правду. Вы что же, тут на стороне Кривицкого?

— Конечно, на стороне Кривицкого. Кому нужна эта «правда» Кардина — был залп «Авторы» или один выстрел. Да, один выстрел. И все, кому интересно, знали это, никто никогда не делал из этого секрета. Сказал комиссар Клочков «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва» или не сказал? Кардин доказывает, что не сказал. Допустим. Ну и что? Москву отстояли не болтовней Кардина, а мужеством и кровью русских солдат.

Хоть и выпивши был, но сразу понял, что старушка целиком новомирской формации и говорить с ней бесполезно. Сославшись на то, что моя котлетка стынет — а это важнее всех дискуссий, — я пересел обратно к себе.

Сегодня уезжаю, слава Богу. Соскучился о своих, о доме.

Из теплых ручек в холодные

24. III.76..Москва

Вчера навестил маму. Отвез ей шапочку, связанную Таней, «образил» ногти на ногах, поговорили наедине. Я стал было

жаловаться на Таню: мол, все она забывает, о чем я прошу ее. Мать слушала-слушала, да вдруг и говорит:

— Ступай ты к черту!

Да с такой убежденностью, энергией, силой, что я засмеялся и позавидовал: дал бы Бог мне такое в 80 лет!

Потом она стала, как всегда, учить меня, как жить:

— Ведь ты очень трудный человек, очень. Я согласился. Она продолжала:

— Чтобы ссор у тебя с Таней не было, ты все время думай о себе, что ты самый плохой человек

Я опять засмеялся:

— Мама, Таня ненормальная.

— Чем?

— По забывчивости своей ненормальная.

— А ты нормальный?

— Нет. Я это всегда признавал.

— Хорошо еще, что признаешь.

Потом принялась снова стыдить нас за то, что мы не покупаем Кате пианино, деньги для которого они с М.М. по 300 р. дали.

— Это ты с Таней говори. Ты ей деньги отдавала, с нее и спрашивай.

— Нет, я тебе их отдала. Из теплых ручек в холодные передала.

Как сказано!

Потом она вспоминала, как осталась одна с двумя младшими сестрами да братом, как бегала по вечерам на могилу матери («Обхвачу, бывало, ее да плачу что же мне делать-то без тебя?»), как помогали ей и люди, и хозяин фабрики Арсений Иванович Морозов… И было это горе 65 лет тому назад!

26. III.76

Вчера схоронили С. С. Смирнова. Последний раз я видел его, кажется, осенью на каком-то нашем пленуме. Он сказал горячую речь. Запомнилось, что призывал быть доброжелательней и внимательней друг к другу, не помнить старых обид, ошибок люди меняются.

В перерыве я подошел к нему спросить, получил ли он мою книгу. Он с кем-то разговаривал (это было в фойе, у лестницы слева, у буфета). Я взял его за локоть и оторопел: в рукаве пиджака была худенькая косточка ребенка. Было так странно и страшно, что я тотчас отошел, ничего не сказав.

Все сейчас говорят о его доброте, благородстве, широте. Да, так оно и есть. За то, что он сделал для живых и мертвых участников войны, он заслужил настоящих народных похорон. Но у нас и похорон-то боятся. Это старая, еще со времен Пушкина, традиция: лишь бы побыстрей! Ну, понятно, можно было бояться похорон Твардовского. А здесь-то чего?

Зрительный зал ЦДЛ был полон, стояли люди и в дверях, и в фойе. Но разве так надо было бы хоронить? Это могло бы стать прекрасной патриотической манифестацией — тысячи, десятки тысяч проводили бы его на кладбище. Так нет же! Несколько автобусов с сотрудниками ЦДЛ, с писателями — и дело кончено.

25. IV, Пасха

В среду. 21-го Таня была в Ленинграде. Я взял Катю из детсада, и мы были одни. Когда я ее купал, она сказала, что Дима Гильфман собирается подарить ей духи. Это у них сейчас такое поветрие: Кирилл Квитко уже подарил духи Ане Аграновской.

— Откуда знаешь, что собирается подарить?

— Мне Маша Перепелицкая (кажется, его двоюродная сестра) сказала.

Еще рассказывает:

— Даша Жданова говорит «Смотрите, у меня ребра торчат!» Кирилл Квитко подошел, пощупал и говорит: «Это у тебя не ребра, а сиськи торчат».

А вчера ходили на «приемные экзамены» в школу. Какая ужасная первая встреча со школой! Назначили на час, начали почти в два, самое время обеда и сна. Дети устали, проголодались, изнервничались. Некоторые выходили в слезах. Я принес скамейки, хоть они, бедненькие, сели на них. Катя пошла уже почти в 4 часа, после трех часов томления. Спрашивали, что больше — 10 или 12 и на сколько; 8+2 и т. д.; какое сейчас время года? Покажи на картинке, какого цвета на тебе платье? Прочитала (не до конца — остановили) «Зимнее утро» до слов «Но знаешь: не велеть ли в санки Кобылку бурую запречь?» И даже пела какую-то песенку про Чебурашку. Я удивляюсь! Все ответила, не растерялась. Молодец! Но еще не ясно, примут ли.

Сегодня в метро по дороге в Нагатино пришло на ум:

11. VII.76

Живу в Малеевке с 3 июля. Это уже третий мой выезд в этом году в феврале (до 7.III) был в Дубултах, с 27 апреля до 8 июня — в Коктебеле, и вот здесь. Дали маленькую и темную комнату, в которой когда-то жила Таня Сидорова. Тогда я жил рядом в огромной, как ангар, 2-й гостиной. Я говорил ей тогда, что это комната для нобелевских лауреатов.

3-го и 4-го была хорошая погода (суббота, воскресенье), а потом зарядили дожди. Вчера, на Самсона, опять был дождь, а сегодня вроде устанавливается с утра наконец-то хорошая погода. 9-го вечером приехали с Таней в Москву, а 10-го отмечали мамино 80-летие. К сожалению, собрались не все: Вася опять угодил с кардиограммой в больницу, Сергей в командировке, не было, конечно, Миши, Веры, Виталий с Женей в Кратово, но зато от минчан была Тоня. Все вроде бы хорошо, если бы не болезнь Васи. Мама и Ада прослезились. И грустно, и радостно. Но все-таки получилось несколько суматошно. Я хотел большей торжественности, но и меня, и маму перебивали, когда мы говорили, и мама выглядела несколько забитой, пришибленной, что ли.

14. VIII

8-го Катю забрали из Малеевки после школьного праздника, на котором она вместе со всеми танцевала, пела и читала стихи. Выдали ей аттестат об окончании детсада.

8-го, 9-го, 10-го она пробыла в городе. Я сходил с ней в церковь Симеона Столпника на выставку «Прекрасное в природе». А 11-го, в среду, она уехала с Маняней в Кратово.

— Катя, ты меня любишь?

— Люблю. Только я о тебе не скучаю, а о маме скучаю. Какая прямота! Вот бы нашей критике это.

В школу!

7. IX.76

Уже несколько дней Катя ходит в школу. Нравится. Хвалит учительницу Валентину Дмитриевну. Вчера первый раз была на продленном дне — до 6 часов. Тоже нравится. Начали учить английский с учительницей. А мы с ней начали еще 1-го. На разных предметах в ее комнате я русскими буквами написал английские названия. Для нее это занятная игра. И вот за 6 дней уже запомнила 30 слов. Можно было бы и больше, но она дурачится.

Посадили ее, как одну из самых высоких, на предпоследней парте с мальчиком — Кириллом. Видимо, все-таки она сильно устает: в 9.30 без разговоров ложится спать и спит до 7–7.15 без просыпу.

2. X.76. Гагры

26-го приехал в Гагры, в Дом творчества. Последний раз был здесь в 67-м году, когда отмечалось 50-летие революции. Помню, был еще Вас. Вит. Шульгин, 90 лет.

Живу в общем корпусе, комната на 3-м этаже (28), выходит на море, но и на шоссе, по которому в минуту проходят десятки машин. Думал, что не смогу спать и жить. Удивительно — и сплю, и живу.

За ужином (пил только чай с хлебом) вдруг подумал, как далеко я от дома, от своих — и почувствовал, что вот-вот сойду с ума. Было полное ощущение того, что еще какой-то толчок — и готово. Стало страшно.

Уже скучаю о Тане, о Кате.

Забыл записать, что числа 15-го, когда я ходил в школу за Катей, мы где-то потеряли с ней фартучек Уж то-то бабушка нагатинская убивалась! Но зато Катя на уроках труда смастерила такую репку (из пластилина) и таких ежиков (из шишек), что их взяли на выставку.

* * *

«Липецк 28.10.76

Дорогой Вова!..

Сожалею, что наши пути не пересеклись, хотя наблюдения показали, что порой ты бываешь свиреп и при этом тяжело дышишь. А я даже загорела. Жаль, показать некому. За столом сижу с Сергеем Орловым, его большой женой и маленьким внуком.

А еще тут некий Равиль из Татарии и Салават из Башкирии. И оба, как мне показалось, с большим презрением к русскому народу. У меня однажды просто глаза на лоб полезли от этого. Я прочитала стихи Цветаевой:

И вдруг сей неведомый мне Равиль говорит: «Вы опять что-то отнимать у нас собираетесь? Вам мало того, что уже вырвали у нас?» Так он понял стихи Цветаевой.

А сам «вырвал» какую-то вашу аэропортовскую вдовушку и утащил к себе, о чем она сама поведала всему нашему столу, где были и моя мама, смущенная ее доверительностью, и два безусых шахтера, сгоравшие от стыда. Дикость вашей вдовушки нашла эквивалент. Да, брат мой, нынче провинциал и москвич сравнялись…

Прочитала роман Окуджавы «Путешествие дилетантов» в «Дружбе народов». Роман великолепен! Язык порой витиеват. Но весь в духе вещи… Читается интересно…

А что ты? Где? Когда? Пиши.

Твой Св. М».

* * *

Когда летом 1979 года появилась моя жестокая статья об этом романе Окуджавы, Светлана прислала письмо:

«Дорогой Володя!

Собиралась тебе давно написать — сразу, как только прочитала твое произведение в № 7 «Москвы». Мне все твое задиристое, очень убедительное, хотя порой и несколько нажимистое перо очень понравилось. Я подумала даже, что твоя вещь тоже вроде повести, а не критического очерка, причем повести нужной и важной, которая могла бы быть наглядным примером для братьев-литераторов, будь она напечатана под одной обложкой с окуджавскими «дилетантами». Ей-богу! Я прочитала твою вещь залпом, останавливаясь на некоторых местах и возвращаясь.

Мне любопытно: сей труд был задуман тобой самим или тебе его подсказали? Не хочешь, можешь не отвечать.

Умен ты, брат, умен! С чем тебя и поздравляю.

Ездил ли в ФРГ, как собирался?

Поклон Тане и дочке!

Светлана М.

г. Липецк. 24.Х.79.

Володя!

А какие же мысли у тебя, всезнающего, должен вызывать Пикуль, вокруг которого столько страстей: одни восхищаются, другие плюются. Вокруг Окуджавы-романиста такого не было никогда! Его «Дилетантов» многие и не заметили даже или, заметив, быстро забыли. А ведь тут — у Пикуля — запахло фарцовским потом. Его книжки (журнальный вариант «У последней черты») подскочил в цене за пазухой. Странные вещи происходят.

С. М».

Как видно, моя статья изменила первоначальное мнение Мекшен о «великолепии» романа. Я ответил:

«Дорогая Света!

Спасибо на добром слове. Ты все поняла правильно вплоть до того, что мое перо было «несколько нажимистое». А как писать иначе, если тебе принародно говорят, что каждый третий русский — доносчик?

Ты спрашиваешь, сам ли я решил написать статью или мне «подсказали». Подозревая, что именно «подсказали», ты разрешаешь мне на твой вопрос не отвечать. В моей литературной работе, друг мой, нет ничего такого, о чем я не мог бы сказать открыто. Чего мне подсказывать, коли роман печатался в журнале, где я работаю, и мне доводилось на редколлегии не раз выступать с его критикой.

История статьи довольно трудная. Когда появилась первая часть романа (3 и 9 номера за 1976 год), я ни с кем не договариваясь, накатал статью и принес ее в «Москву», где раньше никогда не печатался, так как Алексеев каждый раз восхищался моими писаниями, но печатать их боялся. Поэтому надежда у меня была слабая.

Я уехал в Малеевку. Там дал почитать Викулову. Он пришел в состояние экстаза, близкого к обмороку, и решительно заявил: «Я хочу видеть эту статью на страницах «Нашего современника». Что ж, говорю, печатай. Он срочно уехал в город, а вернувшись дня через два, вдруг промямлил с кислой миной: «У журнала сейчас трудные времена, нас и так терзают» и т. п. Видно, с кем-то посоветовался.

А ведь опасаться там абсолютно нечего. Я защищал русскую историю, русский язык, разоблачал клевету на наш народ — что тут опасного? С другой стороны, Окуджава никаких постов в Союзе писателей не занимает, никаких званий, премий и наград не имеет. И все-таки им страшно!

Тут вдруг проснулся Алексеев. Ищет меня по всей Москве. А я в Малеевке. Шлет телеграмму, чтобы я позвонил. Звоню и слышу: «Напечатаем в ближайшем номере!» Прекрасно.

Тем временем настала весна, и я укатил в Коктебель. Приходит туда верстка статьи. Все хорошо, только завотделом критики Вика Софронова (Старикова) для усиления статьи вписала мне 3–4 совершенно несъедобных фразы. Я посылаю телеграмму: прошу или убрать эти усилительные фразы, или статью снять. Ни ответа, ни привета. Статью сняли.

Вернувшись в Москву, встретил как-то в ЦДЛ Андреева, заместителя Алексеева. Он говорит: «Мы решили, что ты испугался». Конечно. Испугался. Но не публикации статьи, а сермяжной глупости в редакции.

А время идет, и выходит вторая часть романа. Я пишу Алексееву: можно, мол, вернуться к делу. Он звонит мне: «Давай!» Не струсишь, спрашиваю. Нет, говорит. А причина неожиданной смелости, пожалуй, в том, что ему уже исполнилось 60, он Звезду Героя получил, дважды еще никому не давали, ждать больше нечего. Вот и осмелел.

Я пишу статью уже обо всем романе. Написал, отдал в редакцию, поставил жесткие условия: никаких поправок и вставок! Никакого вмешательства в текст без моего согласия! Они дали слово и сдержали его. Я сказал все, что хотел и не сказал ничего, чего не хотел. Статья появилась в том виде, в каком я ее сделал.

Ну, шорох был великий: телефонные звонки, письма, телеграммы…

Единомышленники доходили до такого экстаза, что объявляли статью гениальной, а противники — до угрозы физической расправы.

Ты спрашиваешь еще о Пикуле. Я написал о нем так: если Окуджаву вывернуть наизнанку — будет Пикуль, а если Пикуля вывернуть — будет Окуджава. В сущности говоря, и «Дилетанты», и «У последней черты» — это бульварщина. Сытая, преуспевающая, наглая.

А в ФРГ я ездил. Удалось побывать во Франкфурте, в Аугсбурге, Мюнхене, Майнце, Вуппертале. Это было здорово. И даже Вася Субботин не смог испортить поездку, несмотря на все его занудство и добродетельность. А твой С. П. Антонов, который был руководителем нашей группы, благодаря своей сообразительности и расторопности оказался весьма уместен и полезен. Только уже в обратном самолете хватил лишнего, но это никому не повредило.

Сейчас пишу статью по полученным письмам, обзор.

Будь здорова!

С приближающимся праздником.

29.10.79».

Кажется, это был последний акт нашей переписки. Больше я и не видел Светлану. А когда началась разбойная катавасия, я с изумлением узнал, что она оказалась заядлой демократкой.

Господи, да она же выросла в детдоме! Но, видно, не случайно нахваливала Евтушенко, по первости восхитилась романом Окуджавы, и даже снился ей Поженян — все лютые «прорабы перестройки».

В декабре 2011 года М. отметила в городской библиотеке Липецка семидесятилетие. Я на нем не был…

30. Х,76, суббота. Москва

21-го вернулся из Гагр. На этой неделе, в четверг, Катя пришла из школы с радостной вестью: за контрольную по арифметике получила пятерку. Первая пятерка! Я как услышал, распахнул шкаф и стал вытаскивать на стол бутылки: коньяк, вино, рижский бальзам. Катя хохочет. Видно, что довольна пятеркой. Но при этом сообщила, что и другие девочки, ее подружки, получили пятерки, и только у Кати Володкиной четверка.

— А еще у нее есть настоящая двойка.

— Что значит настоящая?

— С точкой.

4 декабря

Из ЦДЛ прислали пригласительный билет на вечер «Строка, оборванная пулей…». Прекрасно! Вступительное слово — конечно, Симонов, председатель — разумеется, Сурков. А выступают Баруздин, Винокуров, Галлай, Друнина, какой-то Александр Дунаевский, Железнов, Алик Коган, Марк Колосов, Марк Соболь, Григорий Маркович Корабельников, Зоя Корзинкина, Крон, Илья Френкель и Шток Замечательно! И кто тут, кроме Симонова и Суркова, русский? Баруздин и Корзинкина.

5. IV.197. Москва

2-го, в субботу, вернулся из Малеевки, где находился с 24.II. Готовил рукопись для Воениздата, написал с десяток стихотворений.

Катя за обедом сказала:

— А мама ходила в ресторан и пила там черное вино.

— Откуда ты знаешь?

— У нее зубы были черные.

Таня смеется, но покраснела. Первый раз дочка маму в краску вогнала!

А перед этим Катя и сама первый раз на моих глазах покраснела. Я стал разыскивать карточки-календарики за прошлые годы, а она говорит, что у нее есть несколько карточек Сказала и покраснела. Она их взяла у меня и не знала, можно это было или нет. Очевидно, раньше не краснела — ведь это определенная ступень душевного развития.

14 октября

В «Огоньке» несколько месяцев пролежала моя статья о «Путешествии дилетантов» Окуджавы. Забрал и отнес в «Москву». А стихи, которые отобрал завотделом поэзии Е. Антошкин,

лежат там три года! ТРИ ГОДА! А ведь в них нет таких строк, как у самого главреда Софронова —

Жить без тебя — что ноги протянуть…

Это из его книги «В глубь памяти», которую я недавно рецензировал для издательства.

9 ноября 77 г.

Куняев-Рижский сердится и поздравляет:

«Приветствую, Володя!

Хотя ты хамски ведешь себя по отношению ко мне, но я все же поздравляю тебя с Октябрем и желаю доброго здоровья и новых творческих взлетов. Хочется верить, что ты не такой, каким хочешь казаться…

Сердечный поклон жене.

Борис».

* * *

Вот как! Октябрь превыше всех обид. И я, видимо, исправился, перестал корчить из себя негодяя. Во всяком случае, следующее письмо Борис начал словами «Милый Володя!», а закончил — «Братски обнимаю».

* * *

19 апреля 78 г.

Послал письмо на семи страницах в Кремль на имя Л. И. Брежнева по поводу его «Малой земли». Отметил там 25 фактических неточностей и прямых ошибок да еще десятка полтора стилистических огрех.

Заодно напомнил, что в новогоднем приветствии Брежнева накануне 1974 года мы слышали: «Я мысленно вижу перед собой всех вас. Дорогие соотечественники… Вижу лица миллионов сынов и дочерей нашего рабочего класса… Вижу миллионы героев великой битвы за урожай… Вижу мужественных воинов нашей армии…»

Не исключено, что тут сознательно подсуропили Генсеку кто-то из его начитанных советников и помощников — Бурлацкий, Бовин, Арбатов…

Ведь именно этот стилистический прием использовал Черчилль в знаменитом выступлении по радио 22 июня 1941 года: «Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли… Я вижу тысячи русских деревень… Я вижу, как на все это надвигается нацистская машина…» и т. д. Вот так же, используя честолюбие Брежнева, ему сознательно с целью компрометации навесили четыре Звезды Героя, присвоили звание маршала, всучили орден Победа. Они работали…

Звонок в вытрезвитель

23. IV.1978, воскресенье

Вчера с недельным опозданием отметили Катин день рождения. 15-го она хворала.

Бывают в жизни огорченья,

Когда болеешь в день рожденья.

В гости к ней пришли Аня Каминская, Саша Грамп, Таня Шаврова, потом — Марина Ситникова — все одноклассники. Таня накрыла им в кухне стол. А перед тем как сесть за него, уложили Катю на диванное покрывало и качали, чтобы росла. Хотя она уже больше всех своих гостей и выглядела среди них немного дылдочкой.

Выдули три бутылки «Саян» и бутылочку кваса. Саша пил больше всех и словно опьянел. Расшумелся, разболтался. Катя встала из-за стола и пошла к телефону:

— Надо позвонить в вытрезвитель.

Саша кинулся за ней. Она захлопнула на английский замок дверь в мою комнату и что-то там болтала в телефонную трубку. А он стучал в дверь и умолял не звонить. Когда она вышла и вернулась на кухню, он, едва не плача, стал допытываться, звонила она или нет. И успокоился только тогда, когда я сказал, что Катя пошутила.

Потом они все возились-веселились в Катиной комнате, доходя до осатанелости и экстаза, и, когда уже невозможно стало терпеть, Таня отправила их на улицу. Веселье продолжалось там — прыгали через резинку (это у теперешних детей игра вместо наших скакалочек). Потом за Таней пришла мама, затем проводили Марину (Аня живет рядом). Я оставался дома. Катя пришла домой веселая, разгоряченная. Сняла платье, подошла ко мне с поднятой вверх левой рукой и говорит

— Понюхай в подмышках. Потом пахнет.

Я понюхал, ничего не почувствовал, но спросил:

— А это хорошо или плохо?

— Да, конечно, хорошо! Как будто я совсем взрослая. Видимо, тема зрелости их занимает. Когда сели за стол, а

Марины еще не было, Саша, чокаясь бокалами с водой, после тостов за именинницу предложил и такой:

— За Марину! Чтобы она стала хорошей взрослой женщиной.

Катя и все остальные зовут Марину Сашиной невестой. А еще в прошлом году Катя под великим секретом сообщила Тане, что Марина влюблена в Австрийского. Видимо, Марина уже сейчас не может обходиться без такой атмосферы. Хорошая штучка чувствуется в ней уже теперь.

И в то же время!..

Кате надо было написать сочинение на тему «My room». Стали мы с ней писать, перечислять, что в комнате, дошли до стульев. Я говорю:

— Пиши: шесть стульев.

— А мы «шесть» еще не проходили.

— Ну, пиши пять.

— Но ведь их же шесть!

— Какая разница!

— Да! А вдруг учительница придет проверить!

2. V.78

Катя заставила Таню поехать с ней на Птичий рынок и купить хомячка. Как же — Марине купили попугая! Вот теперь эта зверушка, чуть побольше мышки, живет у нас в клетке, глазастенький чистюля. Кажется, самочка, но назвали Вениамин Львович. Вчера Катя и я ходили с ним в парк, выпустили его на траву. Очень ему все было интересно.

Все праздничные дни занимаемся с Катей английским и музыкой. Вчера она дала по телефону праздничный концерт из трех пьес для нагатинской бабушки. Старушка, конечно, довольна: «Не пропали наши денежки!»

А вечером вчера Таня вымыла Катю в ванной, была она такой чистенькой, беленькой, хорошенькой и пошла послушно спать. Через несколько минут Таня входит в комнату — кровать пуста.

— Катя, где ты?

— Я здесь! — раздается из-под кровати, а там пыль-пылища. Вот тебе и чистенький ангелочек Хохочет, словно выпала какая-то огромная удача. Да, у детей бывают приступы такого внезапного озорства и веселья — по себе помню.

Бонди, Пастернак, Ахматова

13. VIII.78, воскресенье. Малеевка

Живу с 5 августа в Малеевке, коттедж 1, комн. 1. Рядом во второй комнате — Серг. Мих Бонди и его жена Над. Вас. Только что Бонди вот что мне рассказал (я дал ему прочитать книгу «Спираль измены Солженицына»), когда мы втроем остановились около коттеджа.

Однажды его (или их с женой вместе — я не понял) пригласили к себе Цявловские (или одна Татьяна Григорьевна — не понял), сказала: «Будет Анна Андреевна» (Ахматова). — «Но как же? Ведь возникнет разговор о «Докторе Живаго» и придется с ней ссориться», — ответил СМ., который был знаком с Ахматовой еще с двадцатых годов, даже, кажется, с первых лет революции, когда жил в Петрограде (как и с Блоком, и с другими интересными людьми). — «Ничего, приезжайте».

Мы приехали. Разговор зашел о стихах Ахматовой, о том, о сем. Когда хозяйка пригласила к столу, Анна Андреевна сама начала о книге Пастернака и рассказала вот что. Приехав из Ленинграда, сразу решила наведаться к Пастернаку. Поехала на такси. Подъехав к дому, такси не отпустила, так как была уверена, что долго не задержится. Так и произошло. Она сразу же высказала Пастернаку свое мнение о «Докторе Живаго», и оно было таким, что они тут же рассорились с романистом, и она ушла от него. Такси еще ждало.

И вторая история. Видимо, дело было в Переделкине. Сергей Бобров («Центрифуга», в которой принимал участие Б.П.) сказал Бонди, что прочитал «Живаго» и решил написать автору письмо. Письмо было очень добрым по тону, но писал он, что, мол, политика это не твоя сфера, лучше тебе писать стихи. Потом переписал письмо, оно стало короче и еще деликатнее. Через два-три дня приходит и показывает ответ Пастернака. Смысл такой: я не мальчик, чтобы меня учить, как надо писать. А что касается наших отношений (ведь очень давних!), то на этом они прекращаются.

22. VIII.78. Малеевка, коттедж 2, комн. 7

Нет, такие вещи надо все-таки записывать! Вскоре по приезде сюда встретили мы Михаила Кудинова. Разговорились о Коктебеле, где в прошлом году мы были вместе, вспомнили к слову Викт. Тростянского. Он говорил о нем с явной, хоть и сдержанной неприязнью: все его успехи были связаны с прежней семьей, благодаря тестю ездил в командировки от ЦК и т. д.

Я, говоря совсем о другом, старался возражать:

— Он отметил в Коктебеле свою женитьбу. Щедро тратил деньги…

— Есть люди, которые сорят деньгами, а у самих в кармане один рубль остался. Это комплекс неполноценности.

Во как! Все можно вывернуть наизнанку. И щедрость, столь редкую в наши дни, можно объявить выражением комплекса неполноценности. Так можно разделаться, например, и со смелостью.

«Когда уходит женщина…»

5. IX.78. Малеевка. Утро

Недели две здесь живет Винокуров. После той новомирской ссоры, когда он обещал дать 5–6 моих переводов стихов Мусаева, а потом оказалось, что лишь три, да еще два из них совсем маленькие, и я забрал все стихи и написал ему из Коктебеля злое и едкое письмо, а он ответил разъяснением (мол, виноват Сикорский), но тоже едким, — после той ссоры отношения наши сильно охладели. Но, встречаясь в Малеевке, мы все-таки «общаемся», но немного, постепенно, начиная со сдержанных кивков, словно прощупывая друг друга — потом все-таки сходимся.

Так было и на этот раз. Вначале то ли здоровались даже, то ли нет, потом стали кивать, потом моргать друг другу, и со дня на день наконец разговорились.

А сегодня утром еще до завтрака я прохаживался перед главным корпусом около клумбы, ожидая Олега Зобнина. Вдруг вижу — вдали показался у крыльца Винокуров, он меня тоже увидал, но можно было не кивать друг другу — далеко.

Он исчез в дверях, но тотчас появился снова, видимо, не терпелось что-то. И я уже, прогуливаясь, подошел к подъезду. Он, как всегда, по привычке тронул меня за руку и стал читать стихотворение «Пивная. Случайный собутыльник». Философствует об изменчивости всего и о том, что пожил на белом свете.

Герой слушает молча. Вдруг тот спрашивает: «Ушла?» И я сказал:

— Ушла.

— Как?

— Хорошо. Здесь написал?

— Да, недавно. И вдруг говорит:

— Я разошелся с женой.

Мне пришлось изобразить преувеличенное изумление. Дело в том, что еще в июне в Коктебеле мне сказала об этом жена Наровчатова. Но потом врачиха Лазутина, болтливая дама, когда я брал курортную карту в Малеевку, рассказала, будто сама Татьяна уверила ее, что это сплетня, что если бы ее озолотили, она не сошлась бы с Рыбаковым, которого называли.

Женя говорит о Татьяне недобро: истеричка, климакс, капризная, инфантильная… Но о Рыбакове — ни слова. Видно, самолюбие задето тем, что ушла к 65-летнему.

— Я ей дал все… Жена Винокурова! Она истерзала меня. Я словно скинул тяжелый груз. Сейчас я хочу пожить лет 5–6 в свое удовольствие.

Я напомнил ему его стихи:

— Да, я ни одного стихотворения не посвятил другой женщине. У меня много стихов об уходе: «Когда уходит женщина», «Мы встретимся когда-то в гастрономе». Весь этот сексуально-психологический комплекс я уже давно прокрутил… Через год-два она будет жалеть… Но у меня совесть чиста: я ее не гнал. Я написал письмо, в котором все изложил, и передал его друзьям.

Вечер

Винокуров, когда гуляли после ужина, прочитал две эпиграммы на Долматовского. Одна такая:

Заодно запишу и давно известную эпиграмму на Острового (Моня Фукс), а то забудешь:

Лев Ошанин и Марина Цветаева

Летом 1978 года Союз писателей в связи со 110-й годовщиной Горького организовал поездку на теплоходе большой группы писателей по Волге — по «горьковским местам». Я взял с собой и жену и дочку, которой было девять лет. Она, между прочим, вела дневник нашей поездки.

Возглавлял поездку Виталий Озеров, критик, секретарь Союза, многочисленный орденоносец и лауреат. Когда проходили Елабугу, я сказал ему: здесь умерла Марина Цветаева, давайте я скажу по судовому радио несколько памятных слов о ней. «Нет. Это не входит в план нашей поездки». Какой трус!

Даже почившую, даже теперь они ее опасаются! Но венок цветов мы против Елабуги все-таки бросили.

А вот Лев Иванович Ошанин был совсем не так робок. Он столь решительно ринулся на мою Татьяну, что мне пришлось вмешаться. Ну, не столь кардинально, как Коле Старшинову, когда-то спасавшему свою жену Юлю Друнину от посягательства Павла Антокольского, пытавшегося во время дружеского застолья по поводу выхода первой книги Вероники Тушновой затащить Юлю в ванну, но все же… А потом я как бы от имени Тани написал ему вот это письмо:

«Дорогой Лев Иванович!

Я раньше не читали ни одной Вашей книги. Но теперь, после знакомства с Вами, решила прочитать. Некоторые знатоки не советовали, говорили, что это хотя на голову выше Бориса Дубровина, но на две головы ниже Сергея Острового. Я не послушалась, прочитала все, что есть в библиотеке Дома творчества в Коктебеле. Знатоки оказались просто завистниками и злопыхателями. Мне открылся новый прекрасный мир!

Не продолжить ли, не развить ли Вам эту благодатную тему в таком духе:

Только вот почему «погодки»? Вы, очевидно, думаете, что это ровесники, одногодки. Нет, как знаменитый поэт и русский дворянин, Вы должны бы знать, что ровесники это годки, одногодки, а не погодки. То есть Вы употребили слово, не зная его смысла. Ваш собрат Лев Толстой, тоже дворянин, говорил: «Если бы я был царь, я бы приказал писателей, употребляющих слова, смысла которых они не понимают, пороть розгами на площадях». И вот представьте, выводит Вас Георгий Мокеевич на Кудринскую площадь, что возле Союза писателей, приказывает растелешаться, лечь на построенный Шорором помост, является тень Льва Толстого, скидывает зипунишко и — пошла работа! Какой кошмар…

И потом, разве Вы одной походки со всеми. Нет же! И потому Вам следовало бы написать примерно так:

Лев Иванович, как приятно было узнать о Вашем дворянском происхождении. Нет, Вы даже заявили: «Я дворянин!» То есть сейчас и здесь. Правда, ныне каждый третий уверяет, что дворянин, но раньше молчали, суслики. А вот Маяковский прямо заявлял, да еще в какое время:

Но Вы-то сразу видно — настоящий дворянин! Не удивлюсь, если следующий раз Вы скажете, что из Рюриковичей. Это видно по всем Вашим повадкам и замашкам. Как, например, разгневались Вы на Акакия Акакиевича из Союза, который не смог достать для Вас билет в мягком вагоне! Вы топали ногами, рычали и закатывали глаза… Все сразу увидели Вашу породу.

Вы должны, Лев Иванович, написать поэму о своем дворянском роде. В самом деле, чего молчать! Давно пора гаркнуть что-нибудь в таком духе:

Или Вам некогда? Говорят, Вы записали поэму об Александре Македонском и взялись за Навуходоносора. Очень актуально! Желаю успеха.

Т.Б.».

Отправить письмо Таня мне не разрешила. Ну, в самом деле, кто без греха! А Лев Иванович был, конечно, очень талантлив. Сколько замечательных песен на его слова! Чего стоят одни «Дороги», не говоря уж о «Волге», коронной песне Людмилы Зыкиной:

Но — что было, то было, как озаглавил свои воспоминания Коля Старшинов.

11. IX.78. Малеевка

Только что прочитал послесловие Толстого к рассказу Чехова «Душечка». Рассказ этот я читал когда-то еще в школьные годы, видимо, и понимал его так, как все — как осмеяние Душечки за отсутствие характера, взглядов, собственной личности. Но вот как-то читал по телевидению этот рассказ Игорь Ильинский — превосходно читал, и мы с Таней поразились, как неверно этот рассказ у нас трактуют и мы его сами понимаем. Душечка — не отсутствие личности, а наоборот — именно личность, вся до последней капли, суть которой — любовь, жалость, доброта. Любви она и отдается, доброте она и служит всю жизнь. Об этом и пишет Толстой: «Он [Чехов], как Валаам, намеревался проклясть, но бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и невольно одел таким чудным светом это милое существо, что оно навсегда останется образцом того, чем может быть женщина, и для того, чтобы быть счастливой самой и делать счастливыми тех, с кем сводит ее судьба. Рассказ этот от того такой прекрасный, что он вышел бессознательно».

Точно так же перевернулось у меня под влиянием чтения по радио Игоря Ильинского представление о «Старосветских помещиках» Гоголя, которых нам всегда представляли как «прорехи на человечестве».

24. IX.78, воскресенье

Вчера возвращались с Катей от мамы из Нагатина. Перед этим были в Оружейной палате, потом походили по Кремлю, устали. А Галя накормила нас обедом. Мы посидели с часок и поехали. В метро Катя привалилась ко мне головкой, а я держал в руках ее левую руку и перебирал пальчики. После од-ной-двух остановок спохватился — глажу, пальчики-то спят, посмотрел — и она спит. Замер, не шевелясь. Так и доехали до «Аэропорта».

1. Х.78, воскресенье

Спрашиваем Катю:

— Ты хотела бы родиться раньше?

— Нет! Тогда бы я не знала мою Ситу.

Неужели действительно такая привязанность? Привязывается она легко.

Она стала командиром «звездочки». Сегодня что-то тайно готовила для «звездочки», какие-то бумажки, картинки. Я вошел — накинулась на меня с кулаками и вытолкала. Тане сказала:

— Пусть Володя не заходит, получит полный вылет.

11 ноября

Попал вчера в ЦДЛ на концерт Пугачевой. Все чрезмерно, преувеличено, начиная с ее «вступительного слова»: «Великий поэт Мандельштам…» Ну, конечно, иначе она не может.

5. XII.78

Сегодня 175 лет со дня рождения Тютчева. Вчера по телевизору была передача, в которой принимали участие Юрий Нагибин и артисты Маргарита Терехова и Михаил Козаков. Сейчас — по радио: тот же Козаков и Ахмадулина. Передача называлась «О, время, погоди!» по известному стихотворению Тютчева. И невольно подумалось: Фауст у Гёте умоляет: «Остановись, мгновенье!», Тютчев просит: «Время, погоди!», а вот мы устами Маяковского, Катаева понукали: «Время, вперед! Вперед, время!»

Но это чепуха, гораздо важнее, что Кузя сегодня второй раз пошла в школу одна, самостоятельно. А с музыкой у нее все нелады. Вот уже третий раз уроки заканчиваются слезами.

Послал письма Ю. Бондареву и Ф. Кузнецову с просьбой выдвинуть на премию недавно вышедшую книгу С. М. Бонди «О Пушкине» — плод его 65-летней любви и труда. Он мне ее подарил. А ему уже 88-й год. Когда еще ждать! Я им писал «Давайте на этот раз обойдем Михалкова и порадуем старца!» Не вняли…

* * *

Вышел в «Современнике» роман А Шортанова. Послал письмо в Нальчик

«Милая Аллочка!

Я хочу, чтобы эту радостную весть Ваш достопочтенный родитель услышал из Ваших ангельских уст: сообщите ему, что его великий роман «Горцы» вышел в свет.

Теперь он должен закатить грандиозное пиршество в Нальчике, на которое я прибуду не столько ради романа, сколько затем, чтобы лицезреть Вас.

Дорогой Аскерби, поздравляю! Несмотря на твое яростное сопротивление роман все-таки вышел.

Работаешь ли ты, тунеядец, над третьей частью? Разве тебе зря назначили персональную премию? Она обязывает тебя трудиться и трудиться.

Газету с отрывком из романа получил. Читал и плакал — как это ты здорово все завернул! И как гениально я все это перевел.

Будь здоров!

Сердечный поклон Мае. Она всегда останется в моей памяти в образе прекрасной хранительницы домашнего очага.

Привет Алиму Тепееву. Я с ним недавно был в Пицунде. Славный горский парень!

Обнимаю.

5.12.78 г.»

13. I.1979, Малеевка

30 декабря приехали все трое в Малеевку. Стояли жуткие морозы -35—40 и даже 44 градуса. Из-за этого добирались не без приключений: все расписание электричек сбилось, нас гоняли с платформы на платформу на Белорусском вокзале, суета, толчея, я иду с чемоданом впереди, Таня с Катей со своими сумочками где-то сзади, потеряли друг друга. И сразу на ум приходит: война! (Тьфу, тьфу, тьфу!)

Так как многие приехали раньше, то сесть в столовой пришлось, где было три места. Соседями оказались Вл. Маканин с женой, корейкой-еврейкой, и дочкой на год старше Кати. Девочки подружились. Жена говорлива и приятна, сам М. мне непонятен, сдержан. А в последний день он вдруг вздумал рассказать, что жил у них дома недавно петух, как он славно пел и т. д., а потом они его зарезали и съели. Это для Кати-то моей такие рассказы! У нее в глазах стояли слезы. Какая тупость! Не читал его книг, хотя он мне в Коктебеле презентовал свою, и теперь никогда читать не стану.

Первые дни морозы мешали гулять, а как только ослабли, как в прошлом году, явился дядя Коля со своими лошадьми, и началось катание в санях (50 коп.) и верхом (1 рубль). Катюшка ужасно полюбила верховую езду еще в прошлом году, и сейчас сделала круга 3–4. Удивляюсь я ее смелости.

7-го уехала Таня. Мы с Катей должны были уехать 10-го, но прозевали заплатить вовремя за автобус и остались до 11-го.

14.1.79

Было на каникулах несколько смешных эпизодов. Вечером пропал Карпеко. Его Оля прибилась к Тане с Катей, и они бегают по всей Малеевке, ищут папулечку Им говорит кто-то, что он у Кикнадзе играет в преферанс. Катя то и дело слышит: Кикнадзе, преферанс, преферанс, Кикнадзе… Слова для нее новые и непонятные, и она почему-то решила, что Преферанс — это фамилия, а Кикнадзе — игра. «Сколько можно играть в кикнадзе?» — спрашивает она у Тани. Оля ночевала у нас. А утром я передал Карпеке в столовой меморандум:

15. I.79

Сегодня под утро увидел странный сон. То ли по принуждению, то ли по честолюбию мне надо прыгнуть с большой высоты в море. Я выхожу на помост, вроде вышки-трамплина. Внизу бурно плещется синее (цвет вижу) море. На меня смотрит множество людей. Я кричу им что-то пафосно-прощаль-ное, называя с чем-то связанную цифру 15 (15 января?), и подхожу к краю. И тут так отчетливо представляю себе смерть в глубине моря, испытываю такой страх смерти, что не выдерживаю и отступаю назад. И, видимо, сразу просыпаюсь.

16. I.79

Шах смотался, наконец, из Ирана. По данным газет, потребовалось 65 тыс. человеческих жизней, чтобы сковырнуть одного мерзавца! А в Камбодже было убито 3 миллиона, прежде чем вышибли Пол Пота и Сари. Румыны, этот недоучившийся Чаушеску, осуждают военное вмешательство вьетнамцев в камбоджийские дела. А разве они сами получили свободу от фашизма, от Антонеску не благодаря нашему военному вмешательству?

19 янв.

Как всегда, на своем месте за столом у самого входа появился Мустай Карим. Я встал из-за стола, подошел и, пожимая ему руку, сказал:

20.1.79 г.

Хотя Викулов вчера на лыжне вогнал меня в хороший пот, но спал я плохо. Видно, виновата стопка водки, что выпил перед ужином: возбудила, а исхода нет. Поэтому встал поздно. Завтракать пришел уже в 11-м часу. Семен Шуртаков спрашивает, что так опоздал. Работал, говорю. Он прочитал такой стишок

21.1.79 г.

Вчера вечером гуляли вчетвером: Шуртаков, Викулов, Проскурин и я. Все критиканствуют, шумят, возмущаются, но ведь рта не разинут, чтобы публично хоть какого секретариш-ку покритиковать. Ну, Викулов-то хоть отличные вещи в своем журнале печатает, и это совсем не пустяк Но вот предложил я ему два года назад скосительную статью об оскорбительном для нас романе Окуджавы — в кусты, обвинила его Римма Казакова на партсобрании в антисемитизме (слово «пархатый» обнаружила!) — проглотил. А уж Шуртаков-то с Проскуриным правоверны до тошноты, в жизни своей ни одного резкого слова против порядка не сказали, а тут ерепенятся, витийствуют. Нет, мы заслужили все то, что имеем. Заслужили. Это я им и сказал — что заслужили.

Шуртаков прочитал эпиграммы будто бы Н. Глазкова:

Грубо и несправедливо.

17/30

После обеда с Викуловым и Проскуриным дали традиционный кружок на лыжах. Проскурин такой здоровый, а плелся в хвосте, правда, он сегодня первый раз. Рассказал он анекдот, который ему здесь рассказал «один еврей»:

— Что будет, если Брежнев умрет? Ему — «Малая Земля», а всем остальным — «Возрождение».

Это названия его книг.

23 января 79. Москва

В декабре был такой эпизод. Катя дня три болела. Но вот уже выздоровела, и ей звонят из школы, чтобы она пришла на музыку. А я, уходя, запер ее, ключа у нее нет. И что же делает наш сообразительный ребенок? Она звонит по телефону Саше Грампу, просит его прийти. «Зачем?» — «Потом скажу». Тот бросает все дома, идет. Подошел к двери, и она через дверь говорит, чтобы он достал из почтового ящика ключ и отомкнул ее. С большими трудностями Саша достает ключ, освобождает пленницу, и та бежит на занятия. И не опаздывает.

И сама Катя, и все мы были восхищены ее сообразительностью.

А на другой день или через день она мне звонит из школы: забыла мисочку, склеенную из бумаги! Володя, принеси! Я, конечно, бросаю все дела, хватаю мисочку, бегу. И опять радуемся сообразительности ребенка…

28.1.79

На мой день рождения, 24-го, Мария Мих испекла торт «Наполеон». Катя почему-то назвала его Ипполит, говорила: «Дайте кусочек Ипполита». Я удивлялся: откуда у нее это имя? Таня мне разъяснила: из фильма «С легким паром», который Катя смотрела два раза.

Вчера были на дне рождения Гали. 60 лет! По старым понятиям, не просто старуха, а глубокая. Собрались почти все, не было только нашей Кати — не любит она в гости ходить (с нами) и гостей принимать (наших), а своих гостей, конечно, любит.

Сегодня с Таней Успенской и ее мамой Катя ездила на ВДНХ. Катались на лошадях и пони. Они обе страстные лошадницы. Ведь в каникулы, как и в прошлом году, Катя ездила верхом. Вчера я купил ей какую-то яркую красочную книгу «Прощайте и здравствуйте, кони» Бориса Алмазова.

30.1.79

Сегодня Коле Глазкову 60 лет. Сейчас пойду послать ему телеграмму:

1. II, 11.50 вечера

Нынешний день был так насыщен всякой всячиной, что опиши его подробно — вышла бы интересная книга. Так хоть зафиксировать факты.

Встал без четверти восемь. Проводил Катю и Таню. После завтрака (творог, два бутерброда) до 11 работал над статьей о сочинении Окуджавы. Позвонила Люба — мать Ани Каминской. Побрился, и мы пошли в РОНО. Прождали там полчаса некую Соколову, толстуху лет пятидесяти. Произношу пылкую речь против принудительного продленного дня. Оказывается, никакого принуждения РОНО не одобряло. Все упирается в финансы: надо, чтобы в группе было не меньше 35 человек, иначе фининспектор снимет штатную единицу. Уходим обнадеженные. Иду в сберкассу, плачу за Катину музыку 15 р., за телефон (год) — 30 р., за квартиру (январь) — 24 р.

Иду домой, захожу в магазин, покупаю две бутылки «Жигулевского» пива.

Дома обедаю (одно первое + апельсин) и продолжаю работу над статьей. Около половины пятого иду в поликлинику — к протезисту Абраму Борисовичу Дашевскому. До этого, а может быть, еще утром принесли две бандероли из «Современника» — 5 экз. книги Аскерби Шортанова «Горцы», которую я перевел.

В поликлинике минут 45 жду очереди. Дашевскому показываю снимки зубов, сделанные в пятницу и понедельник Спрашиваю, прав ли врач платной поликлиники, говоря, что мне лучше делать зубы не из золота, а из металла. Он смеется, мол, морочит он мне голову. Благодарю. Ухожу. У гардероба застаю очаровательную девушку, которую заметил еще раньше, у кабинета зубного врача Ермаковой.

Видение

2. II.79 (продолжение)

Она сидела на стуле против кабинета и что-то читала, похоже, что сценарий. Она высока, крупна, у нее пышные светлые волосы. На ней была кофта в крупную косую клетку и широкая юбка. Все это я разглядел потом, а первое, что мне бросилось в глаза — красный сапожок, который она изящно поставила на самое острие каблука. Против кабинета к Дашевскому сидела какая-то знакомая в лицо литературная дама с черным ртом. Она тоже держала ногу в сапоге на пятке, задрав носок кверху. О! Земля и небо! Сонет Петрарки и стихи Острового.

Когда она вошла в кабинет и села в кресло, дверь осталась открытой, и я видел, как она сидела, откинув голову.

Она одевается и смотрится в зеркало. Я — тоже. И говорю:

— Ну, истерзали вас в кресле?

Она что-то ответила. Вместе вышли. Она едет на Новый Арбат, ей нужен район кинотеатра «Октябрь». Мы входим в метро, говорим о каких-то пустяках. У нее проездной билет. В вагоне продолжаем разговаривать. Она скидывает то ли платок, то ли капюшон и встряхивает своими роскошными волосами. Она знает, что так ей идет, ей, очевидно, хочется понравиться. Но это ей так легко. Я любуюсь ее лицом. Сколько в нем жизни, свежести, игры. Еще на улице я спросил, не к экзаменам ли она готовилась, ожидая очереди. Нет. Она уже кончила учебу.

— Сколько же вам лет? 24? Такая молодая…

— Мне 21.

После института направили во Владимир. Через два месяца вернулась в Москву. Работа была неинтересная, но дело, очевидно, не в этом. Есть муж, ему 30 лет. Учится где-то на 3-м курсе.

— Вас звать Наташа?

— Так зовут мою сестру.

Я перебираю несколько имен. Не угадываю. Она говорит сама:

— Любовь.

Меня удивило, что не «Люба» сказала. Но как бы то ни было, а это третья Люба за сегодняшний день. Те были как бы предвестниками этой.

Доехали до пл. Свердлова, вышли.

— Я буду в понедельник, 6-го, опять у зубного врача.

Мы расстались. Поднимаясь по эскалатору, я оглянулся и увидел вдали ее высокую фигуру с рассыпанными волосами.

Стал подсчитывать. Оказалось, что понедельник — не 6-е, а 5-е. Доехал до «Динамо», вышел, чтобы пройтись, опомниться.

Знакомый Марков

18. II.79.

В тот день, 1 февраля, описание которого я так и не закончил, позвонил Г. Марков. Я был у него на приеме 29.XII и изложил идею насчет книги о Солженицыне. Он встретил мое предложение почти восторженно, если был бы способен на восторг. Мы беседовали минут 45. Он подробно рассказывал о встречах и беседах с С. «Вот здесь», — указал рукой на длинный стол. Оказывается, в архиве Федина сохранились рассказы, которые С. посылал ему еще до войны или во время войны. М. сказал, что они были своеобразны по языку. Едва ли это так, он понял, что такое язык, лишь после встречи со словарем Даля в заключении, лет в 30. Рассказы, говорит, о природе. Тоже сомнительно. Природы в его книгах вообще нет, она его едва ли когда интересовала. Говорит, что Федин относился к нему как к писателю отрицательно, что сильно недоумевал Яр. Ивашкевич. Намекнул на то, что и сам сидел. Ну, уж за что бы такого аккуратиста сажать? В конце сказал, чтобы я написал ему письмо, изложив суть дела и попросив «проконсультироваться с компетентными товарищами». Я послал ему такое письмо из Малеевки. Вернувшись оттуда 24-го, послал маленькое письмецо: мол, время идет.

И вот он позвонил. Все, говорит, в порядке, согласовал с Михаилом Васильевичем.

— А кто это? — ляпнул я.

— Кто у нас, — говорит, — М.В.?

— Не знаю. Мялся-мялся, сказал:

— Зимянин.

Я удивился: разве он занимается идеологией? В общем, получено одобрение на самом верху. Договорились, что я напишу заявку в Сов. пис.

Вчера я послал Маркову новое письмецо, а сегодня он уже звонит. Договорились, что встретимся завтра в 11-м часу.

Фахчисарайский бонтан

Февраль 1979 г.

Недавно получил в Книжной лавке на Кузнецком последний десятый том собр. соч. Пушкина. Издание юбилейное — тираж 500 тыс., бумага отличная, переплет роскошный, и при всем этом — какой постыдный научный уровень! Сколько опечаток, искажений авторского текста, сколько путаницы и нелепостей в комментариях, какое примитивное толкование некоторых произведений! А каков язычок всего «научного аппарата»!

Я уже писал об этом в Госкомиздат, когда еще только вышли 1-й и 2-й тома. Как сообщил мне его важный сотрудник Володя Туркин, тогда по моему письму там было проведено какое-то грандиозное совещание с участием директора и гл. редактора Гослитиздата, были приняты экстренные меры, выработаны всеохватные решения и т. д. и т. п. А на деле все свелось к лишению квартальной премии редактора 2-го тома А. Саакянц. Она позвонила мне: разве, мол, это критика — премии лишают! Пришлось оправдываться: я не хотел этого и не мог предвидеть. Позвонил Туркину: не одна Саакянц виновата, и я думал об улучшении издания, а не об административных мерах. Не убедил. Она осталась без премии. Воистину, нам не дано предугадать, как наше слово отзовется.

А тома продолжали выходить все на том же безобразном уровне. Тогда я написал злую статью и пошел по редакциям. Был в «Сов. России», «Учительской газете», «Труде», «Лит. России», «Литгазете», «Комсомолке». Везде со мной соглашались, негодовали: «Какой позор! Это же Пушкин! Наша святыня. Вот мы их!» И готовы были немедленно действовать. Но потом начинали кумекать: это ведь Гослитиздат, лучшее издательство страны, тираж грандиозный, да еще юбилейное издание, дело прямо-таки государственного размаха, всенародного значения… И выступать с критикой столь важного дела уже боязно.

Но я был неутомим, и настойчивость была не напрасна. Нашлась-таки газета, которая решилась выступить в защиту Пушкина — «Московский комсомолец». Там 24.9.76 напечатали мой забористый фельетон «Фахчисарайский бонтан», в котором я высмеял лишь малую часть той путаницы, нелепостей и ошибок, которыми насыщены первые тома.

Но надо же сказать и о других. Я продолжал поиски героев. В Москве такого больше не нашлось. Я перекинулся на областные журналы. Но, увы, и оттуда статью возвращали в упаковке из несминаемых комплиментов. Так, 2 февраля 1976 года С. Боровиков, завотделом критики журнала «Волга» (Саратов), писал мне: «Важность статьи бесспорна, написана остро, интересно, со знанием дела. Но нам кажется, что по духу и цели она не для толстого журнала. По нашему мнению, статья уместнее в «Литгазете» или «ЛитРоссии». Поэтому у нас предложение к вам (или совет) отдать статью туда».

Он мне советовал! Он мне предлагал! Будто я без него не знаю, где ЛГ, где ЛР. В первой статью читать и не стали, в ЛР она пролежала полгода, и я получил ответ:

«Замглавного М. М. Колосов считает, что это материал для толстого журнала.

С уважением И. Богатко.

11.6.75».

Итак, Боровков мне сказал «Иди-ка лучше к Колосову, а Колосов — «Шел бы ты к Боровкову». И это деятели русской литературы, ее борцы и, конечно же, обожатели Пушкина!

Но все-таки я и тут нашел журнал, который напечатал статью — ростовский «Дон» (№ 1’77). Правда, статью сократили, дали ей беззубое заглавие «Досадные промахи серьезного издания», подвели едва ли не под развлекательный жанр «Заметки на полях»… Ну да и за это в мире трусов и перестраховщиков спасибо.

А Гослит ни на фельетон, ни на статью и ухом не повел.

И ведь сколько труда, сколько времени потрачено! И это за Пушкина…. Прав был Ходасевич: его именем мы скоро станем аукаться в пустыне…

Дима

9. III.79 г.

7-го были на вечере в ЦДЛ с Таней. Столик наш (на двоих) стоял в баре, в углу. Рядом с нами оказались Миша Синельников с женой и какими-то приятелями. Он рассказал, что Димка Стариков в больнице, у него была операция по поводу опухоли в мозгу. Операция прошла удачно, и чувствует он себя хорошо. Но вот я сегодня позвонил Светлане — ее не оказалось дома, подошла его мать, плачет, говорит сквозь слезы: «Куда ползти, чтобы помогли моему мальчику? Чем вы можете помочь?» Она в отчаянии. Оказывается, после короткого улучшения стало хуже.

И сразу мне вспомнилось, что Роберт Бакмухаметов когда-то сказал спьяну Старикову… Нет, не буду это писать, не могу.

11. III.Воскресенье, рабочее

Только что от Старикова. Вчера позвонила Светлана и попросила помочь забрать его сегодня из клиники. Приехал без двадцати два. Это на улице Россолимо, параллельно Пироговке. Потом пришел Миша Синельников, был еще Лев Шилов, который восстанавливает голоса писателей (записи). Светлана послала нас к выходу. Прождали минут 20. Потом открылась дверь и появилась каталка со Стариковым. Его вид страшен. Лицо черное, словно запекшееся, и сквозь черноту проступает бледность. Мы взяли его под руки и довели до машины. Он хотел было сесть на сиденье, но мы положили его все-таки на носилки, и на носилках поехал. Время от времени он корчился от судорог — приступы боли в паху. Я сидел от него справа и всю дорогу придерживал его на поворотах. Так на носилках и внесли его в квартиру на втором этаже. Он немного посидел в кресле, потом мы положили его на кровать. Память ясная, все помнит, иногда даже улыбается, но лицо как бы обнажено — безо всякой посторонней игры и чувств: человек один на один с великой опасностью. Светлана принесла коньяку. Выпили по паре рюмок — за то, чтобы следующий раз и ты с нами выпил. Там, у клиники, когда я только его увидел, не сдержался и заплакал, но, кажется, никто не видел, может быть, Синельников только.

Несколько минут мы оставались с ним одни — все ушли в кухню. Он говорил, предполагая будущее:

— Вот месяц-другой побуду дома, а потом поедем куда— нибудь… В этом году я ничего писать не буду, у меня слабость. Ну, если только что-то само собой родится.

Мать и отец его держатся, но мать все хотела чем-то услужить, и это его раздражало.

Господи, пошли ему выздоровление. Ведь бывает же!

15. III.79, четверг.

4-го в воскресенье были выборы в Верховный Совет. Катя ходила с нами голосовать. Спрашивает:

— А вписать в бюллетень кого-то другого можно?

— Можно, — говорю. — А ты бы кого вписала?

— Ситу!

Удивительна эта ее необыкновенная любовь к ней.

17. III.

Надо записать, что при разговоре 19 февраля Марков сам по своему почину снова повторил, что Зимянин ему сказал, что книга о Солженицыне не только нужна, но просто необходима, имея в виду будущее.

Но до сих пор — прошел уже месяц — никакого шевеления нет ни у Маркова, ни у Верченко, к которому он меня переадресовал.

Я попросил у него телефон, чтобы при случае посоветоваться, не дал — отмолчался.

Я предложил ему почитать написанное — тоже ухом не пошевелил. У, «отъевшаяся лиса»!

* * *

Сегодня оставил Кузнецову записку:

«Феликс!

Очень плох Стариков. Два часа тому назад мы с его женой привезли его из клиники нервных болезней, где его оперировали по поводу опухоли в мозгу. Опухоль оказалась злокачественной. Говорят, что помочь может только химиотерапия у Блохина. Но как туда попасть?

Умоляю, сделай все, что можно, что доступно Союзу писателей.

Позвони его жене, ее звать Светлана: 198-81-23.

Она говорила мне, что у вас с ним были какие-то там недобрые отношения. Но перед лицом надвигающегося все это такая мышиная возня… Светлана знает какую-то помощницу Блохина, к которой надо обратиться».

22. III.79

Катя говорит Тане:

— У Оли Калачкиной папа работает… Ну, что-то среднее между этажеркой и протеже. (Это слово она знает — был разговор о нем.)

Таня, зная, что они собираются в Америку, угадывает

— Атташе?

— Да, да!

* * *

Катя говорит Тане:

— Я очень хочу полюбить финики. Научи меня!

30. III.79

Я говорю Кате:

— Самое дорогое на свете — здоровье. Оно дороже всего-всего.

— Дороже щенка?

* * *

Купил довольно большой орфографический словарь, положил на Катин стол, там он и лежит. На днях говорю ей:

— Ты заглядывала в него?

— Нет, он мне не пригаживается.

С какой легкостью и естественностью она сказала это слово, перед которым любой взрослый оторопел бы.

1. IV, воскресенье

Какой рев устроила сейчас Катена из-за того, что ее опять не разбудили в 6 часов идти на ипподром! В прошлую субботу Таня и Римма водили ее туда, но напрасно. Оказывается, за билетами надо приходить рано.

Малеевская страсть к лошадям бушует в ней с прежней силой. Наревелась, кажется, опять уснула…

Вечером

Ах, как роскошно обманул сегодня Катьку!

С утра она помнила, что сегодня 1-е апреля, верить никому нельзя. Слушала радио, где передавались первоапрельские хохмочки, смотрела в газете карикатуру, собиралась кому-то позвонить и сказать: «Это баня?» — такой рассказец только что

услышала по радио. Словом, вся была в атмосфере 1-го апреля. Вдруг я вхожу в кухню, под мышкой у меня газета, в руках — конверт и ножницы.

— Ого! Что это за письмо? — беззаботно говорю я и становлюсь у стола так, чтобы она обратила на меня внимание. Взрезаю конверт. Несколько секунд молчу.

— Ба! Катя, погляди-ка! Тебе повезло!

Она берет в руки бумажку, на которой напечатано: «Уважаемый товарищ Бушин! Доводим до Вашего сведения, что по причине хозяйственно-технических неполадок в школе № 69 каникулы учащихся 1–4 классов продлеваются до четверга 5-го апреля. Директор школы № 69 Т. Абакумова. 31 марта 1979 г.»

Катька визжит, хлопает в ладоши, прыгает, бежит звонить Ане.

— Ты получила письмо от директора? Нет? Ну так знай, каникулы продлили до пятого.

Та не верит, сейчас, говорит, приду. Приходит, они вертят бумажку. Закрадывается первое сомнение а может быть, это кто-то из класса прислал. Но так хочется верить, что они тут же отбрасывают сомнения и, счастливые, идут в ЦДЛ на утренник

В четвертом часу приходят домой, и Катька с порога кидается на меня с кулаками:

— Какой же ты все-таки, Володечка!

6. IV.79

Мама болеет. Я давно не был. Она говорит Гале:

— Где же это мой орел, вороньи перья? Не устаю восхищаться языком мамы.

11. IV

Я заметил, что пока не вспомню внешнего вида книги и названия, не могу найти ее в своей библиотеке. Вот сейчас искал Монтескье и не нашел, а оказывается, мне нужен Бэкон, и я его ищу и сейчас найду.

Прошло минуты три-четыре. Нашел! Он лежал в стопке книг на полу, а я искал его на полках.

26. IV.79

Сегодня было партсобрание. Доклад «Писатель-публицист и современность» делала Е. С. Каплинская (первый раз вижу). Я, говорит, рак на безрыбье. Думалось, что у раков нрав иной, чем у рыб. Куда там! Та же рыбья песенка: «Как прекрасен этот мир!..»

Дошла до того, что Анатолия Медникова назвала «корифеем публицистики». А тот, выступая сразу за ней, назвал Поваляева нашим Джеком Лондоном. Ну, дают! Хотел выступить, да подумал: сидят десятка три стариков — перед кем бисер метать?

* * *

Недавно в магазине продавщица винного отдела обругала какого-то парня, видно, ее постоянного клиента, Мазепой. Он в ответ буркнул: «Сама ты Мазепа!» Очень интересно! Выходит, жива анафема Ивашке Мазепе!

* * *

14-го, в субботу, отмечали Катино 10-летие, и за столом было 10 человек: Марина Ситникова, Таня Успенская, Оля Неврова, Соня Ковалева, Таня Шаврова, Лиля Кагановская, Тая Кузнецова, Аня Каминская и Саша Грамн, один среди девяти. Они дрались подушками, носились по квартире, играя в прятки. Это был самум. Аравийский ураган, нашествие орды!

* * *

Сегодня всю ночь снилась Нина Головина — молодая, красивая, как в 20 лет. Будто я встретил ее где-то на пл. Революции, у метро, с двумя ее подругами, взрослыми тетями. Потом мы оказались одни в какой-то большой комнате, она сидит у стола, я лежу на диване, что ли, и я чувствую, что если не приласкаю ее, то она обидится. Я должен, но не хочу.

С чего бы это? Может быть, результат недавнего чтения военного дневника, где много записей о ней?

* * *

А еще недавно видел такие сны.

1. Будто я стою на вышке для прыжков в воду и должен прыгнуть, и погибну. И я ощутил страх смерти и отошел от края.

2. Будто мчусь с кем-то в открытой машине по горной дороге, и на резком повороте вправо машина едва не летит в пропасть, останавливается на самом краю.

* * *

Вчера звонил Старикову и говорил с ним. Он очень плох, жуткая слабость, не может ходить. Говорит: «У меня типичный блуждающий радикулит». Настроение тяжелое, мрачное. Бедные родители! Бедная Светка! Бедный Димка!

2. V. 79. 6.55

Только что позвонила Светлана. Сказала, что полчаса назад умер Дима.

5. V.79, суббота

В прошлое воскресенье в передаче по ТВ «Международная панорама» выступал Генрих Боровик.

Говорил о том, о сем.

Вдруг появляется на экране портрет молодой женщины. И он рассказывает о ней такое… Это известный адвокат. По заданию подпольной патриотической организации она «влюбила в себя» (его слова) какого-то военного начальника полиции Никарагуа, пригласила к себе в гости и — убила.

Это произошло 8 марта 1978 г.

«Я спросил у нее:

— Это случайное совпадение?

Она засмеялась и ответила, что конечно».

Допустим, он мерзавец и заслужил смерть, но превращение любви в средство убийства — подлость.

Вера Засулич не завлекала Трепова, а налила, и все тут.

Тактика Юдифи, убившей Олоферна, не подошла и для Лены Мазаник, она была прислугой гауляйтера Кубе в Минске и подложила ему под кровать мину, видимо, с часовым механизмом (сент. 1943 г.).

Ну а если убила, так нечего тут рассусоливать, а ему, видишь ли, желательно «обыграть» день 8 Марта, когда во всем мире празднуют женственность, а вот она — убила. Да еще смеется при этом.

Похоронили, помянули

11. V.79

7-го похоронили Диму. 7-го Катю приняли в пионеры. 7-го у нас было партсобрание, на котором с речью выступил Викт. Вас. Гришин. В похоронах было больше жизни, чем в его речи. Панихида была в ИМЛИ. Все было достойно и основательно. Очень много речей: Бялик, Ковский и др. Удивительно, как некоторые охочи произносить речи. Этот Ковский говорил и в ИМЛИ, и в крематории, и на поминках (да не два ли раза?). В крематории у Донского монастыря (это первый, а теперь, говорят, их три) я был на похоронах Павла Петровича Лаврова в 33-м году и, видимо, на похоронах тети Клаши, в том же 33-м, и отца в 36-м. Но помню только первое посещение, в 33-м году. 46 лет тому назад! Тогда гроб опускался без крышки и медленно, теперь — быстро и с крышкой.

Молодая вдова не совсем соответствовала драматичности ситуации. В ней столько жизни, что она то и дело прорывалась в ней, то улыбкой, то озорной фразой. Когда рассаживались за стол (ЦДЛ, боковушка), она спросила меня, где ей надо садиться. Я посадил ее не во главе стола, но недалеко. Рядом с ней сидела Лена — внучка пушкиниста Гессена, а напротив меня — антисоветчик Яблоков, эколог. Смотрю на него и вспоминаю Горького: «Иногда не тех, кого бы надо…»

* * *

Однажды в детстве я чуть не оказался убийцей. Дело было в Раменском, мне было лет восемь. У отца, видимо, еще с офицерских времен был браунинг. Он лежал в ящике его письменного стола. Я каким-то образом знал об этом. И порой залезал под стол, просовывал руку сзади в ящик и доставал браунинг. Однажды, естественно, мне захотелось похвастаться перед друзьями. И я позвал их, братьев Ромаковых — Диму, Юру и Женю, моего ровесника и друга. Достал браунинг и вертел его в руках. И вдруг нажал на спуск Раздался выстрел. И только совершенно случайно пуля никого не задела, а врезалась в стену. Комната была оклеена обоями, изображавшими шишкинских медведей («Утро в сосновом лесу»). Так вот в одного из медведей я и попал. А если бы в кого-то из друзей? Страшно представить!.. Его величество случай, в тот раз помиловавший меня.

* * *

20. V. 79, воскресенье. 3 часа

Только что по округе прошла гроза, и в воздухе посвежело. А до этого несколько дней стояла дикая жара — до 30 градусов. В такое время мая, говорили по радио, подобной жары не было, как всегда, 100 лет. В эти жаркие дни как преобразилась Москва. Улицы заполнили женщины в летних платьях, с голыми руками, с голыми ногами, с длинными волосами. Какое-то нашествие, какой-то потоп женственности.

17-го были со Светланой в ресторане в Архангельском. Как прекрасен был этот праздничный майский день. Пили холодное «Цинандали», ели какое-то жаркое, а потом прошлись по асфальтовым дорожкам, где-то сидели на поваленном дереве, потом на скамье…

29 мая.

Отправил письмо в ЦК по поводу недавнего постановления «О дальнейшем улучшении идеологической работы». Утверждаю, что никакого улучшения нет. Показал это на примере статей в «Правде» работника ЦК В. Загладина, писателя АШтейна и самого Ф. Константинова, академика, президента Философского общества страны, в «Известиях» — статьи Сергея Наровчатова, главного редактора «Нового мира» да еще и на выступлении В. Гришина, первого секретаря МК, на собрании писателей-коммунистов. Самые высокие трибуны, самые ответственные лица. И что? Одна болтовня, общие тупые фразы, угодничество! Чего стоит статья Наровчатова по поводу присуждения пятикратному Герою Советского Союза Брежневу еще и Ленинской премии по литературе за «Малую землю». Пишет, например: «Для настоящего руководителя нет мелких дел. Все они, когда он обратит на них внимание, становятся большими». Вот как! Бросил взгляд — и мелкое дело стало большим! Глянул на копейку — и она стала червонцем. Волшебный взор настоящего руководителя.

А Гришин нам заявил: «Сколь бы ни был талантлив советский писатель, его никогда не станут рекламировать за рубежом, если он стоит на прочных идейных позициях». Да ведь за рубежом издают Горького, Маяковского, Шолохова, Симонова, Бондарева, Айтматова и других…

Кончаю так «В постановлении надо было говорить не о «дальнейшем улучшении», а о коренной перестройке идеологической работы.

Никакого ответа, как и на письмо о «Малой земле», конечно не жду.

17. VI.79, воскресенье. Коктебель

С 23-го мая живем с Катей в Коктебеле. 10 июня, снова на Троицу, как в позапрошлом году, приехала Таня. Живем в той же комнате, 4-й, 15-го коттеджа. Рядом, в 3-й комнате, живет Игорь Виноградов с женой, дочкой Настей и черепахой. В панцире черепахи он просверлил дырочку, и теперь она у них на нейлоновой леске.

Вчера я встретил его и жену Над. Вас. и сказал, поздравив с приездом:

— Вот ведь, смотрите, двух критиков при всей разности их направлений второй год селят в одном коттедже, и у каждого из них — жена, дочь и черепаха. Но, оказывается, я больший либерал, чем вы: моя черепаха живет свободно, а ваша на привязи.

Шутка, конечно, не без смысла. Жена его засмеялась довольно добродушно, а он промямлил что-то невнятное. Думаю, он рассказал о ней появившимся здесь позавчера Сарнову (с женой Славой, очень приятной женщиной) и Вл Войновичу. Говорят, вчера приехал и Окуджава. Ах, как пикантно: а я-то собираюсь отправить в «ЛГ» свое открытое письмо ему по поводу его интервью, в котором он, назвав меня «молодым критиком», хает мою статью о нем 10-летней давности. А ведь дважды благодарил за обе статьи — и в «ЛГ», и в Русской речи», и многое исправил в своем «Бедном Авросимове» по моим замечаниям.

18. VI, понедельник

Нет, Окуджава не приехал, приехала его жена с сыном.

У нас и у Виноградовых общий тамбур перед входом в умывальню и уборную. Это самое прохладное место в доме, и мы, и они храним там продуктишки прямо на полу. У них, либералов, — сетка огурцов, кочешок капусты для черепахи и три бутылки минеральной воды «Айвазовская». У нас, реакционеров, — бутылка «Пшеничной» водки, чекушка коньяка, недопитая бутылка «Славянской», две бутылки сухого «Столового». Спрашивается, чья жизнь содержательнее — либералов или мракобесов?

Такой же контраст и в умывальне. У них, аристократов, — изысканный флакончик Kцlnisch Wasser, в красивой белой коробочке бритвенный прибор, пышный помазок, несколько видов мыла, какая-то хреновинка в виде ложки-ситечка загадочного назначения. Ну, и, конечно, изящные зубные щетки. У нас, плебеев: зубные щетки, кусок мыла и темная от времени пластмассовая кружка для уборной. Для полноты контраста сегодня выставил туда свою обшарпанную коробочку «Rotbart» с бритвой, найденную еще на фронте в немецком блиндаже, тощий помазок с выщербленной рукояткой.

Даже черепаха у них, прогрессистов, больше, чем у нас, ретроградов.

Так что перевес у нас только по алкогольной линии. Но это же перевес важнейший!

20. VI, среда. Коктебель

16-го, в субботу, некая пляжная знакомая Наталья Ивановна, несколько сомнительная дама, соблазнила нас походом в Старый Крым. Я, говорит, ходила туда в прошлом году дважды, дорогу знаю. А я давно хотел сходить, ну и пошли: Таня, Катя, я, Нат. Ив., ее дочь-третьеклассница и их знакомый мальчик Сережа, лет десяти. Оказалось, что дороги она не знает, и завела нас черт-те куда. Мы вышли из дома в начале восьмого, вернулись около восьми, т. е. были в дороге около 12 часов. Если считать, что отдыхали в пути часа три с половиной, то выйдет, что непрерывно шли часов 9. И шли ходко, прошли километров 35. Поражаюсь выносливости детей. Никаких жалоб. Просто молодцы! Особенно девочки. А самым трудным был последний этап. Спустившись с гор, выйдя на открытое место, мы устроили привал, сварили картошки, найдя туристский котелок и зачерпнув воды в озерце, доели все продуктишки, и ощущение было такое, что мы уже дома, а оказалось — самое трудное впереди. Это путь по холмам, которые возникали на нашем пути, как головы Змея Горыныча: одолели один, а вот он новый — и так до изнеможения. Больше всех пострадал я: на каждой ступне по три мозоли. Но и с каким же наслаждением мы бросились потом в море! У нас с Таней после ужина сил не осталось, и мы легли в постель. А Катя немного полежала и вскочила — пошла играть с Настей Виноградовой. Пришла домой только в 11-м часу. И где в таком теле помещается столько энергии?

От Бабеля до Володарского

Читаю «Конармию» Бабеля, которого никогда не читал. Полное неприятие. Сплошные ужасы, выверты, дикость героев, грязь. Вот рассказ «Сашка Христос». Отец с сыном ушли куда-то на промысел. Однажды сидят в избе, а мимо идет побирушка-старуха. Заходит к ним в избу. Они ее накормили, потом отец переспал с ней. Она видит молодого парня, отец говорит, что это сын. Она зовет его: «Иди ко мне». И сын переспал. И оба заразились сифилисом.

Ну, пусть бы один, так нет — двое.

Ну, пусть бы двое, так нет, не просто двое, а отец и сын.

Ну, пусть бы молодую, так нет — старуху седую.

Ну, пусть бы старуха, да здоровая, — нет, еще и сифилитичка!

А зачем старухе еще и молодой-то понадобился? Или мало было отца?

И вы хотите, чтобы я этому нагромождению ужасов верил?

А дальше? Приходят они, возвращаются больные домой. Отец лезет к жене. Сын зовет его выйти на улицу. Выходят. Сын говорит: ты порченый, не трогай мать, она чистая. Отец берет топор и хочет убить сына. Тот говорит: отпусти меня в пастухи. Отец отпускает. И за это сын отступается от матери: твори, мол, отец, свое черное дело.

* * *

Та же самая грязная схема нагнетания ужасов в недавнем фильме «Штрафбат» по книге Э. Володарского.

Немец в занятой ими деревне посещает молодую колхозницу. Бывало такое? Бывало.

Ну, пусть бы посещал, но у нее муж убит немцами, у нее на глазах они еще убили и ее сына-подростка, а маленькая дочка еще и радуется приходу этого фрица: он приносит шоколадки.

Вот теперь художник доволен…

Я и смотрю: Бабель, Солженицын, Лев Копелев, Гранин, Володарский….

Все они книжные городские интеллигенты, жизни не знавшие и не видевшие. Попав на войну или зная о ней понаслышке, как Володарский, они увидели только ужасы, только грязь, только дикость.

Это полная капитуляция зыбкого нестойкого духа перед многообразием и сложностью жизни. Отсюда необоримая тяга к мерзости.

Я удивляюсь, как Горький мог защищать «Конармию» от критики Буденного. Надо прочитать их полемику, но думаю, что Горький боялся создания прецедента: высокопоставленное должностное лицо судит о литературе.

* * *

Как в старинном романе. Сидели в темном парке на скамье у бассейна, после того как побродили по темным аллеям. Она сказала:

— Я в вас влюблена. Это заметно?

— Да.

— И это все видят?

— Думаю, что все, кому интересно.

Она была в узких шортах, тоненькой розовой кофточке, распахнутой на груди, и без бюстгальтера. Где-то пробило полночь…

Так прошел день 22 июня. О, непроницаемая тьма жизни! Мог ли я думать в этот день 38 лет назад о чем-нибудь подобном спустя целую жизнь! А она родилась, очевидно, лет через 7–8 после окончания войны.

А ночью была гроза, сверкали какие-то очень быстрые молнии, грохотал гром. Воробьиная ночь…

Отмолчаться не удалось

24. VI.79. Коктебель

Сидим за одним столом с Майей Г. Первый срок с ней была дочь — высокая, статная, красивая молодая женщина. Видимо, мягкая, покладистая. И этим на мать совсем не похожая. Я ничего не читал ее, кроме какой-то повести, которую она лет 20 тому назад принесла в «Молодую гвардию». Мне как члену редколлегии дали ее прочитать, и я должен был поговорить с автором. Повесть вызвала у меня недоумение и резкую неприязнь. Для меня она была прежде всего женой Ш-ва, и я думал, что она пишет в строгой реалист. манере. А тут оказалась какая-то модерняга с сильным сексуальным креном. Я не против эротики, ее не минует ни один настоящий писатель. Стоп! Сразу же вспомнил кучу Гоголь, Щедрин, Федин, Паустовский и др. Дело не в этом. Но это была манерная болезненная эротика: «поцелуй как отверзтая аорта» и т. п. Я тогда подумал, что это какой-то заскок Ан нет! В один из первых же дней она предложила мне почитать ее рассказы. И невдомек человеку, что у меня своя работа, свои планы, свое чтение. И приносит аж две книги. Ну, деваться некуда, беру да еще говорю спасибо. Она предупреждает, что, мол, мой отрицательный отзыв ее не огорчит: «Я очень самоуверенная». Потом еще раз повторила эту фразу. Я обалдел. Встречал я, конечно, людей самоуверенных, но никто об этом не оповещал мир. Разумеется, это сразу настроило меня против нее. Пушкин сомневался, Толстой так сомневался, что бросал писать. Маяковский сомневался («А не буду понят — что ж…»), а Майя Г., видите ли, ни в чем не сомневается!

Прочитал рассказ «Настины дети» — о том, как смерть безответной жены раскрыла молодому мужику глаза на сложность мира. Понравилось. Сказал ей. «Очень рада, что тебе понравилось. Спасибо» и т. д. Я и язык похвалил, действительно, хороший. Но остальные рассказы — сказал, что не понял, а, пожалуй, там и понимать нечего. Манерность, надуманность, безжизненность.

Положил книгу на стол в ее отсутствие. Думал отмолчаться. Нет, спрашивает. Тщательно подбирая слова, сказал, что у нас, мол, эстетическая несовместимость. Что мир, который она рисует, — одноцветный, однотонный, забыл сказать, что и само повествование монотонное, и неинтересно мне все это. Вот рассказ «Счастье». Приезжает 45-летний мужик с женой и дочкой на какой-то эстонский остров отдыхать. Здоровенный красавец, жена тоже красавица, хорошая дочь. Наслаждаются отдыхом, плотью, чувствуют радость бытия. Вдруг — утром дочь находит отца повесившимся. Почему? Зачем? Какая неизбежность? Почему счастье? Не понял, говорю. «Мог бы и поднапрячься», — говорит. Мог, мог… да охоты нет

Я жил во времена Шекспира

27. VI, среда

Идешь по Коктебелю и слышишь, как чуть ли не в каждом коттедже родители истязают детей английским языком. Некоторые, как наш сосед Виноградов, даже с помощью магнитофона.

Кстати, та лопаточка с мелкими дырочками, как разъяснила мне Оля, совсем не для того, чтобы чистить зубные щетки, а — язык До чего прогресс дошел — уже и языки стали чистить. О серость наша непроглядная!

* * *

В тот день, когда Катя рассекла подбородок, были все предзнаменования: сперва на нее налетел и едва не сшиб какой-то мальчик, пришла домой она бледная; потом ей залепили мячом в нос, и пошел красный паровоз; и наконец — это! Что бы вовремя прислушаться к голосу Божьему!..

28. VI, четверг

Я мог бы написать интереснейшую книгу «История моих ссор». Как полно и ярко был бы раскрыт в ней мой несносный характер! Только за последние полтора года (с 30.XII.77) я поссорился с Тендряковым (в Малеевке якобы из-за шахмат), Олегом Зобниным (там же, но летом, в августе 78-го из-за тупого жидоедства), Игорем Грудевым (во время поездки в деревню), В. Чивилихиным (числа 28.XII.78 из-за Толи Зайца, которого он допытывал с пристрастием: «Кем ты себя чувствуешь — русским или украинцем?»), чуть не поссорился с Мих Алексеевым (которому написал в мае дерзкое письмо по поводу волынки с моей статьей), теперь с Эд. Успенским, назвавшим Солженицына пророком и поровшим чушь о войне, с Аленой Грачевой, поддакнувшей ему. Видимо, это не все, кого-то забыл. Да, увлекательнейшая получилась бы книженция.

29. VI.79, суббота. Коктебель

Ко вчерашнему списку надо еще добавить Сергея В., с которым я расплевался прошлым октябрем в Пицунде. Попросил прочитать его рассказ «Цветок лотоса». Прочитал, не понравилось. Хотел уклониться от разговора — зачем портить атмосферу ежедневных троекратных застолий? Но он настоял. Пришлось высказаться. С этого и началось. Потом я пожалел, что так быстро с ним расплевался. Уж очень это редкий по своей интенсивности тип хвастуна, самодовольного гения Все похвалялся своей добротой, бескорыстием, а сам не может забыть, что покойный Дымшиц, в квартиру которого он въехал, будто бы остался ему должен 30–40 руб. за ремонт. Было это, если было, лет 20 с лишним тому назад. И даже смерть его не примирила. И Шундику не может забыть, что тот несколько лет назад не напечатал его рассказ в «Волге». Я спрашивал у Ш., тот сказал, что да, один не напечатал, а до этого 4 или 5 напечатал. +АГ. Коган — в прошлом году в Малеевке из-за Солженицына, когда я сказал, что он на войне был лишь с мая 43-го, а говорит всю войну.

* * *

30 июня

Вышел после завтрака на улицу. Дивное утро! На большой скамье, что стоит боком к морю, сидит несколько человек, среди них на самом краю слева — Катя Старикова. Я с ней никогда в сколько-нибудь близких отношениях не был, больше того, она — в числе тех, кто не хотел видеть меня в Союзе писателей. Вдруг подошел к ней и говорю.

— Вот послушайте…

И читаю:

— Хорошие стихи?

— Хорошие. А чьи это?

— Не знаю. Кажется, Вадима Шефнера.

Позже

Вчера уже в одиннадцатом часу, возвращаясь домой, заглянул к Капэ (к 14, к 4), нет ли Тани. Глажу, они пьют Юрий Семенович, Оля и Юля.

Выпили уже три бутылки «Старого замка». Я принес четвертую — «Столовое». Потом Ю. С. еще достал из холодильника шампанское. Дамы набрались изрядно. Я пил мало. Когда были еще не очень пьяны, говорили о Кате: какая своеобразная, необычная девочка, чувствуется-де тонкая организация и т. п., такую надо не воспитывать, а только наблюдать…

Спать лег почти в половине второго. Но они — Таня, Катя, Оля, Ю.С, Федя — встали в 6 и пошли в Тихую бухту, а после завтрака сходили в Сердоликовую.

Вспомнил! Стихи-то, что читал утром Стариковой, — Леонида Мартынова.

1. VII.1979, воскресенье

Не успел Л.И. Б. уехать из Москвы на отдых, как его отсутствием тотчас воспользовался этот прохиндей Глушков и повысил цены на золото и пиво, которое идет распивочно. Слава Богу, цена на вынос осталась прежней.

* * *

Вчера проводили с Гришей Соловьевым в Москву Веру и двух Наташ, с одной из которых я слукавил: подарил ей давно написанные стихи под видом ею вдохновленных. Мне ничто, а ей приятно.

Потакая? Не совсем точно.

4. VII, среда, 7.15

Таня встала в 6 и ушла в Лягушачью бухту. В последние дни ей овладела неуемная страсть к хождению и спорту (пинг-понг).

Катя каждый раз с вечера умоляет разбудить ее, но Таня не будит.

Моя статья об Окуджаве в «Москве» уже объявлена в «Лит. России», но я все еще опасаюсь.

9/VII, понедельник. Коктебель

Вчера Юр. Сем. Капэ с дочерью Олей, Натальей Ивановной, с дочкой Ирой и мы трое ездили на машине Ю.С. в горы и жарили там кур на вертеле. И выпили бутыль «Гымзы». Прекрасно! Но я не об этом.

Позавчера после ужина к нам пришел Зот Тоболкин с женой Нелей и дочкой Полей, В. Лукша с женой Таней и дочкой Таней и Оля (из «Современника») тоже с маленькой дочкой. Особенно хороша была жена Тоболкина: крепкая, сбитая, в розовом платье с огромными кружевными оборками и в туфлях серебряного цвета. Не уступала ей крепостью тела и Оля. Но и крепость духа у нас была соответствующей.

Оказалось, что как раз в этот вечер Виноградовы затеяли детское представление. Все было очень тонко, изысканно и интеллигентно. Написали огромное объявление-программу на английском языке. Иг. Ив. В. произнес вступительную речь, хотя и многословно-нудную, но весьма интеллигентную. Он шутил по поводу каких-то мнимых изысканий Игоря Золотусского и Юр. Томашевского о сходстве сказки о Красной Шапочке с трагедиями Шекспира. Потом дочь Виноградовых Настя и сын какого-то художника Барского разыграли Lady Red Cap на английском языке. Иг. Ив. давал комментарии. После этого начались выступления детей. Марина из 1-й комнаты прочитала на испанском языке стихи и спела две песни тоже на испанском. А какая была публика! Глава московских диссидентов Вас. Аксенов, уведенная им у Кармена Майя, ее дочь и т. п. Наша Катя, Таня и девочки наших гостей тоже были там, я прохаживался вдоль террасы да изредка заглядывал с тылу, со стороны кулис. И вот вдруг, когда В-в стал приглашать детей к выступлению, вышла Таня Лукша и прочитала такие стихи:

(Сегодня она мне их у столовой продиктовала.)

Ах, какой шокинг! Сперва изысканная публика онемела, потом — засмеялась. А милая белобрысая семилетняя девочка, ничего не понимая, дочитала до конца.

А потом дети стали играть где-то в темноте. И наши пузатые дамы в серебряных туфлях то и дело проносились мимо веранды интеллектуалов, ища своих детей. Ну, дали им нашего квасного духа!

12. VII.79. Москва

Вчера вернулись из Коктебеля. Черные как черти, хотя многие опасаются загорать — год активного солнца! Люблю я возвращение домой. М.М. встретила нас праздничным обедом: стерляжий суп, жареная курица, а уж коньяк-то мы сами привезли. Вещей оказалось ужасно много — 11 мест! Да еще черепаха в ящичке. Прокатился наш Пашка в Крым. Поди, очень всему удивляется. Куда возили? Зачем? Виноградов уверяет, что наши черепахи очень подружились. Что ж, могу поверить. Думаю, наш Пашка более интеллигентное существо, чем член Союза писателей критик Иг. Ив. Виноградов: прожили целый месяц рядом, общались и беседовали, но он, видя, сколько у нас вещей и ребенок, даже и не подумал предложить поднести до машины хотя бы один чемоданчик А когда я тащился по аллее, сгибаясь под тяжестью нош, они все трое шли впереди, и дочка увидела меня и показала на меня отцу. И что же папочка? А ничего. Пошел дальше, как ни в чем не бывало. Прогрессисты, мать их так!

25. VII, среда

Вот ведь какие деньки порой выпадают!

В ночь на понедельник приснилось мне, будто покупаю корову. Корову! Откуда такое? С чего? Неведомо, но — покупаю! Саму корову не вижу, нет ее, но я за нее торгуюсь. Выглядит это странно. Я сижу на одном конце длинного стола, напротив, на другом конце — молодой незнакомый парень, и мы перебрасываемся какими-то то ли колечками, то ли шайбочками, мечем их с пружинистых стерженьков — и это торг. Точно помню, что должен я заплатить 190 рублей.

Проснулся ночью. Усмехнулся. Надо, думаю, запомнить. Опять заснул. Утром встал, думаю: к чему бы это?

И что же? Весь день был днем сплошных удач, больших и маленьких.

Началось с того, что позвонил в Воениздат узнать, как дела с доплатой мне за «Генерала». Заявление главному редактору Рябову я подал еще давно, весной, и были вести от моей редакторши Аиды Ивановны Роговой, что дело движется. Но уверенности окончательной у меня не было. Два раза после Коктебеля уже звонил в бухгалтерию, и все какая-то невнятица. А тут говорят:

— В пятницу все рассчитали, сегодня перечисляем. Не удержался, спросил:

— Сколько же там наскребли?

— Три тысячи триста.

Ничего себе! Это значит, всего они меня могли на столько обштопать, если бы не моя коммунистическая бдительность. Конечно, рад. Это же почти целый год спокойной жизни и работы.

Радуясь, иду вынуть газеты из ящика. Гляжу — конверт из «Волги» с набором моей статьи о последнем собрании сочинений Пушкина, изданном Гослитом безобразно. Статья большая — лист или даже больше. Звоню в Литфонд, просил перенести срок путевки в Малеевку на 1 августа. И опять удача: Елена Михайловна говорит:

— Все в порядке, с 1 августа.

Весь день сидел над версткой пушкинской статьи. Сел, встал — день прошел. Но весь день не покидало ощущение удачи во всем.

Даже письмо из «Волги» пришло с маркой, не тронутой штемпелем. Я ее аккуратненько отодрал, смазал клеем и присобачил к своему ответному конверту. Лети, миленькая, тем же путем обратно!

Вот, оказывается, к чему во сне покупать корову.

А сегодня видел во сне Васю Аксенова. Ну, тут объяснение простое: в Коктебеле он все время мелькал, и здесь уже сталкивались едва ли не нос к носу: он выскочил из своего подъезда, а я шел мимо, кажется, за пивом.

Ну, посмотрим, к чему же это — увидеть во сне лидера московских диссидентов. Не лучше ли было бы корову?

* * *

Вчера был у мамы. Иногда вроде бы выглядит неплохо, а иногда — стара и плоха. Мы были у нее с Катей сразу как приехали из Коктебеля, 12-го. Она сказала мне, жалуясь на немочь: «Как же я дальше-то жить буду?»

Вот тебе и все удачи мои, все радости…

3. VIII.19 79. Малеевка

Сегодня приехал в Малеевку. 31-го вышел, наконец, 7-й номер «Москвы» с моей статьей об Окуджаве. Заехал в редакцию, купил 7 номеров. Один дал Грише Соловьеву, другой — Геннадию Гончаренко. Сразу же было несколько звонков. Ю.

Разумовский, Н. Королева и др. говорят, что несколько раз хохотали при чтении. Вера Соловьеева тоже, говорит, не могла удержаться от смеха даже в троллейбусе. Здесь В.А и Н. Дм. Стариковы. Дал почитать им. Пока читает В.А Восхищается и тоже хохочет. Посмотрим, что будет дальше.

Когда ехали в автобусе из Дорохова, Галя Чистякова прочитала мне стихи:

Тут же я встретил Вадима Сафонова и в разговоре прочитал первую строчку этих стихов. Он рассказал, что напечатал их в «ЛГ» с вопросом, кто это написал (года три назад). Так и не удалось выяснить.

6. VIII, Малеевка

Сегодня ночью проснулся от страшного удара грома. Вскочил, смотрю в окно. Одна за другой так и блещут молнии, гром — как артподготовка. Воробьиная ночь!

То ли потом, то ли до этого приснился сон. Винокуров привел меня в какое-то заведение, связанное с Олимпиадой. Берем по маленькой, грамм на 150, бутылочки водки и по какой-то пустяковой закусочке. И платить почему-то должен я один, и я плачу 10 р. К чему бы это? Не к подорожанию ли?

* * *

Она говорила ему:

— Мне неинтересно общаться с людьми, которые не знают тебя.

Она говорила ему:

— Я раскрою тебе тайну. Хочешь? Ты приснился мне десять лет назад.

— Откуда ты знаешь, что это я?

— Ты. Знаю.

Она говорила ему:

— Цыганка мне нагадала, что тридцатый год моей жизни будет самым счастливым.

И много еще чего она говорила ему.

* * *

Сегодня Михаил Ульянов закончил чтение «Тихого Дона». 64 передачи!

Снова и снова — это поразительно. Григорий кричит смертельно раненной Аксинье: «Ради Господа Бога, хоть слово!» Хочу написать стихи, чтобы эти слова так и были строкой:

7. VIII.79 г.

Вчера за завтраком зашла речь о выражении «воробьиная ночь». Мое объяснение, что это ночь с грозой — с грохотом грома и сверканием молний, — вызвала у Дмитрия Урнова сомнение. Я сказал ему, что могу справиться у Даля. У Даля два толкования: 1) самая короткая ночь в году на 10 (22) июня; 2) то, что говорил я. В обед я это передал Урнову Сегодня за завтраком он все-таки опять:

— А говорят все же, что это дождливая, но тихая ночь.

— Кто говорит?

— Кирпотин. Я не выдержал:

— Нашел знатока русского языка! Еще у Бен-Гуриона спросил бы.

Он засмеялся. Но тут же зашла речь о Дале, что вот, мол, не было в нем ни капли русской крови, а как знал русский язык

— Значит, и Кирпотин мог бы знать, — опять вставил Урнов.

— Не только мог бы, но и обязан — ведь лет 60 русской литературой занимается, доктор наук, профессор. Но вот — не знает же!

9. VIII.79, четверг. Малеевка

Малеевка читает мою статью об Окуджаве. 4 августа в «Известиях» появилась статья Вадима С. «Очеловеченная земля». Редкостная по своей рептильности: секретарь Сартаков — мастер! Первый секретарь Марков — его книги — всенародное чтение. Ну, и, конечно, превознесение знаменитой трилогии Брежнева. Я не хотел после этого давать ему свою статью, но просит, пристал, обижается! На, ешь! Прочитал, приходит ко мне: «Да вы прямо-таки Свифт! Независимо от того, согласен ты или не согласен, нельзя не восхищаться тем, как статья написана!» и т. п.

И тут же начинает расспрашивать, кому я давал статью читать. Оказывается, не тем давал. Надо было дать Петру Николаеву — он председатель секции критики — и другим влиятельным людям, чтобы они воздействовали на формирование мнения о статье. О Господи!..Прочитал статью и не понял в ней главного — кто человек, написавший ее. Что этот человек не способен бегать по Малеевке, всучать свою статью «влиятельным» персонам и формировать мнение. Он судит о людях в меру своей рептильности. А ведь написал книгу «Достоинство искусства».

Еще 6-го я сказал ему в столовой:

— Что же вы не похвастаетесь большой статьей в «Известиях»?

— Так это же было давно! (Позавчера!)

— Но однако же статья редкостная по своим нравственным достоинствам.

Опустил глаза, отвернулся, вроде бы смутился. Но все равно стал выпрашивать журнал.

12. VIII.79, воскресенье. Малеевка

Сейчас слушал утреннюю передачу «Голоса Америки». В 7.45 началась передача «Религиозная жизнь евреев в США». Приводят слова какого-то их религиозного деятеля «Уничтожение 6 миллионов евреев во Второй мировой войне открыло всем глаза. Цивилизация не означает прогресса. Можно быть образованным человеком и одновременно убийцей» и т. д. Весь итог войны он выводит из гибели только евреев, словно других жертв и не было! Только свое, только о своих, только о своем!

* * *

Она говорит ему:

— На майские праздники я ездила в Киев. 30 апреля были во Владимирском соборе. Все ставили свечки к иконам. Мои подруги поставили к иконе Николая Чудотворца, а я — к иконе Нечаянная Радость. И вот в июне встретила тебя. Ты — моя нечаянная радость.

13. VIII.79, понедельник. 17.40

Только что искупался. Красота! Вода градусов 16. Попервости сделал гребков десять и обратно. Если погода не испортится, буду теперь купаться.

Сегодня вообще хороший день: и погода прекрасная, и переселился из мрачной, темной, холодной 7-й комнаты в 8-ю

(Коган уехал, у него умер отец), и вот искупался. Это с приезда второй раз.

Давно хотел записать вот что. Картер оказался такой же свистун, как наш Никишка. Как тот резво схватился за культ личности, надеясь этим разрешить все проблемы, так и этот, придя к власти, зазвонил на весь мир о «правах человека». И оба со временем поняли, что государство вести — не бородой трясти.

* * *

Вчера или позавчера «Голос Америки» передал краткое сообщение, которое рисуется вот как В районе о. Гуам проходили американские морские учения. Один из кораблей пустил торпеду, и ее каким-то образом поймал наш тральщик, оказавшийся поблизости. Американцы орут: «Эй, вы! Отдайте нашу торпеду!» С тральщика отвечают «Хер вам. Никакой торпеды мы не брали». Те посылают вдогонку два боевых корабля, звено самолетов наблюдает за тральщиком. А те не отдают. Начинается дипломатическая беготня. Их посол в Москве делает представление нашему МИДу. Наконец, с тральщика говорят «Хер с вами. Забирайте вашу торпеду. Не видали мы такого добра». Американцы взяли, стали ее осматривать, а там где-то наши еще засунули бутылку русской водки. Знайте, мол, нашу доброту!

14. VIII

До чего дошло вольнодумство среди писательской братии! Вчера по телевидению передавали 4-ю серию фильма по роману Г. Маркова «Соль земли», а по другой программе — футбол. И что же? Писатели смотрели футбол! Я подошел к ним и сказал, что всех перепишу во главе со Смоляницким Соломошей, автором книги о нем, и сообщу Маркову. И ухом не повели! Ну, дела! Это куда же мы так придем?!

15. VIII.79, среда. Малеевка

Немножко пьян, но голова работает ясно, и хочется записать несколько слов. Только что ушли Бондики [т. е. Серг. Мих и Над. Вас], Галя Башкирова и Тамара — жена Ф. Непостижимо! Эта женщина лет 37-ми, видимо, действительно любит старого павиана Ф-а, который старше на 42 года, как сказала Н. В. Но не в этом дело. Бондики завтра уезжают, и я организовал сегодняшнее прощальное застолье. Собрались у меня в 7-й комнате. Пили мою водку, настоянную на смородиновом листе, болгарское шампанское «Искра», что принесла Н.В., был еще херес, но его не тронули.

Посидели мило и славно. Но вот что мне запомнилось — рассказ СМ. Ему рассказывала жена Томашевского. В 41-м году, когда начались налеты на Ленинград, она была у Слонимских. Жена Слонимского была из потомков Пушкина. А он — еврей, принявший православие. И вот как раз был налет. Жена С-го подошла к окну и, глядя на фашистские самолеты, посылала им воздушные поцелуи. А сам Сл-й говорил, что он слушал по радио речи Гитлера, и там нет никакого антисемитизма, и вообще все не так, как говорят у нас. Их вывезли из Ленинграда чуть ли не силой. Там у них погиб сын. Это все рассказал сегодня СМ. Бонди. А ведь я слушал в Литинституте лекции этого Слонимского, кажется, по теории драмы. У него бельмо, у гада, на одном глазу.

17. VIII.79. Малеевка

Вчера уехал в Москву, сегодня вернулся уже после обеда. Ездил на 50-летие Ларисы Кожухарь. В сущности, для работы потеряно два дня. Но оказалось, что надо было приехать, и не только из-за Л. Звонил из Иностранной комиссии некто Вл. Григ. Максимов, просил зайти. Зашел. Хотят послать в октябре — ноябре в ФРГ на какую-то книжную выставку. Какая быстрая реакция на мое, как Таня сказала, хулиганское заявление в Секретариат. Я писал там: «Что же нужно, чтобы тебя послали в загранкомандировку? Принять участие в затее вроде «Метрополя»? Дать тухлое интервью Би-би-си? Я, мол, ради успеха сов. лит-ры все это могу проделать на более высоком профессиональном уровне, чем наши заласканные полугении», и т. д.

Выходя из ЦДЛ, издали увидел Людмилу Щипахину Улыбается: «Ну, силен! Ты давай под эту статью еще пиши. А то за столько лет одна статья».

А вот Галя Башкирова сейчас говорила так «Впечатляет, но надо было академический текст выдержать до конца, тогда вы его бы совершенно убили. А сейчас всегда могут сказать: раздраженный тон. Надо было спокойнее».

Я ответил:

— Да ведь и без того вокруг столько спокойствия! Надо хоть раз в 10 лет взбаламутить море! Если бы автор был 20-летний начинающий, я, конечно, не позволил бы себе писать так А тут — прославленный на всех континентах 55-летний мэтр. И по его произведениям в мире судят о сов. литературе.

— После «Метрополя» все это приобретает иной характер.

— А какое мне до этого дело? Статья написана до «Метрополя».

19. VIII, воскресенье

Вчера утром сел за машинку, вечером встал — и дня жизни как не бывало. Правда, успел-таки до конца дня испортить отношения со Стариковыми. Он-то очень деликатный, сдержанный и достойный человек, но вот она… Исчеркала всю мою статью! Об этом как-нибудь потом. А сейчас солнце уже высоко и меня ждет работа. Позор — садиться за машинку в половине одиннадцатого! Но как здесь можно иначе?

* * *

На днях, когда работал за столиком, что слева от аллеи к пруду, а потом встал размяться и подставить лицо солнышку, на самую ширинку села большая стрекоза. Посидела и улетела. И в другой раз, как встал размяться — опять села и опять на то же самое место. К чему бы это?

21. VIII.79, вторник

Вчера перед обедом перебрался в восьмую комнату 3-го коттеджа. Бывший здесь со своей куколкой Мамлин перебрался в новый корпус. Понять не могу, как можно предпочесть городскую квартиру этой комнате — светлой, уютной, выходишь на балкон и, как среди друзей, гуляешь среди берез, дубов и елей. Между прочим, новогодние морозы, когда доходило до 44 градусов, убили здесь много деревьев — все яблони, с которых я в прошлом году воровал яблоки, тополя — среди тех 40–45, которые образуют треугольник на развилке дорог, выжило только одно. Но от корней погибших красавцев тянутся вверх молодые побеги.

22. VIII, Малеевка. Вечером

Двоякодышащие! Вот оно, словцо для Вознесенского, Окуджавы и т. п.

Когда 17-го возвращался из Москвы и ехал в автобусе из Тучкова до Малеевки, народу битком набито — пятница! Я стою с сумочкой в конце автобуса. Рядом стоит простого вида, с тяжелым и грубым лицом мужик лет под 60. Перед нами сидит черноватый с усами мужик помоложе, но, судя по некоторым репликам дальше, вроде оба были на войне. Стоящий начинает разговор: какая, мол, толчея, могли бы пустить дополнительные машины, ведь конец недели, люди за город едут. Сидящий подхватывает:

— А кого это беспокоит?

Слово за слово, разговор становится все живей, все острей, и как итог его звучат слова усатого:

— Советская власть — хорошая власть, но дуракам досталась.

И это — среди случайных попутчиков, никто никого не знает, при полном автобусе, даже не понижая голоса.

26. VIII, Малеевка. 10 час. вечера

Как важно хорошо начать день! Со мной за столом сидит Николай Алексеевич Раевский, автор книг «Если портреты заговорят», «Портреты заговорили», «Нащокин — друг Пушкина». Сейчас очень популярные. «Портреты» вышли миллионным тиражом!

Ему 85 лет. Маленький, уютный старичок, довольно подвижный, постоянно совершает прогулки. Вчера, говорит, прошел 8 км — спускался к Москве-реке, потом поднялся к Ст. Рузе и обратно вдоль шоссе шел тропинками.

Он родился в Каменец-Подольске, там учился, потом в Петербургском университете, кажется, два курса. В 16-м году кончил Михайловское артучилище, был на войне. А кончил войну врангелевским офицером. 1 ноября 1920 г. покинул Россию. Жил в Праге. Там его застали наши. Судили, дали 5 лет, минимальный срок Сидел на Украине, потом — кажется, в Красноярском крае, от звонка до звонка. И вот поселился в Алма-Ате, работал там в каком-то институте. И написал книги.

Сейчас мы с ним гуляли. Я сказал

— Как переменчива жизнь!

— Да, — ответил он. — Никак я не мог предположить, что я, врангелевский офицер, буду когда-то выступать по советскому телевидению, по радио, что моя книга будет издана миллионным тиражом.

Отсидел он хотя и весь срок, но, говорит, было вполне сносно. Я был, говорит, секретарем врача. А в Праге была русская колония в 500 чел, и немцы как пришли, сразу посадили в тюрьму 60 чел., в том числе и его. Просидел полтора месяца. Это, говорит, было тяжело, никакого сравнения с советским лагерем.

Так вот этот милый старичок плохо видит, не может читать и писать. И однажды я уже писал под его диктовку письмо Софье в Караганду, она совсем слепая. То было письмецо в две странички. Сегодня он попросил меня написать еще одно письмо. Я пришел, думал, что те же две странички. А он разошелся на целых четыре. Вздумал описывать свои впечатления о посещении Бородинского поля, на котором ранее он был в 1912 году, в 100-летний юбилей, 67 лет тому назад. Пустился в рассуждения о том, что Толстой был не прав в своей концепции неуправляемости битвы и т. д. Я едва терпел. Ведь все это он мог рассказать при встрече. Ну, и погубил на это минут 40. И сел работать уже в половине одиннадцатого, и все шло туго, и сейчас тяжелая голова.

Раевского сопровождает какая-то молодая особа. Она как-то подошла ко мне и пустилась в рассуждения о том, почему Россия считается великой державой. «Что в ней великого?» — так и сказала. За кого она меня приняла? Я посоветовал ей пойти с такими рассуждениями куда подальше. На другой день она пришла с извинениями, я, мол, не то хотела сказать. Как старик терпит ее?

29. VIII.79, среда. Малеевка

В половине седьмого по «Голосу Америки» услышал о смерти Константина Симонова. Для моего поколения это имя — не пустой звук Отчетливо помню, как, прочитав летом 42-го, видимо, в «Правде» его очерк о лейтенанте-артиллеристе, я захотел воевать именно артиллеристом. И стихи его военных лет едва ли не все знал наизусть. Да и потом, после войны — тоже. А огромные романы его я не читал. Оказывается, недавно где-то прочитал, чуть ли не первой поэмой Симонова была поэма об Энгельсе, которую он, кажется, никогда не перепечатывал, а может быть, и не печатал. В дни его 60-летия я напечатал в «Уч. газ.» о нем статью, но так как редакция исключила какие-то соображения критического свойства, я подписался псевдонимом «В. Григорьев». Да, везде и всегда он старался быть первым. Первым был и в превознесении А Солженицына в «Известиях». Но тот ему за это отплатил по-своему обыкновению злобой.

31. VIII.79, пятница. Нагатино

Только что пришел с похорон К. Симонова. Зал ЦДЛ был полон, а мимо гроба, поставленного на сцене, мимо сцены шел народ. Очередь была, видимо, с Кудринской площади, а может быть, и дальше, не знаю, потому что сам влился в эту очередь метров за 200 от ЦДЛ. А потом уже прошел в комнату президиума, где было полным-полно. В 12.45 началась панихида. Выступали А Сурков, Б. Полевой, акад. Евг. Федоров, какой-то замминистра культуры Иванов, Кант (ГДР), Юрий Бондарев, Ермаш (Госкино) и кто-то еще — не вспомню, хотя прошло всего часа два. Самую длинную речь произнес Ермаш, самую неряшливую — Полевой, самую пафосную — Сурков, самую умную — Кант (он один из всех был в черном костюме), самую человечную — Бондарев. Мог бы задницу поднять, допустим, и Гришин, хотя нам от этого не было бы радостней, но все же. Однако ж сегодня пятница, уикенд, поди, укатил уже на дачу.

Общее впечатление от речей — серое. Ведь существует же культура надгробного слова тоже.

Но народу было много, и много было цветов. Гроб утопал в розах, у изголовья стояли в банках с водой гладиолусы. Я оказался в почетном карауле с левой стороны (если смотреть в зал) гроба, у изголовья, рядом, в паре, с Даниным. А во время панихиды стоял опять у изголовья рядом с О. Кургановым и С. Баруздиным. Когда гроб выносили, то впереди А Загорный и еще кто-то несли большой поясной портрет покойного. А следом — венки. Такие, что их несли по двое солдаты, я насчитал 26 огромных венков. И все-таки, и все-таки, и все-таки, что бы ни говорили о нем славянофильствующие идиоты, объявляющие его чуть ли не главой какой-то еврейской партии, как бы ни кривились в его сторону жидовствующие евреи (Мамлин, когда ехали из Малеевки: «Ведь его очень любил Сталин»), помнящие его речь закоперщика в «борьбе против космополитизма» в 49-м г. — все-таки, все-таки была война, и он был ее честным солдатом.

9/30 вечера

Сейчас передали во «Времени»: был венок от ЦК, Совмина и Президиума Верховного Совета. Один от троих. Сложились! (В кинохронике — очередь на улице — мелькнул я.)

8. IX.1979/ 6.45 утра

В 6 часов в первом выпуске последних известий, и в 6.30, во втором, «Голос Америки» передал, что вчера американские издатели, участвующие в Московской международной книжной выставке (надо сходить!), устроили в одном из лучших московских ресторанов прием для 50 советских писателей, среди которых были А Сахаров, Рой Медведев, Вл. Войнович, Георгий Владимов, Анатолий (?) Марченко. Из «пятидесяти» названы только эти. Медведев произнес тост, в котором сказал, что выставка помогла ослабить советскую цензуру.

10. IX.79, понедельник. Нагатино

Белошицкий вчера по телефону сказал, что после моей статьи о нем у Окуджавы только два выхода: или вызвать меня на дуэль, или застрелиться.

Св. Червонная в восторге. Можно, говорит, написать одну такую статью и умереть. Какой блеск убежденности, говорит. Но она, конечно, не знает, «что лучше» — Россия или Запад.

12. IX, Красноармейская

У Кати насморк. Таня пустила ей что-то в нос, и она сейчас чихнула подряд 23 раза! Никогда в жизни не видел ничего подобного!

18 сент.

Звонил Вл. Ив. Стеженскому в Инокомиссию. Узнал состав нашей делегации в ФРГ: Сергей Антонов(глава), Василий Субботин, Вадим Собко (Украина.), Людмила Уварова, Межелайтис и я. Срок с 10 по 23 октября.

25. IX, вторник

В четверг был в Иностранной комиссии в связи с поездкой в ФРГ. Зашел к Светлане Стариковой, которая работает где-то там в подвале ЦДЛ. Она рассказала, что сидит в обеденный перерыв за чайным столом в ЦДЛ, а против нее — Окуджава. Подходит Лазарь Карелин и говорит ему, что вторую неделю читает его роман. «Это что, после «Москвы»?» (Т. е. после моей статьи) «Нет», — говорит. «Надеюсь, Московское отделение оградит меня от инсинуаций». А Карелин — секретарь МО. Он промычал что-то невнятное.

А Дм. Ив. Еремин вчера рассказал мне, что ему позвонил Ляшкевич, предложил куда-то поехать. Тот отказался. Посылайте, мол, знаменитых, да помоложе, например, Окуджаву. Ляшкевич ответил, что звонил, он отказывается от всяких поездок, пока его не реабилитируют.

7. Х-79

В пятницу позвонила Антонина Дм. из «Москвы», секретарь Алексеева. На ваше имя, говорит, пришла телеграмма. Голос тревожный. Прочитайте, говорю, я запишу текст. Она читает…

Ха! Эту телеграмму послал я сам. Она мне нужна для занимательного сюжетного хода в моей второй статье об Окуджаве. Неужели не догадаются?

Эту статью тогда напечатать не удалось. Вот она.

На уровне мировых стандартов 1880 года

Моя статья в журнале «Москва» о романе Б. Окуджавы «Путешествие дилетантов» вызвала множество читательских откликов. Я тогда же написал их обзор, но главный редактор журнала Михаил Алексеев не решился его напечатать: статья вызвала слишком большой шум. Но теперь по прошествии долгого времени, уже поглотившего, увы, и Михаила Николаевича, я все же хочу рассказать о некоторых откликах.

Была, например, такая телеграмма: «Москва Арбат 20 журнал Москва Бушину Потрясен Смотрите последнее издание моих сочинений том первый страница семнадцать Антоша».

Было ясно: автор шутник, разыгрывает. Но что за Антоша? Какое собрание сочинений? Значит, писатель? Кого из нынешних писателей зовут Антоном? Я не вспомнил ни одного. Вот в прошлом были: Антон Дельвиг, Антон Чехов… И тут осенило: конечно, Чехов! Антоша Чехонте! Последнего собрания его сочинений у меня не было. Позвонил в библиотеку ЦДЛ и спросил, — что там на 17-й странице первого тома. Милая библиотекарша Нина ответила: пародия «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.» Это я когда-то читал и сейчас быстро нашел в своей библиотеке.

Торопливо пробежав чеховский текст, я понял, что хотел сказать неизвестный автор телеграммы: пародия, написанная в 1880 году, вполне приложима к роману Окуджавы, вышедшему как бы к ее столетнему юбилею. Я начал вчитываться и сопоставлять.

В пародии: «Граф, графиня со следами былой красоты…». У Окуджавы графы и графини чуть не на каждой странице. Вот хотя бы граф Бенкендорф, граф Н. с супругой, графиня Румянцева, графиня Баранова… Правда, последняя «немолода, некрасива и неумна», но зато Анна Михайловна (что ж из того, что баронесса!), которой уже перевалило за тридцать — по тем временам возраст почти критический — «продолжала оставаться все той же пленительной Аннетой».

Что Чехов называет дальше? «Сосед-барон». Имеется у Окуджавы и барон — Фредерико, не говоря уж о бароне Р. и других. Фредерико обменивается визитами с главным героем, князем, а тот затевает интрижку с его баронессой, уже помянутой Аннетой: «Неожиданно он понял, что она неописуемо хороша, пленительна и что случится непоправимое, ежели он не сможет отныне видеть ее часто. Это было в нем так сильно, как никогда до того». До-то-го у него была, например, поповна, пахнущая луком. Но какое может быть сравнение! Там было все так просто, а здесь — «Он старался не глядеть на нее, чтобы не быть убитым наповал, смеялся в душе, пытаясь залить бушующее пламя, но попытки были напрасны… Дышалось трудно, с ужасом».

Итак, барон зафиксирован. Что за бароном? «Литератор-либерал». Тоже есть? Как же-с, наличествует! Князь Андрей Приимков. Уж до того махровый либерал, что на родине пишет и публикует сочинение, которое «было замечено обществом с удивлением и одобрением», а за границей — во Франции, в Париже, под псевдонимом — издает совсем иное, даже нечто противоположное, разоблачительно-обличительное. На чем и был схвачен, несмотря на псевдоним. Здесь нельзя, конечно, не вспомнить Андрея Синявского, который в наших советских журналах печатал хоть и несъедобные, но вполне лояльные статьи, а во Франции под псевдонимом Абрам Терц — махровую антисоветчину. Не прообраз ли это Приимкова?

Дальше? «Тупоумные лакеи, няни, гувернантки». Разумеется, есть они у Окуджавы, и в большом количестве. При каждом князе, графе, бароне, при всех статских советниках, камергерах и генералах. Фигурируют также повара, кухарки, кучера, форейторы, садовники и мажордомы. И все — именно тупоумные.

«Белокурые друзья и рыжие враги»? С белокурыми друзьями дело обстоит сложновато, ибо тут друзья все больше кавказцы, а они, как известно, белокурыми бывают не так часто. Что же касается рыжих врагов, то от них романист никуда не делся. Вот, скажем, муж Аннеты, вблизи которой главному герою дышится с ужасом. Естественно, муж — преграда на пути свободной любви, следовательно, это враг. И каким же он рисуется? «Уже немолодым рыжим человеком». А еще есть некто Аглая, дерзкая, непочтительная особа, ловко женившая на себе слугу князя. Конечно, и она рыжая.

«Доктор с озабоченным лицом»? Докторов в романе даже два. И оба озабочены одним и тем же. Об одном из них, Шванебахе, сказано: «В добром и высокомерном лице доктора (обращенном к молодой и красивой пациентке. — В.Б.) заключалось нечто большее, чем простая профессиональная озабоченность». Нечто большее! Что же именно? Вероятно, мысль, которую он выскажет чуть позже: «Половое влечение это еще не любовь». Озабоченность второго доктора по отношению к той же особе, которую он приютил в своем доме в качестве гувернантки дочери, выразилась в такой форме: «Вскоре в одну из ночей он появился у нее в комнате в халате и со свечой. Она испугалась, пыталась сопротивляться, просила, но он молча скинул халат и грузно привалился рядом». Ну, конечно, после этого доктор стал уже не таким озабоченным…

Уж вроде бы и хватит для полноты картины, но Чехов продолжает: «Музыкант-иностранец». Ну, уж этого-то, конечно, нет! — вероятно, хотите вы сказать, читатель. О, если бы!

Да вот же, полюбуйтесь: «Однажды Петербург посетил знаменитый европейский гений. Он играл в нескольких домах, покуда не дошла очередь до дворца. Гений был невысок» и: т. д.

Еще не все? Нет. Еще — «герой, спасающий героиню от взбешенной лошади». Господи милостивый, неужели есть и это? — должно быть горестно вздыхают сейчас почитатели Окуджавы. Да, есть и еще в каком варианте! Не одна взбешенная лошадь, а целая квадрига…

«Чей-то пронзительный крик раздался неизвестно где: то ли в кафе, то ли на проспекте. Все стихло. Прогрохотал гром… Тяжелая карета, разваливаясь на ходу, вынырнула из-за угла. Четверка лошадей колотила копытами по воде.

Какая сила толкнула Мятлева из кафе, непонятно… Карета, стремительно накатывала. Мятлев успел увидеть дикие глаза первой лошади, разинутую пасть форейтора, протянул руки и схватил тонкое тело молодой дамы и потащил ее прочь, хотя она сопротивлялась, билась, а ливень бушевал, молнии сверкали, удары грома слились в непрерывный грохот, пена клокотала вокруг них, и каждый их шаг казался, шагом в бездну».

Право, это почище, чем последний день Помпеи: и ливень, и гром, и молнии, и пасть форейтора, и четверка взбешенных лошадей, и дама, и герой-спаситель, и бездна…

Ну, а как обстоит дело, так сказать, с неодушевленным антуражем, с деталями быта? О! И тут полный порядок. Например, Чехов указывает: «Револьвер, не дающий осечки». У Окуджавы — шестизарядный благородный лефоше. Правда, находясь под периной возлюбленных, он, слава Богу, дает осечку.

Что еще из бытовых подробностей у Чехова? Китайский фарфор. Есть и фарфор, хотя и не китайский, а «посеревший от пыли саксонский фарфор». А чем он хуже? Но есть и «китайские веера умопомрачительной работы и фарфоровые табакерки» — уж табакерки-то наверняка китайские.

Ананасы. Есть нечто, пожалуй, равноценное. Барон Фредерике, рыжий обладатель очаровательной Анеты, говорит, что у него обед «всегда начинается с ботвиньи, а оканчивается апельсинами». Всегда! И где он зимой берет зелень для ботвиньи? И как она не надоест круглый год?

Дальше: «Шампанское, трюфели и устрицы». Это все было еще в предыдущем романе Окуджавы. Там во время одной попойки то ли купали, то ли топили одну милашку в лохани с шампанским.

«— Мирсинда, неужто вас в платье окунали в лохань?

— Горе мое, — засмеялась Мирсинда. — Да как же в платье, когда я голая была!»

Наконец: мигрень. Куда же без нее! Некий персонаж сетует: «От водки мигрени по утрам…» У других — от шампанского. И сам царь говорит: «Эти головные боли у женщин могут свести с ума». Не совсем ясно кого.

При всей его прозорливости Антон Павлович едва ли мог предвидеть, что и через сто лет после написания его пародии она останется так же актуальна для великой русской литературы».

* * *

24. XI

Ну и гуманист наша Катя! Когда-то она жалела в фильме «Маугли» шакала. Как же! Его все время бьют, гонят, презирают. А сегодня вдруг говорит Тане перед уходом в школу, что ей жалко Наполеона. Зачем его стали преследовать, когда он сам оставил Москву? Зачем разбили его армию?

Что делать с таким гуманизмом?

28. XI.79 г.

Уф! Вчера наконец отнес Алексееву вторую статью об Окуджаве — по письмам читателей. 130 страниц!

— Это целый роман, — говорит.

— Да, роман. Если ты его напечатаешь, тебе при жизни поставят памятник

— Или где-нибудь в Переделкино, в темном переулке, убьют. Да, это самое серьезное, важное и сильное из всего, что я написал за свою жизнь. Давать надо на открытие номера.

Сегодня позвонили из литотдела «Комсомолки» (кажется, Петр Тауров), выражают восхищение статьей и просят встретиться. Предварительно договорились на пятницу…

1. XII.79 г.

Завтра отправлю Палькину в «Волгу» стихи «Воспоминание об отце», «Рая Коган», «Когда с ватагой босоногой», «Я не звонил». «Самое важное дело», «Мадонна в электричке», «Умерла моя крестная мать», «Видение в Махачкале», «Он говорил мне о невесте», «Брак по любви», «Мы провожаем дочку», «Доченька во сне захохотала», «В зимнем поле», «Рдел закат», «Сын», «Разница в устройстве глаз», «Любовь?».

6. XII.79 г.

Вчера вечером, с 7 до 9, встретился с ребятами из литотдела «Комсомолки»: Алексей Владимирский, Петр Татауров и Саша Кротов (он был 4 года комсоргом Литинститута. Разговор о встрече велся уже дней десять. Они поджидали меня у моего дома возле парикмахерской, и мы пошли к Петру, он живет здесь близко, на Черняховского. Славные ребята, чистые и искренние. Расспрашивали, как я писал статью о Б. О. Выпили две бутылки «Саперави» и по 100 г коньяка. Просят о сотрудничестве. Вот бы дать им очерк о Л.К.!

А утром я звонил Н. Шундику, и он предложил должность главного редактора в «Современнике». Привлекательно тут лишь одно — что начальником будет Шундик Ну, конечно, большая зарплата, служебная машина — но так много сейчас замыслов и так важно осуществить их побыстрей, что, вероятней всего, откажусь. Десять лет сам себе хозяин, а тут вновь натягивать хомут! Трудно представить.

9. XII

12 декабря к годовщине разгрома немцев под Москвой в ЦДЛ будет вечер «Улица имени…». Кого? На пригласительном билете их фотографии — генералы и Герои Советского Союза Панфилов, Доватор, Талалихин, полковник Полосухин, Зоя… Имена знаменитые. А из писателей выступят Виталий Озеров, Алигер, Брагин, непременный Галлай, обязательный Павел Железнов, Цезарь Солодарь и Володя Туркин — он и есть один русский среди всех выступающих.

11. XII.79

У Катюшки наметились бугорки. Раньше она частенько говорила: «Ну когда же они у меня вырастут!» В прошлом году в Коктебеле у меня с ней была ссора: она напяливала купальник с бюстгальтером, а я не давал. Дело дошло до слез. А теперь молчит. Появилась стеснительность, чего раньше совершенно не было. Теперь ванну, когда моется, стала запирать. У Марины, Ани Каминской — тоже появились. И смешно, и как-то тревожно. До сих пор это было просто существо, дитя человеческое, а теперь определяется его неизбежное предназначение.

Хочу сегодня отнести в «Октябрь» Над. Вас. Кондаковой, очень ко мне расположенной после моей статьи, стихи «Вот этот камень», «О если б умереть зимой» и др.

15. XII.79

24 ноября, в субботу, были в гостях у Бондиков. Сергей Михайлович вполне хорош. Выкушал с нами рюмочку водки и много рассказывал. Например, о том, как его однажды Михаил Астангов и А Глоба напоили. В Вахтанговском театре готовились «Маленькие трагедии», и у них зашел разговор об этом. СМ. загорелся. Стал говорить, что надо бы сделать так и так.

— Правильно. Но вы пейте.

— Никто не знает, кроме меня, как надо поставить.

— Конечно. Но вы пейте.

И так в азарте рассказа он набрался до того, что его отправили в больницу, и он пролежал там три дня.

Много говорил о Мейерхольде, с которым был знаком. Говорил возбужденно, восхищенно, как о гении, который учитывал всякую мелочь на сцене, всякая деталька у него играла. А потом как-то вдруг сник и печально проговорил:

— Ну а на содержание пьесы он обращал мало внимания. Жена перебила:

— Перестань, Чуча. От твоего Мейерхольда и пошли все эти фокусы, что теперь в театре.

Не скажешь, что пустые слова.

Прошлый раз мы были у них ровно год назад. Только тогда угощение было весьма скромное, а в этот раз — куда там! Видно, дело в том, что Над. Вас. ушла на пенсию. Любопытно, что о покойном Фохте она говорила как бы с осуждением:

— Он был на 42 года старше своей жены. А ее собственный муж старше ее на 38!

30. XII, Малеевка

Приехали с Катей в Малеевку. К концу года образовалось редкостное сосредоточение бед. Сам я только что встал — болел гриппом, температура доходила до 38,7, хотя перенес и легко. Мария Мих. лежит плоха. Юра вот уже месяц почти в больнице с инфарктом. Позавчера увезли в больницу Васю. Галю скрутил радикулит. И в завершение всего — Таня беременна! Мало того, приехал в Малеевку, а тут еще и Окуджава. Сколько лет езжу по домам творчества, ни разу не встречал его, вдруг именно теперь — явился! Еще не хватало бы жить в соседних номерах.

Единственный просвет в тучах — позвонили из «Современника», предлагают подписать договор.

Алексеев с моей статьей осторожничает. Но я вчера отнес ее в «Современник».