1

– Знаем, Сереж, знаем, конечно, – кивала мать. – Телевизор смотрим.

– Не в пещере же живем, – ворчал отец, – хоть ты так и не думаешь.

В тот вечер Поляков все-таки заставил себя пойти на то, что должен был сделать уже давно. Он отправился в Яму. К серо-зеленому домику с когда-то синими, а теперь выцветшими и облупившимися ставнями. Они были уже закрыты – несмотря на время, всего лишь около восьми вечера, поселок окутывал густой полумрак от нависших неизменных с самого начала лета низких туч, наверняка вознамерившихся украсть у города все лето без остатка. Поляков курил, не решаясь сделать решающий шаг к калитке. А потом накрапывавший дождик зарядил с новой силой, и Поляков, натянув на голову куртку, все-таки шагнул к дому.

И вот сейчас он сидел на кухне за стареньким столом, тем самым, за которым в детстве увлеченно рисовал индейцев и уминал сочную землянику с родительского огорода, и смотрел на стариков Поляковых, чувствовавших себя так же неуютно, как и он сам.

– Зато хоть чем-то прославился город, – ворчал, словно сплевывал, отец. – У кого-то олимпиады проходят, у кого-то заводы открываются, где-то строят восьмое чудо света. А у нас зато душегубы есть. Красота. Прогресс. Растем, понимаешь!

Поляков не хотел, но все же уточнил:

– Дело не в городе, а в Яме.

– А это часть города! – предсказуемо разозлился отец. – Так вот. Хотите вы или нет. Или ты как все эти, как их там зовут, забыл… А, вспомнил: москвичи. Уехали из родного города в нерезиновую и потом громче всех орут «Понаехали».

Поляков где-то слышал, что одним из свойств лидеров, добившихся в жизни безусловного успеха, являлась настойчивость. Они быстро принимали решение и очень долго не меняли его, даже если все указывало на неправоту этого самого решения. Поляков рос с таким человеком и не видел в этом качестве ничего хорошего. Это называлось бараньей упертостью. Во всем, что касалось его мнения, даже если это был совершенно незначительный момент, не значащий ничего и не для кого, отец был готов костьми лечь – но только не отступиться от своей позиции.

Вот и сейчас он едва желчью не плевал, чтобы отстаивать свои позиции в многолетнем споре с сыном, который уже никто, кроме самого отца, не вел, потому что Поляков практически не появлялся в родительском доме.

– Так и ты, – скрипел зубами отец, – вырос здесь, бок о бок с такими же пацанами, как и сам. А потом в город свалил. Родной поселок ему, видишь ли, не нравится. Убивают тут, видишь ли. А что, в городе у вас там уже коммунизм наступил? Не воруют, не убивают? Думаешь, мы новости не смотрим? Убивают везде. Потому что везде люди. А люди, как известно, пострашнее зверей будут.

– Хватит уже, – пробормотала мать.

– Нет, не хватит! Почему это хватит-то? Городские пожаловали. А знаешь что, Сергей? Наша Яма, как вы ее называете – она была очень хорошим местом. Ты когда пацаном был, поселок был дружным, как одна большая семья. А потом к нам поперла грязь из города. Уголовники, наркоманы. И Яма стала Ямой. Так что кто кому свинью подложил, это еще большой вопрос!

Поляков жалел, что пришел, с первых минут своего визита.

– Отец, я и так редко у вас бываю. Можешь на мозги не капать? Нельзя поговорить о чем-нибудь нейтральном?

– Давай, – язвительно согласился отец.

А потом он зашелся в приступе грудного кашля. Отец кашлял, прикрывая рот носовым платком долго, судорожно, до слез. Мать встревоженно засеменила к нему, но отцу вдруг стало лучше. И тут же он принялся за старое, ткнув пальцем в Полякова:

– Давай поговорим. Вот мы с твоей матерью в Яме, которую ты так не любишь, 55 лет живем душа в душу. А у вас в городе как с нравами? Получше, наверное, а? Как там, кстати, твоя жена? Чего с ней не приехал? И внука бы захватил. Мы внука сто лет не видели. Где наш внук-то?

Мать повышала на него голос очень редко, но сейчас был тот самый случай.

– Хватит, сказала! Все мозги уже проел, самому не тошно? Сереж, не обращай внимания на него, у него маразм уже зашкаливает!

Насчет маразма Поляков был согласен. Он поднялся, буркнув:

– Пойду покурю.

Он стоял под козырьком веранды, глядя на залитую грязной жижей улочку, и неторопливо курил, думая, зачем он вообще сюда пришел. Хотя ответ был на поверхности. После встречи с Катей на кладбище Полякову стало паскудно. А еще хотелось быть с кем-то. Говорить или просто молчать, лишь бы не быть одному. Поляков и так был один слишком много времени. И ноги принесли его к единственным близким – не по духу, но по крови – людям.

По улице кто-то шел. Силуэт привлек внимание Полякова, потому что человек совершенно не спешил оказаться под крышей, несмотря на настоящий ливень. Это была сгорбленная пожилая женщина. Даже сквозь шум дождя до Полякова донеслось ее неясное бормотание. Силуэт и голос показался Полякову знакомым, и он принялся вспоминать, кто бы это мог быть.

Скрипнула разбухшая от постоянной влажности дверь, и рядом возникла мать, кутаясь в халат. Невысокая, она едва доходила Полякову до плеча, сухая и седоголовая.

– Когда я уехал отсюда… – сказал Поляков. – Я ведь не просто бросил вас, как заявляет отец. Я предлагал уехать со мной. Тогда еще была возможность обменять дом на однушку где-нибудь в Промышленном.

– Мы всю жизнь прожили здесь. Папа привык.

– Дело не в привычке. И даже не в характере. Он создал вокруг себя клетку и добровольно заперся в ней. Плевать, что тесная и неудобная, зато к тебе никто не проникнет. А значит, ты в безопасности. Мир вокруг для него слишком незнакомый и оттого пугающий. За этой злобой стоит страх. Не характер, не обида, не привычка. Просто страх перед неизвестностью.

– Это наш дом, Сереж.

– Нельзя выбирать родителей, – возразил Поляков. – А дом можно. Кто вам сказал, что вы прикованы к этому месту? Оглянись вокруг, мам. Это трущоба. Ты видела когда-нибудь по телеку фавелы Рио-де-Жанейро? Самые знаменитые трущобы мира. Яма – нисколько не лучше.

– Не суди строго. Все равно он твой отец. Плохой или хороший…

– Проехали.

Поляков хотел обнять мать за плечи, повинуясь какому-то порыву жалости либо к ней, либо к себе.

И в этот самый момент вспомнил, кем была бредущая под проливным дождем сгорбленная женщина, что-то бормотавшая себе под нос.

– Мам, помнишь Кирилла Фокина? – спросил Поляков. – Дурачок, как его все называли? Вечно что-то жевал и слонялся один по Яме, глядя на всех волком?

– Помню, конечно.

– Они же с бабкой недалеко здесь жили.

– Почему жили. Люся и сейчас там же живет. А Кирилл навещает ее иногда. Гостинцы привозит, продукты, лекарства…

– Да ты что?

– На машине приезжает. На большой такой, черной. Как они называются? Джип вроде? Ну, такая, которая везде проехать может…

Образ Кирилла, каким Поляков помнил 14-летнего паренька с вечным пирожком или булкой в руках, мало сочетался с владельцем дорого автомобиля.

– За Люськой-то присмотр нужен, – продолжала мать. – Совсем на старости лет из ума выжила.

– Это как?

– Еще больше в религию ударилась. Все вокруг грешники и будут гореть в аду, а она одна знает, как жить правильно, – мать сокрушенно покачала головой. – Молитвы бубнит, не переставая. Не здоровается ни с кем даже. Ей скажешь: «Привет, Люсь!», а она знай себе бормочет. «Повели силой своей небесную», «враг и лихой супостат, отворотись», «Лети ты, сатанина лихая», и все такое. – мать понизила голос, словно при одном упоминании о старухе Фокиной матери становилось не по себе: – А в глаза ее посмотришь, шальные они такие, безумные, и аж нехорошо становится, и хочется убежать от нее куда-нибудь…

Мать отмахнулась и замолчала. Видя, что Поляков докурил и выбросил окурок в наполненное дождевой водой ведра у крыльца, мать приоткрыла дверь и вопросительно посмотрела на сына, приглашая внутрь. Поляков подумал и сообразил, что пока не готов возвращаться к отцу.

– Я еще постою чуток.

Мать покивала, потопталась на месте.

– Сереж… Отец мне велел не лезть не в свое дело. Но ты вроде как полицейский.

– Что? – насторожился он.

– У нас тут на соседней улице беда случилась. У Даутовой… Помнишь Даутову? Ее имя Мадина, но все ее Машей зовут?

Поляков не помнил.

– И что с ней?

– Не с ней, с ее дочкой. На нее лет пять назад какая-то сволочь напала. Душила девчонку, чуть не убила. Той просто чудом каким-то удалось убежать. Отец говорит, что это не мое дело, но…

– Где они живут? – выпалил Поляков.

 

2

Валя и Катя стояли, прилипнув к окну и затаив дыхание, пытаясь расслышать хоть что-то. Папа, хмурый, с папиросой в зубах, говорил с милиционером. Внимательно слушал и отвечал – сдержанно, но с резкими жестами, выдававшими его напряжение.

– …Нет контроля, и рецидивисты и разыскиваемые иногда предпочитают переехать сюда… – доносился еле слышный из-за двойного стеклопакета голос милиционера.

– Так кто должен контролировать? – резко парировал папа. – Вы милиция, вы власть! Давайте, контролируйте!

– Понимаете, не все так просто. Исторически сложилось… – несмотря на то, что девушки затаили дыхание, ловя каждый звук, они не расслышали дальнейшие слова милиционера. Но поняли, что он сказал потом: – Мы надеемся на население. В таких делах работа с населением самое главное.

Милиционер был совсем молоденьким, не больше 25 лет, участковым уполномоченным из Промышленного ОВД. Худощавый, с выпирающим кадыком и чуть растерянным от взвалившихся на него задач и забот взглядом. В руках кожаная папка, которую он нервно мял пальцами.

– А он симпатичный, – шепнула Валя.

– Тшш!

– Я серьезно.

– Тебе-то что, – проворчала Катя. – У тебя же твой Сергей есть.

Что-то в голосе Кати заставило сестру хитро на нее покоситься:

– А ты что, ревнуешь, что ли?

– Да ну тебя! – вспыхнула Катя. – Чиканутая!

Валя хохотнула.

Но Катю было не провести: она видела, что сестра совсем не веселилась, а просто держала марку. Поддерживала образ вечно позитивной и живой хохотушки и не сдавалась перед страшными переменами, свалившимися на поселок и ставшими главной новостью последних недель.

Папа говорил с милиционером еще минут пять, после чего они распрощались. Участковый двинулся дальше по улице, а папа шагнул во двор. Стукнула, закрываясь, калитка, и сестры побежали в летнюю кухню. Войдя в дом, папа с тяжелым вздохом опустился на свое любимое место за столом и потянулся за табаком и квадратиками, вырезанными из газеты, из которых в последнее время он сооружал свои папиросы – специальная папиросная бумага почему-то вдруг перестала продаваться и исчезла из ближайших к Яме магазинов. В связи с этим родители упоминали какое-то странное, незнакомое Кате слово «дефицит».

– Чаю будешь? – спросила мама. Глава семейства отказался, закручивая папиросу. – Ну, что он сказал?

– Да ничего. Проверяют они, видишь ли. Всех, кто был судим. Говорит, в последнее время к нам стали перебираться уголовники и всякий сброд из города… – он помолчал, раскуривая папиросу, и мрачно добавил: – Сказал, за последнюю неделю еще две девчонки пропали.

Катя и Валя ахнули почти одновременно.

– Кто? Как их зовут? Откуда они?

– Да не знаю я, угомонитесь! – отмахнулся папа. – Чего раскудахтались, как курицы? Сказал, на востоке где-то. Ближе к складам мебельной фабрики.

Это был противоположный конец Ямы, и Катя никого там не знала. Валя наверняка была знакома с некоторыми, но и она ничего не слышала о пропавших.

– Слухи ходят, что вроде одну из них с каким-то парнем видели, – добавил папа. – Но как он выглядел, черт его знает. Ночью дело было, а у нас же тут темно, как в заднице. Потому что – ну а зачем в Яме фонари на улицах? Мы лучше в центре поставим. А им в Яме и так сойдет. Власть, е-мое…

Раздался тихий, далекий звук, но все в семье Мазуровых давно знали его значение. Стук в крайнее окно на фасаде их дома. Кто-то пришел. Валя тут же вскочила:

– Поляков пришел! Ну все, я ушла!

– Стой, – процедил папа. Валя замерла. – Чтоб в десять была дома.

– Во сколько?! Пап, я…!

– Я сказал, в десять чтобы была дома! – повысил голос папа. – От Сергея ни на шаг. Чтобы он довел тебя до дверей. Придешь одна – из дому вообще больше не выйдешь. Поняла?

Он говорил так, что спорить было нельзя. Валя кротко согласилась и чуть ли не на цыпочках выскользнула из комнаты. Застучали каблучки ее туфель, стукнула дверь. Сестра ушла.

Папа не сказал больше ни слова, он лишь дымил папиросой и хмуро смотрел в пустоту. Мать помешивала половником бульон на газовой плите с таким же отсутствующим видом. Словно две призрачные тени. Кате стало не по себе, и она отправилась в их с Валей комнату, чтобы почитать. Они обитали в узкой и относительно длинной – так, чтобы могли уместиться две стоявшие изголовьями друг к другу односпальные кровати – комнатушке сразу за зимней кухней. Стена, отделявшая комнату сестер от кухни, была не просто стеной, это была задняя часть печки. Зимой, когда родители растапливали печь, камень прогревался так, что закуток превращался в самое теплое место в доме.

Читать не хотелось. Это был любовный роман, начатый Катей еще до экзаменов. Но сейчас интриги в книге казались плоскими и неинтересными. Творящееся за окном занимало Катю куда больше любовных терзаний главной героини.

А еще она все чаще и чаще думала о своей будущей жизни. В тот день, когда они по пути в город увидели жуткую картину повешенной на дереве Риты – при воспоминании об этом Катю передернуло – они побывали в профессиональном училище. «Каблуха», как их называют в народе. Подали документы. А Катя узнала, что из себя представляет специальность, которой она посветит следующие три года своей жизни. Оказалось, это не имело никакого отношения к домохозяйству, как почему-то думала Катя. Ближайшие годы ей предстояло учиться ухаживать за сельскохозяйственными животными и растениями и учиться производству, хранению и переработке продукции животноводства и растениеводства. Ах, да, а еще постигать кулинарное мастерство. По окончании обучения Катя получит специальность плодоовощевода, повара или оператора машинного доения.

При одной мысли о том, что это – верх ее карьеры, ее жизни, на которую еще не так давно она возлагала столько надежд, Кате становилось невыносимо.

Но других вариантов просто не было.

И Катя, невесело размышляя о своем туманном и явно невеселом будущем, все чаще ловила себя пусть и на робкой, не сформировавшейся окончательно, но уже твердо проклевывающейся первым весенним подснежником мысли. Все, что творилось здесь в последнее время, лишь отрезвляло Катю и укрепляло эту мысль. Нужно уезжать из Ямы. Убраться куда-нибудь, где есть машины, автобусы, телефоны, асфальт и уличные фонари. Найти там работу – хоть тем же поваром для начала – и просто жить, как все те люди, которых она видела в редкие вылазки в город.

А любовь… Может, когда-нибудь и приложится.

Отложив книгу, Катя побрела на огород.

– Я грядки полью.

– К табаку моему не лезь! – как всегда, бросил папа.

Катя и не собиралась. Она просто хотела побыть наедине со своими мыслями.

Но ничего не вышло. Едва выбравшись из двери во двор, Катя услышала стук распахнувшейся калитки и увидела Валю. Бледную, с огромными, налитыми страхом глазами.

– Ты чего? – опешила Катя.

– Пархомовы! – выпалила сестра. – У них там милиция и «скорая»!

Катя бросилась за сестрой, которая уже выскользнула из калитки на улицу. Где-то позади хлопнула дверь дома, это кто-то из родителей выбежал за ними следом, привлеченный шумом.

Пархомовы жили в 10—12 домах от Мазуровых. Катя никогда не считала, сколько именно домов отделяли их от ее одноклассницы, погибшей такой страшной смертью. Зачем считать, если каждый сантиметр этой улицы ты знаешь наизусть? И сейчас Катя бежала за Валей по пыльной дороге, спеша к дому Пархомовых. Она видела белый фургончик «скорой помощи» и желтый милицейский «УАЗ». На улице перед домом уже собралась толпа. Люди шептались, галдели, охали и бубнили что-то, и все это сливалось в единый бессвязный гам толпы.

– Что случилось-то? – запыхавшись, спросила Катя.

– Я откуда знаю? Мы только вышли, идем – а тут это. Ну, я в дом сразу… О, мама с папой бегут! Сергей, ты узнал что-то?

Катя только тут разглядела Сергея в толпе, все прибывающей и увеличивающейся на глазах. Он смотрел на дом, как зачарованный. Сергей открыл рот, чтобы что-то сказать, но слова застряли в его горле. Он кивнул и продолжил таращиться вперед.

Катя тревожно вытянула шею, стараясь понять, что происходит. Ворота были распахнуты, и за ними шныряли сосредоточенные люди в белых халатах и чуть растерянные милиционеры в синих мундирах. Среди них Катя заметила участкового, с которым отец говорил каких-то полчаса назад.

Около ворот стоял Пархомов. Смертельно бледный, будто кто-то высосал из его тела всю кровь до последней капли, он чуть пошатывался. Пархомов не замечал суеты за воротами и шепчущейся тревожной толпы прямо перед ним. Он был призраком, погруженным в самого себя. Случилось что-то жуткое, поняла Катя. Опять.

– Теть Маш, здрасте! – звонкий голос Вали вывел Катю из оцепенения. Валя обращалась к одной из соседок, причитавшей сквозь ладонь, которой она зажимала рот, будто боясь ляпнуть что-нибудь лишнее. – Что стряслось-то?

– С собой она покончила, – от слов соседки Катю пробрал озноб ужаса перед смертью, словно окружавшей их со всех сторон. – Отравилась. Таблетками, наверное. Господи, что делается-то…

– Смерть дочки не смогла пережить, – завздыхала другая тетка в толпе и перекрестилась. – Царствие небесное.

Катя больше не могла терпеть. Ее подхлестнул ужас перед смертью, которая окружала их со всех сторон и становилась с каждым днем все ближе, все неотступнее. Смерть была повсюду. Катя всхлипнула, не узнав собственный голос, и что было сил помчалась назад – к дому.

 

3

– Мы были в полиции тогда. Нас послали. Нас просто послали. Сказали, что мелочью не занимаются. Дежурный просто отшил нас и все, – Даутова горько хмыкнула. – Мы же из Ямы. Люди второго сорта.

– Я тоже из Ямы, – сказал Поляков. – С дежурным мы разберемся. По крайней мере, попытаемся. Он не должен был так поступать.

– В нашей стране многие поступают совсем не так, как должны. Поэтому все вокруг похоже на один большой дурдом.

Поляков вздохнул.

– Понимаю. Но сейчас в нашем поселке снова убивают девочек. Помогите нам поймать его. Вашей дочери повезло. Другим нет. Простите за киношную фразу, но он будет убивать и дальше, если его не остановить.

Вечером искать дом Даутовой было нереально: ливень лил, как из ведра. Поляков остался ночевать у родителей. Впервые за много лет. Поэтому сон к нему не шел очень долго. Он пялился в черноту потолка, слушал тиканье часов, которое так быстро убаюкивало его в детстве, и кашель спящего в родительской комнате отца, и размышлял о странном порядке вещей, из которых сплетена жизнь.

Даутова сдалась. И позвонила Рамиле. Теперь уже сама Даутова уговаривала дочь согласиться на встречу с опером, за что он был благодарен женщине. В конце концов, с помощью тех же доводов и увещеваний, сдалась и Рамиля.

Она работала на рынке в Промышленном районе, на проспекте братьев Кирсановых. Поляков добрался до него только через час, потому что по пути заскочил – взять служебную машину, а заодно захватить в кабинете фоторобот маньяка.

Рамиля была смуглой, невысокой, но крепко сбитой девушкой с раскосыми черными глазами. Очень похожа на мать. Она пряталась от накрапывающего монотонного дождя под навесом торговой палатки, в которой торговала тапочками, шлепанцами и носками.

– Была зима, – поведала девушка, распрощавшись с очередным потенциальным покупателем, который так ничего и не приобрел. – Сугробы, метель, снег. Я возвращалась из города, от подружки.

– Через переезд или по Котова?

– Ни там, ни там. Через первый квартал.

Поляков кивнул. С высоты птичьего полета Яма, если очертить ее границы, была похожа на смесь перевернутой птицы в полете и джойстика для современной компьютерной игровой системы. Изогнутая центральная часть, окаймленная улицей Котова сверху и упирающаяся в лесной массив снизу, и два своеобразных крыла, западное и восточное. Они тянулись вдоль того самого лесного массива с одной стороны, а также мебельной фабрики и заброшенного завода железобетонных конструкций с других сторон. Первый квартал был в западном «крыле» поселка.

– Я спускалась вниз по Грязнуле… Знаете Грязнулю?

– Улица. Конечно, знаю.

– Я как раз спускалась по Грязнуле вниз. Темно, кусты, дома, все ставни закрыты. И людей никого, потому что уже десять вечера. Я шла одна. Подружка должна была меня проводить, но к ней там парень пришел… В общем, я пошла одна. Страшновато было, конечно, но я ведь в Яме все знаю, чего мне боятся?

– Где он на вас напал?

– Вот прямо там. Иду я по тропинке. Узкая, два человека не разойдутся, а снега вокруг – почти по пояс. Тогда снегопады большие были… Услышала я хруст снега за спиной. Обернуться даже не успела. Он напал и просто повалил меня в снег. Я лицом вниз упала, все забилось сразу – нос, рот, глаза. Пока отплевалась, попыталась закричать… И тогда он начал меня душить.

– Чем?

– Сразу-то я не поняла. Потом только сообразила. Моим же шарфом. Черный такой. Мне мама связала. Собственным шарфом, понимаете?

Поляков не просто понимал. Он убеждался, что речь идет о том самом убийце, которого они ищут. Одна из особенностей его почерка заключалась именно в этом. Душить жертву чем-то из ее вещей.

– А дальше помните?

– Такое забудешь. Ой, секунду.

Девушка отвлеклась на очередного человека, выплывшего из толпы к ее палатке. Прячась под зонтик, тот прощупывал тапочки в переднем ряду. И, так ничего и не спросив, испарился. Рамиля пожала плечами и вернулась.

– Я тогда спортом занималась. Три раза в неделю в Промышленный ездила, в наш ДК, помните?

– Где дискотека проходила?

– Это вечером. А днем там кружки и секции были. Я ходила на легкую атлетику. Летом по стадиону бегали, зимой в зале занимались. Поэтому я сообразила, что главное сейчас – как-то постараться встать на ноги и убежать. Но он… Он сильный очень был. Я ничего не могла поделать. А он душил, тянул, хрипел за спиной. Я упиралась, как могла… А потом он поволок меня.

– Куда?

– Вниз. За шарф. Натянул его вокруг шеи и поволок. Я хрипела, у меня в глазах уже темнеть начало… А он тащит меня по тропинке, тащит, и рычит, подвывает даже как-то, как… шакал какой-то, или гиена… Пока не дотащил до того дома.

– Какого дома?

– Там дом стоял, в котором никто не жил. Прямо на спуске, около тропинки, почти на углу. Сколько помню, все время ставни заколочены были. Ворота сначала покосились, потом упали, потом их на доски кто-то растащил. Ну, сами знаете, как это в Яме бывает. А дом тогда не трогали вовсе. И вот я сквозь туман – а в глазах уже пелена такая стояла, и искры только плясали перед глазами… И вот я сквозь это все вижу, что он меня в тот самый двор затаскивает. Бросил там, в сугроб, сам сверху прыгнул. На меня. Уселся. Рукой за лицо схватился. Крепко, ногти в кожу впились… А сам смотрит мне в глаза. И скалится, как собака. Все зубы видно…

Она замолчала и уставилась куда-то в пространство. Поляков забеспокоился.

– Рамиля?

Девушка чуть вздрогнула, возвращаясь в реальность от жутких воспоминаний. И заговорила снова. Голос звучал тихо, с хрипотцой.

– В руке у него нож мелькнул. Он мне его к лицу поднес, к глазам, – Рамиля дотронулась до правой скулы. – И я… Тогда я поняла, что мне конец. Прямо сейчас.

– Но вы живы.

– Кажется, – неуверенно отозвалась девушка. – Я умудрилась как-то изловчиться. Повернуть голову так, чтобы достать до его руки. И я впилась ему в руку. Изо всех сил. Почувствовала, как у меня по губам засочилась его кровь. Он… Он заорал. Не от боли, не от страха, а так люто, зло… От ярости. Что я посмела не просто сдохнуть, как он хотел, а барахталась и сопротивлялась. Он ударил ножом. Несколько раз. А я… Я грызла его руку, потому что могла только это.

Рамиле было тяжело говорить. За последнюю минуту она осунулась и словно постарела лет на десять. Окунаться в такие воспоминания всегда тяжело. Они существуют, чтобы прятать их в самом дальнем уголке сознания, а не извлекать на поверхность.

– Он все-таки отпрянул. Наверное, очень уж больно было. Я отбросила его ногами. Подскочила и побежала, куда глаза глядят. Не оглядываясь. Я не могла кричать. Он ведь почти задушил меня. Было больно даже дышать. И я бежала, спотыкалась, вставала и снова бежала. Пока не оказалась около дома. Не знаю, как. Ноги сами привели… – Рамиля угрюмо покосилась на Полякова. – Так все и было.

– Вы сказали, он вас ножом бил.

– На мне толстая куртка зимняя была. Только один удар всю одежду пробил. Но там царапина только. Повезло. Если бы не зима и холод, я бы так и осталась в том дворе, в луже собственной крови. – Рамиля грустно улыбнулась. – Знаете, я в тот самый день решила, что никогда не буду жить в Яме. Мама осталась. А я уже через год, как только мне 18 стукнуло, собрала вещи и уехала в город.

– Понимаю.

– Сейчас я живу с мужем, у меня семья. Муж тоже здесь, на рынке, работает. Живем небогато, но главное – я выбралась из Ямы. Хотя знаете, иногда задумаешься… Ведь город вокруг – такая же яма, только с маленькой буквы, – Рамиля грустно покосилась на толпу, снующую перед палаткой взад-вперед. – Посмотрите вокруг. Толпа. И так не только на базаре, так везде. Город задыхается от людей. Каждое утро едешь на работу – а улицы парализованы. Людей так много, что, когда все они едут работать, реки улиц превращаются в стоячий пруд. По ночам дворы жилых домов похожи на парковки перед супермаркетами в выходной день – не могут проехать ни «скорая», ни пожарная. Везде человеческая давка. В больших городах нечем дышать от смога, люди ходят в масках и получают болезни легких, потому что дышат этим воздухом. Он отравлен человеком. Мы стали паразитами, которые жрут сами себя.

Поляков не знал, что ответить на этот всплеск сознания. Помолчав, чтобы дать девушке время, он мягко спросил:

– Рамиля, вы ведь разглядели его лицо?

– Если можно так сказать, – пожала она плечами. – Темно ведь было. У меня в глазах туман стоял и пятна с искрами скакали. А у него рожа была обезображенная просто. Глаза дикие, рот кривой…

– Но вы сможете его узнать, если увидите?

– Не знаю. Может быть.

Поляков достал фоторобот. Развернул.

– Это он?

Рамиля смотрела долго, с прищуром, выдававшем слабое зрение. Поколебавшись, кивнула.

– Похож. Только он как будто более худой был.

– То есть, все-таки помните, – мягко подтолкнул Поляков девушку к правильному заключению. – Если я покажу вам его фотографию, сможете узнать?

Она выдохнула.

– Постараюсь. Но чтобы понять, он это или не он, вам не нужно смотреть на его лицо.

– Что вы имеете в виду?

– Когда в тот вечер я прибежала домой, все лицо у меня было в крови. В его крови, – с затаенной мстительной злостью проговорила Рамиля. – А когда я к умывальнику побежала и стала чистить зубы, то вычищала между зубов куски кожи и мяса… Так что, когда поймаете, просто посмотрите на его руки. Такие следы остаются навсегда.

 

4

Катя вздрогнула и словно проснулась. Перед ее глазами был бокал воды. Жидкость затрепетала за стеклянными стенками, несколько капель вылетели и плюхнулись на полы синего мундира, оставив темные влажные кляксы.

Катя подняла глаза. Ее рабочий кабинет. И она здесь не одна. Перед ее столом сидели три опера, которых она смутно знала. Катя была уверена, что они из городского УВД, но из какого подразделения – не имела ни малейшего понятия. Все трое удивленно и настороженно смотрели на нее.

– С вами все в порядке? – встревоженно спросил один из них.

Катя сдавленно улыбнулась, ставя стакан на стол.

– Да, просто…

Она не договорила, потому что ее мозг был занят совсем другим. Приступ повторился – и, как всегда, совершенно не вовремя. Что происходит? Как эти трое оперов оказались здесь? Чем они тут вообще занимаются?

– …Голова, – пробормотала Катя.

Чтобы занять руки и убить время, она взяла стакан и сделала еще несколько глотков воды. Опера переглянулись, один кашлянул. Взгляд Кати упал на стол. Блокнота – черт побери! – нигде не было. Но перед ней лежали бумаги. Растерянно и лихорадочно пробежав глазами по тексту, Катя разглядела слова «психологический портрет». Еще одна бумажка была исписана ее собственным почерком. Подсказка. То, ради чего они здесь собрались.

Катя начала вспоминать. Она была у Гапонова. Кажется, это было вчера. Тот выделил ей несколько человек из числа оперов, прикрепленных к оперативно-следственной группе, чтобы пройтись мелкой гребенкой по информационным базам РИЦа, используя психологический портрет в качестве орудия для поиска подозреваемых среди десятков тысяч человек, информация на которых хранилась в полицейских базах данных.

Она потянулась к бумаге. Теперь почти все было ясно. Кроме одного: Катя даже примерно не подозревала, как долго шло совещание и что она успела сказать.

– На чем… На чем, простите, я остановилась?

Опера снова переглянулись. Тот же самый опер, который уже подавал голос – сейчас Катя вдруг вспомнила, что его фамилия Барсуков – непонимающе сказал:

– На самом начале, вообще-то.

– А, ну да.

Лучше и не придумаешь. Как бы Катя выглядела, если бы ее переклинило, когда эта летучка уже подходила бы к концу? Благодаря приступ за то, что тот произошел относительно кстати, Катя почти с облегчением проговорила:

– Да, простите. Итак… – она потерла переносицу, собираясь с мыслями, и взялась за бумажку с собственными набросками. – Итак, как вы сами знаете, предстоит огромная работа. Первоначальный поиск по имеющимся у нас базам ничего не дал. Поэтому мы решили расширить границы поиска и закинуть сеть как можно шире.

Опера украдкой переглянулись, и Катя сообразила, что такое вступление она произнести все же успела. Да и черт с ним, теперь ничего не попишешь. Она приказала себе выкинуть все лишнее из головы и сосредоточиться на деле.

– Теперь мы проверяем не только жителей Ямы и приграничных к ней территорий Промышленного района. Теперь наша цель – все жители города и его окрестностей, которые когда-либо попадали в поле зрения полиции. Все вы читали психологический портрет, составленный нашими консультантами-психиатрами? Нам нужен человек, которому от 40 до 55 лет. Скорее всего, он связан с Ямой. Например, мог там родиться, жить какое-то время или иметь там близких родственников. Дальше. Наш подозреваемый сильный и физически развитый человек, без ярко выраженных недостатков, которые могут накладывать какие-то ограничения. То есть, физически неполноценных, инвалидов и так далее мы не рассматриваем…

…В это самое время Поляков собирался отправиться в городское УВД к Халилову и Коротову, чтобы сообщить оперативникам-коллегам новую информацию и вместе подумать, что можно сделать. В коридоре его встретил Заволокин.

– Поляков, куда намылился? – голос шефа звучал холодно.

– В главк.

– Ко мне в кабинет, – велел Заволокин и развернулся. Ничего не понимая, Поляков двинулся следом.

Усевшись за стол, Заволокин взял бумагу с кипы на углу стола и швырнул ее Полякову. Бумага прокатилась по полированной поверхности стола.

– И что это, твою мать, такое?

Теперь Поляков понял, о чем речь. Это был его собственный рапорт, в котором он отражал полученную от Рамили Даутовой информацию.

– Здесь все написано.

– Поляков, – устало, словно говорил с клиническим идиотом, вздохнул майор. – Ты у нас такой дурак, как говорится, по субботам, или как?

– Сегодня четверг вроде.

– Эта баба, как там ее…

– Даутова.

– …Да плевать мне, веришь, нет? Эта баба ничего толком не описала. Брякнула только что-то про укус на руке. Но все это вилами на воде писано, Поляков.

– Михаил Иванович, – нахмурился Поляков. – Она дала новую информацию. Особая черта в описании нашего маньяка, о которой мы не знали ранее.

– Если это он. На дуру напали пять лет назад. Пять, Поляков!

– А он убивал и 18 лет назад.

Заволокин набычился.

– Хорошо. Допустим. Тогда объясни мне, Шерлок-твою-мать-Холмс, какого хера ты написал здесь про дежурного? Который якобы не принял заявление?

Так вот где собака зарыта. Корпоративная этика, в случае с российскими государственными учреждениями – от школ и больниц до полиции – называемая «круговой порукой».

– Почему якобы, – отозвался Поляков. – Ее чуть не убили, она каким-то чудом умудрилась спастись, ей изрезали куртку. А наш дежурный просто послал их в задницу. Я понимаю, завал, но одно дело – послать алкаша, с которого ботинки сняли, потому что он прямо в них дрых на лестнице в подъезде, а совсем другое – вооруженное нападение и попытка убийства. Это же беспредел, Михаил Иванович.

Заволокин скривился, одарив опера уничижительным взглядом.

– Тут не ты решаешь, что беспредел, а что нет.

– А я и не пытаюсь ничего решать. Это уголовный кодекс и закон «О полиции» давно решили за меня. И девушка, и ее мать отлично помнят, когда именно они пришли в наш отдел подавать заявление. Это было 19 февраля. Все, что нужно – просто узнать, кто дежурил в тот день пять лет назад и…

– Поляков, твою мать! – не выдержал и рявкнул Заволокин. – Мы ищем маньяка, а не виноватых среди своих же! Здесь все – менты, и все мы делаем одно дело.

Поляков отлично это знал. Но знал он и другое.

– Михаил Иванович, при всем уважении, его могли поймать уже тогда. Если бы дежурный делал свою работу, мы уже пять лет назад могли поймать этого маньяка. И не было бы последних убийств. Дочь мэра была бы жива. Как думаете, что будет, когда он узнает, что его дочь убили, потому что наш дежурный решил в свою смену глухарь себе на шею не вешать?

Заволокин с силой ударил кулаком по столу. Задрожал и завибрировал графин на перпендикулярно приставленном к столу шефа столике для совещаний.

– Мозги мне не надо е… ть, – прорычал Заволокин. – Я с тебя х… ею, Поляков! Ты, б… дь, что о себе тут думаешь? Хочешь, чтобы все узнали, как ты готов своих подставлять?! Если ты до сих пор, е… твою мать, кое-что не уяснил, то я могу тебе зенки открыть. Менты друг друга не сдают и не подставляют. А если кто-то так делает, то с крысами разговор короткий. Однажды они оказываются не на том вызове, а рядом вдруг никого не оказывается. Или еще что-нибудь в этом духе. Так будет всегда, потому что только так можно работать в этой системе. Ты меня понял? – Поляков угрюмо кивнул, но майору этого было мало: – Я тебя, б… дь, спрашиваю, ты меня понял?

– Так точно.

– Свободен, – процедил Заволокин и тут же демонстративно уткнулся в документы, игнорируя подчиненного. Поляков встал и вышел, кипя от ярости и мысленно проклиная майора…

– …Отдельно мы проверяем еще раз всех – подчеркиваю, всех – стоящих на учете у психиатров города, – говорила Катя. Опера делали пометки у себя в блокнотах. – Эксгибиционисты, сексуальное насилие, шизофреники с выраженным сексуальным уклоном, психи, которым свойственны вспышки ярости. Барсуков, займитесь этим вы, хорошо?

– Понял.

– Третье направление поиска: проверка старых, еще советских баз. Мы ищем след нашего маньяка в те времена, когда он был еще ребенком. Психиатры заявляют, что у него в детстве были эпизоды насилия. Сексуальное домогательство, изнасилование, в том числе кем-то из близких родственников, или что-то ужасное – насилие, убийство – чему он стал свидетелем. Что-то, из-за чего у него поехала крыша. Тогда он был ребенком, скорее всего, в возрасте от 3 до 10—12 лет. Соответственно, мы ищем все подобные случаи в этом временном промежутке. Тогда такие случаи фиксировались, каждое подобное событие было ЧП, и вся эта информация должна быть в базе. Все это – первый этап.

– А что дальше? – осведомился опер, которого Катя никогда раньше не видела.

– На втором этапе мы будем, во-первых, сверять все эти три списка и искать совпадения. А во-вторых, запрашивать информацию на каждую подходящую кандидатуру. В том числе в паспортном столе. У нас есть фоторобот, от него и будем плясать.

У Кати зазвонил сотовый. Взяв трубку, она увидела на дисплее имя абонента – «Поляков».

– Секунду, – Катя нажала кнопку ответа. – Слушаю, Сергей.

Поляков выложил все, что узнал сам. Если Заволокин запретил ему работать с информацией, это не означает, что с информацией работать не может никто.

– Сейчас я перешлю тебе телефон Рамили, – говорил Поляков. – Пригласи ее к себе, пусть даст официальные показания, поставит подпись. Потому что благодаря этой девчонке у нас есть ключ. Травма руки.

Катя сориентировалась – Поляков позвонил вовремя.

– Я как раз сейчас с ребятами из главка общаюсь. Могу попросить проверить все травмпункты и больницы.

– Так и сделай. Пять лет назад, вечером 18 февраля, нашему убийце вырвали кусок мяса из руки. Он должен был обратиться за медицинской помощью, в травмпункт или сразу в приемный покой. А может, и «скорую» вызвал, когда понял, что там все серьезно. Прошло всего 5 лет, все эти бумаги должны храниться.

– Поняла тебя. Спасибо, Сереж. Все сделаем.

– На связи, – попрощался он и положил трубку. Глубоко вздохнув, он нашел в ящике стола пепельницу, вырезанную из пивной банки, открыл окно кабинета и закурил.

Его нисколько не возмущала система круговой поруки. Законы, связанные с полицией, несовершенны настолько, что без нее работать нельзя. Что будет, если ты завел ценнейшего информатора, который может помочь тебе раскрыть десятки преступлений – но осведомитель наркоман, и в обмен на информацию ты должен снабжать его дозами героина каждый день? Такое бывает сплошь и рядом. У самого Полякова был такой стукач, пока не нарвался на нож в бессмысленной пьяной драке. Но если кто-то сдаст опера с наркотиками в кармане, ему не поздоровится. Увольнение и, возможно, условный срок обеспечены. Однако здесь речь шла о нормальной оперативной работе, которую не учитывают – потому что абсолютно не знают – те, кто рисует законы. Но история с дежурным, выгнавшим из отдела едва выжившую девушку, его возмущала до глубины души. Меру нужно знать. Тот дежурный потерял рамки. Поляков и не собирался раздувать скандал. Но черт побери, почему бы не найти этого сотрудника и просто не внушить ему одну простую мысль так, чтобы он запомнил ее навсегда: «Никогда так, скотина, больше не делай, потому что из-за тебя до сих пор на свободе находится серийный убийца»?

Поляков вернулся за стол. Включил компьютер. Тот загудел, загружаясь. В ожидании Поляков достал из кармана фоторобот маньяка. Разглядывая лицо врага, Поляков вспомнил бабушку Кирилла Фокина.

А что, если…? Нет, лицо на фотороботе не имело ничего общего с тем парнишкой из молодости в Яме. Но прошло столько лет… Поляков не видел Кирилла лет 17 – когда через год после страшного лета он устроился в ППС и перебрался в город. Сначала поселился в комнате милицейской общаги. А потом знакомство с будущей и теперь уже бывшей женой Женей, семья, ребенок… В Яме Поляков появлялся все реже, а если наведывался в поселок, то по служебным делам или повидать знакомых и родителей. Но Кирилла он больше не видел. С тех пор парень мог измениться, как угодно.

Вглядываясь в фоторобот, Поляков и сам поверил, что видит какое-то неуловимое сходство этой физиономии с тем парнишкой, взирающим на мир исподлобья, который бродил по улицам Ямы в то страшное лето 18 лет назад.

Неувязка была лишь одна. Тогда Кириллу было всего лишь 14 лет…

…Оставшись одна, Катя выдохнула. Опять второй приступ за неделю. И это несмотря на успокоительное, которое она пьет каждый день утром и вечером, чтобы держать в узде нервную систему. Именно от стрессов приступы учащались – это она изучила давно, жива и мирясь с ними последние 18 лет.

А потом у Кати зазвонил рабочий телефон.

– Мазурова, – привычно представилась она и услышала в трубке незнакомый голос:

– Екатерина Алексеевна? Следователь?

– Да, кто это?

– СИЗО №1, старший лейтенант Малышев. У нас тут постоялец, которого в ходе рейдов в Замаячном поселке задержали. Он хочет поговорить со следователем. Говорит, это очень важно.

 

5

– У меня это будет четвертый срок. И не по самой, че бакланить-то, авторитетной статье. К тому же, та чуха малолеткой оказалось. Попадалово, короче. И я не хочу, чтоб меня закрыли у хозяина хер знает на сколько.

– Нужно было думать раньше, – сухо заметила Катя.

– А я подумал сейчас. Типа, лучше поздно, чем никогда, так говорят? Короче, мне нужна скидка. В обмен на наколочку.

Махно, в миру Степан Шмурыгин. Был задержан одной из групп во время масштабных рейдов в Яме. Отсидев трое суток в ИВС, где его допрашивали опера и следователи, был переведен в СИЗО. Махно был судим трижды, причем все три срока за квартирные кражи и грабежи. Вот и в этот раз Шмурыгин хотел совершить кражу из квартиры – что называется, выставить хату. Вскрыл дверь монтировкой, шагнул внутрь – и обнаружил бледную от ужаса 15-летнюю девушку, которая держала трясущейся рукой сотовый телефон и умоляла кого-то приехать как можно быстрее и спасти ее.

Махно рассвирепел от такого поворота, но решил не убегать просто так, раз уж взлом и проникновение были налицо. Вырвав телефон у девушки, он разбил его о стену. После чего схватил ее за волосы, сжал горло и велел сказать, где лежат деньги. А потом швырнул девушку к окну, грудью на подоконник, сорвал с нее трусики и изнасиловал. Измываясь над подвывающей жертвой, Махно все это время смотрел в окно – на случай, если полиция приедет слишком рано.

Чуда не произошло. Когда ППСники поднялись на нужный этаж, дверь была распахнута, а внутри на полу гостиной их ждала забившаяся в угол дочка хозяев.

На коже жертвы Махно оставил свои отпечатки пальцев, плюс она уверенно опознала его по фотографии.

– Смотря какую информацию, – сказала Катя.

Махно цыкнул, как это было модно у уголовников когда-то. В Яме привычки меняются гораздо медленнее, чем в остальном мире.

– Кича слухами полнится. Вы ищете того, кто убивает девчонок.

– Хотите сделать признание?

– Смешно, оборжаться, – деланно хохотнул Махно, но тут же снова стал серьезным. – Я знаю одного человечка. Он отмотал на зоне 13 лет. За мокруху и взлом лохматого сейфа. Загремел 17 лет назад, а откинулся четыре года назад. Вкуриваешь, к чему я?

Махно смотрел на Катю маленькими крысиными глазками. Насильник. Несмотря на китель с погонами, Катя для него была женщиной. Точнее, «лохматым сейфом» – вагиной на ножках. Катя видела, как Махно буквально раздевает ее глазами. За годы работы в СК Катя привыкла к этому. Не отводя глаз от Шмурыгина, она холодно заговорила:

– Во-первых, ты сам захотел встретиться и поговорить. И вот я здесь. Но это не значит, что ты можешь бакланить со мной, как с какой-нибудь шалавой из той задницы, откуда ты вылез. Следи за языком. Никакой фени и никакого панибратства, я тебе не подружка и даже не ровня. Еще раз услышу что-то подобное – отправляешься в пресс-хату. Вкурил, к чему я?

Махно «вкурил». Для вида натянуто оскалившись, он после паузы проскрипел:

– Так че со сделкой?

– Если все так, как ты сказал, значит, мы его уже проверили.

– В Яме? Не смеши – пардон, типа – не смешите меня. Всех выцепить вам сто лет не хватит. На кого была наколочка, того и хлопнули. Я у хозяина пятнашку отмотал, я в курсе, как такие дела делаются. Тот чувачок – местный. Но ту бабу порешил не здесь. Совсем в другом городе. И повязали его там. И под суд пошел там. Когда откинулся, вернулся в город. На свою хату, где жил и раньше, – Махно развел руками. – Страна большая. Проверять очень долго придется. А я знаю, что он сделал, как он сделал и когда он это сделал. Он изнасиловал ту девчонку и задушил ее. Так что, вам интересно?

Катя долго смотрела на Махно и думала. Получить информацию по делу, над которым работают почти все силовики города, самым резонансным делом последних лет и главным делом в ее, Кати, жизни – все это было заманчиво. Но…

…Но Махно избил и изнасиловал 15-летнюю девочку в собственном доме.

– Мне нужно подумать, – сказала она.

После чего встала и окликнула конвоира. Когда Махно вывели из допросной, Катя достала телефон и набрала Полякова.

– Сергей, ты мне нужен.

Он приехал в течение получаса. За это время Катя сделала несколько звонков в Промышленный ОВД – в частности, начальнику местного угрозыска майору Заволокину. И к приезду Полякова уже знала, что делать.

Допрос они проводили вместе.

– Махно задержали у тебя дома, – заявил Поляков типу с уголовной рожей в растянутой и грязной желтой майке. – Ты укрывал преступника, находящегося в розыске по тяжкой статье – за изнасилование.

– А я не в курсах был, что его ищут.

– Конечно. Ты пускаешь к себе всех, кто тебя просит перекантоваться, да?

– Не имей сто рублей, а имей сто друзей.

– Один из твоих ста друзей нарисовал тебе статью за укрывательство преступника, находящегося в розыске. Плюс нападение на сотрудника полиции. Лет пять тебе на суде нарисуют однозначно. И это минимум, чувачок.

Уголовник пожевал что-то во рту.

– Ну, и че вы предлагаете?

– У Махно есть один знакомый. Учитывая, что сам Махно не из Ямы, я готов отвечать, что с этим человечком Махно знаком через тебя.

– Что за знакомый-то?

– Был в другом городе, где изнасиловал и задушил какую-то девчонку. Отсидел 13 лет на зоне строгого режима. Откинулся четыре года назад и сразу вернулся сюда, в Яму. Нам нужно имя.

По глазам было видно, что уголовник сразу сообразил, о ком речь. Но просто так выкладывать козыри на стол он не спешил.

– Не знаю таких.

– Укрывательства преступника не будет. Только нападение на сотрудника. Но здесь сойдемся на минимуме. Например, непредумышленное причинение вреда здоровью. Ты же наверняка хотел закрыться или машинально оттолкнуть незнакомого человека, и так вышло, что вилка воткнулась ему в плечо?

– Э, ну, – тот пытался сообразить, к чему клонит Поляков. – Вообще, да, по-любому так и было.

– Года три максимум. Общий режим. Есть разница, три общего или пять строгача? Да ты через год можешь на условку попробовать пойти.

Перспектива была интересная. Но уголовник продолжал держать марку:

– Фича в том, что я своих корешей не сдаю. Я не крыса. Так что вы не по адресу.

– Крыса, говоришь? – Поляков протянул Кате руку. Она передала ему диктофон, который всегда носила в сумочке. Запись уже была остановлена на самом интересном месте. Поляков нажал кнопку, и из динамиков диктофона донесся голос Махно: «У меня это будет четвертый срок. И не по самой, че бакланить-то, авторитетной статье. К тому же, та чуха малолеткой оказалось. Попадалово, короче. И я не хочу, чтоб меня закрыли у хозяина хер знает на сколько».

Они дослушали запись до момента, когда Махно предложил сделку – информация в обмен на скидку в сроке наказания, который он может получить по приговору суда. Уголовник слушал очень внимательно. Пару раз ухмыльнулся и покачал головой, удивляясь вероломству Махно.

– Пока ты строишь из себя блатного, живущего по понятиям, Махно решает дела и спасает свою шкуру, – сказал Поляков. – Фигня в том, что на нем висит тяжкое. На тебе нет. А человека, которого он предложил продать, ты знаешь гораздо лучше. Поэтому сделку мы предлагаем тебе.

– А если… А если я откажусь?

– Все просто. Мы пойдем к Махно. Он сдаст человечка, с которым ты же его и познакомил, и скостит себе пару лет. А ты пойдешь по полной, хотя на нарах ты оказался из-за Махно. Если ты согласишься на это, то… То я не знаю, чувак, что у тебя в голове, если ты спокойно позволишь Махно отправить тебя на зону за его же косяки, а ему откупиться.

Аргумент был весомый. Хозяин дома, в котором был задержан Махно, подумал, почесал затылок, поковырял в носу… Наконец, решился.

– Это Сафрон Белый.

– Его фамилия Сафронов? А Белый кликуха?

– Угу. У него какая-то аллергия кожная. Наколок не может иметь. По молодости пытался наколоть, так еле откачали. Три ходки, а ни одной наколки. Оттуда и погоняло.

– Он сидел за мокруху последний раз? Четырнадцать лет?

– Все так. Мы с Белым как-то бухали, и он побакланить за прошлое решил. Он на гастроли мотался в другие города. Приехал, щиманул на улице несколько баб, золото-шубы-бабки – и назад. В тот раз он поехал в какой-то город – не помню уже, как называется – то ли Вологда, то ли Воркута, то ли Воронеж… Короче, что-то на «В».

– В города в следующий раз поиграем. И что там?

– А, ну вот. Пересекся он, короче, на улице с каким-то молодняком. Там вроде трое пацанов было и одна баба. Молодая, но сиськи и все остальное – что надо, – уголовник покосился на Катю и в свое оправдание пояснил: – А че? Это его слова.

Катя поморщилась:

– Дальше.

– А, ну вот. Забухали они, короче. На хате одного из тех п… дюков. Ясен пень, Белый самым крепким оказался. Один скоро свалил, а двое других скопытились. Телка уже давно спать завалилась в комнате. Ну, а Сафрон уже гашеный, почти литр водяры выжрал. Захотелось, типа, тепла и ласки. Он подвалил к телке и – сами понимаете. Она, хоть и бухая была, шум подняла. Один из пацанов тут зенки раззявил – проснулся, короче – и давай кипиш поднимать. Попытался Белого оттащить. Ну, и орал, типа «Ах ты п… дор». Это Белому-то, прикиньте? Да еще и бухому? – уголовник покачал головой. – Тут Белому крышу и сорвало. Хотя он итак без башки. Отморозок, в натуре.

– Что он сделал?

– Схватил пузырь со стола, разбил об его башку, а розочку пацану в живот воткнул. Второй так и дрых, не проснулся. Повезло ему, а то Белый бы и его порешил… Ну, короче, Белый к бабе опять, чтоб свалить не успела. Раком нагнул ее – и айда. Прикиньте, чувак на полу в луже крови ковыряется, стонет, подыхает. А Белый бабу жарит. Придушил малость, чтоб не орала. Да не рассчитал. Баба откинулась. Сафрон все бабло выгреб, которое на хате было, и свалил.

– Придушил малость, но не рассчитал – это сам Белый так сказал?

– Кто ж еще. Я свечку не держал. Это вообще все в Вологде было. Или в Воронеже.

– Или в Воркуте, я помню, – кивнул Поляков. – Смотри. Похож на Сафрона?

Поляков показал фоторобот серийного убийцы, достоверность которого подтвердила Рамиля. Допрашиваемый нахмурился, вглядываясь в композиционный портрет, и покачал головой.

– Вообще не похож. Вот ни разу. Сафрон такой невысокий, тощий, но сука жилистый. Рожа совсем другая. Не, это не он.

Поляков и Катя переглянулись. Ложный след, уже далеко не первый и наверняка не последний. Поляков сложил фоторобот и, убирая в карман, решил закругляться с разговором. Встал, чтобы открыть дверь и позвать конвоира. В этот момент уголовник осведомился:

– А вы же, когда Яму шмонали, пустые дома тоже проверяли?

– Да, и что?

– Ну, а как так вышло, что Сафрона не хлопнули? У него же в курмыше одни заброшенные дома и остались. Только хата Белого и обжитая в округе.

– А где это?

– Да за четвертым кварталом. У оврагов. На отшибе, короче. Говорят, там когда-то давно девку убитую нашли… Вот после того дела народ оттуда и повалил. Типа проклятое место и все такое. Один Сафрон остался. Ему-то че, у него яйца железные…

Поляков и Катя, уже не слушая разглагольствующего уголовника, переглянулись в очередной раз. И снова поняли друг друга без слов.

Овраги, с которых все началось.

 

6

– Помнишь Пархомова? Отца Риты, твоей одноклассницы? У него убили дочь. Через два дня жена покончила с собой. В один миг жизнь человека разрушилась. Развалилось все, что считалось непреложным. Как карточный домик. Скоро вы уехали. Ты ведь не знаешь, что с ним стало. Ты его не видела. А я видел. Это было так странно… Я часто вспоминаю его.

Над Ямой висели низкие черные тучи, но дождь наконец решил взять паузу. Судя по царящей в воздухе тяжелой и густой духоте, ненадолго. Скоро могла начаться самая настоящая гроза.

Катя и Поляков смотрели на овраг – тот самый, где 18 лет назад обнаружили труп первой жертвы маньяка – 20-летней Маши Золотниковой. Эта картина всплыла перед глазами Кати, словно все было вчера. Скрюченные пальцы. Грязный и порванный халат в цветочек. Заляпанные грязью ноги со спущенными до лодыжек и изорванными старенькими трусиками. А еще – черная шея с поясом от халата, затянутым вокруг, и черные дыры вместо глаз.

С тех пор здесь все изменилось, и изменилось сильно. Если раньше к оврагу вела голая, выжженная жарой земля, то сейчас здесь росли колючий кустарник и сорная дикая трава, доходящая Кате почти до пояса. Место действительно стали считать дурным или проклятым, и люди спешили покинуть его. Сейчас эта низинная окраина Ямы была похожа на город-призрак из сюрреалистической картины. Почерневшие, частично сгоревшие, покосившиеся или даже обрушившиеся дома виднелись там и тут. На небольшом пригорке виднелся только один крохотный домик с уходящим по склону двором. Жилище Сафронова.

В Яму они выехали на полицейском фургоне – белый, с синей полосой с надписью «Полиция» и вытянутой вдоль крыши вереницей проблесковых маячков. Их было четверо: Катя, Поляков и два опера из Промышленного ОВД, которые сейчас стояли у калитки дома Белого и ждали инструкций. Самого Сафрона не было дома, и никто не знал, что делать. Поводов выбивать дверь и вламываться внутрь не было ни единого.

– Он замолчал, – продолжал Поляков. – Просто замолчал навсегда. Сначала это был шок. Потом он, скорее всего, не хотел открываться и выворачивать душу перед каждым встречным, решившим посочувствовать. А потом… Может, начал привыкать. Может, потекла крыша. А может быть, Пархомов тогда что-то понял. Что-то, чего не дано нам, не затихающим ни на минуту болтунам.

В кармане у Кати завибрировал сотовый телефон. Звонил Костя. Сейчас ей было совершенно не до него. Катя сбросила звонок, ткнув кнопку «ответить с помощью СМС. Выбрала из предложенных готовых вариантов: «Сейчас не могу говорить, перезвоню позже».

– Когда человек замолкает навсегда из-за какой-то душевной или физической травмы, в нем что-то происходит, – размышлял Поляков. – И чем дальше, тем больше. И постепенно он рвет все связи с окружающим миром. А потом, однажды, такой человек просто перестает принадлежать этому миру.

Убрав телефон, Катя окинула взглядом овраг, длинный и широкий, но неглубокий, около двух метров. Катя побрела вдоль кромки оврага, осматриваясь. Она не была здесь 18 лет – с того самого дня, как на дне этой канавы нашли тело замученной девушки. И поэтому не представляла, какой отпечаток то событие оказало на жителей поселка. Насколько глубоким должен был быть общий шок, чтобы даже через 18 лет в районе злополучного места не селились даже пришлые азиаты-гастарбайтеры и бомжи из города?

– Я вспоминаю Пархомова, – задумчиво говорил Поляков. Было видно, что воспоминания о главе загубленного семейства много для него значили. – Он ходил и смотрел на нас, на всех остальных, как из другого измерения. Говорят, иногда он писал записки. Но они были такие странные… Например, возьмет и напишет: «Этого нет». И как его понимать? Конечно, люди начинали чувствовать себя неуютно. Мы любим думать, что мы умные, а когда видим то, чего не понимаем, то злимся или пугаемся.

Обходя овраг, Катя наткнулась на открывшуюся за зарослями сорных паразитов тропинку. Та была достаточно широкой, здесь смело мог проехать автомобиль. Примятая невысокая травка пробивалась, вскормленная постоянно льющими с неба потоками воды, из голой земли, вытоптанной кем-то или чем-то. И это было странно.

Дорожка уходила вперед, прочь от Ямы, петляя в зарослях жидкого кустарника и могучей травы. Нам туда, поняла Катя и шагнула вперед. Ее вело какое-то чувство, о природе которого Катя даже не думала. Оно просто возникло и указывало дорогу.

– А люди трепались о погоде, о работе, о кино, о здоровье, – Поляков брел чуть позади Кати, не отставая, но и не пытаясь поравняться с ней. – А Пархомов… Не знаю, что творилось в его голове. Но мне кажется, что он видел перед собой фарс. Ведь если разобраться, то связи между людьми основаны на пустой и ничего не значащей болтовне. А еще мы – я имею в виду, все мы, люди – говорим не то, что думаем, или же говорим просто ради того, чтобы говорить. Заполнить пустоту этого мира своими голосами. Но человек, который замолкает навсегда, наверняка слышит ее. Пустоту. И, может быть, понимает что-то такое, что все остальные обретут только на смертном одре. «Этого нет», писал он в записках. И вот я иногда думаю: а что, если всего этого на самом деле – нет?

Катя помнила, что дальше были другие овраги. Когда-то, когда они с Валей были совсем маленькими, беззаботными и верещащими детьми, они приходили сюда с другими детьми и использовали овраги как горки. Скатывались вниз на санках, кусках картона или школьных портфелях, заходясь от восторга. Дорожка, поняла Катя, вела именно к этим оврагам.

– Я иногда думаю, что Пархомов мог понять за годы своего молчания, – произнес Поляков. – Может быть, то, что жизнь подобна сновидению. Ведь, в какой-то степени, это правда. Наш мир очень шаткая штука. Все, что кажется тебе фундаментальным и вечным, в один момент утекает сквозь пальцы. Если кто-то богат и получает удовольствие от каждой минуты жизни, перед смертью он понимает, что всегда был лишь человеком, которому снилось, что он нашел золото. Где-то читал, что весь наш мир – это просто сон бога. И когда бог наконец проснется, не будет больше ничего.

Катя покосилась на Полякова.

– Что с ним случилось потом?

– С кем?

– С Пархомовым. Он ведь… Он был другом моего отца. Но когда мы уехали из Ямы, он исчез. Я больше никогда не видела его. А отец больше не вспоминал ни о чем, чем мы жили здесь. Как будто ничего этого и не было вовсе. Как будто это и правда был сон. Длинный сон, ставший кошмаром… Что с Пархомовым стало в итоге?

Поляков грустно улыбнулся.

– В итоге происходит только одно. Человек умирает. Какой бы мрачной или веселой не была его история, конец всегда один, – Поляков помолчал. – Пархомов покончил с собой. Лет через девять после того, как вы уехали. Где-то раздобыл охотничье ружье, вставил ствол в рот и нажал на спусковой крючок. Так не сказав ни единого слова с тех пор, как ушли все те, кого он любил.

Мимо пробежала огромная, величиной с кошку, крыса. Катя вздрогнула, на секунду отпрянув. Зашуршала трава, и крыса испарилась, словно ее никогда и не было. Поляков шагнул вперед, чтобы прикрыть Катю от непредвиденных событий. Катя была благодарна, но не произнесла ни слова.

Еще через несколько шагов Поляков остановился и, обернув на Катю стеклянные глаза, мрачно промолвил:

– Ты это слышишь?

– Что?

Поляков не ответил, мрачнее все сильнее. Ничего не понимая, Катя сделала еще шаг.

И тогда она услышала гул. Именно этот звук насторожил Полякова. На секунду Катя замешкалась, перебирая в голове возможные варианты источника звука.

– Что это гудит?

Поляков снова многозначительно посмотрел на нее. Его глаза не предвещали ничего хорошего.

– Это насекомые, Катя. Много насекомых.

– Какие, к черту, насе…?

Катя не договорила, потому что трава впереди вдруг расступилась, и их с Поляковым взору открылся затерянный в зарослях овраг, самый крупный из разбросанных здесь. Над роем бесновался рой здоровенных мух.

Но самое ужасное было внизу.

Дно оврага было устлано покореженными останками. Некоторые давно превратились в скелеты с отделившимися костями, разбросанными вокруг места последнего пристанища того, кто раньше был человеком. Другие находились в активной стадии разложения, и в их смердящих, жижеобразных тканях самозабвенно копошились все те насекомые, которым природа отвела пожирать останки людей – кожееды, могильщики, черви и трупные жуки-мертвоеды.

Катя почувствовала, что провалилась в безумие, словно ее привычный мир слился вдруг с параллельным измерением, куда создатель загнал все зло вселенной. Чувствуя, как ее желудок сжимается в комок, готовый исторгнуть из себя все содержимое, Катя отвернулась и пробормотала, отшатываясь назад и стараясь не дышать:

– Господи…!

Лицо Полякова приобрело пепельно-серый оттенок, но он не отвел глаза. Говорят, человек не может отвести глаз от двух вещей – от чего-то прекрасного и от чего-то по-настоящему ужасного. Поляков подтверждал верность этого постулата. Наконец он выдавил:

– Это человеческая скотобойня.

 

7

– Нужно обследовать все, перерыть весь овраг, расчистить от грязи, пока мы не убедимся, что нашли все тела. Работы непочатый край. Я с таким, честно говоря, не сталкивался никогда.

Снова пошел дождь, и пространство вокруг оврага, ставшим кладбищем для целой прорвы людей, как и сам овраг, превратились в скользкое влажное месиво. Котлован с телами спешно накрыли тентом, чтобы потоки воды не мешали криминалистам выполнять свою работу. В данном случае – одну из самых отвратительных на всем их веку работу.

На место обнаружения массового захоронения выехали сразу несколько бригад криминалистов и патологоанатомов из городского бюро судмедэкспертизы. Среди них была и лучшая, показательная бригада из областного управления Следственного комитета, у которых имелись передовые оборудование и технологии. Криминалисты и судмедэксперты – в защитных костюмах, похожих на скафандры, и респираторах, защищавших от смрада – занимались извлечением на поверхность костей, останков и трупов. А руководитель судмедэкспертов докладывал обстановку пожаловавшему в Яму начальству.

Сейчас здесь было все руководство правоохранительных органов города и области. Для полной картины не хватало только представителей ФСБ. На место обнаружения пожаловали не только Гапонов и Шмаков, но и замначальника регионального УВД и старший помощник шефа областного СК. Все – в сопровождении помощников, с зонтиками, с напряженными мрачными лицами.

– Об этой находке уже доложили в Москву, – хмуро сообщил всем представитель регионального следствия. – Дело с первой минуты на контроле, так что обо всем придется докладывать немедленно наверх. И лучше, чтобы результаты были как можно быстрее. Хоть какие. Когда можно рассчитывать?

Глава судмедэкспертов покачал головой и мрачно обернулся на овраг, на дне которого его подчиненные по щиколотку в грязной жиже фотографировали, досматривали, счищали подручными приспособлениями кишащих насекомых, отделяли и транспортировали наверх то, что осталось от брошенных здесь трупов.

– Работы непочатый край, – повторил он. – Пока ничего нельзя предполагать. Вы сами все видите. Тела находятся в самых разных стадиях поздних трупных изменений. Самые старые полностью скелетированы: все ткани и связки сгнили или были сожраны, простите, крысами, и трупы распались на отдельные кости. Мумифицированных тел нет, но оно и понятно – это открытое пространство, а у нас больше месяца идут постоянные дожди. Поэтому тела, которые ниже, находятся в состоянии жировоска – уцелевшие после крыс ткани и органы пропитались водой, и все гнилостные процессы застопорились. Тела, которые выше, в зависимости от срока либо скелетировались, либо подверглись торфяному дублению. Вон, например, видите то тело коричневого цвета? С такими нужно быть особенно осторожными, извлекая их на поверхность. Костная ткань постепенно растворяется из-за вымывания минеральной основы, и кости становятся по своей консистенции больше похожи на хрящи. Сработаешь неаккуратно – и тело развалится, как…

– Давайте без подробностей, – поморщился офицер из областного главка. Судя по серому лицу, он едва держал себя в руках, мечтая смыться как можно дальше отсюда. – Сколько здесь тел?

– Я еще раз говорю, они все вповалку, один на другом. Плюс грязь, в которой некоторые увязли, как в болоте. Трупы, которые полностью скелетировались, распались и фрагментировались, смешавшись с другими. Пока нельзя просто взять, поводить пальцем и пересчитать. Могу сказать разве что предварительно.

– Хотя бы так.

– Здесь около двадцати тел.

– Около?

– Возможно больше.

Высокий начальник из областного СК уныло покачал головой:

– Твою мать. Теперь нашим СМИ будет чем заняться.

– Не только тела, но и их одежда из-за того, о чем я уже говорил, а еще из-за постоянных дождей, грязи и работы крыс и насекомых в таком состоянии, что мы даже пол сразу не установим. Работы очень много.

Было видно, что глава судмедэкспертов сам пребывает в ступоре, столкнувшись с таким местом преступления. Шефы из УВД и СК переглянулись и двинулись назад, брезгливо ступая по грязи, чтобы уберечь ботинки. Гапонов и Шмаков засеменили следом.

– Нужно подготовить информацию для прессы, – доносились до главы судмедэкспертов их голоса. Как можно быстрее.

– Согласен. Что-нибудь очень краткое, с пояснением, что подробности будут в ближайшее время…

Судмедэксперт вздохнул, натянул на лицо респиратор и развернулся, чтобы вновь опуститься в страшный овраг.

Катя сидела в фургоне Следственного комитета, под защитой его крыши, и пила горячий чай из термоса, который нашелся у водителя. Перед ее глазами все еще стояла картина с разъеденными крысами и насекомыми грудными клетками сваленных в овраге тел.

Она вздрогнула, услышав голос:

– Как ты?

Это был Белянский. В перепачканном грязью комбинезоне, в котором он вместе с криминалистами опускался в овраг – как глава отдела по расследованию особо важных преступлений, возглавляющий непосредственное следствие, он должен был это сделать. Капюшон натянут на голову, защищая от льющей с неба воды. Капли ползли по его лицу, мрачному и подавленному – шеф тоже находился под впечатлением от увиденного.

Катя не ответила. Сказать было нечего. Она, по крайней мере, была жива.

– Занесло же тебя сюда, – пробурчал Белянский. – Как это случилось?

– Приехали проверить информацию, – ее голос звучал тихо и слабо. – Здесь 18 лет назад убили первую жертву.

– Первую? – Белянский нахмурился. – Эта паскуда все эти годы убивала и скидывала здесь трупы? На месте своего первого, так сказать, подвига?

– Говорят, серийные убийцы часто возвращаются на место преступления. Для них это становится чем-то вроде центром для подзарядки. Место силы… Виктор Яковлевич, это девушки?

– Ты их видела вообще? Они в таком состоянии, что, даже если там будет валяться труп пришельца, мы его не отличим от других. Крысы… Криминалисты разогнали несколько здоровенных крыс, которые копошились в телах и чихать хотели на толпу людей рядом.

Катю передернуло от ужаса и отвращения. Она вспомнила здоровенного и мерзкого грызуна, метнувшегося под ее ногами. Крыса, познавшая вкус человеческой плоти. Даже думать об этом было страшно.

– Твою мать, – вторил ее мыслям Белянский. – Что творится в этом, б… дь, городе?

Катя, дождавшись группу, спряталась в фургоне, как в личном убежище. Очередной временный домик, в котором можно отгородиться от страхов окружающего мира. И первым делом проглотила сразу две таблетки успокоительного. Меньше всего на свете ей хотелось, чтобы случился приступ. Чтобы она, не понимая, где находится, вышла на дорожку, узнала впечатавшуюся с детства местность и пошла туда, где работали криминалисты и судмедэксперты, чтобы снова увидеть страшную картину внизу и опять испытать шок, тошноту и желание провалиться сквозь землю – лишь бы не думать о том, что происходит.

– Может быть, – через силу проговорила Катя, – он сбрасывал здесь тела, потому что местные считают это место плохим, проклятым и решили от греха подальше оставить его. А может быть, это место на самом деле проклятое.

– Ты серьезно или как?

– Виктор Яковлевич… Мы можем верить в проклятые места, а можем не верить. Но если не верим – это не значит, что таких мест нет.

К окраине Ямы, внезапно прославившейся на весь узкий круг правоохранителей города, стягивались опера из Промышленного ОВД и городского управления. Некоторые оказались здесь во второй раз: в ходе масштабных рейдов в Яме опера в числе прочих заброшенных домов поселка проверяли и лачуги на окраине, у оврагов. Но в сами овраги никто даже не думал соваться: во-первых, на то не было ни малейших инструкций, во-вторых, о существовании чего-то еще за зарослями высокой травы никто из побывавших здесь оперативников даже не подозревал – выходцев из Ямы среди них не оказалось.

Сейчас сыщики разбились на несколько групп и выдвинулись в жилой массив поселка для работы с населением. Предстояло обойти все дома, прилегающие к занятой зарослями сорной травы и оврагами мертвой, покинутой всеми зоне отчуждения.

Поляков с двумя операми из УВД взял на себя улочку, извивающейся змеей ведущую от оврагов к центру Ямы. Крайние дома были давно оставлены. Зияющие дыры-окна, поваленные двери, растащенные на дрова заборы и ворота. Но чуть дальше от оврагов находились домики, лачуги и землянки, в которых теплилась жизнь. В одной из таких землянок операм открыла дверь сухая и сгорбленная старушка в толстой фуфайке, доживающая свой век.

– Черные машины, – ее голос был шамкающим и скрипучим. – Едють туды, а потом едють туды.

– Машины?

Поляков, как и находившиеся с ним опера, были поражены и озадачены. Слово «машины» подразумевает, что их было несколько. Что перечеркивало напрочь версию об убийце-одиночке, устроившего в оврагах кладбище для своих жертв.

Тогда что, черт возьми, происходит?!

– Черные машины? – повторил Поляков, и старушка закивала. – То есть, не одна машина, а несколько? А сколько? Одна, две, три?

– Да когда как. То одна, потом глядь – две едють. По-разному, сынок. Едють, потом глядь – назад едють. А чего им там делать, непонятно. Там же за оврагами и нет ничего…

Кроме трупов, подумал Поляков и спросил:

– А часто? Частенько вы их видите?

– Нет, сынок, ты что. Редко. Но тут вообще же никто не ездит. Никогда машин не бывает. Куда ехать-то? Там же овраги. Кто же будет ехать в овраги? Вот только эти черные иногда и едють. Больше никто.

– А когда вы последний раз их видели?

– Да думаешь, я упомню. Старая я, сынок. Память уже не та, что раньше. Глаза не те, руки не те. Все не то.

После картин в овраге вид, глаза и голос старого человека и смысл ее слов навевал на Полякова невеселые размышления о бренности человека и тлене всего сущего. Но Поляков не сдавался.

– А все-таки, бабуль? Неделю назад, месяц назад, год назад?

– Недели две. А может, три. А может, и месяц. У меня же тут один день не отличается от другого. Как можно упомнить, сынок?

– Значит, черные машины? – не унимался Поляков. Слова старушки перевернули все его версии и догадки с ног на голову, и Поляков никак не мог собраться с мыслями.

– Большие. Я думала, может, к тому лысому, вон, дом на пригорке. А как-то гляжу – нет, не к нему. Мимо проезжают. И по тропиночке к оврагам – шнырь, – старушка изобразила морщинистой рукой, как именно шныряют большие черные машины, и снова пустилась в рассуждения: – Туда едють, потом глядь – назад едють. А куда едють, непонятно. Там же овраги одни. Не в овраги же едють?

– Значит, большие черные машины, – настаивал Поляков. – А какие именно?

– Откуда ж я знаю, сынок? Я на машине в молодости разве что и ездила. На автобусах бывало. А так все больше ножками. А машины сейчас совсем не те, что раньше. Все иностранные, заграничные. Телевизор включишь – машины иностранные, песни иностранные, слова иностранные. Сидишь и думаешь: может, страна уже другая? Новости включишь – а, нет, по-русски говорят. Значица, пока еще наша.

Поляков переглянулся с операми. Достал блокнот и ручку, спрятавшись под крышу крыльца от льющей с неба воды, и зарисовал на мягкой от сырости бумаге фургон.

– Бабуль, смотрите. Такие машины?

– Нет. Это же как «Газелю» ты нарисовал. А там не «Газели». Знаешь, на что похоже? На «Уазики». У меня муж на почте когда-то работал, вот они на «Уазике» мешки с письмами развозили…

– Внедорожники? – уточнил Поляков. – Ну, джипы? Как «УАЗ» или «Нива», например?

– Или как «Нива», – согласилась старушка, подумав. – Только иностранная. Большая, черная, сверкающая вся, блестящая. Телевизор посмотришь – все машины какие-то сверкающие стали. Зачем машины сверкающими делать? Сверкать должны улицы от чистоты и глаза от счастья, а не машины. А у нас все наоборот. Так разве хорошо жить будем, а, сынок?

Через несколько минут, поняв, что из старушки больше ничего не вытянешь, Поляков сердечно с ней распрощался:

– Спасибо, бабуль, большое. Здоровья вам.

– Да какое здоровье, сынок? – спокойно отозвалась та, словно удивляясь, как с виду вменяемый молодой человек мог ляпнуть такую глупость. – Помирать только. Нам, старикам, одна дорога.

Поляков и опера отошли от крыльца, и старушка, кряхтя и что-то бормоча себе под нос, принялась закрывать дверь.

– Большие черные машины, – проговорил один из оперов. – Б… дь, что за дела? У нас не один маньяк? Их там целая банда, что ли?

Поляков не ответил, потому что в этот момент он бросил взгляд вверх по улице. И застыл, увидев Белого.

Сафронов стоял под кроной старого раскидистого дерева, и наблюдал за картиной на горизонте. С его позиции вдалеке, за размывающими картинку струями ноющего дождя, были видны фургоны полиции и СК с включенными мигалками и точки-силуэты людей, копошащихся за лесом из травы и кустарника.

Поляков демонстративно отвернулся в сторону оврагов и зашептал:

– Мужики, справа у дерева. Этого мужичка нужно взять и потрясти, он может что-то знать.

– А кто он?

– По нему есть информация, – нетерпеливо отрезал Поляков. – Обойдите квартал, а я в лоб. Будете подходить, позвоните, чтоб я выдвигаться начал. Возьмем его с двух сторон. Давайте, пока он там торчит!

Группа разделилась. Двое напарников двинулись в сторону оврагов, чтобы исчезнуть за углом и на бегу, скользя по грязи и смахивая с лица бьющие в глаза капли, обогнуть прямоугольный массив из покосившихся, старых, налепленных друг на друга домишек и оказаться позади Белого. Сам Поляков, поправив на голове давно уже не защищавшую от воды, промокшую насквозь бейсболку, демонстративно двинулся к соседнему дому и принялся тарабанить в заляпанное и мокрое оконное стекло.

В этот дом они уже стучались и убедились, что хозяев не было. Сейчас это был спектакль для единственного зрителя, наблюдавшего из своего укрытия под кроной дерева за далекими мигалками на машинах спецслужб. Поляков делал вид, что ждал, когда ему откроют, а сам искоса поглядывал на Белого.

Поляков понимал, почему тот не идет домой. От стоявшего на пригорке домишки, где проживал Сафронов, было не более тридцати метров до первого оврага и до дорожки, по которой неизвестные убийцы транспортировали тела. Заявись Белый домой, его немедленно заметят. Если верить глазам и словам соседки-старушки, Сафрон не имел никакого отношения к черным машинам преступников. Но он был уголовником, отсидевшим 14 лет за убийство, и не горел желанием встречаться с силовиками. Чем закончится эта встреча, знали все. Как минимум, его будут допрашивать, выпытывая, видел ли он что-нибудь, и не отстанут так просто, учитывая прошлое Сафрона-Белого. Как максимум, попытаются и вовсе повесить трупы на него.

Полякова, изображавшего перед пустующим домиком очень терпеливого гостя, оторвал от размышлений сам Белый. Щурясь, проклиная дождь и косясь в сторону уголовника, Поляков заметил, что тот начал движение. Как и следовало ожидать, Сафрон сообразил, что силовики застряли напротив его дома надолго, и решил не искушать судьбу и вернуться в город.

– Черт…!

Поляков засеменил следом, переходя на бег – легкий и осторожный, чтобы не поскользнуться и не растянуться в мерзкой проклятой жиже. Ноги шлепали по грязи и лужам, а капли заливали лицо – бейсболка не помогала – вынуждая его отплевываться и периодически вытирать глаза. Но шум дождя застилал звуки шлепающих по лужам кроссовок Полякова и не выдавал преследователя.

Однако у Белого была интуиция или выработанное с годами воровское чутье. Что-то заставило его обернуться, когда Поляков был уже метрах в 10 от него. Встретившись глазами с Поляковым, Белый все понял. Он не медлил, не паниковал и не впал в ступор – Сафронов рванул с места что было сил.

– Стоять! Полиция!

Поляков припустил за ним, размахивая руками и моля небо не дать ему растянуться на задыхающейся от грязи улочке. На бегу выхватил пистолет из кобуры. Останавливаться Белый не собирался. Он даже не оборачивался, вложив все силы в движение.

– Стоять! Стрелять буду!

Белый не реагировал, расстояние между уголовником и опером – несмотря на то, что Поляков мчался настолько быстро, насколько позволяли ноги и скользкая жижа под ними – постепенно увеличивалось. И тогда Поляков вскинул руку вверх и выстрелил. Белый на бегу сжался, инстинктивно втянув голову в плечи. А Поляков заорал что есть мочи:

– Стоять, или стреляю на поражение!

Белый пробежал еще несколько метров, но искушать судьбу он не стал и застыл, не оборачиваясь. Поляков, отплевываясь от бьющей в лицо воды, взял Белого на прицел и медленно, заходя сбоку, приближался к Белому.

– Встал на колени! Руки за голову! На колени, сказал!

Белый подчинился. Он тяжело дышал, плюхнувшись коленями в грязь и заведя руки за затылок. Когда Поляков оказался рядом, он прохрипел:

– Я ничего не делал. Не знаю, что вы там нашли, но я тут не при чем.

– Не е… мне мозги, Сафрон, я не в настроении.

Белый стиснул зубы и вперил острый взгляд в землю, поняв, что его имя уже известно нарушившим покой Ямы пришельцам.

Доставая наручники одной рукой и не сводя оружия с головы Белого, Поляков бросил взгляд назад. По улице в их сторону бежали люди в форме, привлеченные звуком выстрела.

 

8

– Почему я здесь? Я ничего не делал, начальник.

Это обращение «начальник» Белый произносил серьезно, но в его тоне читалась слегка презрительная насмешка. Ироничная дань традиции: Сафронов говорил так по привычке, как когда-то давно было принято, но никаким начальником Полякова, разумеется, не считал.

Белый выглядел напряженным, но испуганным он не был. Ни страха, ни паники. Говорил спокойно, твердым с хрипотцой голосом.

– Вы знаете мое имя. Мои пальцы у вас есть, биография тоже. Да, судимый. Но свое я отсидел.

– Знаешь, Сафрон, – отозвался Поляков. – За годы работы я видел сотни и тысячи людей, которые говорили одно и то же. Как по программе. «Я ничего не делал, я ни в чем не виноват». Но потом всегда выясняется правда.

– Что вы хотите от меня?

– Помнишь Волгоград? – да, убийство Сафронов совершил именно в Волгограде, так говорилось в его досье. А вовсе не в Вологде, Витебске, Воронеже или любом другом городе на карте России на букву «Б». – Семнадцать лет назад? Ты изнасиловал девушку, а потом задушил ее.

– Свой срок я отмотал.

– Это было 17 лет назад, – повторил Поляков. – За год до этого, летом, в Яме убили семь девчонок.

Белый невозмутимо пожал плечами.

– А в годы Второй мировой США сбросили на Японию атомные бомбы. История штука интересная. Я-то тут при чем?

– Я сам из Ямы, – сообщил Поляков. – Но тебя не помню. Хотя это ни о чем не говорит. Ты все больше по гастролям мотался, а не дома сидел. Но когда возвращался, наверняка с местными общался. С корешами хотя бы. Так что ты не мог не слышать про те убийства. Вся Яма тогда с ума сходила.

– Яма давно сошла с ума. И все в ней тоже.

– Семь девочек, – не обращая внимания на лирику Белого, продолжал Поляков. – Семь трупов. Знаешь, где убили первую? В овраге около твоего дома. Забавно, да?

– И около многих других домов. Тогда в каждой из этих хибар жили люди.

– Значит, помнишь. А напомнить тебе, как убили ту девчонку? Ее изнасиловали и задушили, Сафрон. А потом точно так же поступили с еще шестью девочками. Каждую из них изнасиловали и задушили.

– И зачем говорить мне это?

Поляков не отвечал, продолжая говорить. По опыту он знал, что с каждой репликой допрашиваемого, на которую тот не получает ответ, слушают тебя все более внимательно.

– Потом тебя закрывают. В Волгограде. За изнасилование и убийство. И знаешь, что происходит? Убийства в Яме останавливаются. Как говорится, как бабка отшептала. Ни одного больше убийства. И так продолжалось много лет. Некоторые даже стали забывать о тех жутких днях, когда боялись выйти на улицу. Но потом случается самое интересное. Через 14 лет ты откидываешься с зоны и возвращаешься в Яму. И что мы видим? Уже через год убийства продолжаются, – Поляков повысил голос: – Снова убивают девчонок. И снова их насилуют и душат.

Белый помолчал, несколько раз исподлобья зыркнув на Полякова.

– Ты мне это не пришьешь… начальник. Не получится на меня х… ву тучу мокрух повесить. Не при делах я. Та история в Волгограде – да, было дело. Я был пьяный, а та телка… – Белый слегка отмахнулся, словно прогоняя наваждение. – Короче, оступился. Сильно оступился, базара нет. Но один раз. Я не псих без башки, который мочит направо и налево.

Поляков откинулся на спинку стула и сделал глоток кофе из кружки, которую принес в камеру для допросов Промышленного ОВД. После трехчасовых походов под дождем, после беготни за Белым и прочего Поляков промок до костей, и ему требовалось горячее, чтобы согреться, и кофеин, чтобы лучше соображать.

– Это мы проверим. Твой дом уже обыскивают.

– Пусть обыскивают. Ничего не найдут. Я сейчас работаю. Каждый день с восьми до шести. Как раз вот с работы шел.

– Где работаем?

– Рядом. На мебельном, грузчиком. Можете проверить.

– За ум, значит, взялся? Завязать решил и стать добропорядочным гражданином? С чего бы это, Сафрон? О тебе говорят как о человеке, который за кривое слово может и зубы выбить.

Сафрон помолчал, обдумывая то ли нарисованный Поляковым образ, то ли будущий ответ.

– Я убил человека только один раз. Но я был бухой настолько, что я даже не помню ничего. Просто не помню. Какие-то вспышки в памяти были, но это как вспоминать забытый сон. Или кино, которое смотрел очень давно. Пара картинок – и все. Будто это не с тобой было вовсе. Когда меня взяли, то кололи, нашли деньги и цепочку, которую я взял у той девчонки. Там нашли мои пальцы. Потом мне показывали фотографии. Говорили, что доказухи полный набор. Так я сообразил, что я на самом деле сделал это. Убил ее. Но так и не вспомнил. От бухла крышу порвало, и потом все случилось. Просто так я бы этого не сделал… начальник.

Белый вопросительно покосился на сигарету. Учитывая, что он заговорил и вроде бы не собирался замолкать снова – а это был хороший знак – Поляков не возражал. И даже сам поднес ему зажигалку. После чего закурил сам.

– Хочешь знать, жалею ли я, что убил ее? Да. В тот день вообще все было ошибкой. Когда ты оступаешься… Ты ведь не думаешь, что это та самая ошибка, которая изменит тебе всю жизнь. Ты просто делаешь что-то, а потом за все сделанное приходит ответка. И ты узнаешь, что ничего больше нельзя изменить. Приходится отвечать. Я свое отсидел, начальник. И вообще… – Белый угрюмо, но внимательно посмотрел в глаза Полякову, будто пытался что-то прочесть в них, – Не надо мне мозги парить за мое прошлое. Я знаю, что тебе нужно.

– Даже так? – отозвался Поляков.

– Я стоял там, под дождем, и смотрел на мусорские тачки. Они были у большого оврага. Там что-то нашли. Вот в чем вся фишка.

Поляков не отводил глаз от Сафронова. И поэтому заметил тень, промелькнувшую на его лице. Чисто интуитивно Поляков понял почти все.

– Ты был там. Ты видел их.

Белый курил, хмуро таращась на огонек сигареты.

– Я срок мотал в строгаче. У нас в отряде было много мокрушников. Половина из них загремели за, как у вас это называется, бытовуху. Пьяные разборки, короче. Хряпнул лишнего, моча ударила в голову, а потом мужик хватается за нож. Или за стул. Один, помнится, даже штопором орудовал… Хватается и убивает. Убивает друга. Жену. Сына. Самых близких людей. А потом бухло выветривается – а ему жить с этим всю его оставшуюся жизнь. Ты ведь опер, ты знаешь много таких историй.

– Приходилось слышать, – не стал спорить Поляков.

– Почти все у нас в отряде, когда заходил базар на эту тему, говорили одно и то же. Это не они. Это водка. Она виновата. Но знаешь, что я думаю? Водка здесь не при чем. Она никого не убивает. Она просто застилает мозги, которые помогают нам в нашей обычной жизни быть теми, кем мы кажемся. Но мы настоящие… – Белый затушил сигарету в вырезанной из пивной банки пепельнице. – Мы настоящие – другие. Те мы, которые там, внутри. Звери. Понимаешь меня?

– Звери, – повторил Поляков, подталкивая его продолжать.

– Нас воспитывают словами «Драться нехорошо», «Девочек бить нельзя», «Старших надо уважать»… Все это для того, чтобы убить зверя внутри нас. Но убить его нельзя. Он только засыпает. А потом человек выпьет лишнего, у него отказывают мозги… И зверь внутри открывает глаза. И тогда, начальник, жди беды… Я человек. Да, я видел многое, видел кровь и даже сам пускал ее. Но все равно я человек. Но это не значит, что все вокруг – тоже люди.

Белый снова потянулся к сигаретам. Поляков не возражал, внимательно следя за ним и гадая, к чему пытается подвести его Сафронов. Закурив, Белый помолчал, собираясь с мыслями.

– Вот возьми, например, морских тварей. Есть дельфины, а есть акулы. Они выглядят одинаково: вытянутые носы, плавники, хвост. Но это не значит, что они одинаковые на самом деле. Так и у людей. Среди нас по улицам ходят те, у кого тоже есть голова, две руки, две ноги. Ведут себя, как все остальные. Но это не значит, что они люди и есть. То, что я говорил тебе о зверях, которые спят в каждом… Есть такие твари, которых внешне не отличишь от обычных людей, в которых этот зверь не спит никогда. Его разбудили, а может быть, он и не спал вовсе. Они здесь, начальник. Они рядом. Ты не увидишь разницы между человеком и зверем, но поверь мне, разница есть. Напившись крови, зверь не плачет, что он плохо поступил. Он спокойно закрывает глаза и засыпает.

Мрачнея с каждой фразой, Белый медленно покачал головой.

– Я видел многое. Не авторитет, хотя на зоне со мной не связывались. Не слабак. Кишка не дрогнет, если надо что-то сделать. Но я человек, потому что… Потому что от некоторых вещей поджилки трясутся даже у меня. А ведь я убивал собственными, б… дь, руками. Но… – Белый поднял глаза на Полякова. – То, что лежит там… Те трупы. Кости. Червяки, копошащиеся внутри. Крысы, которые радостно пищат, когда ждут то, что недавно ходило и смеялось. Человек на такое не способен.

Поляков вздохнул.

– Ты видел их.

– С моего пригорка хорошо видно овраг. Несколько раз я видел, как эти типы на крутых джипах мотаются туда. Гасят фары. Они приезжают, когда темно. А через несколько минут уезжают. Зачем? Что-то прячут. Так я решил. Не дурак ведь, но почему-то прикинул, что там бабло или какие-нибудь брюлики. И один раз я решил сходить туда и поискать их. Вдруг найду. То, что я там увидел… Начальник, я за мокруху сидел. Допекут сильно – я и сейчас порешить могу. Но знаешь, та картина… Я не могу уснуть без рюмки водки, потому что вижу все это, когда решаю закрыть глаза.

Вот почему он нашел работу. Уголовник, о котором говорили, как о крутом и опасном отморозке, с которым лучше не связываться, узрел зло, по сравнению с которым оказался жалким щенком.

– Ты кому-нибудь говорил об этом?

– Кому? В Яме? – угрюмо хмыкнул Белый. – Чтобы однажды вдруг оказаться в том же самом овраге?

– Ты видел их? Кого-нибудь?

Белый ответил не сразу, пытливо косясь на Полякова. Опер решил уже открыть рот, чтобы напомнить Белому его собственные слова про зверей. В этот момент задержанный заговорил сам:

– Пару раз. На улице, когда их тачки проезжали мимо моих ворот. Тогда жара стояла, я сидел на скамейке и пиво пил. А тут они. Два дорогущих огромных джипа. Окна приоткрыты, музыку слышно. В передней около водителя сидел, высунув руку, тот хмырь. Он курил и улыбался. Улыбался, понимаешь? Он вез людей, которых убил сам, на съедение крысам – и улыбался.

Поляков приблизился к Белому, с нетерпением задав главный вопрос:

– Сможешь его описать?

– Зачем? – непонимающе нахмурился Белый. – У вас есть его описание.

Поляков на секунду предположил, что перед ним сидит сумасшедший, живущий в собственной реальности. Или гениальный актер. Как он может так говорить?

– Что?

– Внизу. В коридоре. Когда вы вели меня в наручниках, я видел его рожу. Там, на стене.

Поляков медленно поднялся. Вышел из допросной, едва не забыв закрыть дверь. Он двинулся по коридору – сначала медленно, но с каждым шагом все быстрее – к лестнице и спустился на первый этаж. Мимо шли уставшие, собирающиеся домой или только заступающие на ночное дежурство, сотрудники. Поляков рассеянно кивал им в ответ на приветствия, а сам почти бежал вперед, выискивая глазами место, где могла бы висеть фотография.

Когда человек год за годом работает в одних и тех же стенах, его глаз «замыливается». Человек перестает замечать предметы, окружающие его каждый день.

Например, огромный щит с надписью «Их разыскивает полиция» с ориентировками на находящихся в бегах преступников и пропавших без вести жителей Промышленного района.

Все ориентировки на щите были стандартными – формата А4 – распечатками с фотографией или фотороботом в центре и кратким словесным портретом и другими необходимыми данными под изображением. На центральном, самом видном месте информационного щита находилась ориентировка, по размеру превышающая остальные почти вдвое. Все было сделано для того, чтобы в глаза бросалась именно она.

«Разыскивается!», – гласил жирный заголовок аршинными буквами.

С ориентировки на Полякова смотрел фоторобот человека, подозреваемого в убийстве Натальи Марфиной, дочери мэра, и еще девяти убийствах. Тот самый серийный убийца, от которого пять лет назад чудом спаслась сбежавшая из Ямы Рамиля Даутова – девушка, прокусившая маньяку руку.

Твою мать, ошеломленно подумал Поляков.

 

9

– Надо поговорить.

Катя добралась до дома уже ночью. Сил не было ни на что. Как назло, двор был забит автомобилями до отказа – для ее малолитражки не нашлось ни единого пятачка асфальта на длинной, вдоль всех 12 подъездов, территории двора. Пришлось поступить так, как иногда делал Костя, проживший здесь десяток лет и приспособившийся под местные реалии – оставить машину под окнами квартиры.

Открывая дверь, она старалась не шуметь. Но Костя не спал. Он сидел в гостиной перед телевизором и с хмурым тянул пиво из бутылки. И встретил ее не словом «Привет», а заявлением «Надо поговорить».

Стянув не высохший до сих пор форменный пиджак, Катя бросила его на кресло. Из кармана на пол вывалился блокнот. Вздохнув, она положила его на подлокотник и плюхнулась в кресло сама.

– Слушаю.

– Как-то я смотрел один сериал про полицейских. Там жена пилила своего мужа за то, что он постоянно пропадает на работе, а она этой его работой сыта по горло.

– Предлагаешь посмотреть этот сериал вместе?

– Я ничего не предлагаю, Кать. Я намекаю. Я себя чувствую, как та самая жена мента из телевизора. Ты на работе пропадаешь с утра до поздней ночи, и так почти каждый день. Черт, да я уже забыл, когда мы трахались последний раз!

Катя привыкла слушать мат, поскольку работала в мужском коллективе и общалась в основном с операми и уголовниками, но реплика Кости резанула слух.

– Костя… У тебя в бизнесе дела наконец пошли хорошо. Эта твоя сделка, которую ты два месяца готовил. Теперь сложности у меня. Ты не думал о том, чтобы постараться как-то облегчить мне жизнь, а не начинать с ходу выносить мозг? Я устала как собака.

– «Теперь сложности у меня», – повторил Костя. – Сложности. Может, поэтому у тебя твои мини-амнезии так часто стали бывать?

– Это не мини-амнезия.

– А что тогда?

– Костя…

– Нет, погоди. Что тогда? – он поднялся и всплеснул руками. – Когда я захожу в собственную спальню и вижу, как ты стоишь и смотришь на меня так, будто хочешь спросить: «А ты кто вообще такой?» – это нормально? Кать, может, тебе это… Ну… В девяностые, когда, как ты говоришь, у тебя эта байда только начиналась, психоанализ у нас не был распространен, правильно? И вообще, медицина шагнула вперед, и все такое. Может, тебе к специалисту обратиться? Провериться?

Катя стиснула челюсти.

– Погоди. Я что-то не поняла, чем именно ты недоволен. Тем, что я дома мало бываю, тем, что мы не трахаемся, или тем, что у меня с памятью небольшие… особенности?

– Особенности, – едко повторил Костя, всплеснув руками. А потом шагнул к креслу и, опередив пытавшуюся помешать ему Катю, схватил ее блокнот. Открыл на последней странице и громко прочел: – «Не ходи к оврагам!». Что это, Катя? Елки-палки, ты думаешь, это нормально?

Катя нашла в себе силы, чтобы встать и вырвать блокнот. Что-то в ее глазах заставило Костю сделать шаг назад.

– Во-первых, больше так не делай. Ты даже не представляешь, как я живу и чем я живу. Ты даже не представляешь, что я вижу каждый день…!

– А кто тебе виноват? – пошел в контратаку Костя. – Я тебе месяц назад говорил про друга, которому юрист нужен в фирму за офигенные бабки! Говорил? Говорил! А ты что сказала? Что тебе не интересно, правильно? Ладно, тебе интересно копаться с трупами и читать всякие протоколы и что там ты еще читаешь. Не вопрос, если нравится! Да только я удовольствия не вижу никакого. Я вижу человека, который загоняет себя, как скаковую лошадь, у которого с памятью творится черт знает что, и все по собственной воле! Но при этом ты еще и требуешь сочувствия! Это мазохизм, что ли, такой?

В этот момент Катю как молнией поразило. Она осознала, что Костя совершенно не в курсе происходящего. Начав встречаться, они как-то договорились, что не будут вникать в подробности работы друг друга. Особенно на этом настаивал Костя, которому не хотелось слышать про допросы, очные ставки и опознания. Но сейчас ситуация была совсем другая. Это личное. Смерть сестры и события в Яме 18-летней давности, которые вернулись в ее жизнь. А Катя даже ни словом не обмолвилась о них человеку, с которым решила связать свою жизнь.

Почему?

Она посмотрела на Костю, застывшего в немом вопросе. Высокий крепкий шатен, симпатичный, даже красивый, с правильными чертами лица… Это неправильно. Костя имел право возмущаться и требовать. Если бы он знал, то…

Но почему она так ничего ему не рассказала?

– Мне надо тебе кое-что рассказать, – произнесла Катя. – Это важно.

– Ну так расскажи!

В этот момент заиграла музыка. Телефон, спрятанный в сумочке Кати, брошенной на столик в прихожей. Виновато улыбнувшись Косте, Катя выскользнула из комнаты и, порывшись в сумке, выудила мобильник. И сердце вздрогнуло. Звонила соседка.

– Теть Зин, здравствуйте! Что-то случилось?

– Катюш, я к Тане пришла, чтобы телевизор вместе посмотреть, посуду помочь помыть заодно – как обычно. А ее нет. Ушла куда-то и все тут! Ночь ведь на дворе! Она не у тебя случаем?

Господи. Пробормотав что-то, Катя отключилась и повернулась к Косте.

– Мать пропала. Мне нужно ехать. Ты… Ты со мной?

Костя заколебался. Было видно, что ему не хочется высовывать носу за дверь. Здесь было сухо, тепло и уютно, а у него в руках была бутылка пива. И в этот момент Катя поняла, в чем дело. Она ничего не рассказывала Косте, руководствуясь чем-то неосознанным, интуитивным, подсознательным. Сейчас она увидела, в чем была загвоздка. И оказалось, что все еще более грустно, чем ей казалось только что.

– Хотя нет… – пробормотала Катя. – Я… Я сама. Так быстрее.

Она подхватила сумочку, сорвала с вешалки непромокаемую ветровку с капюшоном и вылетела из квартиры. Пробежав по лужам до машины, Катя прыгнула за руль и понеслась к матери. Думать о происходящем с Костей и об их будущем сейчас она не могла и не хотела. В голове была только мама.

Катя с облегчением выдохнула, когда свернула в ставший за долгие годы родной двор многоэтажки, и фары ее автомобиля выцепили силуэт матери. Та сидела на мокрой от недавнего, наконец затихшего, дождя скамейке перед подъездом. Почему-то соседним подъездом. Катя притормозила, свернув к обочине, и выскочила из машины.

– Мама? С тобой все в порядке? Мам?

Мама растерянно заулыбалась, увидев Катю.

– Ой, дочка… Это ты. Это действительно ты.

– Ты что тут делаешь? Ты знаешь, сколько время?

– Это ты, – повторяла мама, потянувшись к Кате. Она дотронулась до рук дочери и принялась поглаживать и прощупывать их, будто пыталась убедиться, что перед ней человек из плоти и крови, а не бестелесный дух. – Ты… Как я соскучилась. Я так соскучилась…

Только сейчас Катя разглядела странный блеск в глазах мамы. Словно третий глаз, видящий другие измерения, недоступные простым смертным. Сердце Кати упало. Это был очередной приступ.

– Валя… – жалостливым голосом вопросила мама, а в ее глазах блестел другой мир. – Где ты была, Валя? Почему ты так долго не приходила?

Катя опустилась рядом с матерью. Хотелось плакать, выть, вырвать обеими руками клоки волос из головы. Но Катя не могла даже плакать. Сегодняшний день опустошил ее до основания.

– Зато теперь я здесь, мам, – шмыгнула носом Катя и приобняла за плечи родительницу, провалившуюся в мир воспоминаний и грез о временах, когда все было хорошо. – Теперь я снова здесь.

 

10

Мама зашипела от боли, отдернув руку от формы для выпечки хлеба. Она обожглась, несмотря на полотенце. Морщась, засунула обожженный палец в рот. Катя встрепенулась:

– Помочь?

– Не надо. Как больно… Приноровиться нужно. Формы-то новые.

Взяв второе полотенце, мама вернулась к духовке и наконец извлекла соединенные в единую конструкцию формы. Шесть емкостей прямоугольной, как у классических хлебных буханок из магазина, формы, над которыми возвышалась, распространяя по летней кухне домика Мазуровых ароматный запах свежеиспеченного хлеба.

– Ну вот. Готово. Сейчас с полчасика постоит, и можно пробовать. Смотрите, какой красивый. Лучше магазинного, а?

Все переменилось слишком резко. Даже Катя, никогда особо не вникавшая в дела родителей, понимала, что хуже становилось с каждым днем. У папы задерживали зарплату. Работяги отправились к начальству, требуя ответов, и услышали: «А что вы хотите? Сейчас нигде нет денег. Не нравится, выход вон там». Маме пока платили исправно, срок в срок, но последнюю зарплату частично выдали продуктами. Денег становилось всем меньше, и приходилось, как выражались в таких случаях родители, «крутиться».

Они и «крутились». Вскладчину с родителями Сергея купили два мешка муки, договорившись на небольшую рассрочку с торговцем с рынка у проспекта Кирсановых. Теперь можно было не покупать хлеб. Мука уходила быстрее, чем ожидали родители, зато экономия была налицо.

Другой бедой был страх, поселившийся на петляющих улочках поселка. Вечером на улицах больше не резвились дети. Не было слышно смеха и топота десятков ног играющей в догонялки, прятки или «войнушку» детворы. Родители просто не выпускали детей, боясь за их жизни. И особенно это касалось девочек и девушек. А вот парни постарше, видя, что творится что-то страшное, причем процесс выходит из-под контроля буквально на глазах, наоборот, стремились на улицу. Объединившись группами по трое-четверо, что-то вроде гражданского патруля, они бродили по вечерам по погруженному в темноту поселку и смотрели волком на любое незнакомое лицо. Жалкая попытка защитить территорию. Жалкая – потому что с каждым днем таких, незнакомых им, лиц вокруг становилось все больше. В Яму переезжали те, кто остался без работы и не мог больше содержать свои квартиры в городе. Беженцы из республик Средней Азии, где после распада Союза условия жизни ухудшались с каждым годом. А также угрюмые короткостриженые мужики с обветренными лицами и наколками на пальцах, руках и плечах, которые говорили странные слова – позже Катя узнала, что это называется «феня» – и с которыми никто не желал связываться.

Теперь Катя, как и многие другие, коротала вечера дома. Она и раньше не пропадала на улицах до ночи, как Валя, например, а сейчас и вовсе оставила всякие попытки скоротать вечерок как-то повеселее. Катя даже не выходила за ворота, чтобы посидеть на лавочке в палисаднике перед их домом. Пару раз пробовала, но каждый раз ей становилось не по себе. Казалось, что кто-то невидимый неотрывно наблюдает за ней. Что такое паранойя, Катя не знала – она просто решила не искушать судьбу, и теперь улицу ей заменил родной огород, а все остальные скудные развлечения, которыми могла заняться юная девушка в таком месте, как Яма, уступили место посиделкам с родителями на летней кухне.

Больше всех переживал папа. Он замкнулся, помрачнел, ощетинился, чувствуя кожей, как над всеми вокруг повисла неизвестная и жуткая угроза. Папа держал топор на виду, у самой двери, чтобы в случае опасности сразу схватиться за него и защищать жену и дочерей. Катя видела, что папа все время думает о смертях, разом изменивших жизнь всех людей вокруг на «до» и «после». Однако он молчал. Лишь курил свои папиросы у окна летней кухни, выходящего во двор их дома, и смотрел в никуда. Когда на улице раздавались громкие голоса или окрики, отец вздрагивал и напрягался, вслушиваясь, а его глаза сами искали стоявший в углу у двери топор. И это было более красноречиво и более пугающе, чем любые слова.

Скрипнула калитка. Папа весь напрягся, словно сжимаясь перед рывком, но, узнав в доносящихся со двора звуках голоса Сергея и Вали, расслабился. И потянулся к папиросе.

Сергей и Валя гуляли почти каждый день. Рядом с Сергеем не только сама Валя чувствовала себя, как за каменной стеной – даже тревожный папа, который не мог думать ни о чем, кроме нависшей угрозы, отпускал старшую дочь с парнем. Но срок, до которого она должна была вернуться домой, с каждой неделей сокращался. Теперь Сергея был обязан вернуть девушку к десяти часам вечера.

– Ммм, как пахнет! – заулыбалась Валя, впорхнув в комнату. – Можно отрезать?

– Не остыл еще, дурочка. Кто же горячий хлеб ест?

– Все. Хлебный магазин как называется – «Горячий хлеб», правильно?

– Там его не едят, а покупают, – хмыкнул Сергей, здороваясь с папой за руку и кивая маме и Кате в знак приветствия. – Чтобы есть, когда остынет.

– Тогда почему не назвать магазин «Остывший хлеб», блин?

– Не блинкай мне тут, – буркнул папа. – Серег, как дела?

Сергей присел к столу. Он выбрал такое место, что расположившаяся на старом крохотном диванчике у стены Катя видела теперь лишь его затылок.

– Да не очень, дядь Леш. Мать сокращать хотят.

– Уже сказали?

– Угу. С первого числа, говорят. И платить ничего не хотят. Тем, кого сокращают, зарплата же за три месяца положена? А ей сказали: «Или пиши заявление с первого числа по собственному, или прямо сейчас уволим». Она и написала. Все-таки еще две недели поработать дадут.

Папа мрачно покачал головой.

– Все разваливают. На глазах ведь разваливают. Суки.

– Леша! – строго одернула мама, но тот лишь отмахнулся, как от назойливой мухи.

– Мы с мамой поговорили, – продолжал Сергей. – Она торговать, наверное, попробует. На вокзале закупаться, когда ташкентский поезд приходит, а потом на рынке продавать по нашей цене. Чай там, одежду…

– Купить дешевле, продать дороже, – проворчал папа. – Помнится, недавно еще за такое сажали.

– Может, и сажали. А сейчас это называется бизнес.

Папа не стал спорить. Снова сокрушенно покачал головой, попыхивая папиросой.

– Как все изменилось-то, твою мать. Просыпаюсь, выхожу ставни открыть, смотрю по сторонам – и не узнаю. Вроде и дома все те же, и соседи те же, и улица наша. Все, как всегда. А вот и ни хрена. Все изменилось. Людей с работы прут, как скотов. Зарплату не платят. Таньке вон сахаром часть зарплаты дали. Хорошо хоть не гуталином, твою мать, как в мультике. Демократия… Телек включишь – волосы дыбом встают. Бандиты, рэкетиры, наркоманы. Сколько лет живу, о наркоманах слыхом не слыхивал. А теперь их в кино показывают. Зачем? Как будто какой-то эксперимент над людьми. Выживут – не выживут. Как у нацистов. Только нацисты не врали. А эти врут. «Все, – говорят, – хорошо будет». Какой, сука, хорошо, когда страна на глазах разваливается?

– Да хватит ругаться уже! – не выдержала мама. – Заладил одно и то же, молодежи мозги компостируешь. Им оно надо? Лучше, вон, на огород сходи, помидоров принеси. Сергей, кушать будешь?

Вскоре стемнело окончательно. Перебравшись из летней комнаты в основную часть дома, Катя смотрела в окно на папу, вышедшего за ворота. Он присел на скамейку в палисаднике и закурил, бросая мрачные взгляды по сторонам. После чего тяжело, словно на него свалилась вся тяжесть этого мира, поднялся и принялся закрывать ставни.

Переодевшись в ночную рубашку, Катя легла под простыню – из-за стоявшей второй месяц жары никто даже не думал накрываться одеялом. Валя включила ночник, когда-то сделанный отцом из найденного на улице плафона, и листала журнал.

– Тех двух девчонок нашли, – сказала Катя, стараясь говорить тихо, чтобы шуршащая в родительской спальне мама не услышала.

Валя вздохнула.

– Слышала. А ты откуда знаешь?

– Родители шептались, а я подслушала.

– Говорят, одну нашли на дорожке к пруду, между мебельной и лесом. Прямо в траве лежала. Ее задушили собственными колготками. А вторую нашли на пустыре, за участком погорельцев.

– Которые три года назад уехали, что ли?

– Ага. Позавчера нашли. Там милиция была, дергала всех, вопросы задавала. Кто что видел, кто что знает. Собаку притащили. Она землю нюхала, нюхала, потом побежала куда-то. Нашли они чего-нибудь или нет – фиг знает.

Кате не нужно было напрягать фантазию, чтобы представить, как могли выглядеть тела растерзанных девочек. Наоборот, образы, несмотря на активное противодействие с ее стороны, сами всплывали в голове Кати.

– А глаза…? Им тоже выкололи?

– Выколол.

– Что?

– Это же маньяк. Маньяк-убийца, – Валя тоже перешла на шепот. – Как в кино. А, ты не смотрела… Мы у Сашки Пименовой киношку одну смотрели. Триллер называется. Про маньяка. Псих, который убивает людей просто так.

– Таких не бывает, – попыталась робко возразить Катя.

– Бывает, еще как бывает! Просто раньше в газетах и по телевизору про таких не говорили. А сейчас говорят. Сказала же тебе, психбольной. У таких что-то в голове, – Валя покрутила пальцем у виска. – Шарики за ролики заехали, короче.

Катя поежилась.

– Может, зря пишут и показывают про таких? Вдруг их еще больше станет?

– Дура ты, – отмахнулась Валя.

Катя не ответила на оскорбление, лишь обиженно отвернулась к стене. Валя снова принялась шелестеть страницами. Это был модный журнал – «заграничный», как с уважением и трепетом в голосе говорила старшая сестра – с, подумать только, цветными фотографиями. Там были статьи о знаменитых в Америке певицах и актрисах, лица и имена которых ни о чем не говорили ни Кате, ни самой Вале. Журнал сестра одолжила у подружки и берегла его, как бесценный артефакт.

Катя уже стала засыпать, когда услышала странный звук, показавшийся ей воем. Она встрепенулась, обернулась на Валю. Та замерла с широкими глазами и открытым ртом.

– Что это?

– Сирена, – прошептала Валя. – Помнишь, когда Машу нашли? Милиция приехала когда, у них точь в точь такая же сирена орала.

Девушки подскочили. Набросив поверх ночной рубахи халат, Катя побежала за сестрой к веранде. Там уже был папа, который словно ждал сигнала тревоги. В руках топор.

– Закройтесь за мной! – велел он, распахивая дверь на темную, но все еще жаркую улицу. – Не открывать никому, кроме меня!

Папы не было полчаса. За это время сестры, затаив дыхание в своей каморке и вслушиваясь в звуки за непроницаемым благодаря ставням окном, ловили каждый звук с улицы. Сирены, далекие крики и возбужденные голоса. Потом громкий хлопок, от которого задребезжало стекло в окне…

Никто не уснул, пока папа не вернулся. Это случилось примерно через полчаса. Он шагнул в дом из темноты – бледный, с потерянным взглядом и чуть трясущимися руками. Дико, словно не узнавая, посмотрел на открывшую ему маму и на дочерей, стоявших в сторонке и тревожно жавшихся друг к другу. Как зомби, ничего не видя перед собой и руководствуясь мышечной памятью или человеческим вариантом автопилота, папа поставил топор у двери и тщательно запер ее – сначала на замок, затем на широкий и мощный засов.

– Что случилось? – голос мамы звенел от тревоги. – Опять кого-то убили? Что там?

– Ничего, – пробормотал папа. – Ложитесь спать. Все слышали? Спать, быстро.

Слова адресовались дочерям. Те послушно испарились, но никто и не думал смыкать глаза. Когда родители забормотали в глубине дома, Валя и Катя осторожно, на цыпочках прокрались в коридор, где можно было разобрать голоса папы и мамы, и замерли, вслушиваясь.

Так они узнали, что произошло.

Выбежав из дома, папа увидел силуэты бегущих людей – и бросился за ними. Они двигались не к окраине поселка, к оврагам справа и лесу слева, а вглубь Ямы. Через два квартала впереди показались желтые милицейские машины с «ведерками» мерцающих тревожными синими вспышками мигалок на крышах. На улице уже собралась толпа перепуганных суматохой жителей поселка.

Что-то случилось в одном из домов, откуда совсем недавно уехали очередные старожилы – в город, к сыну, поддавшись его уговорам и охватившей Яму панике. Сейчас там поселились двое типов – в наколках, выдававших уголовное прошлое, с волчьими взглядами и хриплыми, прокуренными голосами. Папа оторопел, увидев смертельно бледного милиционера средних лет, который выбежал из калитки дома – даже не замечая наблюдавшую за ним толпу, страж порядка согнулся пополам, и его вырвало. Где-то во дворе раздался истошный, срывающийся крик:

– Пусти меня! Я ему пулю в лоб пущу! Е… ная гнида! Отпусти!

– Что случилось? – увидев соседа по фамилии Зиновьев, спросил папа. Тот, мрачный, покачал головой:

– Что-то с участковым. Не понял пока. Что-то хреновое, Данилыч.

Двое милиционеров выволокли со двора одного из уголовников. Голый по пояс, в наколках, с разбитым в кровь лицом, тот дико хохотал, извиваясь в крепких руках, словно одержимый, и верещал:

– В фарш! Ахаха! Говядина!

Его затолкали в воронок, и вовремя. Со двора выбежал взъерошенный милиционер с диким взглядом. Он дернул пистолет из кобуры, истошно крича:

– Дайте мне его! Падла! Где он?

Двое людей в форме вынырнули из тени двора и набросились на коллегу, пытаясь отобрать его пистолет. Милиционер упирался. В последней попытке ему вскинули руку, и вовремя – грянул выстрел. Толпа ахнула, шарахнувшись назад.

Коллеги наконец вырвали оружие из рук словно одичавшего милиционера, а самого его повалили на землю. И тогда тот зарыдал, всхлипывая и пуская пузыри слюны. Зарыдал так, что наблюдавшему за этой дикой картиной папе стало по-настоящему жутко.

На кухне, где папа хриплым тихим голосом делился произошедшим с женой, звякнуло горлышко бутылки, стукнув по кромке граненого стакана. Папа налил себе водки.

– Тот молодой парень. Участковый, который ходил тут в последнее время. Он зашел в дом к тем тварям, чтобы что-то проверить. Они ведь работают, пытаются найти убийцу. Участковый заглянул к ним. Невовремя. Они бухали, обмывая что-то. И один из них… Тот, который хохотал, как шальной… Он пырнул этого пацана ножом. Второй пытался отобрать нож, тогда он пырнул и его. Убил обоих. И знаешь, что он сделал потом? Взял топор и начал рубить их на части. Отрубил руки, головы, ноги. Разрубил тело на несколько кусков. Разделал людей, как… как мясник. А потом вынес их во двор. И просто бросил. Руки, кишки, кровь… Все это так горой и валялось там, просто посреди двора. А он вернулся в дом и снова принялся бухать. Один. Как ни в чем не бывало.

Катя никогда не слышала ничего подобного. Она насмотрелась ужасов за последние недели жизни – если это можно было назвать жизнью – в Яме. Но о том, что человек может не просто убить, а расчленить себе подобного, она даже не представляла. В ее вселенной не было места этому знанию. Катя закусила губу, чтобы не ахнуть и не выдать себя родителям. Ее ноги похолодели, и, несмотря на жару, Катя начала дрожать. Судя по вытянутому лицу Вали, старшая сестра тоже была в шоке.

– Наш поселок больше не тот, что раньше, – сказал папа, залпом выпив стакан водки. А потом закурил – в воздухе потянуло запахом табака. – Не знаю, поняла ты или нет. Но теперь это совсем другое место.

– Господи, что творится-то… – тихонько охала мама. – Как жить дальше…

– Я не знаю, Тань. Никто не знает. Теперь… Теперь по этим улицам нельзя ходить просто так. Как я могу отпускать наших девочек туда, где творится такое? Кроме них и тебя у меня нет никого и ничего. Я не переживу, если что-то случится. Лучше самому сдохнуть.

– Не говори так, Леш!

– Почему? Открой ты глаза! – в сердцах воскликнул папа. – Это не бессмысленная паника, это вопрос выживания, Тань! Мы привыкли жить в этом поселке, ходить по этим улицам. Привыкли считать их нашим домом. Но это больше не наш дом. Теперь он принадлежит им.

– Кому – им?

– Тем, кто убивает, не колеблясь.

 

11

– Центральные телеканалы во вчерашних новостях дали информацию о массовом захоронении в Яме, будь она неладна. А еще какая-то журналистская тварь даже сгонять туда умудрилась и пофоткать овраг и наших экспертов, работавших на месте. И к этому мы, кстати, еще вернемся, будет служебная проверка, – Шмаков прищурился, недобро косясь на сидевших за длинным столом для совещаний людей, на которых была полицейская форма. – Потому что наши бравые орлы, занимающиеся охраной места преступления, этого долбанного фотографа почему-то просмотрели. А потому мы имеем, что имеем. Сейчас наша скотобойня – криминальная новость номер один в стране. А сказать вам, что на втором месте? Правильно. Маньяк. Ага, тоже наш. Итого мы прославили наш город так, что сейчас в стране каждая собака знает, что такое Яма и какая жуть там творится… Так что дальше без комментариев, как говорится.

Очередное совещание в кабинете у Гапонова, только теперь во главе стола сидели и хозяин, и шеф городского УВД. Катя приютилась почти в самом конце, между двумя коллегами из отдела особо важных дел. Как и все, она внимательно слушала и опускала глаза на лежавшие перед ним бумаги, когда кто-то из начальства во главе стола бросал на нее случайный взгляд.

– Я добавлю, – жестом остановив поток желчи со стороны Шмакова, сказал Гапонов. – Дело сейчас на особом контроле в министерстве внутренних дел и в главном следственном управлении СК. Ночью я имел разговор с Москвой. И сейчас я могу сообщить, что на следующей неделе к нам прибудет оперативно-следственная группа. Следователь по особо важным делам из центрального аппарата и группа оперативников, специализирующихся по серийным убийствам. Так что дело выходит, можно сказать, на новый уровень. И это было предсказуемо. К сожалению, за три недели мы пока продвинулись только в одном – вместо десяти трупов мы теперь имеем 35.

При этом Гапонов бросил хмурый взгляд на Катю, будто она была виновата в увеличении числа жертв. Впрочем, частично так оно и было. Ведь именно Катя обнаружила наполненный трупами овраг.

– Ладно, – кашлянул Гапонов, – Пока не прибудет подкрепление, сидеть сложа руки нам никто не даст. Так что давайте работать. Евгений Ильич, сначала вы. Что мы имеем на данный момент?

Глава городского бюро судмедэкспертизы выглядел жалко. Сразу было видно, что ночью он практически не спал – если спал вообще.

– Как вы уже сказали, 25 трупов, – устало начал он. – А именно: 11 женщин и 14 мужчин. Судя по состоянию внутренних органов, костей, зубов и так далее – то есть всего, чему удалось уцелеть и с чем можно работать – все жертвы предпенсионного и пенсионного возраста.

Катя подняла удивленный взгляд и увидела, что остальные участники совещания удивлены не меньше. Кроме некоторых, работавших всю ночь и потому знавших самую последнюю информацию из первых рук.

– Девушек нет? – буркнул Гапонов.

– Мы только начали работать. У нас 25 тел, материал в отвратительном состоянии, так что не требуйте от нас чуда. Мы и так на пределе. Но те останки и тела, с которыми мы уже работаем, принадлежат лицам в возрасте за 50.

– Черт-те что творится, – вздохнул Шмаков. – Как их убили? Узнали что-нибудь?

– Если вы спрашиваете, убили ли их так же, как девушек, то я скажу: «нет». Способы убийств самые разные. Вот, я тут подготовил кое-что предварительное… – главный судмедэксперт города зашуршал бумагами. – Жертва номер один. Возраст 60—65 лет, мужчина. Труп полностью скелетирован. На черепе обнаружены повреждения, свидетельствующие, что ему проломили голову. Затылочная и теменная кости раздроблены. Удар или удары были нанесены тяжелым тупым предметом с большой силой, – судмедэксперт поднял красные от недосыпа глаза на Гапонова и Шмакова: – Кстати, по этому трупу. Есть отличительная особенность, которая может помочь с идентификацией. У него нет ноги.

– Совсем? – не понял Гапонов.

– Правой, – невпопад ответил судмедэксперт. – Какая-то старая травма, после которой ногу удалили хирургическим путем. Много лет назад.

Гапонов оживился, кивнул Белянскому, и тот сразу же зашептал с сидящим рядом с ним следователем, давая инструкции. Катя и без слов знала, что это были за инструкции. Прошерстить сводки с сообщениями о пропавших без вести одноногих пожилых людях. Проверить отделения хирургии городских и областных клинических больниц, собрав базу данных всех людей, которым в последние лет 15—20 ампутировали правую ногу. И т. д. и т. п. Еще одна толстая папка с информацией вдобавок к тем пяти томам, которыми уже обросло уголовное дело. Катя сама пару дней назад видела эти толстенные горы бумаг, стекавшихся в городской отдел Следственного комитета из всех райотделов полиции, моргов, криминалистических лабораторий и прочих мест.

– Дальше, – не выдержав, судмедэксперт зевнул так широко и сладко, что Катя испугалась, как бы он не вывихнул себе челюсть. – Простите… Жертва номер два. Женщина, возраст 50—55 лет. Тело в состоянии торфяного дубления, работа с тканями предстоит длительная и непростая. А вот кости… Мы обнаружили многочисленные переломы в области грудины, ключиц, грудной клетки, а также переломы правой руки в районе локтя и плечевой кости. Вероятная причина смерти – повреждение внутренних органов с обширными внутренними кровотечениями, возможен также болевой шок. Проще говоря, ее забили до смерти. Жертва номер три, мужчина, возраст около 60 лет…

Пока глава бюро судмедэкспертизы продолжал, Катя незаметно выудила сотовый телефон из кармана. Держа его под столом, чтобы не вызывать гнев начальства – те и так были откровенно не в духе – Катя набрала СМС для Полякова. «Я на совещалове. Трупы – все пожилые. Убиты по-разному. У одного нет ноги».

Через минуту телефон в руках Кати тихонько завибрировал. Она разблокировала экран и прочла ответ Полякова: «Ничего не понимаю». Палец Кати залетал по экрану, набирая послание: «Никто ничего не понимает».

И это была правда. Поляков не спал полночи, пытаясь сообразить, что происходит. Он курил, потягивал пиво, мрачно смотрел за окно – на скрывающееся за покрытым каплями оконным стеклом громадным черным пятном Ямы – и силился понять, с чем они столкнулись. Тем же он занимался и утром, добравшись до работы и после утреннего развода у Заволокина засевшего за бумаги. Отписывать пришлось много чего, но массового захоронения это не касалось – все нужные рапорты он сдал еще вчера. Сегодня предстояло заполнить кучу объяснительных по поводу выстрела в воздух и израсходованного патрона. Только в кино опера могут палить направо и налево. В жизни за каждую выпущенную пулю бюрократы в погонах спустят с тебя три шкуры. Поляков писал казенным языком объяснительные, а сам размышлял.

Итак, есть серийный убийца, убивший 10 человек. Валю, смерть которой перевернула жизнь Полякова, и Наталью Марфину, дочь мэра, убийство которой всколыхнуло всю страну. Есть фоторобот, составленный с помощью свидетелей год назад. А еще есть 25 трупов в овраге и показания Белого, который видел то самое лицо с фоторобота – лицо маньяка – в одном из черных джипов, доставлявших трупы в Яму.

Как такое могло быть? Маньяк убивал девушек раз в год, а заодно истреблял и чем-то провинившихся перед ним стариков? Да еще и с сообщниками? Последнее особенно не укладывалось в голове. Поляков был в ступоре. Он стоял на распутье – и не было заветного камня, как в той всеми известной сказке, предлагавшего варианты, куда пойти – налево, направо или прямо.

Трупы 25 пожилых людей. Некоторые из них превратились в скелеты, фрагментировавшиеся со временем на отдельные кости. Они пролежали в этой коллективной открытой могиле не один год.

Но ведь их должны были искать?

Отбросив ручку, Поляков вышел из кабинета и направился на третий этаж. Там, в крохотной каморке, работал опер по розыску пропавших Промышленного ОВД.

– Здорова. Занят?

– Какие люди, – проворчал тот, оторвавшись от горы бумаг, которыми был буквально завален его стол. – Смеешься? Занят. Спасибо, б… дь, капитану Полякову.

– Я-то здесь при чем, чего бычишь сразу?

– Он еще спрашивает. Яма и 25 трупов, б… дь. Тебе это о чем-то говорит?

– Напрягли? – догадался Поляков.

– Еще как. Все отделы по розыску пропавших напрягли. На земле, в городе, в областном главке, – опер говорил унылым безрадостным голосом, в точности отражавшим его настроение. – Сейчас подбиваем материалы. Составляем общегородскую базу пожилых людей, пропавших за последние, минуточку, пять – пять, б… дь! – лет. Утром пришел приказ из главка.

Поляков устроился на кривой стул.

– Слушай, у тебя среди этих вот пропавших был какой-нибудь одноногий?

– Кто? – опер удивленно моргнул, а потом хмыкнул: – Долговязый Джон Сильвер, что ли?

– Вроде того.

– Неа, вроде нет. Я бы запомнил, если бы кок с «Эспаньолы» пропал.

– Любишь «Остров сокровищ»?

– Сыну читаю, – вздохнул опер. – Он на пиратах помешался. То, что они были бандосами и мокрушниками, его как-то не напрягает.

– Мы в детстве в ковбоев играли, а они вели геноцид и срезали с голов живых людей скальпы, – пожал плечами Поляков. – А видишь, добились успеха.

Опер расхохотался до слез. Отсмеявшись, пододвинул пепельницу в виде черепа и закурил.

– Добились успеха. Да, это про нас, в натуре. Так чего тебе?

– Одноногий, – повторил Поляков. Зная, как решаются такие дела, добавил: – С меня пузырь, если что.

– Хы, тогда не вопрос.

– Наткнешься на пожилого одноногого, свистни, лады?

Поляков уже собрался уходить, когда попыхивающий сигаретой опер оживился:

– Поляков, погодь!

Он открыл сейф – здоровенный, как и у всех оперов, облупившийся, заполненный десятками вплотную стоявших друг к другу папок, и принялся в них рыться.

– Я с другими отделами типа взаимодействую, информацией обмениваемся и все такое, – бубнил он, не отрываясь от своего занятия. – Когда на моей земле пропадает человечек, я его в розыск. Когда у других пропадает человечек, мне тоже ориентировку присылают, и я его к себе в особую папочку кладу. Вдруг жмура найдем… А, вот.

Он достал толстую, она могла соревноваться по количеству страниц с библией, папку и начал быстро листать подшитые нитками – ни один скоросшиватель не выдержит полицейских объемов – ориентировки.

– Вот что пузырь с человеком делает, – хмыкнул Поляков.

– Не гони, я глубоко порядочный человек. Просто работа хреновая. Ну, вот, Поляков, нашел, беги за пузырем. Пропал два года назад, в ноябре. Николай Дьяченко, 62 года. Проживал на Мало-Луговой.

Опер развернул папку с подшивкой ориентировок, и Поляков уставился на фотографию пожилого одутловатого мужчины, явно злоупотреблявшего алкоголем.

Тем временем в кабинете Гапонова в городском отделе СК продолжалось совещание.

– Итак, смотрите, что мы имеем, – подытожил Гапонов. – У нас есть данные, согласно которым трупы в овраг доставляла группа лиц на черных внедорожниках неустановленной марки. При этом у нас есть показания свидетеля. По поводу этого свидетеля есть сомнения, учитывая его прошлое… Но тем не менее: имеется информация, что один из людей на этих внедорожниках похож на подозреваемого в серии убийств девушек, которого мы разыскиваем. Какие есть версии вообще?

– Может, наш маньяк банду сколотил, – неуверенно предположил Шмаков. – Девушек убивал… «для души», так сказать. А с бандой занимался чем-то иным, с корыстными мотивами. Грабежи, заказные убийства…

– Заказные убийства пожилых людей? – скептически буркнул шеф областного угрозыска. – Ну вот вряд ли.

– Просто версия, – огрызнулся шеф УВД. – А что вот по этому поводу скажут наши консультанты-психиатры? Серийник, которого мы ищем, мог вообще собрать преступную группу? Не обязательно возглавить, но быть участником, например?

Профессор, составлявший для следствия психологический портрет, покряхтел, собираясь с мыслями.

– Как я написал в своем заключении и как считаю до сих пор, он ведет достаточно замкнутый образ жизни. Неприхотливый, то есть, у него нет амбиций, свойственных карьеристам, нет стремления раздобыть всеми правдами и неправдами миллионы и зажить в особняке на берегу моря, попивая коктейль и глядя на закат, – по кабинету пронеслись смешки, на которые профессор не отреагировал. – С этой точки зрения я пока не могу представить себе то, о чем вы говорите. С другой стороны, у него есть стремление доминировать, доказывать свое превосходство перед теми, кого он считает слабее или хуже. Вряд ли это будут эмоционально зрелые, психически устойчивые личности. Кроме того, все эти тела вы обнаружили в Замаячном поселке. А как я уже говорил, этот поселок занимает в прошлом убийцы достаточно важное место. С Ямой у него связано очень многое. Поэтому, скажем так, чисто теоретически – да, такое возможно. Маловероятно, но все-таки возможно.

А Поляков в это самое время действовал, заставив себя хотя бы на время выбросить из головы все рассуждения, сомнения и несостыковки. Он созвонился с коллегами из Ленинского ОВД, обрисовал ситуацию, договорился о встрече – и сразу же отправился туда на маршрутке.

Ленинский район занимал самую большую площадь в городе и являлся самой престижной частью города. Все крупные торгово-развлекательные здания, бутики, рестораны, крупнейшие офисы, а также большинство административных зданий – в том числе областная администрация – находились здесь. Сидя в маршрутке, Поляков смотрел на проносившиеся за окном новенькие жилые 16-этажки и широкие, в шесть полос, улицы и проспекты. Это был словно другой город, красивый и современный, который наслаждался динамичной жизнью XXI века и даже не подозревал, что совсем рядом есть застывший в прошлом столетии Промышленный район, а на его окраине притаилось еще более странное место, над которым время было и вовсе не властно – Яма.

– Николай Дьяченко, – кивнул молодой, ему было не больше 30, опер из группы по розыску пропавших. – Есть такой. Почему он вас интересует?

– Информацию проверяем.

Парень пожал плечами и открыл папку с розыскным делом.

– Что я могу сказать… Пенсионер, безработный, проживал один. Пропал два года назад. Когда именно, неизвестно. Тревогу забил сын, который живет в Москве. Раз в два-три месяца он приезжал с женой к ее родителям, а заодно заходил проверить своего батю-алкаша. В ноябре он тоже пришел к отцу. И что вы думаете? Оказалось, что отцовская квартира продана. Месяц назад. А новые хозяева понятия не имели, о ком Дьяченко-младший им говорил. Его отца они вообще никогда не встречали.

– И как так вышло? Что вообще узнали?

– Кое-что нарыли. Когда сын написал заявление, я поговорил с соседями. Те сказали, что перед тем, как пропасть, Дьяченко пил нещадно. Бухал буквально круглыми сутками. И не один. У него дома каждую ночь были слышны голоса громкие, табуретки по полу стучали, бутылки звенели… Пьянка, короче.

– И с кем он был?

– А вот хрен его знает. Есть только подозрения и оперативные, так сказать, наработки.

– И что за наработки?

Парень задумчиво уставился на Полякова.

– Давайте, сначала вы расскажете, почему этот дед и вас интересует.

– И меня? – удивился Поляков. – А кого еще?

– Убойщиков, – поколебавшись, ответил молодой оперативник. – Из главка.

Обскакали, с досадой подумал Поляков.

– Давно они материалы запрашивали?

– Да уж года полтора назад.

Поляков оторопел, потому что теперь он понимал еще меньше, чем час назад. Добравшись до остановки и прыгнув в идущую в центр маршрутку, Поляков отправился в городское УВД – благо, до него было рукой подать. Он совсем забыл о большом совещании в СК, в котором принимали участие руководители и активные участники оперативно-следственной группы. Но Полякову повезло – Халилов был на месте.

– Дьяченко? – удивился он. – Почему тебя этот дед интересует? Да он в Промышленном районе, наверное, никогда и не был.

При жизни, подумал Поляков, потому что после смерти свой сомнительный покой старый выпивоха обрел именно там. Но вслух сказал другое:

– А все-таки. Поделись информацией. А потом я поделюсь. Может, помогу. Тебя начальство похвалит и отправит в отпуск летом, а не как обычно.

Халилов усмехнулся, но спорить не стал.

– Черные риелторы, – произнес он.

– Что?

– Мы разрабатываем банду черных риелторов. Знаешь, кто такие?

– Само собой. Деда Дьяченко убили они?

– Пока у нас нет ничего конкретного. Сделки с недвижимостью они проворачивают очень грамотно, концов не найдешь – через подставных лиц. Есть информация по шести убийствам. Все в Ленинском районе. Сам понимаешь, самый престижный район в городе, а значит, самое дорогое жилье. Все убитые – пожилые и одинокие люди. Алкаши без родни. Специально выбирают таких, чтобы их никто не хватился, а если и хватились бы, то не сразу. Как в случае с Дьяченко, например. Схема простая. Покупают бухло, поят круглыми сутками. А потом обманом или уговорами, пользуясь тем, что мозги у клиента уже не соображают, заставляют подписать документы на продажу. И все. Потом человечек пропадает. А у квартиры оказывается новый владелец.

Поляков почувствовал себя круглым дураком. Все убитые – пожилые люди, и вывозили их в такое глухое и, к тому же, пользующееся дурной славой место, которое все местные обходили стороной и никогда к нему не совались, что вывод мог быть только один. Эти 25 человек должны были исчезнуть. Как он не догадался сразу. Ну конечно, черные риелторы. Классическая схема кровавого бизнеса на одиноких маргиналах и стариках, появившаяся на заре 90-х и приносившая убийцам огромные деньги до сих пор.

– По другим эпизодам что? – нетерпеливо спросил он. – Хоть какая-нибудь конкретная информация?

Халилов вздохнул, уступая напору коллеги. Взялся за компьютерную мышку.

– Весь материал у другой группы, они по этим риелторам плотно работали, – пояснил он, щелкая мышкой и что-то ища на жестком диске машины. – Мы так, на подхвате выступали. Но кое-что у меня на компе сохранилось. Вот, нашел. Была одна бабенка. Надежда Котлярова, 54 года, нигде не работала, зато всю жизнь бухала. Ее мужа за наркоту на 10 лет закрыли: он сел, да не вышел, потому что подхватил на зоне туберкулез и откинул копыта. А она его бабки от наркоты просаживала. Когда кончились, как-то умудрилась инвалидность себе оформить…

– Женщина мечты, – хмыкнул Поляков.

– И не говори, девушка Бонда просто. Так вот, перед тем, как пропасть, Котлярова плотно забухала. И не одна. Повадился к ней какой-то тип ходить. Бухали до посинения. А она, когда нажрется, попеть любила. Особенно по ночам, прикинь? Ясное дело, соседи к этой козе приходили, ругались, а ей по барабану.

– Ну понятно. Прожженная бабища была.

– Прожженая – это мягко сказано. Честно говоря, я б такую соседку сам прибил. Так вот, соседи с Котляровой и ругались, и ментов вызывали – все бесполезно. Тогда пара мужиков подкараулила вечером этого типа, который к ней бухать приходил. Терпение-то на исходе, у людей дети, а по соседству ночное караоке. Наехали они на этого типа. Объяснили ему, что если он со своей курвой и дальше будет кордебалет устраивать и спать никому не давать, то в следующий раз ему по рогам настучат.

– Помогло?

– Еще как помогло. Сразу. Тишина гробовая. А соседи больше не видели никогда не только этого типа, но и саму Котлярову. А через неделю в квартиру уже новые жильцы въехали. Прикинь, какая оперативность.

– Чувак понял, что схема сорваться может, и решил форсировать, – кивнул Поляков. – Может, ее в тот же день вывезли куда-нибудь и пытать начали, чтобы подпись под договором поставила.

– Скорее всего, так и было.

– А этот тип, соседи описали его?

– Само собой. Сейчас, подожди минутку, я в соседний кабинет схожу, там фоторобот должен висеть.

Пока Халилова не было, Поляков решил не стесняться: нашел пустую кружку, вскипятил чайник и сообразил себе кофе. Но когда Халилов вернулся, ухмыляясь наглости гостя, и вручил ему фоторобот, про кофе Поляков забыл напрочь.

– Твою же мать…!

Лицо, испещренное рытвинами и оспинами. Темные сальные волосы. Мелко посаженные темные глаза. С фоторобота на онемевшего Полякова смотрело – и он был в этом убежден – лицо владельца маленькой квартирки на улице Ворошилова напротив кладбища, сдаваемой одинокой матери и ее дочке-школьнице по имени Таня.

– Санчес, – выдохнул Поляков.