Александр Бушковский. Радуйся! Рассказ

Утро было хмурым, даже мрачным. Солнце еще не вынырнуло из озерного свинца, и ветер тоненько свистел за окошком в ветках рябины. Проснувшись, Фома услышал голос ветра, скуксился, наморщил лоб и снова смежил веки. Коли уж дует, как в медный манок, то и на озере волны с белышами. На лодочке выйти страшно. Октябрь, вода тяжелая. Хозяин воды не шутит осенью. Выгребешь из пролива между островками на открытую воду, а он толкнет серой волной в дощатый борт и развернет лодку обратно к берегу. Не послушаешь, заупрямишься, он ударит черной. Матовой и тяжкой, глубинной волной. Так ударит, что ребра у лодки затрещат, едва весла из рук не вырвет, да еще остудит, обдаст ледяными брызгами. А уж коли и тут заартачишься, хоть и в нужде, — пощады не жди. Раскроется под тобой кипящая пропасть, поднимется над тобой белый от пены вал, и схлопнутся вал с пропастью, могут и щепок не отдать. Видал Фома и такое. Озеро у нас — дна местами не нащупать и берегов кое-где не видать.

Надо, однако, вставать. Господи, помилуй… Фома перекрестился кулаком, сел и свесил с печи худые ноги. Пошевелил пальцами. Поднывают. Он вздохнул, зевнул и слез на пол. Половицы скрипнули, на столе вздрогнули глиняные свистульки, птички и козюли, которых он вчера слепил и обжег на поду. Раскрасить бы их сегодня…

Зажег свет. Между глиняными фигурками вяло ползла небольшая муха. Засыпает, что ли, подумал Фома и подставил ей палец. Муха забралась на палец, и Фома поднес ее к глазам. Интересно она устроена! Может, слепить ее тоже? Смешно будет, весело. Голову с огромными глазами сочинить нетрудно, брюшко тоже, а вот крылышки и лапки… Лапки тоненькие и мохнатые, так тонко глину не раскатаешь. И крылышки — как чешуйки хариуса, тускло прозрачны. Нет у Фомы такой краски. Подумать надо… Все же как так получается, что стόит только похолодать за окном, муха засыпает, словно умирает, и валяется в пыли на подоконнике, похожая на мусор, на пепел папиросы? А печь протопишь, она тут же сидит и умывается, лапками пыль с головы стирает так, что едва ее, голову эту, не откручивает. Луч же солнечный через стекло совсем ее оживляет, и она может умчаться по теплому воздуху, стартовав с места без прыжка, без разбега. «Откуда жизнь берется, ее эта сила?» — недоумевал Фома.

Скинув муху с пальца на подоконник, он глянул в окно на большую воду. Солнца все еще не было, только восток посветлел. Бледная, словно долитый чай, кромка неба над темной водой и бегут по воде белыши, подгоняемые ветром. Эх, надо все же выйти на лодке, сети проверить, не то ведь рыба зальется, да как? Ладно, погодим — попробуем…

Фома глотнул водички из ковша. Умыл лицо и стал одеваться. Заправил тельняшку в ватники, затянул на поясе ремешок с ножнами. «Нож в пути всегда товарищ», — улыбается друг Ерема. Кряхтя, быстро намотал портянки и надел кирзовые прохоря. Накинул фуфайку и шлепнул картуз на затылок. Из хлебницы вынул горбуху, сунул в карман. Вышел в сени, пристукивая каблуками, чтоб нога улеглась в сапоге.

У порога, танцуя рыжим тельцем, улыбалась и поскуливала Марта, остроухая лаечка. Подобрал ее Фома пару лет назад на улице, маленькую совсем. Неизвестно, откуда она взялась на дороге, как с луны свалилась. Хозяев на ночь глядя не видать было, мамки ее тоже, вот и сунул за пазуху. Март стоял морозный. Теперь вон какая красотка выросла!

Фома открыл чулан, пошарил в сумраке, оторвал луковицу от связки. Потом снял камень с крышки горшка и двумя пальцами достал оттуда оплывший кусочек сала. Вытащил нож и легко отрезал на весу шкурку. С ладони отдал Марте. Она аккуратно цапнула ее, проглотила и лизнула руку Фомы. Тот вытер лезвие рукавом, сунул нож в ножны, а сало завернул в обрывок газеты и убрал в карман фуфайки.

Отворил дверь на улицу и вдохнул холод. «Кен мида дувмайч…» — зашептал он старый карельский заговор от сглаза и добавил вполголоса: «Господи, помилуй!» Вышел из дому, подперев двери метелкой.

Марта легонько бежала впереди. До берега всего шагов пятнадцать. Собака нырнула в сухую траву, она знала тропочку, по которой Фома ходил вдоль берега к лодке. И даже не тявкнула, когда за поворотом тропы возникла темная фигура человека. Ерема на корточках сидел на камушке. Увидев Фому, он со вздохом поднялся во весь длинный рост, сошел с камня и пожал его руку:

— Ну чё? Сможем выйти? Ветрюга какой…

— Может, стихнет…

— Может, и стихнет, — согласился Ерема, прижал собаку к ноге и помял огромной ладонью ее шерсть. Она не сопротивлялась. — Стихнет, Маруся?

Марта вильнула хвостом. Ерема закинул ружье на плечо и широко зашагал вслед за Фомой.

Волны гудели вдоль берега. Шагов из-за ветра не было слышно. Сразу за околицей прошли мимо пепелища. Раньше тут стояла часовня, старая, лет двести ей было. Несколько годочков тому какие-то туристы спьяну сожгли ее, а сами сбежали. До сих пор тоненько гарью тянет, сырой и холодной. Двести лет назад люди строили, что-то себе при этом думали, а вышло во как. Не басурмане, не на войне, а собственные правнуки да в мирное время… И никто теперь не торопится часовенку отстроить. Денег надо, лесу купить надо и руки надо приложить, а кому нынче требуется объект культа? Священника в деревне нет, да и в округе ближайшей тоже. Даже стариков теперь не отпевают, хоронят сами, со «Святым Боже», и весь обряд. Привыкли так. У Фомы отец с матерью крестьяне были колхозные, в церковь не ходили и детей не заставляли. Икон в доме не держали. Однажды только мамина бабушка Марфа показала малому Фоме Богородицу, достала из комода завернутую в платок деревянную картину. Подивился он тогда на смуглое лицо с красивыми бровями, и глаза запомнились, карие и живые. А бабушка коротко прошептала молитву, поцеловала руку деве Марии и спрятала икону обратно в тряпки. «Будешь ее любить, и она тебя полюбит!» — пообещала она, а потом заставила Фому выучить молитву наизусть. Фома быстро выучил, да и чего там, всего несколько слов.

Вообще-то в древних богах Фома плохо разбирался. Читал как-то, но давно и все о разных. Про Иисуса — Евангелие на газетной бумаге, про Иегову — журналы в глянец, потом на фронте брошюры из политотдела про Аллаха, про Кришну с Буддой — толстые талмуды с картинками и тысячами имен. Библию вообще читать оказалось не интересно. Там только в начале про бога и про змея, а потом все запутано. Откуда у Каина жена взялась, если кроме него на свете только родители и были, Адам с Евой? Откуда у его сына жена взялась? Не понятно. А дальше только кто кого родил, кто сколько прожил и торговлей нажил. Да еще кто, кому и как отомстил с божьей помощью. Махнул Фома рукой, вот и все…

Начался погост. Ветхие кресты, темные камни, столбики с табличками.

— Зайдем к Португальцу? — спросил Ерема, когда шли кладбищем.

— Португальцу надо налить, — ответил Фома, — а я не взял.

— Есть у меня. — Ерема звякнул в кармане ногтем по стеклу.

Фома свернул с тропы на погост. В полумраке, касаясь ладонями оградок, нашли знакомый камень на холмике.

— Здорово, Сан Саныч! — прошептал Фома, а Ерема нашарил граненый стакан в траве, вытер его рукавом и поставил на камень.

— Хорошие люди пришли, — тихо сказал Ерема, достал из-за пазухи бутыль с винной пробкой и налил полный, «по марусин поясок», стакан. — Хорошими нас считал. Стае своей говорил, помнишь: «О! хор-рошие люди пришли!» А их всех португальцами обзывал.

— Ага, — кивнул Фома и развернул газету с салом. — Еще бы, стая-то у него была — одни бичи да ворюги. Навоз раскидать, дровишки расколоть, сети чужие похожнуть. Артель!

— Царствие небесное! — добавил Ерема и длинно глотнул из горлышка мутного самогону. — Многое мог за водку Сан Саныч. И рыбак был везучий.

Даже не поморщился. Фома протянул ему хлеб с салом и принял бутыль, глотнул. Самогон был теплый и пахучий.

— Сан Саныч, поговори там с Хозяином, ты же накоротке. Пусть Юмала рыбки даст бродягам. На обратной дороге допьем, Еремей-брат.

Фома сунул бутыль под столик рядом с камнем. Ерема махнул рукой. Пошли дальше. Обогнули мыс, и теперь полоса рассвета осталась за спиной.

За кладбищем начиналось брошенное поле. Летом тут росли остатки овса, и в августе большой медведь приходил его брать…

…В августе Ерема собрал тухлой рыбы в мешок и подвесил его на ветке сосны с края поля. Сам три дня не курил, не ел мяса, только чай пил с хлебом. Месяц вина не нюхал. Сел на лабаз. Лабаз был сколочен еще в прошлом году из сосенок в руку толщиной…

Ерема сидел в нем тихо, не шевелясь, целый день. У него была двустволка с двумя пулями и еще три патрона в кармане фуфайки. Ружье стояло между ног, а он смотрел сквозь пропиленный в стене квадратик на мешок с тухлятиной. Солнце садилось сзади, над полем, и мешок был виден хорошо.

Почти стемнело. Ерема знал, что он большой, этот медведь, но заробел, когда увидел, какой. Зверь, как лесной человек, из-за дерева вышел неслышно, уже на задних лапах, и достал мешок. А ведь Ерема, когда вешал, с земли достать не мог. Но думать было некогда, Ерема прицелился и выстрелил. Медведь даже не дернулся, хотя Ерема попал. Он застыл, повернул голову на гром и прыгнул в лес на четыре лапы. Ерема не шевелился и слушал. Ничего… Тишина… Потом совсем рядом услышал вздох старика, слабый кашель. Больно ему, подумал Ерема мучительно. Снова тишина, и еще один выдох. С хрипом, с тоской. Ерема подождал, сколько мог, и заговорил, чтоб медведю было слышно:

— Не-е, я не пойду вниз, не жди. Засыпай, дружище. Прости меня.

Медведь не ответил. Папирос не было. Пришлось ждать до утра. Хорошо, есть привычка сидеть. Ерема думал о том, есть ли у медведя семья, жалко ли ему оставлять ее, покидать лес, свой дом, страшно ли света больше не увидеть? Потом отогнал эти мысли, стал оселком тихо править нож. Когда совсем рассвело, Ерема слез с лабаза и осторожно шагнул на хвою. Лес рядом был редкий, медведь лежал на боку недалеко, вытянув шею, и с него взлетел ворон. Все равно, мерзко умирать…

— Зато мясо, всю зиму будем есть, — сказал Ерема в спину Фоме. — Да, Маруся?

— А то, — ответил Фома.

— Ты чё, Маруся, что ли? А голову его я, и правда, еле донес в мешке до дому. Давай покурим. Ветер сильный, ждать надо.

— Кури, я потерплю пока.

Остановились. Ерема закурил. До лодки оставалось совсем немного. Над лесом показался край солнца. Фома поправил на голове кепку.

— Алла-а-у акбар! — пропел он и усмехнулся. — Я с одним киргизом скорешился, пока лежал в госпитале, Мелис его звали. Отчаянный парень был.

— Был?

— Так двадцать лет прошло. Может, и сейчас живет в своей Киргизии. Один пятерым узбекам не сдавался. Хотели его сломать, а он им: «Я, — говорит, — батыр и сын батыра, а вы — шакалы, если стаей нападаете». Пришлось нам с Андрюхой батыра выручать, иначе стыдно было бы. До ножичков дело дошло, только тогда и отстали. Но киргиз этот бесстрашный был и сильно в Аллаха своего верил. Солнце, говорил мне, это глаз Аллаха, и Он не должен видеть наши головы без шапок. Никогда тюбетейку днем не снимал. Потом мне ее подарил. Пять раз в день молился, по-настоящему. Не пил, не курил, на медсестер не смотрел… Работал, как все… Воевал… Меня в гости звал, на Иссык-Куль.

— Ездил?

— Не. Мне и тут дел хватает… Говорил, если хорошо попросить, Аллах поможет. Мне ведь помог от узбеков отбиться, вас на помощь послал. И вам поможет. Буду, говорил, молиться, чтоб меня послал вам на помощь.

— Послал?

— Пока нет.

— Пусть бы лучше Аллах ветра поубавил.

— Вот и я о том же.

Ерема докурил и пошли дальше. Марта снова семенила впереди, пропадая за кустами и в сухой траве.

— Есть собаки умнее людей, — в такт шагам заговорил Ерема. Внутри у обоих тепло шевелился самогон…

— О, ветер меняется, чуешь? От берега поворачивает. — Фома приостановился и послушал верхушки деревьев.

— Ага.… Вот была у меня на поселке Маня. Сучка такая, маленькая, похожа на спаниельку. Не чистокровная, конечно, ее мамка к нам в поселок попала уже пузатая, вольные откуда-то привезли. Я тогда на поселке фермой командовал, почти весь предпоследний срок. Она там у меня прижилась, с братом своим, Злодеем. Злодей ее родной брат был, а совсем не похож. Злой, в руки не давался, и жадный. Худой, мосластый и глупый какой-то. Зэки его приманили, поймали и съели. Я потом нашел этого Гену — подельник его сдал, татарин, — и так избил, что даже пожалел. Но всему поселку объявил, кто Маню съест — убью. Ну ладно, не об этом. Маня была умная, всегда чистая.

— Причем тут?.. — спросил для разговора Фома и полез в карман за папиросами.

— Сам знаешь. Грязной брезгуешь, а чистую гладишь. — Ерема протянул ему два пальца ножницами, и Фома вставил между ними папиросу. Чиркнули спичку.

— Вот сидит она у меня на руках в кондейке, молча, и вдруг начинает рычать. Мент еще за двести метров, идет проверять на мягких лапах, а она тихо так, не лает, а из живота гудит, напрягается, и глаза злые. Всё, мы с пацанами сворачиваемся. Мент заходит, а у нас все тики-так. Чай пьем, а она на него гавкает… Телят мне пасла. Если какой по молодости начинал тупить, она его за ноги покусывала — и обратно в стадо… Эх, телятушки! Мне за одну зиму пятьдесят три штуки пришлось зарезать. Перестройка была какая-то у ментов. Один молодой помначкара все хотел меня поймать на воровстве или другом каком нарушении, появлялся из-за угла, вынюхивал, проверял. Раз пришел на ферму, а я в телятнике, кормлю их. Он подходит со спины и говорит тихо: «Завтра нужна будет телятинка». Я устал уже от него, психанул, говорю: «Зачем же завтра ждать? Можете сейчас забрать, гражданин начальник!» Беру ближайшего телка, из сапога нож достаю, чик его по яремной вене, и менту к ногам швыряю. Аж сапоги кровью забрызгал. Тот весь побелел с непривычки, ушел на макаронинах своих. Мне назавтра пятнадцать суток изолятора объявили.

— Еще бы…

— Так Маня вырыла подкоп под забором, к моему окну в изоляторе пришла и сидит. Ждет. Я зекам стук-стук, мол, заберите собаку, пока менты ее не забрали. Весь поселок к забору собрался, кричат: «Маня! Маня!» Она ноль эмоций. Вышли караульные ее отогнать, она от них удрала и опять под окном сидит. Что делать, надо как-то мне ее кормить. У меня в камере стекло за решеткой треснуто, я его потихоньку разобрал, руку просунул, а она передними лапами на стенку встала, тянется и руку мне лижет…

Ерема усмехнулся:

— Пришлось галерным мне двойную пайку носить. Я полбуханки брал, мякиш вынимал, делал плошку и баланду туда наливал. В окно высовывал и Мане давал. Она на задние лапы, и аккуратненько зубами брала, не разливала. Так и сидели пятнадцать суток.

— А сам-то что ел?

— Да то же самое.

— Интересно, за что это тебе двойную пайку носили?

— А мне приходилось загодя разные вопросы решать. Галерные тоже люди, свежего мяса хотят. Молока. Творогу. Это ерунда, ко мне раз бабка одна из деревни пришла и говорит: «Выручай, Еремеюшка, беда! Корова не отелилась, молока нет. Как зиму зимовать будем с внуками, не знаю! Горе». Что делать, жалко бабку. Я думал-думал и взял ее корову, а ей свою дал, с фермы, похожую. Менты потом удивлялись, чего, говорят, Еремей, все твои коровы с пастбища домой идут, а одна в деревню норовит. Я им говорю, хрен ее знает, что у коровы в голове. Но переучил ее быстро…

— Как это? — Фома погасил окурок.

Ерема поднял узловатый кулак:

— Китайцы пишут, из восемнадцати способов убеждения самый короткий — боль. У меня все коровы свое место в строю знали и новую взамен старой поставили… Или продавщица из лавки придет и жалуется, что зек один, цыган, набрал товару в долг и забывает отдать второй месяц. Недостача у нее. А тетка она хорошая, нужная. Всем полезная. Я ему спокойно так говорю: «Отдай». Не кричу, зубами не клацаю. Но он понимает, что со мной кусаться не с руки. Отдает.

— А с собакой чего?

— Нормально все. Я освободился, с собой ее забрал. Справку еще делал в ветлечебнице, чтобы ее можно было везти. Она потом у моей тетки на Белом море долго жила. Ты думал, урки съели? Не-е, не рискнули… Что такое, Марта?

Тихо скуля, собака выскочила из прибрежного ивняка. Накат качал кусты с жухлыми листьями. Фома отодвинул рукой ветки и глянул на белыши.

— Похоже, на наших сетях кто-то висит! — Он удивленно оглянулся на Ерему, и кровь прихлынула к голове, а в ушах тонюсенько зазвенело.

— Сколько? — Ерема быстро шагнул к Фоме и взглянул в просвет. — Один! Сука, думает, ветер сильный и время раннее. Сам будешь стрелять?

Фома промолчал, хотя от ярости его лихорадило. Ерема скинул с плеча ружье и перехватил цевье левой ладонью. Правой уперся в нос лодки:

— Тогда давай на весла! Ветер от берега, авось, подскочим на выстрел. Только б не сразу заметил!

— Он мотора ждет, слушает! — наконец сообразил Фома и прыгнул за весла. Марта тихонько заскулила.

— Давай! — позвал он ее. — А то завоешь — выдашь.

Собака легко скакнула на корму, Ерема оттолкнулся, стоя выше колена в воде, и лодка медленно вышла из прогалины в кустах. Фома развернул носом к чужой лодке и во всю спину налег на весла, аж жилы застонали. Накат поднимал лодку так, что на вершине волны весла скребли по воде, едва царапая. Брызги летели дождем.

— Когда скажу, не дергай. Дай прицелиться, — отрывисто и тихо командовал с носа Ерема. — Стрельну, если мотор заведет. Чуть левым!

Фоме от напряжения сводило спину, но он не сбавлял усилий и глядел на Марту. Та сидела не шевелясь — ждала выстрела. «Гад! — думал о воре Фома, — последнего хочет лишить!» Когда сил уже почти не осталось и дыхание кончилось, он зашептал молитву, а Ерема закашлялся:

— Все, теперь не уйдет — на выстреле, сука! И не видит ни хера! Еще левым, брат… Эй, дружок! — неожиданно крикнул он басом.

Руки сами гребли у Фомы.

— Ставь бортом! — велел Ерема.

Фома затабанил правым. Лодку повернуло, и он разглядел вора. Огромный мужичина в плаще из брезента бросил сети и стоял, опустив руки. Седые волосы не скрывали красную от ветра плешь. Сивые усы от страха повисли. Не отрываясь, изумлено глядел он на Ерему, шевелил губами, но сказать ничего не мог, да и нечего ему было сказать. Лодку его качало и несло ветром от берега. Фома в несколько нервных гребков встал к ней бортом. Дерево глухо затерлось о дерево.

— Ну что, много рыбы, друг? — спросил Ерема. От его вопроса огромный мужик пригнулся. — Да ты сядь, отдохни.

Ерема говорил спокойно, почти с улыбкой, но от этой улыбки муторно было и Фоме. Мужик покорно сел на корме у мотора. Ерема, не опуская ружья, поймал момент и прыгнул в его лодку.

— Гляди-ка, нет рыбы! — сказал он удивленно. — Зазря, выходит, рисковал? Что там у тебя под скамейкой, друг? Никак, ружье?

Вор склонился еще ниже.

— Кинь его сюда, — приказал Ерема. — За ствол.

Мужик извлек из-под скамьи двустволку и положил ее перед Еремой.

— Маловато душку, а? Теперь снимай мотор, — велел тот, наклонился и кинул ружье Фоме в лодку.

Непослушными пальцами рыбак открутил винты крепежей и приподнял мотор над кормой.

— Клади в нашу лодку, друг, — кивнул Еремей и добавил, обращаясь к Фоме: — Как там у вас говорили, «что с бою взято, то свято»?

С трудом, едва не кувырнувшись за борт, плешивый «друг» перегрузил мотор.

— Ну что, теперь прыгай! — Ерема мотнул стволом ружья в противную берегу сторону. — Сам давай. Доплывешь — молодец…

Вор застыл.

— Пусть живет, — сказал Фома.

Ерема плюнул в лодку.

— Ладно, — помедлив, согласился он.

— Весла снимай и кидай подальше, слышь? — громче добавил Фома. Весла нырнули по разные борта и закачались в волнах, их понесло от лодок.

Ерема перескочил обратно.

— Все! — отрезал Фома и толкнул чужую лодку своим веслом. Плешивый мужичина в плаще покачнулся и остался стоять в ней, глядя куда-то вниз, взлетая на волнах и проваливаясь меж ними.

— Поехали хоть сети доглядим, — проворчал Ерема, ища глазами кубас. Фома кивнул и оторвал взгляд от вражьей лодки.

Молча, не оглядываясь, догребли до своих сетей. Ерема подхватил поплавок и стал похожать с носа лодки. Фома веслами держал натяжку, сидя спиной к корме. Уключины скрипели, сеть гудела от напруги, так что пыль водяная летела с ячей.

— Пусто, — констатировал Ерема, — этот плешивый почти все уже проверил.

— Как думаешь, выплывет? — спросил его Фома.

— Сам знаешь, такие не тонут. Жить захочет, скамейкой догребет. Или искупается за веслами. Эх, зря ты его пожалел! Ладно, тебе виднее… Хорошо, ветер сильный, подальше унесет гада… Пусто! Последняя сеть началась.

— Дай-ка я, Еремей-брат, сядь на весла. — Фома поменялся с Еремой местами и взял в руки тугую подбору. Губы его беззвучно шевелились. Далеко под концевым поплавком в темной глуби померещилось ему светлое пятнышко.

— Кажись, есть! — неуверенно пробормотал Фома.

У Еремы лицо посветлело.

— Ну ты даешь, бродяга! — обрадовался он. — Чё там?

— Лососка… Хорошая… — Теперь Фоме уже ясно был виден белый бок крупной рыбины.

— Ну вот, отнесешь тестю с тещей, авось простят тебя, — серьезно сказал Ерема.

— Погоди, дай хоть достану ее… — Кряхтя, Фома выпутал бьющуюся лососку и тут сообразил. — А ты как?

— Мне что? Вот теперь у нас и мотор есть, и ружьишко запасное, все сгодится. Да и греха большого на душу не взял. Тоже хорошо.

Ерема оглянулся. Воровской лодки было уже не видать за волнами. Небось, далеко унесло.

— Слушай, Фома-брат, — вдруг спросил он, — что ты там все шепчешь себе, а? Хозяину хитрые слова говоришь, что ли? Скажи! Ты же знаешь, я никому.

— Да не, ничего, — смутился Фома, — так…

— Нельзя, значит… Понимаю. На пятьдесят первой сидишь? — Ерема улыбнулся.

— Конечно, можно, братан, — улыбнулся в ответ Фома. — Богородицу читаю. Богородица, Дево, радуйся…